Лагун Павел Адамович : другие произведения.

Раздвоение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   ПАВЕЛ ЛАГУН
   РАЗДВОЕНИЕ

повести

   1
  
   ББК 84(2Рос=Рус)6 Л 14
   ЛАГУН П.
   Раздвоение. Повести.-- Тула: Гриф и К, 2004.-- 243 с.
   Художник Игорь Строков.
   ,6%1 5-8125-0523-3 No Лагун П., 2004
   2
  
   0x01 graphic

3


   4
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

   Они не покидали его ни на минуту. Когда он взад и вперед бро­дил по коридору, они шли за ним шаг в шаг, шепча своими злоб­ными, "хорошо поставленными голосами" все те же, не отличаю­щиеся разнообразием, угрозы. Когда он сидел в столовой за обе­дом, они норовили подсыпать ему в тарелку отравы, и только феноменальное владение ложкой пока не позволяло осуществить­ся их коварным замыслам. Когда он вместе с остальными "тихи­ми" в порядке помощи и "трудотерапии" работал в поте лица на поле сопредельного совхоза, они, в буквальном смысле, вставля­ли палки в колеса телеги, на которой он возницей понукал непо­воротливую совхозную лошаденку, возившую в хранилище уб­ранную картошку. После их проделок то одно, то другое колесо отскакивало, и ему приходилось в одиночку, подлезая под телегу всем своим неуклюжим, огромным, рыхлым телом, ставить коле­со на место. Они же, он чувствовал, как чертенята сновали вок­руг, всячески мешая производить починку.
   Они не покидали его ни на минуту. С тех самых пор, когда он понял, что они рядом. Они вокруг него. Они -- везде. До этого он жил, как жили многие в его городке. Вставал по утрам под звон будильника, тщательно съедал утренний завтрак, приготовлен­ный заранее с вечера (к питанию он относился серьезно), закры­вал на один оборот ключа дверь в своей "комнате с подселением" и спешил на завод, где небольшие знания по способам скручива­ния проводов и установки люминесцентных ламп, позволяли ему трудиться дежурным электриком.
   Толстый, медлительный, некрасивый, с узкими, спрятанными в одутловатых щеках поросячьими глазками, с курносым, широ­ким носиком и к тому же с подходящим именем Василий, он прочно и навек запатентовал кличку "хряк". Но по прошествии нескольких лет работы на заводе его вид уже не вызывал тех ехид­ных улыбочек и подтруниваний, коими он награждался в начале своей "электрокарьеры".
   Кроме как неординарной внешностью, Василий Мормышкин не выделялся среди рабочей массы заводчан. Регулярно платил профсоюзные взносы, скучал на собраниях, голосовал "за", тща-

5


   тельно пересчитывал аванс и получку, не отходя от кассы, "заби­вал козла" в обеденных перерывах, иногда с зарплаты выпивал с электриками "на скидку", но никогда не напивался, хотя ребята шутили, что в него "ведро влезет".
   Скорее всего они не ошибались, но воплотить на практике эти теоретические выводы не представлялось возможным. Но догады­вались ли электрики-теоретики, что Вася-хряк не так прост, как старался казаться им, что в неповоротливом, желеобразном теле живет душа совсем с другими запросами и стремлениями? Вася был "аристократом духа", если только этими двумя, набившими оскомину, словечками можно выразить весь диапазон его духов­ных притязаний.
   Книги Вася читал запоями, но историческая тематика более всего волновала его заплывшее жиром сердце. Где только мог он до­ставал и зачитывал от корки до корки многотомные собрания сочи­нений Карамзина, Соловьева, Ключевского. И, начитавшись доре­волюционных историков, лежа одиноко на кровати в своей комна­те, Вася предавался мечтам. Он представлял себя потомком Великих князей. Маленькая двенадцатиметровая комнатка в его воображении расширялась до дворцовых размеров. Сам же он, слегка похудевший, но не настолько, чтобы выглядеть несолидно, облачался в элегантный фрак и белую манишку с бабочкой. В тол­стых, коротких пальчиках, усыпанных перстнями, небольшая тросточка из слоновой кости, которой он непринужденно поигры­вает. Между пухлой щекой и густой бровью прилепился монокль. Князь Василий принимает в своем дворце гостей. К парадному подъезду подкатывают дорогие экипажи: князья, графы, бароны, маркизы -- все во фраках, манишках, бабочках, с тросточками и моноклями. Дамы в бриллиантовых колье и диадемах. Бал в пол­ном разгаре: танцующие пары порхают под звуки вальса цветов из "Щелкунчика". Слуги разносят аперитив и шампанское. Князь Василий благосклонно отвечает на восхищенные взгляды прекрас­ных дам. Но сии амурные стрелы не ранят своей сладостной мукой княжеское сердце. В нем уже сидит одна острая зазубренная стре­ла. Вынуть ее невозможно. Сердце дворянина навеки принадлежит знаменитейшей оперной певице, покорившей своим непревзойден­ным искусством Петербург, Москву, Милан, Париж, Нью-Йорк и Рио-де-Жанейро, несравненной мадемуазель Мими.
   Вот и сейчас перед глазами у князя стоит ее пленительный об­раз с горделивыми чертами лица, так поразительно схожими с ле-онардовской Монной Лизой. Да, она -- воплощение красоты. Князь Василий без ума от этой женщины. Он одаривает ее знака­ми внимания уже почти две недели. Срок немалый для такого по­корителя женских сердец, как князь. Другие сдавали свои басти­оны на милость победителя дня через два-три. Но мадемуазель Мими -- твердый орешек, но и князь, как говорится, тоже "не лыком шит". Каждый день он посылает ей домой и в театр по ог-
   6
  
   ромной корзине белых роз. Подарил ей на днях бриллиантовое ожерелье, за что удостоился признательного взгляда больших го­лубых глаз. Этот взгляд обнадеживал, и сегодняшний бал князь Василий давал исключительно для того, чтобы покорить сердце гордой красавицы. Но злой рок распорядился иначе. Утром через посыльного от нее пришла записка. Из-за каких-то внутренних неурядиц поменяли время начала вечернего спектакля, и мадему­азель Мими извинялась за невозможность воспользоваться любез­ным приглашением князя Василия. Искусство для нее превыше всего... И поэтому князь был не в духе. Он невообразимо страдал. Нет, находиться здесь невыносимо! Туда, к ней! Дождаться конца спектакля, ворваться в гримерную, упасть перед ней на колени, умолять о снисхождении, умолять о любви.
   Князь Василий принимает решение. Он незаметно покидает го­стей и по широкой парадной лестнице дворца бежит к ожидаю­щей его карете, на ходу успевая выхватить у лакея цилиндр, пер­чатки и манто.
   Экипаж, что есть силы в четверке породистых английских ло­
шадей, мчится по вечерним улицам города. Вот, наконец, и опер­
ный театр. Здесь Василия все знают. Для него всегда забро­
нирована ложа вблизи сцены. Дают "Кармен" с мадемуазель Ми­
ми в главной роли. Театр полон. Несмотря на перенос времени
спектакля; как всегда -- аншлаг. И все потому, что на сцене она.
Все взоры устремляются на нее. Мысли всех присутствующих
мужчин о ней. Но князю Василию не пристало быть одним из мно­
гих. Он привык быть единственным...
   Голос у мадемуазель Мими -- колоратурное сопрано. Диапа­зон потрясающий, голосовые связки поразительны. Князь заворо­жен, князь пленен, князь обезоружен. Уже в который раз. Но привыкнуть к феноменальному таланту невозможно. Как невоз­можно привыкнуть к феноменальной красоте мадемуазель Мими.
   У любви, как у пташки крылья: Не поймаешь -- улетит,--
   поет своим колоратурным сопрано великая оперная актриса. "Да, да, да -- повторяет вслед за ней князь Василий,-- поймать, не упустить птицу Любви, птицу Счастья! Сегодня, сейчас, после спектакля! Бросить к ее ногам свое богатство и броситься самому на колени. Будь, что будет!"
   Последний акт. Убийство Кармен. Зал рыдает. По щекам кня­зя Василия текут слезы сопереживания. Занавес падает. Бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овации. А те­перь скорее в гримерную, пока его никто не опередил. Корзина бе­лых роз прихвачена еще из кареты. Лакей с цветами едва успева­ет за стремительным князем. Да, он первый. Он опередил всех. Мадемуазель Мими еще на сцене, вызывается в который раз "на

7


   бис". Сейчас она придет. Сейчас он увидит ее, счастливую и не­много усталую от привычного успеха...
   И вот мучительное, полное сомнений, надежд и неожиданной радости, объяснение позади. Князь Василий и его нареченная мадемуазель Мими уютно расположились в шикарно обставлен­ном кабинете ресторана "Интернациональ". Обслуживают их по­переменно два молчаливых, но расторопных официанта. По тако­му случаю князь не скупился: кабинет сплошь заставлен корзина­ми белых роз. Ведерки со льдом притаили изготовленные для стрельбы бутылки с лучшим французским шампанским. Стол ук­рашен позолоченными подсвечниками, мерцание свечей создает в кабинете таинственный, интимный полумрак, преломленный в гранях хрустальных бокалов разноцветными искорками. На сто­ле из полумрака как бы сами собой появляются блюда и тарелки из тончайшего китайского фарфора, наполненные изысканными кушаньями. Вазы вот-вот готовы лопнуть от изобилия апельси­нов, бананов, ананасов.
   Князь Василий счастлив до умопомрачения. Она согласна стать его женой! Завтра они объявят о помолвке, а сегодня его ве­чер, его праздник, и... шампанское, шампанское, шампанское!.. Пусть оно льется рекой! Он счастливейший из смертных!
   Ночь. Мими в его спальной. Стоит перед венецианским зерка­
лом и медленно расчесывает свои шелковистые белокурые волосы
черепаховым гребнем. Князь Василий подходит к ней сзади и, не­
много полюбовавшись их двойным прекрасным отражением, мед­
ленным, но решительным движением рук спускает с ее плеч тон­
кие бретельки пеньюара. Обнажается грудь, упругая, как два спе­
лых ананаса. Пеньюар скользит ниже. Пальцы Василия,
усыпанные перстнями, ласкают гибкий стан возлюбленной. Сла­
достный поцелуй. Монокль выпадает из глаза князя на персид­
ский ковер. Пара падает на кровать, покрытую атласными анг­
лийскими покрывалами. Мими стонет в княжеских объятьях.
Стонет всю ночь, до самого утра, пока они оба, измученные, но
счастливые, не засыпают, так и не разжав своих утомленных тел.

II

   Вася проснулся. Подушка, которую он продолжал сжимать в своих объятиях, с двух сторон слегка промокла. Верхнюю часть оросили счастливые слезы спящего, а нижнюю...
   На столе привычно-монотонно постукивал будильник. По слу­чаю выходного дня его звонок милосердно промолчал, позволив стрелкам пробежать семичасовую отметку. Сейчас те топтались где-то в районе крупно очерченной на циферблате девятки. Из ок­на, сквозь занавески, пробивалось пасмурное мартовское утро.
   Взгляд проснувшегося привычно скользил по знакомой "ком­натной обстановке": стол с будильником и неубранной тарелкой
   8
  
   вчерашнего ужина, книжный шкаф с сотней "настольных книг", рядышком -- платяной, с Васиной "одежкой". Возле окна при­мостилась тумбочка с электропроигрывателем "Вега>>. Из приот­крытой дверцы просматривался стройный ряд пластинок. Своей фонотекой Вася по праву гордился. Каких только классических произведений здесь нет?! Ежемесячно часть не такой уж большой зарплаты меломан тратил на свою музыкально-духовную страсть. Кстати, о страсти. Сегодня, в эту мартовскую субботу у Василия день особенный. Не так часто в соседний Новостариногорск при­езжают на гастроли оперные театры. И ни один приезд заезжих гастролеров не проходит без посещения их спектаклей тонким знатоком арий и хоров Василием Мормышкиным. Сегодня один из таких замечательных дней. Полтавский театр оперы и балета вечером одаривает истомившуюся новостариногорскую публику "Иолантой" Чайковского. Один билет в партер (2 ряд, 10 место), аккуратно сложенный, лежит в нагрудном кармашке парадно-выходного костюма Василия. Наступило утро, но он уже ждал приближения вечера.
   На кухне Васин сосед художник-пожарник Жора Рублевич при помощи электроплитки готовил себе завтрак. Регулярным и постоянным кушаньем Жора избрал жаренную на подсолнечном масле картошку. Мизерная пожарная зарплата не позволяла дея­телю кисти и топора вводить в меню мясные деликатесы. К тому же Жорик часть своего "пособия по безработице", как остроумно он называл получаемые денежные вознаграждения, тратил на краски и спиртные напитки, до которых он был большой люби­тель. Немногочисленные разноцветные бумажки, как правило, исчезали из его карманов на третий день после выданного аванса или получки, но Жора не унывал: два мешка картошки из трех, предусмотрительно "заготовленных" им еще с осени, уютно при­мостились за вышедшей из строя газовой плитой. Новую обоим жильцам найти было недосуг, и по обоюдному согласию с город­ской газовой службой, голубой огонек уже давно не вспыхивал в замусоленной кухне электрика-аристократа и художника-пожар­ника, что впрочем, обоим не мешало и без газа чувствовать себя вполне коммуникабельно. Готовили на электроплитках, предва­рительно застопорив неуловимый цифровой бег электросчетчика пластиковой пленкой.
   Отношения между соседями характеризовались мирным сосу-щестованием, хотя Вася недолюбливал Жору за безалаберный об­раз жизни, за вечно немытые длинные черные курчавые волосы (как такие терпят начальники в пожарной?), за руки с грязными ногтями, пахнущие скипидаром и краской, за беспробудные пьянки с приятелями до поздней ночи и, главное,-- за вечно ору­щий магнитофон, который Жора как-то приобрел по дешевке в комиссионке. Магнитофон за стенкой орал, визжал, скрежетал, не давая Васе глубоко насладиться очередной классической но-

9


   винкой, и чувствовалось по всему: назревал музыкальный конф­ликт, когда случай помог избежать ненужной конфронтации: в городском универмаге Вася увидел наконец-то в продаже долго­жданные стереофонические наушники. И после этой покупки бо­жественные мелодии Визе, Чайковского, Моцарта, Рахманинова и т.д., не могли уже более опошлить "застеночные поп-музы­канты ".
   Неизвестно, что думал о соседе Жора, но при встречах на кух­не или возле санузла художник вежливо улыбался "аристокра­ту" и чуть-чуть иронично раскланивался, как будто догадывался о тайных мечтаниях Васи Мормышкина. В гости они друг дру­га не приглашали. Диаметрально противоположные интересы и музыкальные вкусы не позволяли им сдружиться. Отношения по-прежнему оставались на соседском уровне, что вполне удов­летворяло их обоих.
   Какие великие художественные творения создавал Жора в пе­рерывах между тушением пожаров, пьянками и общениями с многочисленными "девушками", Василию было неизвестно, да признаться, особенно и не интересовало. К живописи "князь" Мормышкин оставался равнодушным.
   Картошка на сковороде угрожающе шипела, жалобно вздыха­ла, горестно стонала, прикрытая кастрюльной крышкой, но пока не могла привлечь внимания своего хозяина. Жоре сейчас не до нее, он опохмелялся пивом. Трехлитровая банка, наполовину опо­рожненная, стояла на столе, а страждущий хлебал ее содержимое из пивной кружки, партию которых он прихватил некоторое вре­мя назад из ближайшей "рыгаловки". Видно по всему, живопи­сец уже пришел в себя и болезненное состояние духа исчезло из его нечесанной, сальноволосой головы. Глубоко кивнув в ответ на Васино "доброе утро", так что слипшиеся патлы, упав, почти за­маскировали его горбоносость, Жора оставался в такой позе дол­жно быть с минуту, выдерживая паузу, а может быть, просто не в силах сместить центр, заново появившейся при поклоне тяжести. Но потом все же хоть и с некоторым усилием буйные художест­венные кудри вернулись на свое излюбленное место, и Жора, взглянув прояснившимся взором на вошедшего в кухню соседа, слегка картавя, произнес:
   -- Пивка не желаете?
   Вася не пожелал. Горький "плебейский" напиток всегда вызы­вал у "князя" отвращение. То ли дело шампанское. Его Василий мог бы выпить целую дюжину (аристократы все почему-то пили шампанское дюжинами). Но шампанское в Жориных "подвалах" не залеживалось. Правда, опорожненные емкости, укутанные ос­татками серебряной фольги, кое-где возвышались небоскребами над одноэтажной "застройкой" разнообразных поллитровок, рас­кинутых крупным городом вдоль стены на Жориной половине кух­ни. Это говорило о более широком демократическом взгляде маете-
   10
  
   ра кисти на вкусовые качества алкогольсодержащего дурмана. Правда, надо признаться, "князь Василий" тоже не брезговал при­губить некое количество настоящих мужских напитков, особенно когда дело касалось заводских выпивок. Ведь как известно, про­стые электрики, не аристократы, шампанским, в основном, не зло­употребляют. Но к пиву у Василия была какая-то особенная непри­язнь, хотя княжеская комплекция скорее предполагала в нем большого любителя эля, чем его принципиального противника.
   За чуть более чем полгода совместного бытия (прежний Васин сосед умер и был похоронен на собесовские деньги), Жора, естест­венно, до конца не изучил "княжеские" вкусы, и потому вопрос относительно "пивка" не показался ему бестактным. Более того, почему-то именно сегодня пожарный художник оказался особен­но разговорчивым.
   Выразив искреннее огорчение по поводу отказа соседа разде­лить его скромные утренние возлияния, Жора неожиданно завел разговор о литературе. Такой темы Василий просто не ожидал. До сих пор ему казалось, что печатная продукция любых категорий и рангов обходит стороной жилище Георгия Рублевича. Газет он не выписывал и не покупал: в книжном магазине, в единственном месте, где можно периодически встретить всех интеллигентов го­рода Додонска Жору никто никогда не видел. Изредка появлялся он в Новостариногорском художественном салоне, но, в основном, из всех торговых точек Г.Я. Рублевич отдавал предпочтение вин­ному магазину и пивному ларьку. И все же, как теперь откры­лось, некоторой начитанностью Жора обладал. Его любимыми пи­сателями оказались: Шолом Алейхем, Бабель и Фейхтвангер; Блок, Пастернак и Мандельштам проникали в поэтические угол­ки его души. Для остальных прошлых и настоящих служителей муз там места почти не оставалось. Изо всей вышеперечисленной когорты Васе знакомой оказалась поэзия А. Блока, да и то из школьной программы. Остальных он знал понаслышке. Круг его литературных интересов замыкался на исторической тематике.
   Как раз в последние дни Василий перечитывал книгу Тарле "Наполеон", содержание которой настраивало на размышления. Некоторыми из них он поделился с Жорой, в развязанной тем ли­тературоведческой беседе.
   Жора слушал внимательно, иногда деликатно прихлебывая из кружки пиво. Картошку он тоже как бы ненароком успел снять с плитки, но к еде не приступал, заинтересованный внезапным от­кровением соседа. Потом, когда пыл Василия несколько поиссяк, а банка с пивом оказалась почти опустошенной, Жора приступил к основной части разговора:
   -- Досталась мне тут по случаю одна книжечка,-- немного картавя произнес он,-- да я толку в ней не вижу никакого. Может вас, Василий Иванович, заинтересует? Профиль близкий вам --

11


   исторический. Прочтите на досуге, а то она у меня лежит -- пы­лится.
   Жора встал из-за стола и, слегка заплетаясь, отправился в свою комнату и почти сразу же вернулся, держа в руке неболь­шую, в старинном переплете книжицу.
   Протянув ее Васе, он чуть-чуть кривовато улыбнулся, обнажая отсутствие одного переднего зуба в ряде прокуренных, желтых, еще уцелевших.
   Вася Мормышкин принял книгу из рук дающего и раскрыл ти­тульный лист. Изданная в середине прошлого века, она называ­лась: "Практическое руководство по изучению черной и белой ма­гии" под редакцией некого Папюса. Заглавие вызывало любопыт­ство. Признаться, тайно, в душе Вася мечтал познакомиться с "нечто подобным". Мистика, спиритизм, гадание на различных предметах всегда составляли один из атрибутов аристократиче­ской среды. Но вот Магия, да еще "практическая" давала возмож­ность сблизиться с таинственными, колдовскими силами и, упо­добившись Фаусту, беседовать накоротке с духами стихий. От та­кой перспективы у Васи перехватило дыхание, закружилась голова, затряслись руки и он чуть не выронил на пол "Практиче­ское руководство..."
   Жора, очевидно, заметил, какой эффект произвела на соседа "книжечка" и, еще раз обнажив дырку от зуба, наклонился почти вплотную к самому лицу Василия. Его рот вместе со вчерашним перегаром и свежими пивными выхлопами дохнул на "князя" ти­хим шепотом:
   -- Почитайте. Надолго запомните. Уверяю.
   Затем непринужденным движением подтянув сползающие трикотажные штаны, Жора удалился в свою комнату. Забытая картошка остывала на столе. За стенкой, включенный нетвердой рукой, заорал магнитофон. Вася Мормышкин остался на кухне наедине с "Черной и белой Магией".

III

   Пасмурный мартовский день постепенно скатывался к вечеру. Одетый в парадную пару и серенькое демисезонное пальтишко, любитель полтавской оперы вышел из дверей своего подъезда и двинулся по направлению к остановке автобуса.
   Остановка находилась несколько в стороне от двухэтажного строения, в котором проживал Василий, и чтобы сократить путь, ему нужно было немного попетлять по улочкам и переулкам До-донска.
   Город выползал из зимней спячки. Совершал он сие пробужде­ние медленно, лениво, вытаскивая за собой из снежной берлоги целые горы обнажившегося под теплыми деньками мусора. Раз­бросанные там и сям помойки живописно раскрывали для всеоб-
   12
  
   щего обозрения разнообразное содержание гастрономических и культурно-бытовых вкусов местных жителей, что само по себе вызывало удивление, так как в продовольственных и промтовар­ных магазинах Додонска наблюдалось, в основном, полное торг­овое запустение.
   Но оптимистично настроенные додонцы по таким пустякам давно уже унывать перестали. Два ежедневных железнодорож­ных рейса в столицу нашей Родины давали благоприятную воз­можность периодически пополнять пром- и продзапасы семейных шкафов и холодильников. Увешанные сумками, авоськами, рюк­заками мужественные пассажиры "колбасного" поезда с радост­ными улыбками вываливались на платформу, встречаемые счаст­ливыми чадами и домочадцами с тележками, с салазками в зави­симости от времени года. Радость и тех и других объяснялась легко и просто. Все хотели кушать и предвкушали близкое уже совместное вкушение приобретенных в поисках и борьбе дефицит­ных продуктов. А, как известно, полученное через преодоление трудностей дороже, а значит, и вкуснее вдвойне. Как мало нужно человеку для счастья! И вот почему додонские помойки отлича­лись таким разнообразием отбросов.
   По давно сложившемуся обычаю в нашей великой державе зимний мусор обычно убирали в день коммунистического суббот­ника. После этого разового события города, городки, городишки приобретали более-менее жилоподобный вид, но так как до ап­рельских мероприятий оставался аж целый месяц, "отцы города" Додонска давали неограниченную свободу разрастания помоеч-ных островов на тихой болотной глади улиц и переулков. Умы го­родских голов направляли свои мудрые мысли совсем по другому маршруту. После экстренного совещания в красностенном доме с колоннами бригады художников и маляров двинулись на ударное обновление уличной наглядной агитации, изрядно поблекшей по­сле осенних дождей и зимних снегопадов.
   Надо признать, что лозунгов и плакатов в славном городе До-донске было вполне достаточно, чтобы ублажить зрение наезжав­шего иногда с инспекцией областного начальства. Поперек цент­ральной и нецентральных улиц, примерно через каждые сто мет­ров, трепыхались кумачевые полотнища, призывающие додонцев отдать все силы выполнению решений... бороться за качество вы­пускаемой продукции... быть в передовых рядах строителей и борцов... ударным трудом отметить и ответить... На площади, в скверах, на фасадах зданий красовались многометровые панно с суровыми или, наоборот, радостными лицами рабочих, колхозни­ков, интеллигентов, убеждающих еще неубежденных брать при­мер с передовых тружеников очередной пятилетки, объединен­ных в едином стремлении к построению светлого будущего. К сло­ву сказать, эти самые панно выполняли не только агитационную, но еще и декоративную, так сказать, заградительную роль. За-

13


   граждала глобальная наглядная агитация провалы в жилищном строительстве, а точнее, оставшиеся от давних времен индустриа­лизации еще в достаточном количестве бараки и сопутствовавшие им перекосившиеся сарайчики да деревянные "нужники", имею­щие свойство по весне сливать свое зловонное содержимое с говор­ливыми уличными ручейками.
   Бараки сносились медленно, не торопясь. Торопиться и в са­мом деле было некуда. Все отчетные документы уже много лет на­зад бодро отрапортовали о полной ликвидации барачной системы в городе Додонске. Но вдруг приезжему областному начальству, проносившемуся на черных "Волгах" к красно-кирпичному зда­нию, случайно бросится в глаза несоответствие отчетной и реаль­ной жилой постройки. Начальство может и пальцем погрозить и лишить призового места в области по благоустройству. И потому, на всякий случай, слишком ярко выпяченные образчики про­шлой индустриализационной эпохи прикрыли многометровыми призывными плакатами.
   Плакаты призывали, мутные весенние ручьи текли вдоль улиц, Василий Мормышкин шел вдоль ручьев к автобусной оста­новке. В руке его, крепко зажатые, трепетали под легким ветер­ком три красные гвоздики, купленные накануне за десятку у чер­ноусого красавца, торговавшего цветами возле городского уни­вермага. Десять рублей, конечно, дорого, но разве можно идти в оперу без цветов?
   На автобусной остановке толпился народ. Как видно, автобус на Новостариногорск слегка задерживался и потому потенциаль­ные пассажиры несколько волновались, поглядывая в сторону по­ворота, откуда должен был показаться долгожданный экипаж. Некоторые из присутствующих особ мужского пола по случаю вы­ходного дня находились в изрядном подпитии и, образовав не­большие сплоченные группки, громко делились различными жиз­ненными перипетиями, не стесняясь при этом в выражениях. Мат стоял над автобусной остановкой зловонным облаком, переплета­ясь с "ароматом", доносящимся от ближайшего закомуфлирован-ного барака, образуя гармонически целостную атмосферу ожида­ния чуда. И вот, наконец, чудо появилось. Выкрашенный в оран­жевую краску, заляпанный по самые окна грязью, тяжело переваливаясь от внутреннего давления, автобус стал подкаты­вать к остановке, но, не доезжая до нее несколько метров, внезап­но остановился. Двери с трудом открылись и из них на тротуар стали вываливаться полузадохшиеся пассажиры. Толпа на оста­новке в едином порыве понеслась к автобусу, подхватив по пути стоящего в сторонке Васю, и с размаху бросилась в битком наби­тое автобусное чрево, разделившись на два потока. Не успевших выйти смяли и втиснули обратно. Особы мужского пола, растал­кивая локтями особ пола противоположного, изрыгая мат, ворва­лись на вожделенную территорию, совершенно довольные собой.
   14
  
   И Васе повезло. Его рыхлое, большое тело, по случайному стече­нию обстоятельств, словно пробка из под шампанского, направля­емая мощным потоком пьяных особей, влетело в автобусный са­лон и заклинило среди источающей перегар и пот человеческой массы. Автобус, взревев полуизносившимся мотором, медленно отвалил, так и не закрыв двери, в которых застряли не пожелав­шие продолжить ожидание лихие додонцы.
   На каждой остановке события повторялись с однозначной за­кономерностью. Автобус кое-как полз по своему маршруту, спо­тыкаясь на разбитой после весенних паводков дороге, приближа­ясь к намеченной цели.
   Один из цветочной тройки в Васиной руке, не выдержав тягот путешествия, склонил свою бархатистую головку, покорившись трагической судьбе. Оставшаяся пара держалась из последних сил, благодаря заботе хозяина, который всячески старался укрыть ее от копошащегося и толкающегося человеческого сгустка. И эта труднейшая деятельность, в конце концов, увенчалась успехом. Вася цветы сохранил почти в полной неприкосновенности.
   Он вывалился из автобуса в центре Новостариногорска помя­тый, с грязными обтоптанными ботинками, но гордый за сохран­ность двух гвоздик. Головку третьей он засунул между собратья­ми и букет опять приобрел вполне привлекательный вид.
   Новостариногорск по своим архитектурным особенностям ра­зительно отличался от Додонска. Прямые, словно вычерченные улицы, красивые, необычной планировки дома, построенные сра­зу после войны пленными немецкими солдатами и потому выгля­девшие как-то не по-русски, чистота, обилие деревьев -- все вме­сте взятое всегда проливало успокоительный бальзам на сердца приезжавших сюда отдыхать многочисленных додонцев. Они бро­дили по широкому и длинному бульвару, смотрели на экраны пя­ти кинотеатров, сидели за столиками четырех ресторанов и благо­словляли судьбу за то, что рядом с их полубарачным городишкой раскинулся такой земной рай. Правда, в Новостариногорских ма­газинах было также пустовато, но на эти мелочи, как уже сказано выше, никто не обращал практического внимания.
   Впрочем, одна небольшая неприятность могла иногда слегка расстроить благодушное настроение приезжих. Да и для коренных жителей города это обстоятельство частенько нарушало безмятеж­ность свободных вечеров. Дело в том, что в пятнадцати километрах от Новостариногорска расположился гигантский нефтеперераба­тывающий комбинат, возведенный с энтузиазмом еще во времена первых пятилеток. Ощетиненный десятками зловонных труб, ин­дустриальный монстр, очевидно, в целях конспирации от проныр­ливых иностранных спутников-шпионов, прикрыл себя широким дымовым маскхалатом. Ветер иногда уносил покрывало куда-то в сторону, но бдительные трубы в считанное минуты восстанавлива­ли "статус-кво". В безветреную же погоду грязно-серая, отврати-

16


   тельно воняющая простыня вползала в город, заполонив его ули­цы, залезая своими обтрепанными концами в каждую неприкры­тую щель. Город задыхался, город молил о ветерке.
   После таких газовых атак поликлиники и больницы перепол­нялись прихворнувшими гражданами. Особенно ярко отклонение от норм наблюдалось у детей. Люди тихо роптали, но так тихо, чтобы не слышало местное начальство, а самое главное -- везде­сущее "Ведомство". Люди понимали значение Новостариногор-ского нефтеперерабатывающего комбината для экономического потенциала страны. И потому терпели, тихонечко ропща на не­устойчивую "розу ветров", иногда забывающую о своей освежи­тельной работе.
   Очевидно, со времен великих геологических сдвигов земной коры над западным берегом Марьинского озера возвышается большой пологий холм, названный местными жителями, привык­шими к равнинному ландшафту, Старинной горой. Отсюда и по­лучила название деревушка, расположившаяся у подножия хол­ма, а затем и городок, построенный местной уездной управой. Период эпохальных всесоюзных строек не обошел и тихий Стари-ногорск. Здесь по велению отца народов решено было возвести один из крупнейших в стране нефтеперерабатывающих комбина­тов. Никого из основоположников глобального проекта не смутил тот незначительный факт, что от Стариногорска до нефтяных за­лежей многие сотни километров бездорожья. Ведь указание Вели­чайшего из величайших -- закон для всей страны. И строительст­во индустриального гиганта развернулось во всю широту окружа­ющей местности. Но через некоторое время выяснилось крупное отставание реальных деяний от планируемых сроков возведения "громодья", что грозило для руководителей строительства суро­выми карами. Руководители пребывали в замешательстве, наем­ных рабочих явно не хватало. Мерещились уже руководителям дальние сибирские поселения. Но тут свершилось убийство Киро­ва, и по известному указу доблестные органы НКВД стали без удержу хватать многочисленных "участников заговора".
   Работа на строительстве Стариногорского комбината закипела с новой страстью. Наспех сколоченный для "заговорщиков" ла­герь бесперебойно поставлял рабочую силу под пристальным оком народного комиссариата внутренних дел. Сам нарком, товарищ Генрих Ягода, курировал строительство, наезжая иногда сюда с многочисленной свитой. А при таком кураторе, сами понимаете, темпы возведения достигли невиданной скорости. Руководителям стройки вместо холодных звезд на сибирском небе грезились со­всем другие звезды, ввинченные в гимнастерочное сукно. Грезы обернулись явью. На торжественном собрании, посвященном до­срочному пуску первой очереди нефтеперерабатывающих цехов "Куратор" зачитал указ президиума Верховного Совета СССР о награждении особо отличившихся тружеников орденами и меда-
   16
  
   лями. Руководство ввинтило в свои гимнастерки ордена. Лагерь переформировали и выживших "врагов народа" погнали этапом на другую великую стройку...
   В благодарность за бескорыстную помощь, оказанную нарко­мом НКВД, довольные своей судьбой, руководители стройки от имени коллектива ходатайствовали перед Верховным Советом о переименовании города Стариногорска в город Ягодинск. Хода-тайствование получило незамедлительное удовлетворение. Едва поменяли название на райкоме, исполкоме и других учреждени­ях, едва стали привыкать гордо именоваться "ягодинцами", как внезапно выяснилось, что город с гордостью носил имя шпиона империалистических разведок, врага народа и изверга. В двух по­следних определениях можно было не сомневаться. Первое наво­дило на грустные размышления.
   Выкрутились из создавшегося щекотливого положения до­вольно ловко. Ходатайствовали трудящиеся бывшего Ягодинска перед Верховным Советом о переименовании их города в... Ежовск, по имени нового наркома НКВД. Да опять просчитались. Вражиной оказался и этот "железный" нарком. Но как говорит­ся, по накатанной дорожке снова ходатайствовали "трудящиеся" и Ежовск превратился в Бериевск. Со страхом ждали "бериевцы" новых перемен, но перемены теперь происходили только в их соб­ственных судьбах: по ночам "черные воронки" очищали город, названный в честь полного человека в пенсне, от затаившихся вражеских шпионов, диверсантов и прочего "подозрительного элемента". "Очищение" продолжалось почти до самой оккупации и на полгода сменилось "новым порядком", который тоже любил производить "очистные работы".
   После освобождения город восстанавливали и расширяли не­мецкие военнопленные по своим собственным проектам. Возводи­ли здания с присущей им аккуратностью и надежностью, и город неузнаваемо изменился. А вскоре вновь встал вопрос о переимено­вании. Товарищ "Берия вышел из доверия..." и отправился в мир иной следом за своими предшественниками. Хотели было опять ходатайствовать... в честь нового министра госбезопастности, да времена наступили другие, и тогда, посоветовавшись, решили возвратить городу старое стариногорское название, а чтобы все знали об обновлении, произошедшем в умах городских властей, вместе с обновленными улицами, приплюсовали к названию при­ставку "Ново". Так с тех пор и стали именовать город Новостари-ногорском, почти совсем забыв об его "славном" прошлом.
   Вася шел по улице Дзержинского к драматическому театру. Он торопился и шагал широко, размашисто. Со стороны это движе­ние выглядело довольно комично, но Вася не анализировал своей походки, считая ее вместе со всем обликом очень солидной. Он опаздывал к началу "действа", простояв лишнее время на авто­бусной остановке, и потому припустил почти бегом.

17


   Новостариногорский драмтеатр квартировался на паях с До­мом культуры нефтепереработчиков в особняке с мраморными ко­лоннами при входе. Администрация комбината выделяла на культуру мизерную часть своей громадной прибыли, но и ее впол­не хватало, чтобы не заглох "пульс биения"...
   Дом культуры считался одним из процветающих в окрестно­стях, чего нельзя было сказать о драмтеатре. Он влачил поистине жалкое существование. Дотации госбюджета кое-как продлевали его агонию, но актеры получали гроши, за которые трудиться "в поте лица" не желали. Часто меняющиеся режиссеры не могли справиться с постоянной "текучестью кадров"; "кадры" прини­мались "абы какие", играли фальшиво бездарно бездарные пьесы современных апологетов социалистического реализма. Постанов­ки этих пьес у новостариногорцев популярностью не пользова­лись. Ручеек духовной жизни города с каждым годом все замет­нее мелел. В областных культуроруководящих кругах вполне серьезно поговаривали о закрытии Новостариногорского драмте-атра за ненадобностью и пустым переводом государственных средств. С гастрольной деятельностью дела тоже обстояли неваж­но. Столичные театры, несмотря на относительную близость, сво­ими посещениями не жаловали. Приходилось заманивать таких же провинциальных неумех, которые лишь на незначительное время оживляли интерес горожан к деятельности служителей Мельпомены. Приезд Полтавского театра оперы и балета служил еще одной попыткой реанимации культурной жизни Новостари-ногорска.
   Полупустой зал разнокалиберно пронизывала какофония на­страивающего свои инструменты оркестра. Оркестровая яма от­сутствовала, и музыканты расположились живописной группой между первым рядом и сценой.
   Тяжелый малиновый занавес пока таинственно скрывал от зрителей последние приготовления артистов. И эти приготовле­ния явно задерживались дольше положенного срока. Почти опоз­давший Вася уже вполне основательно освоил свое законное мес­то, напялив на нос круглые очки в металлической оправе.
   Он был немного близорук и даже гордился сим аристократиче­ским достоинством. Оркестр по прежнему не спеша какофониче­ски настраивался, а малиновый занавес иногда таинственно вздрагивал и колыхался. Такое интригующее начало продолжа­лось уже минут пятнадцать. В зале раздались вначале робкие, а потом все более настойчивые хлопки нетерпеливых зрителей. Ва­ся тоже для порядка издал несколько приглушенных звуков сво­ими пухлыми ладошками. И словно бы по его велению из-за ку­лис показался затянутый в узкий смокинг дирижер, подошел к установленному на деревянной подставке пульту, раскланялся зрителям, повернулся к притихшему оркестру и взмахнул палоч­кой. Оркестр грянул увертюру. Занавес дрогнул и медленно, с не-
   18
  
   охотой расползся по обе стороны сцены, открывая слегка потре­панные декорации. Опера покатилась по сюжету.
   Иоланте по виду было лет около пятидесяти. Двойной подборо­док, одутловатые щеки, под глазами приличные мешки. Гримеры предприняли отчаянные попытки превратить ее в юную деву, раз­малевав и разрумянив увядающий лик, но попытки омоложения успеха не принесли. Старательно выводя партию Иоланты, На­талья Панасюк (такое имя Вася прочел в программке, купленной у входа) иногда издавала захлебывающиеся гортанные звуки, словно ей не хватало воздуха. Должно быть, корсет сильно стяги­вал ее могучие телеса.
   Вася смотрел и слушал. Углубленно, внимательно, иногда слегка вздрагивая от фальшиво пропетой ноты. Но общее впечат­ление от полтавской оперы у него складывалось вполне благопри­ятное, и когда малиновый занавес в последний раз трепыхнулся и замер, извещая о завершении церемонии раскланивания певцов, одинокий зритель, не последовав примеру остальных, бросивших­ся сломя голову в гардероб, продолжал еще несколько минут стоя аплодировать в пустом зале. Ну, а потом -- солидной походкой с букетиком гвоздик за кулисы, в гримерную Натальи Панасюк.
   Робкий стук в дверь: "Тысячу извинений!" -- "Да, да, пожалуй­ста".-- "Разрешите выразить восхищение доставленным удоволь­ствием!" -- "Благодарю, Вы очень внимательны".-- "Примите скромный дар..." -- "Спасибо, очень мило".-- "Не откажите в лю­безности отужинать со мной в ближайшем ресторане".-- "А это не затруднит Вас?" -- "Сочту зачесть".-- "Ну, тогда подождите меня в коридоре несколько минут, я только переоденусь".-- "Терпеливо жду Вас..."
   Около девяти часов вечера по ступенькам к входным дверям ресторана "Ноябрь" поднялась колоритная пара: закутанная в меха пожилая крупногабаритная дама и ее кавалер -- еще доста­точно молодой, но очень толстый и некрасивый. Это позднее по­явление краем глаза заметил стоящий за дверью швейцар, полу­чивший распоряжение от администратора зала "всех выпускать и никого не впускать", потому что ресторан к этому времени пе­реполнился до отказа публикой. Во избежание разнотолков за стеклянной дверью виднелась табличка с надписью "Свободных мест нет".
   Пара топталась возле двери, разглядывая табличку. Швейцар искоса разглядывал пару. Наконец, толстяк тихонечко постучал костяшками пальцев в дверное стекло. Швейцар стук не услы­шал. Толстяк постучал громче, но так же безуспешно. Тогда о чем-то посовещавшись с дамой, он достал из бокового кармана портмоне, вытащил оттуда какую-то бумажку и приложил ее к стеклу. Швейцар, не поворачивая головы, еще круче скосил гла­за, разглядывая бумажку. Ею оказался рубль. Один. Швейцар чуть заметно криво ухмыльнулся, никак иначе не реагируя на

19


   призыв. Толстяк, очевидно, понял свою оплошность, снова по­рылся в портмоне, извлекая бумажку другого достоинства, окра­шенную в зеленый цвет. На этот раз швейцар повернулся вполобо­рота, но шага навстречу не сделал, размышляя над смыслом де­нежных манипуляций за дверью. А когда, наконец, к стеклу прижалась бумажка синего цвета, внезапное озарение вспыхнуло в глазах швейцара, он открыл дверь, пропуская пару в ресторан. Пятерка перекочевала в пиджак, расшитый галунами, а Василий Мормышкин и Наталья Панасюк оказались на вожделенной тер­ритории среди гудящего шума ресторанного зала.
   На пятачке возле сцены под ресторанный ВИА выплясывала компания "базарных джигитов" и ярко размалеванных девиц. Джигиты во время танца хватали девиц за мягкие места и луче­зарно улыбались. Девицы отвечали им преданными взглядами. На сцене бородатый, широкоскулый саксофонист прервал свое вдохновенное гуденье и под гитарно-органно-барабанный акком­панемент сообщил о созревших в саду у некого дяди Вани виш­нях, подмигивая при этом сообщении танцующим джигитам. Те понимающе кивали усатыми головами.
   Василий под руку со своей дамой пробирался среди столиков, ища глазами свободный, но ничего утешительного пока не нахо­дил. Почти за всеми столами вместо положенных четырех человек сидело по пять-шесть посетителей. Все громко говорили, много пи­ли, мало ели и в изобилии курили. Сизый табачный дым повис под потолком призрачным облаком, поглощая неяркий свет декора­тивных плафонов. В этом полумраке туда-сюда сновали официан­ты с подносами, уставленными то полными, то пустыми бутылка­ми и тарелками, в зависимости от направления движения.
   Бородатый саксофонист в очередной раз после объявления: "По просьбе наших гостей из солнечного Закавказья" запел про созревший у дяди Вани вишневый сад и почти в тот же момент, уже отчаявшийся Василий увидел в дальнем углу ресторанного зала абсолютно свободный столик. За ним никто не сидел. Совер­шенно никто. Невообразимая удача. Аристократ и оперная певи­ца устремились к цели, боясь опережения. Но, как ни странно, конкурентов не нашлось, и Василий, галантно усадив стою даму за столик, удовлетворенно пристроился напротив, поджидая офи­циантку. Та не замедлила явиться. Ее лицо излучало праведный гнев: слова полностью соответствовали выражению лица:
  -- Чего расселись! Столик не обслуживается! Спецзаказ!
  -- Нам бы только поужинать. Не долго,-- извинительным то­ном попросил Вася.
  -- Сказано, столик не обслуживается! Поднимайтесь и уматы­вайте, пока милицию не вызвала!
  -- Но здесь же больше негде сидеть, а мы только выпьем шам­панского и уйдем.
   20
  
  -- Нет у нас никакого шампанского, одна водка и портвейн,-- профессионально ответила официантка, но потом, спохватив­шись, продолжила изгнание чужеродных элементов:
  -- Вы что мне голову морочите. Ищите другое место, здесь му­зыканты едят.
  -- Ну, вот нехай твои музыканты придуть, тогда и говорить будем,-- неожиданно пробасила полтавская певица,-- а щас та­щи горылки и закуски. Я отдыхать буду.
   Официантка как-то сразу обмякла, молча развернулась и по­шла в подсобное помещение, несколько минут отсутствовала и, на­конец, появилась с подносом, на котором красовалась бутылка вод­ки, два салата, что-то из мяса, хлеб и лимонад. Всю снедь она молча поставила перед нахальной парой, опасливо оглядываясь на эстра­ду, где вишни в саду у дяди Вани достигли небывалой зрелости.
   Василий, налив водку в рюмки, провозгласил тост за "вечное, бессмертное искусство, сближающее незнакомых людей". На­талья тост одобрила и опрокинула рюмку в рот. Вася последовал ее примеру и, по-аристократически "отдыривая" левый мизинец, завозился в своей тарелке с мясом, которое при ближайшем рас­смотрении, оказалось сухим и жилистым эскалопом. Тупой ресто­ранный нож проявлял позорное бессилие в борьбе с твердой эска-лопной плотью. Плоть сопротивлялась отчаянно, и шансы у обла­дателя режущего инструмента уменьшались с каждой новой попыткой добиться желаемых результатов. В конце концов силы окончательно покинули жаждущего насыщения и он обратил свой взор на даму. Ее положение оказалось почти таким же безна­дежным, но в отличие от чопорного "княжеского" этикета, пол­тавская Наталья рвала золотыми зубами твердо-волокнистый ма­териал, нанизав его на вилку. Ее карие с поволокою очи, окру­женные частоколом щедро накрашенных ресниц, выражали решимость и муку. Все ее мощное тело настроилось на победу в нечеловеческом напряжении. И борьба увенчалась успехом: ку­сок мяса, старательно и надежно приготовленный в ресторанной кухне, не выдержал целенаправленного напора и разорвался по­полам. Крупные капли пота выступили на лбу у "победительни­цы", челюсти задвигались, пережевывая побежденную половину эскалопа. Но радость оказалась преждевременной: кусок эскало­па пережевываться не хотел, постепенно превращаясь во рту в не­что подобное жевательной резинки. Наталья Панасюк с отчаянь­ем на лице работала челюстями. Васе стало ее очень жалко; он на­шел глазами "свою" официантку и робко поманил ее рукой. Та нехотя подошла вихляющей походкой, агрессивно поглядывая на беспокойного клиента.
  -- Не могли бы вы заменить нам мясо,-- попросил Василий, преданно глядя в глаза официантке,-- а то это очень жесткое.
  -- Нет другого, кухня уже не работает,-- официантка стояла, слегка подбоченясь, выражая всем своим видом презрение к тол-

21


   стяку, нахально предъявляющему к Ней какие-то невыполнимые требования.
   -- Не графья, съедите и такое,-- добавила она, ухмыльнув­
шись накрашенными ярко-красной помадой губами.
   И тут Вася не выдержал. Если бы эта холопка узнала, что он не граф какой-нибудь, а самый настоящий князь, ведущий свою ро­дословную от самих Рюриковичей, она заговорила иначе. Нужно ее поставить на место, чтобы впредь знала, как себя вести с ари­стократами.
   -- Настоятельно прошу заменить нам мясо,-- превозмогая ро­
бость, сумел повысить голос Василий. И уже совсем осмелев, до­
бавил: -- А то буду жаловаться!
   От такого нахальства официантка на некоторое время даже ли­шилась голоса. Она молча уставилась на "князя", лихорадочно перебирая в уме всех знакомых сотрудников милиции, райкома и других учреждений, дающих право так разговаривать. Нахал в круг знакомых лиц не входил.
   "Может, из области кто? Или с проверкой?" -- соображала официантка, понимая, что ее молчание становится все более неле­пым, но как повести себя дальше она не знала. Но тут неожиданно к ней подоспела подмога.
   -- Ты кому это будешь жаловаться, катях? -- над сидящим
Василием склонилось бородатое скуластое лицо.-- Уселся за наш
стол и еще борзеешь? Я щас тебе такое мясо принесу, в глотке за­
стрянет!
   С каждой фразой бородатый саксофонист все больше распалял­ся. Узкие глаза его сверкали злобным огнем. В такт своим словам он принялся размахивать руками и от этих довольно резких дви­жений из нагрудного кармана его пиджака на стол вдруг посыпа­лись мятые рубли, трояки, пятерки. Одна из пятерок угодила в Васину тарелку, попав на политый соусом злополучный эскалоп. Сие происшествие почему-то еще больше разозлило музыкально­го работника. Он принялся хватать разбросанные по столу бумаж­ки, при этом уронив бутылку с водкой. Драгоценная жидкость уп­ругой струйкой окатила переставшую жевать оперную певицу. Та инстинктивно вскочила, отряхивая облитое платье, а столик, не выдержав внезапного напора столь значительной массы, опроки­нулся на испуганного Василия и злющего саксофониста. Стул под "князем" подломился, а стол мягко придавил лежащего к полу. На голову посыпались тарелки, рюмки, вилки, бутылки. Эска­лоп, с прилипшей к нему пятеркой, отполз куда-то в сторону и ис­чез из поля зрения удержавшегося на ногах бородатого саксофо­ниста. Но тот тут же сам упал на колени и заелозил по грязному, оплеванному полу в поисках исчезнувшей ассигнации, обвинив в своей пропаже ни в чем неповинного Василия. Прервав поиски, он схватил беднягу за грудки и, стоя перед лежащим на коленях, заорал ему в лицо, брызгая желтой табачной слюной.
   22
  
   -- Где мой "парнас"'? Куда ты дел мой файфок**? Отвечай, во­
рюга?
   Оглушенный внезапным поворотом событий, придавленный столом, забрызганный соусом и лимонадом, "ворюга" был не в си­лах сопротивляться агрессивному напору разгневанного музыкан­та. Он только тихо и невнятно бормотал, что за все заплатит, что у него есть деньги, что он получил получку... Но подобные наивные объяснения мало трогали горячее сердце служителя ресторанных муз. Он по-прежнему требовал от Василия утерянного счастья.
   И тут на помощь к своему кавалеру пришла Наталья Панасюк. Выплюнув недожеванный эскалоп в сторону изумленно застыв­шей чуть поодаль официантки, оперная певица твердой походкой подошла к возящимся на полу, достала из сумочки кюпюру досто­инством в пять рублей, смачно плюнула на нее и, приподняв голо­ву склоненного над Василием бородача, пришлепнула оплеван­ную пятерку к его узкому бровястому лбу.
   Ресторанный музыкант обалдело уставился на оперную певи­цу. Так продолжалось несколько секунд. Потом смысл происшед­шего дошел до разгоряченного творческого разума. Он понял, что его оскорбили: неслыханно оскорбили в самых лучших чувствах. Оскорбила какая-то толстая, старая баба, хорошо знающая, как можно задеть тонкие струны музыкальной души.
   Саксофонист отлепил ото лба оплеванную пятерку, вытер ее о скатерть упавшего стола, спрятал в нагрудный карман пиджака и... тихо заплакал, с мольбой повернув свое курносое бородатое лицо к стоящей невдалеке официантке. Из узких глазок брызну­ли и потекли по небритым щекам горькие слезы. Официантка ужаснулась. Таким беспомощным она увидела руководителя ан­самбля в первый раз. Подбежав к стоящему на коленях мученику и заглянув в его слезящиеся глаза, сердобольная женщина, не зная чем помочь, предложила первое, что пришло ей в голову:
  -- Я милицию позову, Карен Абрамович?!
  -- Позови, Розочка, позови! -- Карен Абрамович пустил но­вую порцию влаги из глаз.
   Говорил от теперь тихим, страдальческим голосом, всхлипы­вая, причитая, и всем своим видом подчеркивая глубину обиды, нанесенной его персоне.
   -- Милиция! -- завизжала на весь зал официантка Розочка.
Три блюстителя порядка не заставили себя долго ждать. Распа­
ренные от ресторанной духоты, в распахнутых шинелях, держа
фуражки в руках, дозорные подлетели к месту происшествия. На
лицах -- решимость и непоколебимость. Обстановка оценена
мгновенно, и только один мимолетный вопрос:
   * Парнас -- плата за исполнение песни на заказ (муз. жаргон). ** Файфок -- пять рублей (муз. жаргон).

23


  -- Брать, Карен Абрамович?
  -- Берите, чуваки, берите! -- неопределенный взмах рукой в сторону придавленного столом Василия.
   "Чуваки" вернули стол в прежнее положение, и с двух сторон взялись за лежащего "князя". Вот он поставлен на ноги, руки "профессионально" заломлены за спину. Туда же следует силь­ный тычок -- нарушитель общественного порядка обезврежен и сопровождается к ресторанному выходу мимо поднимающегося с коленей музыкального босса и его верной, инструментальной чет­верки, не участвовавшей в событиях, мимо официантки Розочки, требующей от Натальи Панасюк заплатить за "растерзанный ужин", мимо переставшей интересоваться мимолетным эксцес­сом ресторанной публики, мимо швейцара, не узнавшего бывшего обладателя пятерки, затерявшейся теперь между другими в ши­роком швейцарском кармане.
   "Князя Василия" увели. Оперная певица поспешно расплати­лась по счету и с криком "Шо же ви робите, бисови дитыны?", бросилась вслед за своим кавалером. Гардеробные номерки по счастливой случайности оказались у нее в сумочке, но перед окошком, выдававшем верхнюю одежду, уже образовалась не­большая очередь, не пожелавшая пропустить торопящуюся На­талью. Пришлось становиться в хвост. И когда, держа в руках "княжеское" пальто и шляпу, пожилая дама в мехах выскочила на порог ресторана "Ноябрь", милицейский "воронок" с запер­тым внутри Васей уже сворачивал на улицу Дзержинского к го­родскому отделу внутренних дел.
   Задержанного представили утомленному капитану -- дежур­ному по отделу. Тот потребовал документы: документов, как на грех, у Василия при себе не оказалось.
   -- Ну, что ж, будем составлять протокол,-- словно о чем-то
сожалея, вздохнул утомленный капитан.
   Протокол составили скоро, в основном со слов дозорных "чу­ваков", которые несколько раз упомянули о конфликте протоко­лируемого с самим Кареном Абрамовичем Маркзаевым. При этом сообщении утомленный капитан недовольно поднимал брови и глубоко вздыхал. Наконец, когда Вася, даже не прочтя содержи­мое протокола, поставил свою подпись дрожащей рукой "в поло­женном месте", капитан тяжело встал со своего места за пультом и, грузно ступая, скрылся за дверью, ведущей в "неведомое". По­бывав в "неведомом" с минуту, утомленный капитан вернулся и предложил повторить свой путь Василию. Тот покорно вступил за приоткрытую капитаном дверь. За дверью оказался длинный коридор, утыканный другими дверями с металлическими засова­ми. Перед входом сидел круглолицый милицейский сержант, ко­торый приказал выложить Васе содержимое карманов на столик, внимательно пересчитал деньги в кошельке, уточнил марку ча­сов и коротко записал результаты своего расследования в отдель-
   24
  
   ной тетради. Вася также безучастно расписался "в положенном месте", лишившись предварительно подтяжек и шнурков на бо­тинках.
   Круглолицый сержант встал из-за стола, скомандовал: "Руки за спину!" и сопроводил "преступника" в конец коридора к каме­ре N 8. Дожидаясь пока сержант, звеня ключами, искал нуж­ный, арестант тупо разглядывал дверь. Верхний винтик на таб­личке с цифрой 8 по неизвестной причине отсутствовал и восьмер­ка, слегка перекосившись, заняла горизонтальное положение, превратившись в знак бесконечности.
   И вот скрежет поворачиваемого в замке ключа, глухой стук от­пираемого засова и дверь в "бесконечность" открылась для "кня­зя Василия" с мерным рокотом. Пахнуло спертым запахом мочи, человеческого пота и грязного белья. Под потолком тускло мерца­ла прикрытая металлической сеткой электролампочка, бросая су­меречный свет на довольно большое помещение с двухъярусными нарами и на людей, лежащих на них в разнообразных позах.
   Скрежет открываемой двери привлек внимание некоторых бодрствующих обитателей камеры предварительного заключе­ния. Приподнявшись на нарах, они разглядывали вновь прибыв­шего. Круглолицый сержант слегка подтолкнул в спину ошара­шенного Василия и закрыл за ним дверь.
   -- Проходите, уважаемый. Не стесняйтесь. Будьте как дома.
   С ближних нар поднялся навстречу человек в мятых полоса­тых брюках и в сером жилете, надетом прямо на голое тело. Ма­ленькое лобастое личико обрамляла жидкая, но пушистая шап­чонка волос. Под носиком топорщились рыжеватые усики.
   -- Разрешите представиться,-- человек протянул для пожа­
тия узенькую рученьку с длинными, обломанными ногтями: -- Ва­
лентин Ворянов-Клейн -- свободный художник. Я вижу, вы --
интеллигентный человек, не из этих,-- он мотнул жидкой гривой
в сторону лежащих на нарах,-- и попали сюда случайно. Поначалу
это заведение шокирует, но потом свыкнитесь. Или вы сюда нена­
долго?
   Вася не знал что ответить. Он держал в своей руке когтистую ладошку "свободного художника" и никак не мог прийти в себя от потрясения. Оно навалилось на него, не выпуская из своих цеп­ких объятий. А Ворянов-Клейн все говорил об интеллигенции, об ее роли в историческом процессе развития человечества и как вос­питанному человеку невыносимо трудно находиться в этой каме­ре уже десятые сутки. Здесь скверно кормят, заставляют подме­тать улицы и чистить свинарник в колхозе за городом, а такая ра­бота у свободного художника вызывает отвращение. Потом вдруг засуетился:
   -- Так что же мы стоим -- давайте присядем, вот сюда, на на­
ры -- я вас познакомлю со своим другом и соратником.

26


   И тут только Вася заметил, что на тех же самых нарах полуле­жа примостился еще некто. Некто, совсем недавно стриженный под машинку, стал уже немного прорастать. Щетина на лысой го­лове стояла колкой отавной травой. Более густой "травяной" по­кров обростил щеки, подбородок и шею, оставив небольшую ря­бую полянку, на которой сломанной в нескольких местах корягой выделялся нос в пышном бурьяне усов да сверкающие "жгучим огнем" непотушенные костры глаз.
  -- Прошу любить и жаловать. Коко Висарян,-- представил соратника Ворянов-Клейн.
  -- Лубыть мэня можно, жаловат буду сам,-- сверкнув "кост­рами" хмуро сострил "друг". Затем пристально осмотрел со всех сторон гостя, одним рывком сильной волосатой руки усадил его рядом с собой на нары.-- Ты, пидэр? -- спросил "соратник" с ка­кой-то надеждой в голосе.
   Вася недоуменно уставился на него.
   -- Нэ понял, что лы? -- "костры" сверкнули адским огнем
вожделения.
   Васе стало страшно и отвратительно. Он вскочил на ноги и хо­тел броситься к двери, но Ворянов-Клейн мягко удержал его:
  -- Успокойтесь, Коко шутит... Коко, разве можно при мне го­ворить такое интеллигентному человеку. Он неправильно тебя поймет, да и я пойму тебя не так, как нужно. Ты обижаешь этим в первую очередь меня, твоего лучшего друга.
  -- Ты мэня нэ учи жить. Кого хочу, того и лублю.
   Коко поднялся с нар и двинулся по направлению к Василию. На удивление, он оказался небольшого роста, чуть-чуть повыше Ворянова-Клейна. Ноги его отличались какой-то необыкновенной "кавалерийской" кривизной. Левая рука была гораздо меньше правой, зато правая -- громадная и волосатая, стоила двух обык­новенных человеческих. Коко Висарян при движении сильно сма­хивал на морского краба и двигался так же быстро и бесшумно.
   Вася, дрожа от страха, отступал к камерной двери. Коко мелко приближался к нему, растопырив свои разномерные клешни.
   Ворянов-Клейн наблюдал за этой сценой с ревностью и злобой. Вот Васина спина уперлась в металлическую прохладу двери, вот ручища "сластолюбца" жадно скользит по "княжеским" телесам, вот среди почти потерянного сознания доносится еле слышный го­лос Ворянова-Клейна:
   -- Он никогда не будет твоим, Висарян!
   Не в силах сопротивляться, "князь Василий" все глубже вдав­ливался в металл со страшным, невероятным желанием исчез­нуть, раствориться, стать невидимым, пройти сквозь дверь от это­го ужаса, от этих крабьих клешней, тискающих его тело...
   И вдруг Василий почувствовал, металл стал поддаваться жела­нию, он быстро и без помех уходил в сторону, освобождая про­странство. Послышался какой-то скрежет... и два слитых в одно
   26
  
   сокамерника упали за порог, едва не сбив с ног открывшего дверь круглолицего сержанта.
   Сержант несколько секунд лицезрел барахтающуюся пару, по­том подхватил подмышки удобно расположившегося сверху Виса-ряна и поставил его на кривые ножки:
  -- Опять ты, Коко, за свое,-- с упреком проговорил сер­жант.-- Сколько раз тебе можно говорить: не приставай к новень­ким!
  -- Извини, сэржант, забылся,-- хмуро пробормотал Коко, сверкнув в последний раз в сторону сидящего на полу Василия по­тухающими костровыми угольками.
  -- А ты не забывайся! Тебе по рангу не положено забывать­ся,-- наставительно начал сержант и вдруг замолк, боязливо по­косившись на поднимающегося на ноги "князя".
  -- Ну иди, иди, потом поговорим,-- за Висаряном захлопну­лась металлическая дверь.
  -- Мормышкин?! -- сержантский тон опять стал строго-офи­циальным.-- Идемте вперед, на выход!
   Вася поплелся впереди круглолицего сержанта, почти не со­знавая, куда идет. Голова сильно кружилась, изнутри по вискам колотили маленькие, тупые молоточки, в руках и ногах не унима­лась мелкая дрожь. "Князь Василий" потерял всю респектабель­ность и солидность. Он шел вперед, как слепец, потом по приказу замер, потом повернул, остановился, шагнул и... очутился снова пред очами утомленного дежурного капитана.
   -- Мормышкин! -- вздохнул утомленный капитан.-- Тут за
вас ходатайствуют и поручаются. Мы вас отпускаем, но учтите,
материал пойдет на вашу работу, если только вы нам не соврали.
Сержант, верните ему личные вещи и пусть идет.
   Шнурки в ботинки Вася сам вставить не смог и круглолицый сержант сунул их в карман Васиного пиджака. С часами и под­тяжками кое-как справился самостоятельно.
  -- Один вопрос,-- вдруг остановил его перед дверью дежур­ный капитан.-- Вы раньше знали Карена Абрамовича Маркзаева, ну того... саксофониста из ресторана?
  -- Нет,-- пробормотал Вася,-- раньше не знал.
  -- Ну и хорошо,-- тихо сказал утомленный капитан,-- и не надо вам его знать.
   Потом, глубоко вздохнув, толкнул дверь на выход из дежурно­го отделения.
   -- Ступайте, а то вас жена заждалась.
   Василий ступил за порог "дежурки". За порогом, сидя на стуле в полупустом вестибюле, его ждала Наталья Панасюк.
   Они вышли из отделения милиции. На улице слегка подморо­зило, как это часто бывает мартовскими ночами. С темного без­звездного неба медленно летели, искрясь в фонарных лучах, ред­кие снежинки. Даже в спасенной оперной певицей пальто и шля-

27


   пе Васю знобило. То ли от морозца, то ли от необычайно бурно проведенного вечера. Боль в голове не проходила и бедняге поско­рее хотелось добраться до дома, до своей любимой кровати, за­снуть и забыть весь этот кошмар, весь этот жуткий вечер. Но он покорно шел рядом с Натальей, провожая ее до гостиницы. На пороге они распрощались:
  -- Извините меня,-- сказал смущенно Василий, стараясь не смотреть в глаза оперной певице.-- Я доставил вам столько хло­пот.
  -- Вы ни в чем не виноваты,-- Наталья могла хорошо гово­рить и по-русски.-- Успокойтесь, в жизни еще бывает и не такое.
   И после паузы:
  -- Вам правда понравилось, как я пою?
  -- Я стал поклонником вашего таланта.
  -- Спасибо, вы сделали мне приятный комплимент.
  -- Вам спасибо, что не оставили меня в беде.
  -- Спокойной ночи.
  -- Спокойной ночи.
   Оперная певица скрылась за гостиничной дверью, а слегка по­блекший "аристократ" отправился на автобусную остановку. Он боялся опоздать на последний автобус. Он торопился домой. Про книжицу в старинном переплете, лежащую на столе, "князь" Ва­силий сейчас основательно забыл.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

   Коты варились долго. Их мясо -- жилистое и твердое -- ни­как не хотело отделяться от костей, и князю Василию часто при­ходилось помешивать в котле большой поварешкой, чтобы уско­рить разъединительный процесс. Рядом с очагом возвышалась по­ленница березовых дров, которую князь периодически уменьшал на один-два экземпляра, подбрасывая их в полыхающий огонь. Тринадцать черных кошачьих шкурок сушились неподалеку на бельевой веревке, протянутой через темное каменное подземелье, расположенное под княжеским дворцом. Огонь бросал из очага кровавые отблески на мрачные замшелые стены и высокие своды, на мужественный профиль князя Василия, отраженный в огром­ном венецианском зеркале, аккуратно притороченном к стене сбо­ку от кипящего котла.
   Князь Василий торопился. "Ночь абсолютного полнолуния" подходила к концу, а коты разваривались неохотно. Но завтра уже будет поздно, он упустит время и придется ждать целых три года, так написано в "Практическом руководстве по изучению
   28
  
   черной и белой магии", которое в раскрытом на нужной странице месте лежало на дубовом столе в двух шагах от происходящего та­инства. В распоряжении князя еще часа два, надо успеть до рас­света. С первыми лучами солнца магические силы теряют свою власть над миром людей и событий, а ночь во время летнего солн­цестояния коротка, как кошачий писк.
   Котов должно быть ровно тринадцать и абсолютно черных, иначе таинство не свершится. Из тринадцати всего один кот "ре­шит труднейшую задачу", но какой -- неведомо никому, после того как мясо отделится от костей, князь приступит к самой глав­ной части колдовства: он станет искать ту одну, заветную кость, которая сделает его Владыкой мира.
   Князь стоял перед венецианским зеркалом и, зажимая зубами очередную кошачью кость, пристально вглядывался в свое отра­жение. Оно опять оставалось неизменным. Неизменным и... пре­красным. Несмотря на всю ответственность и эпохальность мо­мента, князь подспудно любовался собой в зеркале. Конечно, кость во рту немного портила изящные княжеские черты, но раз­ве гордый облик "светского льва" может исказить присутствие в пасти незначительного инородного тела, тем более одно из кото­рых сделает величие князя несоизмеримым с его сегодняшним по­ложением в обществе.
   Прошло уже более часа с тех пор, как горка кошачьих скеле­тов, вынутых из котла, медленно уменьшалась в своих размерах. Отломанные и оказавшиеся бесполезными кости отправлялись в мусорную урну. Таинство пока продолжалось без особого успеха. Кучка костей в мусорной урне постепенно увеличивалась. Нетер­пение все больше и больше захватывало князя Василия, внутрен­няя дрожь передавалась рукам, и пальцы, усыпанные перстнями, слегка подрагивали, отламывая от кошачьих хребтов одну за дру­гой "кости надежды". Но надежда по-прежнему оставалась при­зрачной и эфемерной. Маленький червячок отчаяния зашевелил­ся в княжеской груди. На дубовом столе остался единственный кошачий скелет. Тринадцатый. На несколько секунд князь за­стыл в нерешительности. Это последний кот, это последний шанс. А вдруг ничего не получится? Вдруг где-нибудь на одной из шку­рок он не заметил светлого пятна?! Тогда крушение надежд, ко­нец сладким мечтам и продолжение существования "блестящего аристократа", порядком наскучившего тщеславному князю. Ему хотелось иных острых, незабываемых ощущений, выходивших за рамки привычного распорядка светской жизни. Потому-то он здесь в подземелье и перед ним на столе его последний шанс -- его последний кот.
   Но будь, что будет! Долой нерешительность! Победа или пора­жение -- третьего не дано!
   Князь Василий отломил первое ребро, засунул в рот, посмотрел в зеркало: все, как прежде... Отломил второе ребро, третье, чет-

29


   вертое... десятое, одиннадцатое, а затем по счету завершающее -- двенадцатое -- никакого эффекта. Неужели конец, неужели не удалось великое таинство? До рассвета считанные минуты: скоро закричит посаженный для этой цели в клетку петух. Князь почти в отчаянии бросил взгляд на нахохлившегося за прутьями клетки спящего кочета, потом посмотрел на обломанный кошачий ске­лет... и вдруг увидел: да, да, увидел ранее почему-то им не заме­ченное целое, не отломанное ребро. Тринадцатое. Вот оно, вот оно -- тринадцатое ребро тринадцатого кота... Скорее, скорее, а то петух уже раздвинул пленку своих пробуждающихся глаз. Вот он встрепенулся, вот отряхнул, расправил крылья... Пальцы не слушались, выкручивая из хребта непослушное ребро, петух под­нялся во весь рост, покосился глупым полусонным глазом на вне­запно вспотевшего за работой князя и приоткрыл клюв.
   "Не успею!" -- промелькнуло в голове, и тут ребро нехотя с ка­ким-то странным дребезжащим хрустом оторвалось от костяка; князь повернулся к зеркалу, где отразился его вспотевший, но по-прежнему мужественный лик. Отразился всего лишь на секунду-другую, потому что чародей засунул последнее ребро в рот. И... отражение в зеркале... исчезло...
   Петух в клетке заорал неистово и горласто.
   Изображение в зеркале исчезло, князь Василий не отражался в нем, хотя отчетливо различал свою плоть непосредственным зрением: руки, ноги, солидный животик, с расстегнутой на жиле­те верхней пуговицей. Вроде бы ничего не изменилось, но он сто­ял как раз вплотную к зеркалу, а там его не было.
   Итак, свершилось! Великое деяние свершилось! Он стал неви­димым, он выделился в Астрал. Теперь он сможет проходить сквозь стены, в одно мгновение пересекать многотысячекиломет­ровые расстояния, может стать повелителем стран и народов и об­ладателем самых прекрасных женщин. Он -- Властелин Мира! Ощущение собственного величия охватило князя Василия, запол­няя тело какой-то необычайной легкостью и довольством. Ему ка­залось, что он уже парит над землей как демон возмездия и мило­сердия, как ангел кары и справедливости. Пусть трепещут греш­ники, пусть возрадуются праведники! Князь Василий стал Астральным Повелителем Вселенной!
   Ноги его оторвались от пола подземелья, и он, влекомый силой собственного духа, поплыл по направлению к ближайшей стене. Казалось, каменная кладка без труда задержит легковесное кня­жеское тело. Князь даже сам немного засомневался в своих воз­можностях и для страховки вытянул навстречу руки усыпанные перстнями. Пальцы дотронулись до стены, но препятствия не по­чувствовали. Вокруг хорошо ухоженных ногтей разлилось неж­ное, чуть голубоватое сияние, пальцы исчезли из поля зрения. Не­большое усилие над инстинктивным сомнением, и князь Василий прошел сквозь двухметровую каменную стену, как через сгусток
   30
  
   тумана. Но вместо предполагаемого наружного утреннего света оказался в полной темноте. Вначале легкое недоумение, потом до­гадка: земля, вокруг метра три должно быть над головой. Но для Астрального мага это пустяк, о котором и говорить-то не стоит. Плавное движение вверх -- и вот глаза различают солнечные лу­чи, проникающие сквозь густую зелень княжеского парка. И опять недоумение на несколько секунд посетило князя Василия. Он отчетливо увидел, что из его лица несуразно торчат белые пальцы чьих-то громадных ног. Под подбородком выделялась ка­кая-то шершавая поверхность, на которой стоял обладатель мра­морных ступней. Вышедшее из-под земли тело князя Василия сейчас было, кроме головы, заключено в коробку постамента со статуей Аполлона Бельведерского, установленной почти вплот­ную к стене дворца в конце парковой аллеи. Волей случая Аст­ральный князь вынырнул на поверхность точно по центру.
   Если бы в этот ранний утренний час в аллее присутствовали об­ладатели так называемого "второго зрения", то картина, пред­ставленная их внутреннему взору, выглядела бы странной, таин­ственной и торжественной. Из пьедестала статуи Аполлона в рай­оне его ног вдруг показался прекрасный круглый лик с зажатой в крепких зубах кошачьей костью. Лик просветленным, но суро­вым взором окинул окрестности и стал медленно восходить, сли­валось со статуей. И вот два Бога, два героя, два Аполлона просве­чивались друг через друга несколько минут. Потом астральная фигура отделилась от мраморной, и едва касаясь земли, посколь-зила через парк к парадному входу дворца, прошла сквозь плотно закрытую дверь мимо ничего не заметивших лакеев и поднялась в шикарные княжеские покои.
   Князь Василий вынул кошачье ребро изо рта. Тело снова обре­ло обыкновенную человеческую плотность, ноги опустились на ворсистый персидский ковер. Страшная усталость, сочетаясь с вновь обретенным весом, навалилась на мага и волшебника, но он, превозмогая желание улечься в постель, твердой походкой по­дошел к секретеру, вынул оттуда шкатулку, сделанную из крас­ного дерева, усыпанную бриллиантами, и достал ту самую злопо­лучную записку, оставленную Мими на обеденном столе, чтобы еще раз перечитать ее, еще раз насладиться болью и ощущеньем безмерной потери. Мими писала своим круглым детским почер­ком: "Вы хотели в одиночку властвовать надо мной. Но вы забы­ли, что кроме вас моим владыкой всегда был театр. И я сделала выбор. Мне предложили прекрасный ангажемент в Рио-де-Жанейро. Я уезжаю, понимая, что любовь и искусство -- несов­местимы. Прощайте. Ваша Мими".
   Скупая мужская слеза невольно вырвалась из княжеского глаза и скатилась по круглой, хорошо выбритой щеке, растворилась в крахмальном воротнике манишки. Но второй слезы князь не допу­стил. Праведный гнев и жажда мести осушили глаза. Коварная, жестокая, лицемерная, лживая Мими! Она беззастенчиво солгала

31


   ему даже в прощальной записке. Нет, не ангажемент погнал ее в Бразилию. Удрала она к своему живописцу Врубельману, стоило тому только поманить ее пальцем. Читала же какую-то телеграмму накануне, заволновалась, вся покраснела и убежала к себе в буду­ар, не притронувшись к ананасовому пудингу и сославшись на го­ловную боль. О, женщины -- ничтожество вам имя! Пренебречь всем: богатством, положением, славой из-за какого-то жалкого те­атрального художника, перебивающегося с хлеба на воду.
   Но он, князь Василий, будет мстить, но месть его падет не на голову ничтожной Мими и ее презренного мазилы. Нет, до таких мелочей Астральный Повелитель Вселенной не опустится. Он ото­мстит всем женщинам мира!
   Невидимым он станет проникать в их спальни среди ночи. Он завладеет самыми прекрасными, самыми образованными, самы­ми богатыми женщинами Европы и Америки. Он посвятит свою жизнь этой великой и сладостной мести. Слух об его грандиозных мужских подвигах дойдет до Мими, и она, раскаявшись, бросит своего бездарного маляра, на коленях приползет просить проще­ния. И князь еще подумает, прежде чем простить.
   Так будет. Он уверен. В его руках могущественная, непобеди­мая сила. Завтра он начнет претворять свой план в действие. Он отомстит. Жестоко и красиво отомстит. Но это начнется завтра. А сейчас он устал. Он смертельно устал. Он хочет спать.
   Князь Василий засунул шкатулку с запиской и драгоценной кошачьей костью в секретер, быстро и аккуратно, без лакея, раз­делся, упал на шелковые английские простыни. И почти мгновен­но заснул, даже не укрывшись одеялом. Во сне он видел прекрас­ных обнаженных женщин.

II

   Вася проснулся. На столе рядом с будильником сидел и смот­рел на него, не отрываясь, злыми желтыми глазами большой чер­ный кот. Под этим жутким взглядом Васино сердце гулко екнуло и на несколько секунд провалилось куда-то глубоко в район пя­ток. А когда вернулось на место, то в ногах все же осталось ощу­щение тяжести. Это второй черный кот лежал там, свернувшись клубком, и противно монотонно гудел, изображая "ласковое мур­лыканье". Третий куда-то запропастился, во всяком случае в ком­нате его присутствие не ощущалось.
   -- Брысь,-- Вася испуганно махнул рукой в сторону сидящего на столе кота. Тот неохотно отвернул вбок свою гнусную морду и лениво спрыгнул на пол. Второго кота Василий сбросил с кровати ногой. Этот, упав спросонья, заорал благим матом, а затем, оби­женно фыркнув и выгнув несколько раз спину дугой, затрусил к стоящей в углу миске в надежде компенсировать свою обиду обильным кушаньем. Увы, там он застал своего собрата, спокойно
   32
  
   долизывающего остатки молочной каши, которой Василий вече­ром угостил троих своих черных нахлебников. Опоздавший к пиршеству выместил свою не унявшуюся обиду на опередившем его обжоре. Тот ответил незамедлительно. Коты завыли злобно и тоскливо, замерев в стойке друг против друга, распушивши хво­сты и взъерошив шерсть. Через минуту вой этот стал до такой сте­пени невыносим, что Вася, на ощупь найдя свой домашний тапок, швырнул им в кошачий дуэт, который мгновенно распался, и оба "певца" разбежались по разным концам комнаты, мрачно пыхтя и подвывая.
   Нужно было вставать, но вставать не хотелось. За окном серело пасмурное утро. К стеклу изредка прилипали и медленно скаты­валась вниз дождевые капли. Погода в этот праздничный день яв­но оставляла желать лучшего. Вот так... полежать хотя бы еще часок. Но долг гражданина требует... Нужно подниматься, умы­ваться, одеваться и идти на демонстрацию. И не опоздать, а то и так уже прослыл на заводе пьяницей и дебоширом после того не­лепого ресторанного похождения.
   Вася нехотя вывалился из кровати, надел на ногу один тапочек и, шаркая в нем, поплелся в угол за другим, затем приоткрыл дверь своей комнаты и выглянул в коридор. На кухне за Жори-ным столом уже собралась "честная компания". Сам хозяин, как всегда нечесанный и небритый, восседал во главе застолья лицом к Василию, но был увлечен беседой с гостями и смотрящего в его сторону соседа не заметил. Гостей Вася в первую минуту не при­знал, а, признав, тут же прикрыл дверь. Большой, муторный ко­мок подкатил к горлу, голова закружилась, в коленях появилась какая-то непреодолимая слабость, и торопящийся на демонстра­цию вдруг перестал торопиться. Он на ватных ногах отступил на­зад и бессильно присел на кровать. Гостей Жоры Рублевича Вася узнал. Их было трое: Карен Абрамович Маркзаев, Валентин Воря-нов-Клейн и Коко Висарян волей грозной судьбы или с какой-то определенной целью оказались на кухне Васиной квартиры в это дождливое первомайское утро. Они пили водку с Жорой, они о чем-то говорили и громко смеялись. Слышался то каркающий те­нор ресторанного саксофониста, то картавые фальцетные фразы "свободного художника", то короткие баритонные реплики "дру­га и соратника". Даже сейчас, в минуты потрясения, Вася разли­чал их голоса по тембру и признавал это про себя с некоторой гор­достью. Через несколько минут ошеломление постепенно прошло, хотя неприятно-болезненное томление в груди оставалось напо­минанием об опасности, исходящей от троицы, сидящей на кух­не. И как ни старался Василий отогнать это ощущение, оно проч­но застряло внутри, и избавиться от него было невозможно.
   Между тем за чуть прикрытой дверью в коридоре происходило какое-то движение. Очевидно, гости собирались уходить и проща-

33


   лись с хозяином. До Василия глухо донесся голос Карена Абрамо­вича:
  -- Заберу я его с собой?! Сосед не обидится? Говоришь, еще двое у него остались?
  -- Забирай, забирай, хоть и тех двух. Надоели они мне хуже горькой редьки, гадят везде, орут,-- в Жориной интонации по­слышалась брезгливость.
  -- А зачем он их держит? -- это Ворянов поинтересовался.
  -- Черт его знает. Блажь какая-то в голову пришла: стал ло­вить котов и обязательно черных.
  -- Сумасшедший,-- коротко определил Коко Висарян.
  -- Да уж, это точно, сосед у меня с большим "приветом". Ни одну бабу еще не приводил. Точно знаю.
  -- Можэт, пидэр? -- спросил с надеждой Коко.
  -- Нет, не похоже вроде бы.
  -- Онанист какой-нибудь,-- подытожил перемывание Васи­ных косточек Карен Абрамович.
   Щелкнул замок входной двери.
  -- Ну, будь здоров, Георгий, заходи в кабак -- "семь сорок" за мной. Порадовал ты нас, рассмешил своим полотном. С празд­ником солидарности тебя.
  -- Взаимно,-- ответил Жора и захлопнул за ушедшими дверь. Через минуту за стеной на тоскливо-кошачьей ноте взвыл какой-то заграничный ансамбль.
   У Васи отлегло от сердца. Ушли. Но вот кота забрали, сволочи. Легко их что ли ловить? За месяц всего троих удалось. Не успеть к концу июня. А там поздно будет.
   Вася взглянул на часы и вспомнил, что сегодня еще не конец июня, а начало мая. Вернее, самое первое утро самого первого дня, и он опаздывает. Опаздывает на первомайскую демонстра­цию. Он снова боязливо взглянул в коридор, словно опасаясь вне­запно встретить там кого-то из ушедших Жориных гостей. Но в коридоре никого из посторонних не просматривалось: он был со­вершенно пуст. И тем не менее Вася, сняв тапочки, почему-то на цыпочках, порхнул в ванную. Объяснить он свои действия вряд ли бы сумел. Им двигал какой-то инстинктивный страх, а у того свои извечные законы...
   Город Додонск кипел буйством кумача. Лозунги с первомай­скими призывами, протянутые поперек улиц, писались только на красной материи. Флаги над фасадами домов и даже флажки на фонарных столбах тоже не нарушали гармонию пролетарской символики. Алый цвет доминировал над ликующими празднич­ными колоннами, стекающимися со всех улиц на центральную, чтобы в едином порыве прошествовать по площади, носящей Ве­ликое имя, мимо трибуны и выразить свой верноподданнический восторг громогласным "Ура!". И пусть небо затянуто тучами, пусть оттуда сыплет мелкий, нудный дождь -- сегодня демонст-
   34
  
   рация, сегодня праздник. А праздник здесь так редок, все больше будни, будни, будни... Как говорят: серые. И нынче хоть и серый день, зато так много красных флагов и лозунгов. Все празднично одеты: есть на кого посмотреть и себя показать. Такой день вдох­новляет, радует, так верится, что "...хорошо в стране Советской жить...", что другой, лучшей жизни нет и не может быть, что только так, именно так, а не иначе, должны жить настоящие, нормальные люди на всем земном шаре. И так же идти в едином строю под кумачовыми флагами на площадь, где на трибуне стоят те, кто денно и нощно печется о благе своего счастливого народа и делает его жизнь еще счастливей и радостней.
   Вася "поймал" свою колонну перед поворотом на центральную улицу. Завод, на котором трудился дежурный электрик-аристок­рат, грандиозными размерами не отличался. Небольшой коллек­тив шел на праздник хорошо организованной, спаянной группой, напоминающей те, что много лет назад митинговали на конспира­тивных лесных маевках. Добрая часть заводчан, представляющая мужскую половину, находилась в достаточно приподнятом на­строении, подогретом обильными утренними возлияниями. Мел­кий дождь не охлаждал энтузиазма: где-то в середине колонны пиликала гармошка, и известный на заводе балагур и матерщин­ник Петька Сивушкин заплетающимся языком орал непристой­ные частушки. Лишь в головных рядах, представляющих началь­ственный клан, царил сдержанный порядок и трезвое спокойст­вие. Директор, его зам., главный инженер и секретарь партбюро чинной, солидной походкой шествовали вслед за грузовиком, на капоте которого красовалась декоративная эмблема завода, а в кузове гремел духовой оркестр. Грузовик двигался медленно, ча­сто останавливаясь на запруженной улице, и если бы не бравур­ная медь оркестра да трепыхающиеся на мокром ветру знамена и лозунги, движение колонны заводчан за грузовиком напоминало бы какие-то странные, веселые похороны.
   Изо всей начальственной когорты один председатель профсо­юзного комитета то и дело бегал взад и вперед от "головы" к "хво­сту", очевидно таким образом поддерживая связь между руковод­ством и народом. Он-то, как на грех, и заметил попытавшегося протесаться к своим электрикам Василия.
  -- Мормышкин! -- страшным голосом закричал председа­тель, стараясь, очевидно, заглушить духовой оркестр и частушки Петьки Сивушкина.-- Опаздываешь! Дисциплину нарушаешь! Выводов не сделал?! Дождешься, разберем тебя на профкоме!
  -- На составные части! -- загоготал Васин напарник по элект­ротруду Витька Ухов по кличке "бык" -- здоровенный парняга, отсидевший когда-то лет семь за жестокую с поножовщиной дра­ку, потом "взявшийся за ум", но не растерявший до сих пор свою непомерную силу и "авторитет", за которые его уважали прияте­ли, а начальство слегка побаивалось. Почему Витька с такими фи-

36


   зическими данными пошел в электрики, неведомо было никому, а сам он на эту тему обычно не распространялся.
  -- Ты нашего "хряка" не забижай, Николай Кузьмич, бла­женный он, грешно...
  -- А ты что, попом стал, о грехах чужих заботишься? -- пред­седатель изменил тональность, перейдя на шутливый Витькин лад.
  -- Поп не поп, а любому дам в лоб! -- срифмовал Ухов и снова загоготал, снисходительно похлопывая по спине вжавшего голову в плечи Василия.
  -- Ну вот что, Мормышкин,-- Николай Кузьмич окончатель­но сменил гнев на милость,-- вставай в строй. Вот тебе портрет члена Политбюро. Чувствуй ответственность и на массовые ме­роприятия больше не опаздывай! А то и на самом деле разберем... на составные части,-- и, многозначительно улыбнувшись, пред­седатель профкома затрусил опять в передовые ряды, очевидно, докладывать об инциденте.
   Вася двумя руками ухватился за переданное ему председате­лем древко, на верхнем конце которого красовался портрет стро­гого человека в очках. Дождевые капли стекали по портрету, и казалось, что строгий человек тихо плачет, не меняя выражение своих светлых проницательных глаз. Из всех членов Политбюро Василий в лицо знал только Генерального, а чей портрет сейчас возвышался над головой, ее обладатель представлял весьма смут­но. Но Витька Ухов, должно быть лучше знавший "панегирик", быстро раскрыл инкогнито строгого человека в очках:
   -- Гордись, "хряк", председателя "Ведомства" несешь! Шире
шаг!
   Вася с портретом Главного включился в движение колонны. Колонна медленно, но верно приближалась к Площади. Над Пло­щадью возвышался величественный памятник Вождю. Вождь чуть прищуренным, проникновенным взором глядел куда-то в да­лекое Светлое будущее, указывая точное направление открытой ладонью. Под сенью его могучей руки расположилась празднич­ная трибуна, на которой плотной темной кучкой, прикрытой от дождя зонтами, сгрудились "Отцы и Матери" города Додонска. Зонты над ними держали специально выделенные комсомольские работники, которые стояли сзади вторым рядом и мужественно мокли, укрыв своих старших наставников от непогоды. Настав­ники жались под зонты. Только один первый секретарь горкома, выкрикивающий в микрофон заздравные лозунги, открыто под­ставил себя под неистовство природы. Более того, с державной бронзовой десницы ему за шиворот то и дело стекала довольно плотная струйка скопившейся в указующей ладони дождевой во­ды. Первый страдальчески поеживался, но от микрофона не отхо­дил, а славил, славил, славил... И мокрые первомайские колон­ны, отвечая ему нестройным "Ура!", скоростным аллюром про-
   36
  
   скакивали мимо, чтобы за Площадью разбежаться в разные сто­роны, побросав флаги, лозунги и портреты в кузова грузовиков.
   Вася, оказавшийся в ряду крайним со стороны Трибуны, при­ближался к ней имеете со "своими", высоко держа над головой портрет Председателя. Он и в самом деле немного гордился, что ему доверили нести портрет такого Человека. Он выкрикнул бод­рое "ура" в ответ на призыв Первого секретаря горкома укреп­лять трудовую дисциплину и порядок. Васе даже показалось, что секретарь помахал ему приветливо рукой, хотя на самом деле тот неуклюже отмахнулся от очередной, направленной за шиворот, порции величественной влаги. Но у неправильно понявшего жест демонстранта сердце радостно забилось в груди, но тут же екнуло и словно замерло на полуударе. Василий Мормышкин заметил рядом с трибуной, чуть в стороне от милицейского оцепления, че­тырех сограждан, троих из которых он узнал незамедлительно. Валентин Ворянов-Клейн, облаченный в синюю помятую тройку и прикрытый сверху какой-то несуразной кепчонкой, держал под ручку одетого в галифе, сапоги и солдатский мундир без погон Коко Висаряна. На голове у "друга и соратника" красовался по­лувоенный картуз, а на мундире тускло поблескивал то ли зна­чок, то ли орден. Парочка внимательно наблюдала за проходя­щими колоннами, а Ворянов-Клейн даже несколько раз помахал возле козырька кепчонки (наверное, кому-то из знакомых) ла­дошкой. Немного поодаль Карен Абрамович Маркзаев в строгом черном сюртуке и шляпе под прикрытием дорогого немецкого зонта конфиденциально беседовал с высоким худым человеком в тяжелых роговых очках. Карен Абрамович что-то доверительно нашептывал худому очкарику на ухо, а тот кивал головой и до­вольно потирал сухие жилистые руки. Из-за пазухи сюртука Ка-рена Абрамовича торчала черная кошачья голова. Знакомое ут­реннее чувство накатилось на Василия. Он ослаб, сбился с шага и, боясь быть узнанным, прикрыл свое лицо председательским портретом.
   -- От бабы какой прячешься или от ментов? -- Вася вдруг ус­лышал над самым ухом голос Витьки Ухова.-- Надежная защи­та: за ним укроешься -- никто не найдет.
   "Бык" постучал перед "княжеским" носом по тыловой части Портрета и по-лошадиному заржал, совершенно не оправдывая свою кличку. Но Василию сейчас было не до смеха. Он еле пере­двигал ногами по мокрой мостовой, хотя и желал вырваться как можно скорее за пределы видимости компании, стоящей возле Трибуны. Он чувствовал какую-то закономерную связь между со­бытиями того злополучного мартовского вечера, появлением этой жуткой троицы нынешним первомайским утром у него в квартире и присутствием всех троих на демонстрации, да еще рядом с Три­буной -- чести которой удостаивается не всякий простой гражда­нин. Вокруг него, "князя Василия", явно плелся зловещий зато-

37


   вор. Бедняга внезапно явственно осознал свою обреченность, и мысль эта так поразила его воображение, что он и очнулся только возле дверей своей квартиры, совершенно не помня, как добрался сюда после демонстрации.

III

   Настойчивый стук но входную дверь разбудил спящего... Толь­ко что невидимый миру астральный князь овладел знаменитой американской миллионершей. Он наслаждался ее страстью, ее прекрасным молодым телом, поцелуями ее горячих губ. И вдруг в самый сладостный миг ворвался этот, сначала еле слышный, а затем все более отчетливый грохот входной двери. Ничего еще не соображая, Вася перевернулся с живота на бок и сел на кровати, свесив ноги на пол. В мозгу последними искорками промелькнул и погас образ красавицы-миллионерши, а удары в дверь возвра­щали -- истомленное княжеское тело к реальности. Сквозь задер­нутые занавески тускло пробивалось, судя по всему, раннее утро. Будильник подтвердил предположение, показав в полутьме пя­тый час с момента наступления очередной годовщины Великого Дня Победы. И в ознаменование этой годовщины кто-то настойчи­во долбил входную дверь, намереваясь, очевидно, с рассвета по­здравить обитателей квартиры с Праздником.
   Обычно в такую рань могли появиться только Жорины друзья-товарищи. Но те, по взаимному уговору, всегда извещали о своем прибытии деликатным стуком в окно комнаты художника-по­жарника. Скорее всего, подумалось Васе, к Жоре за подмогой в тушении какого-нибудь большого пожара приехали его начальни­ки из пожарной части, а ведь доблестный боец, надравшись порт­вейну с какой-то весь вечер визжавшей и хохотавшей девицей, спит непробудным богатырским сном. Придется открывать дверь самому. Василий, облачившись в купальный халат и надев на но­ги тапочки, отправился к выходу, и вдруг из-под кровати, пересе­кая его маршрут, очумело вылетел черный кот и, дико мяуча, скрылся под платяным шкафом. Следом за первым, шипя от зло­бы и боевого азарта, тот же путь проделал и второй котище. Под шкафом противники сцепились и, образовав один черный орущий клубок, покатились но комнате, вырывая друг у друга клочья шерсти.
   "Дорогу перебежали. Плохая примета", -- промелькнула мысль, но разнимать дерущихся Вася не стал, он торопился от­крыть входную дверь, ходившую буквально ходуном от непре­рывных ударов снаружи. Замок долго не слушался дрожащих от волнения пальцев, а когда, наконец, дверь распахнулась, то перед близоруким взором аристократа в халате предстали не пожарни­ки в медных касках и с обгорелыми усами, а милицейские чины в мундирах, распаренные после утренней ударной физзарядки.
   38
  
   Старший из троих с тремя звездочками на погонах злобно посмот­рел на Василия и, бесцеремонно отодвинув его в сторону, прошел в прихожую. Следом, мимо остолбеневшего квартиросъемщика, прошествовали два сержанта в портупеях и с кобурами на боках.
  -- Почему не открывали? -- бросив косой, суровый взгляд, осведомился старший лейтенант. От него сильно несло перегаром. Сержанты молча стояли возле вешалки, слегка пошатываясь. Ва­ся хотел ответить суровому старшему лейтенанту, но в этот мо­мент порог квартиры переступил еще один, по видимости предста­витель власти, одетый в безукоризненно отутюженным серый ко­стюм, белую рубашку и галстук. На худом лице вошедшего красовались очки в тяжелой роговой оправе. Васе личность очка­рика показалась удивительно знакомой. Но размышлять над тем, где он видел незваного утреннего гостя, не было времени: гость сквозь толстые стекла очков внимательно оглядел прихожую, скользнул взглядом по замершим, источавшим перегар милицио­нерам и в упор уставился на Василия. Под его штопорным, гипно­тическим взглядом душа "гордого князя" затрепетала как осино­вый лист, а сердце по-заячьи запрыгало в груди в напрасном по­иске безопасного пристанища.
  -- Здесь проживает Рублевич Георгий Яковлевич? -- громко, хорошо поставленным артистическим голосом спросил гость в ро­говых очках. И на еле слышное Васино "да" снова задал вопрос:
  -- А вы кто будете?
  -- Сосед,-- пробормотал Вася, почти совсем от страха поте­рявший голос.
  -- Одна шайка! -- презрительно заметил старший лейтенант и, громко икнув, затопал к двери Жориной комнаты.
   Сержанты двинулись за своим командиром, а "серый" гость вежливо подтолкнул впереди себя Василия:
   -- Идите с нами, будете понятым.
   Находясь у себя, Жора обычно дверь изнутри не запирал. Но оперативная группа, прибывшая в ранний утренний час, для ра­зоблачения его преступной деятельности подобного рода сведени­ями, очевидно, не располагала. И потому перестук кулака стар­шего лейтенанта утих только в тот миг, когда заспанная, по­хмельная физиономия Жоры выразила крайнее недоумение при виде столь представительной компании, ломящейся в практиче­ски открытую дверь.
  -- Чем обязан? -- слегка заплетающимся языком проговорил пожарный художник, стоя перед прибывшими босиком, в одних трусах, и не выражая никакого намерения пропустить представи­телей государственных структур в свое обиталище.
  -- Вы Рублевич Георгий Яковлевич? -- гость в роговых очках засунул руку в нагрудный карман серого пиджака и, достав отту­да удостоверение в красной обложке, развернул его перед Жори-ным носом.-- Я заместитель начальника Новостариногорского

39


   отдела "Ведомства" капитан Ягежберский. Со мной участковый инспектор вашего района старший лейтенант Борзов и оператив­ная группа. По имеющимся сведениям у вас в комнате хранится вами же изготовленное произведение, порочащее наш государст­венный и общественный строй, представляющее собой клеветни­ческое измышление, направленное на подрыв существующей в стране системы материальных и духовных ценностей. У нас име­ется ордер прокурора города Додонска на обыск вашей комнаты, но вы можете добровольно выдать нам ваше клеветническое про­изведение, что учтется при вынесении вам приговора.
   Жора полоумным взглядом смотрел на Ягежберского, слушая произносимую им тираду, потом повернул чуть назад голову, ук­рытую слипшимися патлами, и спросил в глубину комнаты:
   -- Ты оделась?
   Из глубины тихий женский голос ответил "да". Тогда Жора от­ступил за косяк двери, освобождая проход.
   -- Милости прошу,-- голова измышленца и клеветника отве­
сила бдительным стражам материальных и духовных ценностей
низкий поклон. Стражи вступили на территорию преступной оби­
тели, и увлекаемый общим движением понятой Василий Мор-
мышкин тоже впервые оказался в комнате соседа. В комнате ца­
рил творческий беспорядок. Старый дубовый стол без скатерти,
оставшийся после прежнего, умершего жильца, сплошь застав­
ленный пустыми бутылками и тарелками с засохшими объедка­
ми, величаво красовался посередине жизненного пространства.
Возле окна, прикрытого грязными, простреленными окурками
занавесками, прикорнулась видавшая виды тумбочка, на которой
покоился вышедший из строя телевизор и ныне здравствующий
злополучный магнитофон. Чуть в торец справа от блеклого утрен­
него света расположилось рабочее место художника: табуретка с
кисточками и масляными красками и прикрытый грязной, изма­
зюканной простыней крупных размеров холст, установленный на
самодельном мольберте. У противоположной стены, обклеенной
засаленными и исписанными какими-то иностранными надпися­
ми обоями раскинулся так называемый диван-кровать, укрытый
зеленым ватным одеялом. На диване-кровати, скромно положив
руки на сомкнутые колени, сидела не успевшая причесаться ры­
жая девица в "водолазке" и тертых джинсах. Туфли на высоких
старомодных каблуках валялись неподалеку, и девица, опираясь
на грязный пол пальцами голых ступней, застыла в грациозной
позе отдыхающей балерины (образ родился в Васиной голове ми­
молетно и тут же пропал, когда "балерина" стала строить вошед­
шим "глазки" полусонными и красными с перепоя зеницами).
Вошедшие по-хозяйски двинулись вглубь жилища, оглядываясь
в поисках преступного, клеветнического произведения.
   40
  
  -- Ну что, предъявите добровольно или начнем обыск? -- ка­питан Ягежберский обратил суровый взор на Жору. Жора чуть шатающейся походкой подошел к мольберту с холстом.
  -- Предъявляю добровольно,-- проговорил он чуть хриплова­тым, внезапно осипшим голосом и, развернув мольберт холстом к зрителям, сбросил слегка дрожащей рукой грязную простыню. Неизвестно, что ожидал Вася увидеть на холсте, но представшее его взору живописное полотно ошарашило его реализмом испол­нения и гнусным кошмаром содержания.
   На фоне краснозвездной кремлевской стены за столом, устав­ленным разнообразными яствами, сидели трое, чьи многочислен­ные изображения и мудрые труды всегда вызывали в советском народе чувство боголепного преклонения и уверенности в за­втрашнем дне. Правда, ореол одного из троих в последние годы существенно померк, но зато двое других сияли на алтаре нашей жизни все так же величественно и непоколебимо. На Жориной картине "святая троица" в прекрасном расположении духа упи­валась сладостной беседой, дорогим грузинским вином и сытны­ми кушаньями. Кости со стола летели вниз и превращались в че­ловеческие черепа, гора которых служила постаментом для пиру­ющих.
   Картина, прописанная до мельчайших деталей в строгой реа­листической манере, произвела на "почтеннейшую публику" ошеломляющее впечатление. Некоторое время никто из присутст­вующих на "просмотре" не проронил ни слова, все молчали, за­стыв перед картиной, словно захваченные внезапным параличом. Наконец, капитан Ягежберский, имевший, очевидно, более креп­кие нервы, первым сбросил с себя оцепенение.
   -- Какая мерзость! -- с чувством выговорил он, снял очки,
вынул из кармана носовой платок и протер им запотевшие линзы.
Потом, повернувшись к застывшему с полуоткрытым ртом стар­
шему лейтенанту, внятно произнес: -- Составляйте протокол.
   Старший лейтенант Борзов слегка вздрогнул, очнувшись от за­бытья, и подошел к столу в поисках свободного от бутылок и за­кусок места. На столе свободного места не оказалось, и участко­вый инспектор принялся убирать посуду. Несколько бутылок он даже вынес в коридор и минуты две-три почему-то не возвращал­ся. Вернулся он слегка ободренным, источая свежий портвейный запах. За время его отсутствия Жора успел одеться и, оценив со­стояние возвратившегося из коридора Борзова, взглянул на него с ревнивой завистью. Окрыленный вливанием новых жизненных сил, старший лейтенант бодро взялся за составление протокола под диктовку капитана Ягежберского. Сержанты отрешенно за­мерли по обе стороны дверного проема, девица, усевшись на ди­ван с ногами, безуспешно строила им "глазки", а Вася все никак не мог оторваться от созерцания Жориного произведения.

41


   Какие-то двоякие чувства бурлили в душе понятого. Воспитан­ный в традициях "верности идеалам", дежурный электрик Васи­лий Мормышкин разделял возмущение представителей Власти по поводу художественных вкусов Георгия Рублевича, но князь Ва­силий, наделенный аристократическим духом и глубокими исто­рическими знаниями, интуитивно ощущал "зерно истины", зало­женное в гротесковом полотне, стоящем в замызганной комнате пьяницы-художника с невостребованным талантом. А что Жора талантлив, даже далекий от живописи Василий понимал при взгляде на картину, которая стала обвинительным документом этому самому таланту.
   Протокол составили скоро. Понятой Мормышкин расписался "в положенном месте". Расписалась и рыжая девица, чей опро­метчивый любовный порыв сделал ее свидетелем "преступного замысла, направленного на подрыв..." (дальше она вспомнить не смогла).
   Жору, собравшего в узелок кое-какое барахлишко, увела опе­ративная группа по главе с Борзовым. Девица убежала сама, предварительно ответив на интересующие Ягежберского вопро­сы. Картину как вещественное доказательство преступления ка­питан аккуратно вырезал лезвием от безопасной бритвы и свер­нул в рулон тыльной стороной наружу. Вася стоял чуть позади и ждал распоряжений. Распоряжения последовали почти незамед­лительно:
  -- Пойдемте в вашу комнату,-- предложил Ягежберский и пристально посмотрел на Василия сквозь стекла очков. Что-то не­хорошее екнуло в "княжеской" груди, но он безропотно повино­вался представителю власти, двинувшись в сторону своего обита­лища. Дверь в "княжеский дворец" оказалась отворенной нарас­пашку. Ягежберский вошел следом за хозяином, оглядываясь, примечая обстановку. Обстановка удручала стандартной просто­той. Но все же содержание книжного шкафа привлекло присталь­ное внимание посетителя. Он долго разглядывал книжные кореш­ки. Несколько книг Ягежберский вытащил из ряда и пролистал, не углубляясь в содержание, потом повернулся к сидящему на кровати Василию:
  -- Историей интересуетесь? -- спросил компетентный пред­ставитель и, не дожидаясь ответа, выпалил новый вопрос: -- Зна­ли о преступной деятельности Рублевича?
  -- Не знал, честное слово, не знал! -- нижняя челюсть "князя Василия" мелко затряслась, голова закружилась. Он готов был упасть на колени перед этим большим начальником, только бы тот ему поверил, а не арестовал по подозрению в соучастии. Но на­чальник верить пока не торопился. Он расхаживал взад и вперед по комнате, сверкая очками и сурово выспрашивая Васю об его отношениях с соседом-антисоветчиком. Подозреваемый в соуча­стии чистосердечно признавался в неведении. Неизвестно, удов-
   42
  
   летворился ли суровый страж законности ответами, но в конце концов вопросы задавать перестал, а снова принялся рыться в книжном шкафу, загородив его от Васиного взора своей широкой серой спиной.
   Порывшись основательно несколько минут, Ягежберский сно­ва обратил свой взор на подозреваемого Мормышкина, который сидел на собственной кровати ни жив ни мертв, с благоговением и страхом следя за действиями представителя власти. Коли бы Вася не смотрел ему преданно в окуляры очков, то, может быть, заме­тил бы странно оттопыренный по бокам пиджак, приобретший та­кую форму с удивительной для постороннего глаза быстротой.
   Но Василий перемен в фигуре капитана не заметил, и когда тот прижимая локти к бокам, отправился деревянной походкой к входной двери, предварительно заверив хозяина осиротевшей квартиры о возможном скором вызове, "если потребуется", Вася, чуть ли не кланяясь, проводил его до выхода. Он был безумно рад, что так легко отделался, что его никуда не везли, не сажали в ка­меру к уголовникам, как в тот, прошлый раз. Повторения подоб­ного он попросту бы не перенес.
   Он вернулся в свою комнату, подошел к окну и робко отодви­нул краешек занавески. Он увидел освещенную пасмурным ут­ренним светом улицу, тополя в зелени молодой листвы, стоящую в переулке легковую автомашину и серую сутулую фигуру капи­тана Ягежберского, бредущую к ней деревянной походкой с при­жатыми к бокам локтями. Из-под мышки у Ягежберского торчал помятый рулон Жоринои картины. Капитан подошел к автомоби­лю и ухватился сухими жилистыми пальцами за ручку дверцы. Локти на несколько секунд изменили свое положение, и из-под пиджака в придорожную пыль вдруг попадали какие-то разнока­либерные книги. Капитан наклонился, чтобы собрать свою поте­рю, когда двери легковушки открылись изнутри и на помощь Ягежберскому выскочили три до боли знакомые Василию лично­сти. Они в мгновение ока справились с задачей, вернулись на свое заднее место в автомобиле. Капитан уселся рядом с водителем, машина тронулась и скрылась в проулке.
   А для Василия Мормышкина открылась истина. Он понял, КТО та вездесущая тройка, идущая за ним по пятам с того злопо­лучного мартовского вечера. Он понял, что вовсе не Жора Рубле-вич, а именно он, "князь Василий", является основным объектом этой организации, агенты которой только что укатили, забрав с собой с какой-то целью его книги. На "ватных" ногах Вася под-шаркал к книжному шкафу. В стройных рядах домашней библи­отеки зияли невосполнимые пустоты. Недоставало трех его люби­мых исторических фолиантов. Отсутствовало также "Практиче­ское руководство по изучению черной и белой магии".

43


IV

   Астральный Повелитель Вселенной парил над Миром. Внизу, за чередой облаков, медленно проплывала, прокручиваясь, Зем­ля: океаны, моря, континенты; горы, леса, реки; деревни, села, города, где жили прекрасные женщины, достойные любви Вели­кого астрального князя. По его первому желанию все они готовы утолить ненасытную страсть Невидимого Любовника, о котором на Земле слагаются легенды, сочиняются поэмы и поются песни. Он прославился в веках. Слава его затмила былых покорителей женских сердец. Казанова по сравнению с ним теперь казался на­чинающим дилетантом, а Дон Жуан -- стеснительным юнцом. Каждая из женщин, ложась ночью в постель, тайно жаждала, чтобы именно ее посетил Всепроникающий Маг Любви. Многие принимали желаемое за действительное и делились пережитым в сокровенных беседах с подругами. Так создавались легенды, так множилась Слава. Астральный князь был на ее вершине. Он па­рил над Миром, отдыхая после очередных Побед.
   Но вдруг что-то нарушило покой парящего. Он интуитивно по­чувствовал опасность, он оглянулся по сторонам. Облака вокруг проплывали тихой пушистой рядью, солнце светило ярко и радо­стно. И все же ощущение опасности не проходило. Наоборот, оно с каждой минутой нарастало, пока не поглотило все его невесо­мое существо, только что умиротворенное и самодовольное. Князь Василий еще раз оглядел небосклон и наконец заметил, как из-за ближайшего облака вынырнули и медленно, но неотв­ратимо стали приближаться к нему три, судя по всему, астраль­ные фигуры, излучающие неприятный, красный отблеск, крова­выми пятнами отражающийся на невинной белизне растревожен­ного ими облака.
   Первым побуждением возникло желание исчезнуть, раство­риться в Астрале. Но потом любопытство преодолело инстинкт самосохранения, и Повелитель Вселенной, не меняя положения, наблюдал за приближением потревоживших его покой. Все трое были одеты в какие-то несуразные, похожие на женские комби­нации, короткие черные балахоны, из-под которых росли ноги, облаченные в красные то ли шаровары, то ли галифе, заправлен­ные в тупоносые кавалерийские сапоги со шпорами! На правом боку у каждого висело по огромной кувалде, на левом же по силь­но изогнутому "азиатскому" клинку, отточенному почему-то из­нутри полумесяца. На головах возвышались серые стальные шле­мы с шишаками и сверкающими пентаграммами. За спиной тре­пыхались кожистые, как у птеродактиля, крылья.
   Возглавлял "звено" дородный мужчина с черной окладистой бородой, курносым носом и маленькими кабаньими глазами, спрятанными в густых бровях. Он держал под мышкой какую-то книгу в старинном переплете, а на шее у него болтался на цепочке
   44
  
   помятый пионерский горн. Горнист иногда прикладывался к не­му губами, издавая душераздирающий вой, от которого тонкий музыкальный слух князя Василия содрогался, возмущенный не­слыханным оскорблением.
   По правую руку от бородатого горниста порхал рыжеватый му­жичонка с узкими щелочками глазок и хитренькой улыбочкой под соответствующего цвета усиками. Улыбаясь, он все время что-то быстро записывал острым перышком в тетради, отклика­ясь на каждый вой предводительского горна новой мелкой за­писью. С левой же стороны плыл тоже мелковатый, рябоватый, усатый, но по виду очень самоуверенный тип. Он ни во что не ду­дел, ничего не записывал, а только пристально и зло смотрел на Повелителя Вселенной, недвусмысленно поигрывая своей "азиат­ской" саблей. От этого многообещающего взгляда Магу и Волшеб­нику стало не по себе и он уж окончательно решил улизнуть от приближающейся троицы, но на какую-то долю секунды опоздал и попал в окружение. Над ним склонились три физиономии, три пары глаз глядели на него в упор, и у каждого изо рта торчала за­жатая зубами кошачья кость.
   Князь Василий понял все. Непонятным оставалось только од­но, как бородатый горнист мог гудеть, не выпуская из зубов вол­шебное ребро. Но поразмышлять над сей сложной задачей Аст­ральному Магу не удалось: в его голове зазвучал вдруг чей-то "трубный глас":
   -- Именем Великой Невидимой Астральной Власти! Комитет
Главных Богов на основании волеизъявления всех народов Мира
за самовольное проникновение в тайну Невидимости и использо­
вание ее в целях подрыва существующего во Вселенной обще­
ственно-политического и морально-нравственного строя, данного
нам в ощущениях и независимого от нашего сознания, за подлую
попытку уподобиться по силе и власти Трем Великим Астраль­
ным Богам самозванного "Повелителя Вселенной", представите­
ля отжившего эксплуататорского класса, врага всех народов Ми­
ра, гнусного насильника и изверга Василия Мормышкина приго­
ворить к уничтожению путем низвержения с Небес на Землю.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Привести
в исполнение немедленно после зачтения.
   С похоронно-злорадным торжеством завыл пионерский горн. Четыре цепкие руки схватили с двух сторон астрального князя, а бородатый горнист склонил над ним свое скуластое лицо. В голове опять зазвучал тот же глас:
   -- Вот мы и снова повстречались, катях! Ты хотел уподобить­
ся нам, бойцам невидимого фронта, захотел стать свободным. Но
Свобода дается Властью. Власть в руках избранных, приобщен­
ных к идее Невидимости. Ты же -- самозванец, знающий нашу
Тайну. И мы приговорили тебя к смерти. Подыхай, катях!

46


   Толстые короткие пальцы горниста потянулись к княжеским губам, уцепились за торчащую изо рта кошачью кость и дернули ее на себя. Руки двух его подручных разжались, и князь Василий, став обыкновенным человеком, грузным и тяжелым, камнем по­летел вниз. Земля неумолимо приближалась. Ужас охватил пада­ющего. Он закричал...
   И проснулся. Будильник стучал в ночной тиши своими ма­ленькими, еле слышными молоточками, еще больше обостряя си­ротский покой опустевшей квартиры. Отсутствие Жоры Рублеви-ча явно сказывалось на самочувствии его соседа. Он стал паниче­ски бояться тишины. Частенько, как и сейчас, Вася просыпался ночью и подолгу вслушивался в томительное безмолвие окружаю­щего мрака, ловя обостренным слухом любые изменения гнету­щей атмосферы одиночества. Ему казалось, что по коридору кто-то ходит, скрипя половицами, а в Жориной опечатанной домоуп­равлением комнате происходит какое-то таинственное движение. Он робко выглядывал в коридор, подходил на цыпочках к сосед­ской двери, прикладываясь то ухом, то глазом к замочной сква­жине, но ничего подозрительного не обнаруживал и уходил к себе отнюдь не успокоенный, а еще более взволнованный. Он чувство­вал за собой слежку, и слежка эта принимала, как ему казалось, самые изощренные методы. Кто и для чего за ним следил. Васи­лию было абсолютно понятно. Идя по городу на работу или просто прогуливаясь по улицам, он всей спиной чувствовал устремлен­ные на него сзади взгляды, резко оглядывался, но те, кто следил за ним, или быстро прятались или... становились невидимыми. С каждым днем уверенность в правильности последней догадки росла, как снежная лавина, несущаяся на одинокого "князя" с крутой вершины Власти. Интуитивное подозрение подтверждала цепь логических рассуждений. Исчезновение "Практического ру­ководства по изучению черной и белой магии", похищение Каре-ном Абрамовичем Маркзаевым первого черного кота, пропажа в день Жориного ареста двух остальных -- все это говорило само за себя: "Князь Василий" дал в руки агентов страшную силу. Силу невидимости. И, воспользовавшись нежданным подарком, агенты испробовали его неукротимое действие на невольном дарителе, подозреваемом в соучастии в государственном преступлении. За ним следили невидимые, всепроницающие агенты. Они даже про­никли в его сон и вынесли "астральному князю" смертный приго­вор. Они не отступятся, они приведут приговор в исполнение, а пока что поиграют с ним, как кошка с мышкой. Мышонок никуда не денется, он под постоянным невидимым наблюдением. Его не покидают ни на минуту.
   С каждым днем Василия все больше и больше охватывал ди­кий, животный страх. Страх перед неизбежным. Он шарахался от случайных прохожих, обращавшихся к нему на улице с невин­ными вопросами. В связях со следившими за ним от стал подо-
   46
  
   зревать почти всех работников родного завода. А особенно подо­зрительными ему казались взгляды и реплики председателя профкома Николая Кузьмича, который при редких встречах на заводской территории с Василием не забывал многозначительно на него поглядывать и односложными предложениями напоми­нать о прошлых грехах электрика-аристократа. От этих незапла­нированных встреч "князю" становилось прямо-таки жутко, и он подолгу сидел, запершись в каптерке, вызывая разнотолки у гревшихся в обеденный перерыв под летним солнцепеком балагу­ров-электриков. Больше всего "на орехи" Василию доставалось от Витьки Ухова, но подтрунивал Витька с добродушной незлоби­востью, в покровительственном тоне, не позволяя никому всерьез забижать "хряка", и потому, наверное, Ухов оставался чуть ли не единственным в округе, на кого не пало "княжеское" подозре­ние в тотальной слежке за его персоной.
   А кольцо слежения все сильнее и сильнее сжималось вокруг мечущегося внутри, несостоявшегося Повелителя Вселенной. Ас­тральные агенты стали проникать в его комнату. Он чувствовал их невидимое присутствие, он ощущал их почти физически. Они злобными, хорошо поставленными голосами, шептали ему в са­мые уши страшные угрозы о скорой и неминуемой расправе. Ва­силий перестал спать и все ночи напролет сидел на кровати, ук­рывшись с головой одеялом, и, окруженный невидимыми агента­ми, пребывал в полуобморочном состоянии. Бессонные ночи и отсутствие аппетита подорвали его здоровье. "Князь Василий" катастрофически худел. И тогда он решился. Он решился просить защиты у Закона.
   Объявление на двери извещало, что прокурор города Додонска принимает граждан по личным вопросам по вторникам и четвер­гам с 16 до 18 часов, но Васе сейчас было не до формальностей. Агенты буквально не давали ему прохода, и он едва дождался ут­ра в понедельник, чтобы броситься за помощью к прокурору. По­мещение прокуратуры располагалось на верхнем этаже двухэтаж­ного здания, а на первом этаже очень удобно примостился так на­зываемый "пивной бар" -- точка притяжения всех "жаждущих". И никого из членов хмельного братства друзей Бахуса, очевидно, не смущала непосредственная близость очень серьезного государ­ственного учреждения. Пиво здесь текло рекой, со всеми вытека­ющими отсюда обстоятельствами. Окрестности вокруг здания прокуратуры напоминали стоянку цыганского табора: отовсюду слышался веселый кружечно-баночный перезвон, переплетаемый с остросюжетными выражениями членов неформального клуба, перерастающими иногда в столкновения и потасовки. Все окрест­ные кусты и не вытоптанные одуванчики источали устойчивое "благоуханье", мало напоминающее запахи ботанического сада. Такой же неботанический аромат, смешанный с пивным духом, витал в подъезде и коридорах прокуратуры, мешая блюстителям

47


   законности сосредоточиться на ведении кропотливой работы по пресечению преступной деятельности в городе. Пивной бар неод­нократно пытались закрыть, но он вновь возрождался как Фе­никс из пепла, подчеркивая каждым своим возрождением вели­кую силу естественных жизненных потребностей. Увы, потребно­сти в целительном утреннем напитке возникали не только в кругу постоянных посетителей "элитарного" клуба, непосредственная близость "оздоровительной" точки соблазняла иногда и работни­ков верхнего учреждения, которые, естественно, не чуждались ничего человеческого.
   У прокурора после вчерашнего перенапряжения сильно болела голова. Весь прошедший вечер он в кругу высшего городского ру­ководства обсуждал додонские проблемы. Проблем накопилось предостаточно, и обсуждающие, собравшиеся в непринужденной обстановке банкетного зала местного ресторана, засиделись дале­ко за полночь. Прокурор еле поднялся на работу, а добредя до службы, тут же послал своего помощника вниз за "лекарством". В ожидании гонца прокурор, морщась от головной боли, маши­нально перелистывал какое-то толстенное "дело", совершенно не в силах вникнуть в его содержание. Скрипнула кабинетная дверь, прокурор поднял тяжелый взор в надежде увидеть долгожданного помощника, но в кабинет робко вошел совсем посторонний; начи­нающий усиленно худеть толстяк с тетрадочным листком в дро­жащей руке. Прокурор выразил свое недовольство неурочным по­явлением худеющего толстяка достаточно односложно:
   -- Я занят!
   Толстяк вздрогнул, как от удара, хотел было повернуться и уйти, но потом, видно, раздумал и протянул в сторону прокурор­ского стола трясущийся тетрадочный листок, еле слышно пробор­мотал:
   -- Прошу оградить...
   Все с тем же недовольным видом прокурор взял у просителя заявление и попытался вникнуть в содержание, написанное ко­рявым детским почерком. Вначале смысл никак не доходил до разломанного болью сознания, но затем странная бессмыслица заявления проступила, как на экране, всей своей нелепостью. За­явление на имя прокурора гласило:
   "Прошу оградить меня от преследования невидимыми агента­ми", и подпись:
   Василий Мормышкин.
   Несколько минут представитель Закона соображал, с трудом ворочая в мозгу болезнетворными шариками. Решение почти со­зрело в его плохо работающей голове, когда порог кабинета пере­ступил помощник с молочным бидоном в руке. Он успокоительно кивнул своему начальнику из-за спины посетителя и, тихонько пройдя в угол кабинета, поставил бидон за книжный шкаф с тру­дами "основоположников". Прокурор тут же переключил свое
   48
  
   внимание на книжный шкаф и хотел было сразу двинуться, встав из-за стола, по направлению к месту утоления духовной жажды, но потом, краем подсознания вспомнив о находящемся в кабинете постороннем, небрежно махнул в его сторону рукой:
   -- Подождите в приемной. Сейчас разберемся!
   Вася покорно вышел в соседнее помещение, где по неизвестной причине отсутствовала секретарша, и сел на краешек одного из стульев для посетителей. "Агенты" тут же кучей расположились вокруг, наперебой шипя в уши монотонные угрозы.
   Дверь в кабинет Вася закрыл неплотно, и сквозь шипение агентских голосов доносился неразборчивый диалог начальника со своим помощником, прерываемый стеклянным звяканьем и плеском какой-то жидкости. Потом на некоторое время все утих­ло и в дверях показалась голова помощника прокурора:
   -- Мормышкин, зайдите,-- сказала голова и скрылась, оста­
вив легкий пивной дух.
   Вася последовал за исчезнувшей головой и снова предстал пе­ред сидящим за столом прокурором. Но тот уже выглядел не так грозно, а скорее даже добродушно. Какие-то веселые искорки плясали в прокурорских глазах.
  -- Так. Значит, вас преследуют невидимые агенты? -- делая акцент на прилагательном "невидимые", почти весело спросил прокурор.
  -- Помогите, сил моих больше нет! -- едва сдерживаясь, что­бы не заплакать, проговорил Вася.
  -- Ну, а сейчас они где, агенты-то? -- прокурор слегка ух­мыльнулся, предвкушая ответ.
  -- Здесь они, у вас в кабинете, и там -- на улице. Они везде...
  -- Так, ясно,-- сказал прокурор и, повернув голову к своему помощнику, многозначительно взглянул на него.
  -- Ну что, поможем, коли человек просит?
  -- Надо помочь,-- также многозначительно ответил помощ­ник, с трудом пряча улыбку.
  -- Так что вот так, товарищ Мормышкин,-- прокурор снова обратился к Васе,-- подождите еще немного в приемной. Мы по­слали за людьми, которые не дадут вас в обиду. Они станут охра­нять вас от всех агентов вместе взятых... Желаю здоровья! -- для чего-то дополнил прокурор и встал из-за стола, намекая тем са­мым на окончание аудиенции.
   У Васи от этих уверений полегчало на душе. Он знал, что ему здесь помогут, оградят, предоставят охрану, а потом те и совсем снимут с него слежку по прокурорскому протесту.
  -- Спасибо вам большое за помощь. Век вас не забуду! -- с чувством выговорил Василий, отправляясь за дверь.
  -- Так что подождите в приемной, скоро за вами приедут,-- услышал обрадованный посетитель уже за спиной последнюю прокурорскую тираду и с некоторым чувством гордости уселся на стуле в ожидании появления персональной охраны.

49


   Из кабинета почти следом выскочил помощник и скрылся в ко­ридоре с пустым молочным бидоном в руке. Василий Иванович Мормышкин сидел и ждал, а "агенты", поубавив свой пыл, пор­хали где-то в отдалении. Вернулся помощник с полным молоч­ным бидоном и прошел в прокурорский кабинет. Но вот, наконец, деревянная лестница заскрипела от тяжелых шагов, и в прием­ную вошли трое здоровенных молодцов в одинаковых темно-си­них халатах с засученными рукавами на волосатых ручищах. Один из них прошествовал в кабинет, двое других остались стоять возле двери в коридор, как-то странно поглядывая на Васю. От этих взглядов Васе стало не по себе, и он заерзал на своем стуле. Ушедший молодец скоро вернулся и, наклонившись, обратился к Василию:
   -- Вы -- Мормышкин? -- Получив положительный ответ, он
снизу вверх мягко, но настойчиво приподнял Васю за локоть, за­
ставляя того подняться со стула.-- Пойдемте с нами. Тут неда­
леко.
   Вася покорно встал и вышел вслед за молодцом из прокурор­ской приемной, спустился по лестнице к выходу. Позади конвоем топали два других его "телохранителя", сберегавшие мятущуюся душу несчастного "аристократа". "Агенты", видно испугавшись столь внушительного сопровождения, сбились в кучу и наблюда­ли за процессией с безопасного расстояния. Процессия прошест­вовала через выход в окрестный скверик мимо живописно распо­ложившегося на траве цыганского табора с лошадьми, телегами и цыганятами. Все обитатели кочевья, кроме лошадей и телег, хле­бали из многочисленных банок и кружек популярный в округе напиток. Никто из них не обратил внимания на компанию, иду­щую по своим делам. Лишь одна, достаточно молодая цыганка, повинуясь скорей национальному инстинкту, чем желанию вы­клянчить на пиво, поднялась с травы и за спиной молодца в синем халате загородила дорогу Василию.
   -- Позолоти ручку, красавец, всю правду скажу! -- стандарт­
но вступила она в свой "рабочий ритм". Но внезапно осеклась,
взглянув в глаза "красавца". Что увидела цыганка в глубине Ва­
синых очей, неведомо никому, только почему-то отпрянула она от
"князя" и, мелко перекрестясь, испуганно отступила в сторону, а
потом еще долго что-то объясняла на своем языке обступившим ее
соплеменникам.
   А Вася, так ничего и не понявший из этой мимолетной сцены, свернул со своей "охраной" за угол прокуратуры, где на обочине стоял закрытый зеленый фургон с синим в белом круге "ветери­нарным" крестом на боку. В душу "князя" при виде этого закры­того "лимузина" закралось первое подозрение относительно сво­их попутчиков. Подозрение усилилось, когда молодцы предложи­ли охраняемому забраться вместе с ними внутрь фургона. Фургон тронулся и, набирая скорость, помчался куда-то в неведомое. Ва-
   60
  
   ся сидел на жесткой продольной скамейке в окружении синеха-латных молодцов и нервничал, томясь от неизвестности.
  -- Куда мы едем? -- наконец спросил он старшего.
  -- Туда, где вас никто не тронет,-- ответил старший с камен-но-непроницаемым лицом и, отвернувшись от Васи, стал смотреть в маленькое зарешеченное окошко, где проносились улицы и пе­реулки летнего Додонска. Машина быстро выехала за пределы го­родка и помчалась по дороге в сторону Новостариногорска, до ко­торого, как известно, было рукой подать. Проследовав транзитом через утопающие в зелени и в дыму от воскресного ночного выбро­са город, карета скорой ветеринарной помощи бодрым аллюром взобралась на Старинную гору и углубилась в реликтовый парк, посаженный бывшим хозяином этих мест, безвестно канувшим в Лету графом Воблинским. В глубине реликтового парка, обнесен­ный высоким частоколом, возвышался графский дворец. К нему-то и спешила "карета", везя во чреве своем "князя" Василия Мор-мышкина. Графские покои распахнули для потомка Рюрикови­чей свои широкие въездные ворота, на которых красовалась табличка: "Новостариногорская психиатрическая больница".
   Главврач выслушал краткий доклад старшего из санитаров и попросил привести пациента. "Князь Василий" предстал перед очами главврача, еще не совсем понимая, куда попал. Главврач выглядел очень утомленно, ему за многолетнюю работу в психи­атрии порядком надоели исповеди параноиков, шизофреников, психопатов и прочего непомерно углубленного в себя люда, запо­лонившего графские палаты. Сообщение о присутствии вокруг не­видимых агентов мало встревожило утомленного врача, он только сочувственно покачал головой, понимая всю сложность "княже­ского" положения и выразив на утомленном лице вид искренней заинтересованности и желания помочь попавшему в беду "ари­стократу".
   -- Ну что, батенька, хотите избавиться от агентов? -- поинте­
ресовался главврач после получасовой беседы.-- Тогда оставай­
тесь у нас. Только мы вам поможем, больше никто, уверяю вас!
   Васю отвели в ванную комнату, вымыли, обрили в нужном ме­сте волосы, облачили в полосатую пижаму, и круглолицый сани­тар сопроводил его к палате N 8. Верхний винтик на табличке по неизвестной причине отсутствовал, и восьмерка, слегка переко­сившись, заняла горизонтальное положение, превратившись в знак бесконечности. Круглолицый санитар засунул ключ в замоч­ную скважину и повернул им два раза. Дверь в "бесконечность" с тихим скрипом открылась перед "князем Василием". Он вступил в палату, сопровождаемый целой гурьбой невидимок-агентов, ко­торые, как видно, совсем неплохо чувствовали себя в этой обители печалей и скорбей.
   Но, как оказалось, большая часть обитателей палаты, претен­дующей на статус "бесконечности", тоже была настроена весьма

61


   оптимистично. Об этом во всяком случае говорили лозунги на ро­зовой оберточной бумаге, приклеенные хлебными мякишами к палатным стенам. Лозунги, написанные расслюнявленным хими­ческим карандашом, вещали грандиозные, но почему-то инопла­нетные преобразования, касающиеся Марса и Луны. Открыва­лась наглядная агитация словами из известной некогда песни "И на Марсе будут яблони цвести!" Далее шли совершенно самостоя­тельные, авторские тексты: "Лунным морям -- полноводную жизнь!", "Повернем марсианские каналы вспять!", "Темной сто­роне Луны -- яркий солнечный свет!", "Приступим к освоению пустынных и залежных земель Марса!", "Марсиане и лунати­ки -- соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих планет!" Вен­чал весь этот бред плакат с неказисто нарисованной схемой сол­нечной системы и определяющей надписью: "Марсинизм и лу-низм -- светлое будущее всей Вселенной!"
   Под плакатом и лозунгами стояли две кровати, на которых в величественных позах сидели и пристально смотрели на вошед­шего "князя" соответственно два "старожила" в полосатых пижа­мах. Один из них был совершенно лыс, и лыс, очевидно, от при­роды, а не от гигиенических мероприятий сотрудников больни­цы. Он очень смахивал на редкостную, но иногда встречающуюся картофелину с многочисленными отпочкованиями в виде носа, губ и ушей, прыщей и бородавок. В правой руке он держал за но­сок больничный тапок, которым размеренно стучал по спинке кровати, в левой полуобглоданный кукурузный початок. Прилич­ная горка уже объеденных початочных скелетов, лежащих на тумбочке возле кровати, говорила о неизменности вкусов лысого картофелеобразного сумасшедшего.
   Второй сумасшедший казался прямой противоположностью первому. На подстриженной "ежиком" узколобой голове выделя­лись непомерно густые "солидные" брови, почти совсем скрываю­щие маленькие темные обезьяньи глазки. Еще большее сходство с представителями семейства приматов придавала длинная и ши­рокая нижняя губа, делающая выражение на его лице каким-то бессмысленным и важным одновременно. Вся лицевая сторона больничного халата "переливалась" созвездиями неумело выре­занных из картона разнокалиберных орденов и медалей, а на пле­чах красовались маршальские погоны с эполетами, сделанными из гардинной бахромы. За ухом у "маршала" торчало изглодан­ное гусиное перо, а вокруг кровати кучками возвышались вороха бумажных листов, исписанных какими-то каракулями. На одном из них Вася успел разглядеть отдельную надпись: "Возрождение малой целинной Луны".
   Круглолицый санитар указал ему на свободную возле выхода кровать и, внимательно осмотрев помещение палаты, скрылся за дверью. Ключ в замочной скважине повернулся два раза. Василий Мормышкин тяжело опустился на кровать, агенты разлетелись по помещению и повисли под потолком в непринужденных позах.
   62
  
   Под пристальными, неотвязными взглядами соседей по палате "князь Василий" чувствовал себя очень неуютно. Он пока никак не мог свыкнуться с этой жутковатой обстановкой, душа его тяж­ко стенала от безысходности и страха, он боялся теперь даже по­вернуть голову в сторону двух смотрящих на него сумасшедших и уставился в противоположный от себя угол, где на огороженной ширмой кровати еще кто-то тихо стонал и бормотал во сне.
   -- Молодой человек, вы верите в победу марсинизма-лунизма
во всей Вселенной? -- вдруг раздался резкий голос.
   Вася оглянулся. Картофелеобразный сумасшедший вызываю­ще глядел на него, постукивая тапочкой по спинке своей кровати.
   Понаслышке зная, что с умалишенными нужно во всем согла­шаться, Вася поспешно уверил любителя кукурузных початков в своем мгновенном приобщении к неведомому доселе учению. Но лысый "теоретик", очевидно, почувствовал в подобных скороспе­лых уверениях признаки фальши и решил ввести новичка в "курс дела".
   -- Молодой человек! Волею судьбы вы находитесь во времен­
ной резиденции Центральной Комиссии по созданию Счастья на
Луне и Марсе. Я -- председатель марсианского комитета Хрунис,
а это мой друг и коллега -- генеральный лунный маршал Брел.
Мы прилетели на Землю с целью распространения нашего учения
и вербовки земных добровольцев для работы по преобразованию
Марса и Луны в цветущие и счастливые планеты. Но нас схватили
наймиты вражеских планет Юпитера и Сатурна и упрятали сюда,
представив безумными. Но, уверяю вас, мы абсолютно в своем
уме, а держат нас здесь только из политических целей, чтобы все­
сильное ученье марсинизма-лунизма не завоевало на Земле столь­
ко же сторонников, сколько на наших планетах. Мой коллега, ге­
неральный маршал Брел, с трудом говорит на вашем языке --
сказываются голосовые особенности жителей Луны, но письмен­
ность освоил достаточно хорошо: читает написанное по бумаге и
даже написал книгу воспоминаний о своей лунной деятельности,
систематически выступает с речами об экономическом и полити­
ческом положении Луны и Марса перед местной аудиторией --
есть договоренность с администрацией...
   "Генеральный лунный маршал Брел", сообразив, очевидно, что разговор идет о нем, зачмокал своей обезьяньей губой и выта­щил из кармана халата очки и помятую бумажку. Очки он долго напяливал на толстый, укороченный нос и несколько минут вгля­дывался в текст на бумажке, шевеля и чмокая губами. Потом с них слетел какой-то нечленораздельный звук, и "маршал" заго­ворил, перевирая, путая и проглатывая слова:
   -- Тварищы! Сиськиматиськи, гот от гота крепшает и соеди-
яйца половодная сила членов нашего блатства сосиских сран...
   Сделав паузу, "маршал Брел" поверх очков бессмысленным взглядом уставился на "князя", наверное, ожидая аплодисмен­тов. Но Василий поаплодировать не догадался, и "маршал", оби-

63


   девшись, прервал свою речь, сняв очки и спрятал их и бумажку в карман больничного халата-мундира.
   За ширмой, напротив Васи, кто-то опять забормотал и заворо­чался, скрипя панцирной сеткой койки. Раздираемый каким-то внезапно возникшим любопытством, Василий, поднявшись с кро­вати, сделал несколько шагов и заглянул за ширму. Первые мгно­вения лицо того, кто обосновался за отдельной оградой показа­лось Васе незнакомым. Но затем черты лежащей на подушке стриженной наголо головы обрисовались в совершенно узнавае­мый образ. За ширмой в одной палате с "князем Василием" сто­нал и бормотал в неурочном дневном сне пожарный художник-ан­тисоветчик Георгий Рублевич.

V

   А Они не покидали его ни на минуту. Конечно, если не считать длительных часов искусственного забытья, вызванного таблетка­ми, которыми пичкал "князя" медицинский персонал Новостари-ногорской психиатрической больницы. Но стоило только дейст­вию транквилизаторов на непродолжительный срок прерваться, а Васе "прийти в себя", как агенты хищной стаей слетались к его постели, и угрозы в адрес проникшего в "тайну невидимости" сы­пались пулеметными очередями в беззащитные тело и душу не­счастного "аристократа". Иногда его выпускали погулять в об­щий коридор, и он шагал взад и вперед в окружении своей неви­димой свиты, изредка натыкаясь на таких же как он гуляющих "обитателей" графских покоев. Знакомства с ними Вася не заво­дил и, возвратившись в свою палату, слушал только теоретиче­ские лекции "марсианина Хруниса" да иногда вдохновенные ре­чи "маршала Брела". С Жорой же так поговорить и не удавалось: его усиленно "лечили от антисоветизма". Почти каждое утро в па­лату входили дежурный врач с медсестрой и под прикрытием двух волосоруких санитаров "клеветнику и измышленцу" впры­скивали дозу какого-то сильнодействующего лекарства, призван­ного, очевидно, в конце концов избавить преступно заболевшего антисоветизмом художника от искаженных взглядов на генераль­ную линию социалистического реализма в живописи. После этих процедур Жора на все сутки погружался в "глубокий здоровый сон" и не выходил из него, как случайно выяснилось, уже целое лето с небольшими периодами "бодрствования", когда больной тихо сидел на кровати за ширмой и, пуская изо рта младенческие слюнки, не реагировал на внешние раздражители.
   В такие минуты на Василия накатывалась новая волна страха за свою судьбу. Он снова выстраивал цепь логических рассужде­ний, и цепь эта приводила к неутешительным выводам. Выходи­ло, что в сумасшедший дом его упрятали нарочно те же самые агенты, сговорившиеся с прокурором, чтобы здесь посредством
   64
  
   лекарств превратить "князя" в такого же идиота, каким стал его бывший сосед и "подельник" Георгий Рублевич.
   Уяснив для себя это, Василий незаметно для медицинского пер­сонала и соседей по палате стал выбрасывать предписанные ему таблетки в унитаз. Но и то и другое агентам, очевидно, было только на руку. Квадратура круга замкнулась в своей безысходности.
   Но тут пришло неожиданное облегчение. Соседний с психиатри­ческой больницей совхоз-миллионер попросил главврача помочь в уборке картофеля, задержавшейся почему-то до конца октября. Так Вася Мормышкин впервые за три месяца сидения в "дурдоме" вдохнул свежий осенний воздух картофельного поля. Ему довери­ли неповоротливую совхозную лошаденку, возившую в хранилище убранную картошку. Агенты и тут не давали "князю" покоя. Они в буквальном смысле вставляли палки в колеса телеги, и то одно, то другое колесо отскакивало, и ему приходилось в одиночку под­лезать под телегу всем своим неуклюжим, огромным рыхлым те­лом, ставить колесо на место. Они же, он чувствовал, как чертенята сновали вокруг, всячески мешая производить починку.
   Инопланетяне Хрунис и Брел, взявшиеся за трудную и ответ­ственную работу по учету "ходок" княжеской телеги, непредви­денными задержками оставались очень недовольны. "Маршал Брел" хмурил свои густые "лунные" брови, чмокал обезьяньей губой, пытаясь что-то сказать. Но бумажки на этот случай под ру­кой не оказывалось, а в экспромтах, как известно, "маршал" был не силен. "Председатель марсианского комитета", напротив, вы­ражался достаточно ясно:
   -- Молодой человек! Если таким образом вы станете трудить­
ся на освоении залежных земель Марса, то нам, марсианам, ни­
когда не видать Светлого Будущего.
   Он же в конфиденциальной беседе намекнул Василию, что ско­ро им с "маршалом Брелом" предстоит отправиться в межпланет­ное путешествие на Луну и на Марс, и они предлагают Василию место в космическом корабле.
  -- Молодой человек! Решайтесь! Только у нас на Марсе вас ждет настоящее, трудное Счастье. Мы будем работать, не покла­дая рук, и превратим планету в цветущий сад!
  -- На Марсе будут цвести яблони! -- убежденно проговорил Хрунис, размахивая обглоданным кукурузным початком, партию которого он наломал на недоубранном совхозном поле.
   Они втроем сидели и грелись возле костерка на краю бескрай­них картофельных плантаций, утыканных до горизонта сгорблен­ными фигурками людей, занятых важнейшим занятием по пре­творению в жизнь "Продовольственной программы". Все трое по случаю наступления ноябрьских заморозков были облачены в не­что подобное тюремных роб. Стеганые темно-синие телогрейки и такого же цвета матерчатые шапчонки дополняли соответствую­щий антураж. "Маршал Брел" где-то каким-то образом раздобыл бутылочку самоварного горячительного напитка и граненый, с от-

55


   битым краем стакан. Себе, как старшему по званию, он налил по "излом". Одним махом опрокинул мутную жидкость и осоловело уставился на огонь костра.
   "Князь Василий", отвыкший от спиртного, после принятия своей порции, изрядно захмелел, и рассуждения "председателя Хруниса" о будущей счастливой марсианской жизни не казались теперь ему такими бессмысленными. Более того: в кое-какие по­стулаты, повторяемые почти ежедневно, Вася почти поверил. Почти поверил он и в инопланетное происхождение своих соседей по сумасшедшему дому. Да поверишь и не в такое, когда тебя са­мого окружает шайка невидимых астральных агентов, готовых каждую минуту привести вынесенный приговор в исполнение. Так что "председателю марсианского комитета Хрунису" ничего не стоило подготовить "князя Василия Мормышкина" на побег для последующего перелета на Луну и Марс. Под действием спир­тного князь осмелел. Совхозная лошаденка, запряженная в пус­тую телегу, мирно стояла неподалеку, тихо пережевывая жухлую осеннюю травку. Санитаров, должно быть потерявших бдитель­ность, поблизости не наблюдалось. Трое заговорщиков забрались в телегу. Василий по привычке ухватился за вожжи, и лошаден­ка, понуря голову, потрусила на ближайшую проселочную доро­гу, ведущую в Новостариногорск.
   Вечером, накануне очередной годовщины Великого Октября в город со стороны Старинной горы тихо въехал экипаж, запряжен­ный одиночной лошадью. Редкие прохожие, торопящиеся домой по празднично украшенным улицам, принимали находящихся в экипаже за кочующих цыган. Телега ползла в сторону центра и миновала было здание Новостариногорского драматического теат­ра, когда возница вдруг в свете люминесцентных фонарей прочел объявление о гастролях Полтавского театра оперы и балета, даю­щего сегодня "Кармен" Визе с Натальей Панасюк в главной роли. Проехать дальше возница не мог, экипаж остановился возле теат­ра. Тихо поговорив, возница и два его седока решили поставить свой экипаж за здание драмтеатра, чтобы не привлекать посто­роннее внимание, а потом двинулись к боковому выходу, оказав­шемуся, как и ожидалось, не запертым и совершенно не охраняе­мым. Беглецы проникли в пустой коридор, ведущий в костюмер­ную. Дверь под напором руки тихонько скрипнула и раскрылась. Трое в синих телогрейках оказались среди царства разнообразных театральных костюмов.
   Копались в этом ворохе одежды довольно долго. Наконец, на­рядились так, как им подсказал вкус и амбиции. "Маршал Брел" с подобающим рангом облачился в мундир царского генерала, си­яющий фальшивыми крестами и звездами. В сем облачении он стал выглядеть еще солиднее и нелепее одновременно. "Председа­тель Хрунис" предпочел русскую расписную косоворотку с крас­ным пояском, темно-синюю пару и в тон ей пальто и фетровую шляпу. "Князь Василий" долго выбирал себе костюм и, когда тер-
   66
  
   пение его новых приятелей почти истощилось, появился перед ними в чуть потертом театральном фраке, манишке с бабочкой, шелковом цилиндре и с тросточкой в руке.
   По окончании процесса переодевания компания двинулась в обратный путь, но по просьбе князя несколько изменила марш­рут, пройдя через полупустой вестибюль в сторону зрительного зала. "Князь Василий" желал хоть краем глаза посмотреть люби­мую оперу и послушать знакомую солистку. Но, как ни странно, из-за приоткрытых дверей зала не раздавалось ни звука, в гарде­робе не висело ни одного пальто и, кроме дремлющей в углу биле­терши, вокруг не было ни души, хотя, судя по объявлению, опера "Кармен" должна к этому времени достигнуть кульминационной точки. В недоумении оглянувшись по сторонам, "князь Василий" вдруг заметил в центре вестибюля большой фотопортрет Натальи Панасюк с черной окаемочкой в верхнем углу, две красные гвоз­дики, стоящие перед портретом в вазочке, и текст, который гла­сил: "5 ноября во время вечернего спектакля от сердечного при­ступа скоропостижно скончалась заслуженная артистка УССР, солистка Полтавского театра оперы и балета Наталья Остаповна Панасюк. Светлая память о ней останется в наших сердцах". И чуть ниже: "6 ноября все спектакли отменяются".
   Что-то екнуло и тоскливо заныло в груди "князя". Воспомина­ния того мартовского вечера нахлынули муторной волной, в кото­рой светлым отблеском всплывал образ оперной певицы. И теперь известие о ее смерти погрузило этот образ в пучину безысходно­сти. Светлое пятнышко исчезло. "Князю" вдруг захотелось на­питься. Напиться, как он никогда не напивался в жизни. Напить­ся вдрызг. Он повернул к своим спутникам лицо со слезящимися поросячьими глазками:
  -- Нужно помянуть. В ресторане. У вас есть деньги? Я от­дам,-- односложно пробормотал Василий и, сняв с головы шелко­вый цилиндр, поклонился портрету полтавской певицы.
  -- У меня есть деньхи,-- услышал "князь" за спиной чмока­ющий голос "маршала Брела".
  -- Ну тогда в ресторан! Мир праху ее,-- "председатель Хру-нис" похлопал по плечу скорбящего "князя", и компания, выйдя через парадный вход, из помещения театра, двинулась в сторону ресторана "Ноябрь".
   До места увеселения трудящихся от места их духовного обога­щения хорошего пешего хода было минут десять. Но странно на­ряженное трио в соответствии с печальным поводом посещения питейного заведения, продвигалось медленно и скорбно, вызывая недоуменные взгляды редких прохожих. Впереди чинно шагал "князь Василий" в цилиндре и манто, накинутом на театральный фрак. За ним следовали "инопланетяне" в соответствующих одеждах. На углу улиц Дзержинского и Менжинского они нос к носу столкнулись с другой странной группой, суетящейся возле старого, сороковых годов лимузина марки "ЗИС", припаркован-

67


   ного к тротуару. Трое на вид солидных начальников, один из ко­торых был настоящим советским, а не царским генералом, другой важным чиновником с портфелем, а третий -- худым жилистым очкариком, показавшимся чем-то удивительно знакомым "князю Василию", усаживали в старинный лимузин дряхлую, лет семи­десяти старуху в красном, залатанном пальто с драным волчьим воротником. Они наперебой уговаривали "маму" ехать в больни­цу, где ее непременно излечат. Старуха же, находящаяся, должно быть, в последней стадии онкологической агонии, упиралась и бормотала беззубым впалым ртом о своем крепчайшем здоровье и продолжении какой-то "борьбы". За рулем лимузина сидел лысо­ватый, умненького вида шофер в очках с тонкой, интеллигентной оправой. Изношенный многолетним ипользованием мотор долго не заводился. Оставив "маму" внутри, вся солидная тройка при­нялась, подбадривая друг друга, толкать сзади "авто". Умнень­кий шофер старательно жал ногой на стартер, машина медленно покатилась под напором трех начальственных сил и вскоре догна­ла ушедшую вперед компанию "князя". Движок, наконец, чер­тыхнулся и застучал истертыми клапанами. Начальники броси­лись усаживаться в салон. Последним садился сухой очкарик. Его взгляд случайно встретился с "княжеским". И Вася Мормышкин тут же узнал капитана Ягежберского. От его пронзительного, гип­нотического взгляда у электрика похолодело внутри, он сбился с ноги и остановился. Сзади на него, от неожиданности, наткнулись Хрунис и Брел, а невидимые агенты, о которых Вася подзабыл, гурьбой вылетели откуда-то из проулка и повисли невдалеке, многозначительно ухмыляясь.
   Лимузин, фыркая мотором и испуская клубы вонючего дыма, скрылся из поля зрения. А Василий никак не мог еще прийти в се­бя от этой неожиданной встречи.
   -- Молодой человек! Мы идем в ресторан или вы передума­ли? -- голос "председателя Хруниса" вернул "князя" к относи­тельной действительности. Движение скорбящих по направле­нию к ресторану возобновилось с увеличенной скоростью, и через несколько минут знакомый Василию швейцар, утрамбовывая од­ной рукой в кармане пятерочные купюры, другой с почтением от­крыл двери перед странной, но представительной компанией.
   Ресторанный зал мерно гудел осиным роем, в котором иногда пробивались отдельные голоса, звон сдвигаемых бокалов и звя­канье тарелок об ножи и вилки. Музыкальное сопровождение от­сутствовало по причине перерыва в работе оркестра. По залу, рас­секая стоящие коромыслом клубы дыма, плыли официантки. Вся атмосфера располагала к отдыху и веселью. Но, как известно, увеселение не входило в планы "князя Василия" и сопровождаю­щих его лиц. Они величаво несли свои тела, лавируя между сто­ликами, в поисках свободного. Такового пока, как обычно, не просматривалось. Пришедшие помянуть светлую память оперной певицы остановились посреди зала, в недоумении оглядываясь.
   68
  
   -- Хрюня, поды сюда! -- "князь" вдруг услышал у себя за
спиной удивительно знакомый голос с кавказским акцентом. Ва­
силий оглянулся: из-за соседнего столика в его сторону смотрел...
Коко Висарян. Рядышком, заложив большие пальцы за жилет,
хитренько улыбался в усики "свободный художник" Валентин
Ворянов-Клейн. А в центре возвышался колоритный бородатый
бюст ресторанного саксофониста Карена Абрамовича Маркзаева.
Бюст умудренно пережевывал нанизанный на вилку кусок лосо­
сины, запивая кушанье белым грузинским вином.
   Коко Висарян снова окликнул кого-то своим восточным бари­тоном:
   -- Хрюня, не узнаешь что лы? Садысь с друзьями за наш сто-
лык. Выпьем, вспомным молодост...
   И председатель Хрунис изменился в лице. Картофельные чер­ты его разгладились, и он стал похож на спелую дыню.
   -- Товарищ Коко?! Сколько лет, сколько зим? Ты уже прибыл
с Марса? Как там наши -- не сдаются?
   И Хрунис потащил своих приятелей к столу "великой трои­цы". Дрожа всем своим рыхлым телом, Василий уселся на свобод­ный стул. Ему в хрустальный бокал тут же налили водку. Его не узнавали или делали вид, что не узнают. Компания сосредоточи­лась на Хрунисе и Бреле, которые оказались старинными знако­мыми троих сидящих за столом. Только Карен Абрамович Марк-заев иногда искоса, но пристально смотрел на "князя", теребя му­зыкальными пальцами окладистую черную с проседью бороду.
   Марс служил основной темой для взаимных воспоминаний, иногда упоминали и Луну, многозначительно поглядывая при этом на "маршала Брела". "Маршал" невозмутимо жевал лососи­ну. Наконец, Карен Абрамович через стол обратился к Хрунису:
   -- Познакомь с вашим приятелем. Мы с ним вроде бы где-то
встречались.
   Все тут же посмотрели в сторону Василия. "Князя" сковал страх, голова сильно закружилась, и что сказал о нем "марсиан­ский председатель", Вася не расслышал.
   -- Ну что ж,-- раздался рядом голос Маркзаева,-- выпьем за
встречу старинных товарищей и за знакомство с интересным че­
ловеком.
   "Интересный человек" вместе со всеми машинально опроки­нул бокал в рот. Водка обожгла горло и загорелась в пустом с са­мого утра желудке. Спиртное ударило в голову, и о цели, своего поминального посещения ресторана Василий, вследствие непред­виденных обстоятельств, начисто забыл. Светлый образ незабвен­ной полтавской певицы исчез из "княжеской" головы, уступив место видимым и невидимым агентам, которые окружили его плотным кольцом. Постепенно его узнавали. Несомненно узнал Карен Абрамович Маркзаев, узнал Коко Висарян, бросая в его сторону вожделенные, страстные взгляды огненных глаз, узнал его и Ворянов-Клейн, разглядывая "соперника" с ревнивой зло-

69


   бой. И еще чей-то взгляд чувствовал на себе Василий. Взгляд со стороны. Он несколько раз оглядывался, пока, наконец, через столик не заметил сидящего в какой-то незнакомой компании Витьку Ухова. Их взгляды встретились. Витька приветливо пома­хал Василию рукой. А Вася в ответ только слегка кивнул. Хотя ему было приятно видеть Витьку, он боялся привлечь внимание "марсиан" к Уховской личности, во избежание непредсказуемых ресторанных конфликтов.
   Между тем застолье продолжалось по накатанному сценарию. Пили, ели, провозглашали тосты. Больше всех старался Коко Ви-сарян. Он произносил витиеватые "кавказские каламбуры" и хле­бал бокал за бокалом, многозначительно поглядывая на Василия. Но пил только сухое вино. "Князь" же "высушил" уже несколько бокалов водки и оказался изрядно опьяневшим. И тогда, слегка осмелев, он обратился к сидящему рядом Карену Абрамовичу Маркзаеву:
  -- Вы астральные агенты с Марса?
  -- Какие, какие? Астральные? Шутить изволите, уважае­мый! -- Карен Абрамович недобро ухмыльнулся в бороду. Потом наклонился к самому Васиному уху и тихо прошептал: -- Кто разболтал? Хрюня?
  -- Нет, я сам догадался. Вы меня давно преследуете по подо­зрению. Я Жоры Рублевича сосед. Он картину нарисовал...
  -- Ах, вот в чем дело. Так вы и есть, уважаемый, тот сосед-онанист. И вы все слышали и обо всем догадались... Так...
  -- Но я не знал, что вы все тут с планеты Марс.
  -- С какой планеты, уважаемый? "Марс" -- это марийское СИЗО-специзолятор. Ребята там работали секретными осведоми­телями, да двое от натуги сошли с ума, когда их сюда перевели. В "Марсе" интересней работалось.
  -- И лунный маршал Брел?..
  -- Ах, этот. Так он лунатиком оказался. По ночам по камере ходил с закрытыми глазами, потом уволили за профнепригод­ность, и он рассудком тронулся, вообразил себя "лунным марша­лом".
  -- А вы кто же у них будете? Главный, наверное?
  -- Вот это не вашего ума дело, уважаемый. Говорите спасибо, что остальное рассказал... Напоследок...-- вдруг как-то странно после паузы проговорил Карен Абрамович и нехорошо поглядел на Василия, у которого от этого взгляда похолодело в груди. Чтобы растопить этот холодок, "князь" налил себе еще бокал водки, зал­пом выпил, закусил ломтем буженины и окончательно опьянел.
   Дальнейшее он воспринимал словно под действием аминазина, который щедро культивировался в методике лечения Новостари-ногорской психиатрической больницы. Сквозь туман и глухой раз­ноголосый шум ресторанного зала раздавались здравицы в честь непобедимого учения "марсинизма-лунизма". Как во сне, из тума­на поочередно наплывали лица всех пятерых участников банкета,
   60
  
   промелькнула фигура официантки Розочки, появилось и исчезло вдалеке встревоженное лицо Витьки Ухова. Все это закружилось в какой-то круговерти, и вот уже Василий ощутил себя бредущим по ночной осенней улице, окруженный и поддерживаемый под локти группой секретных осведомителей. Они вели его куда-то по троту­ару, над которым висели красные транспаранты о вечном и всепо­беждающем ученье: ведь приближалась очередная годовщина по­беды этого ученья в громадной полуазиатской стране, где нашли свое место в жизни ведущие куда-то одинокого электрика-"ари­стократа" пятеро верных учеников "самого верного во Вселенной пути". Они знали этот путь. Они вели "князя Василия" к цели.
   Перед входом в подвал сидел огромный черный кот. Плохо со­ображающий Вася, которого по дороге постоянно мутило и рвало, увидев кота, вдруг вздрогнул и отпрянул назад на руки, держав­ших его Хруниса и Брела. Идущий впереди Карен Абрамович Маркзаев цыкнул на нахального котищу. Тот нехотя развернулся и, неспешно перейдя компании дорогу, скрылся за углом дома. Очевидно, суеверный от природы Коко Висарян плюнул три раза через левое плечо, едва не попав плевком в Ворянова-Клейна, иду­щего рядом. "Свободный художник" что-то обиженно пробормо­тал "другу и соратнику". Тот ответить не соизволил.
   Карен Абрамович порылся в кармане своего шикарного пальто и достал оттуда связку разнокалиберных ключей. Неспешно най­дя нужный, он засунул его в замочную скважину и открыл дверь в подвал с надписью "Штаб Добровольной народной дружины". Дверь слегка скрипнула. Карен Абрамович спустился по ступень­кам вниз и включил свет. Вся компания последовала за своим предводителем. Хрунис и Брел слегка подтолкнули Васю и он, спотыкаясь на ступеньках, вступил вместе с остальными в плохо освещенный коридор с расположенными по правую сторону дву-мя-тремя дверями. На одной из дверей красовалась табличка "На­чальник ДНД". Карен Абрамович и эту дверь открыл очередным ключом и, войдя в кабинет, включил настольную лампу.
   Васю посадили на отдельный стул прямо перед лампой. Тройка главных секретных агентов уселась за письменный стол. Хрунис и Брел расположились возле выхода из кабинета, отрезая отступ­ление. Полупьяный "князь Василий" поднял взгляд и увидел на стене перед собой знакомый портрет строгого человека в очках. Человек с портрета смотрел на Васю пристально и сурово. Так же пристально и сурово смотрели на него трое, сидящие за письмен­ном столом.
  -- Вы будете отвечать на наши вопросы! -- приказным тоном начал Карен Абрамович Маркзаев.
  -- Что вам от меня нужно? -- тихо спросил Вася. Его опьяне­ние медленно, с трудом проходило, уступая место какому-то странному чувству неповиновения. Покорность и страх капля за каплей вместе с молекулами алкоголя исчезали из его загнанной в угол души. А изнутри, откуда-то из дальних глубин поднима-

61


   лось неведомое ему доселе состояние ненависти к этим негодяям, затащившим его в подвал и устроившим над ним судилище.
  -- Я не буду отвечать на ваши вопросы! -- с каким-то удиви­тельным для себя самого вызовом хрипло выкрикнул Василий.
  -- Ты за все ответишь, сволочь! -- заорал вдруг Коко Виса-рян, стукнув кулаком по столу.-- Ми тэбя научим уважат наши законы!
  -- Вы бандиты и законы ваши бандитские,-- крикнул Васи­лий, задыхаясь от этого счастливого состояния ненависти.-- Знаю, решили покуражиться над пьяным толстяком! Суд затеяли шутовской! Только вот знайте: я вас больше не боюсь! Устал я вас бояться -- невидимок проклятых! Ненавижу вас, а не боюсь!
   И Василий Иванович Мормышкин впервые в жизни неожидан­но ударил человека. Ударил Коко Висаряна. Наотмашь, по усатой горбоносой морде. Коко по-поросячьи завизжал и свалился со сту­ла. А Вася уже другой рукой заехал по уху Ворянова-Клейна. Тот что-то заверещал и упал рядом со своим приятелем. Сзади на Ва­силия накинулись Хрунис и Брел, попытались закрутить ему ру­ки за спину. Но "князь" разбушевался не на шутку. Он отшвыр­нул "инопланетян" в разные стороны кабинета и бросился к вы­ходу. Очухавшиеся бандиты во главе с Маркзаевым, бросились вслед. У Василия кружилась голова. В незнакомом помещении он перепутал направление и через несколько шагов уперся в тупик. Он прижался разгоряченной спиной к холодной торцевой стенке, решив драться не на жизнь, а на смерть. Банда секретных осведо­мителей медленно приближалась. Идущие впереди побитые Коко Висарян и Ворянов-Клейн держали в руках тускло блестевшие в полумраке ножи.
   "Свободный художник" -- вдруг почему-то вспомнилась Васи­лию "профессия" Ворянова-Клейна. "Рисуем... пером..."
   "Перо" "свободного художника" ударило "князя" в грудь. Те­сак "друга и соратника" -- в толстый круглый живот. Теряя со­знание, Василий заметил, как в коридор через входную дверь на противоположной стороне неожиданно ворвался огромный и злой Витька Ухов. Двумя ударами своей ручищи он уложил на пол сто­явших спиной к нему Хруниса и Брела, а третьим укокошил бо­родатого Маркзаева. Убийцы, побросав ножи, повалились под страшными Витькиными ударами.
   Но Васе Мормышкину теперь было все равно. Мрак навалился на него серой пеленой, сердце, пронзенное ножевым ударом, оста­новилось. Тело охватила какая-то блаженная легкость. Оно стало подниматься. Все выше и выше. Узкий коридор расширился до невероятных, вселенских размеров. Астральное тело, освобож­денное от земного, грузного, поплыло по этому звездному коридо­ру. Все выше и выше, к светлой двери, за которой сверкала невы­разимая на земном языке Благодать...
   Вася проснулся. Бог был Всемогущ и Милостив.

1991 г.

   62
  
   0x01 graphic

ез


   64
  
   "Свет светит во тьме, и тьме его не поглотить".
   Ев. ИОАННА I: 5

I

  -- Кто приэхал в дом отдыха "Наука", спускайтэс вныз с платформы!
  -- Кто приэхал в дом отдыха "Цихисдзири", садытес в авто­бус! -- громогласно, со знакомым акцентом провозгласил води­тель автобуса в нахлобученной на голову фуражке-"аэродроме". Из-под фуражки по щекам водителя текли две тонкие струйки по­та, соединяясь с лихо подкрученными седеющими усами. Судя по всему, в автобусе было душно, несмотря на утреннее время. Ад­жарский август успел раскалить жестяную крышу старенького "пазика", и желание залезать внутрь совершенно отсутствовало.
   Олег стоял возле открытой дверцы автобуса, борясь с искуше­нием остаться на узкой железнодорожной платформе и добраться до дома отдыха собственным ходом. Десять минут назад он вы­брался на тенистый, пахнущий непривычными ароматами полу­станок после двухсуточной тряски в смертной духоте общего ваго­на пассажирского поезда "Москва -- Батуми", и забираться сно­ва в нагретый металлический котел Олегу очень не хотелось. Он переминался с ноги на ногу возле автобуса, не зная, что предпри­нять. Все его четверо попутчиков, приехавших вместе с ним в по­езде, уже расположились на тертых дерматиновых сиденьях и об­тирали струящийся по лицами пот, кто носовыми платками, а кто и просто ладонями. Чемоданы и сумки в беспорядке громозди­лись в автобусном проходе.
   -- Ну, ты, садышься или нэт? -- водитель зло сверкнул кари­
ми глазами из-под козырька своего "аэродрома" и потянул за ру­
коятку, чтобы закрыть дверь. И Олег прыгнул в автобус. Он усел­
ся на свободную дерматиновую поверхность, и та въелась в него
скрипящими пружинными спиралями. Свою спортивную сумку с
вещами Олег поставил рядом. Молния на сумке слегка разошлась
и изнутри выглядывала, прикрытая пробкой, полупустая, взятая
на всякий случай, бутылка лимонада, купленная еще накануне

66


   вечером в буфете вагона-ресторана. Случай представился неза­медлительно. В автобусе оказалось нестерпимо жарко. Захотелось пить. Но Олег почему-то не решался публично вытащить бутылку и отхлебнуть из нее помутневшей, тепловатой кисло-сладкой жидкости.
   Водитель включил стартер. Автобусный мотор взвыл, как по­павший в силки носорог. Вой через минуту-другую перешел в визг, но основные моторные части пока никак не реагировали на этот отчаянный призыв. Олег посмотрел на водителя. На его гор­боносом лице отражалось решительное отчаяние самоубийцы, прокручивающего у виска пустой револьверный барабан, в на­дежде покончить с собой единственным, спрятанным там патро­ном. Из-под "аэродрома" текли ручьи. И, наконец, раздался вы­стрел. Мотор застучал разбитыми клапанами. Коробка передач издала ужасный скрежет. Автобус развернулся на полустаноч­ном, заасфальтированном пятачке и, кряхтя, словно старый кре­стьянин, полез по дороге в гору, края которой заросли невидан­ными, вьющимися широколистными растениями, зацепившими­ся своими щупальцами за стволы и кроны гигантских, похожих на лиственницы, деревьев. Сквозь мелкую игольчатую листву жаркое южное солнце бросало на дорожный асфальт переливча­тые блики.
  -- Далеко ли до дома отдыха? -- спросила пожилая женщи­на, сидящая чуть сзади, за спиной Олега. Водитель, очевидно, вопроса не расслышал, вцепившись руками в потрескавшуюся рулевую баранку. Автобус делал круг по "серпантину", чихая старым износившимся мотором. Круг он сделал. Всего один. И въехал в гостеприимно распахнутые, плетенные из толстой стальной, крашеной проволоки, декоративные ворота, над кото­рыми на русском и грузинском языках красовалась полустертая надпись: "Дом отдыха Цихисдзири". Ворота закрылись. Автобус остановился у центрального административного корпуса. Путе­шествие продолжалось минуты полторы-две.
  -- По сорок копээк за проэзд! -- заявил водитель, еще глубже нахлобучив на глаза свою аэродромную кепку. Все безропотно стали вынимать кошельки.
  -- Не слишком ли мало за такой сервис? -- сорвалось у Олега.
  -- С тэбя я денег не возьму! -- заорал водитель, сверкая гла­зищами.
  -- Премного благодарен,-- усмехнулся Олег и выскочил из автобуса.
   Административный корпус представлял собой одноэтажный, покрытый шифером, лабаз, с кабинетом директора, медпунктом, душевыми и узким актовым залом, уставленным сбитыми в ряды стульями перед невысокой, но громко скрипящей досками сце­ной, на которой и происходило действие регистрации вновь при­бывших отдыхающих. Сам директор дома отдыха в окружении
   66
  
   врача и массовика-затейника, восседал за столом, покрытым за­ляпанной чернильными пятнами красной бархатной скатертью. Прибывшие выстроились в небольшую очередь. У каждого важ­ный директор спрашивал паспорт, путевку. Подолгу разглядывал документы, потом передавал их врачу -- полной, астматического вида пожилой даме с бородавкой на подбородке. Дама производи­ла беглый поверхностный медосмотр, заносила данные в меди­цинскую карточку и через голову директора совала пачку бумаг улыбчивому красавцу-затейнику, который распределял вновь прибывших по палатам.
   Олег и здесь оказался последним. Он даже не стоял в очереди, а просто подошел, заметив, что перед начальственным столом больше никого нет. Директор бросил на него безразлично-надмен­ный взгляд, болезненно-толстая дама-врач велела показать язык, а красавец-массовик радостно пожал ему руку.
   -- С прибытием, дорогой товарищ, в наш дом отдыха. Наде­юсь, вам здесь очень понравится. Чистый морской и горный воз­дух, хорошее питание вольют в вас свежие силы и укрепят ваше здоровье. Вы человек молодой, и мы подселим вас к молодежи. Шестой корпус, это прямо по центральной аллее. Палата номер четыре. Желаю приятного отдыха!
   И снова крепкое рукопожатие.
   Вдоль центральной аллеи росли пальмы. Олег воочию видел их впервые. Они тихо шевелили своими похожими на длинные ост­рые клинки листьями, словно прицеливаясь к новой жертве и со­жалеюще скрежетали за спиной уходящего. Солнце поднялось уже высоко, но тенистая аллея сохраняла прохладу. Большие, стоящие неподвижно в воздухе, похожие на птичек-колибри ба­бочки своими длинными хоботками-пипетками высасывали не­ктар из длинных цветочных пробирок, благоухающих медовым ароматом.
   Лаборатория жизни работала бесперебойно, проводя бесконеч­ные эксперименты по давно налаженной схеме. Клумбы продол­говатых, похожих на лилии цветов, пальмы и другие деревья, в живописном беспорядке разбросанные по всей территории дома отдыха, буйство красок, яркость солнечного света, пронзитель­ная голубизна бескрайнего южного неба, далекие белоснежные вершины горной гряды и глухой, совсем близкий шум морского прибоя,-- все это закрутило Олега в каком-то коктейле звуков, запахов, как в многоцветном калейдоскопе. Он словно опьянел. Голова легко и радостно кружилась. Ноги несли его по благоуха­ющей аллее, но он почти начисто забыл о цели. Он забыл номер корпуса и палаты. Он просто шел в круговороте новых впечатле­ний, которые обрушились на него, не готового к таким переменам в своем мироощущении.
   Из-за пальм и запущенных цветников, окруженных широко­лиственным кустарником, проглядывали покатые крыши неболь-

67


   ших коттеджей. Очевидно, они и являлись теми самыми корпуса­ми. Через несколько шагов, в конце аллеи, Олег вышел к подобно­му домику. Дом в окантовке кустов, усыпанных пахучими розо­выми цветами, с первого взгляда понравился Олегу. К централь­ному крыльцу вела усыпанная гравием дорожка, по краям которой стояли две скамейки, прикрытые посаженным шатром, сплетенной виноградной лозы. Чуть дальше, на заросшей ярко-зеленой травой поляне, благоухала клумба невиданных красно-оранжевых цветов. Слегка общипанная однобокая пальма тради­ционно украшала садовый интерьер.
   Внутри домик являл собой, напротив, зрелище отнюдь не при­влекательное. Судя по всему, он уже давно не ремонтировался. Скрипящие половицы, дрожащие под ногой ступени лестницы, ведущей на второй этаж, шаткие засаленные перила, поменявшие свое страховочное предназначение на противоположный статус, в одно мгновение развеяли идиллическое настроение вошедшего под обшарпанный корпусной свод. Дверь в палату номер четыре оказалась слегка приоткрытой. Олег отворил ее еще шире и всту­пал через порог своего временного месячного жилища. Шесть сол­датских, прикрытых полосатыми казенными одеялами, коек, стояли в ряд, тут же вызвав неприятные ассоциации слегка под­забытой казармы.
   На одной из коек, задрав ноги в кроссовках на спинку, лежал молодой круглолицый парень. На лице его блуждала отрешенная улыбка. Он, полузакрыв глаза, смотрел в покрытый глубокими трещинами потолок и, причмокивая пухлыми влажными губами, посасывал вяло дымящуюся сигарету с фильтром. Рядом на тум­бочке примостился полупустой стакан с остатком какой-то мутно-бордовой влаги. На соседней койке примостился бородач лет тридцати. У него кроме стакана в одной руке, в другой перелива­лась зеленым стеклом бутылка с этикеткой, написанной на мест­ной крючковатой транскрипции. Бордовая влага густой струёй лилась в стакан. Третьим в компании оказался плотного телосло­жения и благодушного вида молодой человек в светлой, расстег­нутой на все пуговицы рубашке с коротким рукавом. Из-под рас-паха проглядывался не по годам округлый животик и часть во­лосатой, почти женской груди. Полный стакан он держал на изготовку, с намерением в любую секунду влить в свое широкое нутро бодрящую, дурманную влагу.
   Вновь прибывший задержал этот сладостный миг своим вне­запным появлением. Стакан замер на полпути. Все трое взгляну­ли на вошедшего. Олег немного смутился, но быстро восстановил равновесие духа.
  -- Извините за внезапное вторжение, но мне предписано посе­литься в этой палате. Буду вашим соседом. Не возражаете?
  -- О чем речь! -- растекся в улыбке рыхлый юноша.-- Прохо­ди, садись! Держи мой стаканчик, а я у Славика возьму!
   68
  
   Он уже дошел до кондиции. Олег не успел опомниться, как в его руке, чуть не расплескавши содержимое на брюки, оказался полный стакан, а плотный молодой человек, проявив удивитель­ную расторопность, уже наливал вино из забранной у бородача бу­тылки в полупорожнюю тару лежащего на койке круглолицего парня.
  -- Ну, за встречу, за знакомство, за полноценный отдых в Ци -- хи... Ци -- хер... Тьфу ты, ну словечко, язык сломаешь! -- рыхло-плотный, чертыхнувшись и не делая новых попыток про­изнести заковыристое название, чокнулся с бородачом и Олегом, а затем, не спеша, глубокими плавными глотками осушил гране­ный сосуд грузинского вина. Бородач незамедлительно последо­вал его примеру. Олегу ничего не оставалось, как отхлебнуть из своего стакана сладкой и крепкой жидкости, пахнущей совсем не виноградом. Голодный со вчерашнего вечера желудок слегка обожгло.
  -- Закуски у нас не густо,-- сообщил бородач,-- домашние харчи уничтожены за время длительного путешествия. Так что, не обессудьте.
   На тумбочке, поверх мятого газетного клочка с лаконичным заголовком "ВДА", лежали два надкусанных яблока и кусочек пресной восточной лепешки под названием "Лаваш". Олег отло­мил маленькую дольку и, почти не жуя, проглотил сухую без­вкусную "просвирку". "Словно причастился,-- пронеслось в го­лове,-- только вот, к чему?"
  -- Ну, давайте знакомиться и, наверное, переходить на "ты",-- прожевав одно из яблок предложил плотный юноша и, протянув большую пухлую руку, представился: -- Игорь Бара­новский -- студент московского института инженеров транспор­та. Мы тут все трое из Москвы,-- добавил он.-- Проскочили ско­рым прямо до самого Батуми. Возвращаться пришлось на элект­ричке. Шуму в ней! Все орут как оглашенные. Мы думали они ругаются, а это они так беседуют. Чудно!
  -- Константин Точилин,-- сунул узкую ладошку бородач,-- художник-монументалист. Рисую вывески и плакаты на актуаль­ные социально-политические темы. По совместительству шахма­тист первого разряда, шашист -- второго, картежник -- третье­го, доминошник -- четвертого.
  -- А это вон, Славик Ларин лежит, балдеет,-- представил круглолицего Игорь,-- тоже студент, но МИСИ. Строителем соби­рается стать. Возводить заводы и дворцы для народа.
  -- У меня несколько иной профиль,-- Славик лениво махнул рукой и, зацепив пальцами сигарету, выпустил в обшарпанный потолок длинную струю табачного дыма.
   Олег назвал себя, а Константин из-под кровати извлек закупо­ренную жестяной пробкой непочатую бутылку вина, ловко отку­порил ее и разлил содержимое по стаканам.

69


   -- Ну, что же, продолжим информационный обмен мнениями по поводу наступающего аджарского бархатного сезона,-- про­декларировал бородатый Константин и, смакуя, короткими глот­ками испил бордовую жижу. Игорь хлебнул пойло в два приема. Олег из своего стакана едва пригубил и поставил его на тумбочку. Два собутыльника на этот жест не обратили внимания, но зато мгновенно отреагировал до того неподвижно лежавший Славик. Он, не меняя позы, ухватил оставленный стакан и, чуть припод­няв голову, осушил его до граненого донышка. Затем возвратил "порожняк" на место и в блаженстве снова откинулся на казен­ную подушку.
   "Информационный обмен" продолжался до самого обеденного часа, когда достаточно упитая троица вдруг вспомнила про желу­дочные потребности. Да и Олегу, признаться, очень хотелось есть. Он, собственно, и напомнил своим новым приятелям о возможно­сти подкрепиться не только грузинским портвейном.
   Вывалились из корпуса дружной веселой компанией и потру­сили по пальмовой аллее к столовой, расположение которой пред­ставляли себе очень смутно. Шли, как сострил Константин, "на запах", и обоняние их не подвело. Столовая находилась в примы­кающем к административному здании. Из приоткрытой двери сытно пахло чем-то восточным и, возможно, мясным, должно быть шашлыком. У голодных парней потекли слюнки.
   Внутри столовая оказалась похожей на все подобные ей заведе­ния курортной зоны Советского Союза. Слегка запущенный, не отремонтированный зал был до отказа заставлен столиками, по­крытыми клеенчатыми скатертями. Скатерти, во многих местах вытертые тарелками и локтями и порезанные ножами, лишенные первоначальной цветовой раскраски, являли собой унылое зрели­ще. Не лучше оказались и оконные гардины. Жаркое южное солнце и немилосердные отдыхающие превратили некогда оран­жевые занавески в нечто бесцветное, заляпанное не отстиранны­ми жирными пятнами былых завтраков, обедов и ужинов.
   Наша компания по всем признакам попала в завершающую стадию обеденного времени. На столах громоздились горки неуб­ранной посуды. Хлебные огрызки валялись на полу.
   Между ними, брезгливо отворачиваясь, бродило несколько жирных, различной масти котов и кошек. Такие же жирные, грузные и обрюзгшие официантки собирали по столам в подносы тарелки и объедки. Над всей этой "тризной" возвышался знако­мый одутловатый бюст главврача, пристально следящего за сани­тарным состоянием столовой во время обеда. Бюст колыхался не­ровно, астматически, но совершенно спокойно и даже равнодуш­но, в привычной из года в год обстановке.
   Главврач заприметила опоздавших и, тяжело поднявшись со своего стула, медленно переваливаясь на слоновых ногах, двину­лась в сторону застывшей в дверях компании.
   70
  
   -- Прошу впрэдь на прием пыщи не опаздыват. Вэсти сэбя
културно. Спыртного не употреблят. А то напышем на мэсто ра­
боты.
   Потом главврач взглянула куда-то в даль зала и, с трудом со­гнув толстый указательный палец, унизанный перстнями и коль­цами, направила опоздавших в угол.
   -- Вон ваш столык. Прошу нэ сорыт и, конечно, нэ курыт за
ним.-- И, слегка раздвинув толстые слюнявые губы то ли в улыб­
ке, то ли в презрительной гримасе, главврач повернулась и по­
плыла пузатой каравеллой мимо столовых скал, в темный пролив
бокового выхода.
   Наши приятели уселись за отведенный им столик и стали в не­терпении ждать официантку. Но жирные матроны не обращали на них никакого внимания. Сидящие несколько раз махали им руками, а Славик Ларин даже негромко свистнул, но работницы столовой, словно все, как одна, ослепли и оглохли, отключив свои сигнальные системы от призывов проголодавшихся.
   И тогда Олег, как самый трезвый, встал из-за столика и отпра­вился на кухню с намерением выяснить питательную среду своего временного обиталища. По кухне бегали тараканы. Они как по ав­тостраде носились по раздаточной дюралевой стойке, они пред­принимали массовые восхождения на горы хлебных огрызков, они развлекались игрой в салочки и прятки среди кучи погнутых алюминиевых вилок и ложек. Они чинно ползали по небоскребам немытой посуды, они пировали среди отбросов в помойных баках, не обращая внимания на поваров и посудомоек. Те на них тоже не обращали никакого внимания. На кухне царила мирная, гармо­ничная идиллия между людьми и насекомыми.
   Олег подошел к одному из представителей помирившихся сто­рон, который вдохновенно вкушал большой жирный шашлык, от­рывая от шампура мягкие, сочные куски мяса, крепкими золоты­ми зубами. Ароматный сок иногда стекал к нему на толстые воло­сатые пальцы. Пальцы непроизвольно вытирались о бывший некогда белым халат, оставляя на нем "красивые" разводы. По­вар был так поглощен своим творческим занятием, что не заметил появления возле кухонной стойки постороннего лица. Олег с ми­нуту-другую молча постоял в надежде быть увиденным. Надежда рушилась с каждым новым жевательным движением повара. И тогда Олег постучал согнутыми пальцами по дюралевой стойке, распугав шестиногих гонщиков. Любитель шашлыка нехотя ото­рвался от своей работы и недовольным взглядом посмотрел на по­смевшего потревожить его.
  -- У вас есть что-нибудь поесть? -- неумело сострил Олег, глядя на шашлык.
  -- А ты кто такой? -- хозяин шашлыка вытянул шампур, как кинжал, в сторону просителя.

Л


  -- Я отдыхающий. Отдыхать сюда приехал. В этот дом отды­ха,-- сделал двойное уточнение Олег и поглядел на шампурное острие.
  -- Почэму тогда опоздал к обеду? -- острие выписало в душ­ном кухонном воздухе, латинское 2.
  -- Сегодня только приехал. С режимом не познакомился.
   Шампур с остатками шашлыка неохотно лег на тарелку. Тол­стые пальцы вытерлись о жирный халат. Поварская туша с тру­дом приняла вертикальное положение.
   -- Харчо будэшь? -- повар поправил на голове колпак более
светлого оттенка.
   Олег молча кивнул головой. Повар тяжелым сытым шагом по­додвинулся к плите, взял из стопки чистую суповую тарелку, по­скреб черпаком по дну большой многоведерной кастрюли и плюх­нул какой-то полужидкости. Потом подошел к раздаточной стой­ке и шмякнул тарелку об дюралевую поверхность.
   -- Четверо нас,-- запоздало проговорил Олег, понимая, что
совершил страшную ошибку.
   Такого нахальства повар вынести просто не смог. Он дико за-вращал белками глаз и разразился какой-то гневной многоэтаж­ной аджарской бранью, но затем, сменив гнев на милость, соизво­лил добавить недостающие три порции "харчо" и, окончательно расщедрившись, разорился и на "второе" -- солдатскую перлов­ку, политую какой-то несъедобного вида и запаха подливкой. Че­тыре неполных стакана компота из яблок окончательно увенчали пищевое изобилие на стойке перед голодным отдыхающим.
   Повар снова уселся на свое место -- доедать шашлык, а Олег принялся загружать на поднос тарелки и стаканы. В одной из та­релок с харчо плавал таракан. Он усиленно работал всеми шестью ногами, стараясь преодолеть густое тарелочное пространство. Но усилия пока оставались напрасными. Гибель таракана казалась неизбежной. Но сердобольный человек спас животное. Двумя пальцами Олег подхватил утопающего и выбросил его на дюрале­вую стойку. Попросить суповой замены он не решился.

II

   На пляж отправились прямо из столовой через центральный выезд по асфальтовому серпантину, увитому по обе стороны экзо­тической растительностью. Солнце перевалило уже за вторую по­ловину своего естественного пути, но под сенью деревьев полуден­ная жара почти совсем не ощущалась. Наша четверка не спеша вышагивала цепочкой по краю дороги, переваривая только что поглощенные "деликатесы". Группы также отобедавших отдыха­ющих двигались по тому же маршруту. Их то и дело обгоняли раз­личного цвета "Жигули" и "Москвичи" с местными номерами. Автомашины очень часто останавливались возле идущих моло-
   72
  
   дых женщин, и джигиты, сидящие внутри, галантно открыв двер­цы, предлагали дамам бесплатный проезд до самого моря. До мо­ря, как известно, было метров триста, но это расстояние не сму­щало автомобильных горцев. Они с готовностью жертвовали сво­им временем, бензином и мотором ради сервиса прекрасной половины человечества. Некоторые женщины отказывались от предложенных услуг. Другие, жеманно приподняв юбки своих пляжных халатиков, влезали внутрь "железного коня". Мотор победно ржал, и джигит уносился с добычей в солнечную даль.
   Море открылось сразу за знакомым Олегу полустанком. И в первые секунды показалось, что горизонт исчез, а небо, своей ак­вамариновой голубизной опустилось низко, до самого берега, на­катываясь на него бурунчиками своих облаков. Но потом это на­важдение развеялось и тропинка, петляющая между зарослями каких-то широколиственных кустов, вывела нашу компанию на пляж, покрытый серой галькой. Свежий морской ветерок прият­ной прохладой окатил разгоряченные тела. Солнце бриллиантово сверкало на бархатистом бескрайнем чистом небе. Пахло соленой влагой и йодистыми водорослями. Чайки суетливой, бранящейся толпой облепили прибрежные скалы. Они важно разгуливали по пляжу, выглядывая съедобные куски.
   Среди разбросанных по серой гальке голых человеческих тел вышагивали разодетые, несмотря на жару, в темные костюмы ме­стные "донжуаны". Они орлиным оком выглядывали свою добы­чу, то и дело подсаживаясь к одиноким молодым женщинам. За­вязывалась дружеская беседа, в скором времени переходящая в совместное загорание и купание в теплых водах Черного моря. Темные пиджаки, брюки и рубашки складывались возле подсти­лок и топчанов. Отовсюду слышались вдохновенные, страстные голоса:
   -- Ты красавица! Вай! вай! Ты такая красавица! Вай, вай! Ты очень большая красавица! Шашлык будишь кушать, шампанский пить!
   Русские и малоросские красавицы млели от красноречия пла­менных горцев. Когда еще в своей жизни они слышали такие "изысканные" комплименты? Где еще им предлагали бесплатно шашлык и шампанское? Кто еще их целых триста метров вез к пляжу на красивых, мощных "Жигулях"? Кто, кроме этих неот­разимых, щедрых, бескорыстных аджарских джигитов? Вечно пьяные, ругающиеся матом мужики им осточертели до омерзе­ния. Они приехали в южные края за теплом, за щедростью, за жа­ром, пусть недолговечной, но зато такой необыкновенной любви. И хоть им подсовывали дешевую подделку, расхожий стандарт­ный суррогат, они и такого не видели в жизни.
   Проституток и блудниц среди них встречалось мало. Женщина подсознательно ищет необычного. Местные ловеласы предлагали простушкам из северных широт необычный набор обычных раз-

73


   влечений. Наживка насажена, удочка заброшена в море. Плотва клевала, как всегда, хорошо.
   На одном из скалистых камней, выступающих из морских глу­бин, в нескольких десятках метров от пляжного берега, неподале­ку от того места, где, еще не раздевшись, расположилась наша компания, возлежала девица. Одинокая сочная фигура и манер­ность выставлять ее напоказ, почти сразу привлекла внимание протрезвевших и сытых приятелей.
  -- У этой русалки вместо рыбьего хвоста аппетитные женские ноги,-- продекламировал Игорь Барановский, облизнув кончи­ком языка верхнюю губу.
  -- Да, морская дива -- будь здоров! -- поддержал его тональ­ность Константин.-- Ее округлые формы возрождают во мне поч­ти умерший инстинкт размножения.
  -- И не только в тебе,-- Олег сквозь темные очки окинул взглядом сверкающую солнечными бликами прибрежную водную гладь.
   Вдоль берега, по направлению к одинокому камню с "русал­кой", кряхтя уключинами, ползла лодка, набитая аджарцами. На борту лодки просматривалась полусмытая надпись: "Спаса­тельная".
   Многочисленная команда "спасателей", очевидно, решила провести профилактическую беседу с потенциальной утопающей, неосмотрительно загорающей посреди морской пучины. Несколь­ко представителей доблестной службы вскарабкались с причалив­шей лодки на камень и, расположившись кольцом вокруг "русал­ки", стали что-то говорить, усиленно при этом жестикулируя. Теплый морской ветерок иногда доносил до слуха отдельные сло­ва бдительных спасателей: "Шашлык!.. Шампанскый!.. Красави­ца!.."
   Красавица недолго слушала пламенные речи, призывающие к спасению ее шикарного тела. Она поднялась во весь свой немалый рост, поправила бикини на соблазнительных бедрах и прыгнула "ласточкой" в воду. Некоторое время голубая гладь оставалась спокойной. Потом, совсем близко, показалась темноволосая, мок­рая "русалочья" голова. Сильными "саженками" пловчиха устре­мились к берегу. Раздосадованные "спасатели" тоже попрыгали в лодку и устремились в погоню, чтобы до конца выполнить свой долг по спасению. "Русалка" выбралась на берег в непосредствен­ной близости от нашей четверки. По шикарному телу "морской дивы" стекала каплями вода. Промокшие светло-голубые бикини просветили темный тугой мыс внизу тонкой шелковой глади. То же произошло и с верхней половиной купального комплекта. Большие круглые груди открыли остроту сосков, почти совсем растворив в себе две полупрозрачных полоски ткани. Темпера­ментных южных "спасателей" понять можно было без всяких ди­скуссий. Их лодка отстала от объекта "спасения" совсем немного,
   74
  
   но ее перегруженность сказывалась на ходовых качествах. И прежде чем лодка, уткнувшись носом в галечный берег, высадила свой многочисленный десант, "русалка" подбежала к нашим при­ятелям и, опустившись перед ними на корточки, заговорила поче­му-то с одним Олегом:
   -- Спасите меня от преследования дикарей!
   Ее припухлые влажные губы слегка улыбались, но в глубине темных миндалевидных глаз блестела искорка едва скрытого бес­покойства. Олег окинул взглядом приближающиеся сомкнутые ряды противника:
  -- Племя слишком многочисленно,-- в тон ответил он,-- бо­юсь, что нам срежут скальпы.
  -- Пехота, в каре! -- неожиданно громко проговорил Игорь Барановский.-- За неимением ослов и ученых -- женщин в сере­дину!
  -- Ну, ты прямо Наполеон в Египте,-- усмехнулся в бороду Константин Точилин.
  -- Нас атакуют мамлюки! -- снова наигранно серьезно воск­ликнул Игорь.-- Мужчины, сели крестом! Мадемуазель, прошу вас в круг!
   "Русалка" порхнула в центр образовавшегося пространства. "Мамлюки" налетели шумной бранящейся стаей. Непонятные ад­жарские междометия обильно переплетались с родными русски­ми. "Дикари" неплохо владели бранным языком великой нации. Командовал атакой белобрысый красавец с голубыми глазами, очевидно главный претендент на телесное спасение кареокой "ру­салки". Его непривычная для этих мест внешность бросалась в глаза с первого взгляда. Но бранился и ругался он по-аджарски и по-русски, пожалуй, громче своих брюнетистых соплеменников. Он тут же приступил к лобовому натиску и бросился к сидящему ближе к нему Олегу:
   -- Тэбэ, што, козол, в Москве, дэвушек мало?! -- заорал он,
вращая белками светлых глаз и брызгая на сидящего слюной
сверху вниз. Такого обращения Олег белобрысому простить не мог
и ногой, обутой в кроссовку, ткнул аджарца в пах. Белобрысый
охнул и, двумя руками зажав ушибленное место, завыл, ругаясь
на местном диалекте. Олег тут же вскочил, ожидая дружного на­
падения превосходящих сил противника. За спиной также вско­
чили на ноги его приятели. Но нападения, как ни странно, не про­
изошло. С десяток голых аборигенов прыгали вокруг, кричали,
размахивали руками, но ударить никого почему-то не смели.
Сжав кулаки, готовый на все, Олег только сейчас по-настоящему
рассмотрел неприятеля. Ни один из горланившей шайки не отли­
чался атлетическим телосложением. Да и роста, как на подбор,
они все оказались низковатого: кто по плечо Олегу, кто чуть вы­
ше. По сравнению с ними поднявшиеся русичи выглядели прямо-
таки былинными богатырями. Особенно, Игорь Барановский --

76


   рост под два метра. И хоть немного рыхловат, но очень внуши­телен.
   -- Зарэжу! -- выл от боли и бессильной злобы сложенный по­
полам белобрысый, хватаясь двумя руками за отбитые "мужские
достоинства".-- Зарэжу! Всех зарэжу!
   Олег инстинктивно шагнул в его сторону, совсем без намере­ния добить поверженного противника. Просто слушать подобные выкрики спокойно ему не позволяло чувство собственного досто­инства. Белобрысый заскулил, как трусливый волчонок, и отполз на корячках в сторону. Боль у него, по-видимому, стала прохо­дить. Ведь ткнул Олег совершенно не сильно, но зато точно, куда следует.
   Через минуту-другую аджарец окончательно пришел в себя и, еще охая, встал в полный низенький рост. В белесых глазах мета­лись остатки боли и страха, переплетенного с патологической зло­бой. Этой адской зрачковой смесью он плеснул на Олега и вдруг опять завыл, как мулла во время молитвы:
  -- Вэрнитэ женщина! Я ее лублу! Хачу жаница! Очэн сылно лублу! Понымаэш?
  -- А ты что, ее купил? -- спросил Игорь Барановский, сто­ящий по правую руку от Олега.
  -- Как купыл? Зачем купыл? Сылно лублу! Понымаэш?
  -- А она тебя любит? Ты ее спрашивал?
  -- Зачэм спрашивал? Она вэд -- жэнщина! Понымаэш?
  -- А мы ее все-таки спросим,-- Игорь повернулся к "русал­ке", так и остававшейся сидеть в кругу.
  -- Скажите, мадемуазель, вы любите этого пламенного джи­гита?
   Девушка усмехнулась своими припухлыми губами:
  -- Я его второй раз в жизни вижу. Вчера полдня приставал, обещал в шампанском искупать и шашлыком закормить. Не зна­ла куда и деваться. А сегодня опять с самого утра преследует. Хоть на пляж не выходи. Это у них любовью называется? И зачем только сюда приехала?
  -- Вы слышали, сэр? -- Игорь снова обратился к белобрысому аджарцу.-- Ваши притязания необоснованны. Вас не любят.
  -- Вэрнытэ женщина! -- последний раз с безнадежным отчая­нием заскулил отвергнутый жених, но внезапно замолчал, уста­вившись на ноги Славика Ларина:
  -- Джинсы продай! Продай джинсы! Очен хочу! Понымаэш?
   Такой перемены желания никто из стоящих в "каре" не ожи­дал. Особенно Славик. Он тоже посмотрел на свои, обтянутые уз­кими джинсами, ноги, а затем удивленно взглянул на просителя.
  -- Эти не продам,-- негромко сказал он.-- В корпусе есть дру­гие. Если в цене сойдемся, то тогда...
  -- Пойдэм, пойдем! Покажэш! Куплу! Хорошие дэнги дам! Очен хочу джинсы! Понимаэш?
   76
  
   -- Ну, пошли, поторгуемся,-- Славик выступил из круга.
   Белобрысый тут же подскочил к нему, обнял за плечи и пота­щил прочь от моря. Остальные "спасатели", как были в одних плавках, так и двинулись вслед за своим предводителем, окружив Славика плотным горланящим кольцом.
  -- Ну, я тоже пойду следом,-- сказал, посмотрев на удаляю­щуюся компанию, Игорь Барановский,-- кажется, наш Славка попал в переплет. Ситуацию нужно проконтролировать. Констан­тин, ты со мной?
  -- Само собой,-- Константин пятерней почесал бороду.
  -- Мало ли что придет в голову этим аборигенам. У них на­строение меняется как у этого самого моря. Может, опять заштор­мит?
  -- Под твоим присмотром оставляем девушку,-- Игорь очень серьезно посмотрел на Олега,-- чтобы не было больше новых по­кушений. Мы откланиваемся, мадемуазель,-- Игорь склонил го­лову в сторону поднявшейся с корточек "русалки",-- приятно было познакомиться.
  -- Спасибо вам за помощь,-- девушка улыбнулась уголками губ.
  -- Не стоит благодарности. Спасение от подобных "спасате­лей" -- дело чести. Но наш друг принял огонь на себя, и мы идем к нему на подмогу, оставляя вас на надежном попечении.
   И с этими словами Игорь и Константин быстрыми шагами по­шли вдогонку за скрывшейся из поля зрения шайкой.
   Олег остался наедине со спасенной "русалкой". Некоторое вре­мя оба молчали, глядя вслед уходящим приятелям, затем Олег на правах мужчины взял инициативу в свои руки.
  -- Позвольте мне узнать, кого мы вырвали из лап разбушевав­шихся дикарей?
  -- Меня зовут Дина. Дина Розенблюм,-- чуть помедлив, слов­но запнувшись, уточнила девушка, взглянув на молодого челове­ка глубокими маслянистыми еврейскими глазами. Этот взгляд немного смутил Олега. Антисемитом он никогда не был и к евре­ям относился без всякой неприязни. Но взгляд Дины, после того, как она назвала свою фамилию, показался ему испытующим, с оттенком какого-то вызова. Дина явно следила за его реакцией. Чтобы понять это, Олегу понадобилась секунда-другая. Затем он просто произнес свое имя и фамилию, которая тоже звучала не со­всем по-русски.
  -- Вы немец? -- вопрос был произнесен с какой-то странной, чуть ироничной усмешкой, что не ускользнуло от молодого чело­века. Пришлось давать объяснения.
  -- Скорее, давно обрусевший голландец. А вернее, обелору-сившийся. Отец у меня оттуда. Дальний предок его, по семейному преданию, был голландским подмастерьем, приглашенным вме­сте с мастерами-корабелами Петром Первым для строительства

Л


   русского флота на Немане. Ну, видно, парень влюбился в местную красавицу и остался в славянских краях. Расплодился, размно­жился. А многочисленное потомство разлетелось по всей Руси Ве­ликой. Один из них, в данном случае, представлен мною.
  -- Ну, что же, приятно познакомиться при столь необычных обстоятельствах,-- Дина протянула плотную, сильную, похожую на мужскую руку, а Олег, неожиданно для самого себя, поцеловал пахнущие морской соленой водой пальцы девушки.
  -- Вы всегда так галантны с дамами? -- снова чуть-чуть иро­нично улыбнувшись, спросила "русалка".
  -- Стараюсь не походить на вашего прежнего тутошнего уха­жера. Купаться в шампанском не предлагаю, но вот защиту от по­ползновений этой белокурой бестии гарантирую. Если вы, конеч­но, согласитесь на мое покровительство.
  -- Вы хотите стать моим телохранителем? -- на этот раз улыбка обнажила ровные перламутровые зубы.
  -- Такое тело в данных краях нуждается в охране. Иначе по­хитят и в горы увезут. Обычаи здесь азиатские. Мусульмане они, в отличие от остальных грузин. Многоженство признают. В га­рем, я думаю, не хотите?
  -- Вы меня убедили. Перехожу под вашу охрану.-- Дина сно­ва протянула Олегу свою руку, и тот снова ее поцеловал.
  -- Не хотите ли сегодня вечером совершить небольшую про­гулку по морскому побережью под моим покровительством? -- спросил Олег испытующе.
  -- Такой вариант вполне возможен. Тем более что я посели­лась здесь неподалеку -- в доме отдыха "Наука", а вечером си­деть в палате совершенно неперспективно. Но мой нынешний про­вожатый не отличается мужеством.
  -- Значит, вы не одна здесь? -- У Олега почему-то стало не­приятно на душе, но виду он, естественно, не показал, а присталь­но, как со слов знакомых женщин мог делать только он, взглянул Дине в глаза. Та опустила взгляд и, понизив голос, сказала:
  -- Неужели я поехала бы в этот "зверинец" одна? Родственни­ки уговорили. Замуж меня хотят отдать. Двадцать шесть уже. Ве­ковуха. Вот и подыскали жениха. Из наших. Сорок лет. Кандидат наук. Москвич. И к тому же мой близкий родственник. "Талмуд" такие браки даже одобряет. Яковом его зовут. Но за эту неделю надоел он мне своим занудством и скупердяйством. Каждую ко­пейку считает. Вот я от него и уплываю подальше. А этот местный ловелас меня и засек -- вторые сутки не отстает. Приклеился как банный лист. Спасибо вам, что ему наподдали.
  -- Мы только исполнили свой гражданский и мужской долг: защитили одинокую женщину от шайки обнаглевших негодяев. Им просто не давали отпора -- вот они и чувствовали себя безраз­дельными хозяевами. А так -- трусы они и слюнтяи, несмотря на внешнюю кровожадность.
   78
  
  -- Ну, если вы их так характеризуете и не боитесь, я, пожа­луй, часиков в девять выйду прогуляться под вашим присмот­ром. Ждите меня возле первого корпуса. Там под пальмой есть скамейка.
  -- Постараюсь быть вовремя,-- Олег взял руку девушки и снова хотел поцеловать ее, когда совсем близко раздался высо­кий, почти женский голос:
  -- Дина, где же ты была? Я повсюду тебя искал!
   Олег и Дина одновременно оглянулись. Сбоку от них стоял длиннопарый сутулый человек в очках на тяжелом мясистом но­се. Большие залысины и тронутые сединой редкие курчавые воло­сы говорили о "переходном" сорокалетнем возрасте, когда ты еще достаточно молод, но "молодым человеком" тебя называют все ре­же и реже. И от этого на душе становится все тоскливей и тоскли­вей. Молодые девушки и женщины перестают обращать на тебя внимание. Особенно, когда ты некрасив, лыс и очкаст, а невеста, с которой ты приехал на юг, удирает каждый день от тебя, не же­лая слушать твои мудрые мысли, теперь стоит и кокетничает с ка­ким-то неприятным, похожим на немца, типом, в темных очках. Тоска разрывает твое добропорядочное еврейское сердце на мел­кие кусочки, словно на береговую гальку. И ты топчешь собствен­ную душу, сознавая, что уходит твой последний шанс создать се­мейный уют с манящей своим сладостным телом женщиной, ко­торая легкомысленно отвергает твои серьезные намерения, предпочитая им пляжный флирт.
  -- Дина, ты ведешь себя неосмотрительно и легкомысленно. Я не хочу, чтобы с тобой случились неприятности. Я отвечаю за тебя перед тетей Басей и дядей Сеней. Что мне говорить им? Что их дочь Дина уплывает одна далеко в море, и я не знаю жива она или утонула? Мы приехали сюда вместе, а ты словно все время об этом забываешь.
  -- Яков Моисеевич! -- Дина сверкнула глазами в сторону сво­его родственника.-- Не учите меня жить! Мне не десять лет и за свои поступки я отвечаю самостоятельно!
  -- И все же я прошу, чтобы ты пошла сейчас со мной. Мне нужно с тобой серьезно поговорить,-- Яков с отчаянием утопаю­щего ухватился за руку Дины. Та упрямым движением освободи­ла ее.
  -- Пойдем, Дина,-- взмолился Яков.-- От твоей мамы письмо пришло. Ты должна его прочитать.
  -- Вот с этого и нужно было начинать! -- зло сказала Дина. Затем сделала шаг к отошедшему в сторону Олегу: -- Я должна уйти, но наше соглашение остается в силе.
  -- До вечера,-- тихо, чтобы слышала только Дина, произнес Олег.
   Девушка повернулась к нему спиной и, слегка покачивая сво­ими соблазнительными бедрами, пошла в сопровождении понуро-

79


   го Якова вдоль пляжного побережья, по направлению к дому от­дыха "Наука". Яков нес ее халат и туфельки, но Дина почему-то, не одевалась. Олег долго и пристально смотрел ей вслед, пока она не скрылась за скалой.

III

   Без десяти минут девять вечера Олег спустился со своей пала­точной мансарды в теплый грузинский вечер. Пьянящий аромат­ный воздух, войдя в легкие, казалось, усилил опьянение после выпитого в компании своих соседей-приятелей вина. За выпив­кой они снова вспомнили о завершении дневных пляжных собы­тий этого дня. Аджарская шайка, ушедшая со Славиком Лари­ным, долго торговалась с ним из-за новых ненадеванных джинсов и чуть было не избила его, если бы не вовремя подошедшие Игорь и Константин. Белобрысый, по имени Сосо, сообразив, что подав­ляющее преимущество в численности его команда потеряла, стал уверять москвичей в нерушимой дружбе русского и аджарского народов и ретировался, пообещав на прощанье как-нибудь зайти и снова поторговаться.
  -- Теперь он не отстанет, пока своего не добьется или по морде крепко не получит,-- уверил Константин,-- упрямые они, как местные ишаки, и только силу понимают.
  -- Да, отыскали мы врага на свою голову, не успев приехать. Чувствую отдых теперь будет "веселым". От скуки не умрем.
  -- А этого и следовало ожидать,-- Игорь философски развел руками.-- Знали, куда ехали. Теперь нужно держаться вместе, кучкой. И желательно ночами, даже в женском обществе, далеко не углубляться,-- добавил он, посмотрев на собирающегося на свидание Олега.
  -- Бог не выдаст, свинья не съест,-- ответил поговоркой Олег и, махнув на прощание приятелям рукой, скрылся за дверью.
   Южный вечер набросил на него свою темную теплую шаль с ис­крящимся бисером разноцветных звезд. Блистающее сотнями со­звездий небо показалось Олегу таким необычайно низким, что только протяни руку и дотронешься до этого застывшего в полете роя светляков, увидишь на ладонях отсверк холодного свечения их хрупких тел. И чуть ниже оцепенелого движения звезд-светля­ков, в густой пахучей траве и в самом деле, то там то здесь свер­кали искорки светлячков-звезд, стрекотали на разные лады це­лые сводные оркестры кузнечиков, а где-то на дереве трещала на одной солирующей ноте одинокая цикада. И все же вокруг стояла тьма и тишина. Сверкающая тьма и звучная тишина. Да еще ка­ким-то вторым слухом улавливались мерные, сонные вздохи близкого моря, и чем ближе по узкой тропке приближался к нему Олег, тем море явственней давало знать о себе. С каждым шагом его могучее бытие, его громадное пространство, еще невидимое,
   80
  
   но ощутимое всеми фибрами человеческой души и тела, поглоща­ло другие импульсы и захватывало в свой глубинный первобыт­ный плен, как колыбель, как первоисточник жизни на Земле. Мо­ре и звезды. Неразгаданная тайна Мира...
   ...Дом отдыха "Наука" стоял почти на самом берегу моря. Он был построен для деятелей передовой сталинской мысли не очень высокого должностного ранга и, тем не менее, выглядел достаточ­но помпезно, отражая все каноны социалистического неокласси­цизма времен первых пятилеток. Центральный портал поддержи­вали непременные колонны, украшенные лепным фризом', об­валившимся от старости во многих местах. Так же примерно выглядел и фронтон, когда-то отражавший в монументальном ис­полнении достижения прогрессивных научных идей строителей социализма. Сейчас в архитектурном воплощении этих идей обра­зовались невосполнимые потери. Научные мыслители перестали сюда заглядывать, и путевки стали раздавать кому попало. Но все же, по сравнению со временным жилищем Олега, дом отдыха "Наука" выглядел до сих пор просто шикарно, хотя и старомод­но. В коридорах каким-то образом сохранились ковровые дорож­ки, в холле стоял телевизор и мягкие диваны. Все это Олег от лю­бопытства успел осмотреть и, возвратившись из разведки, уселся на заветную скамейку в ожидании появления Дины. Прошло ми­нут двадцать после назначенного срока, а девушка все не появля­лась в широких, освещенных фонарем дверях центрального вхо­да. Олега начинало покидать терпение. Он встал со своей скамей­ки и заглянул в дверь. В холле на диване сидели отдыхающие. Кто читал книгу, кто смотрел телевизор, но появления Дины не отмечалось. Олег снова возвратился на прежнее место. Его охва­тило неприятное чувство обманутого человека. Он не знал, что предпринять: оставаться ждать еще неизвестное время, идти ра­зыскивать девушку или возвратиться в свое пристанище. Там его, наверняка, встретят насмешливые взгляды новых приятелей. Они сразу поймут, что ему "накрутили динамо". Самолюбие Оле­га было основательно задето. Он уже мысленно вынашивал планы моральной мести ветреной обманщице, когда дверь входа негром­ко хлопнула. Олег поднял взгляд. Освещенная фонарем, статная фигура молодой женщины пересекла светлый круг и поспешно, почти бегом, двинулась по направлению к поднявшемуся со ска­мейки Олегу.
   -- Извините меня, пожалуйста,-- слегка перехваченным го­лосом проговорила девушка,-- я думала, что вы уже ушли. От Якова никак не могла отделаться. Все хотел увязаться за мной. Ревнует.
   * Фриз -- кайма, украшенная сплошным орнаментом.

81


  -- Я его понимаю, крушение надежд. Но здесь каждый играет за себя. Я вас ему не уступлю.
  -- И правильно сделаете. Впрочем, мне кажется, для вас это не трудно. Вы женщинам нравитесь. По себе чувствую.
  -- Спасибо за комплимент.
  -- Это не комплимент. Это женская интуиция.
  -- Надеюсь, она вас не подводит?
  -- До сих пор, во всяком случае, ее подсказки были безоши­бочны.
  -- Ну, тогда я спокоен.
  -- А что, у вас имелись сомнения на свой счет?
  -- На свой -- нет. На ваш кое-какие присутствовали.
  -- Теперь вы делаете мне комплимент.
  -- Разве? А я и не заметил.
  -- Женщина всегда должна вызывать в мужчине сомнения, иначе она ему быстро надоест.
  -- Вы придерживаетесь такого принципа поведения с мужчи­нами?
  -- У меня нет заранее заготовленной программы. Я больше до­веряю женскому чутью, той самой интуиции.
  -- Ну и что подсказывает вам тонкое подсознание сейчас? Оно уже включилось в действие?
  -- Вы хотите опередить события. Мы ведь, собственно, едва знакомы и не знаю, будет ли у нас время узнать друг друга по­ближе.
  -- Вы уезжаете?
  -- На днях планирую. Мы здесь ненадолго. Да и скучно, при­знаться, в этих краях.
  -- На прогулку со мной вы отправились, чтобы развеять ску­ку?
  -- Зачем так буквально понимать мои слова. К нашей нынеш­ней встрече они не относятся. С вами я сейчас вовсе не от скуки.
  -- Вы меня снова успокоили.
  -- Ну, тогда расскажите о себе. Я же вам кое-что о себе пове­дала, а вы для меня совершенно неизвестный молодой человек. Знаете, ведь после таких автобиографических рассказов дальней­шее общение происходит гораздо легче.
   Они уселись рядом на большом, плоском прибрежном камне. Темная, в белой окантовке морская волна почти докатывалась до их ног. Она мягким ласковым псом, урча, подбиралась в желании потереться своим теплым боком, но потом, словно испугавшись, отползала назад, до новой попытки приласкаться о человеческие ноги. Далекий, подвижный, мерцающий светлыми бликами гори­зонт незаметно сливался с низким звездным небом. Южная ночь дышала теплом и покоем. Тепло и спокойно было и на душе у Оле­га. Он рассказывал Дине о себе, упуская, конечно, некоторые "не­нужные" подробности своей биографии. Дина слушала внима-
   82
  
   тельно, повернув к нему красивое лицо с маслянистыми глубоки­ми еврейскими глазами. Иногда, когда девушка слегка отводила взгляд, в них вспыхивали отражения звезд, и Олегу вдруг пришло в голову, что эти же звезды отражались в глазах иудейских жен­щин на протяжении всей библейской истории их народа, странно­го, непонятного, всеми гонимого, но не растворившегося в океане времен.
   За разговором время текло плавно и незаметно. Из-за гор, за спинами сидящей на прибрежном камне пары, выплыла большая красная луна и осветила морской, черный влажный глянец своим призрачно-багряным светом. Море окрасилось сгустками крова­вых пятен, но идиллически-настроенный Олег почти не обратил на эту неприятную перемену внимания. Его руки обняли девушку за талию, и он поцеловал ее в податливые пухлые губы. Дина от­ветила на поцелуй горячо и сладостно. Они целовались, все более распаляя друг друга. Мужские руки стали расстегивать пуговицы короткого халатика на упругом женском теле. И вот халат сбро­шен на прибрежную гальку, а неугомонные руки уже освободили большую упругую грудь от купального лифчика и по крутым мощным бедрам стали стягивать маленькие голубые плавки. Женские руки расстегнули молнию на джинсах. Пуговица над ней тоже перестала препятствовать рвущейся наружу напряжен­ной мужской плоти, и она, освобожденная, устремилась к рас­крытому сладострастному, влажному зеву, легко и мощно вошла, в него, заработав там жарко и напористо. Дина стонала, изгибаясь на прохладной прибрежной гальке в объятьях Олега. Ее крупное сильное тело двигалось ритмично в едином порыве с движениями мужчины. Она отдавалась неистово и страстно. Голова со спутан­ными густыми волосами металась в забвении. Губы между гром­кими стонами повторяли: "Еще, еще... Так, так, так... меня... так, так! И, наконец, из большой измятой и исцелованной Олегом груди вырвался не стон, а почти крик: "Хочу, хочу, хочу! Все..." Тело Дины стало конвульсивно дергаться, глаза закатились, сильные руки сжали мужские плечи, ноги сплелись за его спи­ной. Олег подсознательно уловил важную минуту и не задержал­ся. Два стона слились в один. Два тела прижались друг к другу, наполняясь вечным блаженством жизни. И в эту самую минуту, сзади, на голову Олега обрушился удар...

IV

   Сознание возвратилось так же быстро, как и пропало, словно снова отдернулось закрывшее его черное глухое покрывало. Пе­ред прозревшим взглядом сверкал мириадами звезд глубокий не­босвод. Звезды несколько секунд кружились в каком-то призрач­ном хаотичном хороводе, но потом, то россыпью, то поочередно

83


   вырывались из этой круговерти и занимали свои, давно привыч­ные места.
   Затем включился слух. Совсем рядом кто-то жалобно и моно­тонно вздыхал, одновременно шлепая большими мокрыми щу­пальцами осьминога. Море наползало с упорной настойчивостью на берег, все ближе и ближе подкрадываясь к лежащему на спине человеку, в попытке затащить его в свое мокрое нутро и там рас­творить человеческое тело на тысячи мельчайших песчинок-звез­дочек. Олег поспешно сел, отдернув ноги от подползающего при­боя, и это движение отдалось в голове тупой, надсадной болью, ре­зонансом пролившейся по всему телу. Голова закружилась, опять раскрутив остановившуюся звездную карусель, и Олегу пришлось вновь прилечь, чтобы унять эту пляску созвездий. Через минуту-другую он сделал попытку подняться, уже глядя прямо перед со­бой. Эта попытка удалась гораздо лучше, и Олег медленно стал поворачивать голову по сторонам. Справа от прибрежного валуна кто-то лежал, уткнувшись лицом в гальку. Олег тут же вспомнил о Дине. Это могла быть только она. С трудом перевернувшись на живот, он на коленях подполз к лежащей фигуре и сразу же заме­тил на затылке плешь. Это была не девушка. Перед ним непод­вижно лежал какой-то начинающий лысеть мужчина. Олег осто­рожно толкнул его в плечо. Реакции не последовало. От второго более сильного толчка голова лежащего слегка повернулась набок и, при багровом свете луны, Олег вдруг узнал лицо с широко рас­крытыми навыкате глазами. Перед ним лежал, несомненно, мерт­вый, отверженный жених Дины -- Яков.
   Олега мелко и противно затрясло. Он попытался подняться на ноги, придерживаясь дрожащими руками за шершавый, теплый валун. Но сразу подъем не удался. В коленях вибрировала неудер­жимая слабость, не дававшая ровно стоять на ногах. К тому же боль от полученного удара загудела в голове с новой силой. Пре­возмогая эту боль, Олег оглянулся по сторонам. Море все также катило на берег свои вечные воды. Вечные звезды все также све­тили на безоблачном ночном небе. Пляж был пустынен, что впер­вые показалось Олегу удивительным. Ведь в такую теплую ночь здесь собралось бы достаточно любителей морских купаний. И, тем не менее, возле воды сейчас находилось только двое: живой, но контуженный ударом Олег, и мертвый, кем-то убитый, Яков. Дины нигде не было видно. Куда она исчезла? Почему она бросила их на произвол судьбы? Или ее тоже избили, изнасиловали, похи­тили? Кто? Ответ напрашивался сам собой. Но разве Олег мог по­думать, что все это так серьезно? Неужели они докатились до убийства? А, впрочем, что с них возьмешь? Азиаты.
   Нужно идти, заявить в милицию. А если они сидят где-нибудь поблизости, только и ждут, чтобы он ушел. Спрячут труп, сбросят в море, скроют доказательства преступления. Но почему же сразу так не поступили? Наверное испугались?! И Дина, должно быть,
   84
  
   кричала, а они и ее тоже по голове... Но как Яков здесь оказался? Ревновал? Следил? А может, это он его в порыве ревности? Тогда зачем тем убивать Якова? Можно было тоже оглушить. Ведь им Дина нужна! А ведь Яков стал бы ее разыскивать. Всю округу на ноги поднял бы. Вот и убили потому. Все абсолютно логично.
   А его, видно, не добили. Не успели. Ну, что же, тем хуже для них. Только где здесь милиция? Или какая-нибудь другая власть? В поселке? А может, в Кобулети? Но до него полчаса ходь­бы. Скроют "концы в воду". Что же делать? Ведь и трогать ничего нельзя. Улики. Вот так ситуация! Здесь что ли сидеть до утра? Си­деть и ждать у моря погоды? Очень символично! Пляжный флирт... Вляпался по самые уши. А если убежать? Кто искать бу­дет? Язык держать за зубами. Ребятам из палаты ни слова. А как же Дина? Что сейчас с ней? Может насилуют всем стадом? Это предательство! Трусость! Низость! Нужно найти каких-нибудь людей. Почему тут так пустынно? Море, наверное, теплое, а ни­кто не купается? Странно.
   Олег еще раз оглянулся вокруг и вдруг увидел поспешно при­ближающиеся к нему из-за скал три темные фигуры. Головы фи­гур украшали одинаковые, судя по всему, армейские фуражки. В руках, при тусклом свете луны, матово переливались короткие автоматные стволы. Автоматчики подбежали к сидящему на ва­луне Олегу. Старший, с двумя прапорщицкими звездами на зеле­ных погонах, махнул перед лицом Олега рукой:
   -- Вы что не знаете, что находиться на пляже в вечернее вре­
мя запрещено? Пограничная зона.
   Олег не успел ответить. Прапорщик заметил лежащего за валу­ном Якова:
   -- Кто это? Ваш приятель? Почему не движется? Пьяный что
ли?
   Пограничник наклонился над лежащим. Толкнул его несколь­ко раз. Затем приподнял голову Якова и удивленно присвистнул:
  -- Да он мертвый! Не ты ли его прибил? -- прапорщик снова повернулся к Олегу и перешел на "ты".-- А, ну-ка, дыхни! Пере­гаром прет. Спьяну передрались?
  -- Не дрались мы. Я его вообще не знаю. Здесь, вот только сей­час обнаружил,-- соврал Олег, понимая, что говорить правду ему абсолютно невыгодно.
  -- Где живете? -- делая обратный "вежливый" переход, спро­сил прапорщик.
  -- В доме отдыха "Цихисдзири". Суток нет, как приехал. Не знал, что вечером на пляж нельзя ходить. Хотел искупаться. По­дошел к камню, а здесь убитый лежит.
  -- А откуда ты знаешь, что он убит? -- снова "тыкнул" пра­порщик, подозрительно взглянув на Олега.-- Может, у него сер­дечный приступ какой был?

86


   -- Мне так показалось. А вы его осмотрите,-- неожиданно для
самого себя посоветовал Олег,-- возможно, он и в самом деле сам
по себе умер?
   Прапорщик подошел к трупу Якова и снова наклонился над ним, осветив тело фонариком.
  -- Да уж, сам по себе,-- хмыкнул он, разгибаясь,-- финкой мужика пришили, прямо под сердце, со спины. Профессионал ра­ботал -- одним ударом уложил.
  -- Нужно вызывать следственные органы,-- после короткой паузы проговорил прапорщик,-- пойду позвоню в милицию.
  -- А вы здесь оставайтесь,-- приказал он своим подчиненным и, очевидно, Олегу тоже.
   Прапорщик сделал несколько шагов по направлению к дому отдыха "Наука", потом неожиданно остановился и, полуобернув­шись к оставшимся, сказал:
   -- Да, чуть не забыл. Вахромеев, обыщи его,-- взмах руки в
сторону Олега.
   Стоящий слева пограничник подошел к Олегу и, лениво прого­ворив "руки за голову", опустился на корточки и принялся нето­ропливо стучать ладонями по джинсовым штанинам, поднимаясь все выше. Ладонь хлопнула по заднему карману и остановилась, почувствовав лежащее там что-то твердое. Почувствовал это и Олег. Холодок мелкой рябью пробежал по его спине. Он твердо знал, что задние карманы сегодня вечером у него были пусты, во всяком случае, когда он выходил из своего корпуса. Солдат засу­нул руку в карман, вытащил оттуда какой-то плоский предмет и стал его рассматривать при багровом свете луны. Подошел пра­порщик и, протянув руку, взял этот плоский предмет. Нажатие пальца, щелчок, и блики тусклыми отсверками стали переливать­ся на лезвии ножа, выскочившего из рукоятки.
   -- Так...-- значительно вымолвил прапорщик и в упор, из-
под козырька фуражки, посмотрел на Олега,-- значит, говоришь,
искупаться пришел... с перышком в кармане?
   Олег понял, что пропал. Его подставили. Подло и бесчеловеч­но. Подсунули нож в карман, пока он лежал оглушенным. Голова на месте удара снова надсадно вспыхнула болью, колени подкоси­ла неудержимая слабость, во рту пересохло. Олег, не в силах пре­возмочь свое состояние, присел на валун.

V

   Камера оказалась затхлой и грязной. На давно не крашенном полу валялись окурки. Подмести их, было видно, недосуг. Двухъ­ярусные нары, истертые до полировочного блеска, расположен­ные у двух противоположных стен, поначалу показались Олегу пустыми. Но после того, как металлическая дверь камеры с ржа­вым лязгом захлопнулась, на верхних левых полатях послыша-
   86
  
   лось слабое шевеление и на вошедшего взглянула обросшая чер­ной с проседью бородой заспанная физиономия. Физиономия что-то спросила по-аджарски. Подавленный происшедшим, Олег ни­чего не ответил. Он на слабеющих, подкашивающихся ногах по­додвинулся к ближайшим нарам, сел на них, а потом откинулся на сально-гладкую поверхность лежанки.
   Под потолком, закрытая проволочной сеткой, тускло, вполна­кала, светилась лампочка, бросая длинные паучьи тени. Малень­кое, тоже зарешеченное окошко скрывало за собой тьму ароматной грузинской ночи. В камере же пахло мочой и потом. Накрытая крышкой "параша", стояла в углу и, естественно, "благоухала". Олега затошнило и едва не вырвало. Он только сдержался из по­следних сил. Душу разъедала сосущая тоска. Она присосалась гро­мадной пиявкой и свою жертву отпускать не собиралась. А тело подмял под себя, своими громадными присосками-щупальцами, спрут усталости. Два хищника работали в унисон, но в противопо­ложных направлениях. Усталость принуждала лежащего на нарах спать, тоска заснуть не давала.
   Через некоторое время Олег погрузился в мучительную дрему, в полузабытье. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но со­знание полностью не отключилось, заставляя взгляд фиксировать пространство перед собой. Это странное ощущение двоякости бы­тия иногда врывается в человеческую жизнь, оставляя в памяти мерцающий отблеск других измерений, иных чувств.
   Послышался скрежет открываемой двери. Кто-то вошел в ка­меру, но пока находился вне поля зрительного восприятия лежа­щего на нарах. Далекий, потусторонний голос произнес глухо, как из бочки:
   -- Вроде спит?!
   Другой, такой же, бубнящим гулом ответил:
   -- Подойдем посмотрим. Только тихо.
   Над Олегом склонились два лица. Они темными, безликими масками заполонили почти все обозреваемое пространство. Черты лиц Олег разобрать не сумел. Тусклый камерный свет делал их неразличимыми. Но глаза! Горящие багровым потусторонним све­том, они, как уголья тлеющего костра, обожгли сердце жутким адским огнем.
   Даже в этом полубессознательном состоянии Олега охватил ужас. Олег захотел закрыть глаза, но те почему-то не закрыва­лись до конца, и все происходящее лежащий видел сквозь тонкий частокол ресниц. Но видел ясно и отчетливо. Видел горящие кро­вавым огнем глаза двух существ, склонившие над ним свои чер­ные лица-маски. Он слышал их бубнящие шепотом глухие голоса, но не понимал смысла произносимых фраз:
  -- Ускорь линию.
  -- Дней пять нужно. Далековато.
  -- Попроси за три дня. И полную доскональность.

87


  -- Ну, это как положено.
  -- Возможно, разработки какие были или контакты?
  -- Учту.
  -- И раскрутку давай. Время поджимает. Может информация просочится. Неделя тебе на все про все! Понял?
  -- Как не понять. Свой ведь тоже интерес.
  -- Ты с этим "интересом" поосторожней. Как бы выше не вы­плыло. Подкосишь и себя и меня.
  -- Сажусь за изучение "Морального кодекса строителя ком­мунизма".
  -- Остряк-самоучка. Следи за языком. Он не только до Киева доводит...
  -- Спасибо за напоминание.
  -- Ну пошли, визуальный осмотр закончен. Теперь, без такти­ческих ошибок -- за дело. Везенье нужно ловить за хвост, как птицу счастья. А то упустишь добычу.
  -- Да, подвернулся подарочек. И спит как убитый. Другой бы маялся, места себе не находил. А этот дрыхнет.
  -- Крепко спят люди с чистой совестью.
  -- Намек на мою бессонницу?
  -- Словно больше не на что намекать?
  -- Удар ниже пояса. Веревочка у нас одна.
  -- Ну и тяни ее помаленьку. Длинная она. До пенсии дотянем.
  -- Дай-то бог.
  -- Не бог, так кто-нибудь другой прикроет.
  -- Так ведь у того, другого, известно какая плата -- душа грешная.
  -- На такую дорожку встали. Сворачивать поздно. Да и ате­истам в эти вещи верить не положено. Пойдем, пойдем, а то еще разбудим. Зря много болтали. Может и не спит вовсе, а притворя­ется.
  -- Все равно ничего не поймет.
  -- Кто его знает? Потом выясним. Пошли.
   Черные маски с красными глазами исчезли. Заскрипела ка­мерная дверь, заскрежетал засов. И тишина. Глухая и гулкая, как в пещере. Тяжесть и боль в голове, словно эхо этой гулкой ти­шины, отдались по всем уголкам полусонного мозга. Тусклый свет перед глазами померк. Сознание прорвалось в темноту... И почти сразу же возвратилось в свет. В яркий солнечный свет, бью­щий тугим лучом из высокого зарешеченного оконца прямо в гла­за проснувшегося Олега. Некоторое время Олег лежал, купая свое лицо в горячей ласковой струе. Но солнечный луч ушел в сторону от его нар и медленно потек по грязному полу. Олег наблюдал за этим движением не в силах оторваться.
   На верхней противоположной полке послышалось шевеление, которое все-таки заставило переменить направление взгляда. С верхних нар, кряхтя и причитая, спускался человек. На нем был
   88
  
   надет какой-то длинный черный балахон из простой, чуть ли не домотканой материи, подпоясанный тонким плетеным ремеш­ком. Голые до щиколоток ноги украшали странные, похожие на сандалии, не то тапочки, не то лапти, плетеные и в то же время сделанные из одного куска мягкой и прочной кожи.
   Человек спустился на грязный камерный пол и повернулся ли­цом к лежащему Олегу. Пожилое, в разнокалиберных морщинах, обветренное смуглое лицо окаймляла густая, черная с проседью борода и такие же длинные седые волосы. Кустистые брови почти сходились на переносице, венчающий большой мясистый, крюч­коватый нос, по обе стороны которого на Олега взглянули боль­шие, яркие, аквамариновые глаза. Глаза эти принадлежали со­вершенно другому человеку -- так разительно несхожими они оказались со всем остальным обликом старика.
   Губы раздвинули в улыбке под усами рот с абсолютно белыми, ровными зубами.
  -- Утро доброе, сынок,-- сказал старик тихим, но каким-то звенящим, как небольшой колокол, голосом.-- Как спалось на новом месте?
  -- Замечательно...-- горько сыронизировал Олег, садясь на нары.
  -- Не печалься, дорогой,-- снова улыбнулся старик,-- во всех людских страданиях -- промысел Господень. Дает он нам, греш­никам, испытания, чтобы мы не возвышали себя в земной горды­не, а смиренно внимали воле Его. Ибо мы живем по своему разу­мению, а надо бы по Закону Божьему. С верой в сердце. Веру­ешь? -- спросил старик, подходя к Олегу и присаживаясь рядом.
   Вопрос странного старика застал Олега врасплох. Мысли его были далеки от предмета разговора, затеянного соседом по каме­ре. Не до этого ему сейчас. Какой уж тут "Божий промысел", ког­да убийство "припаять" хотят, на "полном серьезе". Выпутывать­ся нужно. И ни бог, ни царь, ни герой здесь не помогут. Самому придется отбиваться. И с верой только в свои силы. А потусторон­ние -- они по ту сторону. К нашей жизни никакого отношения не имеют. Правда, иногда хочется, чтобы милосердный Бог все-таки существовал и помогал в трудностях. Тогда-то про него и вспоми­наешь. Но редко, ох как редко!
   Старик заглянул Олегу в глаза своим светлым взглядом.
  -- Не пришла еще к тебе Вера, сынок. Но ты на пути к ней. До­рога к Господу -- не прямая и широкая, а узкая и извилистая. Широкая дорога ведет к погибели, а узкая -- в Царствие Небес­ное. И нелегко ее найти. Нужно переродиться свыше. Стать дру­гим человеком. Довериться Богу. Впустить его в свою душу. Ведь Бог любит каждого из нас, своей особенной любовью. И от нас он ожидает такой же любви. Надо полюбить Господа, и эта любовь наполнит глубочайшим смыслом твою жизнь.
  -- Вы священник? -- спросил Олег.

89


   Старик почти незаметно раздвинул в улыбке губы:
  -- Нет, дорогой. С церковью патриаршей мы разошлись еще перед первой мировой войной. Отлучили нас от церкви, как ска­зано, за "ересь". И переселили сюда, на Кавказ, "чтобы мы в му­сульманском племени растворились. Многие ушли на Кубань, а мой отец, со своим духовенством здесь остался. Скиты тайные они основали, чтобы молиться по-истинному.
  -- Это как же? -- Олега вдруг охватило любопытство. Он по­нял, что старик -- какой-то сектант. Много всяких раскольников и отлучников бродило по России. И каждый считал свой вариант Веры в Бога самым правильным и неоспоримым.
  -- Ты знаешь, сынок, молитву "Отче наш"? -- опросил ста­рик. Олег знал эту молитву, как говорится, "с пятого на десятое". В чем он и признался.
  -- Ну вот, тогда слушай с начала и до конца,-- и старик, под­нявшись с нар во весь свой немалый рост, перекрестился на солнеч­ный свет, бьющий из тюремного оконца, а затем высоким коло­кольным голосом запел "Господню молитву". Звуки молитвы отра­жались от грязных тюремных стен каким-то удивительным резонансом. Это эхо билось в замкнутом пространстве, накатыва­ясь на Олега светлой очищающей волной. Ощущение оказалось на­столько реальным, что Олегу даже стало как-то не по себе. Словно внутри него вымывалась грязь, с которой он давно свыкся.
   Молитва звучала семь раз подряд. Олег стоял под ней как под духовным душем, и когда старик замолчал, в душе возникло со­жаление о скором окончании этих чудесных мгновений. Искорка перерождения замерцала в золе. Огню нужна пища. Олег другими глазами посмотрел на старика. Тот еще трижды перекрестился и с просветленным лицом сел рядом с молодым человеком.
   -- Господь дал нам эту молитву, чтобы мы славили Имя его.
Мы же грешники славим Его самого, Его бессмертное Бытие, его
Святой Дух. Имеем ли право, во грехе рожденные на проклятой
земле, славить Всевышнего, зная только лишь его земное Имя.
Что дано во Славе, то Славой приумножится! Имя Господне!
   Смысл сказанного ускользнул от понимания Олега, но убеж­денность, с какой говорил старик о пока неясном, сделала его сло­ва значительными и непоколебимыми. И все же после непродол­жительного молчания Олег решился задать вопрос, как ему каза­лось, вполне естественный и прямой:
   -- Как же называют вашу... ваше религиозное направление?
   Старик из-под густых бровей взглянул на своего молодого собе­седника почему-то погрустневшим взглядом и несколько минут не отвечал, пощипывая длинными чистыми пальцами бороду. По­том глубоко вздохнул и проговорил:
   -- Люди ищут своего, своих названий, своих имен, забывая
Имя Божие. Мы же его не забываем и славим во веки веков. Так
нас и называют: "Имя -- славцы". За это истинное православле-
   90
  
   ние нас преследуют и церковь патриаршая, и власти антихристо­вы, с которыми эта церковь в сговоре. Вместе они служат нечести­вому делу, в угоду лукавому, разгоняют последние наши скиты, монастыри и приюты, сажают нас в тюрьмы за какую-то "антиго­сударственную и антисоветскую деятельность". А в этих местах еще неверные, муллы мусульманские, гонения на нас устроили, за то, что мы, не боясь, несем к необращенным Слово Божие и Славу Имени Его.
  -- Значит и вас за это арестовали?
  -- Скит наш последний в этих местах разогнала нечестивая власть на прошлой неделе. Жаловаться на беззакония было неко­му -- ведь беззакония творит власть от имени закона, который са­ма и придумала, чтобы защитить себя от Божьей Правды. Но сми­риться я не мог. Знаю, что нарушил Заповеди Господни о смирении Духа, но предать Веру и Совесть не захотел. Вчера утром я сел под памятником идолу-антихристу на главной площади, здесь, в Кобу-лети, и стал вслух читать Евангелие Христово среди неверных и атеистов. Надо мной смеялись, в меня плевали, хотели даже из­бить. Вскоре появилась милиция. Меня арестовали. И вот я вторую ночь сплю на верхней лежанке в этой камере. Кто лежит наверху, не сразу бросается в глаза, а ему все видно и слышно. Я видел, как к тебе этой ночью приходили двое. Они не милиционеры, они из тех, кто тайно следят за всеми нами. У них каждый на подозрении. Они в каждом видят врага своей антихристовой власти и, если ты к ним попал, в их лапы,-- значит они присосутся к тебе, как пиявки болотные. Крови они хотят, крови! Все мало им!
   При этих словах старика-"имяславца", Олег почувствовал ка­кую-то внезапную слабость и, повинуясь ей, откинулся на вытер­тую до жирного блеска поверхность нар. Закружилась голова. Большая шишка на месте удара заныла и заломила, словно по ней снова ударили чем-то тяжелым и тупым. Так это был не сон и не бред. Двое, с красными глазами -- те, кто неусыпно "бдит", кто зорко охраняет, кто беспощадно карает, стоит только кому-ни­будь, вольно или невольно, нарушить негласное Предписание су­ществования в этой стране. Пока ты молчишь, голосуешь "за", безропотно соглашаешься со всем, чем ежедневно пичкают тебя на работе, на улице, по радио и телевидению, в газетах и журна­лах, у тебя есть шанс не попасть в поле зрения этой всемогущей организации. Но стоит тебе возмутиться творящимся произволом властей, стоит только вымолвить слово против, а еще хуже того написать что-нибудь протестующее, задевающее основы здешнего миропорядка, на бумаге, как карающий меч тут же занесется над тобой, и горе тебе, если ты публично не отречешься от своих по­пыток говорить и думать не по предписанному свыше. Тебя разда­вят, тебя сомнут, тебе отсекут голову. Тот меч уже в работе семь десятилетий. И хоть он немного притупился за это время, и руки, его сейчас держащие, не так тверды и беспощадны, как раньше,--

91


   дело свое они знают хорошо. Прикажут -- жалости не добьешься. "Свистнет меч и голова с плеч".
   Олег лежал на нарах, уставившись в угол грязного потолка ка­меры. Старик-"имяславец", стоя на коленях возле своих нар, ти­хо молился, крестясь и отбивая поклоны. К баланде, которую су­нули им в окошко, они оба даже не притронулись, словно неглас­но объявили голодовку. Старик ни о чем не расспрашивал Олега. На "подсадную утку" он похож не был: слишком уж необычный типаж. Значит, он тот, кем себя называет. Да и что "подсадка" может разведать, если Олег и сам не все понимал в происшедшем. А после появления тех двоих, с красными глазами, заплутал в до­гадках окончательно. Случайно или нет, он попал в очень сквер­ную историю. И, видно по всему, убийство Якова только одно зве­но, может завершающее, а может и нет, в какой-то цепи событий, Олег запутался в ней, как беспечный мотылек в паутине.
   А пауки, мерцая красными глазами, уже потирают свои ост­рые когти и клыки. Они уверены, что высосут добычу. У них большой опыт.

VI

   Он узнал его, как только вошел в кабинет на допрос. Нет, лицо было незнакомое, но на покрасневшие от бессонницы глаза Олег обратил внимание сразу. Знакомый незнакомец сидел за столом заместителя начальника милиции города Кобулети и совершенно не походил на аджарца. Он взглянул на приведенного кровавыми белками и в черных зрачках вспыхнула искорка, то ли от сигарет­ной затяжки, то ли от солнечного блика на стекле, распахнутого настежь окна. За окном, под дуновением прохладного утреннего ветерка, шелестела тонкими чешуйками-листьями пушистая туя.
   После трехдневного безвылазного сидения в затхлой вонючей камере от свежего ароматного воздуха у Олега закружилась голо­ва и он заметно пошатнулся, стоя перед столом. Сидящий за ним наверняка обратил внимание на состояние вошедшего и усмех­нулся краем тонких, желтых прокуренных губ. Недокуренную сигарету он задавил в пепельнице и, взяв в руки шариковую руч­ку, повертел ею между пальцами и снова взглянул на Олега.
  -- Садитесь,-- негромким, повелительным голосом сказал красноглазый, указывая ручкой на отдельно стоящий чуть в сто­роне стул. Олег сел и в глаза ему ударил солнечный свет из окна. Лицо красноглазого в одно мгновение превратилось в темную без­ликую маску. Стул стоял на рассчитанном месте. Глаза, отвык­шие от яркого света, ослепли и Олег прикрыл их руками.
  -- Ваши фамилия, имя, отчество? -- донеслось до него из-за стола.-- Домашний адрес, место работы?
   Олег стал называть свои анкетные данные, прекрасно пони­мая, что пока выполняются пустые формальности. Им о нем изве-
   92
  
   стно все, досконально. За три дня собрали материал. Оперативно, как говорится у них. Солнце чуть уползло в сторону и уже не сле­пило, и Олег мог пристальней разглядеть сидящего за столом.
   На вид лет тридцать-тридцать пять. Светло-русые редкие во­лосы, коротко подстрижены и разделены пробором. На висках кое-где седые волоски. Гладко выбрит, но ниже правого уха виден островок щетины. Не углядел, значит, поутру. А так физиономия совершенно безликая. Ничем не примечательная. Серая. Таких, видно, туда и набирают. Чтоб не запоминались. По случаю жар­кой южной погоды на безликом светлая безрукавка-тенниска с нагрудным карманом, в котором, оттопыриваясь, просвечивается красная "корочка". На довольно дряблых бицепсах и волосатых предплечьях почти нет загара, да и по виду -- явно не местный, не грузинский даже. Чувствуется -- Центральная Россия. Но что ему здесь делать?
  -- Я следователь по особо важным делам областной прокура­туры -- Васильев Николай Иванович ("Почему не Сидоров Иван Петрович? -- промелькнуло в голове у Олега.-- Врет, конечно, и не краснеет"). Вы подозреваетесь в непреднамеренном убийстве Лившица Якова Моисеевича, совершенном во время ссоры на пляже поселка Цихисдзири около двадцати трех часов, 17 авгу­ста сего года. Во время ссоры и драки вы находились в нетрезвом виде и имели при себе выкидной нож, которым и убили гражда­нина Лившица, после того как он нанес вам удар по голове тяже­лым предметом. На отобранном у вас ноже зафиксированы отпе­чатки ваших пальцев. Признаетесь ли вы в совершении данного преступления?
  -- Нет,-- тихо, невнятно ответил Олег. Во рту у него пересох­ло, очень хотелось пить. За спиной "Васильева" на тумбочке сто­ял полный графин и граненый стакан. Но попросить воды у этого типа Олег почему-то не пытался. Не хотелось у него ничего про­сить. Даже воды.
  -- Тогда, что вы можете сказать по предъявленным вам обви­нениям?
   Олегу было что сказать. Он решил говорить все, без утайки. Скрывать нечего, когда дело касается жизни и смерти. Своей соб­ственной, а может быть, и Дины тоже. Он даже передал "Василь­еву" свою версию убийства Якова. При этом следователь недобро усмехался тонкими желтыми губами и пыхтел сигаретой, как вулкан перед извержением. В его покрасневших глазах мелькали искорки злобы и досады. Видно, очень ему не хотелось принимать обоснованные рассуждения подследственного. Ой, как не хоте­лось!
   Лишь когда упоминалось имя Дины, усмешка сходила с лица "следователя Васильева". Оно становилось мрачным, насуплен­ным, а глаза бросали в сторону Олега вспышки затаенной ненави­сти. "Что-то здесь нечисто",-- подумалось Олегу.

93


   Когда он закончил говорить, "Васильев" несколько минут мол­ча курил, уставившись красными глазами куда-то в пустоту, че­рез сидящего напротив. Размышлял, постукивая шариковой ав­торучкой по полировке стола.
   -- Ну, что же, много здравого в ваших словах присутствует,--
медленно проговорил он.-- Будем проверять и эту версию. Тем бо­
лее что у вас есть свидетели. Повторите, как их фамилии?
   Олег повторил фамилии своих соседей по палате. "Васильев" тщательно занес сказанное Олегом в протокол. Олег прочитал и расписался.
   -- На сегодня пока все,-- следователь встал из-за стола,--
идите, может еще что-нибудь вспомните.
   Олег уже подошел к дверям, когда голос "Васильева" остано­вил его:
  -- Как, хорошо она трахается?
  -- На этот вопрос я отвечать не буду,-- ответил Олег и закрыл за собой дверь, за которой его ждал милиционер-конвойный.
   Старику-"имяславцу" присудили десять суток за нарушение общественного порядка". Днем его уводили на принудительные работы -- подметать улицы Кобулети, а вечером он, пропылен­ный, но с чистым светом в аквамариновых очах, входил в за­тхлую, темную камеру и словно освещал ее своим появлением. Он тихо и истово молился, умыв руки и лицо из рукомойника. Затем садился рядом с Олегом и незаметно, как бы исподволь, начинал беседу. Рассказывал о земной жизни Спасителя, подкрепляя рас­сказ чтением своего карманного Евангелия, почему-то не конфи­скованного тюремщиками:
   "...Водимые Духом Божиим, суть сыны Божий, потому что не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли дух усыновления... А если дети, то и наследники, наследники Бо­жий, сонаследники же Христу, если только с ним страдаем, чтобы с ним и прославиться. Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему на­деяться? Но когда надеемся на то, чего не видим, тогда ожидаем в терпении... Кто будет обвинять избранных Божиих? Бог оправ­дывает их... Кто отлучит нас от любви Божией? Скорбь или тесно­та или гонения, или голод, или нагота, или опасность, или меч?.. Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас"*.
  -- Понял, сынок, о чем эти слова святого апостола Павла в по­слании Римлянам?
  -- Понял,-- проговорил лежащий на нарах Олег,-- о верую­щих в Христа.
   Римлянам 8:15, 17, 24-25, 33, 35, 37.
   94
  
  -- Открой, сынок, душу свою Спасителю. Впусти Его туда, ве­руй в Него и все твои невзгоды отодвинутся, станут мелкими в лу­чах Любви Его.
  -- Сказать-то легко, как это сделать? -- Олег тяжело вздох­нул.-- Не прикажешь же себе: веруй! Сомнения лезут в голову. Воспитывали так: коммунистически -- атеистически. Переро­диться -- ой, как сложно!
  -- Переступи через свои сомнения. Обратись к Господу с мо­литвою. Успокоение сердцу и душе дает она в беде. Помолись и легче станет. А станет легче -- поверишь в Силу Божию. Отбрось гордыню: она грех сатанинский. Смирись и покайся перед Госпо­дом. Благодари его за испытания, тебе данные, и укрепи дух свой в единоборстве с антихристовой властью. Господь защитит тебя и душу твою спасет...
   У Олега же на душе царил полный кавардак. То тоска и отчая­ние врывались щемящими клещами, стискивая надежду до мель­чайшей, почти неощутимой гранулы. То та вдруг вырывалась из этих крепких тисков и сверкала в душе светлым кристаллом на­дежды, то снова давилась и сжималась под тяжким грузом собы­тий последних дней. "Молись не молись -- легче не станет",-- иногда думалось ему. А иногда он почти решался, но рука, уже тянущаяся трехперстием ко лбу, внезапно становилась словно свинцовой и Олег откладывал молитву до следующего раза.
   Каждый день его вызывали на допрос. "Следователь Василь­ев", как и следовало ожидать, оказался въедливым, цепким при­липалой, упорно гнущим свою линию, то напролом, то извилисто-вежливым лживым разговором "по душам". О биографии Олега он знал почти все. Видно, получил полную информацию от своих коллег, с родины подследственного. Но главное "темное пятно" в Олеговой жизни "Васильев" пока не выставлял, козырем держа его до поры до времени.
   Дина, с его слов, пропала бесследно. Не найден был также и бе­лобрысый Сосо. Все это вроде бы подтверждало версию Олега: о "кавказской пленнице", увезенной в далекий горный аул, но сле­дователь почему-то упорно не принимал эти аргументы и всяче­ски пытался "расколоть" подследственного на признание в убий­стве Якова.
   В этом было что-то маниакальное. "Николай Иванович" ки­дался на Олега, как бык на тореадора с налитыми кровью глаза­ми. Орал, стучал кулаком по столу, а один раз даже замахнулся, но почему-то не ударил, вернулся на свое место, смолк, закурил и часто, с шумным выдохом пускал дым в потолок. Долго прихо­дил в себя, выкуривая сигарету за сигаретой. Олег внутренне не­доумевал: почему человека с такой возбудимой нервной системой держат в организации, где гигиена умывания по локти рук и ле­дяное охлаждение головы являлось основным условием раздува-

96


   ния в сердце пожара, который должен превратиться в мировой. Атомный.
   У "Васильева" "пожар" бушевал не только в сердце, но и в го­лове. Начинающий лысеть лоб, покрывался испариной. "Нико­лай Иванович" промокал его носовым платком и снова делал оче­редную попытку вытянуть из Олега показания, его изобличаю­щие. Олег таких показаний давать не собирался. Даже если бы его избили до полусмерти, не позволяли бы спать и морили голодом, он себя бы не оговорил. Да и с какой стати? К счастью, "Васильев и К" на крайние меры воздействия, по какой-то причине, не шли, ограничиваясь допросами и угрозами. Но версия о пьяной драке с убийством явно строилась на прибрежном песке. Отсутствие фак­тов, свидетелей и упорство подозреваемого с каждым днем мор­скими волнами размывали это наспех слепленное сооружение.
   Сидение в камере продолжалось уже вторую неделю. Олег ис­худал и зарос щетиной, постепенно превращающейся в бороду. Чистоту тела он кое-как поддерживал камерным рукомойником, но волосы на голове засалились, а мыло не входило в комплект ту­алетных принадлежностей милицейской тюрьмы. Олегу страшно хотелось под горячий душ. Он даже во сне видел и чувствовал эти живительные, чистые потоки, смывающие с него грязь. Старик-имяславец видел, как мучается его молодой товарищ по несча­стью. Ведь не только физические неудобства испытывал Олег. Ду­ховные беседы проводились каждый вечер перед сном. Старик са­дился на нары возле лежащего и своим мягким колокольным голосом разговаривал с Олегом на библейские темы. Олег слушал внимательно, стараясь запомнить сказанное. Иногда задавал воп­росы, но спорить не пытался, понимая правоту говорившего. До освобождения старика оставалось всего несколько дней, и он словно бы старался поведать своему молодому знакомцу основы христианского Учения. Учитель и ученик настроились на одну волну, соединив две души связью, имя которой -- Христос.
   И незримо Спаситель стал словно бы появляться перед мыслен­ным взором Олега. Он видел образ еще не ясно, смутно, призрач­но, без деталей одежды и черт лица. Но он видел и почти физиче­ски чувствовал присутствие у своего изголовья человеческого си­луэта, от которого шел добрый, мягкий свет. Кое-кто эти видения назвал бы галлюцинацией, связанной с религиозной обработкой, клерикальным диверсантом психики молодого человека, соци­ально и идеологически неустойчивого, без твердых политиче­ских убеждений, склонного к болезненно-образному воображе­нию, усиленному трудностями тюремного заключения. Атеисты свое бессилие формулируют очень основательно, даже науку, все объясняющую, придумали под названием "Диалектический мате­риализм". Там и духовная жизнь человека разложена и препари­рована, как лягушка. Для Бога места нет, потому что его самого нет и быть не может. Доказано атеистической наукой. Обсужде-
   96
  
   нию не подлежит. Но у Олега складывалось другое мнение. Он в душе ломал внушенные с детства штампованные формулировки и впускал туда Создателя и Спасителя, стучащего в дверь. Дверь ду­ши приоткрылась...

VII

   В то утро "Васильев" показался необыкновенно взвинченным даже привыкшему к его поведению Олегу. Он курил одну сигаре­ту за другой, тыкал всего лишь ополовиненные окурки в пепель­ницу, вскакивал из-за стола и бегал вокруг подследственного, из­ливая на него потоки угроз. Олег эти угрозы пропускал мимо ушей. В душе его царили покой и умиротворение, впервые за по­следнюю неделю. Бегающий и бранящийся человек воспринимал­ся им совершенно индифферентно, с полным безразличием к его словам и действиям. Угрозы повторялись одни и те же, с неболь­шими вариантами типа: признавайся, а то хуже будет, засунем в такую тюрьму, что эта КПЗ -- раем покажется, уголовщина там злая, аджарская: изнасилуют и зарежут, как щенка...
   Олег сидел на своем стуле молча и глядел, большей частью в раскрытое окно, на котором утренний прохладный ветерок шеве­лил светлые гардины. Солнечные блики, матово отражаясь от них, лились перламутровыми струйками по крашеному полу ка­бинета. Высокая старая туя, почти вплотную посаженная к стене, шевелила за окном своими чешуйчатыми листьями, иногда доно­ся слабый запах скипидара. По веткам дерева скакали и переле­тали какие-то крохотные, разноцветные пичужки. Чуть выше виднелся глубокий небесный провал, искрящийся золотым сол­нечным сиянием. Природа жила своей жизнью. Вечной и разме­ренной.
   Над самым ухом голос "Васильева" оторвал от созерцания мирной гармонии слишком громко и отчетливо:
   -- По имеющимся у нас сведениям, вы совершили убийство выдающегося специалиста по компьютерной технологии оборон­ного комплекса товарища Лившица по заданию западногерман­ской разведки через ее агента Райхерта, с которым вы вошли в контакт с целью предательства Родины, для ослабления ее оборо­носпособности, за большое вознаграждение в западной валюте.
   Смысл сказанного несколько секунд не доходил до сознания Олега. Видя, что обвиненный в тяжком государственном преступ­лении не реагирует на обвинение, "Васильев" повторил его четко и раздельно. Каждое слово. На этот раз Олег все понял. Покров умиротворения слетел с него, содранный когтистыми лапами под­лости. Подлость торжествовала, найдя новые аргументы для рас­правы.
   Олег предполагал, что комитетчики как-то воспользуются его случайным знакомством с инженером-химиком из Германии,

97


   приехавшим для налаживания аппаратуры на химическом ком­бинате в соседнем городе. Познакомил их приятель-музыкант из ресторана, где немецкие специалисты убивали провинциальную скуку среднерусской возвышенности умеренным потреблением водки, танцев и девиц легкого поведения. Последним за связь с иностранцами грозили неприятности. Но тамошние коллеги "Ва­сильева" глядели на проделки местных "ночных бабочек" сквозь протянутые лодочками пальцы, где иногда застревали какие-то разноцветные бумажки с нарисованными, отнюдь не ленинскими профилями.
   Олег встречался с Юлиусом раза два-три в его гостиничном но­мере. Пили не водку, а коньяк "Наполеон", который Олег попро­бовал впервые. Разговаривали о музыке, литературе. Юлиус, не­смотря на свое химическое образование интересовался русской литературой, неплохо говорил на сложном языке великой славян­ской нации. Знал поэзию Пушкина, Лермонтова, Фета, стихи ко­торого очень любил. Олег читал ему свои лирические произведе­ния, получая от Юлиуса одобрительные отзывы. Судя по всему, дружба налаживалась на основе общих духовных интересов.
   Но здесь бдительные стражи идеологических ценностей смот­реть сквозь пальцы не пожелали, сжав их в кулак. И этот кулак ос­новательно пригрозил наивному любителю литературных контак­тов. Олега вызвали в отдел и обещали в случае повторения встреч с иностранцем устроить ему "веселую жизнь", вплоть до привлече­ния к уголовной ответственности. Олег общение с Юлиусом пре­рвал, прекрасно понимая, чем, в противном случае, рискует.
   И вот, спустя два года, знакомство с немецким инженером, лю­бителем русской словесности, вылилось для молодого литератора совсем не в поэтические формы. Проза жизни оказалась страшной и безжалостной.
   "Васильев" сидел за столом и, покуривая, внимательным взглядом смотрел на Олега. Он был совершенно спокоен. От былой возбудимости не осталось и следа. Только слегка подрагивали пальцы, держащие дымящую сигарету, да иронично иногда под­нимались уголки тонких обкуренных губ.
   "Николай Иванович" следил за реакцией подследственного и, несомненно, остался доволен ею. Олег сидел на своем стуле потря­сенный. Потрясенный, но не сломленный. Первое ощущение по­степенно проходило, сменяясь решимостью бороться до конца. До любого. Взаимное молчание затягивалось. Наконец первым не выдержал "следователь".
  -- Ну, теперь будешь признаваться,-- переходя на "ты", громко проговорил "Васильев",-- или снова станешь гнуть свою туфту про грузинского разбойника?
  -- Ваша туфта еще хлеще! -- в тон ему ответил Олег.-- Хоти­те из меня политического диверсанта сделать? И чтоб я в таком убийстве признался?
   98
  
   -- Тогда признавайся в первом. По пьяной драке. Срок полу­
чишь небольшой. А там какая-нибудь амнистия. Пяток лет всего.
Выскочишь на свободу, оглянуться не успеешь. А так -- "выша-
ка" схватишь, как делать нечего. Мы уж доказательства найдем.
Будь уверен. Не с такими "орешками" справлялись. Не били тебя
еще? По почкам, по печенке? Вниз головой не висел, без сна не­
дельку не провел? Значит, скоро получишь по полной программе.
Враз признаешься, что ты -- гватемальский шпион. А то героя из
себя корчит, когда вежливо с ним беседуют! Полторы недели на
него ухлопали! Теперь по-другому разбираться будем! Пожале­
ешь, что на свет родился! Усек? -- "Васильев" злорадно усмех­
нулся своими тонкими губами, закурил очередную сигарету и
стал что-то царапать в протоколе, изредка ехидно поглядывая на
сидящего Олега. Тот с каждой минутой все больше осознавал, что
его загнали в угол. Теперь ему не выпутаться. Его забьют до полу­
смерти, ведь слова "Васильева" -- не просто угрозы. Методика
выколачивания признаний разработана давно. Очень давно.
Сколько существует людей, сумевших вынести пытки? Единицы.
Остальные боятся боли. Они не выдерживают издевательств. Они
признаются под пытками. Во всем.
   За дверью, в коридоре, послышался какой-то шум, шаги не­скольких пар ног. Потом голос конвойного неуверенно произнес: "Нельзя. Он занят. У него допрос". И в ответ ему удивительно знакомый женский повелительно произнес: "Мне можно. Пропу­стите!" Дверь со скрипом распахнулась. Олег оглянулся. В каби­нет уверенной походкой вошла Дина Розенблюм.
   Судя по всему, появление в кабинете пропавшей девушки ока­залось неожиданным не только для Олега, но и его "визави". "Ва­сильев" обалдело уставился на Дину и вдруг закричал хриплым, срывающимся голосом:
  -- Ты что, очумела! Кто разрешил? Все дело угробила! Гадина! Блядь!
  -- Замолчи! -- холодно и зло ответила Дина.-- Это ты чуть все не угробил. Я другого тебе привела. Этот сознается. Могу офи­циально дать показания как... свидетель.
   На Олега девушка не смотрела, хотя он пожирал ее глазами, пытаясь разобраться в изменившейся ситуации. В голове скака­ли, налетая друг на друга, как песчинки в водовороте, бессвязные догадки: "Они знакомы. Они на "ты". Соратники? Любовники? Все вместе. Они были заодно. Пока не появился... он. Олег. Слу­чайно. Тут все нарушилось. Якова убили. Зачем? Кто?"
   Дина вернулась к двери, приоткрыла ее и негромко оказала: "Заходите" и отступила в сторону. В кабинет в сопровождении дюжего милиционера вошел закованный в наручники, повесив свою буйную, белобрысую голову, аджарский "спасатель" -- Со-со. А на заднем плане просматривались три знакомые фигуры: Игорь, Славик и Константин растерянно смотрели на заросшего бородой Олега. Тот улыбнулся им благодарной улыбкой.

99


  -- Он у меня джинсы украл,-- сказал с порога Славик Ларин, указывая на Сосо.-- Забрался в палату, когда мы были в столо­вой, на завтраке. Нам вовремя об этом сообщили. Мы его на выхо­де и схватили,-- и бросил взгляд на Дину.
  -- Началнык,-- захныкал Сосо,-- просты началнык! Шайтан попутал... Она попутал! -- вдруг закричал он, мотнув головой в сторону Дины.-- Сказал она, что лубыть станет, когда в джинсах ходыт буду. Вот я и взал у ных. Так, поносыть хотэл. Потом отдат. Просты началнык!
  -- Может, она тебе и убить предлагала? -- "Васильев" метнул взгляд от Сосо к Дине. Олег понял, что пиявка уцепилась за но­вую жертву. Но вот отпустит ли прежнюю?
  -- Кого убыть? Зачэм убыть? -- испуганно запричитал моло­дой аджарец.-- Джинсы брал. Нэ убывал ныкого!
  -- Ну, мы с этим сейчас разберемся,-- многозначительно ска­зал "Васильев", а потом, с нескрываемой ненавистью взглянув на Олега, приказал конвойному, стоящему тут же в дверях, увести подследственного.
   Олег встал со стула. Он прошел мимо всхлипывающего от стра­ха Сосо, мимо нарочито не смотрящей на него Дины, мимо трех приятелей, успевших успокоительно-дружески похлопать его по руке. Дверь за ним затворилась почти бесшумно. Он привычным за эти десять дней маршрутом спустился на первый этаж, прошел по коридору, в сопровождении милиционера конвойного. При­вычно остановился возле двери своей камеры, поджидая, когда заржавленный, несмазанный замок откроется с привычным дре­безжащим скрежетом. В голове зияла пустота. Ни одной мысли, ни одного образа. Ни радости, ни печали. Ничего. Тупая безраз­личная пустота, как запаянная с двух сторон труба, гудела внут­ри Олега на одной гулкой одуряющей ноте. Он, как робот, всту­пил за порог камеры, и новая внешняя пустота слилась с внутрен­ней, оставив от него одну бесчувственную оболочку. Олег механически уселся на свои нары и хотел было лечь, когда краем зрения заметил в изголовье небольшой сверток, завернутый в цветную тряпицу. Так же механически пальцы развернули мате­рию. На ладони лежала маленькая книжечка в потертом перепле­те с полустершимся заголовком: "Новый завет Господа нашего Иисуса Христа". Под книжечкой прощупывался еще какой-то плоский предмет. Им оказался кусочек розового мыла. Прощаль­ный подарок старика-имяславца сдвинул недолгое душевное оце­пенение. Пустота медленно отступала. Напряженные нервы рас­слабились. Слезы выступили на глазах и удержать их было невоз­можно. Олег заплакал, держа в руках развернутую тряпицу. Две тонкие струйки катились по щетинистым щекам и перламутрово заблестели светлыми капельками на десятидневной бороде, слов­но постаревшего за этот срок на десять лет человека.
   100
  
   Вечером, перед сном, Олег тщательно вымылся, раздевшись донага, под рукомойником, истерев, почти до конца, кусочек мы­ла. Потом попросил у дежурного милиционера тряпку и под его присмотром протер пол в камере. Затем лег на свои нары и попы­тался заснуть. Но сон не шел. Что-то внутри его толкало поднять­ся и он не смог преодолеть внутренний порыв. Встал и его опять это "что-то>> мягко, ненавязчиво подтолкнуло, и в руках оказа­лась книжечка Нового завета. Словно сама собой открылась стра­ничка: "Ты же, когда молишься, войди в комнату твою, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно... ибо знает Отец Ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него"*.
   Олег осенил себя трехперстием и вдруг громко вслух произнес слова молитвы, которую несколько лет назад услышал, случайно зайдя в московскую церковь, когда ненадолго приезжал в столи­цу. Молитва была почти сразу забыта им и не вспоминалась, а сейчас внезапно всплыла из глубины памяти:
   "Огради меня, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста и сохрани меня от всякого зла".
   Он молился долго и искренне, забыв обо всем. Душа наполня­лась радостью, ощущая присутствие Высшей Благостной Силы, перед которой безвредно любое насилие, любой, пусть даже изо­щренный и лукавый враг. Олег сделал свой выбор. Он увидел Путь. Для него приоткрылась Дверь. Свет Истины раскрыл его глаза. Слепой прозревал.
   Он заснул с чистым благоухающим телом и с очищающейся ду­шой. Заснул и словно тут же проснулся от скрипа открываемой двери. Кто-то вошел в камеру. Олег хотел подняться, но руки и ноги не пошевелились. Он хотел посмотреть на вошедшего, но го­лова не повернулась. Полураскрытые глаза смотрели прямо перед собой и видели только деревянный полог верхних нар, похожий на замершую крышку гроба, готовую вот-вот обрушиться на ле­жащего. Все повторялось с абсолютной точностью, как в ту пер­вую ночь пребывания в этой камере, и Олег даже внутренне не удивился, когда над ним склонилась знакомая черная маска с красными глазами.
   В глазах горел огонь ненависти. На уровне плеч появились ру­ки, одетые, видимо, в черные кожаные перчатки. Руки стали мед­ленно приближаться к горлу неподвижной жертвы, с явным на­мерением сомкнуться на нем.
   И вдруг отпрянули, отброшенные какой-то преградой. Для черной маски с красными глазами преграда была невидима. Но лежащий Олег ясно увидел, как внезапно, примерно на уровне вытянутой руки, над ним раскрылась блестящая серебряная сфе­ра, закрывшая его с ног до головы. По краям сферы переливалась
   Матфея 6: 6, 8.

101


   узкая радужная окантовка, а прямо из груди, тонким золотым крестом вырвался сияющий луч с поперечной перекладиной.
   Молитва лилась по Кресту неслышная, но ощутимая. Черная голова, видимая сквозь серебристую сферу, заметалась в разные стороны, со страхом в кровавых глазах, сильно ударилась затыл­ком о верхнюю деревянную крышку и пропала из поля зрения. Где-то далеко раздались поспешные убегающие шаги, хлопнула камерная дверь. Сфера над Олегом блистала ровным серебряным светом. И Олег уснул под этой Святой защитой, как младенец в колыбели.

VIII

   Олег, заведенный в кабинет "Васильева", застал того врасп­лох. "Николай Иванович" застегивал пуговицы на ширинке сво­их брюк. Видимо, молнии еще не вошли в моду в консервативных кругах, представляемых "следователем". Увидев Олега, "Василь­ев" поспешно отдернул руки, не успев закончить свое престижное дело. Верхняя пуговица на интимном месте так и осталась тор­чать на всеобщее обозрение. "Николай Иванович" смутился и по­краснел. Вид у него был, прямо сказать, неважный. Он не успел не только застегнуться, но и побриться. Впалые щеки, красные, от бессонной ночи глаза, непричесанные поседевшие волосы. Пальцы, засунувшие в желтый рот сигарету, тряслись, как под электрическим током. И, очевидно, у "Васильева" сильно болела голова. Лицо морщилось, а свободная от сигареты ладонь то и де­ло прикладывалась к затылку. "Шишка там, должно быть, боль­шая",-- подумалось Олегу.
   "Николай Иванович" долго курил, не глядя на сидящего на­против. Потом открыл боковой ящик письменного стола и извлек оттуда ополовиненную бутылку марочного грузинского коньяка и граненый хрустальный стакан. Наполнил его до краев золотистой жидкостью и поставил перед Олегом.
  -- На, выпей... В последний раз... Перед смертью...-- с рас­становкой проговорил "Васильев" и хищно оскалился. Но в гла­зах его бегали искорки страха. Отсвет вчерашнего, ночного. Олегу стало не по себе. Что этот тип такое говорит? Он явно не в своем уме. Нужно что-то предпринять.
  -- Пить я с вами не стану. И позовите конвойного. Я отказы­ваюсь выслушивать угрозы подобного рода от следователя, у ко­торого расстроена психика!
  -- Что, испугался, гад! Думаешь я тебе только угрожаю? А вот и нет! Крышка тебе настала, сука шпионская! Пришью я тебя сей­час и в окно выброшу! Попытка к бегству это называется. Знаешь, небось? А коньяк я и сам выпью. Не твоему мурлу он предназна­чен.
   102
  
   Трясущаяся рука "Васильева" ухватила стакан и, расплески­вая по столу капли, вылила содержимое в глотку. Через минуту желтое лицо "следователя" порозовело, а он сам даже повеселел. В зрачках появились светлячки какого-то нездорового задора. "Николай Иванович" хмельно-злорадно усмехнулся, подмигнув левым глазом Олегу, а правой рукой снова забрался в ящик стола и положил на полированную поверхность один за другим два пи­столета: табельный "Макаров" и серебристый револьвер.
   -- Шанс тебе даю, приятель,-- проговорил "Васильев", при­
стально уставившись щелочками суженных глаз,-- испытаем
судьбу? Кому что достанется? Пуля, или сам знаешь кто? Хочу
сыграть с тобой по-честному, по-мужски. Слышал про "рулетку"?
Русскую, американскую. Называй, как хочешь. Вот мы с тобой в
нее и поиграем.
   Комитетчик взял со стола револьвер, раскрыл барабан и выта­щил оттуда пять патронов, оставив один. Потом несколько раз крутанул обойму рукой.
  -- Ну, начнем с тебя. Суй в рот, подставляй к виску -- на вы­бор и жми на крючок. И попробуй отказаться! Пристрелю вот из этого пистолетика,-- во второй руке "Васильева" оказался "Ма­каров", направленный прямо в лоб Олегу.
  -- Ты сумасшедший,-- тоже переходя на "ты" тихо сказал Олег. Язык во рту плохо шевелился, с трудом выговаривая слова. Черная дыра "макаровского" ствола неподвижно зияла в двух метрах от его лица. Руки у "Васильева" больше не тряслись. Он настроился серьезно. Он, не задумываясь, выстрелит, если Олег не примет условия его "игры", хотя все это бред и фарс, как в пло­хом кинофильме. Насмотрелся, небось, про чекистов?!
   И Олег взял протянутый "Васильевым" револьвер. Тот лег на ладонь холодной стальной тяжестью.
   -- Давай, давай, поспеши! У нас мало времени! -- поторопил
его "следователь", махнув пистолетом.
   Рука вдруг сделалась свинцовой, а револьвер потяжелел в де­сяток раз. Олег, превозмогая себя, поднес ствол ко рту, уцепился зубами за пахнущий смазкой металлический стержень, на не­сколько секунд замер, положив палец на спусковой крючок. Сердце в груди билось часто и глухо. По спине текли ручьи пота. Пот тек и по лицу, заливая глаза. Палец на спусковом крючке трясся мелкой безудержной дрожью. А в голове гудела пустота. И вдруг среди этой пустоты и страха, в глубине мозга, отчетливо раздался чей-то мягкий голос: "Не бойся, я с тобой!"
   И сразу пропала дрожь. Олег обрел слух и зрение. Он услышал слова "Васильева":
   -- Ну жми, гнида! Посмотрим, чья сила победит: твоя или
моя? Жми, иначе стреляю!
   Олег нажал на дужку. Раздался сухой щелчок. Смерть промах­нулась. "Васильев" зло выхватил револьвер из рук Олега, сел на

103


   свое место и, откинувшись в кресле, стал потирать прокуренными пальцами серебристый ствол. Пальцы у комитетчика снова, едва заметно, затряслись. Глаза мрачно уставились в одну точку, пря­мо перед собой. Потом взгляд медленно перешел на лежащий на столе пистолет. Что-то дернулось в черных зрачках, и вниматель­но следящий за своим противником Олег вдруг сообразил, что пришло в голову "Васильева". Не рисковать, а просто выстрелить в лоб сидящему напротив без всякой игры в благородство. Вот правая рука уже потянулась к лежащему рядышком "Макарову", но в каком-нибудь сантиметре прошла над ним и, словно помимо воли, ухватилась за рукоятку револьвера, который левая рука держала за ствол. Несколько секунд две руки тянули, каждая в свою сторону. Но более сильная, правая, победила и револьвер в ней, медленно поплыл к виску, уперев серебристое дуло в багро­вый прыщ, вскочивший между глазом и седеющим бочком. Ука­зательный палец прижался к спусковому крючку, слегка нажал его. Курок сдвинулся и замер, почти обнажив боек, "Васильев" поднял мрачный, полный ненависти взгляд на Олега и вдруг за­кричал страшно и дико:
   -- А знаешь, кто убил его? Я! Понял? Я-ааП
   Боек стукнулся о капсюль. Револьвер дернулся в руке. Глухо треснул выстрел, голова откинулась в сторону. Ее левая сторона над ухом раскололась. Красно-белая густая масса фонтаном брыз­нула, окатив стол и протокол допроса. Несколько капель попало в хрустальный стакан, растворившись в остатках коньяка. Ре­вольвер выпал из ослабевшей руки на пол. По правому виску "Ни­колая Ивановича" потекла тонкая струйка крови. В кабинет вор­вался конвойный милиционер. Он замер в дверях, изумленно, с нарастающим ужасом осматривая открывшуюся ему картину. Потом сокрушенно, как-то по-бабьи, всплеснул руками и быстрой скороговоркой запричитал что-то по-аджарски. А в кабинет уже заглядывали другие милицейские чины, всполошенные выстре­лом. Расталкивая их, к столу приблизился высокий седовласый человек лет пятидесяти, облаченный, несмотря на утреннюю жа­ру, в черный костюм и белую рубашку с черным галстуком. На лацкане пиджака красовался красный круглый значок с чекан­ным золотистым профилем "железного Феликса". Осмотрев труп, он в сердцах мотнул седой головой и пробормотал сквозь зубы:
   -- Слюнтяй. Психопат несчастный. Нужно было отстранить...
Затем седовласый повернулся к неподвижно замершему на
   стуле Олегу и тот узнал вторую из двух "черных масок", заходив­ших тогда ночью в его камеру.
   -- Рассказывайте все как было,-- спокойно сказал "второй",
небрежным движением махнув толпящимся в дверях милиционе­
рам. Те по мановению руки исчезли в коридоре.
   Олег рассказал все. Почти все. Не упомянул он только послед­него перед выстрелом громогласного признания "Васильева". Со-
   104
  
   образил, что это откровение стоит и его жизни. Седовласый вы­слушал молча. Затем еще несколько минут записывал показания свидетеля самоубийства в протоколе. Сунул это Олегу на прочте­ние и подпись. Олег подписал еще одну бумагу, где предупреж­дался о неразглашении содержания проведенных с ним бесед под страхом уголовного преследования.
   -- Держи рот на замке. Ты ничего не видел, ничего не слы­шал, ничего не знаешь, ничего никому не говоришь. Как в песне. Иначе, никаких гарантий твоей безопасности мы дать не сможем. Понял?
   Олег молча кивнул головой и покосился на сидящего напро­тив, в кресле, неподвижного "Николая Ивановича Васильева". Белки глаз у того побледнели и остекленели, рот приоткрылся, обнажив неровный ряд желтых зубов. Но в кресле он сидел ровно, только слегка откинув простреленную голову назад -- вбок. На минуту Олегу показалось, что "Васильев" только притворяется мертвым. Что выстрелил он в себя холостым патроном, а рану и кровь как-то ловко сымитировал. Вот сейчас он зашевелится, рас­прямится в кресле, сотрет носовым платком краску с лица, гнус­но-ехидно улыбнется желтыми зубами, задымит сигаретой и уже вдвоем со своим начальником начнет перекрестный допрос с изби­ением и пытками. Он только притворился мертвым, но он бес­смертен, как и его организация. Она может показаться безопас­ной, затаясь на время, поменять маску и дожидаться своего часа, чтобы снова продолжить свое любимое дело: тайно преследовать безоружных, посмевших думать и говорить как свободные люди в рабской стране. "Васильев" жив. Он ждет своего часа.
   ...Олег шел от Кобулети до Цихисдзири пешком по асфальто­вой дороге. По одну сторону шоссейки раскинулись чайные план­тации, по другую,-- спрятав за своей листвой близкое море, зеле­нели мандариновые деревья. Аджарское солнце палило нещадно. Асфальт накалился и в некоторых местах даже раскис. Ноги в кроссовках иногда попадали в эту раскисшую полужижу и прихо­дилось выпрыгивать на твердую поверхность.
   Впереди по дороге горячие волны воздуха размывали очерта­ния окрестностей, создавая ощущение нереальности окружаю­щей местности. Голову пекло неимоверно, глаза, отвыкшие от яркого света и не защищенные темными очками, слепли в этом пронзительном мареве, рождая в глубине мозга миражи и галлю­цинации. Перед Олегом возникали неясные очертания знакомых фигур. Вот, кажется, возник впереди Яков, горестно опустив го­лову. Из спины его торчит призрачный нож, который только что воткнул туда эфемерный "Васильев". Убийца манит Олега ру­кой, и Олег почему-то идет на этот зов. Рядом с "Васильевым" возникает женский силуэт. Это Дина. Она тоже манит. Она тоже зазывает. Куда? В тень, в прохладу? Туда, где можно отдохнуть? Еще несколько шагов и он отдохнет, еще несколько шагов. И

106


   вдруг перед ним, заслоняя те, другие, возникла фигура в длин­ной одежде, с окладистой бородой и ясными аквамариновыми глазами. Фигура старика-имяславца предупреждающе вытянула руку вперед, ладонью вверх, и Олег по знаку этой руки замер на месте. Наваждение растаяло как туман. Олег пришел в себя и, в ужасе, отпрянул назад. Он стоял всего в одном шаге от многомет­ровой пропасти, внизу переходящей в каменистый морской бе­рег. Прибой накатывался на черные глянцевые скалы, разбива­ясь о них мириадами радужных капель. Еще шаг и тело ушедше­го с дороги рухнуло бы в пучину, исчезнув в ней навсегда. Его спасла случайность. Случайность?
   Со стороны моря повеяло прохладным ветерком. Над головой стремительно, как реактивный самолет, пролетело одинокое бе­лое облако. Через минуту следом за ним промчалось еще несколь­ко таких же летунов. Потом они пронеслись эскадрильями и вдруг со шквалом порывистого ветра в поле зрения ворвалась си­няя, лохматая туча, сверкающая разрядами молний и гремящая глухими барабанами грома. Белая стена дождя за считанные мгновенья достигла стоящего на высоком морском берегу челове­ка и обрушила на него свой теплый, чистый поток, промочив грязную, давно не стиранную одежду до нитки. Олег стоял под этим ливнем, раскинув руки и подняв лицо к небу. Теплая вода мягко била по лицу, рукам, ногам, расслабляя напряженные мышцы и, казалось, ее очищающее небесное омовение проникало во все клеточки уставшего тела, вымывая оттуда многодневную грязь.
   Сверкали молнии, грохотал гром, но на душе становилось все благостней. Страх исчезал, уступая место спокойствию и Вере. Олег молился, стоя на грани двух водных стихий, отдав себя в лю­бящие руки Создателя вечной стихии жизни.

IX

   Ему было велено уезжать на следующий день утренним поез­дом. Перед уходом из милиции седовласый чекист сунул в руку Олега железнодорожный билет. Этот билет под ливнем промок и превратился в слипшийся лоскутик, и отъезжающий отправился прямиком в административный корпус, чтобы прогладить билет горячим утюгом, а заодно и привести себя в порядок: побриться, помыться под горячим душем и высушить вымокшую одежду. Нужно было оформить также досрочную выписку из дома отдыха "по семейным обстоятельствам".
   Тучная главврачиха, узрев вошедшего в медпункт обросшего, промокшего отдыхающего, презрительно выпятила и без того ши­рокую нижнюю губу и заколыхала тройным подбородком.
   -- Гдэ вас столько днэй носыло? -- выдавила она брезгливо.
   106
  
  -- На экскурсии был, в горах,-- ответил Олег, а затем попро­сил бритву-безопаску и другие гигиенические принадлежности.
  -- Свои надо иметь,-- назидательно выговорила врачиха, но все же, с трудом оторвав от насиженного стула желеподобное те­ло, беременной слонихой проковыляла к шкафчику, стоящему в дальнем углу кабинета, и с кислой миной на лице вытащила на­ружу ополовиненный пузырек шампуня, бритву и новое лезвие к ней.
  -- Нэ забудтэ вэрнуть. Вэщи казенные. Подотчетные,-- сказа­ла главврач и отпустила посетителя с миром.
   Бритвенное лезвие оказалось "Невой", и пока Олег побрился, на лице остались многочисленные кровавые отметины. Но зато шампунь пенился вполне удовлетворительно. Олег долго плескал­ся под струями горячей воды в душевой, вспоминая недавнее гро­зовое омовение. Одежда его, оставшаяся на горячем южном солн­цепеке, высохла и имела более-менее приличный вид. Билет на поезд тоже стал похож на проездной документ. Оставалось только выполнить формальности по досрочной выписке с места отдыха, выпить "отходную" с приятелями-соседями по палате и быстро катить из этого рая, забыв о том, что здесь с ним произошло. Но как об этом забудешь?
   Отобедав в столовой традиционным, очевидно, здесь супом "харчо" и макаронами с чуть заметным "гуляшом", Олег отпра­вился в свой корпус по знакомой аллее. Пальмы все так же ти­хонько шелестели своими листьями-кинжалами, цветы все так же благоухали необычайными ароматами, усиленными недавно прошедшим дождем. Высокое, бескрайнее, голубое, чистое после грозы, небо сверкало жарким, золотистым, полуденным зноем. Но Олег словно не чувствовал этого буйства южной природы. Он очень устал. Напряженная за последние десять дней нервная сис­тема и усталость навалилась на организм сонливой обезьяной-ле­нивцем безразличным к окружающим красотам и желающим только лишь заснуть глубоким, беспамятным сном.
   Он так и сделал, едва поднялся в свою палату, открыв дверь найденным в условленном с первого дня месте ключом. Соседи-приятели, очевидно, задержались на пляже, а может быть, уже хлебали в столовой "харчо", слегка запоздав к обеду. Олег, не раз­деваясь, упал на свою койку, первый раз использованную им по назначению. Упал и тут же провалился в сон, как в бездонную пропасть. И вынырнул из нее в полумрак наступающего вечера. Рядом на соседней койке сидели Игорь, Константин и Славик и потребляли средней крепости спиртной напиток, судя по цвету и запаху, распространяемому в палате.
   Олег заскрипел кроватными пружинами, принимая сидячее положение. Трое приятелей отреагировали на скрип адекватно. Они повернули головы и заулыбались полухмельными улыбками. И в улыбках светилась искренняя радость.

107


   -- С возвращением,-- просто сказал Игорь и подал Олегу пол­
ный стакан вина. Все четверо чокнулись и выпили до дна. Тум­
бочка, в отличие от того первого возлияния, сейчас прямо-таки
ломилась от яств местного изобилия. Яблоки и груши, виноград,
явно приобретенные на рынке, не умещались на колченогом дере­
вянном ящике и, частично, переместились на такой же расхля­
банный стул.
   Олег закусил сочным яблоком, съев его до сердцевины. После тюремной похлебки он испытывал абсолютно райское блаженст­во. Опьянение мягко закружило голову, заглушив тревоги и при­тупив яркость недавних воспоминаний. Ребята ни о чем его не расспрашивали, а он разговоров о пережитом не заводил. Такт со­блюдался с обеих сторон. Видно, и тройка москвичей понимала всю серьезность ситуации. Пили и закусывали почти молча, лишь иногда перебрасываясь отдельными фразами. И только в конце этого прощального ужина Игорь Барановский, расстегнув пугови­цу на кармане своей светлой рубашки, достал оттуда сложенный вчетверо листок бумаги и протянул его Олегу.
  -- Просили тебе передать. Догадываешься, кто?
  -- Догадываюсь,-- Олег развернул листок. Посередине его, крупным ровным почерком, была написана всего одна строчка: "Жду на пляже напротив скалы в 10 вечера. Д." Глаза непроиз­вольно взглянули на левую руку. Часы показывали половину де­сятого. Нужно было еще умыться, переодеться, привести себя в порядок. Олег поспешно вскочил с кровати, ища взглядом неизве­стно где оставленную спортивную сумку с запасной рубашкой и спортивными брюками. И вдруг снова сел на заскрипевшую под тяжестью тела сетку. Сердце сдавил неприятно-болезненный спазм. Идти на свидание почему-то расхотелось. Эта женщина приносит ему несчастье. Из-за нее он попал в жуткий переплет, из которого неизвестно когда сумеет выкрутиться. И неизвестно, что у нее сейчас на уме? Может, готовит со своим начальством какую-нибудь новую провокацию? С них станется! Опять ночь, опять пляж. Нет уж, увольте. Лучше переночевать здесь, в палате, сре­ди добрых знакомых, а завтра утром на поезд и -- привет, Аджа­рия!
   Но вдруг Дина собирается сообщить что-то важное, и еще, хо­чется ее увидеть. Нужно сознаться -- хочется. Вот ведь напасть! Знаешь, что нельзя. А хочется! И ничего с этим "хочется" не по­делаешь. Сейчас снова встанешь, переоденешься и пойдешь. На пляж ночью, в пограничную зону... Нельзя, неразумно. Но напе­рекор здравому смыслу. Пойдешь... Олег встал...
   -- Мы с тобой,-- сказал Игорь Барановский, тоже поднима­
ясь.
   ...Пляж был, как и положено, пустынным. Море месило берег пенным тестом своих ленивых волн. Усеченный лунный серп тон­ким, кривым турецким ятаганом висел на темном небе в окруже-
   108
  
   нии блистающей звездной россыпи, как раз над темной одинокой скалой, возвышающейся в сотне метров от берега. Приятели усе­лись на прибрежную гальку и стали молча ждать, прислушиваясь к монотонному всхлипыванию волны, стараясь уловить за этим звуком приближающиеся женские шаги. Время от времени они поочередно поглядывали в сторону дома отдыха "Наука", откуда, предположительно, должна была появиться Дина Розенблюм. Но стрелки на наручных часах нашей компании показывали уже почти четверть одиннадцатого, а знакомого пышного силуэта по­близости нигде не просматривалось.
  -- Видно, тебя ждали одного,-- рассудительно произнес Кон­стантин Точилин, пощипывая бороду.
  -- Откуда-нибудь ведется наблюдение,-- сделал предположе­ние Игорь Барановский,-- хотят, чтобы мы втроем ушли.
  -- А может, и не придет она вовсе? -- подал голос Славик Ла­рин.-- Может, какие срочные дела?
  -- В десять вечера на юге срочных дел не бывает,-- назида­тельно произнес Игорь и укоризненно посмотрел на Славика. Тот опустил голову, поняв свою бестактность.
   Олег в разговоре не участвовал. Он молча смотрел на блестя­щий морской глянец и ярко очерченную на фоне более светлого горизонта черную глыбу скалы. И вдруг в переливистом лунном свете над плоской верхушкой скалы поднялась человеческая фи­гура, такая же черная, как и сам постамент. Несколько секунд фигура и в самом деле казалась похожей на неподвижный жен­ский памятник. Затем правая рука согнулась несколько раз, де­лая зовущий жест. Олег заметил этот жест и поднялся на ноги.
  -- Она,-- тихо сказал за спиной Игорь Барановский.-- Зовет. Плыви. Мы тебя здесь подождем.
  -- Постережем одежду, чтоб не украли,-- уточнил Констан­тин.
   Олег разделся и, ступая босыми ступнями по прохладной галь­ке, подошел к береговой кромке. Мягкая пенистая волна ласково охватила ноги по щиколотку при каждом новом шаге, поглощая их все выше и выше, пока не скрыла совсем, оставив на поверхно­сти только грудь и голову.
   Олег оттолкнулся ото дна и бесшумно поплыл, рассекая рука­ми солоноватую жидкую слюду, отраженно сверкавшую сотнями созвездий, раскинувшихся над головой плывущего. Теплая, на­гретая за день солнцем вода плавно подняла невесомое тело и оно словно растворилось в этом бесконечном просторе, стало его час­тицей и куда-то медленно потекло, подчиняясь неведомым зако­нам бытия.
   Олег плыл, забыв обо всем. Ночное море поглотило все его су­щество. Он испытывал невыразимое словами блаженство, которое проникало в самые затаенные глубины души, и вымывало оттуда остатки тоски, страха и боли. Олег плыл и мысленно повторял

109


   Имя Господа, даровавшего ему эти минуты слияния с Божьим Миром, такое редкое в нашей суетящейся и грешной жизни. Олег плыл, превратившись в крошечную капельку бескрайнего Океана Вселенной. Плыл среди звездных скоплений, туманностей и мета­галактик, и они согревали его теплым дыханием своих бессчет­ных солнц. Он плыл...
   ...Рука коснулась мокрого холодного камня. О преграду скалы мягко шлепала морская вода. Черная гладкая каменная поверх­ность, казалось, уходила вертикально вверх. Совершенно не за что было уцепиться. Олег поднял голову. Дина стояла на коленах и протягивала ему руку. Он ухватился за протянутую сильную, почти мужскую ладонь и, помогая подъему ногами, буквально влетел на верхушку скалы. Сразу обдало прохладным ветерком. Плечи зябко передернулись, вода стекала по телу блестящими звездными каплями, образуя на сухом скальном граните черные, мокрые разводы. Дина уселась на надувной купальный матрац, примостившийся чуть сзади и легонько хлопнула по его волнисто резиновой поверхности своей ладонью. Олег сел рядом. Дина по­вернула к нему свое лицо, блеснув в темных глубоких глазах от­раженным небосводом.
   -- Ну, здравствуй,-- сдавленно сказала она и вдруг как-то
сильно и яростно обняла Олега за шею и впилась в его губы свои­
ми припухлыми и солеными от морской воды.
   Такого резкого оборота Олег не предвидел. От неожиданности он потерял ориентировку и, не успев ничего сообразить, оказался лежащим на надувном матраце. Дина бросилась сверху, покры­вая поцелуями лицо, губы, глаза.
   -- Прости, прости меня,-- хрипло шептала она,-- люблю, хо­
чу тебя, как тогда -- до конца...
   На Дине был все тот же купальный костюм. Она одним движе­нием рук расстегнула лифчик и большие влажные груди затрепе­тали под пальцами Олега. Трусики снялись быстро и без помех. Так же быстро слетели и мужские плавки "Что я делаю? -- про­мелькнуло в голове у Олега,-- ведь нельзя, ведь грех!" Но жен­ские пальцы уже направили его набухшую плоть между широко раздвинутыми мощными бедрами. Дина, закрыв глаза от пред­вкушения наслаждения, страстно-глубоко села и, ощутив свою внутреннюю преграду, стала тереться ею о сильную мужскую уп­ругость. Крупное тело девушки дрожало от напряжения. Груди трепетали, то подскакивая высоко вверх, почти до подбородка, то падали вниз, к округлому мягкому животу. Темп любви ускорял­ся. Губы Дины издавали какие-то животные нечленораздельные звуки. Она рычала, рыдала, смеялась, отдавшись своим эротиче­ским ощущениям.
   А Олег лежал под этой неистовой женщиной и не чувствовал почти ничего. Он даже не смотрел на прыгающую на нем Дину. Он смотрел на звезды. Нижняя часть его функционировала сама по се-
   110
  
   бе в отрыве от головы и сердца. Половое напряжение оставалось не­изменным. Он в любой момент мог закончить этот акт оргазмом, но подсознательно ждал, когда женщина, сидящая на нем, насладит­ся до упора своей безумной скачкой. Душа его была не с ней.
   Когда все закончилось, Олег остался лежать на матраце, а Ди­на, прикрыв свою наготу двумя узкими полосками ткани, уселась рядом с ним, обняв колени руками. Спутанные темные, густые во­лосы закрывали сбоку лицо. Голова оставалась неподвижной. По­сле бурного "фонтанного" завершения эта внезапная перемена по­ведения несколько разбередила себялюбие Олега, но он молчал, искоса поглядывая на сидящую к нему спиной девушку. Молчала и Дина, уставившись взглядом в морскую даль, освещенную по­лумесяцем луны. О чем она думала?
  -- Я сейчас уплываю,-- внезапно сказала Дина.
  -- Далеко? Должно быть, в Турцию? -- слегка усмехнулся Олег, приподняв голову с матраца.
  -- Догадался. Туда,-- девушка говорила, не повернув головы.
  -- Ну, что же, счастливого пути. Здесь недалеко. Километров двадцать. Вплавь дня за три-четыре доберешься.-- Олег пытался настроиться на шутливый разговор, но что-то не получалось. В го­лосе Дины звучала серьезность и какая-то затаенная грусть.
  -- Я могу быстрее. Гораздо быстрее,-- Дина вздохнула глубо­ко и протяжно.
  -- Уж, не на помеле ли? -- снова сделал попытку сострить Олег.
  -- Вот как ты меня оцениваешь? -- легкий разворот головы в сторону лежащего мужчины.
  -- Ну, так не так, но в каждой женщине есть что-то от ведьмы. У вас, мадемуазель, процент слегка повышен.
  -- Спасибо за откровенность. Но ведь и ты должен меня побла­годарить. За спасение.
  -- Премного благодарен. Особенно за начальную стадию раз­вития событий.
  -- Случайность. Как говорится, роковая. Наше знакомство повело сценарий по другому действию.
  -- Так, значит, с Яковом все было запланировано заранее?
  -- Тебе это знать вообще-то ни к чему, но коли сам догадался или Николай сболтнул от ревности, объясню до конца, но никому ни слова. Ведь понимаешь, с кем имеешь дело. Испытал,-- Дина повернула голову, и на Олега кровавым огнем блеснули красные глаза. Душа тоскливо вздрогнула. Ассоциации были прямыми и отвратительными. Олег даже слегка отодвинулся от сидящей ря­дом женщины, но та словно и не заметила этого непроизвольного движения. Взгляд ее снова обратился на море. Она заговорила, но как-то отрешенно и неизвестно, то ли для Олега, то ли для самой

111


   себя, то ли для кого-то другого, третьего, невидимого, но словно слышащего "отчет о проделанной работе".
  -- Яков хотел в Израиль сбежать со своей технологией наведе­ния ракет. Невыездной он был. Разбогатеть пожелал на государ­ственном секрете. Меня к нему и приставили под видом невесты. А он и влюбился по уши. Захотел и меня с собой взять. Предлагал райскую жизнь. Только я Родиной не торгую и это не пустые сло­ва. Можешь верить или нет. А он был предателем, и мужик -- так себе: ни рыба ни мясо, но честолюбивый, как все евреи. Подгото­вил побег основательно, не знал, что за каждым его шагом следят. А мне доверял: скутеры показал, акваланги. Вдоль берега, гово­рил, поплывем -- не засекут. Наши хотели его взять на берегу или утопить в море, смотря по обстоятельствам, но тут, в самый последний день, подвернулся ты, и мы сымпровизировали твою разработку. Яков заревновал к тебе и стал следить в тот вечер за нами. Но Николай "пришил" его, убил то есть, а потом увидел, что мы делаем возле камня и тебя оглушил. Хотел даже тоже убить, но я не позволила. Понравился ты мне... и трахаешь клас­сно. Никогда так хорошо мне не было, как с тобой. А Николай словно бешеный стал, когда я ему об этом сказала. Задумал с то­бой расправиться. Но я решила тебя спасти и вспомнила про этого грузина, белобрысого, который ко мне на пляже приставал. Ну, а остальное ты знаешь. Николай рехнулся от ревности и сдуру за­стрелился. Вот, что любовь с человеком делает. Не подумала бы никогда...
  -- Для вас любовь -- неведомая страна,-- проговорил Олег, не глядя на Дину.
  -- Была, пока тебя не встретила. Иначе бы не спасла.
  -- Ну, а Сосо теперь на Соловки пойдет?
  -- Нужно кем-то жертвовать. Между тобой и им я выбрала его. А ты что, за справедливость? Или переиграть назад хочешь?
   Дина еще раз обернулась, и глаза снова вспыхнули красным отблеском. Олег ничего не ответил. Да и что отвечать? Ему просто повезло, а вот бедному грузину -- нет. Но меняться с ним судьба­ми, он бы не смог. Не дорос до такой жертвенности. Между тем, Дина поднялась с матраца, достала из какой-то странной, узкой резиновой сумки расческу, причесала свои густые черные волосы, а потом сделала шаг со скалы. Но в воду не упала. Скала оказа­лась ступенчатой. Олег взглянул вниз. На нижнем уступе кучей лежали какие-то темные предметы, назначение которых не сразу дошло до восприятия. Дина наклонилась, подняла один из этих предметов и стала влезать в него, как в черную блестящую шкуру. Когда застегнулась молния, а волосы спрятались под колпаком, женская фигура, обтянутая водолазным костюмом, повернулась к сидящему на скале мужчине.
   -- Я уплываю. Пока до Батуми. Чтобы проверить ходовые ка­
чества. А завтра -- дальше.
   112
  
  -- Со спецзаданием? На "землю обетованную"?
  -- Догадливый. Что Яков не довез, я доставлю.
  -- Фальшивку, естественно.
  -- Широко мыслишь. Жаль, что ты не с нами.
  -- Я по другому ведомству. С вами мне не по пути.
  -- Ну, что ж. Прощай. Вспоминай иногда.
  -- Да разве такое забудешь? -- Олег горько усмехнулся. Дина надела на плечи кислородные баллоны, сунула в рот на-
   губник шланга, надвинула на лицо маску. "Ластоногим" задним ходом спустилась еще на одну ступеньку-уступ, где покачивался, наполовину погруженный в воду, похожий на торпеду механизм. "Подводный скутер",-- мысленно определил Олег.
   Прощальный взмах черной резиновой руки. Скутер столкнут в море. Матово переливающийся женский силуэт медленно погру­жается в воду, вслед за аппаратом. Вот на поверхности осталась одна голова в стеклянной маске. Голова поворачивается в сторону сидящего на скале. Стекло озарилось багровым огнем. То ли сна­ружи, то ли изнутри. Вспыхнул белый бурунчик мотора и пропал, залитый черным асфальтом ночного морского штиля. "Русалка" вернулась в свою стихию. "Принц" еще несколько минут сидел на скале, потом встал, повернулся и "головкой" прыгнул в противо­положном направлении. Но вошел неровно. Ударился грудью о поверхность. Соленая вода попала в рот. В сознание ворвалась па­ника, как в детстве, на "домашней" речке, когда внезапно, после твердого дна, почувствовал глубину и захлебнулся, не умея пла­вать. Насилу тогда выбрался на берег. Сейчас произошло то же са­мое. Попытался вырваться на поверхность, но ноги почему-то не слушались, словно кто-то уцепился за них. Резиновыми руками... В затуманенном страхом тонущего мозгу вдруг вспыхнула догад­ка. Дину послали в водолазном костюме, чтобы его утопить. Он свидетель. Слишком много знает. А тут -- концы в воду. И "ру­салка" держит его за ноги. Еще несколько секунд, и он захлебнет­ся окончательно.
   Но внезапно хватка на ногах ослабла, и Олег пробкой выско­чил на морскую поверхность. Давясь, кашляя, выплевывая воду, он быстрыми саженками поплыл к берегу. Паника и страх прохо­дили медленно. И с уходом этих давящих чувств приходило со­мнение: держали ли его за ноги? Ни утверждать, ни опровергнуть он ничего не мог. Может быть, только показалось? А может, нет?
   Олег вышел на берег чуть в стороне от месторасположения сво­их приятелей. Но они подошли к нему с его одеждой.
   -- Куда исчезла морская наяда? -- спросил Игорь, загадочно
и как-то двусмысленно улыбаясь.
   "Видели, конечно, все. Не так далеко, чтобы не догадаться",-- подумал Олег, а сам сказал в тон Игорю:

113


   -- Наяда исчезла в морской пучине, передавала вам всем при­вет и наилучшие пожелания на дальнейший отдых в Цихисдзири. Завтра поутру я присоединюсь к ее пожеланиям...
   ...Он уже забрался по ступенькам в тамбур вагона и повернул­ся, чтобы помахать рукой оставшимся на платформе Игорю, Кон­стантину и Славику, когда за их спинами, на увитом бурной рас­тительностью пригорке, разглядел неподвижно стоящую фигуру в длинном, темном одеянии и с окладистой бородой. Старик под­нял вверх руку, а потом крестным знамением осенил стоящего на тамбурной площадке Олега. Поезд тронулся...

1995 г.

   II I
   0x01 graphic
   114
  
   0x01 graphic

116


   116
   Памяти
   Александра Дмитриевича Филюгина
   посвящается
  

"Не собирай себе сокровищ на земле..."

Матф., 6: 19.

Глава I

   Люк открылся тяжело, со скрежетом. Феликса подтолкнули к яме, и его глаза невольно заглянули в черный провал. Тьма пока­залась вязкой и клубящейся, словно из кромешной глубины мед­ленно шел густой черный дым, а дневной свет не давал ему вы­рваться наружу и дым бурлил ядовитой вонючей копотью в кана­лизационной яме, как в адском котле.
  -- Ну, лезь,-- сказал один из двоих с монтировками, открыв­ших люк,-- посидишь здесь, пока твой напарник "бабки" доста­вит.
  -- Ты у нас вроде как заложник,-- добавил другой,-- в долго­вую яму тебя сажаем. Подышишь настоящим московским духом.
   И оба по-жеребьи заржали. Лезть во тьму, естественно, совер­шенно не хотелось, и Феликс не торопился выполнять приказ. Тогда один из рэкетиров многозначительно постучал монтиров­кой по отодвинутой крышке люка. Удары точно отозвались в моз­гу. Какие уж тут шутки! Трахнут ломиком по голове, сбросят в канализацию и поминай как звали! Делать нечего. Феликс присел на корточки, ухватился руками за ржавые чугунные края и по­грузил одну ногу в темную пропасть. Ему стало страшно. Ногу будто безболезненно оттяпали круглым черным тесаком, и, может быть, кровь уже хлынула вглубь, отнимая все жизненные силы? Вот уже закружилась голова, слабеют руки. Сейчас он не удер­жится и упадет, будет долго лететь и будет хрипло, давясь ужа­сом, кричать, пока не нырнет и не захлебнется в мутном зловон­ном потоке, извергаемом многомиллионной столицей из своего громадного чрева.
  -- Не дрейфь,-- хмыкнул один с монтировкой,-- там лестни­ца есть. Только она низко. Назад тебе не выбраться без нашей по­мощи.
  -- Посидишь на нижней крышке, как на унитазе,-- добавил другой,-- заодно нужду справишь, а то смотри, сейчас штаны бу­дут полные.

ш


   И снова оба заржали. На трясущихся руках Феликс стал спу­скаться в яму. Ноги долго не находили опоры, но, наконец, пра­вая, "отрезанная", дотронулась до металлической скобы носком кроссовки. Вторая тут же оказалась рядом. Сердце замерло в предчувствии падения. Феликс опустил руки. Ноги чуть не по­скользнулись на осклизлой дуге, но удержались. Пальцы рук для сохранения равновесия прижались к кирпичной кладке, тоже скользкой и холодной.
   Феликс стал медленно спускаться по лестнице, боясь каждую секунду сорваться. Но ступенек было всего пять-шесть, а потом ступни коснулись какого-то решетчатого пола. Колени мелко тряслись. Феликс поднял голову. Над ним сияло светлое отвер­стие блеклого осеннего неба.
   Именно сияло, потому что весь он был погружен во мрак. Весь он был погружен в отчаяние и страх. Сейчас это сияющее отвер­стие закроется. Слышно, как наверху двое с монтировками возят­ся с крышкой люка. Вот черный чугунный блин стал закрывать светлый круг, превращая его во все более узкий серп, пока непро­ницаемая темнота не закрыла дневной свет. Затмение состоя­лось...
   ...А всего два часа назад Феликс шел по солнечной Москве, ла­вируя между прохожими. Настроение у него было превосходным. Дела в кооперативе шли отлично. Сделки совершались почти бес­перебойно. Работа спорилась. Деньги крутились. Благосостояние росло. Приобрел однокомнатную на Большой Коммунистиче­ской -- выселил бабушку в свои родные края, купив по дешевке комнату в двухэтажной халупе. Пришлось кое-кому, конечно, дать "на лапу", но расходы стоили того: жилье в Москве дорожает с каждым годом. А нищие пенсионеры ради невиданных для них денег с радостью уезжали из шумной грязной столицы в тихую провинцию. Никто не обижен, все довольны.
   Квартира обставлена дорогой мебелью, напичкана видео- и аудиоаппаратурой. Есть даже высококлассный компьютер. Дол­лары текут зеленым бурным ручейком. Девушки так и липнут. Он достиг вершины блаженства, первого пика своей мечты. Впе­реди у него долгие годы наслаждения преумножаемым богатст­вом, безмятежные дни преуспевающего молодого человека. Нуж­но уже подумывать о создании собственной фирмы: Геннадий сдерживает его инициативу, все пытается в чем-то урезонить. Мо­раль его какая-то гнетет. Бабушек да дедушек жалко. Разве их насильно выгоняют из Москвы? Добровольно же соглашаются, когда почувствуют запах "капусты". Некоторые, правда, по слу­хам, до места своего нового жилья не добираются почему-то. Ис­чезают бесследно. Вместе с деньгами. Но в его практике такого не случалось. Он честно выполняет все договоренности. Ему себя уп­рекнуть не в чем.
   ш
  
   Феликс шел пешком. Машину свою он оставил за углом. Захо­телось пройтись, размять ноги и окончательно обдумать последо­вательность аргументов для убеждения очередного клиента. Ста­ричок попался упрямый: не хочет ехать в предложенный городок и сумма его, видите ли, не устраивает. Мало за двухкомнатную в центре Москвы. Но, как говорится: "Орешек тверд, но все же, мы не привыкли отступать..." Раскусим старую скорлупу, а там золо­тое зернышко. Феликс завернул в знакомый с недавних времен проулок и стал взглядом искать нужный подъезд. Его обогнал и остановился чуть впереди белый "жигуленок".
   -- "Девятка",-- мимолетно определил Феликс,-- и почему-то
задних номеров нет?!
   Дверцы у "жигуленка" одновременно распахнулись, и из ма­шины вылезли три амбала в тренировочных костюмах, с квадрат­ными подбородками и пустыми отрешенными глазницами. Фе­ликс не успел ничего сообразить, как амбалы оказались рядом с ним.
  -- Ты -- Красильников? -- бесцветным голосом спросил один и, не дожидаясь ответа, профессионально вывернул Феликсу руку за спину. Другой больно ухватил за волосы. Третий помог перво­му. Феликса впихнули на заднее сиденье "девятки". Два амбала уселись по краям. Последний сел рядом с водителем. Машина рванула с места, не разворачиваясь, нырнула в противоположную арку, окатив из лужи прижавшуюся к стене старушку с хозяйст­венной сумкой, выскочила на Нижегородскую улицу и помчалась по ней в сторону Рязанского проспекта. Прижатого с двух сторон огромными плечищами Феликса трясло мелкой дрожью. Душа тоскливо ныла, сменив беспечное состояние на животный страх. Попался как куренок в ощип. Дело, судя по всему,-- серьезное. Хлопцы больно крутые и молчаливые -- таких не разжалобишь и не подкупишь. Дисциплина у них в банде, видно, не шуточная. А эти -- рядовые исполнители -- выполняют задание главаря и везут его куда-то за город: вон как шпарят по Рязанскому... Но за­говорить все-таки нужно, может приоткроется обстановка.
  -- Куда мы едем? -- тихо спросил Феликс ни к кому не обра­щаясь.
   Они словно не расслышали, даже не повернули стриженых за­тылков, внимательно наблюдая за дорогой.
   -- У меня с собой деньги есть. Много...-- небольшая надежда
сменилась отчаянием, когда и на этот призыв никто не отклик­
нулся.
   Дальше ехали молча. Рязанский проспект за кольцевой доро­гой плавно перешел в Лермонтовский. Мчались в сторону Жуков­ского, но неожиданно свернули на проселок, и асфальт скоро пе­решел в скользкую, после недавнего дождя, грунтовку.
   Из-за поворота выплыла небольшая деревенька с полем неуб­ранной картошки. За ним, почти до самого горизонта, раскину-

119


   лись какие-то странные луга, изрезанные длинными, похожими на оросительные каналами. Но орошать тут было нечего, и Фе­ликс, несмотря на свое подавленное состояние, пытался угадать предназначение каналов. И, словно услышав его мысли, водитель повернул машину в ту сторону. "Жигуленок" запрыгал по поле­вым кочкам в направлении маленькой рощицы из облетающих осинок, как-то сохранившейся в непосредственной близости от необычного ирригационного сооружения.
   Завернули в рощицу, тормознули. Феликс повернул голову. Неподалеку от них, между осинами, стоял новенький "Форд-скорпио". Возле него, поигрывая фомками, прогуливались три, похожих на его похитителей, качка. Четвертый, увидев подъ­ехавшую машину, оторвался от какой-то работы возле дерева, и неспешной, развалистой походкой подошел к "девятке". Амбал, сидящий по правую руку Феликса, открыл дверцу, вылез наружу сам, и без церемоний выволок за шиворот похищенного. Левый, успевший выбраться с другой стороны, оказался тут как тут, схватил Феликса за чуб и, словно быка за кольцо в ноздре, подта­щил поближе к остановившемуся встречающему. Встречающий несильно, но хлестко и больно ударил тяжелой ладонью по лицу. Пощечина обожгла щеку. Феликс невольно вскрикнул и взглянул на бившего. Тот лучезарно улыбнулся ему красивыми ровными зубами. И вообще он был красавец. Прямо -- Ален Делон. Тем­ные волосы с ухоженным пробором, даже с расстояния пахнущие дорогим одеколоном, голубые, ясные глаза. Чистая светлая ру­башка, короткая синяя куртка с многочисленными застежками, серые хорошо отутюженные брюки, черные, легкие на вид, туф­ли-мокасины. Но руки на всем этом "светском" фоне выделялись своей величиной и несоразмерностью с остальным обликом. Слов­но какой-то ловкий хирург на заказ пришил лапы гориллообраз-ного громилы к телу элегантного киноактера.
   "Ален Делон" улыбался лучезарно и ослепительно. Он, не пря­ча улыбку, снова залепил своей лапищей пощечину, от которой у Феликса кругом пошла голова. Она еще не вернулась на свое мес­то, когда в ушах послышался нежный баритон:
   -- Мальчик все понимает. Он будет умницей. Мы с ним дого­воримся по-дружески. Тогда ему не сделают больно. Он отдаст дя­дям свои "баксы", ключики от "фатеры", и дяди отпустят его жи­вым, как только его "корешок" привезет выкуп. Мальчик согла­сен на такие условия?
   И снова несильная, но чувствительная пощечина. У Феликса выгребли все "дедушкины" деньги, отобрали брелок с ключом от квартиры и машины. "Ален Делон" ласково улыбался, наблюдая за церемонией "потрошения". Затем поманил громадным паль­цем за собой. Кто-то из амбалов подтолкнул Феликса в спину. Тот на трясущихся ногах двинулся за "артистом-садистом" к той са­мой осине, возле которой оторвал его от дела своим вынужденным
   120
  
   появлением. Подойдя поближе, Феликс заметил, что к стволу кто-то привязан телефонным кабелем.
  -- Вы, господа, кажется знакомы? -- со светской улыбкой проворковал "Ален Делон". К дереву привязали Геннадия, ком­паньона Феликса. Но Феликс с трудом узнал своего приятеля. Би­ли, видно, по почкам и печени -- лицо Генки стало каким-то красно-фиолетовым, глаза выкатились из орбит, на губах высту­пила розовая пена. Он невидяще посмотрел на Феликса и бессиль­но свесил голову на грудь.
  -- Ему скоро станет лучше,-- улыбнулся красавец,-- это не сильно, это, так сказать, для профилактики, чтобы сговорчивей стал. Развяжите его и пусть полчасика отлежится,-- приказал главарь своим подчиненным,-- укольчик сделайте для бодрости и в путь: время не ждет. А время, как известно -- деньги,-- фило­софски добавил он и счастливо, белозубо улыбнулся.
   Геннадия отвязали от осины и уложили рядышком на травке. Над ним склонились для откачки двое "качков", а элегантный бандит снова с неизменной улыбкой обратился к стоящему в про­страции Феликсу:
  -- Приглашаю мальчика на осмотр окрестных достопримеча­тельностей,-- и снова поманил здоровенным пальцем. Феликс безропотно поплелся за рэкетиром. Сзади, в затылок, дышал ам­бал. Вышли из рощицы и направились прямиком к странным ка­налам. Остановились поблизости. Каналы оказались ступенчаты­ми, понижаясь по мере удаления, с бетонными перемычками воз­ле каждой ступени. И текла по "каналам" зловонная, всем знакомо пахнущая жидкость.
  -- Перед вами сточные канавы очистных сооружений столицы нашей Родины города-героя Москвы,-- тоном экскурсовода заго­ворил "Ален Делон".
  -- Ежедневно через эти места протекают тысячи тонн перера­ботанных продуктов питания, вперемежку со взвесями мыла, шампуня, стирального порошка. Все это и составляет "аромат­ную" лиловую, пенистую массу, струящуюся возле ваших ног. Чуть выше по течению, в канализационные коллекторы для уничтожения органических частиц заливается сильно концентри­рованный щелочной раствор. В этих канавах он, правда, менее едок, но вполне достаточен, чтобы растворить без остатка любую протоплазму, в том числе и человеческое тело. Следов не остается никаких. Проверено на практике,-- "Ален Делон" мило улыб­нулся Феликсу.-- Делайте вывод, мальчик. Вы можете здесь рас­твориться без остатка вместе с вашим коллегой, если пожалеете несколько зеленых бумажек. А можете еще долго жить, присо­единив свои физиологические ручейки к этому бурному потоку. Выбирайте!
   За спиной у Феликса захлопал в ладоши и загоготал амбал. Во­жак в ответ скромно улыбнулся, наклонив красивую голову.

121


   А Феликсу стало по-настоящему жутко. Вот она -- обратная сто­рона монеты,-- реверс, так сказать. Чем больше у тебя этих са­мых монет, тем больше ты рискуешь. Говорил ведь лет десять то­му назад давний знакомый из родного городка, Олег, что много денег -- это большая куча дерьма. А мухи навозные за версту его чуют, и налетят, и облепят с ног до головы, коли ты сидишь на этой куче. Посмеивался тогда над Олегом Феликс, хотя тот и стар­ше него был намного. Просто не шли к нему деньги, не мог он их добывать, вот и оправдывался, ссылался на свой высокодуховный образ жизни, хотя напрямую об этом не заикался. И, наверняка, внутренне завидовал юному "дискоману" Феликсу, который к своим девятнадцати годам насобирал приличную коллекцию им­портных пластинок, имел дефицитный, по тем временам, япон­ский проигрыватель "80КУ" и катушечный магнитофон "АКА1". Феликсу завидовало полгорода и неудивительно, что в один "пре­красный" день его основательно обокрали.

Глава II

   В тот день после техникума к нему пришел его сокурсник Витька Хорьков -- тип малоприятный, с бегающими маленьки­ми глазками и острой физиономией. Его внезапному появлению Феликс удивился. С Витькой он никогда не поддерживал близ­ких дружеских отношений. Был он пронырой и слыл в технику­ме стукачом. Большинство студентов его сторонилось, но Витька словно бы этого не замечал, влезал без спросу в чужие разговоры, вставлял свои ехидные шуточки, а иногда просто слушал, словно безразлично почесывая ладонью нос. Была у него такая привыч­ка. Он будто умывался или тер к носу услышанное. Подходил не­сколько раз Витька и к Феликсу, заговаривал о музыке, просил записать что-нибудь новенькое: за "бабки", разумеется, пони­маю, мол, сколько сейчас диски фирменные стоят. Но Феликс по­чему-то не хотел с ним связываться, подсознательно опасаясь Витькиной репутации, хотя, с другой стороны, очень хотелось урвать пару червонцев. Они ведь никогда не лишние. И, должно быть, под этим чувством, он может и шлепнул, не подумавши: "Заходи как-нибудь". Вот Витька и зашел. Неожиданно. Прямо с порога окинул прихожую быстрым оценивающим взглядом. Жил Феликс вдвоем с матерью в половине одноэтажного домика из двух комнат. Мать в этот день работала во вторую смену, и сын вечером собирался привести одну знакомую девушку. При­ход Витьки Хорькова мог нарушить его планы, хотя до свидания оставалось почти два часа. Пару дисков записать успеет. Оглядев прихожую, Хорьков, не спросясь разрешения и не сняв ботинок, двинулся в проходную комнату Феликса. Хозяин, не решаясь его остановить, отправился следом. В комнате Витька сразу же бро­сился к стопе пластинок, стоящих на тумбочке в специальных
   122
  
   подставках. Стал вытаскивать их одну за другой, быстро ставя на место, словно в поисках какой-то нужной ему. Вот он на несколь­ко секунд задержал взгляд на одном конверте. Феликс сидел в кресле чуть в стороне от пластинок, как раз напротив аппарату­ры, но свои "диски" он узнавал сразу по внешнему виду. Вить-кин взгляд остановился на альбоме немецкой певички Нины Хаг-ген. На обложке та показывала зрителям и слушателям свой длинный язык. Эта пластинка досталась Феликсу недавно и со­вершенно случайно, за долги. Он прослушал ее всего один раз и противный голос певицы, поющей по-английски с явным немец­ким акцентом, меломану совсем не понравился, единственным "оригинальным" местом оказалось начало диска, где после лег­кого шипа слышался до боли знакомый шамкающий голос гене­рального секретаря ЦК КПСС, дорогого товарища Леонида Ильи­ча Брежнева, невнятно призывающего прогрессивное человечест­во к борьбе за победу коммунизма во всем мире. Далее почему-то известным кличем "Зиг хайль!" его выступление одобрил целый зал каких-то немецких фашистов, видно, по подложным доку­ментам пробравшихся на съезд Коммунистической партии Совет­ского Союза. А потом уже сама Нина Хагген гнусаво запела о Призраке Коммунизма, бродящего по помойкам Европы в по­исках огрызков своего Манифеста для голодающей России. Фе­ликс перевел песенку именно так, в соответствии со своим знани­ем английского языка и позубоскалил на эту тему среди прияте­лей-студентов.
   В коллекцию пластинка не вписывалась, и Феликс подумывал продать ее кому-нибудь "в нагрузку" или обменять с "добавкой" на диск посерьезней. Почему эта "мура" заинтересовала Витьку Хорькова, Феликс понять не мог. Витька, между тем, почесав ла­донью нос, поставил пластинку на место и вытащил следующую. Так он осмотрел весь подбор и, повернувшись к хозяину, с уваже­нием проговорил "солидно!", потом, потерев еще раз нос, присту­пил к делу:
   -- Знаешь, я к тебе ненадолго. Дельце есть выгодное. Тут один лох компакт-проигрыватель продает -- "Панасоник", по дешев­ке -- "башли" нужны. Вот я и подумал, может ты хочешь ку­пить, если интересует. Мизер хочет. И мне чуток перепадет ко­миссионных. Можем сгонять, за час-полтора управимся. Он на Взгорье живет.
   Феликс от такого предложения внутренне загорелся, но виду как опытный коммерсант не подал. Он давно мечтал купить ком­пакт-проигрыватель, бывший большой редкостью. Удача шла сей­час к нему в руки, тем более что девушка, с которой он должен встретиться через два часа, тоже жила на Взгорье, в районе за ре­кой. Можно было успеть из одного в другое место быстро и без по­мех. С полчаса стояли на остановке. Автобус на Взгорье все не по-

123


   назывался. Витька стал часто и нетерпеливо поглядывать на часы. Потом, состроив виноватую физиономию, обратился к Феликсу:
   -- Слушай! Я тут про одно дело важное вспомнил. Боюсь, что не успею обратно, если еще так будем стоять. Сможешь один до­ехать? Я тебе адрес дам.
   Феликс этому Витькиному предложению даже обрадовался. В компании с Хорьковым он чувствовал себя не особенно уютно. Витька был ему неприятен, и когда тот, сунув в руку Феликса бу­мажку с адресом, скрылся за углом ближайшего дома, на душе стало как-то значительно легче.
   Минут через десять появился битком набитый взгорьевский автобус. Феликс с трудом втиснулся в толчею пахнущих потом тел, хозяйственных сумок, авосек, с добытыми в такой же, только магазинной давке продуктами. Брань, ругань, мат наполняли ав­тобус также плотно, как и люди, злые, взвинченные от постоян­ных погонь за самым необходимым. Этим маршрутом и в подоб­ных "комфортных" условиях Феликс добирался каждый день до места своей учебы -- техникума электронных приборов. И с каж­дым днем убеждался в необходимости покупки автомобиля. Но на машину денег пока не хватало и приходилось ездить обществен­ным транспортом.
   Транспорт, кряхтя и сильно кося на правый бок, с трудом до­полз до конечной остановки "Взгорье" и вывалил из своего мно­гострадального брюха помятую и злую толпу взгорцев. Те, про­клиная все на свете, разбрелись по старинным улочкам, а Феликс отправился по данному Витькой Хорьковым адресу.
   Стоял конечный сентябрь, позолотивший деревья старого графского парка, который окружал Взгорье с двух сторон. С двух других опоясывала поначалу узкая, а после возведения дамбы разлившаяся широко и привольно речка. По ее берегам росли одинокие, высокие, старинные сосны. Такие же сосны, только по­ниже, попадались часто перед домами в узких переулках. Тогда здесь пахло, как в лесу, хвоей. От этого аромата, смешанного с за­пахом осенней листвы, кружилась голова, и Феликс шел как в ту­мане, вдыхая сладковатый воздух, на несколько минут позабыв о цели своего приезда на Взгорье. Но, отбросив сентиментальное на­строение, он принялся глазами искать номер дома по Красноар­мейской улице, по которой сейчас шел. Дом отыскался не сразу. Он стоял в глубине двора, заставленного самодельными полураз­валившимися сараюшками и украшенного "благоухающей" по­мойной ямой и покосившимся, без дверей, деревянным "нужни­ком" на два "посадочных места". Тот тоже "благоухал". Запах со­сен растворился в реалиях повседневных будней двухэтажного домишки, с отлетевшей со стен старинной штукатуркой, узкой черной дыркой "парадного" входа и заляпанных грязью, кое-где побитых окошек.
   124
  
   Феликс остановился удивленный. В таком, с позволения ска­зать, доме не может находиться компакт-проигрыватель "Панасо­ник". Социальная среда не та. А, впрочем, чем черт не шутит, по­ка бог спит, и Феликс, как в омут, нырнул в черную щель подъез­да. И сразу же упал, споткнувшись о какой-то большой мягкий предмет. Падение пришлось на коленку, коленка больно стукну­лась о ступеньку. Мягкий предмет невнятно забормотал матер­щинные слова и, перевернувшись на другой бок, зажурчал неви­димой в темноте жидкостью. Феликс, потирая ушибленную ко­ленку, брезгливо перешагнул другой ногой через лежащего, чтобы не попасть в растекшуюся лужу. И стал по крутым, скри­пучим, прогнившим лестничным ступеням медленно поднимать­ся на второй этаж к двери квартиры N 6, как было указано в Витькиной записке.
   Дверь в квартиру N 6 оказалась растворенной нараспашку. В обшарпанной, грязной прихожей на колченогой табуретке стоял горящий керогаз. На нем булькала громадная кастрюля с воню­чим варевом. Рядом с керогазной табуреткой в уголке, в луже, спал еще один предмет, похожий на человека. А из закрытой две­ри напротив раздавались многоголосые, несомненно пьяные вы­крики мужского и женского происхождения. Там шло разгульное веселье. Феликс понял, что попал совершенно не туда. Витька яв­но все перепутал, не тот адрес записал. Нужно было срочно ухо­дить. Но уйти незваный гость не успел. Дверь внезапно распахну­лась и в прихожую вывалились двое здоровенных пьяных мужи­ков. Оба в одинаковых грязных, потерявших первоначальный цвет майках и рваных, засаленных трикотажных штанах. Мужи­ки осоловело и зло уставились на оторопевшего Феликса. Затем один, с многодневной щетиной на помятой спитой морде, неожи­данно резво бросился к нему, ухватил здоровенными, расписан­ными синими наколками ручищами за плечи и принялся разгля­дывать гостя помутневшим, неузнавающим взглядом. Потом словно узнал и, дико вращая белками красных глаз, заорал, тря­ся Феликса как грушу:
   -- Петька, козел! Где пузырь? Убью, сука! -- Феликс не успел ничего сообразить и ответить, как получил удар в переносицу, от которого потерял сознание.
   Очнулся он на чем-то теплом, мягком и мокром. Голова гудела, словно церковный колокол, переносица страшно болела. Мокрое и теплое под ним зашевелилось и пробормотало во сне длинную матерщинную фразу. Феликс с трудом сполз с пьяного и, превоз­могая колокольный звон в голове, повернулся, разыскивая в тем­ноте выход. Выход обозначился большим серым пятном. Феликс на корячках пополз в этот серый прямоугольник и выбрался во двор злополучного дома. Держась за косяк дверного проема, под­нялся на ноги. Как младенец сделал первый шаг, чуть не упал, на несколько секунд потеряв равновесие от сильной головной боли.

126


   Шагнул во второй раз и, будто пьяный, шатаясь, побрел прочь, почти не соображая, куда идет. Долго бродил по Взгорью, прихо­дя в себя от удара. Рубашка была испачкана кровью. Джинсовая куртка вместе с деньгами исчезла. В заднем кармане джинсов оказалась только мелочь на дорогу. Про свидание с девушкой он и думать не мог. В таком виде показаться перед ней невозможно. К тому же Феликс не знал сколько прошло времени: его наручные часы исчезли вместе с курткой.
   Кое-как добрался до автобусной остановки, присел на поло­манную скамейку под гнилым деревянным навесом. Вечерело. Солнце давно уже скрылось за деревьями старого парка, посажен­ного еще в позапрошлом веке известным петербургским ученым, ботаником, приглашенным для этой цели здешним графом.
   Снова запахло сосняком, но Феликс не обратил на этот аромат никакого внимания. Ему хотелось поскорее добраться домой, умыться и свалиться в постель. Но автобус, по известному сцена­рию, долго не появлялся. Остановка и ближайшая территория стала постепенно заполняться темными человеческими силуэта­ми. Сознание воспринимало это людское движение словно в полу­сне, не отмечая деталей. Наконец, уже в полной темноте, вспых­нули две ярких фары. Людские силуэты рванулись на свет. Фе­ликс, повинуясь общему движению, встал со скамейки и поплелся к открытым автобусным дверям, за которыми уже скрылся весь ожидавший на остановке народ. Ехали уже не в прежней давке, но тоже плотным сплоченным коллективом. Не­удачливый меломан "вывалился" из автобуса на городской авто­станции и потащился в свои пенаты по тускло освещенным зако­улкам родного населенного пункта. Подойдя к входным дверям, вдруг вспомнил про ключ. К счастью, тот тоже оказался в заднем кармане джинсов. Зашел в прихожую, включил свет в комнате матери и остолбенел. Оконное стекло оказалось выбитым на це­лый проем. Осколки сверкающими алмазными кучками лежали на паласе. Дверь в комнату Феликса была распахнута настежь. Ноги подкосились, голова снова пошла кругом, переносица заны­ла саднящей свинцовой болью. Предчувствуя недоброе, Феликс переступил порог своего обиталища и бессильно сел в кресло. Столик, где еще с утра, украшая комнатный интерьер, гордо рас­полагалась его аппаратура, сейчас сиротливо зиял запыленной пустотой. Исчезли и кассеты, и бобины, и коллекция пластинок. Сняли со стен даже плакаты с фотографиями западных рок-звезд.
   С полчаса Феликс не мог прийти в себя от потрясения. Так и сидел в кресле, уставившись в то место, где некогда стоял его му­зыкальный центр. Потом все же встал, с трудом доковылял на не­гнущихся ногах к телефону в прихожей. Трясущейся рукой снял трубку и долго слушал длинный гудок, вспоминая номер мили­ции. Палец несколько раз срывался с диска, наконец набрал нуж-
   126
  
   ные две цифры. Трубка протяжно прогудела, затем щелкнула и проговорила низким баритоном: "Милиция. Дежурный по отделе­нию лейтенант Мамаев".
  -- Меня ограбили,-- с трудом проговорил в трубку Феликс, а потом уточнил: -- Квартиру мою ограбили.
  -- Фамилия, имя, адрес? -- неожиданно весело спросил лей­тенант Мамаев и, не дослушав координаты, так же весело сооб­щил: -- Сейчас выезжаем. Ждите!
   Минут через пятнадцать по окнам плеснул яркий свет автомо­бильных фар, взвизгнули тормоза, хлопнули дверцы, скрипнула калитка, тренькнул входной звонок. Феликс пошел открывать. На пороге стояли три темные фигуры в милицейской форме. Они прошли в освещенную прихожую, поздоровались, сняли фураж­ки и протопали прямиком в комнату Феликса. Возглавлял шест­вие высокий, молодой, но не по годам тучный лейтенант с ранни­ми залысинами на белобрысой голове, показавшийся Феликсу удивительно на кого-то похожим. Он бесцеремонно уселся в крес­ло, положив ногу на ногу, вытащил пачку дорогих сигарет и, не спросясь разрешения, закурил, пустив струю дыма в потолок. Со­провождающие его старшина и сержант по знаку лейтенанта вер­нулись в соседнюю комнату и принялись внимательно осматри­вать разбитое ворами окно. Лейтенант же обратился к присевше­му на стул ограбленному хозяину:
   -- Что же у вас украли?
   Феликс стал перечислять пропавшие вещи, а лейтенант задум­чиво пускал дым в потолок. Потом взглянул на говорившего и, жестом руки, прервал его:
  -- Любопытно узнать, молодой человек, как вы в свои девят­надцать лет, учась в техникуме и получая мизерную стипендию, успели накупить столько дорогих вещей? Ведь сумма украденно­го исчисляется, как я прикинул, несколькими тысячами руб­лей,-- и лейтенант улыбнулся пухлыми розовыми губами, обна­жив ровный ряд белых зубов. И снова пристально взглянул на потерпевшего узкими щелками глаз на отдутловатом лице с чер­ными густыми бровями. У Феликса в душе что-то неприятно по­вернулось, когда он увидел эти узкие, оплывшие глаза. Они пока­зались ему жгучими угольками, проникающими глубоко в тело и словно прожигающими там дыры.
  -- Мне мать денег дала,-- только и сумел пробормотать Фе­ликс.
   Составили протокол осмотра, перечень украденного. Феликс написал заявление, лейтенант забрал его, не читая, и, небрежно свернув, сунул листок в боковой карман своего мундира.
   -- Зайдите в отдел послезавтра, к двум часам,-- сказал на по­
роге милиционер,-- кабинет N 6, спросите меня, лейтенанта Ма­
маева. И не опаздывайте, это в ваших интересах.
   А затем опять едко-пристально прожег взглядом и добавил:

127


   -- Доходы у вас, молодой человек,-- явно нетрудовые. Живе­те не по средствам, а потом жалуетесь, что вас обокрали. Выпячи­ваться не надо, тогда никто к вам в дом и не полезет. Уяснили?
   Феликс на этот моралистический спич ничего не ответил, а молча закрыл за уходящими дверь.
   Следующий день прошел как в угаре. Наутро весь техникум уже знал о происшествии с Феликсом Красильниковым. Откуда просочилась информация сам "герой дня" догадаться не мог. Только отбоя от расспрашивающих и сочувствующих, а то и ехид­ствующих, не было на всех переменах. Подходил и Витка Хорь­ков. Извинялся. И в самом деле, адрес перепутал. Дом с кварти­рой местами поменял. Сочувственно жал руку, а на хитрющей морде исподволь играла улыбочка, при виде двух приличных си­няков под глазами Феликса. Девушка, с которой накануне Фе­ликс не сумел встретиться, тоже сама подошла после занятий, молча взяла под руку и увела от настырного Витьки Хорькова, привязавшегося со своими расспросами по поводу событий про­шлого вечера.
   Долго гуляли по старому запущенному графскому парку, за­росшему реликтовыми деревьями, бурьяном и крапивой. Девуш­ка, по имени Вика, молча шла рядом с угрюмо молчащим Фелик­сом, ни о чем не расспрашивала, только успокоительно погла­живала руку парня во время продолжительного гулянья по живописным окрестностям Взгорья. И Феликс стал постепенно успокаиваться.
   Конечно, украденную аппаратуру и пластинки было жалко до зубовного скрежета, до боли в сердце, что с ним впервые в жизни и случилось после полуночных причитаний матери и почти бес­сонной ночи. Но ведь жил же он раньше без всех этих магнитофо­нов и проигрывателей и чувствовал себя достаточно спокойно. Правда, тогда интересы были другие -- детские. Ходил в дом пи­онеров. Занимался там в художественном кружке. Нравилось ри­совать. Он даже делал в живописи некоторые успехи: в шестнад­цать лет участвовал в городской выставке. Про него один раз была опубликована заметка в местной газете. "Молодой талант", назы­валась. Но, когда старшая сестра вышла замуж за сына какого-то московского генерала и Феликс, побывав у них в гостях, увидел, как живет столичная элита, то все "художественные бредни" бы­ли заброшены далеко, на верхнюю полку шкафа в передней и до сих пор громоздилась там стопкой запыленного багета. Жажда "фирменной жизни" стала искушать его золотым песком сказоч­ного "Эльдорадо". "Иметь все, что возможно иметь" -- этот ло­зунг повел его по жизни, залил творческие уголки души расплав­ленным, слепящим потоком далекого миража. Феликс пошел по пустыне...
   128
  

Глава III

   Они, гуляя по графскому парку, спустились по заросшей бурь­яном тропинке к берегу небольшой речки, обвитой с двух сторон высокими плакучими ивами. Вода в речке имела малопривлека­тельный беловато-лиловый цвет и соответствующий запах, пото­му что чуть выше по течению, за дамбой, в ее чистые воды врыва­лась городская канализация, превращая живописный уголок в источник зловония. Цивилизация вносила свои переработанные плоды в патриархальную глушь этих провинциальных мест. Фе­ликс остановился на берегу бурлящего потока. Вика отпустила его руку и отошла подальше, очевидно не в силах терпеть речной "аромат". А ее кавалер, словно завороженный, уставился в мут­ную бело-лиловую стихию, пенно бурлящуюся у него возле ног. Что привлекло его взор в таинственных глубинах? Он и сам не знал, не мог понять: почему встал здесь, возле такого "несимпа­тичного" места? Почему не пошел дальше, а замер на краю гнус­ной канализационной ямы, словно перед зеркалом судьбы? Фе­ликс стоял и смотрел. И ему явственно почудилось свое падение в этот вонючий мутный поток. Он падал, он тонул, он растворялся без остатка в едком фекально-щелочном растворе.
   Магическая бело-лиловая спиральная воронка раскручивалась перед глазами все быстрее и быстрее, всасывая сознание, глуша мысли, размывая чувства. Еще минута-другая такого состояния и он в самом деле упал бы в мелководную вонь речного русла, если бы не Вика, схватившая сзади за плечи и оттянувшая от реки. Фе­ликс замотал тяжелой головой. Наваждение рассеялось.
   -- Пойдем отсюда,-- тихо сказала Вика, и они двинулись в сторону от речки по узкой тропке, уходящей в глубину парка. Гу­стая тень деревьев защищала от жаркого по-летнему солнца. Тро­пинка петляла в кутерьме солнечных бликов, среди солнечной желтизны осенней листвы, внося новую волну успокоения в рас­тревоженную душу Феликса. Через несколько минут он стал уже поглядывать на Вику совсем другим взглядом, он даже забыл, кто она! Девушка была крепкая и хотя невысока ростом, но хорошо сложена. Под тонким плащом просматривалась девичья грудь. Темно-русые волосы падали густой челкой на лоб, под которым, среди легко подкрашенных ресниц, блестели, отражая блики, светло-карие глаза, с какой-то внутренней, едва заметной золо-тинкой. Девушка шла по узкой тропинке чуть впереди, слегка грациозно покачивая бедрами и тем все больше и больше возбуж­дая парня.
   До Вики у Феликса были две девушки. Одна в школе в девятом классе. Обменивались записками, бегали в кино, целовались в чу­жих подъездах. Потом, в десятом, внезапно охладели друг к дру­гу, за одноклассницей стал ухлестывать какой-то хулиган, при­грозивший Феликсу крутой расправой. Да и самому ему надоели

129


   платонические свидания с недоступной девицей. В нем разгора­лись и зрели мужские потенции, и буйная фантазия одиноких бессонных ночей искала реального выхода, спрятанного под юб­ками молодых и таинственных созданий, мелькавших туда-сюда по улицам его родного городка. Голос плоти звал в бой. Плоть рва­лась наружу при виде каждой соблазнительной фигурки. Феликс мысленно раздевал всех, идущих навстречу молодых девушек и женщин. Представлял их в своих страстных объятиях. Ему хоте­лось испытать эти сладостные минуты соединения. Он маялся, почти забросил учебу перед выпуском, но с ровесницами-одно­классницами дела иметь не хотел -- боялся получить отказ. А долго ухаживать и целоваться в подъездах ему уже наскучило по предыдущему опыту. Хотелось быстрого знакомства и скоростно­го сближения. Он стал ходить на танцы в ближайший к дому клуб шахтостроителей. Стоял в уголке, никого не приглашая, пригля­дывался к девушкам и опять их мысленно раздевал. А ночью, сжав в руках пухлую подушку, "овладевал" то одной, то другой понравившейся ему на танцах красоткой. Так проходили недели, пока однажды, в середине мая, после объявления "белого танца", до плеча отвлеченного созерцанием Феликса сбоку кто-то дотро­нулся, и низкий женский голос произнес:
   -- Молодой человек, можно вас пригласить?
   Феликс обернулся на прикосновение и голос. Перед ним стояла высокая круглолицая девица с какой-то немыслимой прической на голове. Она нагло улыбалась густо накрашенными яркой пома­дой губами и пристально глядела на Феликса узкими щелочками глаз, размалеванных разноцветными тенями. Рука с обломанны­ми, грязными, но наманикюренными ногтями сильно и даже больно схватила мальчишку за локоть и потащила к центру мну­щегося и обнимающегося пятачка танцующих пар. Достигнув "свалки", девица бесцеремонно положила Феликсу тяжелые ру­ки на плечи и во время танца принялась прижиматься к нему всем своим большим мягким телом. От девицы пахло дешевыми горькими духами, перегаром и потом, и Феликсу на несколько минут стало неприятно. Но большое женское тело жалось все плотнее, разрушая тонкую преграду неприязни и поднимая едва прикрытое желание. Девица, почувствовав прикосновение, еще сильнее прижалась низом живота и горячо зашептала перегарны­ми губами в самое ухо:
   -- Пойдем со мной. Не пожалеешь! Всему научу! Мужиком
станешь настоящим. Согласен? -- Феликс, трясь через свои шта­
ны и платье девицы об ее тугой лобок, молча кивнул головой.
   Она буквально тащила его по темным вечерним улочкам город­ка. Миновали ряды пятиэтажных "хрущевок". За ним пошел пе­рекрытый разномастными заборами, лающий собачьей разного­лосицей так называемый "частный сектор". Здесь освещенность была еще хуже. Улица, по которой они шли, оказалась незаас-
   130
  
   фальтирована, только засыпана гравием. Феликс в темноте то и дело спотыкался о калмышки и уже сожалел, что связался с та­кой "кралей". Возбуждение прошло, а неприязнь к толстухе на­катывала тоскливой волной, но он покорно тащился, как слепой за своим поводырем. Девица крепко держала руку парня в своей, шершавой и потной, словно боясь упустить добычу.
   -- Скоро, скоро, сейчас придем,-- хрипло, сдавленным голо­
сом говорила она, волоча за собой Феликса.
   Свернули к заросшему кустами поломанному частоколу. Такая же калитка висела на одной петле. По краям дорожки, ведущей к дому, рос какой-то колючий кустарник: то ли крыжовник, то ли шиповник. Он цеплялся за одежду, царапал руки и лицо. Наконец выбрались на более открытое место, в палисадник, перед темным, кособоким домишком, с покосившимся крылечком и черными, ма­тово-блестящими провалами двух маленьких оконцев.
  -- Посиди здесь,-- девица указала Феликсу на скамейку, притулившуюся сбоку от крыльца. Уставший парень с размаху плюхнулся посередине скамьи. Прогнившая доска треснула, с ужасающим, в ночной тишине, шумом. Феликс провалился в щель, задрав ноги.
  -- Валька, ты опять, стерва, е...ря приволокла! -- За темным окном вдруг раздался скрипящий, но громкий старческий го­лос: -- Доблядуешься, лярва, нос провалится, тогда завоешь бе­лугой, да поздно будет!
  -- Заткнись, старая карга! -- визгливо закричала в ответ Валька.-- Как хочу, так и живу! Кого хочу, того и вожу! И не пу­гай! Пуганая уже! Ты ведь мне завидуешь, что молодая! Вспомни, что сама творила!
   За окошком старушечий голос теперь уже тихо и невнятно бур­чал, глубоко, протяжно, и охал, а потом смолк совсем.
   -- Бабка это моя,-- объяснила Феликсу Валька, помогая ему
вылезти из скамеечной щели,-- одурела совсем от старости. Вдво­
ем мы живем. Мамка померла год назад. Сейчас я матрас прине­
су,-- после паузы добавила она и заковырялась в замочной сква­
жине ключом.
   Как позже узнал Феликс, ее так и называли Валька-Матрас. С каждым из своих многочисленных хахалей она валилась на не­изменный полосатый матрас, который всегда держала наготове в углу терраски. Удивительной особенностью Вальки-Матрас было то, что она "гуляла" только в теплое время года. Зимой же она ти­хо жила в своем домике, без опозданий и прогулов трудясь на ме­стной обувной фабрике. Как Валька выдерживала такой длитель­ный "простой" оставалось загадкой, но уже весной, летом и осе­нью зимнее затворничество компенсировалось в достаточной мере. Клиентуру Валька выискивала сама, не гнушаясь в послед­ние годы самыми низменными типами: уголовниками, базарны­ми торговцами... Следующим этапом должны были включиться

131


   алкоголики и бомжи. Шел Вальке двадцать восьмой год. Она пре­кратила следить за собой, слегка обрюзгла. Часто стала прикла­дываться к спиртному. Нормальные мужики перестали обращать на нее внимание. И тогда Валька-Матрас решила ударить по па­цанам. Феликс оказался "пробным камнем".
   Пока Валька возилась на терраске ее юный ухажер снова усел­ся на краю поломанной скамейки. И тут перед ним возникла его картина. Феликс нарисовал эту картину год назад. Вернее не на­рисовал, а срисовал с репродукции иконы Донской Божьей Мате­ри, увиденной им в художественной энциклопедии библиотеки Дома пионеров и школьников. Феликс обнаружил энциклопедию на полке, наугад раскрыл ее и Божья Матерь открылась ему в полную страницу в цветном изображении. Молодая женщина смотрела на младенца-Иисуса, сидящего на руках, с тихой, груст­ной улыбкой и он отвечал ей не по-детски спокойным, глубинным взглядом своих красивых карих глаз.
   Феликсу репродукция понравилась. Он взял энциклопедию до­мой и долго, тщательно, как мог, срисовывал старинное изобра­жение. Картина эта висела у него на противоположной от кровати стене и вызывала негативное отношение матери -- убежденной атеистки.
   Впрочем, и сам Феликс не испытывал религиозного трепета при виде перерисованной им иконы. В Бога он не верил и даже не задумывался над этой этической проблемой. Донская Божья Ма­терь привлекла его с чисто эстетических позиций как начинаю­щего художника. С этой точки зрения он и убедил мать оставить в покое копию Богородицы.
   И вот внезапно, в неподходящий момент, она появилась перед глазами Феликса и смотрела почему-то на него горестно и строго. Что-то защемило в груди, и Феликс, чтобы сбросить это ненужное ему душевное и зрительное наваждение, несколько раз мотнул го­ловой. Видение исчезло, маета в груди осталась. И в это время скрипнула немазанными петлями дверь, пропуская большой по­лосатый матрас, который привычно несла, охватив обеими рука­ми Валька-Матрас. Она прошествовала мимо сидящего неподвиж­но Феликса и только кивнула ему головой, приглашая следовать за ней. Феликс безропотно двинулся вглубь запущенного сада, к полуразвалившейся беседке. Валька свалила свой матрас в угол беседки, тщательно расправила его и плюхнулась тяжелым задом на свое "рабочее место".
   -- Садись рядом,-- Валька похлопала рукой по другой поло­вине матраса. Феликс покорно сел. Валькин силуэт сквозь ноч­ную полутьму и тени деревьев просматривался смутно, почти чер­ным пятном. Валька дышала в темноте тяжело и прерывисто.-- Вмажешь для храбрости? -- вдруг спросила она хриплым голо­сом и, не дожидаясь ответа, наклонилась куда-то, в беспросвет­ный угол, глухо загремела стеклом. Чмокнула пробка, забулька-
   132
  
   ла в стаканы жидкость. Один из них внезапно вынырнул из тем­ноты, матово поблескивая и неприятно воняя.
   -- Пей! -- проговорила Валька, чокаясь своим стаканом.--
Самогон это,-- бабка моя гнала. Забористый.
   В другой руке у Вальки оказался соленый огурец. Девица од­ним махом заплеснула содержимое стакана в себя и, по-мужски крякнув, захрумкала половиной огурца. Огрызок она сунула Фе­ликсу.
   -- Пей,-- повторила она,-- пойдет как по маслу.
   Феликс поднес свой стакан к губам. Самогон вонял гнусно и тошнотворно. Пить его совершенно не хотелось. Но он все же вы­пил до дна и закусил кислым "соленым" огурцом. Самогон "взор­вался" в полупустом желудке фугасным снарядом. "Осколки" разлетелись по всему телу и мощно ударили в голову. Феликс упал на матрас.
   Дальнейшее он помнил смутно сквозь пелену глубокого опья­нения. Его раздевали. На него садились большим мягким телом. Внизу живота было напряженно-приятно и влажно. Так продол­жалось долго, а закончилось быстро и бурно. Потом он заснул на матрасе, а проснулся, дрожа от утреннего холода, со спущенными штанами и ломящейся похмельной болью головой. Проклиная все на свете, еле шел домой, чтобы получить скандал от матери, не сомкнувшей всю ночь глаз.
   А через три дня начались "капель" и рези, от которых новояв­ленный мужчина готов был лезть на стенку. Матери он, естествен­но, ничего не рассказал. С ней бы случился удар. Не обратился он, конечно же, и в поликлинику, боясь насильственного лечения своей "страшной" болезни, а возможно и криминальных разбира­тельств. Но что-то делать было нужно и, промаявшись в мучениях неделю, Феликс решил открыться знакомому матери -- шоферу со "скорой помощи", иногда, в свободное от дежурств время, за­ходившему "попить чайку". В таких случаях Феликс, понимая деликатность ситуации, исчезал из дома на вечер и Николай Сте­панович был ему за это чрезвычайно благодарен: совал, как ребен­ку, шоколадки, а то трояки и пятерки. И вот настало время насто­ящей благодарности, настоящей скорой помощи и, в ближайший приход Николая, Феликс, пока мать хлопотала с ужином на кух­не, позвал его в свою комнату, долго маялся, не зная с чего на­чать, а потом вдруг выложил все, как мужик мужику. Николай воспринял рассказ спокойно и даже как-то весело. Он похлопал Феликса по плечу своей большой тяжелой ладонью:
   -- Ну, это горе не беда, и многих "славный путь". Два-три
укола и забудешь про свои невзгоды. Завтра организуем. Стериль­
ность гарантирую и, помолчав немного, добавил: -- Со шлюхами
больше не связывайся. Мой тебе совет. А то еще "сифилок" заце­
пишь, а тот в походных условиях не лечится.

133


   На другой день Николай прикатил в условленный час, в отсут­ствие матери, на своей "скорой помощи". Зашел с медицинским чемоданчиком в руках, быстро вскипятил шприц и, положив Фе­ликса на живот, больно, непрофессионально, вогнал в мягкие ме­ста иглу.
   -- Завтра снова заеду,-- пообещал Николай и свое обещание сдержал, болезненно обкалывая Феликса.
   "Капель" прекратилась, рези постепенно прошли, но Феликс, переживший стресс, стал панически бояться женщин. Не заводил ни с кем знакомства, даже не танцевал на выпускном бале в шко­ле. Перерисованную икону Божьей Матери он снял со стены и за­сунул подальше на верхнюю полку шкафа в передней, куда потом отправил и свои остальные художественные творения. Взгляд Бо­городицы не давал Феликсу покоя и он решил, что на шкафу кар­тине самое место. Потом поступление в техникум электронных приборов. Полтора года учебы в нем, совмещаемые с активной куплей-продажей пластинок и кассет. И вот однажды на перемене пойманный случайно пристальный взгляд светло-карих глаз мо­лоденькой первокурсницы. Она смотрела на него почти не отры­ваясь и только отвела глаза, встретившись с глазами Феликса. Тот был явно смущен, но причины своего смущения не понимал. Казалось, женщины вычеркнуты из его жизни окончательно и бесповоротно. Но этот взгляд восстанавливал зачеркнутые чувст­ва, мысли, томления. Ночные фантазии снова стали распалять его воображение. Он даже принялся опять порисовывать в заветном альбоме, стесняясь редких приездов мужа сестры -- генеральско­го сына, который саркастически высмеивал его творческие поту­ги, прививая житейский взгляд на окружающую действитель­ность.
   Два взгляда тянули Феликса в противоположные стороны, раз­рывая на части его неокрепшую душу. Ему предстояло делать вы­бор, но он этого выбора не хотел и боялся.

Глава IV

   А зов плоти неумолим и, наконец, подчинившись ему, Феликс решил познакомиться с девушкой. Но как это сделать? Просто по­дойти и сказать, перефразируя Пушкина: "Вы на меня смотрели? Не отпирайтесь". На подобные действия Феликс считал себя не­способным. Единственно, на что ему хватило смелости -- это од­нажды после занятий устроить за девушкой тайную слежку с целью нахождения ее местожительства.
   Девушка слежку вроде бы не заметила. Она шла от техникума легкой раскованной походкой, держа в руке сумку с тетрадями. Шла не оглядываясь, что облегчало "шпику" задачу. Тот проби­рался позади, готовый при малейшем повороте женской головы нырнуть в близлежащие кусты. Со стороны все это выглядело до-
   134
  
   вольно забавно, но Феликс почему-то придавал своим действиям очень серьезное значение.
   Он шел по следу девушки, внутренне трепеща, словно, если она его заметит, случится что-то позорное и постыдное. Его осме­ют и заклеймят, как блудливого мальчишку. Про него станут рас­сказывать анекдоты по всему городу, лишат солидного статуса де­лового человека.
   Он несколько раз хотел повернуть назад, но почему-то упорно двигался следом за хорошенькой девичьей фигуркой, словно его движение направляла какая-то непонятная сила. И он подчинил­ся этой силе, в глубине души проклиная самого себя.
   К счастью, путь оказался не совсем далеким. Они друг за дру­гом спустились по узкой улочке почти к самому берегу реки, опо­ясывавшей Взгорье с двух сторон. В окружении высоких столет­них сосен здесь притулился небольшой одинокий домик необыч­ной для здешних мест архитектуры. Построенный из старинного темно-красного кирпича, он и выглядел по-старинному, чудом сохранившийся с прошлого, а то и с позапрошлого века. Высокая черепичная крыша с полуразвалившейся печной трубой, малень­кие оконца в кирпичных нишах, деревянное резное крылечко с жестяным декоративным навесом. До самого крыльца от невысо­кой металлической калитки вела зацементированная дорожка, усыпанная по обе стороны разноцветными соцветиями бархати­стых астр. Кое-где среди этого цветочного костра высокими бор­довыми фонарями возвышались георгины. За витиеватым, спле­тенным из толстой стальной проволоки забором раскинулся усыпанный плодами яблоневый сад. Сад был тоже старый, с большими раскидистыми ветками.
   Все это Феликс приметил, когда подошел к самой калитке, за которой несколько минут назад скрылся объект его слежки. Соб­ственно, задача на сегодня была выполнена, и следовало бы тихо­нечко дать "обратный ход", но необычный вид домика распалил любопытство и Феликс задержался возле забора, разглядывая строение.
   Скрипнула входная дверь. На крылечке показался девичий си­луэт. Как застигнутый врасплох злоумышленник, Феликс немно­го запоздало присел, втянув голову в плечи и ругая себя за нера­сторопность. Каблучки простучали по бетонированной дорожке к калитке. Бежать было поздно, а прятаться так по-детски -- неле­по. Феликс поднялся во весь рост, и их глаза встретились. На этот раз парень смущенно отвел взгляд.
   -- Проходите в дом. Папа вас ждет,-- улыбнувшись, просто сказала девушка и, сделав небольшую паузу, добавила: -- давай­те познакомимся -- меня зовут Вика.
   Феликс назвал себя, но по взгляду Вики понял, что она давно знает его имя. Еще бы -- почти месяц его разглядывала.

136


   Отказываться было неудобно. Феликс, преодолев смущение, пошел вслед за Викой к дому, взошел на скрипящее крыльцо пе­ред открытой дубовой дверью, прошел полутемную, освещенную тусклой лампочкой прихожую и оказался в комнате, обставлен­ной старинной мебелью.
   В потертом кожаном кресле, среди забитых книгами шкафов, сидел пожилой седобородый человек в очках и что-то писал ка­рандашом за письменным столом, заваленным листами бумаги и какими-то потрепанными фолиантами. В центре стола светилась дореволюционная лампа под зеленым абажуром. Дальние углы комнаты скрывались в полумраке, несмотря на солнечный день. В дом сквозь маленькие, завешенные гардинами оконца наруж­ный свет почти не пробивался.
   Услышав скрип двери и шаги, пожилой человек оторвался от своего занятия, приподнял на лоб очки и, близоруко сузив глаза, посмотрел на вошедших. Феликс под этим взглядом нерешитель­но остановился в дверях. Вика прошла чуть вперед и молча при­села на кожаный диван. Взглянула на юношу ободряюще.
  -- Проходите, молодой человек, не стесняйтесь,-- проговорил седовласый, встав из-за стола,-- присаживайтесь рядом с Викто­рией. Позвольте представиться: Александр Дмитриевич Белю-гин -- бывший преподаватель истории, ныне пенсионер. Занима­юсь краеведением, так сказать, историей нашей местности. Пишу кое-какие статьи в газеты и журналы на эту тему. Особенно инте­ресует меня знаменитая Куликовская битва. По ней я завершаю большую работу. Пересмотрел и осмыслил много нового, необхо­димого материала, можно сказать, неизвестных фактов. И в ре­зультате оказываются совершенно другие политические причи­ны, приведшие к битве, чем были общеприняты до сих пор,-- Александр Дмитриевич сделал паузу и, посмотрев внимательно на оторопело сидящего на диване Феликса, с улыбкой добавил: -- Вы уж извините, что я так с места в карьер начал вам читать лек­цию. Но просто это моя любимая тема. Не мог удержаться, и если вам не интересно...
  -- Нет, ничего, ничего,-- проговорил Феликс,-- очень инте­ресно, продолжайте.
   Состояние у него было странное. Он сидел на старинном диване в старинно обставленной комнате рядом с молоденькой девушкой, которая годилась не в дочери, а во внучки седовласому бородато­му старику, появившемуся словно из прошлого в нашем времени и занимающемуся, с точки зрения Феликса, полной чепухой, пе­реводом бумаги и времени. Но его пригласили в гости, и он вы­нужден был подчиняться причудам хозяина, делая вид, что ему очень интересно услышать новую версию событий, произошед­ших шестьсот лет назад. И рядом сидела приятная девушка, от которой, в этой пропахшей табаком стариной комнате, пахло ка­кими-то тонкими, весенними духами.
   136
  
   Между тем, ободренный вежливой репликой Феликса, Алек­сандр Дмитриевич снова уселся в свое кресло, закурил папиросу с длинным мундштуком и продолжил свой рассказ о Куликовской битве:
   -- Общепринято, что эта битва произошла между войсками
Московского Дмитрия и полчищами Ордынского хана Ма­
мая. Но дело-то в том, что Мамай не был ханом. Он даже не был
ордынцем, а шел со своим войском из Крыма, который захватил
после изгнания из Сарая -- главного города Золотой Орды. Он
служил темником -- полководцем у хана Тохтамыша, того, что
через два года после Куликовского сражения сжег Москву. Мамай
поднял против законного хана мятеж, но был разбит и с остатка­
ми своих войск удрал на юг, отобрав у местного татарского прави­
теля власть над Крымом.
   Через несколько лет, укрепив свое влияние на сопредельные территории, Мамай стал совершать набеги на русские земли, вхо­дившие тогда в княжество Литовское. Стал требовать он дани и у Московского княжества. Но Дмитрий и его духовный наставник, а фактически митрополит Алексий, дали приказ перебить Мама­евых посланников, а потом княжеская дружина наголову разби­ла отряд, с которым пришли посланники, расположившийся ста­ном у реки Вожа и не ожидавший нападения. Взбешенный Ма­май решил жестоко отомстить. Два года он собирал войска, заключил договор с Генуэзской республикой на концессию по торговле русской пушниной после разгрома Московского ства. Генуя послала в Крым несколько тысяч своих наемников. Обещали помочь Мамаю Литовский князь Ягайло и Рязанский Олег, который страшно боялся опустошительного нашествия та­тар на свои земли.
   Не терял даром времени и Дмитрий. Он заручился поддержкой окрестных князей, присягнул на верность ордынскому князю Тохтамышу и тоже стал готовиться к отражению агрессии. Дру­жины к нему на сборный пункт под Коломну стекались со всей русской земли. Пришли даже отряды из Белоруссии и Литвы. Пе­ред выходом в поход князь Дмитрий со своей дружиной прибыл в Радонеж и попросил благословения у затворника Сергия. Сергий благословил Дмитрия иконой Божией Матери, написанной Фео­фаном Греком и Даниилом Черным, названной чуть позже Дон­ской...
   -- Вот эта икона! -- неожиданно повысил голос Александр
Дмитриевич и указал пальцем в противоположный угол комнаты.
   Феликс взглянул по направлению. Там, освещенный тусклым язычком лампады в окантовке темного серебряного оклада, при­крытый пыльным стеклом, едва различимо просматривался лик Донской Божией Матери с младенцем.
   Феликс узнал икону почти сразу. Сколько он трудился при ее копировании! Но как она оказалась здесь, в его родном городке, в

137


   домике странного историка и краеведа? Ведь она должна быть в музее, да наверняка там и находится. Выходит -- эта не настоя­щая, а подделка?
  -- Нет, эта икона не поддельная,-- словно прочитав его мыс­ли, сказал Александр Дмитриевич,-- это подлинник. Грек и Чер­ный нарисовали две одинаковые иконы, хотя такое и не было при­нято в те времена. Та, вторая, которой князь Дмитрий освятил Успенский собор в Коломне и которая сейчас находится в Третья­ковской галерее -- дубликат этой иконы. Именно этой иконой Сергий Радонежский благословлял Дмитрия Донского и тот взял ее с собой в поход. Но кто-то из воинов или князей выкрал ее во время сражения из княжеского шатра и появилась она вдруг в на­ших краях через четыреста лет, во времена Павла Первого. При­нес ее во дворец здешнему графу какой-то неизвестный молодой человек. Просил громадную сумму денег. Но слуги по приказу графа отняли икону, а самого продавца избили плетьми и бросили в сточную канаву, где он и захлебнулся нечистотами. Икону пове­сили в местной церкви, а по приходу Советской власти мой отец, бывший на Взгорье старостой, успел спрятать ее у себя в этом до­мике от разграбления. Так она и висит здесь до сих пор. Я никому о ней не рассказывал, и вы первый, кроме моей дочери Виктории, знаете теперь эту историю.
  -- За что же такая честь? -- грубовато вырвалось у Феликса.
  -- Двумя словами об этом не скажешь,-- Александр Дмитри­евич глубоко затянулся папиросой, выпустил струю дыма. Левой рукой несколько раз задумчиво погладил свою седую бороду. За­тем решительным движением затушил окурок в большой бронзо­вой пепельнице и расширенными глазами посмотрел на Феликса. Тот заерзал на диване. Чувствовал он себя крайне неудобно. Нео­бычайная обстановка, в которой он вдруг оказался, Донская ико­на, рассказ о ее странной судьбе, Куликовская битва, князь Дмит­рий...
   Далекое прошлое навалилось на него, расстроив обычный еже­дневный ход мыслей и поступков. Вся эта историческая катава­сия совсем недавно его совершенно не интересовала. Он даже за­был когда произошла Куликовская битва. Свои проблемы больше волновали. А теперь приходилось сидеть на старинном диване и слушать. И, нужно сознаться, слушать с интересом. На что не пойдешь ради женщины.
  -- Вы умеете хранить тайны? -- вдруг спросил Александр Дмитриевич. Спросил каким-то сдавленным, прерывистым голо­сом. Волновался он, что ли? Кто же признается в неумении хра­нить чужие тайны? Даже самый последний болтун и тот станет уверять в обратном. Феликс молча кивнул головой.
  -- Хочется верить,-- почему-то грустно сказал краевед, а за­тем тоном, каким говорит человек, которому нельзя отступать, на­чал свой и в самом деле таинственный, необычайный рассказ:
   138
  
   -- По своей натуре я -- затворник. Общаюсь с другими людь­ми только при необходимости. За это во время работы в школе ме­ня не любили. Я не участвовал в общественной жизни, в обще­школьных банкетах, даже не состоял в партии, хотя по рангу учи­теля истории, проводника марксизма-ленинизма, мне просто необходимо было быть коммунистом. Но мой ум больше волнова­ла древняя история нашего края, а уроки, отмеченные в програм­ме социалистическим временем, я старался провести скороговор­кой. С женщинами я почти тоже не общался. Жил холостяком в этом доме, доставшемся мне от отца, погибшего на фронте.
   И так я жил до сорока с лишним лет, когда однажды в один из майских дней, придя из школы домой, увидел лежащую на клум­бе в палисаднике раненную в руку молодую босую женщину в бе­лом полупрозрачном, похожем на пух платье, забрызганном кро­вью. Женщина была без сознания. Мне сначала даже почудилось, что она мертва, так бледно, словно осыпано мелом, было ее краси­вое лицо со спутанными темными волосами, укутавшими необы­чайно длинную шею.
   Я перенес ее в дом и как мог перевязал рану, которая сильно кровоточила. Пуля пробила руку насквозь, не задев кости. Через несколько часов женщина застонала и открыла глаза, оказавши­еся золотистыми и искрящимися, словно в глубине их горели звезды.
   Она молча улыбнулась мне с благодарностью и снова закрыла глаза, на этот раз крепко уснув. Кем она была, я так и не выяс­нил. Немой она оказалась, тихой и улыбчивой. Сама осталась у меня, словно ей некуда было идти. Что она делала, пока я нахо­дился в школе, неведомо до сих пор, но, возвращаясь с работы, не­пременно заставал ее сидящей в палисаднике на скамейке в своем пушистом белом платье с перебинтованной правой рукой. На стук калитки она оборачивалась, улыбалась и, поднявшись, шла мне навстречу. Она почти не ела, только немного хлеба и несладкий чай. От всего другого мягко, но решительно отказывалась. Спали мы в разных комнатах. Но однажды ночью, в конце июня, она са­ма пришла ко мне и стала моей женой. Дни проходили за днями. И я, может быть, впервые в жизни почувствовал настоящее чело­веческое счастье. Жил, как в пьяном угаре, а когда она жестами мне показала, что у нас будет ребенок, я оказался на вершине бла­женства. Рука у нее поджила, но еще плохо двигалась, и по дому я помощи почти не получал.
   Я назвал свою жену Лика, по имени моей матери, у которой было странно звучащее в наших краях имя -- Анжелика. Они мне чем-то казались похожими друг на друга. Возможно, мать -- единственная женщина, которую я по-настоящему любил. И эта любовь перешла на женщину, что жила в моем доме и должна ро­дить мне ребенка.

139


   Я стал привыкать к ее тихому присутствию, к ее немного отре­шенной улыбке, к плавным движениям ее рук и тела, к доброму взгляду больших золотистых глаз. К хорошему всегда быстро привыкаешь.
   Так мы жили до осени, когда случилось первое странное собы­тие, которому я стал невольным свидетелем.
   В один из таких вот, как сегодня, сентябрьских дней я пришел из школы немного раньше положенного. Школьников направили в колхоз на уборку картошки. В доме Лику я не застал и, немного беспокоясь, обошел сад. Но и там ее не увидел. Беспокойство рос­ло во мне, и я через заднюю калитку вышел на берег реки.
   Лика стояла на высоком пригорке в своем длинном пушистом платье и смотрела в небо. Я тоже взглянул туда и заметил прибли­жающуюся птичью стаю. Это были лебеди -- явление в здешних местах редкое. Птицы летели короткой лентой, шестеро друг за другом на небольшой высоте, грациозно взмахивая крыльями и вытянув длинные шеи.
   И вдруг раздался короткий гортанный крик. И он донесся не с неба, а с земли. Я перевел взгляд на Лику. Та стояла на самом краю крутого берега реки на цыпочках, подняв вверх тонкие ру­ки, казалось, готовая вот-вот взлететь.
   Услышав крик, лебеди сбились со своего размеренного полета, закружили над Ликой, беспорядочно хлопая крыльями. Но затем снова раздался похожий крик. На этот раз кричал вожак стаи. Птицы выровняли строй, сделали прощальный круг и быстро уле­тели в южную сторону.
   Лика, опустив руки, еще долго смотрела им вслед. А затем, по-нуря голову, побрела в дом, не заметив меня. За весь оставшийся день она ни разу не улыбнулась, сидела, свернувшись калачиком, на кровати и не притронулась к хлебу. Но на другой день этой гру­сти словно и не бывало. Лика снова мне тихо улыбалась, даже пы­талась чем-то помочь на кухне. Но у нее это плохо получалось.
   Между тем прошла осень и зима. В середине марта я отправил Лику в роддом. А через два дня мне в школу позвонили и сообщи­ли, что родилась девочка. Когда пришел навестить жену и ребен­ка, то дежурная медсестра пригласила зайти к главврачу. Глав­врач -- пожилая женщина, усадив меня на стул, долго молчала, поглядывая из-под очков, потом, наконец, заговорила:
  -- Вы в своей жене ничего особенного не замечали?
  -- Что-нибудь случилось? -- ответил я вопросом на вопрос. Меня охватил какой-то странный озноб, будто я раздет и сижу
   не на стуле, а на ледяной глыбе.
  -- Случилось,-- после длительной паузы сказала главврач.-- Только не знаю, как вам сообщить...
  -- Что нибудь с девочкой?
  -- Нет, с ней все в порядке. Здоровый ребенок, хоть вес немного маловат -- два с половиной килограмма всего. Но вот как она поя-
   140
  
   вилась на свет -- просто удивительно, невероятно. Я сама не виде­ла. Роды происходили ночью, но те, кто их принимал, в один голос утверждают, что ваша жена родила... яйцо. И уж потом оно лопну­ло и там оказался ребенок, покрытый мелким белым пушком, ко­торый подсох и через два часа сошел без остатка. Пуповина тяну­лась через тонкую скорлупу. И мать во время родов кричала как-то странно, не по-человечески. Вы не знаете, что с ней могло быть?
   Что я мог ответить? Я не знал, но догадывался и сам не верил в свою догадку.
   -- И еще -- у нее нет молока. Совсем -- добавила врач.
   Вику мы выкармливали искусственно при содействии город­ской молочной кухни. Девочка быстро набирала вес. Я не чаял в ней души. Лика тоже любила свою дочь, но как-то своеобразно: давала ей полную свободу -- никогда не пеленала, не баюкала, когда та начинала кричать. Впрочем, это случалось редко. Девоч­ка росла тихой и особых беспокойств нам не доставляла. В сентяб­ре ей исполнилось полгода и я купил бутылку вина, чтобы отме­тить эту серьезную дату. Лика пригубила стакан и неожиданно упала в обморок, но через минуту пришла в себя, грустно мне улыбнулась и красноречивым жестом отодвинула стакан далеко к центру стола.
   В ту ночь мы заснули не сразу. Это была самая прекрасная ночь в моей жизни и самая горестная. Сон сковал меня часа в три, но наступило уже воскресенье, и я надеялся выспаться до полу­дня. Лика тоже заснула, положив, по обыкновению, голову мне на грудь.
   Проснулся я внезапно, как от сильного толчка. Лики рядом не было. А сквозь дверную щель в соседней, то есть вот в этой ком­нате лился пронзительный, золотой, совсем не электрический свет. Минуту-другую я сидел на кровати, словно оцепенев, затем какой-то невероятной силой воли заставил себя подняться и за­глянул в приоткрытую дверь. Вся комната озарялась сверкаю­щим золотистым сиянием, исходящим из иконы Донской Божией Матери.
   И словно в центре сгустка этого сияния стояла в своем бело­снежном платье Лика, потянув руки к иконе. И руки у нее уже превратились в крылья. Лицо стало терять свои очертания, шея сильно вытянулась, платье превратилось в птичьи перья. Но гла­за остались прежними. И этими золотистыми глазами она замети­ла меня, взглянула пристально и грустно, взмахнула на прощанье крылом-рукой и, обернувшись в лебедя, вылетела через открытое окно с гортанным криком.
   Рядом пронзительно, навзрыд закричала Вика. Сияние от ико­ны погасло. Комната погрузилась в полумглу. За окнами брезжил осенний рассвет.
   Несколько дней я не мог прийти в себя. Все думал, что мне приснился сон, а Лика скоро вернется с какой-то длительной про-

141


   гулки. Но она не вернулась. И, в конце концов, я смирился со сво­им положением. Стал растить и воспитывать Викторию, которая росла смышленой и доброй девочкой. Я уже надеялся, что необы­чайность ее матери обойдет стороной мою дочь. Но в десять лет она вдруг заговорила о таких вещах, которые не могут прийти в голову в таком возрасте. Она стала говорить о своем предназначе­нии, как о Хранительнице возрождаемого духа России. Что роди­лась она недаром из яйца. Откуда она об этом узнала -- ума не приложу? Что мать ее -- ангел Непрядвы,-- реки, впадающей в Дон у Куликова поля, должна была встретиться с человеком, у ко­торого хранилась икона Донской Божией Матери, чтобы родить от него Хранительницу. Это была ее миссия. А теперь она там, на Куликовом поле, оберегает покой убиенных русичей.
   От таких речей мне становилось не по себе. Верил я тогда доче­ри или нет -- однозначно сказать трудно. Даже сейчас я ей верю не до конца, хотя она демонстрировала силу иконы Донской Бо­жией Матери, и для меня открылось прошлое шестисотлетней давности.
   Ведь завтра шестьсот лет Куликовской битвы, а сегодня -- большой Православный праздник -- Рождество Богородицы.
   Сегодня икона явит свою силу, и у меня к вам, Феликс, на пер­вый взгляд странное предложение. Вы можете от него отказаться, хотя ничем не рискуете, если согласитесь.
  -- Какое предложение? -- от всей этой сказочной чепухи у Феликса разболелась голова. К тому же сильно сосало в желудке: он давно пропустил обеденное время. Нужно было ехать домой, но просто так встать и уйти он почему-то не решался. К тому же, не­высказанное предложение сказочника-краеведа его немного заин­тересовало. И, как бы отвечая на оба его тайных желания, Алек­сандр Дмитриевич поднялся из-за стола и сказал:
  -- Вы, наверное, проголодались. Давайте пообедаем, а потом поговорим о моем предложении. Согласны?
   Феликс посмотрел на сидящую рядом и не проронившую ни слова за время рассказа отца Вику. Та молча улыбнулась ему. Он также молча кивнул головой.
   -- Викуля, подавай на стол. А вы, молодой человек, идемте со
мной мыть руки,-- бодрым голосом проговорил старик.
   Когда мужчины вернулись из ванной, стол был почти накрыт. Стол этот, тоже старинный и овальный, стоял возле окна. Вика вынесла из кухни большую супницу и стала разливать по тарел­кам вкусно пахнущий бульон с фрикадельками.
   Когда все уселись за столом, Александр Дмитриевич снова под­нялся и, осенив себя крестным знамением, торжественно провоз­гласил:
   -- Возблагодарим Господа Бога нашего Иисуса Христа и его
мать Пресвятую Богородицу за хлеб насущный, дарованный нам
на каждый день, и молим: оставить нам Долги наши, как и мы
   142
  
   прощаем нашим должникам, и не ввести нас во искушение, но из­бавить нас от лукавого. Аминь.
   Вика молча, но истово троекратно перекрестилась. А Феликс не знал как себя вести. Не крестился и не молился он никогда. Считал это глупостью и предрассудками. К тому же в школе и тех­никуме назначался комсоргом класса и группы. Ему по должно­сти полагалось бороться с идеологическими "пережитками про­шлого" среди учащейся молодежи.
   А тут в открытую молятся перед обедом, словно не понимая, что со стороны это выглядит смешно и нелепо.
   Но он был в гостях и решил не обращать внимания на причуды хозяев, и после небольшой вежливой паузы набросился на буль­он, оказавшийся действительно очень вкусным. Затем подоспела жареная картошка и салат из помидоров, а на десерт -- пирог с яблоками и чай, настоянный на травах.
   После обеда Феликса немного разморило, и он осоловело отки­нулся на удобную спинку графского стула. Начавшийся пищева­рительный процесс изменил движение его мыслей. Они стали ле­нивыми и нелюбопытными. Феликса потянуло ко сну. Он откро­венно стал подремывать, почти не понимая, что говорит ему Александр Дмитриевич. И разбирал только отрывочные фразы: "Проберетесь к шатру...", "Кто украл икону?", "И тут же возвра­щайтесь... Вика поможет", "Сам не могу, стар", "А вы так на него похожи...", "Вика очень поразилась...", "Такое сходство!", "Ну, что, согласны?"
   -- Согласен,-- пробормотал Феликс и погрузился в какой-то
беспамятный сон. Дальними уголками сознания он чувствовал:
его переносят, кладут на что-то мягкое, накрывают чем-то пуши­
стым и теплым.
   Потом все погрузилось в темноту и покой... Из этой пустоты его вернули чьи-то легкие, но настойчивые расталкивания. Фе­ликс с трудом раскрыл глаза. Над ним склонилось два лица. Одно пожилое, бородатое. Другое молодое, женское.
   -- Пора,-- тихо сказал Александр Дмитриевич.
   Феликс, не придя до конца в себя, неохотно поднялся и сел на диване, откинув в сторону пушистый теплый плед.
   Комната оказалась погруженной во тьму. Разрывал ее только зеленый круглый свет настольной лампы. Судя по всему, стояла глубокая ночь. Как же это он так крепко уснул? Хорошо еще, что мать в ночной смене, а то бы места себе не находила -- ушел в тех­никум и не вернулся. Феликс взглянул в маленькое окно. Далеко на востоке, за рекой и лесом, горизонт мутно светился в пред­дверье рассвета.
   -- Пора,-- еще раз повторил Александр Дмитриевич,-- скоро
икона явит свою силу. Виктория, готовься! Господь и Божия Ма­
терь помогут нам.

Ш


  -- Ну, молодой человек,-- обратился краевед к Феликсу,-- вы не забыли, что я вам говорил?
  -- Нет,-- сказал Феликс, хотя не помнил ничего. Он сообра­зил только, что его куда-то хотят заслать с помощью девушки Ви­ки и иконы Донской Божией Матери.
   И он не протестовал. Какое-то безразличие охватило его созна­ние. Не выспался, должно быть? Вот и затормозился.
  -- Тогда станьте вот здесь,-- поднимая его с дивана, указал старик на очерченный на полу мелом круг в центре между вися­щей на стене иконой и Викой, которая приветливо улыбалась Фе­ликсу.
  -- Не бойтесь,-- успокоительно сказала девушка,-- с вами ничего не случится. Я буду видеть вас и в любой момент возвращу оттуда. Только не берите там ничего.
  -- Где там? Что не брать? -- бормотал Феликс, пытаясь сосре­доточиться. Но это у него слабо получалось.
   Он стоял посредине круга и тупо смотрел на девушку. Та про­тянула к нему обе руки ладонями вверх и как-то торжественно сказала:
   -- Повернитесь лицом к Матери Божией.
И когда он повернулся, продолжила:
   -- Настал час Рассвета Земли Русской. Но десять лет она еще
будет пребывать во тьме. А потом наступит утро Возрождения под
сенью Богородицы. Ты -- первый посланник Рассвета, соединяю­
щий два Времени, два Возрождения. Силой Божией перенесись в
то Утро!
   Старинные часы на стене стали гулко, как церковный коло­кол, отбивать время. Феликс взглянул на них в полутьме комна­ты, но сколько они показывали, разобрать не мог. И вдруг комна­та наполнилась пронзительным золотым сиянием, исходящим из иконы Донской Божией Матери. Сияние было таким ярким, что Феликс, боясь ослепнуть, закрыл глаза. Часы на стене пробили последний седьмой удар. Какой-то вихрь закружил стоящего в круге Феликса. Он невольно приоткрыл веки. Комната вертелась в золотой искрящейся воронке. Все быстрее и быстрее проноси­лись лица Вики и Александра Дмитриевича. Феликс словно мчал­ся на огненной карусели, с каждым оборотом увеличивая скоро­сть вращения. Пока, наконец, окружающее не слилось в один ос­лепительный солнечный поток. Этот поток оторвал от пола и понес куда-то вверх ничего не соображающего парня. Он полетел, как блистающая ракета. Он словно сгорел дотла, превратился в звездную пыль, растворившись в Пространстве и Времени. А за­тем вновь сложился из золотых пылинок и стал падать вниз, как в детских снах. И ему было страшно и сладостно от этого голово­кружительного падения. Земля снова приближалась. Он увидел большое поле...
   144
  

Глава V

   Золотая спираль словно раскололась, и Феликс выпал из нее на землю. Голова сильно кружилась. Путешественник с трудом поднялся на слабые, мелко трясущиеся ноги, сделал неуверенный полуслепой шаг в сторону и... провалился в какую-то яму. Смрад­ная жижа накрыла его с головой. Он чуть не захлебнулся в ней, забарахтался, как щенок, вынырнул, глотнул воздух и увидел ря­дом ровный край явно искусственного берега со следами лопат. Тут только сообразил, что попал в громадную отхожую канаву, вырытую в чистом поле. Он стал карабкаться наверх, задыхаясь от вони и отплевываясь попавшими в рот нечистотами, и вдруг увидел несколько пар рук, протянутых ему навстречу.
   Он ухватился за эти руки. Они легко, как пушинку, вытащили его из ямы и поставили на землю. Феликс посмотрел на своих спа­сителей. Они стояли высокие, бородатые, закованные в кольчуж­ные рубахи. На головах шлемы с шишаками. На поясах длинные мечи и топоры. Их было трое и все трое ехидно улыбались. Но вдруг улыбки сошли с их лиц, словно их кто-то стер невидимой ладонью. В глазах отразился испуг, сменившийся удивительным участием:
   сказал один из бородачей, снимая с головы шлем,-- пойдем к реце. Обмывате водию.
   И тут же повернулся к другому бородачу:
  -- Скачи до шатра. Скажи мо князю одежи нужны, вязи их сюды. И шлем тоже. И... ни слова боле. Уразумиши?
  -- Разумею,-- ответил второй бородач и, придерживая рукой боевой топор, побежал за холмик, где было слышно фырканье ко­ней. Раздался удаляющийся топот копыт.
  -- Идем, княже,-- повторил первый бородач, бережно под­талкивая рукой Феликса в спину.-- Бо зело ты вчора медовуцы испити... Сеча скоро. Полцы стояша уже. Поганых тоже сила ве­лика. Воеводи тоби шукают...
   В низине, обросшей по берегам кустарником, текла узкая реч­ка. Она почти незаметно впадала в такую же, чуть-чуть более ши­рокую, образуя на месте впадения тонкие водяные завихрения, колеблющие длинные густые водоросли.
   Утренний осенний ветерок обдал и без того продрогшего Фе­ликса своим холодным прикосновением. Бородачи подвели мни­мого князя к речному впадению. Говоривший с ним, тихо под­толкнул в спину.
   -- Омывашие, княже, скоро Андрейко одежи твои и шлем
привезит.
   Лезть в холодную темную воду не хотелось, но не стоять же на берегу, воняя, как ассенизатор.
   Феликс снял свою потерявшую вид одежду и в одних трусах, дрожа от холода, подошел босиком по мягкой густой траве к низ-

146


   кому, на месте впадения, берегу двух рек и попробовал пальцем ноги воду. Вода была, естественно, ледяная. Но делать нечего и Феликс, собрав все свое мужество, развернувшись спиной, упал в воду. Тело обожгло стужным жаром. Фыркая и отплевываясь, ку­пальщик выскочил на берег, дрожа как осиновый лист. Первый бородач тут же набросил на него свой красный плащ-накидку и стал мощно и быстро растирать продрогшее тело. Кожа загоре­лась живым горячим жаром.
   Послышался топот копыт. Феликс оглянулся. На речном при­горке остановились два всадника и лошадь без седока. Один из всадников спрыгнул со своего коня и подбежал к стоящим на бе­регу. Поклонился в пояс. Это был отосланный первым бородачом Андрейко. На одной руке у него висели какие-то тряпки. В другой он держал красные хромовые сапоги.
   -- Одеваемося, княже,-- тихо сказал первый бородач.
   На Феликса надели длинную белую рубаху, широкие синие штаны с позолоченным поясом, какую-то безрукавную поддевку, еще одну, вышитую золотом, длинную до колен рубаху, сапоги, которые оказались Феликсу велики размера на два. Да и осталь­ная одежда была слегка великовата, что немного удивило его ок­ружение.
   Затем Андрейко поднялся на пригорок и забрал у прибывшего с ним всадника еще какие-то вещи. Ими оказались густо сплетен­ная, но удивительно легкая кольчуга с приваренными на груди железными пластинками и высокий позолоченный шлем с науш­никами* и забралом. Шлем в отличие от одежды с трудом налез на голову и сильно давил на виски и уши. Хотелось его снять, но де­лать этого не следовало и Феликс покорно позволил надеть на ру­ки тугие налокотники и длинные кожаные перчатки, густо закле­панные по внешней стороне. Потом его подпоясали ремнем и, как слепого, повели на пригорок, придерживая с двух сторон под ру­ки. Босые ноги в широких сапогах болтались, словно два карася в пустых банках. Да и вся остальная княжеская одежда висела на Феликсе, как на пугале. Большая кольчуга и маленький шлем не­привычно и тяжело осели на плечах и голове. Длинная рубаха пу­талась между ног, широкие штаны сползали с мокрых после ку­пания трусов. Что и говорить, ощущения малоприятные.
   Поднимаясь на пригорок, Феликс несколько раз хотел откро­венно сказать бородачам об их ошибке, но промолчал, инстинк­тивно чувствуя последствия такого заявления.
   Между тем, его подвели к лошади, которая осторожно косила карим глазом и несколько раз мотнула головой, пытаясь вырвать­ся из руки, крепко державшего ее, всадника, приехавшего с Анд-
   * Берша -- защищала шею и уши.
   146
  
   рейкой. Лошадь, не в пример людям, сразу почуяла чужака. Но те на ее поведение почему-то не обратили внимания.
   -- Сидай, княже,-- сказал первый бородач, похлопывая успо­
каивающе по рыжему крупу кобылы.
   Феликс сунул ногу в позолоченное стремя, двумя руками ухва­тился за луку седла и попытался подтянуться, совершенно без всякой надежды, и неожиданно легко взлетел в обитое кожей удобное седло. Только тогда сообразил, что бородачи его подтолк­нули. Почти не глядя отыскал левой ногой другое стремя и ухва­тился обеими руками за поводья. На плечи ему набросили и завя­зали у горла красный бархатный плащ. Слева, у конского стреме­ни, Феликс заметил привязанные к седлу ножны, с торчащей узорчатой рукояткой меча.
   Первый бородач и другой, сопровождавший Феликса, почти бегом исчезли за холмом и через минуту уже прискакали назад на своих лохматых лошадях, в полном вооружении.
   -- Ну, княже, Господу помолимся и в путь. Войско жде дав­
но,-- сказал первый бородач и снял с головы свой шлем. Другие
последовали его примеру, разбросав по плечам длинные светлые
волосы. Феликс с облегчением тоже стащил уже надоевший ему
узкий металлический колпак. Прохладный ветерок обдул его
мокрую голову.
   Все стали молча и истово креститься, и безбожнику-комсоргу ничего не оставалось, как несколько раз мелко и стыдливо осе­нить себя крестным знамением. Потом он поднял голову, погля­дел в низкое осеннее небо и вдруг увидел летящего чуть в стороне над рекой большого белого лебедя.
  -- Лебедушка летит. Бо наша возмиет. Одолеемоша пога­ных,-- тихо сказал за спиной Феликса Андрейка. Лебедь летела медленно, плавно размахивая длинными крыльями. Потом вдруг горестно закричала, разбивая криком утренний прозрачный воз­дух, как тонкое стекло.
  -- Сеча велика будет,-- проговорил первый бородач,-- може и мы погыбе. Во яко лебедь кликает...
  -- Ба, зри-ка, Михаила Кузьмич,-- воскликнул второй боро­дач, шо се такие? и показал пальцем чуть в сторону от летящего лебедя. Феликс взглянул туда. В том месте, где он недавно омыл­ся, над ивовыми кустами, словно огромная шаровая молния, пе­реливаясь искорками, медленно вращалось вокруг своей оси свер­кающее золотое яйцо, размером с человека. Феликс почти сразу понял, что это такое. По-своему поняли это и бородатые бойцы.
  -- Лебедушка снесла, мо,-- благоговейно проговорил Андрей­ка.
  -- Знак Божий,-- в тон ему сказал Михайло Кузьмич и широ­ко перекрестился.
   Несколько минут смотрели, как золотое яйцо медленно, слов­но солнце на закате, спускается за ивняк. Потом еще раз положи-

ш


   ли крестные знамения, надели шлемы и двинули своих коней в поле.
   На лошади Феликс ездил второй раз в жизни... Первый -- се­милетним у бабушки в деревне, когда колхозный конюх подхва­тил его под мышки и усадил на тощую водовозную клячу с ост­рым хребтом. Кляча шла, еле переступая ногами, но все равно ма­ленький Феликс за непродолжительную поездку до боли отбил себе об лошадиный костяк свои детские мягкие места. Впечатле­ние от этой конной прогулки осталось надолго.
   Но оказалось, что ехать в седле гораздо удобней. Феликс слег­ка привстал на стременах, держась за уздечку, на удивление себе довольно резво скакал за бородатым Михаилом Кузьмичем. Толь­ко с непривычки немного кружилась голова, и он почти не заме­чал, куда едет. Лошадь несла его сама по кочковатому осеннему полю.
   Впереди подпрыгивала спина Михайло Кузьмича в развеваю­щемся алом плаще. Сбоку и сзади слышался топот остальных всадников.
   А в ушах нарастал какой-то странный дребезжащий гул, слов­но шумела бурная, могучая, неукротимая река. С каждой мину­той гул становился все громче, и вдруг перед ними в низине от­крылась "река", переливающаяся серебром и алыми всполохами плащей щитов и стягов.
   Гул множества человеческих голосов, ржание коней, чешуйча­тый дребезг металла о металл наполняли бескрайнее поле радост­ным ужасом кровопролития, которое должно было вот-вот свер­шиться. Все, стоящие в поле, готовы к нему. Все шли на него со­знательно.
   Но только сейчас тень смерти надвигалась на готовых к смерти людей длинной черной полосой, медленно приближающейся с юго-востока, словно грозовая туча, сверкающая вспышками ты­сяч острых убийственных молний. Громовые раскаты лошадиных копыт сотрясали поверхность земли, делали ее неустойчивой и вязкой будто песок. Тьма накатывалась с юго-востока, заслоняя поднимающееся солнце, превращая его в багровую круглую чашу застывшей крови. Многим сегодня предстоит испить эту чашу. Им уготована Судьба. Им не избежать Участи. Они шли, чтобы по­гибнуть, и их гибель близка. Как разноименные полюса, они рва­лись друг к другу. Ток ненависти проведен. Вспышка расплавит броню. В Дон и Непрядву вольется третья, багровая река.
   Черная туча остановилась совсем близко от серебряной реки и окрест внезапно упала жуткая, безмолвная тишина. Все в миг смолкло, замерло, застыло. Две человеческие силы сковало Мол­чание перед страшным многоголосым звериным криком.
   ш
  

МОЛЧАНИЕ

   Они стоят перед великой сечей --
   Две рати, две религии, две речи.
   Молчат в невыносимом напряженье,
   Предчувствуя кровавое сраженье
   Молчат они, чертя багровый след,
   Над полем поднимается рассвет.
   Мамая рати, черные ряды,
   В желанье яростном достичь воды.
   Ждут только с Красного холма сигнала,
   Чтобы умыться в речке кровью алой.
   Но перед ними, преграждая путь,
   Стоит, переливается, как ртуть,
   Река другая в радужных доспехах,
   Молчанье отражая звонким эхом.
   То войско русское под Куликовским небом
   Горит к врагу неугасимым гневом.
   И каждый воин помнит крики, стоны
   Детей убитых, женщин полоненных,
   И ветер, что развеял пепелища,
   В ушах бойцов напоминаньем свищет.
   За ними Дон и русская земля,
   Другие реки, новые поля,
   Но словно нет широкого приволья
   И это -- их единственное поле...
   Пускай грозны Мамаевы войска
   И чья-то гибель, может быть, близка,
   Но будет славы Родины достоин
   На Куликовском поле каждый воин.
   Молчат они, но так стучат сердца
   В предчувствии молчания конца,
   Как будто приближается гроза,
   Остановить которую нельзя.
   Сейчас... Сейчас... вот скачет Челубей
   На мохноногой лошади своей.
   Все ярче разгорается рассвет,
   Навстречу Челубею -- Пересвет...
   Далеко-далеко впереди из середины черной тучи выскочила крошечная фигурка всадника на игрушечном коньке. Она не­сколько раз прогарцевала возле серебристо-алой стены, размахи­вая маленькой ручкой с копьем, похожим на тонкую иголку. Из серебра вылетела светлая фигура на белом коне. Всадники отска­кали в разные стороны, затем, прижавшись к конским головам, помчались навстречу друг другу, вытянув вперед иглы копий. И вот они в одной точке, на секунду стали одним целым. И тут чер-

149


   ная фигурка надломилась и рухнула к ногам своего коня. Белая еще минуту качалась в седле, потом медленно сползла с крупа ло­шади на землю.
   И вдруг, как гулкое эхо, по рядам двух воинств пронесся рев ненависти, клич рвущихся в битву бойцов, словно трубный глас смерти.
   -- Торопимся, княже,-- глухо за спиной сказал Михайло
Кузьмич.-- Режа начинаетися. Стяг твой в большом полку. Тебя
ждут.
   Феликс тронул поводья и, тупо глядя на обогнавшего его ска­чущего впереди Михаилу Кузьмича, двинулся за ним следом. Он чувствовал себя отстраненно, словно во сне, хотя все видел и явс­твенно ощущал. Иногда ему на секунду-другую казалось, что он сидит не на коне, а на старинном стуле в доме Александра Дмит­риевича, а тот вместе с Викой внимательно смотрит в круглое зо­лотое зеркало, стоящее посередине комнаты, и видит в нем его, скачущего по Куликову полю навстречу разгорающейся битве...
   Между тем они въехали в ряды воинов большого полка. Перед ним расступались молча, без восторженных криков, хотя по боро­датым лицам бойцов Феликсу было видно: его тоже признали за
   КНЯоЯ"
   Только вот за какого? Тут, что ни волость, то княжество со своей дружиной. Но в большом полку, как говорил Александр Дмитриевич, сражались москвичи... А кто был Московским кня­зем? Неужели? Вот так фокус!
   А где же тогда настоящий? Что если они сейчас встретятся? Самозванцу голову с плеч долой?! Сообразив это, Феликс стал раз­ворачивать своего коня в гуще молчаливых воинов. Но ведь они только что кричали, почему сейчас снова молчат?
   -- Негоже, князь, вспять поворачивать,-- раздался рядом го­
лос Михайло Кузьмича,-- ты нужен у стяга. Передовой полк по-
гибаша...
   Феликс привстал на стременах и посмотрел, куда указал Ми-хайла Кузьмич. С небольшого пригорка, где они остановились, сраженье было видно, как на игровом столе. Да и самому Феликсу до сих пор казалось, что он наблюдает какую-то необычную игру в старинные солдатики. Рядом молча стояли какие-то одинако­вые, безликие люди, пахнущие потом, чесноком и перегаром, как ожившие манекены в историческом музее. Они напряженно гля­дели вперед, где черный ревущий клин врезался в серебристую реку и с каждой минутой подминал ее под себя, разрывая на части и заливая яростные роднички сопротивления. Там стоял грохот, треск, звон и дикий тысячеголосый вой. А здесь пока царствовала жуткая предсмертная тишина. Смерть приближалась грозно, не­отвратимо, уже донося сюда первые вспышки: длинные черные стрелы, свистящие над рядами большого полка. То там, то здесь
   160
  
   доносились вскрики, и бойцы оседали, пронзенные черной смер­тью.
   Рядом с Феликсом кто-то горестно охнул: длинная стрела по­пала точно в открытый лоб молодому, почти безбородому парню, и он забился в предсмертных судорогах на руках рядом стоящих.
   -- Княжий стяг сюда! -- громко закричал Михайло Кузьмич
и прикрыл своим широким щитом грудь и шею Феликса. Тот опу­
стил дрожащей рукой на лицо забрало. Кругозор сразу ограни­
чился.
   Незаметно откуда-то прискакал воин с большим бордовым тре­угольным флагом. На флаге золотом и чернью был вышит лик Спасителя.
   -- Исус с нами и Божия сила,-- сказал отчетливо Михайло
Кузьмич и перекрестился двуперстием.
   Чем ближе приближалась черная косая волна, тем большая дрожь охватывала Феликса. Он не мог ничего сделать с собой, не мог приказать своему телу: оно тряслось, как под электрически­ми разрядами.
   Дрожь эта передалась и коню, и он, не в силах устоять на мес­те, сам по себе двинулся вперед, навстречу приближающейся се­че. Феликс слабо натянул поводья, но конь почему-то их не послу­шался, а тихо заржал и, наоборот, прибавил ходу. Бойцы расхо­дились, пропуская всадника и его сопровождение. Конь понес его в передовые ряды большого полка и как вкопанный замер на по­логом возвышении. Сквозь щели в забрале Феликс стал огляды­вать поле битвы. Черная, сверкающая сталью туча, уже покрыла собой передовой полк и без остановки, с каким-то жутким визгли­вым ревом, стала медленно приближаться к московской дружине, ощетинившейся длинными копьями. В середине черного клина вдруг пронзительно засвистели десятки флейт, а рев наступаю­щих постепенно перерос в могучее торжественное горловое пение, подхваченное сотнями людей, идущих на смерть. От этого пения, как говорится, кровь стыла в жилах. Феликсу стало страшно. Ка­залось, страх вместе с не утихшей дрожью проникает во все кле­точки его тела и кричит там тысячами отдельных панических го­лосов. Феликс словно падал в глубокую темную яму без дна, пре­следуемый криком страха и страшным пением, которое, как гром небесный разливалось по Куликову полю.
   -- Фрязины,-- услышал вдруг он над ухом голос Михайло
Кузьмича,-- италийцы, мамаевы наймиты. Лют язык. Неща-
дящь. Яко наше воинство православное выдюжит? Ох, боязно.
   Полсотни шагов между разбитыми передовыми и пока целым большим полком генуэзская, закованная в черные латы пехота прошла почти за минуту и, прекратив свое страшное пение, с ди­ким ревом вклинилась в сомкнутые передние русские ряды, всего в двух десятках метров от неподвижно, под княжеским стягом за­стывшего на коне Феликса. Черные копья ударились о красные

161


   щиты. Как ядовитые зубья дракона заблистали в осеннем гулком воздухе длинные двуручные итальянские мечи и стали прорубать себе путь в человеческой плоти: мясе и костях. Но сталь отразила другая сталь и черные, ревущие в мясницкой одури латники на­чали падать под ударами мечей, копий, топоров, булав, берды­шей. Повсюду слышались разноголосые крики, предсмертные стоны, воинственные кличи. Генуэзская пехота несла огромные потери, но упорно лезла в середину большого полка с намерением разорвать его пополам.
   "Фрязины" рубились неистово, но соблюдая потрясающую дисциплину. Ни один латник не вырвался в кровавом угаре впе­ред. Они строго держали клин. На место убитого в первый ряд тут же становился другой. Пенная, дымящаяся горячая кровь текла ручьями под ноги воинов. Те скользили в этой жиже, спотыка­лись о тела своих соратников и врагов. На их головы сыпались удары. Кололись шлемы, пробивались кольчуги, лопались латы. В разные стороны летели отрубленные руки, ноги, головы. Копья протыкали воинов насквозь. Дубинки и булавы делали из только что живых людей кровавое месиво.
   Обе стороны озверели до умопомрачения. Мясорубка была ужасной, неописуемой. Генуэзцы полностью порубили первые шесть русских рядов, и чем ближе они подбирались му стягу, тем неистовей становился их натиск и тем яростнее со­противление московской и тульской дружины.
   Отупение, захватившее Феликса и сменившееся страхом, сно­ва накатилось на него, неподвижно сидящего на коне вблизи на­двигающейся вражеской силы. Он смотрел вперед, почти ничего не соображая. И снова на минуту-другую его посетило странное раздвоение. Он словно бы сидел и на коне в горниле битвы и на мягком стуле в тихом доме краеведа. Но потом это раздвоение уш­ло, и он увидел, что к нему пробивается сквозь гущу русичей низ­корослый, но широченный в плечах кряжистый богатырь, совер­шенно не похожий на генуэзского латника. На нем был надет по­колотый и помятый в нескольких местах круглый со шпилем и лошадиным хвостом на затылке шлем, отороченный каким-то до­рогим мехом. Бочкообразное тело прикрывали заляпанные кро­вью латы, гибкие и прочные, похожие на змеиную кожу. В левой руке богатырь держал большой круглый щит, в правой -- громад­ную булаву, которой он крушил налево и направо. Узкие щелочки глаз, густые черные брови, широкие, забрызганные кровью щеки, говорили о монголоидном происхождении. Затесавшийся среди итальянцев татарин, возглавлял генуэзское наступление. И, вид­но по всему, у него была своя цель, и он рвался к ней, убивая всех, кто преграждал ему путь.
   Феликс поздно понял, кто был целью чернобрового татарина, как тот уже оказался в двух шагах от него и, высоко подняв окро­вавленную булаву, бросился к Феликсу. Но ударить не успел. Бу-
   162
  
   лава столкнулась с клинком. Михайло Кузьмич стал наносить та­тарину быстрые и сильные удары. Когда он успел спешиться, Фе­ликс не заметил. Он оторопело смотрел на этот поединок, и сердце у него дрогнуло, когда татарин, отбив щитом яростные атаки рус­ского воеводы, ударил его своей булавой прямо в незащищенную грудь. От страшного удара Михайло Кузьмич пошатнулся и упал на колени. Татарин хотел было добить его, но русский меч послед­ним быстрым движением воткнулся в приоткрывшееся за щитом широкое горло. Чернобровый татарин захрипел, тоже упал на ко­лени и вдруг, давясь кровью, взглянул на Феликса ненавистным, яростным, агонизирующим взглядом. Рука с булавой дернулась. Булава оторвалась от руки и полетела в сторону Феликса. Тот не успел уклониться, хотя удар оказался не совсем метким. Булава обрушилась на шлем. В глазах на секунду мелькнула вспышка. Затем все погрузилось во тьму...
   ...Он сидел на стуле и видел в золотом зеркале, как его подни­мают с земли, как несут куда-то назад сквозь гущу войск к высо­кому широкому шатру, окруженному двойным частоколом. Кла­дут вовнутрь на мягкие подушки, снимают шлем, растирают чем-то виски. И вот он открывает глаза, приходит в "свое" сознание, отрывает голову от подушки. Вокруг него заботливые лица:
   -- Слава Христу. Жив Фрязины-то вспять повороти-
   ша. А Михаиле Бренка убиваха. Живот он тебе спаса. А сам поги-баша. Ну, ты бо, полежи. Окрепни, Воладимер Андреевич* полки удержает.
   С Феликса сняли кольчугу и поудобней уложили на подушки. Рядом поставили на столик полный кувшин, внесли блюдо с вяле­ным мясом, каравай ржаного хлеба, яблоки, груши. И, покло­нясь, тихо вышли.
   Феликс посмотрел на еду. Есть и пить почему-то совершенно не хотелось, хотя помнил, что был без крошки во рту почти целые сутки с момента обеда у Александра Дмитриевича. Не хотелось ему и никаких обратных процессов, что тоже удивило. Но тут эти мысли мгновенно пропали, потому что он увидел... икону. Дон­ская Божия Матерь стояла в восточном углу шатра на специаль­ном треножнике. Под иконой горела лампада.
   У Феликса затряслись руки. Он представил, какие деньги ему могут отвалить московские коллекционеры за эту икону. А если как-то выйти на иностранцев...
   Феликс на коленях подполз к иконе, трясущимися руками снял ее с треножника, сунул под рубаху и стянул пояском. Потом ти­хонько выглянул из шатра. За частоколом вдалеке гудела битва.
   * Владимир Андреевич -- Серпуховский князь, двоюродный брат Дмитрия Донского.

163


   Возле шатра стояли на часах два бородатых воина, которые, увидев "князя", склонили перед ним головы в остроконечных шлемах. "Князь" забежал за шатер и, по-воровски пригибаясь, потрусил в предполагаемую сторону слияния двух рек: Непрядвы и Дона.
   Босые ноги в больших не по размеру сапогах скользили по мок­рой осенней траве, икона давила какой-то странной тяжестью на грудь. Но Феликс не останавливался. Он оставил в стороне длин­ные ряды воинских палаток и побежал вдоль большой выгребной ямы, где поутру его выловили воины воеводы Михаила Бренка. Чуть ниже в лощине стояла одинокая, подрубленная кем-то, бере­за. Под березой, завернувшись в плащ, спал какой-то человек... Феликс хотел свернуть в сторону, но ноги, словно сами понесли его к березе. Он остановился над спящим. Тот откинулся на спину и захрапел, причмокивая губами, в окантовке короткой светлой бороды и усов. Рядом со спящим лежала большая кожаная фляга, судя по всему, совершенно пустая. Что-то неуловимо знакомое по­казалось Феликсу в лице спящего. Он будто на минуту посмотрел в зеркало, но вдруг почему-то отвел взгляд и увидел в нескольких шагах от себя медленно вращающееся вокруг оси золотое искря­щееся яйцо.
   Ноги и руки слабо, но чувствительно затряслись. Феликс на трясущихся ногах приблизился к золотому кокону и робко протя­нул к нему руку. Рука легко вошла в искрящуюся поверхность, как в туман. Вот уже из поля зрения исчезло плечо и правая нога, еще мгновение и он окажется внутри капсулы и вернется домой. Но внезапно грудь заклинило, словно сдавило створками закрыв­шегося лифта. Феликс сначала не понял, почему? Затем догадал­ся: Икона. Но не бросать же ее здесь? Он напрягся, сжался и неи­моверным усилием прорвался внутрь золотого яйца. Перед глаза­ми засверкал и закружился звездный небосвод. Но прежней стремительности не ощущалось. Капсула, как бы нехотя, подня­лась над Куликовым полем, где левый русский фланг теснила та­тарская конница.
   Тяжело вращаясь и вибрируя, золотая гондола достигла неиз­вестной Феликсу высокой точки полета и внезапно стремительно ринулась вниз. В горле перехватило дыхание, хотя, собственно, горла, как такового, и не было. Не было ничего, кроме медленно кружащейся звездной пыли. И вот эта пыль снова обрела плоть и сквозь расколотое золотое яйцо выпала на мокрую осеннюю зем­лю.
   Шел мелкий нудный сентябрьский дождь. Феликс сидел на по­ляне, окруженной высокими деревьями с пожелтевшей, но еще стойкой листвой. Невдалеке просматривалась небольшая парко­вая аллея, обсаженная молодыми липами и посыпанная красной кирпичной крошкой. В конце аллеи сквозь желтую, влажную ли­ству проглядывался белоснежный фасад какого-то громадного
   164
  
   здания. Красная крыша здания возвышалась над деревьями, словно мокрый коралловый риф в желто-зеленом море.
   Послышался собачий лай, который быстро приближался. Фе­ликс еле успел подняться на трясущиеся ноги, когда из-за кустов вылетели один за другим два черных длинноногих дога и броси­лись к застывшему в страхе парню. Один из псов высоко подпрыг­нув, ударил передними лапами Феликса в грудь. От этого мощно­го удара тот опрокинулся на спину. Обе собаки закинули на него большие, тяжелые когтистые лапы и угрожающе зарычали, брыз­гая на лицо длинной, тягучей слюной.
  -- Фу, фу, тубо! -- раздался невдалеке голос. Зашелетели мокрые кусты и, краем взгляда, Феликс заметил появившиеся возле своей головы грязные сапоги. Собаки, громоподобно рявкая и повизгивая одновременно, оттащились в сторону, пока невиди­мыми руками. Феликс поднял голову. Перед ним, держа догов за ошейники, стояли два бородатых мужика в промокших армяках и кожаных картузах. Они смотрели на него зло и подозрительно.
  -- Кто такой? Почему на графской вотчине без спросу? -- гру­бо сказал один из мужиков.
  -- К графу мне нужно,-- проговорил Феликс, соображая, ку­да попал, поднимаясь на ноги и отряхивая княжскую одежду.
  -- Граф, кого попадя к себе не пущает.
  -- Дело у меня к нему от... графа Шереметьева,-- назвал Фе­ликс первое пришедшее в голову из полузабытой истории дворян­ское имя.
  -- Ну, пойдем, коли не шутишь. Но ежели обманешь, засекут тебя на конюшне до смерти. Граф у нас справедлив, но лют на рас­праву. Ну, пойдем-ко, в покои,-- добавил мужик и махнул рукой.
   Феликс вступил на красную, хрустящую под ногами дорожку и, поеживаясь от мокрого холода в спине, пошел по направлению к высокому зданию. Оба графских сторожа шествовали чуть поза­ди, держа на привязях немного успокоившихся псов.
   Что он станет говорить графу, Феликс в начале своего пути по кирпичной дорожке, совершенно не представлял. Он просто выиг­рывал время, думая, как бы улизнуть от мужиков с собаками. Но разве от быстрых и злых догов убежишь? Что же делать?
   И тут он почувствовал на груди тяжесть иконы Донской Бо-жией Матери, и деловой план возник у него в голове. А не продать ли икону графу? За хорошие деньги. За золото. А его у себя ну­мизматам сунуть. Бабки крутые. Граф -- человек богатый, раско­шелится, когда увидит такой древний шедевр.
   Дворец предстал перед Феликсом во всем своем величии. Двух­этажный, но очень высокий -- метров двадцать, двадцать пять с двумя удаленными боковыми крыльями и портиками с балкона­ми и колоннами.
   Большой балкон возвышался и на втором этаже широкого фа­сада. Три огромные дубовые двери и с десяток цветных мозаич-

166


   ных окон дополняли архитектурный ансамбль громадного дворца графа Бобринского, стоящего на высоком берегу Взгорья на месте слияния реки Бобрик с рекой Дон. Таких сооружений в своей жизни Феликс воочию еще не видел, только на фотографиях о Ле­нинградских достопримечательностях и в школьном учебнике ис­тории. А тут он, так сказать, самолично приближался к исчезнув­шему после разборки и переделки дворцу, и он, целый и невреди­мый, сиял своей свежей белизной, своими влажными от дождя разноцветными стеклами окон, усыпанными хрустальным бисе­ром дождевых капель.
   Феликс приближался к дубовым дверям, придерживая через длинную средневековую рубаху двумя руками становящуюся с каждым шагом все более тяжелой икону Донской Божией Мате­ри. Она словно росла под рубахой, распирала ее, готовая вот-вот разорвать плотную домотканную материю, и одновременно все сильнее давила на грудь, как будто пыталась вырваться из плена и другой материи, внутри которой созрел план обмена ее на "зо­лотого тельца".
   Один из сторожей передал свою собаку напарнику и, обежав Феликса, почти согнувшегося под тяжестью иконы, поднялся по скользким мраморным ступенькам к дверям и несколько раз дер­нул за веревку, висящую за полированным резным косяком.
   По ту сторону дверей еле слышно раздался мелодичный звон. Несколько минут ожидания, и вот створки приоткрылись и на по­рог вышел лакей в зеленой ливрее и напудренном парике. Сторож что-то тихо сказал ему, указывая пальцем на Феликса, стоящего в полунаклоне у ступенек. Он держался из последних сил, каж­дую минуту готовый подчиниться настойчивой неведомой силе и освободиться от тяжелой ноши на собственной груди.
   Лакей кивнул сторожу и прикрыл за собой дверь. Ожидание под нудным дождем продолжалось, по ощущениям Феликса, неи­моверно долго. Он уже промок почти насквозь, и тело начало мел­ко трястись ознобом. Икона совершенно оттянула сырую рубаху и острым краем своего оклада колко давила на грудь. Терпение ис­тощалось.
   Феликс оказался на грани необдуманных действий. Наконец дверь тихо скрипнула и на пороге дворца в окружении двух лаке­ев, появился высокий седовласый человек с большими пышными усами, переходящими в бакенбарды. На нем был надет длинный серый сюртук, похожий на мундир, вышитый на груди какими-то серебристыми узорами. В правой руке он держал хлыст, которым мягко постукивал по замшевому голенищу короткого сапога. Се­рые, чуть-чуть навыкате глаза внимательно взглянули на неук­люжую мокрую фигуру Феликса. Тонкие аристократические гу­бы под усами слегка раздвинулись в снисходительно-брезгливой улыбке.
   166
  
   -- Ты графа Шереметьева холоп? Давай сюда пакет! -- к Фе­
ликсу властно протянулась тонкая холеная рука с красным руби­
новым перстнем на пальце.
   "Холопа" внезапно охватил страх. Страх дикий, животный, панический, холопий. Феликс готов был упасть на колени перед графом. Он внезапно почувствовал над собой неограниченную ка­кую-то мистическую власть этого холодного, белого, рафиниро­ванного, тонкорукого усача.
   Как бы сами собой непослушные пальцы развязали тесемку на длинной, влажной рубахе и подхватили скользящую тяжесть иконы. Феликс дрожащими руками протянул икону графу.
   -- Что это? -- резко спросил граф, отдернув, словно в испуге,
руку.-- Где ты ее украл?
   У Феликса онемел язык, а дрожащие пальцы каждую секунду могли выронить икону на землю. Он уже решил отдать Божию Матерь графу даром, но вдруг язык во рту ожил и глухо, не своим голосом проговорил:
   -- Сто... тысяч... золотом...
   Глаз он на графа не поднял, но и не глядя почувствовал, как в том начинает разгораться гнев. Эта энергия гнева будто прожига­ла Феликса все глубже и глубже и, наконец, ударила электриче­ским разрядом высокого напряжения:
   -- Подлец! -- негромко, но яростно, холодно выговорил
граф.-- И ты смел! Бесценное сокровище! Шереметьев никогда бы
не дозволил... Вор! На конюшню его! А после экзекуции -- в яму!
Чтобы понял, кто он такой!
   Икона выпала из ослабевших рук Феликса. Граф быстро на­клонился и ловко успел подхватить ее. Благоговейно посмотрел на лик и, удерживая на вытянутой левой руке, трижды перекре­стился.
   Полубессознательного коммерсанта с двух сторон под руки подхватили бородатые сторожа, успевшие где-то привязать своих псов. Они буквально потащили его за левое крыло дворца во­внутрь двора через чугунные литые ворота, открытые одной поло­винкой. Внутри двор был также покрыт мелкодробленым кирпи­чом, по всей видимости, регулярно обновляемым.
   По обе стороны центральной площадки высились две окрашен­ные в синий цвет башенки, на пологих крышах которых сидели разномастные голуби. Несколько птиц важно прохаживались по двору, растопырив веером хвосты. Слева и справа от голубятен стояли какие-то постройки, более низкие, чем дворец и имевшие явно хозяйственное назначение.
   От правого здания, из приоткрытых окон вкусно пахло варя­щейся пищей. Слева несло лошадиным пометом. Именно туда сто­рожа и потащили слабоупирающегося Феликса, сообразившего, что он попал в ужасный переплет. Его приволокли через полуот­крытые двери в теплое стойло, где за перегородками, почуяв чу-

167


   жого, взволнованно заржали и забили копытами многочисленные лошади. Несколько конюхов в замызганных кожаных передни­ках, узрев предстоящее развлечение, пришли с отдаленного кон­ца конюшни и остановились неподалеку молчаливой бородатой группой.
   Феликса бросили лицом вниз на деревянную скамейку, отпо­лированную до жирного блеска другими телами. Скамейка пахла потом и, должно быть, кровью.
   Руки и ноги связали веревкой, спустили княжеские штаны и задрали на спине рубаху.
   -- Прохор, выдь-ко! -- закричал куда-то вглубь конюшни сто­
рож.-- Барин службу зымает. Буде дрыхнуть-то!
   На несколько минут люди смолкли. Только тихо ржали и фыр­кали кони. Потом по усыпанному соломой полу совсем рядом раз­дались мягкие, но тяжелые шаги. Шаги остановились в изголовье. Феликс со страхом поднял голову и увидел сначала только синие сатиновые портки да заправленную в них кожаным витым пояском красную шелковую рубаху. Затем взгляд остановился на руках, де­ржащих тугую сыромятную плеть. Громадные волосатые пальцы играли с резной рукояткой в предвкушении любимой работы.
   -- До смерти хлопчика засечь, али до беспамяти? -- спросил
вдруг приятный баритон.
   Феликс взглянул выше громадных рук и широких плечей и увидел над плечами красивую голову молодого херувима с за­стрявшей кое-где соломой во вьющихся светлых волосах, боль­шие голубые глаза излучали радость и теплоту. Припухлые дет­ские губы сладко улыбались, приоткрыв ровный ряд белых чис­тых зубов. От улыбки на розовых щеках выступали ямочки...
  -- Об этом ничего не сказано,-- ответил на вопрос "херувима" сторож,-- как рука пойдет.
  -- Я нонче добрый,-- мягко проговорил Прохор,-- до смерти не забью, не боись, хлопчик,-- обратился он к Феликсу и нежно погладил ему спину своей громадной шершавой ладонью.
  -- Размякни спиной-то,-- дружески посоветовал экзекутор, и когда Феликс инстинктивно расслабил свои чресла, тут же по­лучил первый удар. Спину обожгло, словно били раскаленным металлическим прутом. Феликс заорал диким голосом и... сидя на стуле в доме Александра Дмитриевича, тупо разглядывал пол, покрытый старинным вытертым ковром.
   В золотом зеркале экзекуция методически продолжалась, а когда закончилась, полуживого парня двое сторожей потащили через те же боковые ворота к громадной выгребной яме, открыли крышку и бросили Феликса вовнутрь. Тот камнем пошел на дно, захлебываясь в нечистотах, но где-то на полпути вдруг пришел в себя, забарахтался, вынырнул наружу и увидел над головой сия­ющее золотое яйцо.
   168
  
   Из последних сил, теряя заново сознание, Феликс потянулся к сфере, дотронулся до нее напряженными пальцами руки. Сфера втянула в себя сначала руку, а потом и всего остального, замыз­ганного грязью человека. Искры закрутили его в своей спирали.

Глава VI

   Он сидел на стуле. Голова сильно кружилась, словно внутри нее все еще раскручивалась искрящаяся золотая спираль. Оборо­ты быстро укорачивались, пока глаза не приобрели обычнее зре­ние. Феликс огляделся вокруг. Александр Дмитриевич и Вика си­дели неподалеку на диване и с любопытством смотрели на него, изредка молча переглядываясь, словно ожидая от гостя первых слов. Но Феликс почему-то молчал, осматривая себя. Княжеское одеяние исчезло, уступив место привычному джинсовому костю­му. Прошедшие ощущения, как и та спираль, короткими толчка­ми все уменьшали амплитуду своей остроты, затухая, будто зали­тый водой костер. Феликс постепенно приходил в настоящую ре­альность из той другой, виртуальной, что держала его полсуток, как в необычайном сне. "Спящий" медленно просыпался. Образ­ные, объемные куски этого сна раскалывались, дробились на мел­кие лоскутки и исчезали за пределами сознания, оставляя в душе неясные чувства утраченных грез. Был ли он там или не был сей­час уже значения не имело. Скорее всего, какой-нибудь гипноз, которым владела Вика, носил его мысленный образ по иным вре­менам. А если и в самом деле, сила иконы? Для него, в общем-то, все равно. Он испытал острые ощущения, но они быстро притуп­ляются и разлетаются, как облака под ветром.
   Вика и Александр Дмитриевич молчали и глядели на него на­пряженно-внимательно. Феликс понял, что ему нужно уходить. День стоял воскресный. Мать наверняка всполошилась, вернув­шись после ночной смены и не застав сына дома.
   Часы на стене гулко ударили один раз. Феликс взглянул на них -- половина третьего. Скорее домой. Да и к тому же сильно засосало в желудке: вон сколько времени маковой росинки не бы­ло во рту...
   Феликс встал со стула и, немного пошатываясь, сделал не­сколько шагов к выходу, потом повернулся и кивнул головой си­дящим на диване хозяевам. Те поочередно тоже кивнули ему в от­вет, поднимаясь. Вика пошла следом. На крыльце она придержа­ла его за локоть.
   -- Приходите завтра часов в пять к часовне. Мне с вами нужно поговорить. А сейчас извините нас с папой. Мы очень устали. Да и вам нужно отдохнуть. Встретимся завтра?
   Феликс молча кивнул головой, потом тихо пробормотал "до свидания" и отправился восвояси, получил небольшой нагоняй от взволнованной долгим отсутствием сына матери.

169


   В понедельник ее попросили поработать во вторую смену, и Фе­ликсу вдруг пришло в голову пригласить вечером домой Вику и похвалиться перерисованной им иконой Донской Божией Мате­ри, как оказалось, в натуральную величину. Про свои приключе­ния в прошлом он, приехав домой, почти забыл. Он даже не сооб­разил, что кражу им настоящей иконы и попытку ее продать гра­фу видели и Вика, и ее отец.
   Спать он лег рано и почти мгновенно отключился от действи­тельности. Какой-то невидимый механик "врубил" проектор сна, и Феликс снова оказался на Куликовом поле. Но сидел он на де­ревянном детском коньке-качалке с такой же деревянной саблей в руке. Вокруг него стояли оловянные воины-солдатики, выста­вив на изготовку копья-спицы. Сквозь их ряды, разбрасывая не­подвижные фигурки полосатым жезлом, лез коренастый черно­бровый татарин в милицейском мундире, в белых нарукавниках и такого же цвета шлеме с перевернутой красной звездой на лбу. Феликс попытался отмахнуться от татарина своей деревянной саблей, но тот одним ударом выбил ее из слабых рук, ухватил Фе­ликса за грудки и стащил с деревянного конька.
   -- Где икона? -- заорал он в лицо, брызгая слюной.-- Ты нам должен ее принести! И убей лебедь! Иначе засечем до смерти! И в яму!
   Он, встряхнув Феликса, как тряпичную куклу, развернул его взгляд в сторону. Там, на знакомом пригорке, возле громадной выгребной ямы стоял графский херувим Прохор и, нежно улыба­ясь, стучал по сапогу плеткой.
   Татарин между тем, сбросив Феликса на землю рядом с собой, принялся доставать из планшета, висевшего на боку, одну за од­ной пластинки в ярких конвертах, вытаскивал черные диски на­ружу и нанизывал их на шпиль оказавшегося поблизости княже­ского шатра. Затем поставил на черную блестящую стойку дере­вянного конька, а на того снова усадил Феликса.
   Полосатый гаишный жезл превратился в звукосниматель про­игрывателя. Пластинки закрутились ярмарочной каруселью. Из громкоговорителя-колокольчика на верхушке княжеского шатра сперва раздалось неприятное шипение, а затем голос Генерально­го секретаря произнес несколько невразумительных фраз. Загро­хотали барабаны, завыла гитара, и гнусавый женский голос запел что-то по-немецки.
   Феликс, вцепившись в деревянную гриву своего конька, все быстрее и быстрее крутился на проигрывателе-карусели под уско­ряющуюся музыку и становящийся кукольным голос немецкой певички. Скорость вращения все увеличивалась. Куликово поле закружилось в какой-то жуткой свистопляске. И только скула­стое, хохочущее чернобровое лицо татарина то и дело появлялось перед взором Феликса. И вдруг к нему присоединилась еще одна физиономия -- острая, крысиная, с бегающими маленькими
   160
  
   глазками. Узкая ладошка то и дело потирала хищный длинный носик. Физиономия ехидно улыбалась и подмигивала вороватым глазом.
   Оба приятеля смеялись над Феликсом, крутящимся все быст­рее и быстрее на музыкальной карусели. Наконец она разогналась как центрифуга, превратив окрестности в сплошную серую, сви­стящую в ушах пелену.
   Перегрузка вдавила седока в деревянного скакуна. Дыхание перехватило, кровь прилила к голове, и та вот-вот была готова лопнуть, словно перезрелый арбуз. И тут карусель резко затормо­зила, будто кто-то остановил пластинки громадным пальцем. Центробежная сила выбросила Феликса из седла. Он, как камень из пращи, вылетал в черное беззвездное небо. Достиг высшей точ­ки и таким же камнем рухнул на землю.
   ...На земле царил май. Графский парк, укрытый молодой зе­ленью, благоухал ароматом зарослей черемухи, звеня разноголо­сыми птичьими трелями, сверкая яркими солнечными бликами по бархату сочной травы, на которой сидел Феликс, пришедший в себя от ужасного сна. Надо же такому присниться! Видно, раз­морило его под весенним солнышком на травке и пригрезилась всякая чертовщина. Только как он здесь оказался? Провал памя­ти какой-то. Нужно возвращаться домой, а то уже третий час: по­ра обедать -- наспал себе аппетит.
   Феликс стал подниматься по крутой тропинке от речки вверх к тому месту, где в переплетении тополиной листвы виднелся об­шарпанный купол графской часовни. На воротах старинной, ли­той, кое-где выломанной ограды висел громадный амбарный за­мок, и была прибита ржавыми гвоздями вывеска с полувыцвет­шей корявой надписью "Склад". Под вывеской, прислонившись к воротам, заливисто храпел сторож в надвинутой на лоб фуражке, в солдатской гимнастерке и мокрых брюках-галифе, заправлен­ных в старые кирзовые сапоги. Рядом валялась пустая водочная бутылка и ружье-берданка.
   Феликс подошел ближе. Почему-то его внимание притянуло оставленное без присмотра ружье. Он наклонился и поднял с зем­ли тяжелое, нагретое солнцем оружие. Повертел его в руках, при­ложил приклад к плечу, прицелился вверх в голубое, бездонное, безоблачное небо. Ужасно захотелось нажать на спуск, тем более что курок был уже взведен. Но куда выстрелить. Нужна ведь цель. Живая цель. Не в дерево же стрелять? И вдруг в небе перед самой мушкой появился большой белый птичий силуэт. Птица летела на солнце, плавно размахивая широкими крыльями. Фе­ликс, не соображая, что делает, инстинктивно нажал на тугую дужку. Грохнул выстрел. В плечо сильно ударила отдача. Лебедь дернулась в полете, сжала подбитое крыло и, закувыркавшись, с гортанным криком упала куда-то за парк, ближе к речке.

161


   Феликс бросил ружье и побежал по направлению падения пти­цы, не разбирая дороги. Ветки черемухи хлестали его по лицу. Он то и дело спотыкался за громадные корни деревьев и, наконец, за­цепившись основательно, не удержался на ногах и полетел в ка­кую-то черную глубокую яму, выросшую у него на пути. Нырнул в вонючую жижу, стал захлебываться в ней и пошел на дно, затя­нутое болотной трясиной. И в последние мгновенья увидел косо­глазую морду чернобрового татарина. Морда злорадно ухмыля­лась...
   ...Феликс выскочил из сна, как из ямы, весь покрытый мел­ким холодным потом, хватая ртом воздух. Несколько минут ле­жал на спине, переживая свое "потустороннее" состояние. Но по­ра было собираться на занятия в техникум. Умываясь в ванной, он окончательно отбросил остатки сновидений и включился в буд­ничный процесс обыкновенного дня, во второй половине которого произошли известные, совсем не будничные для Феликса события с избиением по ложному адресу и кражей пластинок по адресу своему...
   И следующий день. Молчаливая прогулка с Викой по графско­му парку, странно переросшая в неожиданный сексуальный по­рыв.
   Что произошло с ним, Феликс не понимал, но что-то толкнуло его. Он догнал идущую впереди Вику, обнял ее за плечи повернул к себе и стал в каком-то исступлении целовать податливые губы и изумленные золотисто-карие глаза. Затем быстро и решительно повалил девушку на жухлую осеннюю траву и, весь трясясь от на­пряженной страсти, неумелыми руками принялся задирать ей юбку и спускать вниз по стройным ногам трусики.
   -- Не надо,-- тихо шептала Вика, слабо толкая руками его в грудь.-- Мне этого нельзя, никогда нельзя...
   Какая-то крылатая тень мелькнула за спиной Феликса. Кто-то сильно и больно, как долотом, ударил его в затылок. Феликс по­вернул голову. Над ним, хлопая крыльями, вилась и угрожающе шипела большая белая лебедь.
   Неудачливый любовник, опасаясь новых клевков, закрыл го­лову руками и повернулся лицом к лежащей под ним на земле Ви­ке. И вдруг вскочил, как ошпаренный. На траве лежала совсем не Вика, а мордастая, нагло ухмыляющаяся девица. Феликс в ужасе отпрянул в сторону. Девицу он узнал. Это была Валька-Матрас...

Глава VII

   Кабинет N 6 находился в самом дальнем конце коридора пер­вого этажа городского отдела милиции, как раз напротив туалета. И тупиковое пространство сохраняло слабый, но устойчивый аро­мат. Его не удалял даже свежий воздух из постоянно открытой форточки в торцевом окне.
   162
  
   Дверь кабинета, несколько раз перекрашенная с постоянно об­новляемым трафаретом шестерки, постепенно отштамповывалась ее тройственным "союзом".
   На робкий стук из-за двери раздалось глухое еле слышное "да, да". Феликс потянул на себя ручку. Дверь оказалась двойной. Вторую посетитель толкнул от себя и оказался в скромном, по-де­ловому обставленном помещении с книжным шкафом, сейфом и письменным столом, за которым под портретом Дзержинского восседал лейтенант Мамаев. Он взглянул на вошедшего узкими щелочками заплывших глаз и едва заметно ухмыльнулся. Но тут же сделал непроницаемое лицо и, не отвечая на приветствие, мол­ча указал Феликсу на стул, стоящий по другую сторону стола, на котором возвышалась настольная лампа под облезлым металличе­ским колпаком, бросавшая пучок света на какие-то папки и бума­ги, в беспорядке разбросанные по рабочему месту милицейского чина.
   В кабинете царил давящий полумрак. Единственное окно, на­половину зашторенное темно-зелеными занавесками, выходило на глухой задний двор отдела, опоясанный гаражами для опера­тивных автомашин. День за окном стоял пасмурный и дождли­вый.
   Феликс сунул закрытый капающий зонтик под стул и присел на краешек, опустив взгляд, и почему-то не в силах взглянуть на хозяина кабинета. Несколько минут продолжалось молчание. Из-за неплотно прикрытой Феликсом двойной двери потянуло специ­фическим ароматом. Лейтенант Мамаев что-то сосредоточенно писал, словно забыв о посетителе. А посетитель не решался пре­рвать занятого делом инспектора. Наконец Мамаев отложил руч­ку и взглянул на Феликса неузнавающим взглядом.
  -- Вы по какому вопросу? -- спросил лейтенант, приглядыва­ясь к сидящему напротив. И, чтобы получше его разглядеть в по­лутьме кабинета, повернул свою настольную лампу колпаком к себе. Яркий, пронзительный свет хлестнул Феликса по глазам. Он невольно зажмурился и оторопело пробормотал:
  -- Ограбили мою квартиру позавчера. Вы же сами приезжали. Велели прийти сегодня. Красильников моя фамилия.
  -- А-а! -- протянул Мамаев.-- Вспомнил. Пластинки у вас украли. Ну что же, кое-какие детали выяснились. Но до конца следствия я не имею права их разглашать. А сейчас мне хочется уточнить еще один важный для расследования факт,-- инспектор сделал многозначительную паузу и зашелестел бумагами на неви­димом столе.
  -- Вот список украденных у вас пластинок. Здесь под номером восемь обозначена Нина Хагген. Вы не расскажете вкратце, о чем поет эта певица?

163


   Что-то нехорошее екнуло в груди Феликса. Он почувствовал, как внезапно вспотели у него ладони, и сами непроизвольно вы­терлись о брюки.
  -- Я английского языка не знаю,-- дрогнувшим голосом про­говорил обкраденный, еще не совсем понимая, куда клонит мили­цейский лейтенант.
  -- Не пытайтесь притворяться простачком, Феликс Эдуардо­вич! -- грозно сказал Мамаев.-- Там и без знания английского яс­но, что эта пластинка выпущена для идеологического подрыва на­шего государственного и общественного строя, с целью дискреди­тации и выставления в смешном виде генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза товарища Леонида Ильича Брежнева. Хранение, прослушивание, а также перезапись подобных, с позволения сказать, музыкальных произведений ка­рается в уголовном порядке сроком от 2 до 5 лет. Вам показать Уго­ловный кодекс, 70 статью? Вы попали в незавидную ситуацию. И вами очень серьезно интересуется Комитет государственной без­опасности!
   Жаркая волна ужаса прокатилась от сердца к ногам. Сильно закружилась голова. Феликс чуть не упал со стула. Несколько минут он не мог справиться с головокружением и почти ничего не соображал. В нем властвовал ужас. Он захватил все утолки его со­знания и визжал там слепым кутенком над омутом. Щенка держали за шиворот и могли в любую секунду разжать пальцы. В одно мгновение из потерпевшего он превратился в обвиняемого. Стоит только разжать пальцы и темная беспросветная яма погло­тит его, засосет и он захлебнется в вонючей жиже, исчезнув там навсегда.
   Лейтенант Мамаев явно наслаждался эффектом, произведен­ным после его обвинительной тирады. Он видел подавленного, близкого к обморочному состоянию посетителя. На это он, собст­венно, и рассчитывал. "Клиент" был морально убит, и теперь можно делать с ним все, что угодно.
   Инспектор отодвинул в сторону слепящую лампу и, пока Фе­ликс привыкал заново к состоянию полутьмы, вытащил из ящика стола чистый лист бумаги и положил его вместе с шариковой руч­кой на свободный край стола перед новоявленным преступником.
   -- Пишите: у кого купили пластинку? Кому переписывали
музыку за деньги? С кем общались за последнее время? И не взду­
майте юлить! Только чистосердечное признание облегчит вашу
вину!
   Феликс дрожащей рукой взял ручку и склонился над листом. Мысли в голове путались. Он не знал с чего начать, хотя прижа­тый в угол политическим обвинением, решил изложить все начи­стоту.
   Помаявшись несколько минут, Феликс написал в левом верх­нем углу крупную букву "Я"... Дальше пошло гораздо легче. И,
   164
  
   хотя пишущий плохо владел литературным языком, да и почерк имел весьма скверный, он старался излагать свои показания ла­конично, короткими предложениями. Он написал про всех своих знакомых и малознакомых приятелях и неприятелях. Про куп­ленные и проданные пластинки и кассеты, про последнее посеще­ние Витьки Хорькова, про избиение в двухэтажном бараке и под конец вкратце описал знакомство с краеведом Александром Дмитриевичем и его дочерью Викой, не забыв упомянуть и об ико­не Донской Божией Матери.
   Скрыл он только свое путешествие по прошлому с помощью иконы, справедливо полагая, что подобные "откровения" вызовут у представителя власти определенную реакцию. И тогда не избе­жать "фантазеру" лечения в ближайшем дурдоме.
   Труд Феликс проделал большой и одним листом не ограничил­ся. А когда дописал последние строчки и поставил внизу свою за­корючку, на душе и в самом деле стало легче. Словно от тяжелого груза освободился. Подал исписанные листы бумаги лейтенанту Мамаеву и подобострастно ему улыбнулся. Тот на улыбку не сре­агировал. Молча взял признание и, сурово хмуря черные густые брови, стал перечитывать написанное. Потом, оторвав взгляд от бумаги, некоторое время смотрел зачем-то в окно на задний двор, задумчиво пускал дым от закуренной сигареты.
   Но вот лицо инспектора снова приняло осмысленное выраже­ние. Оно повернулось к притихшему на стуле Феликсу и пробура­вило его черными азиатскими зрачками глаз:
   -- Вы здесь ничего не напутали, не соврали?
   Феликс уверил Мамаева в чистосердечном признании. Тот вслух перечитал названные раскаявшимся фамилии, а когда до­шел до Александра Дмитриевича, опять задумался, барабаня пальцами о полированную крышку стола.
   -- Мы об этом Белюгине давно осведомлены. Темный тип.
Хранит у себя в доме различные старинные вещи, принадлежав­
шие графу. Им место в музее, а он их не сдает и не продает за го­
сударственное вознаграждение. И эта вот икона -- ценнейшая
вещь, а он даже экспертизы не разрешает над ней произвести. Бо­
ится, что конфискуют. И не зря, между прочим, боится. Если
официально подтвердится древность иконы, то по закону она дол­
жна быть передана в музей без согласия хозяина. А этого Белюги-
на преследуют частнособственнические интересы. Ему наплевать
на интересы Родины и народа. Он хочет единолично владеть бес­
ценным произведением искусства, зная, что передача иконы на
экспертизу может быть только добровольной. На другие дейст­
вия, к сожалению, нам прокурор санкций не дает. Вот, если бы
кто-нибудь тайно проник в дом к Белюгину и вынес бы икону для
экспертизы, а потом вроде бы она нашлась, но уже с заключением
экспертов, тогда он бы выполнил свой гражданский долг и иску­
пил бы перед государством свою вину в распространении клевет-

166


   нических музыкальных произведений. Я ясно излагаю свои мыс­ли? -- спросил Мамаев и снова в упор посмотрел на Феликса.-- Подумайте, это у вас единственный шанс не попасть в колонию строгого режима! Я обещаю уничтожить все улики против вас и договорюсь с комитетом государственной безопасности. Согласны выполнить свой гражданский долг за освобождение от следствия и тюрьмы?
   Что Феликс мог выбрать? Он тихо и покорно проговорил: "Со­гласен" и опустил голову.
   -- Ну, вот и отлично! -- как-то даже радостно воскликнул лейтенант Мамаев, потирая свои белые толстопалые руки.-- Зна­чит, план вкратце будет таков: на пятницу к десяти утра мы вы­зываем Белюгина в паспортный стол по линии учета. Его дочь бу­дет находиться на учебе в техникуме. Вы проникаете в дом через окно, выносите икону и кое-что из других ценных вещей, имити­руя кражу и передаете эти ценности мне. Икона идет на эксперти­зу, ценности через некоторое время возвращаются хозяину, как найденные. А вы освобождаетесь от уголовной ответственности за свое идеологическое преступление. Я вам позвоню в четверг вече­ром. А сейчас вы пока свободны, и предупреждаю: никому ни сло­ва. Дело государственной важности. От этого зависит ваша даль­нейшая жизнь. Уяснили?
   Феликс, как оглушенный, вышел из здания милиции, и нос к носу столкнулся с Витькой Хорьковым, идущим явно в это же здание. От неожиданности встречи Витька почему-то смутился. Маленькие крысиные глазки его забегали, боясь встретиться с глазами Феликса. Но тот поведения Витьки не заметил, пережи­вая свое безвыходное положение.
   Смущался Витька всего несколько секунд. Тут же нашелся, об­нял своего знакомого за плечи и, как ни в чем не бывало, развер­нулся и двинулся вместе с ним прочь от милицейского отдела, со­чувственно пытаясь расспросить Феликса о ходе расследования кражи.
   Феликс на Витькины вопросы отвечал невразумительно и од­носложно, желая побыстрее избавиться от этого назойливого ти­па. Да тот и сам, дойдя до перекрестка, неожиданно распрощался и скрылся за ближайшим углом.
   Два дня Феликс не находил себе места. Маялся. В нем боро­лись чувства: жути перед перспективой отсидки по политической статье и страха перед кражей в чужом доме святой иконы, пока­завшей уже ему свою чудотворную силу. На переменах в технику­ме он несколько раз даже думал подойти к Вике и предупредить ее, но не решался и прятался в аудитории, хотя видел взгляд де­вушки, обращенный к нему: пристальный и грустный.
   Феликс боялся Вики после той метаморфозы превращения ее в Вальку-Матрас. И хотя через секунду-другую все вернулось на свои места и, скорее всего, Феликсу причудилось, но шишка на
   166
  
   затылке от удара лебединого клюва была самой настоящей и не вызывала желания продолжить непонятные отношения со стран­ной девушкой.
   Две ночи он практически не спал. Утром еда не лезла в рот, что вызвало естественное беспокойство матери, почувствовавшей не­ладное в поведении сына. Но он объяснял свое состояние послед­ствием кражи пластинок.
   Вечером в четверг около девяти часов раздался телефонный звонок и чей-то незнакомый, а может быть искаженный мембра­ной голос Мамаева прохрипел:
  -- Завтра в десять утра без изменений. Потом жду на мосту возле очистного канала. Все ясно?
  -- Да,-- тихо проговорил Феликс и положил трубку.
   Душа заныла щемящей тоской. Он понимал, что попался в се­ти, что его толкают на преступление во имя каких-то неясных "государственных интересов". Ему было стыдно перед Александ­ром Дмитриевичем и Викой за еще несовершенный проступок, но он уже знал наверняка, что совершит это воровство. Жизнь и сво­бода ему дороже терзаний совести. Но хотелось, чтобы хозяева уз­нали о пропаже иконы, как можно позже. Но как? И тут он вспом­нил о своей копии. Вот! Все просто! Подмена! Краевед с дочерью не догадаются, и у него на душе стало легче.
   В прихожей забрался на стул перед высоким платяным шка­фом, на котором лежали его живописные полотна. Копия иконы оказалась сверху. Он бережно взял ее, запыленную, покрытую па­утиной, тщательно протер тряпкой и, вернувшись в свою комна­ту, поставил на тумбочку, где раньше находились украденные пластинки, прислонив к стене. Долго и внимательно смотрел, удивляясь сходству с оригиналом.
   Лег в кровать поздно. Сон все не шел. Ворочался с боку на бок, пока взгляд, словно случайно, не упал на копию иконы. Тусклый свет уличного фонаря, пробиваясь сквозь неплотно задернутые шторы, освещал лицо Богородицы. Божия Матерь смотрела в сто­рону своего сына пристально и грустно. Постепенно лик ее стал почти неуловимо меняться. Черты переливались, превращаясь в чей-то знакомый облик. Вначале лежащий на кровати его не уз­навал, завороженный своим полусонным видением. И вдруг золо­тистый отблеск глаз вспыхнул на изменившемся лице. Вика гля­дела в упор без улыбки, осуждающе-строго.
   Феликс откинул одеяло, вскочил с кровати и внезапно упал на колени. Неумело осенил себя крестным знамением, ударился лбом об пол и, будто стесняясь своего внутреннего порыва, скоро­говоркой забормотал:
   -- Прости меня, Богородица! Прости, Вика! Слаб я, слаб, слаб!
Заставили меня пойти на это! В тюрьму не хочу! Прости меня, Ма­
терь! Прости, Вика!

167


   Он еще чуть-чуть попричитал, побился лбом об пол, потом ком­натная прохлада заставила его подняться с голых коленей и, не глядя на копию иконы, юркнуть под одеяло. Заснул он с чувством выполненного долга, спал без сновидений, проснулся в пасмур­ном осеннем рассвете. Быстро вскочил с постели, умылся, побрил­ся, оделся, выпил чашку чаю с бутербродом и, засунув свое ико-нотворческое произведение в полиэтиленовый пакет, решитель­ной походкой двинулся в сторону автобусной остановки...
   Как ни странно, автобус на Взгорье подошел тут как тут. Фе­ликс сумел влезть в его набитую народом утробу и без особых про­исшествий доехал до конечной остановки.
   Утро стояло холодное, пасмурное, предоктябрьское. Листья в графском парке почти все окончательно пожелтели, и кое-где на­чали тихо падать, безвольно кружась, словно мертвые бабочки, умершие в полете. Только высокие старинные сосны зеленели сво­ими макушками, напоминая о вечной жизни. Черные стаи пере­летных грачей кружились в сером небе, тренируясь перед ежегод­ной миграцией на юг. В прохладном воздухе висел гулкий гомон птичьих голосов. И вдруг этот черный гвалт пересек белый стре­мительный силуэт.
   Идущий вниз по тропинке к речке Феликс вздрогнул и остано­вился, увидев летящего лебедя. Ох, неспроста он здесь появился! Но поворачивать назад уже было поздно: из-за сосен показалась крыша дома старого краеведа, а по тропинке навстречу Феликсу шли Александр Дмитриевич и Вика. Злоумышленник бесшумно нырнул в ближайшие кусты, оставшись незамеченным.
   Отец с дочерью прошли мимо, тихо переговариваясь. Путь от­крыт. Феликс выбрался из кустов и потрусил вниз по тропке, еле сдерживая готовое вырваться наружу трясущееся сердце. У калит­ки воровато оглянулся по сторонам, подцепил пальцем защелку и, неизвестно почему пригнувшись, на все более слабеющих ногах, добрался до крылечка и тут же, не в силах больше держаться на нижних конечностях, присел на ступеньку перевести дух.
   Дрожь в коленях не ослабевала. Мелко дрожали и руки, ища под крыльцом на гвоздике ключ от входной двери. Усмотрел тог­да, в свое первое посещение, как Вика туда наклонялась. Сейчас догадался для чего и не ошибся. Большой старинный ключ висел на предполагаемом месте. Такой с собой никуда не возьмешь. Хо­рошо, что ключ нашел. Это упрощает дело. Теперь не нужно по указке Мамаева окно выставлять. А ведь к нему тоже забрались в окно. Какое странное совпадение...
   Но размышлять над совпадениями методик краж не было вре­мени. Необходимо действовать, и как можно быстрее. Феликс под­нялся на ноги и, подойдя к двери, сунул ключ в замочную скважи­ну. Ключ повернулся легко и мягко, но дверь слегка скрипнула. Жулик на цыпочках тихонько вошел в темную прихожую, на ощупь отыскал ручку другой двери, беспокоясь, как бы не оказа-
   168
  
   лось нового препятствия. Второй ключ он бы никогда не отыскал. Но дверь открылась беспрепятственно, заскрипели под кроссовка­ми половицы. Глаза оглядели комнату. В ней оказалось все, как и в то первое появление здесь: письменный стол с настольной лампой под зеленым абажуром, заваленный исписанными бумажными ли­стками, набитый старинными фолиантами, книжный шкаф, ко­жаный диван, обеденный стол у занавешенного окна, окруженный витиеватыми стульями. Все, как в тот раз, только гость здесь не­званый в отсутствие хозяев собирается совершить "грязное даль-це>>. И он уже подошел к иконе, висящей на стене в серебряном ок­ладе. Вот дрожащие руки ухватились за края, вот приподняли ико­ну, снимая веревочку с гвоздика, вот потянули к себе. Но вдруг лампадка, до того тускло горевшая перед Ликом Божией Матери, вспыхнула высоким, ярким пламенем и обожгла дрожащие руки. Раздался вскрик. Пальцы разжались. Икона упала на пол. От уда­ра стекло на ней треснуло пополам...
   Феликс, дуя на обожженное запястье, со страхом смотрел на упавшую икону, боясь снова к ней притронуться, словно на этот раз раскаленным окажется сам серебряный оклад. Так продолжа­лось несколько минут. По другую сторону дверного проема часы гулко ударили один раз. Феликс невольно взглянул на них. Стрелки показывали половину десятого. Времени еще предоста­точно. Чего он замер, чего испугался? Случайность. Только вот стекло треснуло. Может привлечь внимание хозяев. Но теперь ни­чего не поделаешь, дело необходимо довести до конца.
   Икона снова оказалась в руках, потом она положена лицевой стороной на обеденный стол. Внутри него выдвижной ящик для столовых приборов. Оттуда извлечен нож. Маленькие гвоздики на внутренней стороне иконы отогнуты и сдвинуты в сторону. Ста­ринная темная с нарисованным Ликом доска после недолгой про­цедуры извлечена из оклада. Ее сменила удивительно точно во­шедшая картонная копия. Гвоздики подогнуты сильно внутрь, чтобы подделка не отходила от стекла. Как жаль, что оно лопну­ло... Все... Теперь можно вешать на место.
   Опасаясь новой вспышки лампады, Феликс осторожно при­строил оклад со своей копией на гвоздик и уверил себя в незамет­ности трещины на стекле. Настоящую икону сунул в пакет и, уб­рав ножик в ящик стола, благополучно выбрался из дома. Закрыл ключом входную дверь, спрятал его под крыльцом и уже двинул­ся через сад к реке, когда услышал за спиной, как хлопнула вход­ная калитка. Феликс оглянулся и его взгляд встретился с удив­ленными золотистыми глазами Вики, вошедшей во двор. Феликс бросился бежать, зажав под мышкой пакет с иконой.
   Он бежал вниз по тропинке, ведущей к реке, не чуя под собой ног. Один раз чуть не упал на крутом повороте между сосен, но су­мел сбалансировать и, будто заяц перебирая ногами впереди от­стающего тела, влетел с откоса к дамбе, разделяющий реку на во-

169


   дохранилище и вонючий канализационный слив. Через дамбу был проложен мост, по которому обычно "вояжировали" на Взго­рье и обратно жители окрестных деревень. Сейчас этот мост оста­вался пустым, но когда Феликс вбежал на него, на противополож­ном конце раздвинулись кусты, и навстречу начальственной по­ходкой вышел лейтенант Мамаев в цивильной одежде. Феликс обрадованным щенком, увидевшим хозяина, припустил навстре­чу. Приближался, словно полз на брюхе, виляя невидимым хво­стом, с добычей в руках.
   Остановился рядом в центре моста, с трудом переводя дыха­ние. Мамаев мрачно посмотрел Феликсу между глаз.
  -- Ну,-- промычал он, сверля узкими глазами лоб исполни­теля.
  -- Принес, принес,-- подобострастно пробормотал он, протя­гивая пакет.
   Мамаев вытащил икону и стал со всех сторон ее осматривать.
  -- А почему без оклада? -- спросил он, скорчив злую физио­номию,-- оклад он тоже дорого стоит...-- и вдруг осекся, мотнул редковолосой, чернобровой башкой. Но затем быстро перестроил­ся и еще с большей злобой закричал на Феликса:
  -- Иди сейчас же за окладом! Он тоже нужен... для эксперти­зы! Иначе в лагерь! На Соловки!
   У Феликса подкосились колени. Он упал на них перед Мамае­вым и залепетал, молитвенно сложа ладони.
   -- Дочь хозяина вернулась... Не могу я туда снова... Не губите
меня... Ради Бога!
   Но лейтенант почему-то не на шутку озверел. Он, не выпуская из рук иконы, ногами стал лупить повернувшегося к нему спиной на корточках Феликса, метя по почкам и печени. Избиваемый визжал, прикрываясь руками. Но внезапно удары прекратились. Феликс посмотрел через плечо и тут же вскочил с корточек, но не в силах стоять на слабых ногах плюхнулся на низкий парапет мо­ста, задыхаясь от благоговейного страха.
   Над Мамаевым вилась большая белая лебедь, хлеща его по ази­атской морде своими мощными крыльями. Тот, уронив икону, как-то коряво отмахивался от птицы, очевидно ошеломленный неожиданным нападением. Он отступал все дальше и дальше пока не наткнулся спиной на перила моста и, не удержавшись на них, под натиском лебедя, свалился с матерщинным криком в слив­ную канаву.
   Лебедь сделала круг над местом падения Мамаева и с угрожа­ющим шипением подлетала к сидящему на парапете и замершему в страхе Феликсу. Он отпрянул назад и, совсем почти падая, ус­лышал тихий голос: "Не надо, мама...". Краем глаза увидел дер­жащую в руках икону Вику. Но равновесие уже было потеряно: Феликс опрокинулся на спину и полетел вниз головой в холод­ную, смрадную глубину ямы...
   170
  

Глава VIII

   Яму открывали. Крышка люка сошла с места. Узкий светлый серп осеннего неба быстро расширялся, пока не превратился в полный лунный диск, блекло освещающий внутренность ямы и сидящего там человека. Но тут же, двумя тенями, две головы за­тмили блеклый свет. Две черные руки протянулись к поднявше­муся на ноги заточённому. Грубый, гнусавый голос сверху проры­чал:
   -- Ну, вылазь! Твоего корешка доставили обратно.
   Феликс полез по ослизлым ступенькам, пачкая о липкую ржавчину ладони, уцепился за протянутые ручищи и они, словно подъемный кран, вытащили его на поверхность. Он встал на за­текшие ноги и огляделся. На земле оказалось не так уж светло, как показалось из глубины. Вечерний тусклый полусвет откры­вал глазам всю ту же безрадостную картину: серый осенний луг, в сотне метров одинокая рощица, а совсем рядом широкие трубы канализационного коллектора со сточными каналами, уходящи­ми почти к горизонту.
   -- Ну, налюбовался? -- спросил один из двух "качков" и,
подтолкнув его в спину монтировкой, добавил остроумно: -- Ну,
топай. Сейчас с тобой разберутся органы...
   И оба рекетира загоготали, довольные каламбуром.
   У Феликса похолодело в груди. Он не мог сдвинуться с места, и только чувствительные пинки "конвоя" заставили его с трудом переставлять свои, будто парализованные ноги.
   Стометровку до рощицы преодолели минут за пять-семь и то благодаря тычкам и пинкам "сопровождения". В рощице звучала музыка. И бредущий с тоской в груди Феликс вдруг замер на ме­сте, услышав знакомый до боли мотив. Пела Нина Хагген из той самой злополучной, давней пластинки.
   На полянке между деревьев, рядом со знакомым "Фордом", стояла почему-то патрульная милицейская "Волга" с потушенной мигалкой. Дверцы у машины были раскрыты настежь, а в салоне надрывалась Нина.
   Чуть в стороне от автомобилей стоял походный раскладной столик с бутылками коньяка и закуской. Возле столика по кругу расположилась выпивающая "братва" во главе с элегантным "Аленом Делоном". Задом к подконвойному над трапезой навис­ли три серые милицейские спины с центральной громадной и, ви­димо, начальственной.
   Увидев подошедших, "Ален Делон" лучезарно и приветливо улыбнулся Феликсу:
   -- А вот и наш заложник! -- радостно воскликнул он.-- Как
ямка долговая, не тесная?

171


   И вдруг его красивое лицо стало в один миг совсем другим: хо­лодным, суровым и безжалостным. Он зло проговорил, кривя тон­кие губы:
   -- А твой компаньон... покойник,-- гнидой оказался. Сдать нас хотел на обратном пути. Да просчитался. Мы такой вариант предусмотрели.
   И снова, словно сменив маску, благодарно улыбнулся централь­ному толстому милицейскому чину. Тот кивнул в ответ и, повернув свою лысую голову, взглянул на Феликса. У Феликса подкосились и без того слабые ноги. Он узнал... Мамаева. Постаревшего за де­сять лет, окончательно облысевшего, разжиревшего, как боров, с абсолютно заплывшими в щеках глазенками, но с такими же гус­тыми черными, сходящимися на переносице бровями.
   Мамаев тоже узнал Феликса. Глазенки удивленно на секунду вылезли из-под красных щек, загорелись недобрым огоньком и снова потухли, спрятавшись в амбразуры татарских скул. Мамаев отвернулся, притворяясь неузнавшим. Отвернулась и еще одна физиономия в милицейском мундире с ефрейторской лычкой на погонах.
   Феликс, потрясенный внезапной встречей с человеком, от ко­торого он фактически бежал в Москву, сначала не уловил знако­мые крысиные черты серого ефрейтора, и только подсознание рас­крыло ему личность Витьки Хорькова и по цепочке многое другое из полузабытого прошлого, студенческого времени. В патрульной машине распевала Нина Хагген, не таясь своей антисоветской те­матики...
   Постояв еще немного спиной к Феликсу, Мамаев грузной тол­стозадой походкой вышел из круга и подковылял к стоящему на­против "Алену Делону", блеснув в вечернем сумраке парным на­бором двух подполковничьих звезд на погонах. Наклонившись к уху пахана, милицейский чин что-то быстро зашептал слюнявы­ми губами, изредка бросая взгляды на тоскливо замершего непо­далеку Феликса. Атаман понимающе кивал красивой головой. За­тем оба главаря налили себе по походному пластмассовому ста­канчику коньяку, чокнулись, глотнули, закусили лимончиком, пожали друг другу руки и Мамаев, не глядя на Феликса, проше­ствовал мимо, махнув по пути ладонью Витьке Хорькову и друго­му милиционеру.
   Подполковник с заметным трудом влез на заднее сидение "Волги". Ефрейтор Витька пристроился рядом с водителем. Нина Хагген захлебнулась на высокой ноте и смолкла, давая возмож­ность зафыркать мотору. Зажглись фары. Патрульный автомо­биль развернулся на полянке, осветив бандитскую сходку и, ми­гая красными бамперными фонарями, медленно поплыл по про­селку в сторону шоссе.
   Стемнело окончательно. По рощице пронесся холодный про­мозглый ветерок, забравшийся за воротник куртки пленника, за-
   172
  
   орудовав по спине воровскими шустрыми пальцами. Феликса ох­ватил озноб. Тело покрыли колючие, иголистые мурашки. Пред­чувствие чего-то неотвратимо-ужасного заныло в сердце. Оно гул­ко заухало в груди. Тоска удавкой сдавила горло. Голову заломи­ло, словно от кастетного удара. Глаза ослепли от включенных внезапно фар "Форда". А в ушах за спиной раздался артистично-садистский голос главаря "Алена Делона".
   -- Ну, вот и все, мальчик. Пришло время рассчитываться за долги. Задолжал ты всем: и мне с ребятами, и вашему общему знакомому, да и своему компаньону, что лежит сейчас на дне во­нючего канала, ты тоже должен. Ведь, вы пока не в равных поло­жениях. Но мы это равновесие восстановим, как я и обещал неко­торое время тому назад. И ведь я своих слов на ветер не бросаю. Так, что пойдешь ты сейчас, мальчик, "до ветру". Присоеди­нишься к своему дружку. Слишком много у вас денежек было, и жадность вас мучила. А за жадность по библии полагается болото вонючее*. Ну, тут у нас вместо болота канализационный канал -- долговая яма, где списывают все долги. Мы их тебе сейчас спи­шем...
   Страшный ослепительный удар хлестнул по лицу, затмив яр­кие автомобильные фары. За ним последовал другой, такой же хлесткий и безжалостный. Феликс упал на землю, плюясь кровью и выбитыми зубами. Его стали бить ногами по почкам и печени. Он катался по жухлой осенней траве, скуля, плача и причитая. А его продолжали бить беспощадно, методично, не давая передох­нуть. Боли он уже почти не чувствовал. На смену ей приходило беспамятное отупение, словно это происходило не с ним, словно он был посторонним наблюдателем, находящимся одновременно и в избиваемом теле и где-то вне его, как тогда, путешествуя по прошлому: он в княжеской одежке наблюдал за битвой отрешен­но, с легким оттенком любопытства, наверняка зная, что в любой момент очнется в тихом доме Александра Дмитриевича Белюги-на. Вика улыбнется ему своей грустной, загадочной улыбкой, возьмет за руку, уложит на старый кожаный диван с мягкими ва­ликами, укроет теплым шерстяным пледом, сядет рядом и станет нежно гладить его волосы, а потом смущенно-робко поцелует сво­ими мягкими губами в горячий воспаленный лоб. И он, сладостно потянувшись усталым телом, спокойно уснет, забывшись, и во сне перенесется в далекую прекрасную страну, где живут добрые отзывчивые люди в красивых светлых домах. Там текут голубые реки, там зеленеют бескрайние леса, там поляны усыпаны благо­ухающими цветами, по которым порхают бабочки и пчелы. Там хорошо... Там рай...
   * Стигийское болото в аду, где мучаются жадные и гневливые.

ш


   ...Он еще чувствовал, как его тело куда-то поволокли, несколь­ко раз раскачивали за руки и за ноги. Оно взлетело в холодном, ночном осеннем воздухе, перекувырнулось и головой вошло в глу­бокий омут. В горло тут же попала какая-то едкая вонючая жижа. Легкие загорелись жгучим адским огнем. Он пошел на дно ямы, но даже не заметил этого, потому что его вдруг подхватили на ле­ту два сильных лебединых крыла. Вытащили из ямы и понесли вверх, в светлеющее с каждым мигом бескрайнее небо. Он лежал на крыльях двух лебедей. Он узнал их сразу: мать и дочь. Они плавно одновременно махали оставшейся свободной на двоих па­рой белых крыльев и несли его все выше и выше в голубое солнеч­ное небо, где в золотом ореоле сиял образ Божией Матери...

1996 год

   0x01 graphic
   174
  
   0x01 graphic

176


   176
  
   Есть Явь и сон, Здесь я -- там он.
   Александр Карташов

ГЛАВА I

   Влада хоронили поздней осенью. Погода в этот день стояла от­вратная. Из серого, низкого неба сыпал мелкий дождь с мокрым налипчивым снегом, и потому до кладбища решили везти покой­ника на грузовике в сопровождении только близких родственни­ков. Остальные провожавшие наполнили до отказа старый авто­бус "ЛАЗ", выделенный на похороны, как и грузовик, админстра-цией мебельной фабрики, где в последние два года Влад работал мастером цеха. Гроб тоже сколотили в его цеху. Он был сделан из полированных досок и материей его не обивали.
   Мокрый снег с мелким дождем падал на полированную крыш­ку гроба, сливаясь в тоненькие ручейки и те катились вниз по на­клонной плоскости, оставляя на гладкой поверхности витиеватые разводы.
   Вячеслав держал над головой лежащего в гробу брата свой рас­крытый зонт. Лицо Влада было спокойным и отрешенным, как и у большинства шагнувших за грань бытия. Только синюшный цвет кожи да плохо замаскированный на шее след от веревки го­ворили о насильственном уходе Влада за эту таинственную грань.
   Рядом, прислонившись к Вячеславу, сидела мать в черном платке с одутловатым, опухшим от слез лицом. Сейчас она не пла­кала, а не отрываясь смотрела в одну точку, на противоположный борт грузовика, где вжалась в скамью, подтянув под нее свои ноги в высоких сапогах-ботфортах, закутанная в черное Алевтина. Ли­цо свое она прятала под черным зонтиком, но Вячеслав знал, что его скорбное выражение ярко подчеркивают бордово напомажен­ные губы и в меру подведенные ресницы. Даже на похороны мужа Алевтина собралась, как на танцы, не забыв про макияж.
   Четверо друзей Влада и Вячеслава: Юрий, Валентин, Сергей и Виктор пристроились с двух сторон ближе к кабине, придержи­вая крышку гроба и венки. Их с детства связывала дружба, на­чавшаяся в спортивной школе в баскетбольной секции. Вместе тренировались, вместе играли в одной команде на первенство го-

ш


   рода. Три года подряд становились чемпионами. Но потом коман­да распалась. Двое, Юрий и Сергей, уехали из города на Север, за длинным рублем, да так там и обосновались, обзавелись семьями, по праздникам присылая оставшейся четверке поздравительные открытки. Спортивное поприще не покинул только один Виктор Шутов. Окончив физкультурный техникум, он работал тренером по баскетболу в той же самой спортивной школе, и был своей судьбой вполне доволен. А Валентин Тряпкин после неудачной женитьбы стал периодически "запивать" по неделям, уходя из до­ма и ночуя то у новых приятелей -- местных пьяниц и алкоголи­ков, а то и просто в подъездах и подвалах близлежащих домов.
   Влад и Вячеслав неоднократно пытались его образумить. Уст­роили работать на Владову мебельную фабрику, но Валентин про­державшись месяц и получив зарплату, беспробудно "загулял" и был уволен за прогулы по статье. Перебивался случайными зара­ботками на городском рынке, опустился, оборвался и не по годам постарел. Его длинную сутулую фигуру с грязными седыми взлохмаченными волосами почти каждый день можно было уви­деть возле рыночных лотков, где ему иногда перепадало от "тор­гового стола". За эти "хлебосольные дары" Валентин бесплатно таскал тяжелые ящики с овощами и фруктами для кавказских негоциантов. Но к вечеру грузчик напивался в стельку и в летнее время засыпал внутри прилавков, подложив под голову свою ста­рую спортивную сумку, в которой находился "неприкосновенный запас" Валентина: рваные баскетбольные кеды, майка с номером, трусы и выгоревший тренировочный костюм "Адидас", с дыркой на брюках между ног.
   В периоды кратковременного просветления бывший баскет­больный чемпион возвращался домой в свою комнату, доставшу­юся ему после размена семейной квартиры, мылся, брился, при­водил себя в более-менее надлежащий вид из остатков прошлого "хипейного" гардероба, т.е. наряжался в расклешенные брюки "водопады", пиджак с широкими лацканами и цветастую рубаху с длинным воротником. На ноги напяливал толстоносые ботинки на высокой платформе и разгуливал таким щеголем по городским улицам, нанося визиты подзабытым за время разгула друзьям -- Виктору Шутову и братьям. Во время этих визитов Валентин уве­рял о начале своего возрождения. Он говорил, что стоит на пороге новой жизни, что с прошлым покончено раз и навсегда, что его ждут большие свершения, что он завтра же шлет телеграмму Юрию и Сергею на Север и отправляется за ней следом, чтобы в романтике суровых неосвоенных земель пересмотреть свой внут­ренний духовный мир, стать чище и просветленней, как Будда по­сле уединения в лесах.
   Говорить Валентин умел. Он даже сам верил в то, что говорил. Каждое слово звучало искренне. Глаза под опухшими от пьянства веками горели неукротимым огнем созидания. Длинные седые во-
   178
  
   лосы грациозно трепыхались после каждого поворота головы. Ху­дые, вылезающие из рукавов пиджака руки с громадными "паль-цастыми" ладонями, которыми меньше десятка лет назад Вален­тин умело хватал баскетбольный мяч, летали вдоль истощенного недоеданием тела в такт вдохновенным речам становящегося на истинный путь.
   Поначалу ему верили. Затем верить перестали. Ведь заканчи­вался весь этот вдохновенный апломб одним и тем же. Через неде­лю после начала "новой жизни" Валентина снова можно было увидеть в "рубище" среди торговых рядов рынка пьяным вдрызг.
   Периоды "буддийских просветлений" постепенно сокраща­лись пока не составили один-два дня. Валентин нуждался в сроч­ной реанимации, и, чтобы опередить доблестные органы правопо­рядка, уже собравших материал для определения бывшей баскет­больной звезды в ближайший ЛТП, трое его друзей решили отправить разгулявшегося подальше от глаз бдительных мили­цейских чинов куда-нибудь на природу. Местечко нашлось очень кстати. У Виктора Шутова был приятель -- пчеловод, вывозив­ший на лето свои многочисленные ульи в отдаленный район обла­сти, который славился гречишными полями.
   На период цветения и медосбора пчеловоду потребовался сто­рож, обеспеченный всем необходимым, включая палатку, продук­ты и даже газовую горелку. Единственное условие -- никуда не отлучаться. А так: свежий воздух, простор может и отучат от па­губной страсти к алкоголю? К тому же пчеловод обещал кое-какое вознаграждение за добросовестный труд по охране ульев от слу­чайных медведей, потому что людей в окрестностях не предпола­галось: до ближайшей деревушки из трех домов было около деся­ти километров. Валентин на такое отшельничество, как ни стран­но, быстро согласился, хотя привык к густо нашпигованным людьми местам. Но выбор ведь предстоял не очень широкий: либо бескрайные гречишные поля, либо узкие нары а бараке ЛТП за колючей проволокой. Он предпочел первый, свободный вариант, и в конце мая на грузовике пчеловода отправился в дальний путь километров за двести от своих родных мест, в четырехмесячный отпуск на полном довольствии.
   Но через две недели Валентин внезапно вернулся с отросшей бородой, пропахший дымом костра, загорелый, грязный и такой же худой, как и до отъезда. Пчеловод приехал в стойбище сторо­жа и дал тому трехдневный отгул, подменив его на это время.
   Отмыв полумесячную грязь, отшельник, нарядившись в свой любимый и единственный костюм, пришел в гости к Владу и Вя­чеславу. Возвращение отмечали чаепитием на свежем воздухе в палисаднике возле дома под раскидистой старой яблоней. От все­го более крепкого, чем чай, Валентин сам категорично отказался, сославшись на здоровый образ жизни, который он вел в гречиш­ных полях в течение полумесяца буддийского уединения.

179


   Пили чай с прошлогодним малиновым вареньем на маленьком столике, врытом в землю возле скамейки. Вечерело. Большое красное солнце медленно садилось за городские кварталы пяти­этажек, расположенных невдалеке от частного сектора за желез­нодорожной линией, где проживали братья со своей матерью. Ли­стья яблони тихонько шевелились под слабым ветерком. В траве тонко стрекотали кузнечики. Над ухом звенели комары.
   Валентин отхлебнул очередную порцию чая и долго присталь­но стал разглядывать верхний край заходящего за дома солнца. Когда край нырнул за крышу, Валентин глубоко вздохнул, отки­нулся на спинку скамейки, достал из кармана своего реликтового пиджака пачку "Примы" и спички, закурил, глубоко затянулся и выпустил через ноздри две длинные дымовые струи, которые почти тут же растворились в теплом июньском воздухе. И снова продолжилось молчание, прерываемое сигаретными затяжками и глубоким дымовым выдохом. Видимо, у вернувшегося из одиноч­ного затворничества уже выработалась привычка к молчаливому созерцанию окрестностей.
   Перестали говорить и братья, заинтересованно поглядывая на своего приятеля. Влад пощипывая короткую бородку, которую отрастил совсем недавно, а Вячеслав, проглотив ложечку своего любимого малинового варенья и запив его чаем, тоже подключил­ся к общей паузе, интуитивно предполагая, что та в скором вре­мени прервется, и молчун начнет разговор. Но Валентин продол­жал интенсивно курить. Белый сплюснутый цилиндрик сигареты уменьшался буквально на глазах, пока не превратился в малень­кий окурочек и обжигающим огоньком не известил курильщика о своей гибели. Пальцы Валентина вздрогнули. Он откинул оку­рок в траву, глубоко вздохнул и, наконец, заговорил:

ГЛАВА II

   -- Не знаю, как начать? Вы мне, наверное, не поверите. Да я
и сам бы не поверил, если бы мне рассказали такое. Поэтому и
долго не решался: вдруг за сумасшедшего примите или подумае­
те, что у меня был тогда приступ "белой горячки", вот и причуди­
лось. Может, вообще не рассказывать? -- Валентин вопроситель­
но взглянул на братьев.
   Вячеслав пожал плечами:
   -- Ну, если сомневаешься в нас, тогда не нужно было и начи­
нать, поговорили бы о чем-нибудь другом. О женщинах, к приме­
ру. Неисчерпаемая тема.
   Влад слегка усмехнулся из-под светлых усиков и успокаиваю­ще махнул рукой:
   -- Рассказывай, рассказывай. Мы внимательно тебя слушаем.
И постараемся понять, как нужно. Осуждать не станем.
   180
  
  -- Тогда, так уж и быть, расскажу подробно, утаивать ничего не буду. Сам хочу разобраться, может и вы подскажете?
  -- Ну, чем можем, тем поможем,-- снова усмехнулся Влад,-- если, конечно, не слишком все фантастично.
  -- Летающие тарелочки, надеюсь, не приземлялись? И в кон­такты с гуманоидами ты не вступал?
  -- Тарелок не заметил. Это точно. Хотя возможностей для по­садки там предостаточно. Поля кругом да лесопосадки,-- неволь­но скаламбурил Валентин,-- простор невероятный. Воздух све­жий, чистый, не то что наш радиоактивный, "чернобыльский". Я как выбрался из машины, так первые минуты дышал, ды­шал -- надышаться не мог.
   Мы выгрузились над лощинкой возле ручейка, а рядом поле и на краю его -- ульи, обзор хороший. Установили палатку, загру­зили в нее продукты, спальный мешок, одеяло. Хозяин дал мне газовую горелку и ракетницу -- медведей отпугивать, как он со­стрил. Ну, и, конечно же, топорик, нож и прочий скарб. Обещал заехать через неделю проведать. Да в результате задержался по­чему-то на два срока...-- и, затянувшись сигаретой, рассказчик приступил к изложению основных событий.
   Когда хозяин укатил, Валентин стал устраиваться на новом месте. Потом побродил по окрестностям, осмотрел и пересчитал ульи. Пчелы были в отлете и поэтому ульи казались пустыми и брошенными. Да и меда там, наверное, еще не скопилось, тем бо­лее он в этом деле ничего не понимал. Прошелся в другую сторону вдоль лесопосадки по краю поля. Гречиха еще не цвела. Она, вид­но, только совсем недавно вылезла из-под земли тонкими кривы­ми стебельками. Куда сейчас летали пчелы за нектаром, он не имел ни малейшего представления. Да это его совсем не интересо­вало. Он наслаждался природой и свободой. Вокруг стояла удиви­тельная тишина, нарушаемая только щебетом птиц. Над головой раскинулось бескрайнее синее небо. Солнце стояло уже высоко, хотя за полдень еще не перевалило, ведь путешественники выеха­ли из дома на рассвете и колесили до этого места часа четыре.
   Солнце припекало. Становилось жарко. Валентин решил вер­нуться к палатке и отдохнуть после длительного переезда. Палат­ка стояла под одинокой раскидистой березой, которая прикрыва­ла ее своей тенью. Он разделся до плавок, обмылся в ручье холод­ной, почти ледяной водой и, разложив на пригорке спальный мешок, улегся на него позагорать под майскими солнечными лу­чами. Легкий прохладный ветерок приятно обдувал тело. Вален­тин блаженствовал. Никогда в жизни он так себя прекрасно не чувствовал. Разве только в далеком детстве, когда ездил с родите­лями в лес на Троицу. Тогда он заснул у мамы на руках, и она пе­ла ему какую-то старинную протяжную песню.
   И сейчас, разморенный солнцем и усталостью, он услышал ту же самую песню. Она лилась где-то невдалеке над полем и так

181


   нежно убаюкивала и голос так был похож на голос его матери, что полусонному сознанию показалось, будто она ожила и ходит непо­далеку, распевая эту песню с непонятными словами, сливавши­мися в затуманенном забытьём мозгу в череду полузабытых обра­зов и воспоминаний. Песня лилась все дальше, удаляясь, но засы­пающему казалось, что она также близка, а это только мать поет ее все тише и тише, чтобы не потревожить сон сына.
   Он заснул под песню, словно провалился в глубокий темный колодец, изредка искрящийся солнечными бликами на прохлад­ной поверхности воды. Во сне он слышал голоса, будто кто-то раз­говаривал рядом.
   Какие-то лица неуловимыми чертами заглядывали в его сон. Их было два: женское и мужское. Они пристально смотрели на не­го пустыми без зрачков, словно стеклянными глазами. О чем-то перешептывались, вроде бы спорили. Даже погруженному в сон, ему это очень не понравилось, и он заставил себя проснуться.
   Часы на руке показывали около двух дня. Солнце пекло не­стерпимо. У Валентина даже разболелась голова и он немного об­горел, заснув на солнцепеке. Про голоса и лица, проснувшись, он почти забыл. Да мало ли что привидится в дневном нестойком сне? Но на душе было все же нехорошо.
   Чтобы снять подавленное состояние, он обмылся в ручье по по­яс, потом приготовил себе на костре сытный обед из тушенки и макарон, в изобилии оставленных ему хозяином. Запил все креп­ким чаем и прилег в тени березы с книгой в руках. Книг ему тоже была предоставлена целая сумка. Видно, укладывая, хозяин их не отбирал. Здесь оказались и классические русские романы Тур­генева и Достоевского и два тома Александра Дюма, и какие-то советские детективы типа "Дело пестрых", и детективы амери­канские чейзовского направления и даже французский сентимен­тальный роман. В этой груде лишь одна книжка оказалась совсем необычной: издание патриаршей ризницы под названием "Об­ласть таинственного".
   Со всем остальным Валентин более-менее был знаком в прин­ципе. Но эта книга его заинтересовала основательно.
   Весь вечер он читал ее, как захватывающий детектив. С каж­дой страницей для него открывались неведомые тайны потусто­роннего мира, влияние духов и призраков на нашу земную жизнь.
   До того он думал, что православная церковь начисто отвергает "сказочки" о загробном мире. Она, как и адвентистская церковь, не верит в жизнь после смерти, не признавая самый главный по­стулат христианства -- бессмертия души. Он вообще многого не­допонимал в учении Иисуса Христа. Если, например, душа бес­смертна, то после смерти тела она идет в рай или в ад, в зависимо­сти от веры или безверия, от праведности или греховности человека? То есть божий суд свершится сразу и без промедления. Согрешил, не раскаялся -- получи расплату -- вечные мучения в
   182
  
   аду. Веровал, вел благую жизнь праведника, каялся за невольные грехи искренне и чистосердечно -- вечное блаженство в раю.
   Тогда как же с этим согласовывается одиннадцатый член сим­вола веры о телесном воскресении всех мертвых после Второго пришествия Иисуса Христа, когда умершие обретут новые тела и соединятся со своими душами для справедливого Божьего суда. Выходит суда еще не было?! Тогда где же обитают души? Адвен­тисты седьмого дня говорят прямо: никакой бессмертной души нет! Все умершие просто спят в своих могилах без сновидений и воскреснут после Второго Пришествия.
   Православное вероучение говорит о каком-то Предначатии Вечного блаженства праведников и вечных мук грешников. И та­кое состояние определяется на частном суде каждой души. Кем? Вопросов много.
  -- Откуда такое знание материала? -- чуть иронично спросил Влад, прерывая рассказчика.
  -- Вплотную интересовался в свободное время,-- в тон ему от­ветил Валентин и, прихлопнув на щеке зарвавшегося комара, чуть помедлил, словно в поисках потерянной нити повествова­ния. Затем глубоко вздохнул и, отхлебнув из чашки глоток, снова углубился в свой рассказ.
   Читая книгу "Область таинственного" он открывал для себя много интересного из жизни духов, бесов и другой нечистой силы, которая буквально роится вокруг нас. Откровенно говоря, во всю эту чертовщину он не особенно-то верил. Его больше интересова­ли эзотерические знания религиозных верований, чем былины о проделках бесовской мелочи. Но в книге приводились примеры, на которые стоило обратить внимание. Там же промелькнуло зна­комое в обиходе понятие о "Семи небесах". Помните: "На седьмом небе от счастья..." Но есть еще ведь и "семь кругов ада". И в том и в другом случае присутствует это понятие "Семизначья". Ведь недаром Бог создал Мир и Человека за семь дней, включая выход­ной. У радуги семь цветов и существует понятие семи энергетиче­ских центров в теле человека, условно окрашенных в эти самые радужные цвета. А всем руководит белый чистый божий свет, ко­торый пронизывает человеческое тело и струится по специальным энергетическим каналам, поддерживая жизненные силы челове­ка. Греховные дела или греховные мысли и сатанинский змей за­купоривает эти каналы, как тромбы кровеносные сосуды, и пере­крывают энергетические центры. Человек начинает болеть, не по­нимая причины своего заболевания. А причины в нем самом. Но, ой, как тяжело признаться даже самому себе в своих грехах и мыслях.
   Большинство людей об этом даже и не задумываются, а подчи­няются своим отрицательным эмоциям и порывам. Желают дру­гим зла, завидуют, воспылают гордыней. А это -- сатанинский грех. За него архангел Люцифер был изгнан от Божьего престола

183


   и низвергнут на Землю, которая стала его тюрьмой. И здесь он продолжает творить свои безобразия. Земля, словно эксперимен­тальный полигон для сатанинских маневров, а люди -- солдаты двух армий, добровольно вступавшие в ряды той или другой си­лы. А после сражения -- сердце и душа каждого человека. Умею­щий защищаться от сатанинской силы молитвой и верой -- зна­ет, что за ним Великая несокрушимая мощь Бога. Иисус Христос оберегает верующих от искушений, которых Лукавый предлагает великое множество. Он испытывает человека на прочность и ме­тодика искушений у него самая разнообразная. Его подручные -- нечистые духи и бесы -- невидимые, но вполне разумные и злые, все время сбивают верующего с правильного Пути, а неверующего захватывают в свои цепкие лапы, питаясь его грехами, как кома­ры кровью.
   Человек болеет и даже умирает, не поняв настоящей причины своей болезни. Погибель бессмертной души -- вот главная задача Сатаны и его сателлитов. Чем больше они утащат с собой, тем лег­че им будет во время Страшного Суда. От Божьего гнева они при­кроются душами грешников, словно щитом, в надежде уцелеть. И поэтому работа идет на всех уровнях. В нее включены ведьмы, колдуны, знахари, маги, волшебники, астрологи, отрицательные, черные экстрасенсы...
  -- А как отличить черного от белого,-- спросил Вячеслав, за­думчиво помешивая ложечкой в своей чашке,-- ведь православ­ная церковь их не различает?
  -- Отличить, конечно, очень сложно. И здесь церковь в ка­кой-то мере права. Те и другие говорят о добре и лечат примерно одинаково. Но сказано в Новом завете: не по словам, а по делам нужно различать людей. Энергетические знания, в принципе, до­ступны каждому, обладающему сверхчувствительными способно­стями. Но вот не у всех их сердце и душа приспособлены для бес­корыстного служения Богу. Многих охватывает та самая Гор­дыня. Они чувствуют себя сильными, способными незримо властвовать над людьми. Они могут лечить и калечить по своему усмотрению. И калечат. Наводят сглазы и даже порчи сначала своим недоброжелателям, а потом и по заказу злых и завистли­вых людишек. И тут для них открывается пропасть, куда они не­заметно, но неукротимо падают. Остановиться они уже не в си­лах. Предавши Бога раз, предают его многократно. Для них за­крывается белый свет Божьего духа, а без энергетики они жить не могут и начинают воровать энергию у посторонних людей. Вот это и называется энергетическим вампиризмом. Вампирам, как наркоманам, требуются все большие дозы.
   Такие "экстрасенсы" устраивают массовые сеансы "излече­ния", забирая жизненные силы у многих для собственной подпит­ки, попутно "вылечивая" кое-кого для "наглядности" и поднятия престижа. Но это только мнимое временное излечение. Потом,
   184
  
   позже, выздоравливающим становится еще хуже от такого "цели-тельства". Ну и, конечно, подобные "лекари" дерут с пациентов три шкуры. Еще один сатанинский признак. Ведь, что дано тебе даром, даром и отдается. Настоящий, истинный духовный чело­век за лечение денег не берет. Он чист душою и живет по запове­дям Божьим. Но таких, к сожалению, очень мало. Особенно среди мирских людей.
   Человек -- существо слабое, подверженное соблазнам. Боль­шинство не выдерживают испытания духовной силой и творят зло и беззаконие. Потому-то церковь с осуждением относится ко всем экстрасенсам, страхуя себя на случай ошибки и предпочитая распространение ортодоксального учения, так называемой "мо­лочной пищи". Ведь "пища твердая" не каждому по зубам.
   Люди в духовном отношении -- дети, сосунки. Им нельзя да­вать в руки спичек. Они могут натворить бед. И уже творят на свою погибель...
  -- Хорошо излагаешь,-- сказал уважительно Влад,-- но мне кажется, ты отвлекся от своего рассказа про гречишные поля. Что ж там с тобой дальше приключилось? Значит, ты, начитав­шись таинственной книжки, улегся спать?
  -- Заснул я довольно поздно, где-то во втором часу и проспал всю ночь без сновидений...
  -- Фу,-- разочарованно фыркнул Влад,-- я-то думал, что тут-то ночью все и начнется. Ведь недаром же ты эту книжечку про­читал. Должны быть отголоски.
  -- Не иронизируй,-- обиженно проговорил Валентин,-- в этом мире ничего случайного нет. Существует закон сохранения энергии. В том числе и духовной. Значит, не зря эта, как ты вы­разился, "книжечка" ко мне в руки попала.
  -- Ну, хорошо,-- Влад погладил свою бороду,-- не станем то­ропиться с выводами. Рассказывай, что же с тобой приключилось после экскурсии в "область таинственного"? Хотя я уже догады­ваюсь, что...
  -- Если догадываешься, зачем же рассказывать? Может, о ба­бах поговорим?!
  -- Не обижайся! Это просто естественный, здоровый скепсис. А так мы со Славкой склонны тебе доверять. Многолетняя дружба обязывает. Продолжай, больше тебя прерывать не будем. Даю слово.
  -- Слово принял. И ловлю вас на нем. Не хочу никаких пере­судов и сплетен. Что пережил, то и рассказываю своим друзьям. Выводы делайте сами и про себя. Без широкого разглашения. Идет?
   Ударили по рукам. Валентин еще минуту-другую затяжисто курил, поглядывая на верхний краешек упавшего за дома солнца. Потом затушил в тарелке "бычок" и продолжил свой рассказ.

186


   Следующий день он провел достаточно плодотворно: принимал три раза в день пищу, гулял по окрестностям, читая литератур­ные творения, загорал и периодически впадал в полуденную сон­ливую "сиесту". В полусне ему слышалась все та же протяжная песня. Он просыпался. Песня эхом улетала куда-то в поле и исче­зала тихим шепотом за горизонтом. В таком, давно неведомом ему духовном состоянии, он проблаженствовал еще пару дней. Ночью засыпал поздно, просыпался где-то к полудню. И если в это время какой-нибудь заезжий злодей захотел бы украсть ульи вместе с пчелами, то его преступление блестяще бы удалось. Сторож из Ва­лентина, судя по всему, получился неважный. Да и, как известно, он не сторожить туда поехал, а вырваться из греховной ямы, в ко­торую попал помимо своей воли. После первых суток "нирваны" потянуло на спиртное. Но в округе на десяток километров не было жилья и раздобыть "дурман" не представлялось возможности. "Ломка" шла дня три-четыре. Затем потребность стала укорачи­ваться, пока не спряталась где-то далеко, в подсознании. Вален­тину неимоверно полегчало и он продолжал заниматься духов­ным совершенствованием, подолгу углубленно медитируя, и с каждым днем убеждался в правильности своего нынешнего поло­жения.
   Одиночество на лоне природы благотворно действовало на его внутреннее состояние. Это добровольное отшельничество посте­пенно перерождало его, убирая из сердца, души и тела грязь, ско­пившуюся за годы мирского бытия. Он очищался.
   И вот, когда он находился на пике своего движения к Просвет­лению, послышались эти голоса...
   Валентин сделал еще одну паузу, прикурил потухшую сигаре­ту и, внимательно посмотрев на братьев, снова взялся за свое по­вествование.
   В тот вечер он забрался в палатку довольно рано. Начал накра­пывать дождик, который вызвал подзабытое легкое чувство тос­ки. Отшельник улегся на спальный мешок, брошенный на матрас и стал слушать, как мелкие дождевые капли тихонечко шелестят по крыше палатки, словно сотни бабочек ударяют по брезенту сво­ими тонкими крылышками. Тоска легким сигаретным дымком уплыла в неизвестном направлении. Он стал погружаться в при­ятную полудрему, когда вдруг услышал за стеной палатки не­внятные голоса. Дрема тут же прошла. Он прислушался уже бо­лее внимательно. Говорили двое: мужчина и женщина. Говорили тихо, но эмоционально, словно о чем-то спорили. "Кого это при­несла нелегкая в такую погоду,-- подумал Валентин,-- наверное какие-нибудь туристы заблудились и вот спорят: стоит беспоко­ить меня или идти дальше".
   Но еще обострив слух, он различил совсем другие слова. Муж­чина, а вернее юноша (голос оттеняла почти подростковая хри-
   186
  
   потца) судя по всему пытался настаивать на своем. Девушка воз­ражала ему мягко и сдержанно.
   Речь явно шла о нем. И было что-то неприятное в этом разгово­ре, словно двое убийц обсуждали детали и время своего преступ­ления, не подозревая, что жертва слышит их диалог.
  -- Пора,-- сказал юноша,-- он здесь уже целую неделю.
  -- Рано,-- ответила ему девушка,-- слишком рано. Он еще не готов.
  -- Самое время. Дальше уже затвердеет. Не возьмешь. Я се­годня попробую.
  -- Нельзя. Он еще не достиг тонкости. Ты можешь сорваться.
  -- Дай мне шанс! Я прорвусь! Я возьму его!
  -- Сейчас это очень рискованно. Тебе не пробиться. Два-три дня подождем.
  -- Не могу я ждать! Сколько уже ждали? Второго такого не бу­дет.
  -- Вот и нужна выдержка. Совсем еще небольшая. А потом -- другая жизнь для тебя. И у меня появится надежда.
  -- Уж я тебя не забуду. Тогда ведь мы глупость сморозили. Вот и привязаны здесь. Вот и все болит. Нет мочи!
  -- Да,-- согласилась девушка,-- боль адская. Думали ведь, облегчение, а оказалось, столько мук!
  -- Молодые были, глупые. Теперь умнее станем. Вот только бы до него добраться.
  -- Потерпи, немного осталось,-- успокоительно сказала де­вушка.
   Валентин схватил топорик и выскочил из палатки. Дождик мелкой водяной пылью брызнул ему в лицо. Он оглянулся по сто­ронам. Вокруг не было ни души, хотя голоса звучали возле самой палатки, буквально в трех шагах. Не могла эта парочка так быст­ро улизнуть. Не представлялось физической возможности. Ну, а если так, то далеко убежать не смогли. На обратный нырок и вы­лет из палатки ушло не больше считанных секунд.
   Длинный белый луч от фонаря заскользил по окрестностям. Валентин спустился в лощину, скорым маршем обежал ряды уль­ев и подошел к лесопосадке. Если эти ребята такие шустрые, то они могли спрятаться только здесь.
   -- Эй, выходите! -- крикнул он, осветив фонариком густые
кусты шиповника, растущего перед полосой.-- Давайте погово­
рим! Незачем прятаться.
   Полнейшая тишина. Ни единого звука. Он крикнул им второй раз. Они не удостоили его ответом.
   Побродив еще немного вокруг под мелким дождиком, он вер­нулся в свое убежище и притаился там в темноте. Ждать при­шлось недолго. Минут через десять ребята опять объявились по­близости. И снова зашептались.

187


  -- Он нас слышит,-- сказала девушка,-- видно из чувствен­ных.
  -- Ане догадается? -- в мужском голосе послышалась тревога.
  -- Ему деваться некуда,-- ответила девица,-- привязан он к этому месту, почти как мы.
  -- А если все-таки убежит? -- в голосе парня послышалась тревога.
  -- Удержим, я знаю как!
   На душе секунду-другую стало муторно, но злость на эту на­глую, неуловимую парочку захлестнула то чувство, и он снова, схватив фонарь и топорик, почти стремглав вылетел из палатки. Вокруг опять никого не было. Полное безмолвие. Дождик прекра­тился и только легкий, почти неощутимый, влажный ветерок порхал в мокрой листве лесопосадки.
   У Валентина опустились руки. Да где же эти двое? Или это слу­ховые галлюцинации? От одиночества. Но ведь никаких предпо­сылок к этому не было. Наоборот, с каждым днем своего отшель­ничества он чувствовал себя все лучше и лучше. И вдруг откуда не возьмись -- голоса...
   На всякий случай, но уже без надежды, он повторно обошел свой сторожевой периметр и, естественно, никого не обнаружил. Небо стало проясняться. Облака сдулись в сторону. На черном, словно отмытом бархате небес одна за другой вспыхнули разно­цветные кристаллики звезд. Из-за посадки медленно, как сочный апельсин, выплывала оранжевая луна, разливаясь соком своего света по мокрому гречишному полю.
   Несколько минут Валентин смотрел на это необычное для него зрелище, потом вернулся к своей палатке, стоящей под сенью оди­нокой березы. На нижнем суку, параллельно друг другу висели два удавленника и плавно раскачивали четырьмя босыми ногами.
   В ужасе он замер, боясь подойти ближе. Потом, закрыв глаза и сильно мотнув головой, снова посмотрел на березу. Видение ис­чезло. Просто длинные, тонкие кустистые ветви сплелись в подо­бие людских фигур. Да еще луна их осветила соответственно. Пригрезилось? О, если бы так!
   Опасливо обойдя березу, он забрался в палатку, замер там на спальном мешке, прислушиваясь к наружным звукам. Но тиши­на вокруг стояла могильная. Даже соловьи, которые все предыду­щие ночи заливались в посадке, почему-то смолкли.
   Еще час-другой он сидел, напряженно слушая эту тишину, за­тем сон сморил его и он уснул. Во сне он увидел свою маму, кото­рая склонилась над ним, улыбнулась и тихо запела знакомую ему с детства старинную песню про голубя и голубку, погибших рядом в одних силках из-за любви друг к другу. Они погибли, но их ду­ши вечно порхают над тем местом, не в силах улететь на небеса.
   Валентин проснулся. Песня еще звучала в ушах. Она словно лилась где-то далеко и рядом, совсем близко за брезентом палат-
   188
  
   ки. Он выглянул в проем входа. Брезжил прозрачный предрас­светный полусвет. Восточный горизонт чуть тронулся красной каймой, а остальное небо было еще темным. В лощине и по краю гречишного поля стояла неподвижная дымка тумана. Песня ли­лась над полем, словно не имея источника. Она слышалась повсю­ду, как неотраженное эхо. Он ощутил такой слуховой эффект впервые и потому ему стало как-то не по себе. С одной стороны, это было необыкновенно красиво, но с другой -- чувствовалось присутствие каких-то неведомых, нехороших сил в раздольной старинной песне, неизвестно кем исполняемой. Хотя голос-то был женский и очень похожий на голос матери:
   Голубок с голубицей
Не напьются водицы,
Не склюют той пшеницы
Уж теперь никогда.
Голубок с голубицей
В тех силках будут биться:
Плачут мертвые птицы --
Вот такая беда
   Несколько минут он оцепенело стоял возле палатки и с неволь­ным трепетом в груди слушал льющуюся, словно весенний раз­лив, песню.
   И вдруг по краю поля сквозь марево тумана, заметил две неяс­ные еще фигуры. Они шли по тропинке в его сторону, медленно выходя из туманного облака, будто из другого измерения. Высо­кая женская фигура, темная с длинными распущенными волоса­ми вела за руку маленького мальчика лет пяти-шести в коротких штанишках.
   Валентин стоял на виду, но они почему-то не обращали на него никакого внимания и не спеша шли поперек лощины, чуть-чуть в сторону от его палатки и с каждым их шагом открывались лица, и с каждым их шагом колени у него дрожали все сильнее и силь­нее. С каждым их шагом он все явственней узнавал их. Мать и сы­на. Свою мать и себя самого, точно таких, как на старой фотогра­фии, снятой в тот самый Троицын день много лет назад. Краем со­знания он понимал, что это мираж, неизвестно как возникший, но удивительно явственный и реально осязаемый.
   Они шли, огибая холмик с палаткой, березой и не смотрели в эту сторону. Шли они по тропинке молча, держась за руки, глядя перед собой какими-то пустыми, незрячими мертвыми глазами, в которых не отражалось ничего. Глаза были черными, как прова­лы черепов. Особенно страшно выглядел ребенок. Детское личи­ко, словно маска, надетая на старого карлика. Твердые, будто вы­меренные шажки маленьких, чуть кривоватых ножек в новень­ких сандалиях. И вообще, сходство с пластиковыми куклами, заведенными чей-то недоброй рукой, бросалось при пристальном взгляде на приближающуюся пару.

189


   Женщина, похожая на его мать, внезапно повернулась и, взглянув на Валентина тупым невидящим взором, как робот, ме­ханически махнула ему рукой:
   -- Пойдем со мной, сынок,-- разлилось над полем.
   И в это самое время на восточном горизонте появился раска­ленный, словно электрическая дуга, край солнечного диска. Жен­щина и ребенок, будто по команде, прибавили скорость движения и скрылись за считанные секунды в темных кустах лесопосадки.
   Валентин присел на пенек, служивший ему обеденным столом. Колени дрожали. В голове было темно и гулко, как в пустой боч­ке, по которой только что ударили поленом. В глазах все еще дви­гались две страшные фигуры, потому что никакого умиления и далеких детских воспоминаний встреча в нем не вызвала. Ему бы­ло пусто, темно и страшно. Хотелось все бросить и бежать с этого проклятого места, сломя голову. Но он остался. Он взял себя в ру­ки, успокоил напряженные нервы и внутренне уверился, что ни­чего особенного не произошло.
   Весь день провел в медитации и почти ничего не ел, только пил крепкий густо заваренный чай. Несколько раз энергетически "прокачивался", восстанавливая духовный баланс, и к вечеру по­чувствовал себя вполне сносно. Поужинал сваренным на костре супом, закурил и, сидя у затухшего огня, наблюдал за вспыхива­ющими одна за другой на небосклоне звездами.
   Но вдруг что-то неуловимое, словно шорох в кустах, отвлекло его от созерцания вечной красоты небес. Валентин взглянул в сто­рону березы. Под деревом стоял темный юношеский силуэт. Вне­запно потухший было окончательно костер, ярко, феерически вспыхнул, осветив фигуру красным потусторонним огнем. И Ва­лентин снова узнал. Узнал себя таким, каким он был лет в шест­надцать -- неказистым, худым подростком, подающим надежды юным баскетболистом, стесняющимся своего роста и поэтому по­стоянно втягивающим голову в плечи. Длинные руки опущены почти до коленей. Голова лохматая, нечесаная. Точная копия.
   Подросток, поняв, что привлек внимание, сделал шаг из-за де­рева на открытое пространство в сторону костра. Валентин вско­чил с земли. Ноги снова задрожали. Схватив тлеющую головешку он, как на дикого зверя, бросился на своего юного двойника. Тот, словно испугавшись, забежал за березу, слился с ней и исчез, буд­то влез в какое-то невидимое дупло.
   Ночь прошла бессонно. Валентин прислушивался почти к каж­дому шороху за брезентом палатки и заснул только под утро, утомленный ночным напряжением.
   Проснулся за полдень и как-то даже опасливо выглянул из па­латки. День стоял чудесный, теплый, по-настоящему летний. Солнце сияло высоко в небе. Вокруг плыли небольшие кучевые облака.
   Валентин подобрал лежащий возле потухшего костра прокоп­ченный котелок, опустился в лощинку к ручейку, умылся там ле-
   190
  
   дяной водой и с полным котелком вернулся к своему становищу. Очень хотелось горячего чая. Охапка наломанного сушняка валя­лась тут же, неподалеку от костра. Снова разжечь его не представ­ляло особого труда. Газовая горелка пока функционировала бес­перебойно. Она вспыхнула голубым гудящим пламенем и Вален­тин на несколько секунд почему-то задержал на огне свой взгляд. И вдруг внутри пламени увидел лицо. Юное девичье с чуть вздер­нутым веснушчатым носом и абсолютно зелеными кошачьими глазами. Это лицо Валентин различал совершенно четко, как на экране маленького цветного телевизора.
   Пухлые губы девицы нехорошо улыбнулись, а ее лицо внезап­но стало меняться, словно перетекаясь разноцветными масляны­ми пятнами из одной формы в другую, оставаясь в том же поло­жении.
   И вот на оторопевшего Валентина из пламени газовой горелки печальными глазами глядит его мать. Губы ее раскрываются. Слышен тихий, вкрадчивый голос:
   -- Я хочу вернуться, сынок. Помоги мне.
   У Валентина затряслись руки. Он выронил горелку. Та покати­лась с пригорка в лощину, как потерпевшая аварию ракета, об­жигая молодую траву свистящим огнем. Нырнула в ручей. Потух­ла и забулькала там газовыми пузырями.
   Его доконали. Его преследуют неведомые, явно недобрые си­лы.
   Или расстроилась психика? Но вот почему такие четкие гал­люцинации, с совершенно конкретными образами, словно кем-то вырванными из-под сознания, из его памяти? Только зеленогла­зая девица ему совершенно незнакома. Он никогда ее в жизни не видел. А может, где видел да забыл?
   Ясно становилось одно: цепочка этих видений связана с тем разговором неуловимой парочки в ночной тиши за палаточным брезентом. Только вот как?
   Весь день Валентин пытался отвлечься от своих мыслей, свя­занных с последующими событиями. Бродил вдоль гречишного поля, заставляя себя любоваться красотами окружающей приро­ды. Раздевшись догола, обливался несколько раз возле ручья хо­лодной водой из ведра. Потом валялся на солнцепеке, "выжигая" из себя неприятные ощущения. Но они все не покидали его душу. Что-то в скором времени должно было случиться. Он это ощущал каким-то шестым чувством. Оно ему подсказывало -- быстрей бе­жать из нечистого места. Но долг перед хозяином ульев сдержи­вал его эмоциональные порывы, к тому же пчеловод должен был уже приехать, проведать сторожа, да почему-то подзадержался. И потом возникает вопрос: сможет ли сам сторож выдержать че­тыре месяца отшельничьего одиночества, если уже через полторы недели с ним начали случаться психические срывы со слуховыми и визуальными галлюцинациями?

191


   В таких безрадостных размышлениях Валентин провел оста­ток дня. Вечер снова опустил на поле свое звездное покрывало. Снова горел костер. Булькал в котелке ужин. Но есть почему-то совсем не хотелось. На душе было маетно. Тихая тьма, царившая за маленькой трепещущей сферой кострового света, ощущалась таинственно и зловеще. Валентин невольно жался ближе к огню, иногда немного боязливо оглядываясь назад в направлении бере­зы, где вчера ему привиделся собственный двойник-юноша.
   Чтобы как-то отвлечься от нервного напряжения, Валентин включил транзисторный радиоприемник, который прихватил из палатки. До этого слушал он радио редко, совершенно случайно, а телевизор не смотрел совсем. В его городской комнатушке вы­шеупомянутые средства массовой информации совершенно отсут­ствовали. И в первые дни своего отшельничества он совсем забыл про маленькую коробочку с выдвижным прутиком антенны, кото­рую сунул ему под подушку хозяин-пчеловод. И вот только сутки назад случайно обнаружил этот самый "транзистор". Сейчас он пригодился для отвлечения от ирреальной действительности, ко­торая загнала его психику в тупик.
   Приемник включился с разбойничьим свистом. Валентин по­крутил настройку: передавали прогноз погоды. В центральной ча­сти России сохранялась переменная облачность, без осадков, тем­пература соответствующая этому времени года. Затем радиостан­ция на несколько мгновений смолкла и вдруг очень знакомым женским голосом произнесла: "Передаем концерт по заявкам на­ших радиослушателей". По просьбе сторожа пчелиных ульев Ва­лентина Тряпкина прозвучит русская народная песня "Силки". И без музыкального сопровождения тот же голос затянул знако­мую Валентину песню о трагической судьбе голубя и голубки.
   Приемник упал в траву и зашипел оттуда, как гремучая змея. Валентин несколько секунд со страхом смотрел на шипящий ап­парат, потом встал с земли и на ватных ногах побрел к палатке. Рядом с березой, почти не удивившись, увидел высокую сутулую фигуру с длинными взлохмаченными волосами и со щетинистой седой головой. Ему на миг показалось, что он смотрится в огром­ное черное зеркало, когда сутулая фигура приблизилась почти вплотную. Только по обе стороны знакомого мясистого угреватого носа зияли не человеческие живые глаза, а бездонные провалы смертной тоскливой пустоты. И лишь где-то глубоко-глубоко, где-то далеко-далеко, будто в другой галактике мелькнули две искор­ки, две звездочки жизни, словно в пепелище потухшего костра.
   Лицо это магнитом притянуло другое такое же лицо. Они вош­ли друг в друга, как пловец и его отражение на воде. Но кто был пловцом, кто отраженьем, Валентин сообразить не успел. Тугой узел веревки сдавил его шею. Он захрипел и потерял сознание...
   ...Его кто-то тормошил за плечи, настойчиво, упорно, как спе­лую грушу. Валентин открыл глаза. Над ним склонилось незнако­мое мужское лицо. Ничего общего с его ночным отражением этот
   192
  
   человек не имел. Утренний свет бил почти в глаза и несколько се­кунд Валентин никак не мог признать склонившегося над ним. Затем узнавание произошло и черты хозяина пасеки проступали сквозь пелену забвения. Лицо пчеловода показалось не на шутку встревоженным. Глаза смотрели пристально и напряженно:
   -- Ну, слава богу, очнулся! -- облегченно выдохнул пчело­вод,-- а то я подумал -- умер ты отчего-то.
   Валентин с трудом принял сидячее положение. В голове гудела какая-то странная, чужая пустота. Там не возникало ни одной мысли, ни одного образа, только гудящий мрак, несмотря на бью­щий в глаза яркий солнечный свет.
   Валентин повернул свою голову, как полое, высосанное яйцо в тонкой скорлупе и посмотрел по сторонам. Вокруг почти ничего не изменилось. Та же лощинка с ручейком, та же лесопосадка, та же палатка под развесистой березой. Только чуть в стороне, рядом с гречишным полем и ульями стоял с выключенным мотором гру­зовичок. И на его ступеньке возле открытой дверцы сидел какой-то парень в тенниске и фуражке, надвинутой на лоб. Должно быть, пчеловод нанял водителя или привез на время Валентину сменщика. Правильным оказалось первое предположение, и, от­пущенный на трое суток, неудачливый сторож, покатил с парнем в тенниске в родные края, оставив на своем ответственном посту хозяина-пчеловода...
   Валентин замолчал, задумчиво помешивая в чашке давно ос­тывший чай. Молчали и братья, изредка поглядывая на своего го­стя. Влад прятал в усиках чуть ироничную усмешку. Вячеслав мысленно "переваривал" услышанное. В нем боролись противоре­чивые чувства. Все рассказанное Валентином смахивало на алко­гольный бред, в простонародии именуемый "белой горячкой". Ве­рить в эту ахинею человеку с нормальным общепринятым мыш­лением было абсолютно невозможно. Живущим в материальном мире с его ежедневными заботами о поисках хлеба насущного, ди­ко и смешно слушать о чем-то несогласованном с их обыденными представлениями о строении этого самого миропорядка. Понятия, не вмещающиеся в привычные рамки, вызывают у них раздраже­ние, насмешки, издевательства. Да ведь и правда: сколько сума­сшедших -- шизофреников и параноиков -- живут в собственном больном воображении, выдавая его за истинные события, с ними происходящие. А сколько жуликов, прохвостов, проходимцев уверяют, что они наделены и особым знанием, и "расширенным" сознанием, и энергетической силой, способной излечивать любые недуги. Только денежки платите. Некоторые отчаявшиеся пла­тят, а те на эти деньги неплохо существуют в материальном мире, используя мир духовности. В таком вот хаосе проживаем. И смот­рящие на весь этот "цирк" скептическим взглядом категорически отвергают всякое нематериальное существование в нашей жизни.

193


Глава III

   Скрипнула калитка и во двор величаво внес свое большое груз­ное тело баскетбольный тренер Виктор Шутов. На пухлом от хо­рошего питания лице его, под усами, блуждала добродушная улыбка. По своей натуре Виктор был эпикуреец и сибарит. Любил вкусно и обильно покушать, долго и сладко поспать. Тренировки в спортивной школе у него начинались после обеда, и потому он приходил на них вовремя, по окончании приема сытной пищи и небольшого отдыха. Такую жизнь ему организовала любящая его до умопомрачения жена -- директор продовольственного магази­на, которая была старше своего мужа лет на пять, а по своим те­лесным объемам даже слегка превосходила супруга. На совмест­ных прогулках по городским улицам эта пара выглядела весьма колоритно. Но такое появление случалось довольно редко. Вик­тор и его пассия предпочитали семейный автомобиль "ВМА^", хоть и устаревшей модели, но зато с мощным двигателем и креп­кими рессорами, способными выдержать двух своих крупногаба­ритных пассажиров.
   За время благодатной супружеской жизни Виктор Шутов из­рядно подрастерял прежнюю баскетбольную сноровку и прыгу­честь. Тренировал своих воспитанников, в основном, теоретиче­ски, только изредка допуская себя до кольца. Но бросал мяч все еще метко и умело. К тому же был близким приятелем директора спортивной школы, который иногда не отказывался принять не­сколько объемистых свертков из рук своего подчиненного. Юные баскетболисты под предводительством Виктора Шутова звезд с неба не хватали, но и не плелись в хвосте "публичных" соревно­ваний. А большего тренеру-толстяку и не требовалось. В свобод­ное, от занятий с молодыми дарованиями время он обосновался на городском рынке. Но в отличили от Валентина Тряпкина, Виктор Шутов "имел свой маленький бизнес" -- торговал с лотка баскет­больными мячами и спортивной формой: трусами, майками, ке­дами, добытыми неизвестно где, тем более что размеры продавае­мого были, в основе своей, подростковые. А баскетбольные длин-нопарые пацаны скакали по площадке на соревнованиях в застиранных футболках и трусах, годных впору разве что их про­славленному тренеру-коммерсанту.
   Виктор Шутов одним ив первых в городе стал просматривать новинки западной пиратской кинопродукции, приобретя на чер­ном рынке видиомаганитофон "8СШУ" и телевизор "8атзип§". Любил он также послушать хорошую музыку, и на досуге в кругу друзей побренчать на гитаре, что у него, надо сказать, неплохо по­лучалось. Своей жизнью он был вполне доволен, и потому харак­тер имел покладистый и добродушный, но слегка ироничный. Он позволял себе иногда разыгрывать приятелей, и когда те "клева­ли на его удочку", посмеивался над ними вместе со своей же-
   194
  
   ной -- болтушкой и сплетницей. Вдвоем они частенько перемыва­ли косточки знакомым и этим занятием утонченно наслаждались. Ведь свои маленькие радости нужны каждому человеку.
   С братьями и Валентином Шутов поддерживал дружеские от­ношения скорее по инерции, чем по духовному родству. Не верил он ни в Бога, ни в черта, откровенно насмехаясь над всеми прояв­лениями того, что не умещалось в стройную картину его матери-алистическо-пищеваритального мировоззрения. Религию он, ес­тественно, считал "опиумом", священников -- обманщиками и хапугами. Никакого Христа для него, конечно же, не существова­ло, а его выдумали сами попы, чтобы "запудрить" мозги невеже­ственным людям. Себя Виктор считал человеком с широким кру­гозором, верящим в достижения прогресса, а не в "бабушкины сказки" про боженьку, наказуещего за грехи.
   Чаще всего Виктор Шутов иронизировал над простодушным Валентином, когда тот при редких встречах пытался объяснить суть эзотерических знаний, и получал в ответ крупнокалиберной наводкой залп неоспоримых аргументов, почерпнутых из "На­стольной книги атеиста", изданной в благодатные застойные вре­мена. Следом летела мелкая шрапнель собственного приготовле­ния, состоящая из насмешек, ерничанья и богохульств, ставящая своей задачей окончательно разрушить все воздушные замки, воз­веденные его духовным противником в виде вдохновенных речей о тонких материях.
   После нескольких таких артобстрелов Валентин стал избегать разговоров, а потом и встреч с Виктором Шутовым и, конечно, не высказал никакого восторга при появлении толстяка в саду у братьев после своего необычайного рассказа.
   Виктор вальяжно сделал всем "ручкой", а потом стал протяги­вать ее персонально. Жал некрепко, расслабленно, но чувствова­лась -- сила в руках имеется.
   На плече у Виктора висела спортивная сумка "Адидас". Он расстегнул молнию, засунул внутрь руку и извлек на вечерний полусвет бутылку водки. Со стуком поставил ее на стол. Забрался снова и один за другим вытащил несколько полиэтиленовых па­кетов с многочисленной и разнообразной закуской. Здесь оказа­лась и копченая колбаса, и сыр, и рыбные консервы, несколько свежих огурцов и помидоров, пластиковая бутыль "Кока-Колы" и даже буханка бородинского хлеба. В чем, в чем, а в отсутствии щедрости Виктора обвинять было никак нельзя. Тем более что встречался он со своими давними друзьями крайне редко: при­мерно три-четыре раза в год.
   Он плюхнулся на свободное место, отчего старая скамейка на-туженно затрещала, с трудом выдерживая такой изрядный доба­вочный вес.
   Из чашек на траву выплеснулись остатки чая и они наполни­лись водкой "Распутин".

196


  -- Ну, за встречу,-- мягким басом произнес Виктор Шутов, поднимая свою чашку. Влад и Вячеслав последовали его примеру. Валентин к чашке не притронулся.
  -- Ты чего, Валька? -- удивленно поднял на него "брежнев­ские" брови Виктор,-- водка хорошая, мягкая, хлебни -- повесе­леешь, а то вижу -- видок у тебя какой-то тоскливый.
  -- Видок как видок, не хуже твоего,-- в тон ему ответил Ва­лентин,-- а водку пить не стану! Не хочу.
  -- Напрасно, напрасно,-- проворковал Виктор,-- в малых до­зах -- пользительная вещица. Особенно, когда под хорошую за­куску.
   И он по-барски провел рукой вдоль стола, внутренне упиваясь своей щедростью. Содержимое чашки перелилось в его широкое нутро. Следом пошла кокакольная "запивка". Дальше последо­вал добрый ломоть колбасы и по паре огурцов и помидоров. Бра­тья осушили свои "чаши" и тоже принялись за закуску.
   А с Валентином происходило что-то непонятное. Он внезапно побледнел, что было заметно даже на загорелом лице. Длиннопа-лые худые руки его заскользили по столу, то приближаясь, то от­дергиваясь от отодвинутой чашки с водкой. На лбу выступила мелкая испарина. Глаза жадно уставились на наполненный горя­чительной влагой сосуд. Зрачки расширились и стали черными и глубокими, как провалы черепа. Из полураскрытого рта сперва вырвался какой-то нечленораздельный звук, а потом раздался тонкий, совсем не Валентинов голос:
   -- Хочу, хочу! Силы нет, как хочу! Не пригубил ведь еще ни
разу!
   Трясущаяся рука схватилась за чашку и, расплескивая по сто­лу водку, поднесла ее ко рту.
   С Валентином, видно, происходила внутренняя борьба. Словно два человека сцепились в схватке. Одному страшно хотелось вы­пить, другой сопротивлялся из последних сил. Победило жела­ние. Водка, брызгая по худому щетинистому подбородку, влилась в желтозубый от курева рот. Валентин застыл, как парализован­ный, устремив невидящий взгляд куда-то на кусты сирени, не ре­агируя на общее внимание приятелей, обративших на него недоу­менные взоры.
   По телу Валентина пробежала короткая судорожная волна. Лицо исказилось жуткой гримасой, глаза закатились, руки упали вдоль туловища, и Валентин, захрипев, осел на руки вовремя по­доспевшего Вячеслава.
   Потерявшего сознание перенесли на веранду и положили на старый, с двумя валиками диван, на котором братья иногда по­очередно ночевали в летнее время, когда к ним в гости заходила Алевтина. Выбрать одного из двоих она не могла уже второй год.
   Валентин хрипеть перестал. Он неожиданно спокойно засопел своим мясистым, обросшим редкими волосами носом и даже, как
   196
  
   младенец, захлюпал губами, пустив изо рта на щетинистый под­бородок порцию желтой прокуренной слюны.
   -- Что это с ним? -- недоуменно спросил Виктор, глядя на мирно спящего Валентина,-- эпилепсия какая? Или от водки, в самом деле, отвык за полмесяца?
   Влад ухмыльнулся в усики и искоса поглядел на брата. Вячес­лав пожал плечами. Он понял смысл ухмылки и этого взгляда. Влада подмывало передать Виктору только что рассказанное Ва­лентином. Внутренне, конечно, Вячеслав был против. Он заранее предвидел реакцию Шутова на пересказ "пасечных событий". Но в их родственном "тандеме" всегда первенствовал Влад, очевид­но, по старшинству. Он появился на свет на полчаса раньше Вя­чеслава. И к тому же изрядная доза "Распутина" завела в голове мутноватую карусель, слегка запутавшую рациональное течение мысли, Вячеслав молчаливо согласился на высмеивание Валенти­на, которое непременно произойдет после своеобразной подачи "материала" из уст Влада.
   Так оно и случилось. Виктор Шутов хохотал громко и заливи­сто, вытирая струящиеся из узких глазных щелочек веселые сле­зы. Развеселился он не на шутку. А когда "врезали" еще по чаш­ке водки, Виктор поделился с братьями своим планом, только что пришедшим в его хмельную голову.
   В траве под кустом смородины валялся свернувшись клубком серый с белыми пятнами кот по кличке "Вазелин" -- лентяй, по­прошайка и воришка. Виктор нетвердой, тяжелой походкой на­правился к кошачьему лежбищу, извлек из-под куста обосновав­шегося там Вазелина. Кот проснулся и поначалу предпринял по­пытку вырваться из чужеродных объятий. Но Виктор держал кота крепко и тот быстро смирился со своей участью, а через не­сколько минут даже громко заурчал на руках у Шутова, снова за­снув.
   Виктор, поглаживая дремлющего Вазелина, отнес его на ве­ранду и там уложил на диванный валик у изголовья спящего Ва­лентина. Кот на секунду-другую встревоженно поднял голову, но, убедившись, что его оставили в покое, принял свою любимую по­зу отдыха и, блаженно замурлыкав, прикрыл желтые глаза.
   Шутов вернулся в сад, сорвал длинную ворсистую травинку и, поманив сидящих на скамейке братьев, опять зашел на веранду. Влад и Вячеслав любопытства ради последовали за приятелем, по­дозревая интересное развитие событий. На пороге вошедший внутрь Шутов подал знак остановиться и помалкивать. Сам же спрятался за валиком у головы Валентина, спящего затылком к двери и развалившегося рядышком Вазелина.
   Травинка в руке Виктора защекотала ворсинками по носу Ва­лентина. Тот что-то забормотал, чихнул и проснулся, осоловело оглядываясь вокруг. И тут же Шутов растолкал дремлющего ко­та. Вазелин, сидя на диванном валике, принялся глубоко и часто

197


   зевать, а Виктор, сделав хитрое лицо, вдруг тихо, переливисто "по-кошачьи" заговорил за спиной Валентина:
   -- Привет тебе, о Валентин! Я, великий дух гречишных полей,
вселился в этого кота, чтобы принять тебя в наше духовное брат­
ство живущих в духовках и печках, на чердаках и в подвалах, в
замках и сумасшедших домах. Идем со мной! Ты составишь нам
всем хорошую компанию. Но если тебя будут лечить и, возможно,
вылечат, ты очень огорчишь нас, своих братьев по духу. Оставай­
ся с нами, о Валентин!
   После первых фраз, сказанных из-за дивана, проснувшийся ошарашено смотрел на зевающего кота, видно поверив в его чре-вовещательные способности. Но затем сомнение отразилось на его заспанном лице. А когда Вазелин перестал зевать и снова свер­нулся клубком, а потусторонний голос заканчивал свой послед­ний призыв, Валентин окончательно понял, что его разыграли. Сев на диване, он увидал стоящих в дверях братьев, а за валиком заметил крупные шутовские залысины.
   Обида багряно ударила по бледным щекам Валентина. Он под­нялся с дивана и, уже не обращая внимания на вылезшего из ук­рытия Виктора, нетвердой походкой прошел мимо расступивших­ся братьев, бросив им определение:
   -- Предатели! -- и, не оглядываясь, поспешил к калитке. А в
калитку в это время входила Алевтина в джинсовой мини-юбке и
в светлой блузке. Рыжеватые ее волосы были собраны на затылке
в копну, серо-зеленые глаза густо подмалеваны и оттенены. Пух­
лые губы раскрашены яркой помадой. Курносый носик слегка
припудрен, чтобы скрыть небольшие веснушки.
   Валентин замер, как вкопанный, словно впервые увидел Алев­тину, хотя они были знакомы больше года. С минуту он, не отры­ваясь, смотрел на нее и даже повернул голову вслед, когда Алев­тина прошла мимо, небрежно бросив в его сторону кивок и безраз­личный взгляд.
   Почти пятясь задом, Валентин со сложностями открыл калит­ку и, забыв закрыть ее, на негнущихся ногах с трудом выбрался на улицу, и еще несколько минут стоял на дороге, словно о чем-то размышляя.
   А Алевтина легкой походкой вбежала в дом, чмокнула в губы обоих братьев и позволила поцеловать свою руку Виктору Шуто­ву. Она, естественно, совершенно не заметила, что ее приятели были слегка смущены последствиями только что произошедшей сцены с Валентином и не отреагировали должным образом на по­явление "прекрасной дамы". А "прекрасная дама", начисто ли­шенная комплексов, вела себя соответственно. Она без церемоний потащила друзей назад в сад к оставленному ими "без присмотра" столу и, по-хозяйски усевшись между двух своих любовников-братьев, стала весело и непринужденно рассказывать о семейной жизни своей подруги Нинки, муж которой пьяница и дебошир
   198
  
   бьет ее чуть ли ни каждый день, и она, дура, от него не уходит. Любит, говорит...
   Свой почему-то раскрытый ридикюль Алевтина поставила на стол посередине пиршеского изобилия, нисколько этого не сму­щаясь. Напротив, сегодня она, даже для своего бесшабашного ха­рактера, была чрезмерно возбуждена. К месту и ни к месту хихи­кала и громко смеялась, обольщая белозубой улыбкой, сидящего напротив Виктора.
   Между тем толстяк, начисто забывший о недавнем инциденте, извлек из "адидасовских" закромов еще одного "Распутина" и разлил содержимое по чашкам. Влад отдал свою чашку Алевтине, а сам отхлебнул водку из недопитой Валентиновой.
   Застолье продолжалось полным ходом. Все уже изрядно захме­лели, и мужики решили отлучиться: освежиться и перекурить. "Перекур" находился в глубине сада и представлял собой досча-тый узкогабаритный домик. После легкого "освежения" и умыва­ния в бочке с водой для огородного полива, Влад и Виктор оста­лись на перекур, а некурящий Вячеслав направился по садовой тропинке к столу. Вечерняя темнота уже окончательно обоснова­лась в саду. Над столиком, за которым в одиночестве сидела Алев­тина, горела дворовая лампочка, предусмотрительно установлен­ная на невысоком коньке крыше дома. Вокруг лампочки роем ви­лись маленькие ночные бабочки.
   Вячеслав почти бесшумно зашел за ствол старой яблони, сто­ящей неподалеку от столика, и стал смотреть на сидящую Алев­тину.
   Он был изрядно "под градусом" и сейчас объяснить свою вне­запную останову вряд ли бы смог. Не смог бы он объяснить, поче­му он покинул Влада и Виктора и затаился за деревом, подгляды­вая за женщиной, которую он делил со своим братом-близнецом. Это были странные отношения трех людей, которые, словно бы назло и на зависть знакомым, находились, по их общему мнению, в противоестественной связи.
   Влад и Вячеслав поначалу тоже смущались их непонятному со­юзу с Алевтиной, но затем как-то пообвыклись, принимая такой "подарок судьбы" как должное. В Алевтину они не влюбились, и она удовлетворяла их как любовница, с которой они общались по­переменно четыре раза в неделю, распределив между собой дни. Сегодня с Алевтиной должен был спать Влад.
   Сама Алевтина относилась к этой двойной связи беспечно и да­же горделиво, иногда хвастаясь перед подругами обоими "своими мужиками". Умом и образованностью она не отличалась: едва окончила восьмилетку и ПТУ. Работала намотчицей на чулочной фабрике в абсолютно женском коллективе и познакомилась там с Вячеславом, когда он, как пожарный инструктор, пришел прове­рять противопожарную безопасность фабрики, и занятый мастер цеха выделил Алевтину в качестве сопровождающей инспектиру-

199


   ющего чина. "Голодный" Вячеслав сразу учуял сексуальный ого­нек, трепещущий в серо-зеленых глазах рыжеватой девушки, и в конце противопожарного обследования назначил ей вечернее сви­дание.
   Жила Алевтина неподалеку от своей фабрики в двухэтажном старой постройки доме вместе с матерью, отчимом и старой ба­бушкой. Отчим не обращал на падчерицу никакого внимания, но мужиков в дом водить строго-настрого запретил. И свидание ре­шено было устроить на веранде у Вячеслава при полной конспи­рации, чтобы не беспокоить мать и Влада, о котором Вячеслав предупредил Алевтину заранее. Но конспиративный план сразу же сорвался. Влад, несмотря на позднее время, курил стоя на крыльце и встретил слегка раздосадованную парочку вежливым кивком головы. Пришлось Вячеславу знакомить брата с новой подругой. И, судя по реакции обоих, они друг другу понравились. Но после церемонии знакомства, Влад тактично удалился в дом, предоставив возможность оставшимся исполнить обоюдное жела­ние, которое через короткое время было с успехом удовлетворено.
   Приятные встречи продолжались около месяца. Но однажды вечером, перед самым "рандеву", Вячеславу позвонил начальник отделения пожарной охраны майор Жаров. Горел подконтроль­ный инструктору склад пиломатериалов. Было необходимо при­сутствие Вячеслава с документами по детальным и контрольным проверкам полыхающего объекта.
   Склад тушили до утра. И когда на рассвете измученный бес­сонной ночью, пропахший гарью пожарный инструктор возвра­тился в свой дом, то на веранде на кожаном диване увидел мирно спящих в обнимку Алевтину и Влада. Влад проснулся как от толчка. Виноватыми глазами посмотрел на брата и тихо пробор­мотал: "Прости".
   А Алевтина, проснувшись следом, как ни в чем не бывало, вскочила голая на диване, обняла за шею Вячеслава и прижалась к нему своей пышной грудью. Влад выскользнул из-под одеяла. Его место практически тут же было занято.
   Так начались их странные отношения. Алевтина, как говорила возненавидевшая ее мать братьев, "потеряла всякий стыд". Спала с ними попеременно, удовлетворяя свою ненасытную похоть. От­носилась она к обоим любовникам абсолютно одинаково, не выде­ляя своим вниманием ни того, ни другого. Казалось, ее в них ин­тересовал лиш один секс, а всякие побочные нежности -- только легкая приправа к этому острому блюду.
   После нескольких месяцев "лямура де труа"* по маленькому городку поползли слухи о "противоестественных отношениях" двух парней, живущих с одной девушкой. Но времена уже были
   * Искаженное фр. "Любовь втроем".
   200
  
   "не те" и никаких оргвыводов не последовало. Начальство по ме­стам службы "сексуального трио" не стало раздувать пожар, тем более что ничья семья не подверглась разрушению и потерпевшей стороны просто не существовало.
   Их оставили в покое, кроме завистливых подруг Алевтины, ко­торые советовали ей выйти замуж за кого-нибудь одного из двух. Того же требовала и Алевтинина мать. Мол, дочь опозорила ее на весь город. Стыдно выходить на улицу. Соседи смеются в лицо. Поначалу Алевтина отмахивалась, затем стала зло отругиваться. Но мать ее доконала окончательно, и Алевтина решилась на шаг...
   Стоя за яблоней, Вячеслав увидал, как Алевтина из своего, стоящего посреди стола открытого ридикюля достала маленький медицинский пузырек, открутила пробку и на несколько секунд в нерешительности замерла с ним в руке. Пузырек дергался то влево, то вправо, пока не опрокинулся в чашку Вячеслава.
   Эта странная манипуляция слегка удивила хозяина чашки, но Вячеслав был сильно пьян, и хмельной угар увел течение мыслей по другому направлению. Физиологическая тяга к Алевтине под действием паров спиртного захлестнула все остальные чувства и мысли. Ему захотелось ее упругого тела в своих объятиях. Ему за­хотелось услышать ее грудной глубокий стон... Но сегодня была не его очередь, и он решил уговорить брата уступить ему право этой ночи.
   Легкий толчок в спину заставил его обернуться. За спиной в полутьме стояли Влад с Виктором и хмельно улыбались.
  -- Нехорошо подглядывать за девушками,-- сказал Виктор Шутов с добродушной миной на полном усатом лице.-- У них есть свои маленькие секреты.
  -- Пошли рассекречивать нашу девушку,-- двусмысленно подхватил Влад и первый вышел на освещенное пространство. За ним последовали оставшиеся.
   Алевтина сидела, скромно потупив взор и положив руки на со­блазнительные круглые колени. Влад подошел к "скромнице" и уселся рядом с ней на место, где раньше сидел Вячеслав. Подоспе­ли Вячеслав и Виктор. Толстяк разлил остатки "Распутина" по чашкам.
  -- За что будем пить? -- спросил Виктор, поглядывая на Алев­тину.
  -- Давайте выпьем за любовь,-- девушка подняла взгляд от созерцания собственных коленей.
  -- Хороший тост,-- поддержал ее Виктор,-- за любовь, так за любовь!
   Все подняли чашки. Вячеслав чокнулся с Алевтиной, Викто­ром и прикоснулся к чашке брата. И вдруг перед глазами всплыл медицинский пузырек, опрокинутый в эту чашку. В его чашку. Влад поднес ее к губам...

201


   -- Не пей! -- проговорил Вячеслав. Но проговорил почему-то
еле слышно. Влад не разобрал слов. И выпил. До дна. Вячеслав
пить не стал, а поставил полную чашку на стол. Но этого никто не
заметил.
   Виктор и Влад опьянели окончательно. Захмелела и Алевтина. Сладкими от шоколада губами она сначала поцеловала Вячесла­ва, а затем "присосалась" к Владу. Тот, отвечая на поцелуй, левой рукой ухватился за крутое бедро и полез под мини-юбку. Судя по всему, предстояло "второе действие". Виктор даже сквозь алко­гольный туман правильно сообразил о себе, как о "четвертом лишнем". Он тяжело встал со скамейки, протянул большую тол­стопалую руку Вячеславу, хлопнул другой по плечу целующегося Влада и, ухватив сумку, двинулся к калитке. И в эту же минуту, словно по заказу, по темной, неосвещенной улице брызнул длин­ный свет автомобильных фар, скрипнули тормоза, мягко заурчал на холостом ходу двигатель. Через несколько мгновений брякну­ла щеколда на калитке и в свете дворового фонаря показалась крупногабаритная фигура жены Виктора -- Зинаиды. Увидев идущего навстречу пьяного мужа, она грузно, но шустро подбежа­ла к нему, обняла за плечи и бережно повела к выходу, пригова­ривая грубоватым низким баритоном:
   -- Сейчас в постельку ляжем баиньки,-- Виктор стал мять ее
за толстый глютеус...
   Парочка на скамейке продолжала страстно целоваться. Вячес­лав, закрыв за Виктором и Зинаидой калитку, захотел тихо прой­ти в дом. Но на крыльце его остановил томный голос Алевтины:
   -- Не уходи, Славик, останься с нами.
   Это предложение Вячеслава удивило, но он все же вернулся и сел рядом, по другую сторону от своей подруги. Рука Влада шари­ла под юбкой. Светлая женская кофточка расстегнута и большие груди соблазнительно вывалились из нее, как две белых дыни. Вячеслав удержаться не смог. Он прижался губами к ближайше­му от себя коричневому соску.
   -- Принеси одеяло и подушки,-- жарким шепотом проговори­
ла ему на ухо Алевтина.
   Голова кружилась от алкоголя и предвкушения сладостра­стия. Шатаясь, словно в дым пьяный, Вячеслав зашел на веранду, схватил в охапку красное ватное одеяло, две цветастые подушки и вернулся во двор. Алевтина и Влад уже стояли, прижавшись друг к другу на небольшом травянистом пятачке, спрятанные по пояс кустом смородины. Алевтина была на голову ниже Влада. Она обнимала его за шею руками, а он самозабвенно целовал ее в пухлые губы.
   Вячеслав подоспел вовремя. Целующаяся парочка уже успела раздеться догола. Одеяло постелено на траву, подушки брошены сверху. Вячеслав замер в нерешительности, не зная, что предпри­нять дальше.
   202
  
   -- Раздевайся,-- тихо, но страстно прошептала Алевтина, на
секунду оторвав свои губи от губ Влада.
   Вячеслав не заставил себя долго ждать. Обнаженные они втро­ем улеглись на одеяло. Дворовый фонарь хорошо освещал их рас­сеянными лучами. Ночь выдалась теплой и тихой. Братья прижа­лись с двух сторон к упругому женскому телу, млея от сладостра­стия. Алевтина позволила им делать с собой все, что мужчинам заблагорассудится. Они брали ее попеременно и одновременно вдвоем. Кое-какие позы она сама им подсказывала с умудренно­стью опытной женщины, хотя было-то Алевтине всего двадцать два года.
   Часа полтора на одеяле посредине садовой лужайки происхо­дило неописуемое переплетение двух мужских тел с одним жен­ским. Вздохи, вскрики, поцелуи, неясное бормотание, короткие горловые фразы и в конце концов -- совместный тройной стон, переходящий в сдавленный женский крик.
   Когда страсть отхлынула, все трое почувствовали предутрен­ний холодок своими разгоряченными телами. Спать пошли на ве­ранду. Почти в изнеможении упади на разложенный пополам ди­ван и мгновенно заснули, едва успев укрыться своим "сексуаль­ным" одеялом.
   Вячеслав проснулся от мягкого прикосновения внизу живота. Рыжеватые волосы Алевтины тепло щекотали ему кожу. Лицо скрывалось в этой густоте. Алевтина сосредоточенно погрузилась в свое занятие и, только почувствовав ответную реакцию проснув­шегося, оторвалась от него, чтобы игриво перескочив Вячеслава, усесться на него, повернувшись спиной. Вячеслав тоже сел на ди­ван, чтобы не мешать спящему Владу. Бурный акт продолжался минут десять, пятнадцать и хорошо смотрелся в зеркале платяно­го шкафа, стоящего напротив дивана. На веранде было уже свет­ло. Часы-ходики показывали половину восьмого. И к тому же на­ступала суббота. Торопиться некуда. Через короткий промежуток повторили еще. И, наконец, уставшие, улеглись в объятиях друг друга рядом со спящим Владом.
   Алевтина поцеловала Вячеслава в нос. Несколько минут мол­чала, прижимаясь теплой, мягкой грудью. Потом тихо на ухо прошептала совершенно неожиданное:
   -- Это в последний раз, Славик. Я... замуж выхожу...
Вячеслав удивленно отодвинулся от женщины. Переход от
   нежной после близости эйфории к неприятному сообщению был слишком неестественным.
  -- Замуж? -- растерянно повторил вопрос Вячеслав,-- а за кого, если не секрет?
  -- За брата твоего,-- в тон ему сказала Алевтина, тоже ото­двигаясь от Вячеслава. Тот чуть не упал с дивана. С чего это она решила, что Влад возьмет ее замуж? Особенно после вчерашних ночных экзальтации.

203


  -- Он что тебе сделал предложение? -- спросил Вячеслав, са­дясь на диван и оглядываясь в поисках своей одежды. С похмелья немного болела голова, но в нее все же пришла мысль, что Алев­тина пошутила о предполагаемом замужестве, чтобы зачем-то по­злить его.
  -- Не сделал, так сделает,-- беспечным тоном проговорила де­вушка, жеманно потягиваясь всем телом.
  -- Ведь правда, Владик, ты хочешь на мне жениться? -- доба­вила она уже в сторону проснувшегося Влада.
  -- Да, очень хочу, Алечка,-- произнес Влад каким-то дере­вянным, чужим голосом.
   Вячеслав оглянулся на брата. Тот полулежал на диване и при­стально, не мигая смотрел на Алевтину широко раскрытыми гла­зами. Черные зрачки расползлись до невероятных размеров, пол­ностью растворив в себе радужную оболочку. Вячеслав не узнал своего брата. Перед ним был совершенно другой человек, словно за одну ночь его подменили.

ГЛАВА IV

   Дело приближалось к свадьбе. И вдруг за неделю до нее Алев­тина внезапно исчезла. Ни у родителей, ни на работе о ее место­пребывании никто ничего не знал. В день исчезновения, утром, Алевтина, как всегда, пошла на фабрику, но до места своего тру­да она не добралась. Кто-то перехватил ее по дороге. Влад выл и метался по дому, как зверь по клетке. В последний месяц он из­менился до неузнаваемости. Из веселого, ироничного тридцати­летнего парня превратился в угрюмого, нервного, вспыльчивого типа, зацикленного прямо-таки на маниакальной любви к Алев­тине, возникшей внезапно после той памятной ночи.
   В то же утро они подали заявление в ЗАГС, и с той поры Влад практически не отходил от своей невесты, отпуская ее только на работу. С Вячеславом брат практически порвал отношения, огра­ничивая их односложным утренним кивком головы при встречах возле ванной или на кухне.
   Мать видела перемену, произошедшую с одним из ее сыновей и, естественно, во всем обвиняла Алевтину, которую еще больше возненавидела. А та вела себя с наигранной беспечностью. В от­крытую целовалась с Владом даже в присутствии матери и Вячес­лава. Каждую ночь за тонкой стенкой, разделяющей комнаты братьев, слышался надрывный скрип диванных пружин, протяж­ные женские и мужские стоны. Потом тихонько скрипела дверь, в ванной лилась вода, шлепали по полу босые ноги. И только за­тем все затихало.
   И до того времени Вячеслав никак не мог заснуть. Да и как тут заснешь, когда душу переполняют и терзают сомнения, тоска, ревность. Он чувствовал какой-то явный подвох в этой внезапной
   204
  
   страсти своего брата. Но понять перемену, произошедшую в нем, пока не мог. Иногда только неясно появлялась тень догадки, но она также быстро исчезала из сознания, оставляя лишь смутное беспокойство. Все чаще и чаще в мозгу всплывал и снова тонул тот маленький пузырек. Вячеслав пытался уловить связь его со­держимого, вылитого в чашку Влада, с переменой в поведении брата. Но тут, словно кто-то невидимой рукой растворял логиче­скую конструкцию мыслей, уводя их в другое направление.
   Это состояние было странным и необъяснимым. Будто в голове возникала заслонка, блокирующая именно этот мысленный руче­ек, не трогая остальные.
   Накануне исчезновения Алевтины Влад был почему-то особен­но раздражительным. Он за ужином нагрубил матери, и она тихо заплакала, выйдя из-за стола, что совершенно не образумило сына. Он даже крикнул вдогонку уходящей в свою комнату старушке:
   -- Не мешай нам жить, а то пожалеешь!
   Алевтина одобрительно похлопала Влада по плечу. "Изгиля­лись" потом они на своей широкой тахте, должно быть до изнемо­жения. А ведь могли и на террасе этим заниматься: погодные ус­ловия вполне позволяли. Но нужно было обязательно за тонкой перегородкой, чтобы он все слышал...
   А следующим вечером Алевтина не вернулась домой с работы. Влад сразу затосковал, до заката солнца чуть ли ни каждую ми­нуту глядел в окно. Когда совсем стемнело и терпение его исто­щилось, жених отправился на поиски невесты. Вячеслав не стал составлять ему компанию, да Влад его об этом и не просил. Он вернулся через два часа с черными расширенными зрачками на сером, постаревшем лице.
   -- Нет ее нигде! -- пробормотал он с порога пустым голо­
сом.-- А милиция только через двое суток станет разыскивать.
Я повешусь, если с ней что-нибудь случится! -- вдруг заорал он и
стал биться в истерике. Вячеслав держал его за плечи. Мать тихо
плакала в уголке, сидя на стуле.
   Через два дня к ним в дом явился милицейский лейтенант с дерматиновой папкой в руках. Он долго, дотошно и скучно рас­спрашивал братьев и мать о пропавшей, записывая шариковой ручкой на казенном бланке показания и по лицу его было видно, что ему ровным счетом наплевать на Алевтину. Он просто делает свою рутинную работу и, конечно, никого не разыщет.
   Влад не находил себе места, кусая пальцы, бил кулаком по дверным косякам и выл, выл, как раненый волк: злобно, жалобно и натужно.
   На работе он взял отгулы. Весь день сидел дома. Совсем ничего не ел, а к вечеру шатающейся походкой шел к матери Алевтины. Возвращался поздно, каждый раз пьяным вдрызг. Бросался, не раздеваясь, на диван в своей комнате. Вячеславу слышно было,

206


   как он колотит по подушке кулаками и сдавленно воет, наверное, тоже в подушку, кусая ее зубами.
   Субботним вечером, почти через неделю после исчезновения, калитка со скрипом распахнулась и Алевтина, живая и невреди­мая, появилась на пороге дома. Увидев ее, Влад чуть не упал в об­морок. Он побледнел, закачался и если бы не вовремя подвернув­шийся стул, наверняка свалился бы на пол. Потом бросился к сто­ящей в дверях Алевтине и осыпал ее поцелуями.
  -- Вернулась, вернулась, вернулась!..-- однообразно повто­рял он, целуя свою невесту. Та холодно, механически обняла его за плечи и чмокнула в лоб. "Как покойника",-- мелькнуло в го­лове у стоящего позади Вячеслава.
  -- Мы тебя везде искали,-- бормотал Влад,-- хоть бы позво­нила или предупредила. Волновался я.
  -- Не могла я тебя предупредить,-- Алевтина чуть-чуть снис­ходительно улыбнулась пухлыми губами.-- Внезапно все получи­лось. Одноклассница со мной на дороге встретилась. На машине. Торопилась очень. В деревне у нее бабка померла. А мы с выпуск­ного не виделись. Вот и поехала я с ней. Ну пока то да се -- похо­ронили, поминки -- неделя и пролетела. Но все равно я к свадьбе успела. Или раздумал?
  -- Да что ты, Алечка!-- Влад обнял ее и прижал к себе.-- За­втра и поженимся. Продукты заготовлены. Платье с костюмом имеются. Ты звони своим подругам, а я Витьке позвоню. Жаль вот Валентина нет. Ульи все охраняет...
  -- Здесь он,-- странным тоном проговорила Алевтина,-- ви­дала я его сегодня. Приехал на побывку,-- сказала и глубоко, сладко вздохнула, отвернувшись от Влада и потупив взор. Но тот, возбужденный, ничего не заметил. А Вячеслав "засек" и ему ста­ло немного не по себе от этого вздоха. Так Алевтина никогда еще не вздыхала. Не могла она так вздыхать.
   ...Метрах в трехстах от здания ЗАГСа Шутовский "ВМ\\Ь>, в котором ехали молодые и свидетели, внезапно простуженно чих­нул мотором и замер на дороге, перестав повиноваться раздосадо­ванному Виктору. Тот выбрался из автомобиля и, укрываясь от нудного, совсем не летнего дождя японским зонтом, одной рукой полез в капот, сделав попытку сразу найти внезапный дефект. Но "блицкриг" не удался и на помощь водителю из обширного нутра автомобиля вылезли Вячеслав и Валентин -- побритый, подстри­женный, надушенный и даже в своем допотопном костюме, ка­кой-то почти элегантный и помолодевший.
   На эту положительную перемену сразу же обратили внимание все присутствующие в доме, когда Валентин вместе с Виктором, заехавшим за ним, появились в дверях. Даже говорить Валентин стал как-то по-другому, по-юношески, высоко напрягая голос.
   Дождь в тот день заладился с раннего утра. Он монотонно сы­пал по крыше, колотил, как по клавишам, по зеленым листьям
   206
  
   деревьев сада какую-то тоскливую мелодию. И, казалось, на дво­ре стоял не июль, а поздняя осень, и настроение было совсем не праздничное, свадебное, а щемяще-тревожное в предчувствии че­го-то недоброго. Во всяком случае, такие ощущения испытывал Вячеслав и мать, которая поделилась с ним "плохим сном" про черную женщину, закрывшую своим покрывалом Влада.
   Сам же Влад был с утра по-деловому собран, неразговорчив, ос­новательно готовясь к церемонии бракосочетания. Он неодно­кратно примерял черный костюм, снимал его, подглаживал утю­гом лацканы и брюки. Снова надевал и несколько минут стоял, рассматривая себя в зеркале. Только иногда он бросал влюблен­ные взгляды в сторону своей невесты, которая опускала долу зе­леные очи, делая вид, что занята подгонкой свадебного платья. Лишь когда появились Виктор и Валентин, Алевтина выскочила к ним навстречу и расцеловалась с каждым.
   Вячеслав снова заприметил, что с Валентином невеста целова­лась дольше, обняв его за шею и прижавшись всем телом.
   Надежды на прекращение дождя к полудню развеялись с но­вым потоком воды из низколетящих, словно серые аэростаты, туч. Пришлось ехать "вступать в законный брак, хоть природа до­пустила сегодня преступный брак",-- как остроумно выразился Виктор Шутов, забираясь в свой крупногабаритный лимузин вме­сте с подругой Алевтины, ею самой, Владом, Вячеславом и Вален­тином, вся компания легко уместилась внутри автомобиля, мотор почти бесшумно завелся, заработали "дворники", разгоняя со сте­кол дождевые струи. От руки Виктора ожил магнитофон, замур­лыкав что-то мягкое, английское, лирическое. Плавно покатили. Да не доехали совсем немного. Заглохли и остановились.
   Мужчины, кроме Влада, стали возиться в моторе, не находя причины остановки. Некоторое время Влад терпеливо сидел на заднем сидении в окружении двух дам. Потом они с Алевтиной вылезли под дождь.
   -- Мы пешком пойдем,-- заявил Влад, прикрывая невесту зонтом,-- а то время уже поджимает. Кто со мной в свидетели?
   Валентин из солидарности остался с Виктором, а Вячеслав, подцепив под руку свидетельницу Галю, потопал с ней по лужам вслед за женихом и невестой.
   Невеста, прижав к роскошной груди букет желтых роз, при­подняв подол длинного свадебного платья и ухватившись за Вла­да, безуспешно пыталась, не замочив ноги в белых туфлях-лодоч­ках, преодолеть бегущие вдоль дороги и по тротуару буйные ручьи. Промокший Влад по-рыцарски подхватил Алевтину на руки и стоически понес ее достаточно увесистое тело к зданию ЗАГСа, маячившего сквозь пелену дождя. Шел он с трудом, не разбирая дороги, набрав полные ботинки воды. Неподалеку от дверей "брачной конторы", когда, казалось, трудный путь с гру­зом на руках уже завершен, Влад неожиданно поскользнулся и

207


   вместе с Алевтиной плюхнулся в грязную лужу, образовавшуюся в ямке от выбитого асфальта.
   Они поднялись из лужи мокрые, как представители домашне­го отряда пернатых. Платье Алевтины из белого мгновенно пре­вратилось в серое с разводами. Невеста, осознав свое трагическое положение, зло, матерщинно заорала на Влада, замахнувшись на него букетом роз, в котором при падении сломалось несколько цветков. Мокрый и грязный жених стоял, опустив голову, как провинившийся пес, безропотно слушая ругательные обвинения своей суженой. Подоспели Вячеслав и Галина. Подруга стала уте­шать разревевшуюся Алевтину, Вячеслав отвел Влада в сторону.
   -- Ну, что делать будем? -- спросил он, отряхивая костюм
брата.-- Может отложим церемонию? Я договорюсь.
   Влад искоса, угрюмо посмотрел на Вячеслава.
  -- Я на ней женюсь сейчас! Понятно? Не завтра, не послезавт­ра, а сейчас! Может ты ее хочешь подхватить вместо меня? -- вдруг ревниво, подозрительно, с ненавистью в голосе добавил он.-- Вот только бороду отрастишь и под венец. Не отказался бы?
  -- Семейные узы я с ней заключать не собираюсь,-- ответил Вячеслав,-- хочешь жениться -- женись. Теперь мое дело -- сто­рона. Только, чувствую я, житья у вас нормального не будет. Что-то в твоей внезапной любви неладное... нечистое...
  -- Ты мне завидуешь! Ты тоже ее любишь, да она меня выбра­ла. Вот ты и ревнуешь! Все равно она твоей больше не будет! Моя она, до гроба моя!
   Алевтина, видно, поуспокоилась и сама в сопровождении под­руги подошла к братьям.
   -- Ну, мы нынче будем жениться или сохнуть пойдем до­
мой? -- обратилась она сразу к обоим.
   В вестибюле ЗАГСа оказалось пустынно. Этим и воспользова­лись молодожены, худо-бедно приведшие себя в порядок. Торже­ственное бракосочетание состоялось вовремя, по всем правилам советской бюрократии -- с пожеланиями, напутствиями и напо­минанием о семье как о ячейке государства. Звучал марш Мен­дельсона. Выстрелила в потолок бутылка принесенного Вячесла­вом шампанского. Но перед этим Алевтина почему-то долго не могла надеть кольцо на разбухший, должно быть, от воды палец Влада...
   Перед подъездом бесшумно работал мотором Шутовский "ВМ\\Ь>. Виктор и Валентин поздравили молодых в машине. У Вячеслава на душе было муторно.

ГЛАВА V

   Жизнь семейная затянулась петлей на шее Влада холодной ок­тябрьской ночью. Только днем Вячеслав обнаружил его висящим на чердачной балке, одетым в спортивный костюм и новые крос­совки. Обнаружил совершенно случайно -- просто заметил при-
   208
  
   открытую дверь на чердак. И это показалось подозрительным: чердак он закрывал сам пару дней назад, когда лазил залатать дырку в шифере крыши.
   То, что Влад ушел рано утром из дома, ни у кого не вызвало по­дозрений. В последнее время он где-то подолгу пропадал. Появ­лялся поздно ночью пьяным и устраивал ревнивые скандалы Алевтине, потом валялся у нее в ногах, вымаливая прощение. Алевтина охладела к Владу окончательно и бесповоротно, видно, сразу же после свадьбы. Даже внешне с ней произошли странные перемены. Она похудела, постройнела и как-то даже помолодела. Изменилась ее походка: в ней появилась какая-то подростковая угловатость, словно молодая женщина в полном соку возврати­лась вдруг в девичий нескладный возраст. Волосы ее еще более по­рыжели, а глаза стали отливать изумрудной, пронзительной зе­ленью. В характере все больше и больше проявлялись мягкость и приветливость, что никогда не было свойственно эгоистичной и расчетливой Алевтине. Она становилась и внутренне и внешне со­вершенно другой женщиной. Вячеслав это видел, должно быть видел и Влад. Внезапно возникшая любовь у него также внезапно вылилась в неприкрытую ревность и связанную с ней подозри­тельность. Он стал подозревать Алевтину в измене. Встречал ее после работы, таскался за ней по подругам, устраивал сцены, уло­вив мимолетные взгляды мужчин.
   Но больше всех Влад подозревал Алевтину в связи с братом. Он не позволял жене оставаться хоть на несколько минут наедине с Вячеславом. Все время пытался выяснять с ним отношения. От подобных выяснений Вячеслав всячески уклонялся, что еще больше раскаляло Влада. Он превращался в невыносимого рев­нивца. Но объективно для этого был повод -- резкое охлаждение Алевтины.
   Все чаще и чаще после закатанных им сцен муж проводил ночи на верандном диване, укрывшись тем самым красным ватным одеялом, оставив жену в одиночестве на семейном ложе. Алевти­на увиливала от выполнения своего супружеского долга и это окончательно утвердило Влада в мыслях об измене. Но формаль­ных поводов для разрыва пока что не было. Алевтина жила в доме мужа, никуда ни днем, ни вечером не убегала, внешне вела благо­пристойный образ жизни, словно чего-то или кого-то ждала...
   Желтым, солнечным, сентябрьским воскресным днем в калит­ку вошел молодой темноволосый человек со спортивной сумкой на плече. Алевтина сидела на веранде и читала какой-то толстый роман про любовь, что за ней никогда раньше не замечалось. Влад, Вячеслав и мать на огороде убирали картошку. Алевтина в этом трудовом процессе не участвовала. Вячеслав с двумя полны­ми ведрами картошки направился к сараю, когда хлопнула ка­литка, и молодой человек, высокий и спортивно сложенный, во­шел во двор. Вячеслав его не узнал. Зато узнала Алевтина, выбе-

209


   жавшая из дома с книгой в руках. Она бросилась к вошедшему на шею и стала целовать его в губы и щеки. Незамеченный Вячеслав поставил ведра на землю и с удивлением наблюдал сцену встречи с незнакомцем. Незнакомый молодой человек слегка повернул го­лову в сторону, и Вячеславу открылись знакомые, но удивительно измененные черты своего старого друга Валентина Тряпкина.
   Валентин сбросил лет десять-пятнадцать. Седые волосы его потемнели, морщины разгладились, сутулость обернулась преж­ней баскетбольной долговязостью. Гречишные поля омолаживаю­ще подействовали на ветерана мяча и бутылки, превратив его в цветущего юношу.
   Эти удивительные перемены во внешности Валентина так по­разили Вячеслава, что он в первые минуты не заметил поведения Алевтины. Но потом обратил внимание на ее страстные объятия и ответный долгий поцелуй помолодевшего приятеля. Подозрение, появившееся еще во время свадебного застолья, где Алевтина уде­ляла больше внимания Валентину, чем своему мужу, вылилось в неоспоримую уверенность. Эти двое измененных внешне знако­мых питают друг к другу более чем дружеские чувства.
   Ревность Влада теперь должна будет обрести конкретные фор­мы. До развязки недалеко, коли любовники, не скрываясь, целу­ются во дворе дома законного мужа. Но пока, к счастью, Влад вольного поведения своей жены не увидал: картошку он выкапы­вал на огороде за сараем.
   Подождав, пока встретившиеся немного успокоятся, Вячеслав как ни в чем не бывало двинулся в их сторону. Валентин, увидев его, упругой походкой подошел и обнял за плечи. От него пахло свежестью, чистотой и дорогим одеколоном. В руках чувствова­лась сила и цепкость. И заговорил он совсем не похожим на свой голос юношеским тенорком:
  -- Отбыл положенный срок и возвратился к вольной жиз­ни! -- игриво, по-военному доложил Валентин, приложив пальцы к темноволосой голове.
  -- На глазах меняешься,-- проговорил Вячеслав немного за­вистливо, а потому с ироничной улыбкой на губах.
   От этих слов Валентин почему-то засмущался, покраснел и бросил косой взгляд на Алевтину. Та тоже потупила свои зеленые очи.
   Привлеченный долгим отсутствием брата, на тропинке, веду­щей от огорода к крыльцу, показался Влад с лопатой в руках. Увидев гостя, он воткнул лопату в землю и нехотя подошел бли­же. Несколько минут пристально разглядывал еще более покрас­невшего Валентина и вдруг выдал фразу, от которой присутству­ющие шокированно оцепенели:
   -- Валька! А ведь это не ты! Подменили тебя на гречишных по­
лях! И ее подменили.
   210
  
   Алевтина вздрогнула, отшатнулась и замерла с ужасом в изум­рудных глазах.
   -- И меня, наверное, подменили,-- добавил Влад и, опустив
голову, тяжело, по-старчески прошаркал мимо в дом.
   Алевтина днем часто и надолго стала уходить куда-то, ссыла­ясь на длительные и безуспешные поиски новой работы. С чулоч­ной фабрики она уволилась, разочаровавшись в монотонной про­изводственной рутине. Ей нужны были другие, свежие ощущения и Вячеслав догадывался, где она их черпает. Догадывался и Влад. Его ревность, как и следовало ожидать, теперь целенаправленно вылилась на помолодевшего Валентина. В периоды обостренных приступов Влад убегал с работы и, видно, часами сидел в засаде возле дома, где проживал Валентин, подстерегая ушедшую на "поиски работы" Алевтину. То, что она проводит время у Вален­тина, Влад не сомневался, но поймать жену "с поличным" ему ни разу не удавалось. От этого он бесился еще больше. Стал часто на­пиваться, устраивал по пьянке дикие скандалы, убегал из дома на всю ночь. Приходил измученный, угрюмый, бросался навзничь на диван и лежал на нем неподвижно, закусив, как удила, край цветастой подушки.
   Видеть эти мучения было невыносимо, но помочь брату Вячес­лав ничем не мог. Он решил поговорить с Алевтиной и, улучив мо­мент, когда Влад, по своему обыкновению, отсутствовал, он зашел в комнату брата. Алевтина сидела в кресле и читала очередной тол­стый роман. Она еще больше похудела. От прежней секс-бомбы ос­тались только утончившееся черты лица, которое местами покры­лось мелкими рыжими веснушками.
   Услышав шаги вошедшего, Алевтина оторвалась от чтения и взглянула на Вячеслава травянистой зеленью своих глаз. Вячес­лав попросил разрешения и сел на краешек семейной тахты. Дол­го молчал, не зная с чего начать. Потом поинтересовался, какую книгу читает Алевтина. Алевтина небрежным жестом повернула том обложкой к Вячеславу и он прочел название: "Область таин­ственного". Что-то знакомое мелькнуло в его голове. Где-то он слышал про эту книгу? Вдруг вспомнил: Валентин упоминал о ней во время своего необычайного рассказа в тот незабытый июнь­ский вечер.
  -- Мистикой стала интересоваться? -- спросил Вячеслав, по­казав Алевтине свою эрудированность.
  -- А тебя разве никогда не интересовала потусторонняя жизнь? -- Алевтина пристально поглядела на Вячеслава и, отло­жив на столик книгу, переменила позу, закинув ногу на ногу в длинной ниже коленей юбке. Короткие "мини" она перестала но­сить сразу же после замужества.
  -- Ну, в этих интересах Валентин твой преуспел,-- сделав ударение на местоимении "твой", ответил Вячеслав,-- а нам, про-

211


   стым пожарникам, нужно огонь тушить земной, а не небесный. С этой бы жизнью разобраться. Куда уж до потусторонней!
   -- Знакомо ты рассуждаешь, но обывательски узко. Нужно
знать, что там за той чертой,-- глаза Алевтины сузились, превра­
тившись в две зеленые полоски.
   И эта перемена во взгляде неприятно подействовала на Вячес­лава. Будто его ударили короткой электрической вспышкой. Все тело на несколько секунд охватил какой-то паралич. Нельзя было пошевелить ни ногой, ни рукой. Но потом все также быстро ото­шло, как и появилось. Глаза, напротив, снова вернулись в свое обыкновенное округлое состояние.
   Вячеслав попытался ухватиться за нить разговора и, с трудом выговаривая слова, сказал:
  -- Ну, кто за той чертой побывал назад не возвращается и ни­чего нам не расскажет. А у нас одни догадки и домыслы.
  -- Бывает, что и возвращаются,-- тихим голосом сказала Алевтина и умолкла, не продолжив фразы. При этом плечи ее слегка передернулись, словно от внутреннего озноба.
  -- Я пока таких не встречал.-- Вячеслав чуть-чуть усмехнул­ся краешком губ.
  -- Не каждый их встретить может. У них ведь тела другие, а сознание прежнее, только наложенное на сознание обладателя этого тела. И уж тут, кто кого переборет, тот и станет править те­лом.. Прежний или новый хозяин,-- Алевтина откинулась в кресле, закрыла глаза и глубоко вздохнула, будто вспомнила о чем-то грустном.
  -- Вот в этой книге описано,-- она ладонью дотронулась до черного тома,-- как мучаются души самоубийц после смерти. Их же не пускают ни на одно из семи небес и они привязаны к месту самоубийства. Все сидят, все слышат и страдают невероятно. Боль мучительная. Прямо физическая. Кто повесился -- веревка все время давит, кто застрелился -- сердце или голова разрыва­ются постоянно, кто отравился -- желудок горит огнем. И нет спасенья от этих мук, кроме как случайно отыскать другое тело, и не всякое, а со слабой защитой. И захватить его нужно вовремя, а то не сумеешь прорваться -- тонкая материя...
  -- И ты этому всему веришь? -- Вячеслав удивленно поднял брови.
   Валентин тогда плел нечто подобное. И Алевтина туда же. Сго­ворились, наверное, в постели?
  -- Верю? -- в свою очередь горько усмехнулась Алевтина и, после долгой паузы, снова заговорила, закрыв глаза:
  -- Ведь надо же чему-то верить. А здесь так убедительно напи­сано. Даже случай один приведен. Мальчик с девочкой полюбили друг друга. Им лет по шестнадцать было. А родители их врагами были лютыми. Запретили им даже близко подходить друг к дру­гу. Но они все равно тайно встречались. Мальчик был из простой
   212
  
   семьи, а девочка -- дворянка и ее хотели выдать замуж за дворя­нина. Но она убежала со своим мальчиком далеко от города, где они жили. Отец девочки отправил за ними погоню. Погоня шла по пятам. И влюбленные не захотели даваться живыми тем, кто пре­следовал их. Они бежали среди полей к деревушке, где жила род­ственница мальчика. Но поняли, что до той деревни они не суме­ют добежать непойманными. На холмике над глубокой лощинкой стояла одинокая молодая береза. И девочка решила, что лучшего места не найти. У девочки была с собой длинная шелковая лента. Они решили ею воспользоваться. Но когда петли уже были завя­заны вокруг их шей, а середина ленты заброшена через березовый сук, мальчик вдруг испугался и расплакался. Девочка его долго уговаривала, целовала, пока он, наконец закрыв глаза, не прыг­нул в лощину. Девочка тут же прыгнула вслед за ним. Задохну­лась. Перед глазами поплыли сначала красные круги, затем все стало черно и глухо. Но слух до конца не пропал. Потом внезапно восстановилось зрение, словно с глаз сошла темная пелена. Девоч­ка снова стала видеть, но видеть не так, как прежде -- только впереди и чуть сбоку. Она видела все вокруг -- это было удиви­тельно. Девочка увидела поле, холмик, березу и каких-то двух людей, висящих на суку над лощиной. Сначала она их не узнала, а когда узнала, горло снова сдавила петля ленты, которая никог­да ее затем не отпускала. Больно было ужасно.
   Она видела, как на лошадях подъехали слуги отца. Как они снимают с березы два тела, как кладут на лошадь и увозят. И ей очень стало жалко себя. Она пожалела о своем глупом поступке. Но было уже поздно. Девочка начала оглядывать себя. Увидела свои руки, они были прозрачными, словно из воздуха и сквозь них просвечивалась земля, как через чистую воду. Никакой одеж­ды на ней не было. Тело было совершенно голое и прозрачное. Она висела над землей, не касаясь ее ногами. Боль в горле не отступа­ла. Но девочка все равно решила сделать шаг и шагнула, не насту­пив на землю. Получилось. Она продвинулась на метр, хоть и с трудом, как впервые маленький ребенок учится ходить. Потом пошло лучше. Она продвигалась вдоль лощины и вдруг заметила висящего невдалеке в воздухе прозрачного мальчика. Он тоже увидел ее и бросился по воздуху навстречу. Но обняться они не смогли. Их что-то оттолкнуло, словно невидимая стенка. И удер­жало в нескольких сантиметрах друг от друга. Внезапно в голове у девочки зазвучал голос мальчика. Он жаловался ей, что горло сильно давит петля. Они смогли мысленно переговариваться. Что им дальше делать они не знали. Решили уйти от этого страшного места, где им все напоминало о собственной смерти. Отправились в путь, но далеко уйти не смогли. Шагов через семьдесят они уперлись в такую же невидимую стенку, похожую на ту, что их отделяла. Пошли в другую сторону и там опять стена. Их словно кто-то запер в невидимой тюрьме. А в центре ее стояла береза.

213


   Тогда был май, потом пошли незаметные дни. Мальчик и де­вочка теперь не ели и не спали. Им не было ни холодно ни жарко. Если бы не давящая боль в горле, они могли бы существовать да­же неплохо, приспособились бы. Но эта боль...
   Изменилось для них и само время. Оно стало похоже на речку в горах: то невероятно быстро мчалось, то вдруг медленно текло или совсем останавливалось, как вода в озере. Люди в том месте почти не появлялись. Только изредка кто-нибудь проходил по тропинке летом, а зимой не было никого совсем. Лишь один раз они видели невдалеке бой на конях между солдатами в погонах и без погон в остроконечных колпаках с красными звездами. Чело­век сто столкнулись в поле. Рубились саблями и стреляли из ру­жей, потом куда-то друг за другом ускакали. На поле остались убитые. И от них стали отделяться голые прозрачные тела. Хотя был уже поздний вечер, в небе появился яркий белый свет и про­зрачные тела убитых притянулись к нему и улетели высоко в не­беса.
   Девочка и мальчик смотрели и им очень хотелось вот так же улететь вверх, где для них будет другая, прекрасная жизнь. Но их кто-то не пускал в ту жизнь. Они опять остались в своей невиди­мой тюрьме.
   Годы мчались и текли, а мученья их не заканчивались. Ох, как плохо им было! Теперь они понимали, что такое "вечные муки". Они готовы были все отдать, чтобы эти муки для них кончились. Но что они могли отдать?
   Но однажды к ним прилетел ангел с красными, как утренняя заря, крыльями. Черные вьющееся волосы и бледное красивое, гордое лицо. Он опустился возле невидимой преграды, потрогал ее рукой и поманил длинным пальцем девочку и мальчика. Когда они приблизились, ангел, не раскрывая рта, заговорил с ними и предложил спастись от мук переселением в другие тела.
   "Это ваш шанс начать все сначала. Ведь вы не успели по­жить".-- "А что взамен?",-- спросила девочка, которая стала до­гадываться, кто этот ангел.-- "Душа,-- ответил ангел и усмех­нулся,-- каждый отдаст ее добровольно".
   Они долго думали. Ангел терпеливо ждал. Придет ли когда-ни­будь освобожденье от мук? Неизвестно. А тут реальный шанс за­ново прожить прерванную жизнь. А души? Они их и так уже по­теряли. И они согласились. Ангел махнул им рукой и исчез в чер­ном вихре.
   А на следующее утро приехала грузовая машина. Из нее вы­шли двое мужчин. Потом один уехал, а второй остался...
   Алевтина замолчала, оборвав свой рассказ. Долго сидела в крес­ле, закрыв глаза и откинув рыжую голову. Вячеслав тоже молчал, не зная, нужно ли говорить и что говорить? Сказочка, которую рас­сказала Алевтина, была, конечно, любопытной и настраивала на кое-какие размышления. Но никакой практической пользы по-
   214
  
   нять, например, их отношения с Владом и Валентином -- эта исто­рия Вячеславу не давала. Хотя, похоже, связь какая-то была. Это Вячеслав чувствовал интуитивно. Зачем Алевтина пересказала случай из книги, выдуманный каким-то писателем-мистиком? Он ведь очень хорошо стыкуется с приключениями Валентина на гре­чишных полях. Явно просматривается сговор двух любовников, чтобы обдурить мужа и его брата. Но цель? Развод? Но и так к нему все движется без вмешательства "потусторонних" сил. С другой стороны -- налицо помолодевшие лица двух главных действую­щих лиц этого мистификаторского трагифарса. Отчего они так из­менились? Может от внезапной пылкой страсти друг к другу? И от­куда эта самая страсть взялась? А тут еще Влад со своей болезнен­но-ревнивой любовью...
   Опять в сознании всплыл медицинский пузырек. Что Алевти­на вылила в чашку? Лекарство какое-нибудь? А зачем? И Вячес­лав решил спросить напрямую, чтобы разгадать мучившую его за­гадку.
   -- Аля,-- он дотронулся до руки неподвижно сидящей в крес­
ле Алевтины. Рука ему на ощупь показалась неестественно холод­
ной, прямо ледяной. Алевтина вздрогнула от прикосновения, от­
крыла глаза и непонимающе стала оглядывать комнату, словно не
узнавая ее. Таким же не узнающим взглядом она посмотрела и на
Вячеслава. Только через несколько секунд глаза "включились" в
реальность, взгляд обрел осмысленность.
   -- Аля,-- повторил Вячеслав,-- можно мне тебя спросить?
Алевтина молча кивнула головой.
   -- Помнишь тот вечер в июне? Ну, когда мы втроем...
   Алевтина снова кивнула. На бледном веснушчатом лице ее от­разилась работа мысли. Словно она с трудом вспоминала ту па­мятную ночку.
  -- Ты тогда только что пришла и одна за столом сидела, когда мы в сад отошли. Так вот, я раньше ребят вернулся и видел из-за яблони, как ты что-то из пузырька вылила в чашку. А потом вод­ку из нее Влад выпил. Ты не скажешь, что в том пузырьке было?
  -- Не знаю,-- пробормотала Алевтина,-- это у ...нее нужно спросить. А... она скрывает, не говорит...
  -- Кто... она? -- не понял фразы Вячеслав.
   Алевтина не ответила, только слабо махнула рукой и снова, за­крыв глаза, откинулась в кресле. Наступило тягостное молчание. Вячеслав понял, что должен уходить. Он так и сделал: поднялся с тахты, вышел из комнаты и... нос к носу столкнулся с Владом. Тот был изрядно во хмелю, но среагировал моментально, ухватив своего брата "за грудки".
   -- Я так и знал! -- заорал Влад, брызжа слюной в лицо Вячес­
лаву,-- ты ее... пока меня дома нет! Убью, гад! -- замахнулся и
ударил Вячеслава в лицо. Боль обожгла губу. Влад замахнулся вто­
рой раз, но тут Вячеслав его опередил и, вложив всю силу в локте-

216


   вой рычаг, как его учил знакомый тренер-боксер, саданул Влада "под дых". Влад отлетел к противоположной стене коридора и уда­рился головой о тумбочку с телефоном, коротко вскрикнул и поте­рял сознание. Вячеслав испугался. Он бросился к лежавшему бра­ту и стал тормошить его, стараясь привести в чувство.
   Привлеченная шумом, из комнаты вышла Алевтина, из своего уголка выглянула мать. Увидев картину побоища, всплеснула ру­ками и бросилась, причитая, к Владу. Через минуту-другую Влад открыл глаза и удивленно посмотрел на склонившихся над ним близких.
   -- Что уже утро? -- спросил он, отрывая голову от тумбочки
и оглядываясь по сторонам.-- Как же я здесь свалился? Ничего
не помню. И одетый я... по-осеннему. Вроде вчера жарко было.
Голова страшно болит. Напоил Витька какой-то гадостью. А на
этикетке "Распутин". Поддельный какой-нибудь?
   Влад с трудом поднялся на ноги и встретился взглядом с Алев­тиной.
  -- Что-то не совсем узнаю девушку,-- с любопытным недоу­мением проговорил муж, разглядывая собственную жену. Затем удивленно приподнял брови:
  -- Алевтина? Как же ты так изменилась... за одну ночь.-- Влад мотнул головой, словно отгоняя наваждение и снова погля­дел на Алевтину.-- Бред какой-то, словно она и не она. Или я все еще сплю?
  -- Славик! -- Влад сжал руку брата.-- Здесь что-то не так. Ты же помнишь вчерашнюю ночь? Алька ведь другой была...
  -- И ты был вчера другой,-- в тон ему ответил Вячеслав,-- наконец-то, вроде, в себя пришел?!
   Алевтина молча смотрела на мужа, и на губах ее блуждала не­ясная улыбка. Будто Алевтина знала ответы на вопросы Влада, да не хотела говорить. Она так и ушла назад в комнату, не проронив ни слова. Дверь за ней с тихим скрипом закрылась. Влад посмот­рел на белый квадрат закрытой двери, но следом не пошел, а при­держиваясь рукой о стенки коридора, двинулся через веранду на крыльцо.
   Сад уже сбросил листву и стоял раскинув голые ветви, непод­вижный и темный. Осенний вечер прикрыл его влажной, холод­ной тряпкой тумана, застрявшей рваными клочьями в кустах смородины. По серому, набухшему дождем небу, летел на юг за­поздалый одинокий грач. Влад замер на крыльце, глядя широко раскрытыми глазами на эту унылую картину.
   -- Осень,-- пробормотал он, дико оглянувшись на стоящего
сзади Вячеслава,-- как же так? Осень? Ведь вчера же июнь был?!
   Вячеслав пожал плечами. Что он мог объяснить брату? ...А наутро Влад повесился на чердаке, заночевав на холодной веранде. Потом Вячеслав нашел под подушкой записку: "Тоска
   216
  
   рвет на части. Рвет надвое. Наверное, я сошел с ума. Жить невоз­можно. Простите и прощайте"...
   На девятый день, после поминок, немного пьяный Вячеслав лежал на своей кровати в каком-то туманном полусне. На душе было муторно. Брат накануне ночью приходил к нему во сне, са­дился на стул и плакал тягучими черными слезами, которые страшно маслянисто текли по мертвым белым щекам, окрашивая рыжеватую бороду в траурный цвет. На шее также черной жуткой полоской виднелся след от веревки.
   "Мне больно, больно...-- шептал Влад, не раскрывая рта,-- помоги мне, Славик!.." -- и протянул к нему руки...
   Вячеслав проснулся с холодной испариной на лбу. За окном еще было темно. Капли мелкого осеннего дождя липли к стеклу и катились, как черные слезы. Вячеслав опасливо взглянул на стул. Влад по-прежнему сидел там, сгорбившись и опустив руки. Пальцы Вячеслава задрожали, долго не находя выключателя лампы. Она вспыхнула ярко, ослепив лежащего на кровати. Ког­да глаза привыкли к свету, Вячеслав снова посмотрел на стул. Там валялась только груда его одежды, похожая на склоненного человека. От сердца немного отлегло, но тень сна еще давила на его душу тяжелой каменной плитой недоброго предчувствия.
   На поминки пришли все знакомые Влада. Виктор Шутов явил­ся с супругой, наряженной в шикарный черный бархат. Были здесь и несколько человек с работы Влада. Валентин и Алевтина сидели рядом, но через угол стола и старались друг на друга не смотреть. Но это у них не очень хорошо получалось.
   Поначалу церемония проходила скромно и скорбно. Все выпи­ли по рюмке, затем по другой, по третьей. Не пили только двое си­дящих через угол стола. Остальные, в конце концов, напились вдрызг и, очевидно, забыли по поводу каких событий собрались.
   Затянулась песня, сперва нестройно, а затем усилилась и поли­лась бурным пьяным потоком по дому. Особенно старались супру­ги Шутовы. Зинаида голосила низким баритоном, а Виктор под­певал ей высоким тенором, бренча на Владовой гитаре.
   Мать тихо плакала у краешка стола, утирая слезы кончиком черного платка. Вячеславу было противно, и он неоднократно пы­тался встать и уйти, но сидящий рядом Валентин удерживал его своей сильной, немного шершавой ладонью.
   Зинаида было принялась танцевать, но тут Вячеслав оконча­тельно не выдержал. Он вскочил из-за стола и закричал на разве­селившуюся даму в черном бархате:
   -- Вы, мадам, на поминки пришли или на гулянку?
   Зинаида обиженно дернула толстыми плечами, стащила со сту­ла своего драгоценного супруга и пара гордо, не простившись, удалилась из дома. За ними потянулись и остальные. Все были смущены. Крик Вячеслава возвратил их к реальности.

217


   Вячеслав ушел к себе в комнату и плюхнулся на кровать, оста­вив мать и Алевтину убирать со стола. Валентин взялся помогать, конечно, не без умысла. Но если бы Вячеслав знал, какой это был умысел! Прошло около часа. Вячеслав неподвижно лежал на кро­вати и смотрел в потолок с муторной тошнотой в душе. Словно его тянуло на рвоту, но он знал, что мутит не в желудке, а в душе.
   Дверь в соседнюю комнату скрипнула. Кто-то зашел в нее и уселся на тахте. Вячеславу все хорошо было слышно, будто пере­городка, разделяющая комнаты, исчезла или стала тонкой, как бумага. Раздались голоса. Говорили Валентин и Алевтина.
  -- Значит, ты его переборол?! -- утвердительно спросил жен­ский голос.
  -- Значит, так оно и вышло,-- ответил мужчина,-- ваш план удался наполовину.
  -- И как он там? -- грустно поинтересовалась Алевтина.
  -- Молчит, не высовывается. Ну, а у тебя, я вижу, наоборот?
  -- Она иногда дергается, но я ей разгуляться не позволяю.
  -- Что же дальше делать будем? Любовники из нас не получа­ются. Ты же знаешь, что я -- не он. А выпустить его я не хочу. Скоро он совсем растворится.
  -- Мне его очень жалко. Ведь когда влезли, думали легко обойдется. А ты -- вон какой сильный оказался!
  -- Уж какой есть. Вам выбирать не приходилось. Рисковали.
  -- Да, тут уж обижаться не приходится. Каждый играл за се­бя. И кто-то выиграл, а кто-то проиграл.
  -- Вообще-то ты мне нравишься,-- сказал Валентин.-- Мо­жет что-нибудь у нас и получится? Позже.
  -- Может быть,-- задумчиво ответила Алевтина.-- Мне нуж­но только пообвыкнуть, да эту Алевтину заглушить. А то ее по­хоть так из меня и лезет. Еле сдерживаюсь. Особенно по ночам.
  -- А Владу ты не уступала, тренируя волю? -- в голосе Вален­тина прозвучала ирония.
  -- Ну, он мне в наследство достался за ее глупость. Что натво­рила, дура! Угробила парня. И я вроде в этом виновата. Совесть мучает.
  -- А он ведь здесь где-нибудь? -- неожиданно произнес Ва­лентин.
  -- Естественно,-- сказала псевдо-Алевтина,-- я ведь чую его. Он в этой комнате. Нас слышит и видит. По своему опыту знаю.
  -- Прости нас, Влад,-- слегка запнувшись, вымолвил Вален­тин.
  -- Прости,-- как эхо повторила женщина...
   Вячеслав слушал разговор, затаив дыхание. Он стал кое-что понимать в странной цепи событий, развернувшихся на его гла­зах за последние полгода. И эта беседа его помолодевших знако­мых совершенно не похожа на глупый розыгрыш. С такими веща­ми не шутят. Но и до конца поверить в необычайное перевоплоще-
   218
  
   ние Валентина и Алевтины Вячеслав не мог. Выработанный с го­дами материалистический подход к жизни не позволял. И, так называемый здравый смысл тоже. Этого не может быть потому что... не может быть никогда! И хотя факты, можно сказать, на­лицо, прежний уровень мышления не давал в них глубоко пове­рить. Вячеслав, как утопающий за соломинку, хватался за него, но высокая волна иной жизни уже поглощала его беспомощную душу...
   После ухода Валентина Вячеслав почти сразу же уснул и снова увидел во сне сидящего на стуле, возле кровати, Влада. Влад про­тягивал к нему руки. В глазах стояла боль и скорбь.
   -- Я хочу вернуться, Славик! Помоги мне! -- шептал Влад,
как и первый раз, не разжимая губ.
   Вячеславу даже во сне стало страшно. Усилием воли он заста­вил себя проснуться и увидел черный человеческий силуэт, сидя­щий на краю кровати.
   Переход из сна в явь еще не завершился и страх сна еще боль­ше вспыхнул в душе. Ночь властвовала в комнате. Только туск­лый свет уличного фонаря феерически матово освещал окно. На этом блеклом фоне силуэт женщины выглядел достаточно конт­растно. Женщина наклонилась над Вячеславом и тихо горячо прошептала:
   -- Войди в меня. Я хочу...
   Только тогда Вячеслав узнал перерожденную Алевтину. Она оказалась абсолютно обнаженной. Да и он по привычке спал без всего. Почувствовав мужскую реакцию, Алевтина оседлала Вя­чеслава и задвигалась на нем, негромко и утробно постанывая. И это была уже другая женщина: не та буйная, бесшабашная "секс-бомба", около полугода назад соблазнившая братьев-близ­нецов. В нынешней "Алевтине" чувствовалась неведомая, почти девичья скромность и неумелость, словно любовный акт ей ока­зался в новинку после многолетнего опыта.
   Вячеслав держал Алевтину за талию и вдруг, сместив руки, по­чувствовал ее тугой, шаровидный живот. Алевтина была, несом­ненно, беременна и Вячеслав догадался, когда это могло случить­ся. Образ брата снова всплыл в его сознании ясно и четко, как на объемном экране какого-то невидимого телевизора. Влад смотрел на совокупление брата со своей вдовой и в глазах его стояла смерт­ная тоска и горела жгучая ревность. Он рвался к Вячеславу, но упругая незримая преграда мешала ему. Внезапный глубокий стон Алевтины подтолкнул Вячеслава. Он перестал сдерживать себя и выплеснул все, что копилось в нем за месяцы практически монашеской жизни. Голова сильно закружилась от сладостного ощущения кульминации любви. Контроль был потерян. Защит­ная перегородка лопнула, словно мыльный пузырь. Влад ворвал­ся в тело брата...

219


ГЛАВА VI

   Ад существует в душе человека. Это Вячеслав понял на следу­ющее утро. Он проснулся с тоской в душе. Долго лежал в постели, вспоминая минувшую ночь. Ночь припоминалась с трудом, будто все произошло в полузабытом сне. Куски, обрывки, склоненное, черное, как у негритянки, женское тело и Влад, бьющийся о не­видимую преграду вокруг Вячеслава. Дальше провал. А сейчас тоска, разрывающая душу. Смертная тоска.
   В глубине сознания постепенно зашевелился сначала, как да­лекое эхо, затем стал расширяться поток мыслей и чувств, отда­ленный от мыслей и чувств Вячеслава, трепещущей тонкой пере­мычкой. Смыслового значения и конкретных ассоциаций мозг по­ка не улавливал. Но что это были чужие мысли и чувства Вячеслав понял сразу. Чужой голос что-то невнятно повторял с надрывом, причитал, кричал и по-звериному выл, вызывая на по­ловине сознания Вячеслава страх и панику. Паника поглощала другие чувства.
   Вячеслав вскочил с кровати. Ощущение раздвоения не прохо­дило. Наоборот, оно усилилось, как будто в голове одновременно на полную мощь "включились" две радиостанции и они напере­бой передают какие-то абсолютно различные сообщения.
   Пора было идти на работу. Но какая уж тут работа, когда в го­лове такое творится. Превозмогая страх и панику, Вячеслав до­шел до телефона и позвонил в диспетчерскую пожарной части. Со­общив, что он заболел и не придет сегодня на службу, Вячеслав умылся, побрился, оделся и все-таки решил выйти из дома. "На улице, среди людей, будет легче",-- решила его половина разума. Вторая что-то нечленораздельно бормотала уже все более знако­мым голосом. Вячеслав узнал этот голос. Голос своего брата -- Влада.
   Улица не принесла предполагаемого облегчения. Непонятные, тоскливые мысли Влада разрывали сознание, делая одну попытку за другой поглотить разум Вячеслава. Вячеслав понял, что нужно сопротивляться этой агрессии и стал усилием воли отгонять чу­жие мысли. Но попытки успеха не принесли, а наоборот, почти с каждой минутой в нем словно бы формировался второй очень по­хожий на него и совершенно не схожий с ним человек, упорно за­хватывающий жизненное пространство. Оно расширялось с каж­дым шагом Вячеслава на центральной улице города. Он словно шел без цели, углубившись в борьбу двух сознаний в самом себе. С ним кто-то здоровался. Он отвечал кивком головы. На улице бы­ло уже довольно холодно. С белесого, низкого неба медленно па­дали крупные снежинки. Но дорога вдоль тротуаров, разжижен­ная проезжающими машинами, оставалась грязной и расхлябан­ной. Вячеслав несколько раз незаметно для себя сходил с
   220
  
   тротуара и попадал ботинками в эту грязь. Вздрагивал, словно оч­нувшись, и снова возвращался на тротуар.
   Скрипнули тормоза, и ничего не соображающий Вячеслав гру­дью уперся в раскрытую дверцу какого-то легкового автомобиля. Знакомый голос вывел его на минуту из жуткого раздвоенного со­стояния.
  -- Куда путь держите, сэр? Могу подвезти,-- Виктор Шутов сидел за рулем своего лимузина и насмешливо улыбался, глядя на Вячеслава. От вчерашней вечерней обиды не осталось и следа. От­ходчив был Виктор.
  -- Что-то ты, вроде, как пьяный -- шатаешься по всему тро­туару. Похмелился слишком круто? Садись,-- Виктор гостепри­имно хлопнул ладонью по бархатному креслу рядом с собой.
   Вячеслав сел в автомобиль, пытаясь изо всех духовных сил удержать просветление разума. Но удалось это ему не надолго. Влад снова заболоболил на своей половине непонятной тоскливой скороговоркой. Вячеслав тряхнул головой. Мысли перепутались, словно монеты в копилке. Затем снова расползлись по разные сто­роны головы.
  -- Да что с тобой, Славка? -- испуганно проговорил Вик­тор.-- На тебя же страшно смотреть. Лицо почернело. Заболел, что ли?
  -- Видно, и в самом деле заболел,-- пробормотал Вячеслав,-- что-то со мной не так. С головой что-то. Вроде бы Влад там си­дит...
   Виктор несколько секунд молчал, уставившись на Вячеслава, как на прокаженного. Затем проговорил с насмешливой досадой:
   -- Вы все тут с ума посходили, начиная от Валентина, кончая
тобой. Чую и Влад свихнулся, потому и повесился. Вирус какой-
то, что ли? В больницу тебе надо, к психиатру. Таблеточек попь­
ешь, укольчиков поделаешь -- покойный от тебя и отвалится.
Поехали в поликлинику. У меня знакомый врач есть. Выпишет
тебе успокоительные,-- закончил Виктор, переключая скорость и
трогая автомобиль с места...
   Врач-психиатр оказался крошечным плюгавеньким человеч­ком в больших очках на бледном подвижном лице. Он снизу вверх взглянул из-за стола на вошедших двух высокорослых мужчин, узнал Виктора Шутова и, растянув тонкие губы в улыбке, вложил маленькую ладошку в волосатую лапу баскетбольного тренера.
  -- Ну что, какие проблемы? -- спросил он, глядя из-под силь­но увеличенных очковых линз на посетителей,-- чувствую боль­ничный лист необходим?!
  -- Да нет, Альберт Митрофанович,-- почему-то смутившись, сказал Виктор,-- тут совет ваш нужен, консультация. Вот у друга моего беда случилась: брат... умер. Мы все вместе играли в одной команде. Дружили. Он женился недавно. И вот такое несчастье. Славик о нем сильно переживает. И что-то ему чудиться стало. Да

221


   ты сам расскажи, Слава, что с тобой,-- обратился Виктор к Вя­чеславу. Вячеслав, запинаясь, стал рассказывать, пытаясь сосре­доточить свою половину сознания. Влад на своей половине неясно и гулко бормотал какие-то бессвязные фразы.
   Альберт Митрофанович слушал внимательно, сняв очки и при­щурив маленькие, совершенно слепые глазки. Вячеславу показа­лось, что врач его совсем не видит. Выслушав рассказ о последних утренних событиях, психиатр несколько минут барабанил то­ненькими, почти детскими пальчиками по стеклу на столе. Потом проговорил про себя что-то вроде: "БиаИз ташасаИит" и стал пи­сать какой-то рецепт, снова напялив на нос очки:
   -- Попьете вот этих таблеток, три раза в день по паре перед
едой. И дней этак через десять приходите ко мне за больничным
листом. Надеюсь, закроем его окончательно,-- и протянул для
пожатия свою маленькую ладошку. При этом он смотрел куда-то
в сторону от Вячеслава в угол кабинета.
   Вячеслав стал пить таблетки, выписанные врачом-психиат­ром, но лучше себя не почувствовал. Наоборот: тупость и затор-мозка ощущений дала возможность Владу постепенно захваты­вать все новые уголки сознания Вячеслава, как безжалостный аг­рессор захватывает территорию чужой страны, а армия той не оказывает ему сопротивления, деморализованная повальной нар­команией.
   Состояние Вячеслава заметила Алевтина и Вячеслав ей все рас­сказал. Та несколько минут размышляла, зябко потирая руки с длинными ухоженными пальцами. Потом подняла на Вячеслава свои изумрудные глаза и тихо проговорила:
   -- Это я во всем виновата. Нынешняя и прошлая. Все равно
какая. Гублю уже второго. А все похоть. Нужно вам, ребята, по­
мочь. Только вот смогу ли? Всего одна возможность, да и та очень
подозрительная. Но делать нечего. Одевайся, Вячеслав Василье­
вич! Поедем в соседний город. Покажу я тебя одной даме: может
быть она тебе поможет? Но кто знает,-- задумчиво закончила
Алевтина, или та, которая в ней сейчас находилась.
   Вячеславу теперь было уже все равно. В последние дни он жил, словно в густом тумане, почти ничего не соображая в своих дейст­виях и поступках. Большую часть дня он просиживал на кровати, опившись таблеток и чувствовал уходящее по капле собственное сознание.
   Он и Алевтине рассказал о случившемся, с большим трудом подбирая слова в паутине чужих мыслей и эмоций, уже никак не справляясь с присутствием Влада.
   Вячеслав сонамбулически оделся и вслед за Алевтиной вышел во двор. Вокруг уже царила настоящая зима. Легкий морозец, ти­хо падающий снег на несколько минут возвратил Вячеслава к действительности. Он будто вынырнул из вязкого тумана на свет. Оглянулся по сторонам. Деревья осыпал иней и свежий снег. Небо
   222
  
   было высоко и прозрачно, как случается только ранней зимой по­сле первой пороши.
   По свежему хрустящему снежку прошли до автобусной останов­ки и несколько минут ждали в компании таких же потенциальных пассажиров. Подошел автобус, все втиснулись в него и поехали, сжавшись плотной массой. В теплом салоне автобуса смешались запахи одеколона, духов, человеческого пота и бензиновых паров. Автобус оказался старым, очевидно, неоднократно побывавшем в ремонте. Он пыхтел и фыркал мотором.
   Вячеслав стоял рядом с псевдоАлевтиной, одетой в длинное черное демисезонное пальто прежней Алевтины. Пальто ей было немного велико. Лицо под красной вязаной шапочкой, тоже рас­красневшееся после прогулки, в автобусном тепле снова постепен­но бледнело. Ярче выступили веснушки. Зеленые глаза внима­тельно и грустно смотрели на Вячеслава. Что-то теплое и нежное шевельнулось в его душе. Он нашел руку девушки и тихонько сжал ее в своей. Та ответила на его жест таким же пожатием.
   Они вышли из автобуса рука об руку, часто заглядывая друг другу в глаза, кажется не соображая куда идут. Прошли так пару кварталов, когда Алевтина, словно придя в себя, стала огляды­ваться по сторонам.
  -- Где-то здесь,-- неуверенно пробормотала она,-- нет, ка­жется, вот за этим желтым домом? Память девичья. Позабыла все, глупая тетеря! Выходи, подсказывай, куда идти? -- неожи­данно сказала она неизвестно кому-то третьему. И на несколько секунд замолчала, словно прислушиваясь к себе самой.
  -- Так,-- проговорила Алевтина,-- все ясно! Налево, третий дом, первый этаж.
   Когда свернули за угол в лицо неожиданно подул сильный хо­лодный ветер, словно стеклянными осколками прокалывая ко­жу. И будто от этого внезапного порыва в голове у Вячеслава сно­ва все перевернулось. Краткий период просветления рухнул в еще более глубокий раскол сознания. Утихомирившись на время, Влад опять вырвался наружу и закричал на своей половине что-то тоскливое и горестное. Вячеслав споткнулся и только рука Алевтины удержала его от падения.
  -- Что, опять плохо? -- спросила Алевтина, придерживая Вя­чеслава под мышки и прижимая к себе. И вдруг тихо и ласково за­шептала в ухо:
  -- Ну ничего, миленький, держись. Все будет хорошо. Я тебя не оставлю. Никогда. Пойдем,-- и коротко поцеловала в щеку. Вячеслав, с трудом переставляя ноги, пошел рядом со своей ста­рой и новой подругой. Прошли два серых трехэтажных здания. Встречный ветер не унимался, бросая в лица горсти колючих сне­жинок.
   Свернули во двор третьего дома, зашли в темный подъезд, от­крыли дверь и попали в небольшой коридор, освещенный тусклой

223


   лампой в плафоне. Справа, на обитой деревянной рейкой двери, висела табличка: "Центр нетрадиционной медицины". За этой дверью оказался вестибюль. Мягкий свет из настенных бра лился на интерьер, украшенный по стенам картинами непонятного для Вячеслава содержания с концентрическими кругами и треуголь­никами, похожими на орнамент. Над ними из горшков по тонкой проволоке тянулись длинными стеблями на противоположный край вестибюля комнатные цветы причудливой конфигурации. На узорчатом полу стояло несколько журнальных столиков и кре­сел. В некоторых креслах сидели люди. Они без любопытства по­смотрели на вошедших и снова откинулись на спинки.
   Вячеслав тоже уселся в одно из кресел, а Алевтина, не разде­ваясь, пошла дальше по вестибюлю, переходящему в коридор с дверями по бокам. Она на несколько минут в нерешительности за­мерла, словно что-то вспомнила, потом подошла к одной из две­рей, постучалась и открыла ее решительным движением.
   Время, которое Алевтина провела внутри, показалось Вячесла­ву бесконечно долгим. В нем не на шутку разбушевался Влад, предпринявший очередную попытку отвоевать для себя еще один кусок "жизненного пространства" сознания брата. Вячеслав отби­вал эту атаку, как мог, из последних сил. Силы таяли с каждым новым "наступлением" Влада.
   Наконец, в коридоре показалась фигура Алевтины в распахну­том пальто. Алевтина позвала Вячеслава к себе взмахом руки. Тот сбросил свою зимнюю куртку прямо на кресло и, пошатываясь, будто пьяный, пошел на жест. Дверь в кабинет осталась приотк­рытой, Вячеслав оперся на руку своей подруги и они вместе вош­ли в небольшую комнату. Картины, при взгляде на которые ряби­ло в глазах и кружилась голова, висели и здесь в каком-то выве­ренном беспорядке по нескольку штук на каждой стене. За столом возле окна сидела женщина лет пятидесяти в белом халате с прон­зительным взглядом черных оливковых глаз на совершенно бе­лом мраморном лице. Она была красива той завораживающей во­сточной красотой уже зрелой женщины, когда та и манит и оттал­кивает одновременно, как стоящая на хвосте кобра.
   Женщина без улыбки взглянула на вошедших и молча указала на кушетку у стены. Алевтина сняла пальто и уселась рядом с Вя­чеславом, держа его руку в своей.
   Женщина в белом халате надела на нос очки и принялась сквозь них разглядывать Вячеслава, словно просвечивая его на­сквозь какими-то невидимыми лучами. Ему уже стало не по себе с двух разных сторон: и изнутри, и снаружи. Он затрясся и вце­пился в руку Алевтины. Влад в голове закричал с дикой болью и отчаянием в голосе. Горло сдавила какая-то тонкая незримая ла­донь с холодными крепкими пальцами. Вячеслав захрипел, зады­хаясь. Ладонь тут же ослабила хватку, но до конца горло не отпу­стила.
   224
  
  -- Лечение будет долгим,-- сказала женщина в белом хала­те,-- на вас серьезная порча. Ее сразу не снимешь. Придется ос­новательно поработать. Вы знаете наши условия? -- обратилась она к Алевтине.
  -- Да, что-то смутно припоминаю,-- Алевтина слегка усмех­нулась,-- пузырек тут у вас один, вроде бы получала за опреде­ленную сумму.
  -- Прейскурант висит на стене,-- женщина показала пальцем на рамочку в углу возле двери.-- Сейчас мы провели диагности­ку. Придете через два дня в это же время.
   Алевтина даже не взглянула на прейскурант, а потащила Вя­чеслава из "центра" на улицу. Там снова шел тихий снежок, но Вячеславу от восстановления погоды на этот раз легче не стало.
   Раздвоение его сознания после посещения экстрасенса приоб­рело странное, словно законченное состояние. Влад прочно обос­новался на своей половине, пока не делая новых попыток агрес­сии.
   Между двумя братьями образовалась какая-то плотная, непро­ницаемая преграда, и мысли Влада уже не воспринимались Вя­чеславом, как рвущийся на берег морской прибой. Они разбива­лись о дамбу, но эта "дамба" полной безопасности берега не га­рантировала. Установилось равновесие, которое хозяину тела облегчения не принесло. На душе было так же тоскливо. Да еще на горле обосновались холодные, липкие пальцы, похожие на удавку. Была ли это воображаемая Владова "веревка", на кото­рой он повесился в ту злополучную ночь или женщина-экстра­сенс зачем-то вцепилась в него мертвой хваткой, Вячеслав пока еще не понимал.
   Он шел по зимней улице радом с Алевтиной, держал ее за руку и пытался сосредоточить остатки собственного "я" на окружаю­щем. Но это у него плохо получалось. Он был "располовинен". Горло давила удавка, хотя дышал он без затруднений.
   Алевтина окружила его заботой. Она готовила ему еду и кор­мила прямо-таки с "ложечки". Пытаясь отвлечь его, читала вслух старые французские романы, взятые в какой-то библиоте­ке. Романы были в основном про рыцарей и любовь. Начитав­шись, новая Алевтина делалась немного похожей на прежнюю. Любовью они занимались почти ежедневно. Во время этих заня­тий сознание Влада, словно бы затухало и съеживалось, давая свободу эмоциям брата. В минуты близости Вячеслав тоже забы­вал о чужом присутствии и был почти счастлив, держа в объятиях Алевтину. Она с каждым днем ему нравилась все больше и больше и схожестью и несхожестью с той, спрятанной в глубине ее под­сознания силой воли захватчицы тела его прежней любовницы. Он чувствовал, что влюбился. Именно о такой женщине он мечтал всю жизнь. Но присутствие в голове Влада не давало до конца на-

226


   сладиться ощущением счастья. Влад бился в "своей" половине, как дикий тигр в клетке, большее время суток.
   На ночь Вячеслав выпивал снотворное и проваливался в про­пасть сна, прижавшись к Алевтине. Но все чаще и чаще просы­пался среди ночи от давящего ощущения в горле. Он хрипел, за­дыхался, словно в агонии, а подняв над головой руку, чтобы най­ти выключатель, явственно и осязаемо чувствовал деревянную крышку гроба. От ужаса его трясло. Он пытался разбудить Алев­тину, но и по бокам ощущал деревянную преграду. Влад в голове тоже "просыпался", и все более наращивая темп, "орал" и бился в "перегородку". Вячеслав кричал от жутко-явственного кошма­ра. Сонная Алевтина включала свет. Наваждение развеивалось. Но Влад не унимался. Алевтина плакала, обнимая Вячеслава и гладя его, как ребенка, по голове. Из соседней комнаты прибегала испуганная мать.
   Со дня гибели Влада она резко постарела, у нее началась бес­сонница и она "выплакала себе все глаза". Потеряв одного сына, мать страшно боялась за участь другого. Она все еще винила во всем Алевтину, но та изменилась сама, изменила свое отношение к свекрови, и от внимания старушки не ушло, что ее невестка ста­ла совсем другой: из дерзкой самовлюблённой развратницы она постепенно превратилась в мягкую, добрую, приветливую жен­щину, немного помолодевшую неизвестно по какой причине и по­худевшую, наверное, по причине беременности, которая тоже не скрылась от внимательного материнского взгляда. Она в душе, конечно, осуждала Алевтину, не успевшую похоронить мужа и тут же нырнувшую в постель к его брату.
   Мать видела, что Вячеслав заболел какой-то странной болез­нью и что Алевтина ухаживает за нам, как любящая жена. И в ду­ше пожилой женщины бурлили, смешавшись, противоречивые чувства. Она не знала, как вести себя и что думать об этой череде бед, поразивших ее семью. И она почти все дни и ночи напролет плакала и молила Господа о милости. Мать зачастила в церковь и простаивала там всю вечерню, тратя на свечки половину своей пенсии. И молилась, молилась, молилась...
   Вячеслав решил не ходить больше в экстрасенсорный центр. Очкастая дама в белом халате ему очень не понравилась, и он сильно подозревал, что "удавка" на его горле -- это ее "работа". Алевтина оказалась с ним полностью солидарной. Она вспомнила про тот медицинский пузырек, который ее "предшественница" получила у этой же самой очкастой дамы, как "приворотное сред­ство". И вот что из этого вышло.
   Как дальше существовать в таком состоянии Вячеслав не знал и Алевтина не могла ему подсказать. Она теперь лишь пыталась сглаживать душевные муки своего фактического мужа, в котором слились ее два последних любовника-брата.
   226
  
   Со времени вселения в него Влада, Вячеслав перестал бриться и к декабрю оброс небольшой бородкой. Сейчас он стал Владовой копией и все чаще путал оба сознания, сидящие в нем. Больнич­ный лист врач-психиатр, Альберт Митрофанович, продлил еще на две недели, выписав кучу успокоительных средств и транквили­заторов. Вячеслав их иногда пил, чтобы только успокоить нерв­ную систему. Для целей искоренения его состояния эти препара­ты оказались бесполезными.
   Однажды поутру к Вячеславу зашел, вроде бы проведать, Вик­тор Шутов. Вид у него был на удивление мрачен и хмур. Им всерь­ез заинтересовалась налоговая инспекция, хотя он уверял, что тряпично-баскетбольный бизнес приносит ему скорее моральное, чем материальное удовлетворение. К тому же, по принципу "беда не приходит одна", в магазине жены Виктора, Зинаиды, обнару­жилась огромная недостача. В результате семейство оказалось на грани разорения и тюрьмы.
   Виктор сумрачно пил "Русскую водку", закусывая ее прине­сенными с собой солеными огурцами и проникновенно рассказы­вал Вячеславу про свои беды, совершенно не интересуясь состоя­нием больного.
   Заглянул и помолодевший, подтянутый, стройный Валентин Тряпкин. Он узнал о случившемся от встретившей его случайно на дороге Алевтины, с которой он поддерживал дружеские отно­шения. Валентин работал учителем физкультуры в школе и сразу же после уроков прибежал к Вячеславу.
  -- К божьей целительнице тебе надо идти,-- сказал Валентин, расспросив подробно друга,-- у нас с Алевтиной ведь тоже самое произошло, только я того, кто в меня вселился, поборол. Правда, не сразу, но достаточно быстро. Сильнее его дух оказался. А Алев­тина наоборот -- сломалась быстро. Дух этой девочки Лизы, был сильнее. Теперь она в теле Алевтины, и в тебя, видно по всему, влюбилась. Да ты, я чувствую, в курсе. А у нас с ней было то всего один раз,-- неожиданно произнес Валентин, снизив голос.-- Не понравилось ей со мной почему-то. Видно, тогда еще тебя приме­тила. Ты не в обиде?
  -- Нет,-- односложно ответил Вячеслав.
  -- Ну, тогда нам надо идти. Знаю я одну женщину целитель-ницу. Известная в округе. Нужно к ней обратиться. Другого вы­хода нет. Влад сейчас с тобою почти на равных. Ведь вы братья, да еще близнецы. Вот и перебороть друг друга не можете. Но он одержимым после приворотного средства стал. Способен в любой момент прорваться через ту перегородку, которую тебе экстросен-ша в "центре" поставила. Не сумела она ничего больше, только энергию твою сосет. Ауру твою пробила и присосалась, как пияв­ка. Чувствуешь, где?

227


  -- Да, на горле,-- Вячеслав уже свыкся с ледяными пальца-ми-удавкой, хотя понимал, что слабеет с каждым днем от этого удушения.
  -- Я обрезать это подключением не могу, хотя и пытаюсь с тех пор, как сюда пришел,-- сказал Валентин, сосредоточенно хму­рясь,-- тут нужен человек более сильный, чем я и... эта дама.
  -- Ну что же, пойдем к твоей целительнице,-- проговорил Вя­чеслав, с трудом поднимаясь с кровати и одевая брюки с рубаш­кой, аккуратно повешенные Алевтиной-Лизой на стуле. Сама она за полчаса до прихода Валентина, отправилась по магазинам, по­сещение которых доставляло ей большое удовольствие. Мать седе­ла у себя в комнате и наверняка плакала и молилась. Приближа­лись "сороковины" Влада. В коридоре одели куртки, спортивные шапки и вышли во двор.
   Зима уже по-настоящему засыпала землю снегом и сковала еще не сильным, но основательным морозом. Снег поскрипывал под ногами, холодный ветерок обжигал щеки короткими удара­ми. Вячеслав не любил зиму. Ему всегда хотелось жить где-ни­будь на юге, в более мягком климате, чем среднерусский. Зима вовсе не бодрила его, а словно затормаживала жизненные процес­сы, вводя организм в полусонливую полуспячку. И если бы не ежедневное утреннее хождение на работу, то он бы мог спать в зимние дни почти что до обеда, ложась в кровать чуть ли не сразу после захода солнца. Будучи в прошлом, можно сказать, профес­сиональным спортсменом, в зимних видах спорта был практиче­ски беспомощен: на коньках не стоял ни разу, на лыжах ездил без охоты и мог передвигаться на них прилично лишь благодаря про­шлой школьной физкультурной подготовке. Мороз и холодный ветер раздражали Вячеслава и он искренне радовался оттепелям, перепадавшим иногда в разгаре зимы. Приход холодной зимы ожидался им с безысходной грустью, как приход старости ожида­ется людьми среднего возраста, прожившими молодость и пони­мающими неизбежность дряхления. Сейчас он, как дряхлый ста­рик, шаркал рядом с юным Валентином по засыпанному снегом скользкому тротуару и чувствовал, что с каждым шагом промер­зает не только снаружи, но и изнутри, словно включенный холо­дильник, поставленный на мороз. В голове, стуча друг о друга, звенели голосом Влада острые сосульки. И еще они бились о тон­кую перегородку, будто об оконное стекло, норовя расколоть его хрупкость и ворваться ледяными снарядами в маленький, теплый уголок, где тлели угольки сознания, которое хотело жить.
   Вячеслав хотел жить, хотел любить женщину, пришедшую к нему словно из дальней дали, из другого мира, из другого измере­ния. Ее в том вина или нет, но все в его жизни перевернулось. Он был выбит из привычного жизненного уклада и попал в неведо­мые ему обстоятельства, о которых раньше не имел ни малейшего представления.
   228
  
   Расскажи кто-нибудь полгода тому назад о его нынешнем со­стоянии, он счел бы рассказчика за фантазера или сумасшедшего. Теперь, очевидно, за сумасшедшего принимают его. Слух об его болезни уже расползся по городу. Наверняка постаралась языка­стая Зинаида с подачи своего благоверного супруга. Виктор Шу­тов по-другому и не мог определить произошедшее с его друзья­ми. "Групповое помешательство", "сдвиг по фазе", "съехавшая крыша" -- такую "диагностику" люди типа Шутова ставят подо­бным явлениям, отталкиваясь от своих закостенелых привычных представлений о внутренней человеческой жизни. По научному подобное мировоззрение называется "вульгарным материализ­мом". Так приучили мыслить. Стереотипы ломаются не сразу.
   Валентин, шедший чуть впереди, свернул в переулок очень знакомый Вячеславу: этим маршрутом тот каждый день ходил на свою пожароопасную работу. Вот показались раскрытые ворота части, из которых торчали красно-белые носы пожарных машин. Возле них прогуливался с озабоченным видом начальник охраны майор Жаров. Он был облачен в теплую камуфляжную куртку и шапку с кокардой. Увидев идущего навстречу своего подчиненно­го, майор поменял на лице озабоченность на солидность. Сделал несколько шагов навстречу, пожал руки Вячеславу и Валентину, которого, естественно, не узнал, хотя был с ним знаком.
  -- Когда на службу, Вячеслав Васильевич? -- спросил Жа­ров, в упор разглядывая инструктора. В голосе его звучали нотки недоверия к идущему по улице, а не лежащему в постели больно­му.-- Поликлиника, вроде бы, не в этой стороне.
  -- К частному врачу я иду,-- Вячеслав устало вздохнул,-- но­вые методы лечения.
  -- Вы только больничный лист не забудьте оформить у госу­дарственного врача,-- назидательно проговорил Жаров и, сделав полуоборот на каблуках, стал снова озабоченно оглядывать коле­со тяжелого пожарного ЗИЛа.
   Друзья завернули за угол части. Впечатление от этой встречи у Вячеслава осталось малоприятное. Своего начальника он недо­любливал за въедливость, прямолинейность и придирчивость. И потом, если слух о "помешательстве" инструктора достигнет того же самого Жарова (а что может написать в больничном листе пси­хиатр?), то Вячеслава наверняка уволят с работы за профнепри­годность по состоянию здоровья. А ему этого очень не хотелось.
   Еще один поворот, и перед взором открылись ряды старых по­луразвалившихся бараков, понастроенных здесь и в других мес­тах города в период индустриализации. Тот период давно канул в Лету, а мрачные, черные бараки все еще кособочились на окраи­нах и кое-где почти в центре, мозоля глаза своим жутким видом. Здесь жили люди. По утреннему морозцу бегали в расположен­ный неподалеку деревянный, давно нечищенный "нужник", упи­вались ледяной, взятой из ближайшей колонки водицей, топили

229


   для "сугреву" расползающиеся по швам печурки, от которых очень часто случались пожары. И жители бараков этим пожарам даже радовались, надеясь, что им, погорельцам, дадут хорошее жилье. Но надежды их не сбывались. Пустующих комнат в близ­лежащих бараках было предостаточно.
   Вячеслав подумал, что Валентин ведет его в одну из этих раз­валюх, но тот, как скопище разбитых кораблей, обошел их сторо­ной, и они вышли на берег почему-то еще не замерзшего пруда. На противоположной стороне стоял одинокий домик, покрашен­ный в ярко-зеленый цвет. На коньке крыши золотом сиял неболь­шой православный крест, а за невысоким забором, тоже зеленого цвета, возвышалась застекленная теплица, сверху осыпанная мелким, только что напавшим снежком, а изнутри, видно, по­крытая испариной. Теплица с торца примыкала к самому дому и словно являлась его продолжением.
   Валентин первым вошел в калитку. Громко, голосисто залаяла выскочившая из будки лохматая собачонка. Боковая дверца в теплице приоткрылась и из нее выглянуло женское лицо в свет­лом платочке. Лицо Вячеславу показалось очень знакомым. Он его где-то видел совсем недавно, но уже забыл, где? Словно па­мять о том месте встречи кто-то стер невидимой рукой.
   Женщина со знакомым лицом приветливо улыбнулась и, поз­доровавшись, махнула друзьям рукой, приглашая зайти в тепли­цу. Валентин, а следом и Вячеслав зашли за дверцу.
   Внутри теплицы царствовало лето. Цвели розы, астры, тюль­паны, соединив в своем красочном благоухании все летние меся­цы сразу. Между цветов, гудя на низкой ноте, деловито летали пчелы и бесшумно порхали неведомо откуда взявшиеся бабочки-махаоны. Рядом зеленели грядки с молодыми пупырчатыми огур­чиками. В отдалении кое-где краснели помидоры.
   Теплица отвечала своему названию -- здесь было очень тепло. Вошедшие почти сразу же вспотели, сняли шапки и расстегнули куртки. В теплом воздухе пахло медом и еще чем-то неуловимым, похожим на церковный ладан. У Вячеслава приятно и сладостно закружилась голова. Влад на своей половине затих, почти окон­чательно, только изредка еле слышно бормоча что-то непонятное.
   Хозяйка теплицы еще раз улыбнулась мягкой доброй улыб­кой. Красивые, немного восточные глаза ее, словно излучали свет и тепло. Так, во всяком случае, Вячеславу показалось может от­того, что под крышей теплицы ярко горела многоваттная лампа, отражаясь в зрачках уже немолодой, но еще достаточно красивой женщины.
  -- Ну, какая у вас беда? -- спросила хозяйка, внезапно поту­шив улыбку и уже серьезно глядя на Вячеслава и Валентина. Ни­кто из них еще не успел раскрыть рта, как женщина их опередила:
  -- Сходите в церковь. Исповедуйтесь и причаститесь. Тогда только буду вас лечить. Никогда ведь на исповеди не были?!
   230
  
  -- Да я вроде бы сам справился,-- проговорил Валентин,-- это вот у него тяжелое положение. Душа брата в нем сидит. Ему нужно помочь.
  -- Оба приходите. И женщину свою приводите после испове­ди. Ей ведь тоже нелегко.
  -- Откуда вы про нее знаете? -- удивился Вячеслав.
  -- Господь раскрыл мне глаза,-- улыбнулась целительница,-- вижу скрытое.
  -- Вы ясновидящая? -- с недоверием в голосе спросил Вячес­лав.
  -- На все воля Божия,-- тихо сказала целительница и пере­крестилась.

ГЛАВА VII

   Несмотря на морозное утро, церковь оказалась заполнена людьми. Стояла она на самой высокой точке холма старой части города, окруженной с трех сторон двумя речками, одна из кото­рых впадала в другую. Возвели эту церковь в позапрошлом веке и повидала она за свои два столетия немало. Одно время здесь не­сколько десятилетий располагался городской музей. Но затем му­зей был "эвакуирован" в соседний детский сад. Художники по­крыли церковные стены свежей росписью, и служба возобнови­лась.
   Валентин, Вячеслав и Алевтина, или Лиза, как звалась ее все­лившаяся в тело Алевтины душа, стояли в небольшой очереди на исповедь перед священником, держа в руках по листу бумаги, на которых накануне вечером ими были записаны собственные гре­хи. Грехов у всех троих оказалось предостаточно. Лиза-Алевтина, кроме записи на бумажке, решила исповедоваться настоятелю церкви устно и доверительно. Грех на ней висел очень большой. На Валентине вроде бы такой грех не "висел", но он решил про­сить отпущения грехов не только своих, но и отрока Алексея, ду­ша которого была подавлена его духом. Вячеслав стоял в очереди последним. Он только что заказал поминальный молебен по Вла-ду, поставил свечки у лика Спасителя и, неумело крестясь, помо­лился за неприкаянную душу брата, сидящую в нем. Влад на своей половине плакал и что-то скороговоркой причитал. Сегодня был сороковой день его кончины.
   Тугая удавка на горле Вячеслава несколько ослабла во время его неумелой молитвы, но все же отпускать не хотела.
   В церкви стоял приторный запах горящих свечей и ладана. Об­разы святых угодников, пророков, апостолов глядели со стен в ко­леблющемся свете свечей проникновенными глазами. Высокий купол, как огромный колокол, гулко резонировал звуки, созда­вая в храме неясный и таинственный глухой шум, похожий на да­лекий рокот морского прибоя. С каждой минутой пребывания в

231


   церкви на душе становилось все более спокойней, и Вячеслав по­жалел, что не приходил сюда раньше.
   В церкви он был всего раз, когда хоронили отца, погибшего в шахтном завале. Тогда Вячеславу и Владу исполнилось всего по десять лет. Очевидно, отец тайно верил в Бога и в больнице перед смертью попросил мать отпеть его в церкви, расположенной кило­метров за двадцать от их города, в старинном поселке, стоящем на берегу их городской реки, только ниже по течению. В той же цер­кви крестили их, близнецов, после рождения.
   Отпевание Вячеслав помнил плохо. Гроб с неподвижно лежа­щим отцом, голос священника, произносящий какие-то фразы на незнакомом языке, темнота и приторный свечной запах... Влада почему-то не отпевали.
   Вячеслав уже стоял почти рядом с батюшкой, который долго и удивленно слушал исповедь Лизы-Алевтины, когда две знакомые крупногабаритные фигуры оказались в его поле зрения. Атеист-безбожник и циник-насмешник Виктор Шутов вместе со своей драгоценной супругой бродили по церкви с целой охапкой свечей, ставя их во все подсвечники подряд, крестясь, как заведенные ав­томаты слева направо, путая католицизм с православием.
   После исповеди, причащения и утренней службы по сухой мо­розной дороге пошли пешком к целительнице. Шли молча, почти не разговаривая. Валентин чуть впереди, Вячеслав с Лизой за ним следом. Супруги Шутовы в середине литургии откровенно заску­чали и ушли из церкви. Они так и не заметили стоящих чуть сбо­ку, среди плотного скопления прихожан, своих знакомых. Вяче­слав чувствовал себя гораздо лучше. Влад притих, только еле всхлипывал и невнятно бормотал. Лиза держала Вячеслава под руку. Иногда их взгляды встречались и в зеленых глазах молодой женщины вспыхивали, словно теплые снежинки, яркие искорки. Она еще плотнее прижималась головой к мужскому плечу и чему-то улыбалась. Но потом снова становилась серьезной и, шагая ря­дом с Вячеславом, задумчиво хмурила рыжеватые брови, иногда свободной рукой дотрагиваясь до своего круглого живота, кото­рый стал уже проглядываться даже через зимнее пальто Алевти­ны. Свою беременность Лиза воспринимала двояко: радуясь, как обыкновенная женщина, жаждущая детей, и страшась, словно девочка-подросток, "залетевшая" по неопытности. Ребенок уже стал шевелиться и действовал очень интенсивно, что вынуждало Лизу часто просыпаться по ночам, прислушиваясь к этому шеве­лению со страхом и радостью.
   Валентин, немного сутулясь, возглавлял движение. Он шел не спеша, чтобы беременная Лиза и "подсаженный" больной Вяче­слав могли за ним поспевать. Он не оглядывался и не заговаривал с идущей позади парой. Он думал о чем-то своем, зажав ладонью в кармане, купленный в церкви православный крестик. Они все трое купили по такого крестику, но не надели почему-то постес-
   232
  
   нявшись окружающих, а несли крестики в карманах. Символ православия мягко грел ладонь буддиста Валентина и от этой теп­лоты по телу будто текли живительные соки. Дух мальчишки Алексея почти растворился в нем, как растворяется капля крови в стакане чистой воды. Но молекулы его неприкаянной души пор­хали в сознании Валентина, словно утренние отблески ночного сна, неясного и полузабытого и все же зримого и реального. От этого присутствия перерожденному бывшему пьянице и сторожу пчелиных ульев становилось не по себе. Он вспоминал ту секунду, когда в него вселилась душа Алексея. Как она целый месяц боро­лась с ним, даже заставила заманить в гречишные поля Алевтину и вселить в нее душу Лизы. Как он буквально сражался с Алексе­ем, освобождал день за днем захваченные тем пространства его со­знания, пока безжалостно не выгнал чужой дух из самых затаен­ных уголков своей головы. Но он по-прежнему тут, в нем. Ведь Валентин удивительно помолодел, стал бодрым и... непьющим. И за это он благодарен Алексею. Погибшая душа спасла душу живую.
   Наконец друзья подошли к незамерзающему пруду и вступили за калитку перед зеленым домиком с крестом на коньке. Внутри теплицы все также ярко светила лампа. На лай собачки из боко­вой двери выглянула голова целительницы. Видно, большую часть времени она проводила здесь, среди цветов, бабочек и пчел.
   -- Заходите,-- улыбнулась целительница, оглядывая при­
шедшую компанию.
   Мужчины, пропустив Лизу вперед, спустились вслед за ней по трем ступенькам внутрь теплицы, целительница оглядела каждо­го по очереди своими проникновенными глазами и нахмурилась, глядя на Вячеслава и Лизу.
   -- Пойдемте в дом,-- тихо сказала она, и первой направилась
к двери, видневшейся в конце теплицы. Все пошли следом. Вяче­
слав, идущий позади Лизы, вдруг заметил, что одна из бабочек-
махаонов, порхавших возле цветов, уселась на плечо проходящей
мимо куста роз целительнице и отлетела в сторону только возле
самой двери.
   Один за другим через эту дверь попали в светлую чистую ком­нату с палевыми занавесками на больших окнах. Мебели в комна­те было немного: два дивана, стоящих под углом друг к другу вдоль стен, стол с четырьмя придвинутыми стульями, книжный шкаф, полный старых по виду и явно не художественных книг. Крашенный пол устлан ковровой дорожкой.
   Но первое, что бросилось в глаза Вячеславу -- это занимаю­щий весь восточный угол комнаты иконостас с ликами Спасите­ля, Богоматери и святых. Возле иконостаса стоял семисвечник с оплывшими свечами. Горела только лампада возле иконы Иисуса Христа.

233


   Целительница, первой войдя в комнату, трижды широко пере­крестилась на иконостас и поклонилась ему в пояс. Лиза повторя­ла ее жест, но наклонилась, только опустив голову. Валентин пе­рекрестился, но кланяться не стал. А у Вячеслава даже рука не поднялась. Он почему-то постеснялся наложить на себя крестное знамение. Влад в голове затаился, слегка всхлипывая и больше никак себя не проявляя.
   После того, как гости сняли свою верхнюю одежду в прихо­жей, они снова вернулись в комнату и уселись на диване. Вяче­слав держал Лизу за руку. Холодная женская рука заметно под­рагивала. Лицо побледнело. Веснушки выделились рыжеватой звездной россыпью. Зеленые глаза потемнели. Лиза явно чего-то боялась.
   Между тем целительница, поставив новые свечи в семисвеч-ник, зажгла их, неслышно прочитала какую-то молитву и взяла со столика под иконостасом большой серебряный православный крест -- распятие.
  -- Встаньте! -- проговорила она, держа перед собой крест. Си­дящие на диване поднялись. Лиза оперлась на руку Вячеслава, словно у нее закружилась голова. Она была почти в полуобмороч­ном состоянии. Может, ребенок сильно зашевелился? Целитель­ница осенила крестом стоящих и на этот раз громко произнесла:
  -- Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Слава тебе Бо­же наш, Слава тебе,-- и стала, отчетливо проговаривая каждое слово, читать молитву "Отче наш" несколько раз подряд.
   Вначале Вячеслав не чувствовал в себе никаких изменений. Но затем в туманной, тяжелой "грязной" голове словно закапал чис­тый, прозрачный источник. Сперва робко, едва уловимо, но посте­пенно набирая силу, он заструился, очищая ту половину созна­ния, где Вячеслав был еще хозяином. Родник превращался в ру­чей, потом целый поток живой воды стал биться о незримую преграду, разделяющую надвое мир чувств и мыслей попавшего в беду человека. Преграда шаталась, трещала, но не рушилась, удерживаемая чьей-то невидимой рукой. Та же рука затягивала на шее петлю-удавку после каждого расслабления ее "водным по­током". На незримом, но вполне ощутимом уровне шла жестокая битва. Поле битвы -- душа человека. Это сражение длилось не­сколько минут, но Вячеславу они показались столетиями. Он словно мчался в потоке времени, меняя свои обличья, а в его бес­смертной душе Тьма вставала против Света. Две силы сталкива­лись в смертельной схватке, которая не прекращалась ни на мгно­венье, и человек сам решал, на чьей стороне его сегодняшняя жизнь. Многие его воплощения шли по пути Тьмы, многие стре­мились к Свету. Они имели право выбора и они отвечали за каж­дый свой поступок, каждую свою мысль. Они совершали тяжкие грехи: убивали, грабили, воровали, насиловали, лжесвидетельст­вовали, лгали, хитрили, распутничали, пьянствовали. Они жела-
   234
  
   ли смерти другим, затаивали злобу, ненависть, завидовали, стя­жали, скупились, гневались, обуревались гордыней.
   Но они же спасали людей от смерти, отдавали нуждающимся свое добро, искренне и чисто любили, были честны и правдивы, их мысли теплились участием и добротой, они жертвовали ради ближних своей жизнью, они были смиренны, кротки и милосерд­ны. Их сердца переполнялись любовью к Богу и они жили по за­поведям Божьим.
   Вячеслава разрывало Раздвоение между Злом и Добром, меж­ду Тьмой и Светом, между сатаной и Богом. Две силы словно два магнита тянули его, каждая в свою сторону. Он вводился в иску­шение Тьмой, но его манил Свет. Он метался, он изнемогал и все же он сделал шаг. Шаг к Свету. Удавка на горле разорвалась и пропала. Дышать стало легче. Перегородка в голове лопнула и осыпалась мелкой пылью. Душа Влада превратилась в легкое об­лачко и с тихим вздохом облегчения вылетела из Вячеслава. Сжа­тое в тиски сознание освободилось и вернулось в свои привычные берега. Поток мыслей и чувств захлестнул Вячеслава. У него, как от переизбытка кислорода, закружилась голова и он чуть не упал на диван. И только близость Лизы удержала его от падения.
   С Лизой же происходило нечто совсем странное. Целительница стала читать молитву Честному Кресту:
   -- Да воскреснет Бог, и расточатся вразы его, да бежат от лица
его ненавидящие его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает
воск от лица огня, тако да погибнут бесы от лица любящих Бога
и знаменующихся Крестным Знамением...
   Большое серебряное распятие приблизилось к Лизе. Та в стра­хе отшатнулась от него, сделала страшное нечеловеческое лицо и вдруг закричала тяжелым мужским басом:
   -- Уйди! Не подходи! Не пущу! Она моя! -- А целительница,
будто не обращая внимания на этот жуткий крик, все читала и чи­
тала твердым голосом молитву Честному Кресту и, наконец, при­
ложила распятие к лицу Лизы. Молодая женщина с баса перешла
на тонкий визг. Зеленые глаза ее закатились, закрылись, изо рта
пошла пена. Лиза упала на диван, увлекая за собой еще не при­
шедшего в себя Вячеслава. Он снова стал терять сознание. В голо­
ве помутилось, но это был не обморок. Его словно внезапно затя­
нуло мягкой силой в глубокий сон. И он заснул на плече у спящей
Лизы и во сне видел Влада, который летел все выше и выше по ра­
дужной спирали... Он летел и улыбался счастливой улыбкой. Его
муки кончились. Его пустили на Небо...
   Сквозь томительное, тягучее и сонливое пробуждение Вячес­лав слышал тихий женский голос. Голос целительницы. Она что-то рассказывала кому-то невидимому, сидящему, очевидно, с ней за столом. Не открывая тяжелых век, Вячеслав стал прислуши­ваться к рассказу. Он, видно, начался совсем недавно:

236


   -- Ведунья у нас мать была. Боялись ее все в округе. Нечистой
силе душу продала. Угрюмая была, нелюдимая. Но могла и выле­
чить иногда кое-кого. Но редко к ней лечиться ходили. Все боль­
ше злые люди захаживали: кто приворожить хотел кого, а кто и
порчу навести. Не отказывала. Деньги брала, а потом неделями
по дому от боли каталась, словно не она, а на нее ту порчу навели.
И так каждый раз. Знала же прекрасно, что назад все зло возвра­
щается. А не могла удержаться. Бесы работу требовали. Вот Бог
ей долго детей и не давал, а дал, видно, с умыслом. Родила она нас
с сестрой неизвестно от кого, да и в таком возрасте, что уж и баб­
кой поздно становиться, не то что матерью. Говорят, побывал у
нее в доме какой-то заезжий человек, а потом, она, уже старуха,
двойню родила. Радоваться бы ей только. Но не любила она нас.
Почти впроголодь держала, гулять на улицу со двора не пускала,
за малейшую шалость била собачьей плеткой. Я терпела, как мог­
ла, а сестра несколько раз пыталась убежать из дома, но мать за­
пирала ее в чулане, где бегали мыши. А я, из солидарности с сес­
трой, шла в заточенье добровольно. Страху в этом чулане было
много.
   Старая мать все чаще и чаще стала болеть. Видно, злые дела ее окончательно доконали. Она подолгу лежала в постели, словно в бреду повторяя имя какого-то Хозяина. Мы тогда не знали, кто был этот "Хозяин". Нам тогда с сестрой было лет по пятнадцать. Мать умирала долго, мучительно. Казалось, все ее тело сухое и старое перекручивается адскими болями. Она кричала, выла, как волчица, звала смерть. Но та не шла, и мать сутки напролет орала нечеловеческим голосом. За эту неделю мук она ничего не ела и не пила. Мы с сестрой не отходили от ее постели и страшно боялись ее. Но под вечер в пятницу я пошла в магазин, а сестра осталась с матерью. Когда я возвращалась назад и подходила к дому, то уви­дела странную картину. Окно в том месте, где стояла кровать с умирающей матерью, вдруг резко отворилось. Даже стекла раско­лолись вдребезги. И из окна с криком вылетела какая-то черная, похожая на ворону птица. Дрожа от страха, я забежала в дом и увидела: на кровати лежит мертвая мать, а рядом с ней стоит се­стра с кружкой в руке.
  -- Она пить у меня попросила,-- сказала сестра,-- и когда во­ду выпила, кружку вернула, закричала и тут же умерла.
  -- Птицу черную видела? -- спросила я.
  -- Нет, только окно вдруг само собой открылось. Стекла повы-летали, будто кто его плечом выбил,-- сестра испуганно смотрела то на мертвую мать, то на раскрытое окно.
  -- Что-то со мной нехорошее,-- через несколько минут сказа­ла сестра,-- и словно кто-то сидит во мне.
  -- Ну, это от испуга,-- так я ей тогда ответила.
   После смерти матери сестра стала резко меняться. Все больше углублялась в себя. Становилась нелюдимой и злой. Что-то бормо-
   236
  
   тала ночью каким-то старушечьим голосом. Я поняла -- колдует. Мать ей силу свою передала вместе с кружкой. Меня сестра возне­навидела. Я боялась, что она со мной что-нибудь сотворит и ушла из дома, забрав свои вещи. Поступила в медицинское училище. Окончила его и стала работать в больнице фельдшером. Однажды, в начале августа я возвращалась ночью из больницы с вечерней смены. Тропинка вела вниз к мостикучерез речку. По той тропин­ке я ходила часто и все же каждый раз робела: мало ли лихих лю­дей бродит по ночам. Обычно, все обходилось. Но в тот вечер, под­ходя к мостику, я увидела идущего мне навстречу мужчину. У ме­ня подкосились ноги. Я остановилась, не в силах сделать ни шагу. Мужчина приближался. Он подошел вплотную и оказался моло­дым и красивым. Улыбнулся приятной улыбкой и тихо прогово­рил: "Лечить будешь". Обошел меня. Я оглянулась. За спиной ни­кого не было. Перед сном я впервые в жизни помолилась. А во сне мне снова пригрезился этот юноша: "Поезжай в Сергиев Посад,-- сказал он,-- исповедуйся, причастись, затем зайди в монастырь. И там все узнаешь".
   Наутро я отпросилась на три дня с работы, взяла билет на по­езд и с пересадкой в Москве поехала в Загорск, или Сергиев По­сад, как назвал его тот юноша из сна.
   В соборе исповедовалась, причастилась, отстояла заутреннюю и уже собиралась уходить, когда, словно случайно, взглянула на висящую рядом со мной на стене икону. С иконы на меня смотрел тот самый юноша. "Великомученик и целитель святой Пантелей­мон",-- прочла я надпись под иконой. У меня часто забилось сер­дце. В монастырь я не шла, а бежала. Как будто кто вел меня. Я знала, куда идти. Зашла в ворота, поднялась по лестнице и по­шла по длинному коридору вдоль дверей, где жили монахи. Меня никто не остановил, хотя монастырь был мужской. В конце кори­дора, из приоткрытой двери, я вдруг услышала свое имя. Остано­вилась, вся дрожа. Заглянула за дверь. В келье, увешанной ико­нами, сидел старый седовласый инок.
   -- Заходи! -- громко сказал он.
   Я зашла и упала перед ним на колени. Инок благословил меня на лечение Божьими молитвами и передал серебряный крест. Он имеет чудодейственную силу. Изгоняет бесов. Лечит всякие бо­лезни. Вот и сейчас сила Креста Господнего совершила чудо. Из­гнана нечисть из ваших душ. Теперь найдут они -- покой и сми­рение во Христе...
   Чьи-то шаги послышались в прихожей, целительница прерва­ла свой рассказ. Вячеслав с трудом приоткрыл глаза. В дверях комнаты стояла женщина в дорогой норковой шубе и такой же шапке. Темные, немного азиатские глаза женщины источали гнев и ненависть. Целительница поднялась из-за стола, за которым она сидела вместе с Валентином, и сделала несколько шагов на-

237


   встречу вошедшей, встав спиной к иконостасу. Руку она положи­ла на серебряный крест, лежащий рядом на столике.
   -- Зачем ты пришла, сестра? -- тихо, но твердо спросила це-
лительница. Вячеслав, еще шире раскрыв глаза, смотрел на двух
женщин, стоящих напротив друг друга. И вдруг он заметил, что
они совершенно непохожи. Нет, черты лиц, как у многих близне­
цов, оставались сходными, но внутренние струны их душ боль­
шую часть жизни играли разные мелодии, и потому напротив сто­
яли два совершенно чужих человека.
   Вячеслав узнал в незваной гостье ту экстрасеншу из центра "нетрадиционной медицины", куда он ходил вместе с Лизой.
  -- Ты мне мешаешь,-- сказала женщина в шубе,-- ты мне не даешь жить так, как хочу я. Нам не ужиться с тобой здесь, в этой жизни. Я должна убить тебя. Моя сила мне поможет. Призывай свою!
  -- Опомнись, сестра,-- проговорила целительница, протяги­вая к ней руку,-- ты пошла по злому пути. Я просто лечу тех, ко­го ты портишь. Ты сама себе создала такую жизнь. И не вини в этом меня. Покайся, вымоли у Господа прощение, а я уж тебя дав­но простила.
  -- Я в твоем прощении не нуждаюсь! Ты перекрываешь мне подпитку, отрезаешь энергетику, а потом меня же еще и проща­ешь!
  -- Но ты живешь за счет чужой энергии. Ты -- вампир. Люди после твоих сеансов болеют еще больше и приходят ко мне. Что же мне их прогонять? Совесть не позволяет. Ведь у тебя ее нет. Нет и сострадания к людям.
  -- Хватит мне читать мораль. Мне давно уже все ясно. Или ты или я!
   Лицо женщины в шубе побагровело. Белки глаз тоже стали красными и страшными, черные зрачки расширились. Они упер­лись в стоящую напротив целительницу. Та качнулась, отшатну­лась, и с видимым трудом, перекрестилась. Рука ее ухватилась за серебряный крест. Но крест будто потяжелел. Целительница не­сколько минут, несмотря на все усилия, не могла его поднять пе­ред собой. А черные зрачки все буравили ее, как два сверла. Вид­но по всему, целительница почти потеряла сознание. Губы ее шеп­тали молитву, светлые глаза закрылись. И вдруг, словно из последних сил, рука с крестом вытянулась вперед. Крест засиял радужными бликами. Вячеслав их ясно видел. Они преломля­лись, как сквозь призму, расщепляя белый Божественный Свет на семицветье радуги -- щита. Черный взгляд ударился об этот радужный цвет, отскочил от него и рикошетом полетел назад, по­славшей этот убийственный заряд зла и ненависти.
   Женщина в шубе вздрогнула, как от сильного удара в грудь, схватилась за сердце, захрипела и медленно сползла по косяку двери на пол, где замерла неподвижно с широко открытыми, за-
   238
  
   стывшими черными глазами. Ее лицо из багрового превратилось в фиолетовое.
   Целительница сделала насколько шагов в сторону, и с трудом найдя на ощупь стул, в изнеможении села на него. Ее руки тряс­лись мелкой дрожью. Она, не отрываясь, глядела на мертвую, ти­хо и горестно повторяя: "Бедная сестра, бедная сестра..."
   Вдруг какая-то яркая, беззвучная вспышка привлекла внима­ние. Сидящий все это время, как парализованный, Валентин вскочил со стула. Оглянулась и целительница. Взглянул туда и Вячеслав. На подоконнике, распушив перья, сидела невесть отку­да взявшаяся черно-серая ворона. Она зло косила пуговицей глаза и настойчиво стучала клювом в стекло.
   -- Нужно ее выпустить,-- проговорила целительница отре­
шенно, словно ни к кому не обращаясь,-- и скорую помощь надо
вызвать: здесь сердечный приступ случился...
   Валентин подошел к окну и боязливо сторонясь вороны открыл форточку. Вороне словно только это и нужно было. Она вспорхну­ла на форточку и с гортанным криком вылетела наружу, где гус­тыми хлопьями валил снег. Черная птица мгновенно исчезла в бе­лой мгле.
   Валентин, обойдя мертвое тело, скрылся в прихожей. Цели­тельница тяжело поднялась со стула, подошла к иконостасу, упа­ла перед ним на колени и, осеняя себя крестным знамением, стала тихим шепотом молиться. По ее лицу текли слезы.
   Рядом с Вячеславом застонала и зашевелилась Лиза. Вячеслав оглянулся на нее и встретился с широко открытыми зелеными глазами. В них плескались отголоски прежнего страха. Но затем они стали пропадать, как испаряются капли воды под жарким ве­сенним солнцем.
   -- Я осталась! Я здесь! -- радостно сказала Лиза и прижалась
лицом к плечу Вячеслава. Он погладил ее по густым рыжим воло­
сам.

ГЛАВА VIII

   Шутовский "москвичок" медленно пробирался по улицам го­рода сквозь мартовскую распутицу. Виктор скорость не прибав­лял, боясь попасть на дороге, залитой весенней талой водой, в ка­кую-нибудь колдобину и повредить рессоры старенькой, куплен­ной по дешевке, машины. Свой "ВМ\\Ь> он продал еще зимой, рассчитываясь с долгами жены и выплачивая налоговые штрафы. На груди Виктора висел большой позолоченный православный крест. Шутов, не стесняясь, носил его поверх свитера. Он стал считать себя верующим. Вячеслав сидел рядом с ним, держа в ру­ках букет роз. На заднем сиденье примостился Валентин с короб­кой конфет и бутылкой "Шампанского".

239


   Ярко светило весеннее солнце. С крыш неудержимо сыпалась капель. На высоких тополях в парке, за родильным домом, горла­нили грачи. Затормозили возле центрального входа. Вячеслав и Валентин выскочили из машины и по сверкающим лужам побе­жали к дверям.
   Несколько минут ожидания в вестибюле и вот показалась сия­ющая Лиза с аккуратно запеленатым свертком на руках. Сверток сопел и причмокивал. Позади в белом халате шла медсестра и не­сла на каждой руке еще по одному такому же свертку. Они тоже сопели.
   -- Распишитесь в получении,-- шутливо сказала сестра,-- два мальчика и девочка.
   Валентин "обменял" детей на конфеты и "Шампанское". Вя­чеслав принял одного из рук Валентина и расцеловал Лизу. Она счастливо утопила лицо в мягкие головки роз.
   Вышли на крыльцо роддома. Весна брызнула на них солнечны­ми лучами, птичьим гомоном, говорливой капелью.
   На просохшем островке асфальта, чуть в стороне от крыльца ворковали и нежно "целовали" друг друга два белых голубя. Чуть дальше важно прогуливался третий. Увидев людей, голуби друж­но сорвались с земли и, хлопая белоснежными крыльями, стали набирать высоту, пока не исчезли в весеннем, бездонном небе.

1997 год

   0x01 graphic
   240
  
   СОДЕРЖАНИЕ

О

   АСТРАЛЬНОЕ ТЕЛО Повесть

3

О

   ОТДЫХ В ЦИХИСДЗИРИ Повесть
   3

О

   ДОЛГОВАЯ ЯМА Повесть

О

   РАЗДВОЕНИЕ Эзотерическая повесть
   241
  
   242

Автор благодарит за финансовую помощь в издании книги:

ВЛ.Анисимова -- директора Первомайского завода ЖБИ,

АА. Старкова -- директора ЗАО "Химэкс",

Г.Г. Жардецкую -- предпринимателя,

Н.С. Почуева -- предпринимателя.


   Павел Адамович ЛАГУН РАЗДВОЕНИЕ

повести

   Корректор Л.В. Фролова Компьютерная верстка Т.С. Смерчко

Формат 60x90/16. Печ. л. 15,25.

Печать офсетная. Бумага офсетная N 1.

Тираж 300 экз. Заказ N 364.

ИПП "Гриф и К", г. Тула, ул. Октябрьская, 81-А.

   243
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"