0ни не покидали его ни на минуту. Когда он взад и вперед бродил по коридору, они шли за ним шаг в шаг, шепча своими злобными, "хорошо поставленными голосами" все те же, не отличающиеся разнообразием, угрозы. Когда онсидел в столовой за обедом, они норовили подсыпать ему в тарелку отравы, и только феноменальное владение ложкой пока не позволяло осуществиться их коварным замыслам. Когда он вместе с остальными "тихими", в порядке помощи и "трудотерапии", работал в поте лица на поле сопредельного совхоза, они, в буквальном смысле, вставляли палки в колеса телеги, на которой он возницей понукал неповоротливую совхозную лошаденку, возившую в хранилище убранную картошку. После их проделок то одно, то другое колесо отскакивало, и ему приходилось в одиночку, подлезая под телегу, всем своим неуклюжим, огромным, рыхлым телом, ставить колесо на место. Они же, он чувствовал, как чертенята сновали вокруг, всячески мешая производить починку.
Они не покидали его ни на минуту. С тех самых пор, когда он понял, что они рядом. Они вокруг него. Они -- везде. До этого он жил, как жили многие в его городке. Вставал по утрам под звон будильника, тщательно съедал утренний завтрак, приготовленный заранее с вечера (к питанию он относился серьезно), закрывал на один оборот ключа дверь в своей "комнате с подселением" и спешил на завод, где небольшие знания по способам скручивания проводки и установки люминесцентных ламп, позволяли ему трудиться дежурным электриком.
Толстый, медлительный, некрасивый с узкими, спрятанными в одутловатых щеках поросячьими глазками, с курносым, широким носиком и, к тому же, с подходящим именем Василий, он прочно и навек запатентовал кличку "хряк". Но по прошествии нескольких лет работы на заводе его вид уже не вызывал тех ехидных улыбочек и подтрунивании, коими он награждался в начале своей "электрокарьеры".
Кроме как неординарной внешностью, Василий Мормышкин не выделялся среди рабочей массы заводчан. Регулярно платил профсоюзные взносы, скучал на собраниях, голосовал "за", тщательно пересчитывал аванс и получку, не отходя от кассы, "забивал козла" в обеденных перерывах, иногда с зарплаты выпивал с электриками "на скидку", но никогда не напивался, хотя ребята шутили, что в него "ведро влезет".
Скорее всего они не ошибались, но воплотить на практике эти теоретические выводы не представлялось возможным. Но догадывались ли электрики-теоретики, что Вася-хряк не так прост, как старался казаться им, что в неповоротливом, желеобразном теле живет душа, совсем с другими запросами и стремлениями? Вася был "аристократом духа", если только этими двумя, набившими оскомину, словечками можно выразить весь диапазон его духовных притязаний.
Книги Вася читал запоями, но историческая тематика более всего волновала его заплывшее жиром сердце. Где только мог он доставал и зачитывал от корки до корки многотомные собрания сочинений Карамзина, Соловьева, Ключевского. И, начитавшись дореволюционных историков, лежа одиноко на кровати в своей комнате, Вася предавался мечтам. Он представлял себя потомком Великих князей. Маленькая двенадцатиметровая комнатка в его воображении расширялась до дворцовых размеров. Сам же он, слегка похудевший, но не настолько, чтобы выглядеть несолидно, облачался в элегантный фрак и белую манишку с бабочкой. В толстых, коротких пальчиках, усыпанных перстнями, небольшая тросточка из слоновой кости, которой он непринужденно поигрывает. Между пухлой щекой и густой бровью прилепился монокль. Князь Василий принимает в своем дворце гостей. К парадному подъезду подкатывают дорогие экипажи: князья, графы, бароны, маркизы -- все во фраках, манишках, бабочках с тросточками и моноклями. Дамы в бриллиантовых колье и диадемах. Бал в полном разгаре: танцующие пары порхают под звуки вальса цветов из "Щелкунчика". Слуги разносят аперитив и шампанское. Князь Василий благосклонно отвечает на восхищенные взгляды прекрасных дам. Но сии амурные стрелы не ранят своей сладостной мукой княжеское сердце. В нем уже сидит одна острая зазубренная стрела. Вынуть ее невозможно. Сердце дворянина навеки принадлежит знаменитейшей оперной певице, покорившей своим непревзойденным искусством Петербург, Москву, Милан, Париж, Нью-Йорк и Рио-де-Жанейро, несравненной мадмуазель Мими.
Вот и сейчас перед глазами у князя стоит ее пленительный образ с горделивыми чертами лица, так поразительно схожими с леонардовской Монной Лизой. Да, она - воплощение красоты. Князь Василий без ума от этой женщины. Он одаривает ее знаками внимания уже почти две недели. Срок немалый для такого покорителя женских сердец, как князь. Другие сдавали свои бастионы на милость победителя дня через два-три. Но мадмуазель Мими - твердый орешек, но и князь, как говориться, тоже "не лыком шит". Каждый день он посылает ей домой и в театр по огромной корзине белых роз. Подарил ей на днях бриллиантовое ожерелье, за что удостоился признательного взгляда больших голубых глаз. Этот взгляд обнадеживал, и сегодняшний бал князь Василий давал исключительно для того, чтобы покорить сердце гордой красавицы. Но злой рок распорядился иначе. Утром через посыльного от нее пришла записка. Из-за каких-то внутренних неурядиц поменяли время начала вечернего спектакля, и мадмуазель Мими извинялась за невозможность воспользоваться любезным приглашением князя Василия. Искусство для нее превыше всего... И поэтому князь был не в духе. Он невообразимо страдал. Нет, находиться здесь невыносимо! Туда к ней! Дождаться конца спектакля, ворваться в гримерную, упасть перед ней на колени, умолять о снисхождении, умолять о любви.
Князь Василий принимает решение. Он незаметно покидает гостей и по широкой парадной лестнице дворца бежит к ожидающей его карете, находу успевая выхватить у лакея цилиндр, перчатки и манто.
Экипаж, что есть силы в четверке породистых английских лошадей, мчится по вечерним улицам города. Вот, наконец, и оперный театр. Здесь князя Василия все знают. Для него всегда забронирована ложа вблизи сцены. Дают "Кармен" с мадмуазель Мими в главной роли. Театр полон. Несмотря на перенос времени спектакля; как всегда -- аншлаг. И все потому, что на сцене она. Все взоры устремляются на нее. Мысли всех присутствующих мужчин о ней. Но князю Василию не пристало быть одним из многих. Он привык быть единственным...
Голос у мадмуазель Мими -- колоратурное сопрано. Диапазон потрясающий, голосовые связки поразительны. Князь заворожен, князь пленен, князь обезоружен. Уже в который раз. Но привыкнуть к феноменальному таланту невозможно. Как невозможно привыкнуть к феноменальной красоте мадмуазель Мими.
- У любви, как у пташки крылья:
Не поймаешь - улетит.
Поет своим колоратурным сопрано великая оперная актриса. "Да, да, да - повторяет вслед за ней князь Василий, -- поймать, не упустить птицу Любви, птицу Счастья! Сегодня, сейчас, после спектакля! Бросить к ее ногам свое богатство и броситься самому на колени. Будь, что будет!
Последний акт. Убийство Кармен. Зал рыдает. По щекам князя Василия текут слезы сопереживания. Занавес падает. Бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овации. А теперь скорее в гримерную, пока его никто не опередил. Корзина белых роз прихвачена еще из кареты. Лакей с цветами едва успевает за стремительным князем. Да, он первый. Он опередил всех. Мадмуазель Мими еще на сцене, вызывается в который раз "на бис". Сейчас она придет. Сейчас он увидит ее счастливую и немного усталую от привычного успеха...
И вот мучительное, полное сомнений, надежд и неожиданной радости, объяснение позади. Князь Василий и его нареченная мадмуазель Мими уютно расположились в шикарно обставленном кабинете ресторана "Интернацио-наль". Обслуживают их попеременно два молчаливых, но расторопных официанта. По такому случаю князь не скупился: кабинет сплошь заставлен корзинами белых роз. Ведерки со льдом притаили изготовленные для стрельбы бутылки с лучшим французским шампанским. Стол украшен позолоченными подсвечниками, мерцание свечей создает в кабинете таинственный, интимный полумрак, преломленный в гранях хрустальных бокалов разноцветными искорками. На столе из полумрака, как бы сами собой появляются блюда и тарелки из тончайшего китайского фарфора, наполненные изысканными кушаньями. Вазы вот-вот готовы лопнуть от изобилия апельсинов, бананов, ананасов.
Князь Василий счастлив до умопомрачения. Она согласна стать его женой! Завтра они объявят о помолвке, а сегодня его вечер, его праздник, и... шампанское, шампанское, шампанское!.. Пусть оно льется рекой! Он счастливейший из смертных!
Ночь. Мими в его спальной. Стоит перед венецианским зеркалом и медленно расчесывает свои шелковистые белокурые волосы черепаховым гребнем. Князь Василий подходит к ней сзади и, немного полюбовавшись их двойным прекрасным отражением, медленным, но решительным движением рук спускает с ее плеч тонкие бретельки пеньюара. Обнажается грудь упругая, как два спелых, ананаса. Пеньюар скользит ниже. Пальцы князя Василия, усыпанные перстнями, ласкают гибкий стан возлюбленной. Сладостный поцелуй. Монокль выпадает из глаза князя на персидский ковер. Пара падает на кровать, покрытую атласными английскими покрывалами. Мими стонет в княжеских объятьях. Стонет всю ночь, до самого утра, пока они оба, измученные, но счастливые не засыпают, так и не разжав своих утомленных тел.
II
Вася проснулся. Подушка, которую он продолжал сжимать в своих объятиях, с двух сторон слегка промокла. Верхнюю часть оросили счастливые слезы спящего, а нижнюю...
На столе привычно-монотонно постукивал будильник. По случаю выходного дня его звонок милосердно промолчал, позволив стрелкам пробежать семичасовую отметку. Сейчас те топтались где-то в районе крупно очерченной на циферблате девятки. Из окна, сквозь занавески, пробивалось пасмурное мартовское утро.
Взгляд проснувшегося привычно скользил по знакомой "комнатной обстановке": стол с будильником и неубранной тарелкой вчерашнего ужина, книжный шкаф с сотней "настольных книг", рядышком -- платяной, с Васиной "одежной". Возле окна примостилась тумбочка с электропроигрывателем "Вега". Из приоткрытой дверцы просматривался стройный ряд пластинок. Своей фонотекой Вася по праву гордился. Каких только классических произведений здесь нет?! Ежемесячно часть не такой уж большой зарплаты меломан тратил на свою музыкально-духовную страсть. Кстати, о страсти. Сегодня, в эту мартовскую субботу у Василия день особенный. Не так часто в соседний Новостариногорск приезжают на гастроли оперные театры. И ни один приезд заезжих гастролеров не проходит без посещения их спектаклей тонким знатоком арий и хоров Василием Мормышкиным. Сегодня один из таких замечательных дней. Полтавский театр оперы и балета вечером одаривает истомившуюся новостариногорскуго публику "Иолантой" Чайковского. Один билет в партер (2 ряд, 10 место) аккуратно сложенный, лежит в нагрудном .кармашке парадно-выходного костюма Василия. Наступило утро, но он уже ждал приближения вечера.
На кухне Васин сосед художник-пожарник Жора Рублевич при помощи электроплитки готовил себе завтрак. Регулярным и постоянным кушаньем Жора избрал жаренную на подсолнечном масле картошку. Мизерная пожарная зарплата не позволяла деятелю кисти и топора вводить в меню мясные деликатесы. К тому же, Жорик часть своего "пособия по безработице", как остроумно он называл, получаемые денежные вознаграждения, тратил на краски и спиртные напитки, до которых он был большой любитель. Немногочисленные разноцветные бумажки, как правило, исчезали из его карманов на третий день после выданного аванса или получки, но Жора не унывал: два мешка картошки из трех, предусмотрительно "заготовленных" им еще с осени, уютно примостились за вышедшей из строя газовой плитой. Новую обоим жильцам найти было недосуг, и по обоюдному согласию с городской газовой службой, голубой огонек уже давно не вспыхивал в замусоленной кухне электрика-аристократа и художника-пожарника, что впрочем, обоим не мешало и без газа чувствовать себя вполне коммуникабельно. Готовили на электроплитках, предварительно застопорив неуловимый цифровой бег электросчетчика пластиковой пленкой.
Отношения между соседями характеризовались мирным сосущестованием, хотя Вася недолюбливал Жору за безалабердный образ жизни, за вечно немытые длинные черные курчавые волосы (как такие терпят начальники в пожарной?), за руки с грязными ногтями, пахнущие скипидаром и красной, за беспробудные пьянки с приятелями до поздней ночи и, главное -- за вечно орущий магнитофон, который Жора как-то приобрел по дешевке в комиссионке. Магнитофон за стенкой орал, визжал, скрежетал, не давая Васе глубоко насладиться очередной классической новинкой, и чувствовалось по всему: назревал музыкальный конфликт, когда случай помог избежать ненужной конфронтации: в городском универмаге Вася увидел наконец-то в продаже долгожданные стереофонические наушники. И после этой покупки божественные мелодии Бизе, Чайковского, Моцарта, Рахманинова и т. д., не могли уже более опошлить "застеночные поп-музыканты".
Неизвестно, что думал о соседе Жора, но при встречах на кухне или возле санузла художник вежливо улыбался "аристократу", и чуть-чуть иронично раскланивался, как будто догадывался о тайных мечтаниях Васи Мормышкина. В гости они друг - друга не приглашали. Диаметрально противоположные интересы и музыкальные вкусы не позволяли им сдружиться. Отношения по-прежнему оставались на соседском уровне, что вполне удовлетворяло их обоих.
Какие великие художественные творения создавал Жора в перерывах между тушением пожаров, пьянками и общениями с многочисленными "девушками", Василию было неизвестно, да признаться, особенно и не интересовало. К живописи "князь" Мормышкин оставался равнодушным.
Картошка на сковороде угрожающе шипела, жалобно вздыхала, горестно стонала, прикрытая кастрюльной крышкой, но пока не могла привлечь внимания своего хозяина. Жоре сейчас не до нее, он опохмелялся пивом. Трехлитровая банка, наполовину опорожненная, стояла на столе, а страждущий хлебал ее содержимое из пивной кружки, партию которых он прихватил некоторое время назад из ближайшей "рыгаловки". Видно по всему, живописец уже пришел в себя и болезненное состояние духа исчезло из его нечесанной, сальноволосой головы. Глубоко кивнув в ответ на Васино "доброе утро", так что слипшиеся патлы упав, почти замаскировали его горбоносость, Жора оставался в такой позе должно быть с минуту, выдерживая паузу, а может быть просто не в силах сместить центр, заново появившейся при поклоне тяжести Но потом, все же, хоть и с некоторым усилием буйные художественные кудри вернулись на свое излюбленное место, и Жора, взглянув прояснившимся взором на вошедшего и кухню соседа, слегка картавя, произнес:
- Пивка не желаете?
Вася не пожелал. Горький "плебейский" напиток всегда вызывал у "князя" отвращение. То ли дело шампанское. Его Василий мог бы выпить целую дюжину (аристократы все почему-то пили шампанское дюжинами). Но шампанское в Жориных "подвалах не залеживалось. Правда, опорожненные емкости. укутанные остатками серебрянной фольги, кое-где возвышались небоскребами над одноэтажной "застройкой" разнообразных поллитровок, раскинутых крупным городом вдоль стены на Жориной половине кухни. Это говорило о более широком демократическом взгляде мастера кисти на вкусовые качества алкого-содержащего дурмана. Правда, надо признаться, "князь Василий" тоже не брезговал "пригубить" некое количество "настоящих мужских напитков", особенно когда дело касалось заводских выпивок. Ведь, как известно, простые электрики, не аристократы, шампанским, в основном, не злоупотребляют. Но к пиву у Василия была какая-то особенная неприязнь, хотя княжеская комплекция скорее предполагала в нем большого любителя эля, чем его принципиального противника.
За чуть более чем полгода совместного бытия (прежний Васин сосед умер и был похоронен на собесовские деньги), Жора, естественно, до конца не изучил "княжеские" вкусы, и потому вопрос относительно "пивка" не показался ему бестактным. Более того, почему-то именно сегодня пожарный художник оказался особенно разговорчивым.
Выразив искреннее огорчение по поводу отказа соседа разделить его скромные утренние возлияния, Жора неожиданно завел разговор о литературе. Такой темы Василий просто не ожидал. До сих пор ему казалось, что печатная продукция любых категорий и рангов обходит стороной жилище Георгия Рублевича. Газет он не выписывал и не покупал: в книжном магазине, в единственном месте, где можно периодически встретить всех интеллигентов города Додонска. Жору никто никогда не видел. Изредка появлялся он в Новостариногорском художественном салоне, но, в основном, из всех торговых точек Г. Я. Рублевич отдавал предпочтение винному магазину и пивному ларьку. И все же, как теперь открылось, некоторой начитанностью Жора обладал. Его любимыми писателями оказались: Шолом Алейхем, Бабель и Фейхтвангер;
Блок, Пастернак и Мандельштам проникали в поэтические уголки его души. Для остальных прошлых и настоящих служителей муз там места почти не ocтавалось, Изо всей вышеперечисленной кагорты Васе знакомой оказалась поэзия А. Блока, да и то из школьной программы. Остальных он знал понаслышке. Круг его литературных интересов замыкался на исторической тематике.
Как раз в последние дни Василий перечитывал книгу Тарле "Наполеон", содержание которой настраивало на размышления. Некоторыми из них он поделился с Жорой, в развязанной тем литературоведческой беседе.
Жора слушал внимательно, иногда деликатно прихлебывая из кружки пиво. Картошку он тоже, как бы ненароком успел снять с плитки, но к еде не приступал, заинтересованный внезапным откровением соседа. Потом, когда пыл Василия несколько поиссяк, а банка с пивом оказалась почти опустошенной, Жора приступил к основной части разговора:
- Досталась мне тут по случаю одна книжечка, -- немного картавя произнес он да я толку в пей не вижу никакого. Может Вас, Василий Иванович, заинтересует? Профиль близкий Вам - исторический. Прочтите на досуге, а то она у меня лежит - пылится.
Жора встал из-за стола и, слегка заплетаясь, отправился в свою комнату и почти сразу же вернулся, держа в руке небольшую, в старинном переплете книжицу.
Протянув ее Васе, он чуть-чуть кривовато улыбнулся, обнажая отсутствие одного переднего зуба в ряде прокуренных, желтых, еще уцелевших.
Вася Мормышкин принял книгу из рук дающего и раскрыл титульный лист. Изданная в середине прошлого века, она называлась: "Практическое руководство по изучению черной и белой магии" под редакцией некого Папюса. Заглавие вызывало любопытство. Признаться, тайно, в душе Вася мечтал познакомиться с "нечто подобным". Мистика, спиритизм, гадание на различных предметах всегда составляли один из атрибутов аристократической среды. Но вот Магия, да еще "практическая" давала возможность сблизиться с таинственными, колдовскими силами и. уподобившись Фаусту, беседовать накоротке с духами стихий. От такой перспективы у Васи прохватило дыхание, закружилась, голова, затряслись руки и он чуть не выронил на пол "Практическое руководство..."
Жора, очевидно заметил, какой эффект произвела на соседа "книжечка" и, еще раз обнажив дырку от зуба, наклонился почти вплотную к самому лицу Василия. Его рот вместе со вчерашним перегаром и свежими пивными выхлопами, дохнул на "князя" тихим шепотом:
- Почитайте. Надолго запомните. Уверяю.
Затем, непринужденным движением подтянув сползающие трикотажные штаны, Жора удалился в свою комнату. Забытая картошка остывала на столе. За стенкой, включенный нетвердой рукой, заорал магнитофон. Вася Мормышкин остался на кухне наедине с "Черной и белой Магией".
III
Пасмурный мартовский день постепенно скатывался к вечеру. Одетый в парадную пару и серенькое демисезонное пальтишко, любитель полтавской оперы, вышел из дверей своего подъезда и двинулся по направлению к остановке автобуса.
Остановка находилась несколько в стороне от двухэтажного строения, в котором проживал Василий, и чтобы сократить путь, ему нужно было немного попетлять по улочкам и переулкам Додонска.
Город выползал из зимней спячки. Совершал он сие пробуждение медленно, лениво, вытаскивая за собой из снежной берлоги целые горы, обнажившегося под теплыми деньками, мусора. Разбросанные там и сям помойки живописно раскрывали для всеобщего обозрения разнообразное содержание гастрономических и культурнобытовых вкусов местных жителей, что само по себе вызывало удивление, так как в продовольственных и промтоварных магазинах Додонска наблюдалось, в основном, полное торговое запустение.
Но оптимистично настроенные додонцы, по таким пустякам давно уже унывать перестали. Два ежедневных железнодорожных рейса в столицу нашей Родины, давали благоприятную возможность периодически пополнять пром и продзапасы семейных шкафов и холодильников. Увешанные сумками, авоськами, рюкзаками мужественные пассажиры "колбасного поезда" с радостными улыбками вываливались на платформу, встречаемые счастливыми чадами и домочадцами с тележками с салазками в зависимости от времени года. Радость и тех и других объяснялась легко и просто. Все хотели кушать и предвкушали близкое уже совместное вкушение приобретенных в поисках и борьбе дефицитных продуктов. А, как известно, полученное через преодоление трудностей, дороже, а значит, и вкуснее вдвойне. Как мало нужно человеку для счастья! И вот почему додонские помойки отличались таким разнообразием отбросов.
По давно сложившемуся обычаю в нашей Великой державе зимний мусор обычно убирали в день коммунистического субботника. После этого разового события города, городки, городишки приобретали более-менее жилоподобный вид, но так как до апрельских мероприятий оставался аж целый месяц, "отцы города" Додонска давали неограниченную свободу разрастания помоечных островов на тихой болотной глади улиц и переулков. Умы городских голов направляли свои мудрые мысли совсем по другому маршруту. После экстренного совещания в красностенном доме с колоннами, бригады художников и маляров двинулись на ударное обновление уличной наглядной агитации, изрядно поблекшей после осенних дождей и зимних снегопадов.
Надо признать, что лозунгов и плакатов в славном городе Додонске было вполне достаточно, чтобы ублажить зрение, наезжавшего иногда с инспекцией, областного начальства. Поперек центральной и нецентральных улиц, примерно через каждые сто метров трепыхались кумаченые полотнища, призывающие додонцев отдать все силы выполнению решений.., бороться за качество выпускаемой продукции... быть в передовых рядах строителей и борцов.., ударным трудом отметить и ответить... На площади, в скверах, на фасадах зданий красовались многометровые панно с суровыми или, наоборот, радостными лицами рабочих, колхозников, интеллигентов, убеждающих еще неубежденных брать пример с передовых труженников очередной пятилетки, объединенных в едином стремлении к построению светлого будущего. К слову сказать, эти самые панно выполняли не только агитационную, но еще и декоративную, так сказать, заградительную роль. Заграждала глобальная наглядная агитация провалы в жилищном строительстве, а точнее, оставшиеся от давних времен "индустриализации" еще в достаточном количестве бараки и, сопутствовавшие им, перекосившиеся сарайчики да деревянные "нужники", имеющие свойство по весне сливать свое зловонное содержимое с говорливыми уличными ручейками.
Бараки сносились медленно, неторопясь. Торопиться и в самом деле было некуда. Все отчетные документы уже много лет назад бодро отрапортовали о полной ликвидации барачной системы в городе Додонске. Но вдруг приезжему областному начальству, проносившемуся на черных "Волгах" к красно-кирпичному зданию, случайно бросится в глаза несоответствие отчетной и реальной жилой постройки. Начальство может и пальцем погрозить и лишить призового места в области по благоустройству. И потому, на всякий случай, слишком ярко выпяченные образчики прошлой индустриализационной эпохи прикрыли многометровыми призывными плакатами.
Плакаты призывали, мутные весенние ручьи текли вдоль улиц, Василий Мормышкин шел вдоль ручьев к автобусной остановке. В руке его, крепко зажатые, трепетали под легким ветерком три красные гвоздики, купленные накануне за десятку у черноусого красавца, торговавшего цветами возле городского универмага. Десять рублей, конечно, дорого, но разве можно идти в оперу без цветов?
На автобусной остановке толпился народ. Как видно, автобус на Новостариногорск слегка задерживался и потому потенциальные пассажиры несколько волновались, поглядывая в сторону поворота, откуда должен был показаться долгожданный экипаж. Некоторые из присутствующих особ мужского пола, по случаю выходного дня, находились в изрядном подпитии и, образовав небольшие сплоченные группки, громко делились различными жизненными перипетиями, не стесняясь при этом в выражениях. Мат стоял над автобусной остановкой зловонным облаком, переплетаясь с "ароматом", доносящимся от ближайшего закомуфлированного барака, образуя гармонически целостную атмосферу ожидания чуда. И вот, наконец, чудо появилось. Выкрашенный в оранжевую краску, заляпанный по самые окна грязью, тяжело переваливаясь от внутреннего давления, автобус стал подкатывать к остановке, но, не доезжая до нее несколько метров, внезапно остановился. Двери с трудом открылись и из них на тротуар стали вываливаться полузадохшиеся пассажиры. Толпа на остановке в едином порыве понеслась к автобусу, подхватив по пути стоящего в сторонке Васю, и с размаху бросилась в битком набитое автобусное чрево, разделившись на два потока. Неуспевших выйти смяли и втиснули обратно. Особы мужского пола, расталкивая локтями особ пола противоположного, изрыгая мат, ворвались на вожделенную территорию, совершенно довольные собой. И Васе повезло. Его рыхлое, большое тело, по случайному стечению обстоятельств, словно пробка из под шампанского, направляемая мощным потоком пьяных особей, влетело в автобусный салон и заклинило среди, источающей перегар и пот, человеческой массы. Автобус, взревев полуизносившимся мотором, медленно отвалил, так и не закрыв двери, в которых застряли, не пожелавшие продолжить ожидание, лихие додонцы.
На каждой остановке события повторялись с однозначной закономерностью. Автобус кое-как полз по своему маршруту, спотыкаясь на разбитой после весенних паводков дороге, приближаясь к намеченной цели.
Один из цветочной тройки в Васиной руке, не выдержав тягот путешествия склонил свою бархатистую головку, покорившись трагической судьбе. Оставшаяся пара держалась из последних сил, благодаря заботе хозяина, который всячески старался укрыть ее от копошащегося и толкающегося человеческого сгустка. И эта труднейшая деятельность, в конце концов, увенчалась успехом. Вася цветы сохранил почти в полной неприкосновенности.
Он вывалился из автобуса в центре Новостариногорска помятый, с грязными обтоптанными ботинками, но гордый за сохранность двух гвоздик. Головку третьей он засунул между собратьями и букет опять приобрел вполне привлекательный вид.
Новостариногорск по своим архитектурным особенностям разительно отличался от Додонска. Прямые, словно вычерченные улицы, красивые, необычной внешности и планировки, дома, построенные сразу после войны пленными немецкими солдатами и, потому, выглядевшие как-то не по-русски, чистота, обилие деревьев: все вместе взятое всегда проливало успокоительный бальзам на сердца приезжавших сюда отдыхать многочисленных додонцев. Они бродили по широкому и длинному бульвару, смотрели на экраны пяти кинотеатров, сидели за столиками четырех ресторанов и благословляли судьбу за то, что рядом с их полубарачным городишкой раскинулся такой земной рай. Правда в Новостариногорских магазинах было так же пустовато, но на эти мелочи, как уже сказано выше, никто не обращал практического внимания.
Впрочем, одна небольшая неприятность могла иногда слегка расстроить благодушное настроение приезжих. Да и для коренных жителей города это обстоятельство частенько нарушало безмятежность свободных вечеров. Дело в том, что в пятнадцати километрах от Новостариногорска расположился гигантский нефтеперерабатывающий комбинат, возведенный с энтузиазмом еще во времена первых пятилеток. Ощетиненный десятками зловонных труб, индустриальный монстр, очевидно в целях конспирации от пронырливых иностранных спутников-шпионов, прикрыл себя широким дымовым маскхалатом. Ветер иногда уносил покрывало куда-то в сторону, но бдительные трубы в считанное минуты восстанавливали "статус-кво". В безветренную же погоду грязно-серая, отвратительно воняющая простыня вползала в город, заполонив его улицы, залезая своими обтрепанными концами в каждую неприкрытую щель. Город задыхался, город молил о ветерке.
После таких газовых атак поликлиники и больницы переполнялись прихворнувшими гражданами. Особенно ярко отклонение от норм наблюдалось у детей. Люди тихо роптали, но так тихо, чтобы не слышало местное начальство, а самое главное -- вездесущее "Ведомство". Люди понимали значение Новостариногорского нефтеперерабатывающего комбината для экономического потенциала страны. И потому терпели, тихонечко ропща на неустойчивую "розу ветров", иногда забывающую о своей освежительной работе.
Очевидно, со времен великих геологических сдвигов земной коры над западным берегом Марьинского озера возвышается большой пологий холм, названный местными жителями, привыкшими к равнинному ландшафту, "старинной горой". Отсюда и получила название деревушка, расположившаяся у подножия холма, а затем и городок, построенный местной уездной управой. Период эпохальных всесоюзных строек не обошел и тихий Стариногорск. Здесь по велению "Отца народов" решено было возвести один из крупнейших в стране нефтеперерабатывающих комбинатов. Никого из основоположников глобального проекта не смутил тот незначительный факт, что от Стариногорска до нефтяных залежей многие сотни километров бездорожья. Ведь указание Величайшего из величайших -- закон для всей страны. И строительство индустриального гиганта развернулось во всю широту окружающей местности. Но через некоторое время выяснилось крупное отставание реальных деяний от планируемых сроков возведения "громодья", что грозило для руководителей строительства суровыми карами. Руководители пребывали в замешательстве, наемных рабочих явно не хватало. Мерещились уже руководителям дальние сибирские поселения. Но тут свершилось убийство Кирова, и по известному указу доблестные органы НКВД стали безудержу хватать многочисленных "участников заговора".
Работа на строительстве Стариногорского комбината закипела с новой страстью. Наспех сколоченный для "заговорщиков" лагерь бесперебойно поставлял рабочую силу под пристальным оком народного комиссариата внутренних дел. Сам нарком, товарищ Генрих Ягода, курировал строительство, наезжая иногда сюда с многочисленной свитой. А при таком кураторе, сами понимаете, темпы возведения достигли невиданной скорости. Руководителям стройки вместо холодных звезд на сибирском небе грезились совсем другие звезды, ввинченные в гимнастерочное сукно. Грезы обернулись явью. На торжественном собрании, посвященном досрочному пуску первой очереди нефтеперерабатывающих цехов "Куратор" зачитал указ президиума Верховного Совета СССР о награждении особо отличившихся тружеников орденами и медалями. Руководство ввинтило в свои гимнастерки ордена. Лагерь переформировали и выживших "врагов народа" погнали этапом на другую великую стройку...
В благодарность за бескорыстную помощь, оказанную наркомом НКВД, довольные своей судьбой, руководители стройки, от имени коллектива ходатайствовали перед Верховным Советом о переименовании города Стариногорска в город Ягодинск. Ходатайствование получило незамедлительное удовлетворение. Едва поменяли название на райкоме, исполкоме и других учреждениях, едва стали привыкать гордо именоваться "ягодинцами", как внезапно выяснилось, что город с гордостью носил имя шпиона империалистических разведок, врага народа и изверга. В двух последних определениях можно было не сомневаться. Первое наводило на грустные размышления.
Выкрутились из создавшегося щекотливого положения довольно ловко. " Ходатайствовали трудящиеся" бывшего Ягодинска перед Верховным Советом о переименовании их города в... Ежовск, по имени нового наркома НКВД. Да опять просчитались. Вражиной оказался и этот "железный" нарком. Но как говорится, по накатанной дорожке снова ходатайствовали "трудящиеся" и Ежовск превратился в Бериевск. Со страхом ждали "бериевцы" новых перемен, но перемены теперь происходили только в их собственных судьбах: по ночам "черные воронки" очищали город, названный в честь полного человека в пенсне, от затаившихся вражеских шпионов, диверсантов и прочего "подозрительного элемента". "Очищение" продолжалось почти до самой оккупации и на пол года сменилось "новым порядком", который тоже любил производить "очистные работы".
После освобождения город восстанавливали и расширяли немецкие военнопленные по своим собственным проектам. Возводили здания с присущей им аккуратностью и надежностью, и город неузнаваемо изменился. А вскоре вновь встал вопрос о переименовании. Товарищ "Берия вышел из доверия..." и отправился в мир иной следом за своими предшественниками. Хотели было опять ходатайствовать... в честь нового министра госбезопастности, да времена наступили другие, и тогда, посоветовавшись, решили возвратить городу старое стариногорское название, а чтобы все знали об обновлении, произошедшем в умах городских властей, вместе с обновленными улицами, приплюсовали к названию приставку "Ново". Так с тех пор и стали именовать город Новоста-риногорском, почти совсем забыв об его "славном" прошлом.
Вася шел по улице Дзержинского к драматическому театру. Он торопился и шагал широко, размашисто. Со стороны это движение выглядело довольно комично, но Вася не анализировал своей походки считая ее вместе со всем обликом, очень солидной. Он опаздывал к началу "действа", простояв лишнее время на автобусной остановке, и потому припустил почти бегом.
Новостариногорский драмтеатр квартировался на паях с Домом культуры нефтепереработчиков в особняке с мраморными колоннами при входе. Администрация комбината выделяла "на культуру" мизерную часть своей громадной прибыли, но и ее вполне хватало чтобы не заглох "пульс биения"...
Дом культуры считался одним из процветающих в окрестностях, чего нельзя было сказать о драмтеатре. Он влачил поистине жалкое существование. Дотации госбюджета кое-как продлевали его агонию, но актеры получали гроши, за которые трудиться "в поте лица" не желали. Часто меняющиеся режиссеры не могли справиться с постоянной "текучестью кадров"; "кадры" принимались "абы какие", играли фальшиво, бездарно бездарные пьесы современных апологетов "социалистического реализма". Постановки этих пьес у новостариногорцев популярность не пользовались. Ручеек духовной жизни города с каждым годом все заметнее мелел. В областных культуроруководящих кругах вполне серьезно поговаривали о закрытии Новостариногорского драмтеатра за ненадобностью и пустым переводом государственных средств. С гастрольной деятельностью дела тоже обстояли неважно. Столичные театры, несмотря на относительную близость, своими посещениями не жаловали. Приходилось заманивать таких же "провинциальных неумех", которые лишь на незначительное время оживляли интерес горожан к деятельности служителей Мельпо-мены. Приезд Полтавского театра оперы и балета служил еще одной попыткой реанимации культурной жизни Новостариногорска.
Полупустой зал разнокалиберно пронизывала какофония настраивающего свои инструменты оркестра. Оркестровая яма отсутствовала, и музыканты расположились живописной группой между первым рядом и сценой.
Тяжелый малиновый занавес пока таинственно скрывал от зрителей последние приготовления артистов. И эти приготовления явно задерживались дольше положенного срока. Почти опоздавший Вася уже вполне основательно освоил свое законное место, напялив на нос круглые очки в металлической оправе.
Он был немного близорук и даже гордился сим аристократическим достоинством. Оркестр по прежнему не спеша какофонически настраивался, а малиновый занавес иногда таинственно вздрагивал и. колыхался. Такое интригующее начало продолжалось yжe минут пятнадцать. В зале раздались вначале робкие, а потом, все более настойчивые хлопки нетерпеливых зрителей. Вася тоже для порядка издал несколько приглушенных звуков своими пухлыми ладошками. И словно бы, по его велению из за кулис показался затянутый в узкий смокинг дирижер, Подошел к установленному на деревянной подставке пульту, раскланялся зрителям, повернулся к притихшему оркестру и взмахнул палочкой. Оркестр грянул увертюру. Занавес дрогнул и медленно, с неохотой расползся по обе стороны сцены, открывая слегка потрепанные декорации. Опера покатилась по сюжету.
Иоланте по виду было лет около пятидесяти. Двойной подбородок, одутловатые щеки, под глазами приличные мешки. Гримеры предприняли отчаянные попытки превратить ее в юную деву, размалевав и разрумянив увядающий лик, но попытки омоложения успеха не принесли. Старательно выведя партию Иоланты Наталья Панасюк (такое имя Вася прочел в программке, купленной у входа) иногда издавала захлебывающиеся гортанные звуки, словно ей не хватало воздуха. Должно быть, корсет сильно стягивал ее могучие телеса.
Вася смотрел и слушал. Углубленно, внимательно, иногда слегка вздрагивая от фальшиво пропетой ноты. Но общее впечатление от полтавской оперы у него складывалось вполне благоприятное, и когда малиновый занавес в последний раз трепыхнулся и замер, извещая о завершении церемонии раскланивания певцов, одинокий зритель, не последовав примеру остальных, бросившихся сломя голову в гардероб, продолжал еще несколько минут стоя аплодировать в пустом зале. Ну, а потом - солидной походкой с букетиком гвоздик за кулисы, в гримерную Натальи Панасюк.
Робкий стук в дверь: "Тысячу извинений!". "Да, да, пожалуйста". "Разрешите выразить восхищение доставленным удовольствием!". "Благодарю, Вы очень внимательны". "Примите скромный дар..." "Спасибо, очень мило". "Не откажите в любезности отужинать со мной в ближайшем ресторане". "А это не затруднит Вас?". "Сочту за честь". "Ну, тогда подождите меня в коридоре несколько минут, я только переоденусь". "Терпеливо жду Вас..."
Около девяти часов вечера по ступенькам к входным дверям ресторана "Ноябрь" поднялась колоритная пара: закутанная в меха пожилая крупногабаритная дама и ее кавалер -- еще достаточно молодой, но очень толстый и некрасивый. Это позднее появление краем глаза заметил стоящий за дверью швейцар, получивший распоряжение от администратора зала "всех выпускать и никого не впускать", потому что ресторан к этому времени переполнился до отказа публикой. Во избежании разнотолков, за стеклянной дверью виднелась табличка с надписью "Свободных мест нет".
Пара топталась возле двери, разглядывая табличку. Швейцар искоса разглядывал пару. Наконец, толстяк тихонечко постучал костяшками пальцев в дверное стекло. Швейцар стук не услышал. Толстяк постучал громче, но так же безуспешно. Тогда, о чем-то посовещавшись с дамой, он достал из бокового кармана портмоне, вытащил оттуда какую-то бумажку и приложил ее к стеклу. Швейцар, не поворачивая головы, еще круче скосил глаза, разглядывая бумажку. Ей оказался рубль. Один. Швейцар чуть заметно криво ухмыльнулся, никак иначе не реагируя на призыв. Толстяк, очевидно, понял свою оплошность, снова порылся в портмоне, извлекая бумажку другого достоинства, окрашенную в зеленый цвет. На этот раз швейцар повернулся вполоборота, но шага навстречу не сделал, размышляя над смыслом денежных манипуляций за дверью. А, когда, наконец, к стеклу прижалась бумажка синего цвета, внезапное озарение вспыхнула в швейцарских глазах, он открыл дверь, пропуская пару в ресторан. Пятерка перекочевала в пиджак, расшитый галунами, а Василий Мормышкин и Наталья Панасюк оказались на вожделенной территории среди гудящего шума ресторанного зала.
"На пятачке" возле сцены под ресторанный ВИА выплясывала компания "базарных джигитов" и ярко размалеванных девиц. Джигиты во время танца хватали девиц за мягкие места и лучезарно улыбались. Девицы отвечали им преданными взглядами. На сцене бородатый, широкоскулый саксофонист прервал свое вдохновенное гуденье и под гитарно-органно-барабанный аккомпанемент сообщил о созревших в саду у некого дяди Вани вишнях, подмигивая при этом сообщении танцующим джигитам. Те понимающе кивали усатыми головами.
Василий под руку со своей дамой пробирался среди столиков, ища глазами свободный, но ничего утешительного пока не находил. Почти за всеми столами вместо положенных четырех человек сидело по пять-шесть посетителей. Все громко говорили, много пили, мало ели и в изобилии курили. Сизый табачный дым повис под потолком призрачным облаком, поглощая неяркий свет декоративных плафонов. В этом полумраке туда-сюда сновали официанты с подносами, уставленными то полными, то пустыми бутылками и тарелками, в зависимости от направления движения.
Бородатый саксофонист, в очередной раз после объявления: "По просьбе наших гостей из солнечного Закавказья", запел про созревший у дяди Вани вишневый сад и почти в тот же момент, уже отчаявшийся Василий увидел в дальнем углу ресторанного зала абсолютно свободный столик. За ним никто не сидел. Совершенно никто. Невообразимая удача. Аристократ и оперная певица устремились к цели, боясь опережения. Но, как ни странно, конкурентов не нашлось, и Василий, галантно усадив стою даму за столик, удовлетворенно пристроился напротив, поджидая официантку. Та не замедлила явиться. Ее лицо излучало праведный гнев: слова полностью соответствовали выражению лица:
- Чего расселись! Столик не обслуживается! Спецзаказ!
- Нам бы только поужинать. Не долго -- извинительным тоном попросил Вася.
- Сказано, столик не обслуживается! Поднимайтесь и уматывайте, пока милицию не вызвала!
- Но здесь же больше негде сидеть, а мы только выпьем шампанского и уйдем.
- Нет у нас никакого шампанского, одна водка и портвейн, -- профессионально ответила официантка, но потом, спохватившись, продолжила изгнание чужеродных элементов:
- Вы что мне голову морочите. Ищите другое место, здесь музыканты едят.
- Ну, вот нехай твои музыканты придуть, тогда и говорить будем, -- неожиданно пробасила полтавская певица, - а щас тащи горылки и закуски. Я отдыхать буду.
Официантка, как-то сразу обмякла, молча развернулась и пошла в подсобное помещение, несколько минут отсутствовала и, наконец, появилась с подносом, на котором красовалась бутылка водки, два салата, что-то из мяса, хлеб и лимонад. Всю снедь она молча поставила перед нахальной парой, опасливо оглядываясь на эстраду, где вишни в саду у дяди Вани достигли небывалой зрелости.
Василий, налив водку в рюмки, провозгласил тост за "вечное, бессмертное искусство, сближающее незнакомых людей". Наталья тост одобрила и опрокинула рюмку в рот. Вася последовал ее примеру и, по аристократически "отдыривая" левый мизинец, завозился в своей тарелке с мясом, которое при ближайшем рассмотрении, оказалось сухим и жилистым эскалопом. Тупой ресторанный нож проявлял позорное бессилие в борьбе с твердой эскалопной плотью. Плоть сопротивлялась отчаянно, и шансы у обладателя режущего инструмента уменьшались с каждой новой попыткой добиться желаемых результатов. В конце концов силы окончательно покинули жаждущего насыщения и он обратил свой взор на даму. Ее положение оказалось почти таким же безнадежным, но в отличие от чопорного "княжеского" этикета, полтавская Наталья рвала золотыми зубами твердо-волокнистый материал, нанизав его на вилку. Ее карие с поволокою очи, окруженные частоколом щедро накрашенных ресниц, выражали решимость и муку. Все ее мощное тело настроилось на победу в нечеловеческом напряжении. И борьба увенчалась успехом: кусок мяса, старательно и надежно приготовленный в ресторанной кухне, не выдержал целенаправленного напора и разорвался пополам. Крупные капли пота выступили на лбу у "победительницы", челюсти задвигались, пережевывая побежденную половину эскалопа. Но радость оказалась преждевременной: кусок эскалопа пережевываться не хотел, постепенно превращаясь во рту в нечто подобное жевательной резинки. Наталья Панасюк с отчаяньем на лице работала челюстями. Васе стало ее очень жалко; он нашел глазами "свою" официантку и робко поманил ее рукой. Та нехотя подошла вихляющей походкой, агрессивно поглядывая на беспокойного клиента.
- Не могли бы Вы заменить нам мясо, - попросил Василий, преданно глядя в глаза официантке, -- а то это очень жесткое.
- Нет другого, кухня уже не работает, - официантка стояла, слегка подбоченясь, выражая всем своим видом презрение к толстяку, нахально предъявляющему к Ней какие-то невыполнимые требования.
- Не графья, съедите и такое, - добавила она, ухмыльнувшись, накрашенными ярко-красной помадой, губами.
И тут Вася не выдержал. Если бы эта холопка узнала, что он не граф какой-нибудь, а самый настоящий князь, ведущий свою родословную от самых Рюриковичей, она заговорила иначе. Нужно ее поставить на место, что бы впредь знала, как себя вести с аристократами.
- Настоятельно прошу заменить нам мясо -- превозмогая робость, сумел повысить голос Василий. И уже совсем осмелев, добавил:
- А то буду жаловаться!
От такого нахальства официантка на некоторое время даже лишилась голоса. Она молча уставилась на "князя", лихорадочно перебирая уме всех знакомых сотрудников милиции, райкома и других учреждений, дающих право так разговаривать. Нахал в круг знакомых лиц не входил.
"Может из области кто? Или с проверкой?" - соображала официантка, понимая, что ее молчание становится все более нелепым, но как повести себя дальше она не знала. Но тут неожиданно к ней подоспела подмога.
- Ты кому это будешь жаловаться, катях? -- над сидящим Василием склонилась бородатое скуластое лицо. - Уселся за наш стол и еще борзеешь? Я щас тебе такое мясо принесу, в глотке застрянет!
С каждой фразой бородатый саксофонист все больше распалялся. Узкие глаза его сверкали злобным огнем. В такт своим словам он принялся размахивать руками и от этих довольно резких движений из нагрудного кармана его пиджака на стол вдруг посыпались мятые рубли, трояки, пятерки. Одна из пятерок угодила в Васину тарелку, попав на политый соусом злополучный эскалоп. Сие происшествие почему-то еще больше разозлило музыкального работника. Он принялся хватать разбросанные по столу бумажки, при этом уронив бутылку с водкой. Драгоценная жидкость упругой струйкой окатила, переставшую жевать, оперную певицу. Та инстинктивно вскочила, отряхивая облитое платье, а столик не выдержав внезапного напора столь значительной массы, опрокинулся на испуганного Василия и злющего саксофониста. Стул под "князем" подломился, а стол мягко придавил лежащего к полу. На голову посыпались тарелки, рюмки, вилки, бутылки. Эскалоп, с прилипшей к нему пятеркой, отполз куда-то в сторону и исчез из поля зрения, удержавшегося на ногах, бородатого саксофониста. Но тот тут же сам упал на колени и заелозил по грязному, оплеванному полу в поисках исчезнувшей ассигнации, обвинив в своей пропаже ни в чем неповинного Василия. Прервав поиски, он схватил беднягу за грудки и, стоя перед лежащим на коленях, заорал ему в лицо, брызгаясь желтой табачной слюной.
- Где мой "парнас"*? Куда ты дел мой файфок**? Отвечай, ворюга?
Оглушенный внезапным поворотом событий, придавленный столом, забрызганный соусом и лимонадом, "ворюга" был не в силах сопротивляться агрессивному напору разгневанного музыканта.. Он только тихо и невнятно бормотал, что за все заплатит, что у него есть деньги, что он получил получку... Но подобные наивные объяснения мало трогали горячее сердце служителя ресторанных муз. Он по-прежнему требовал от Василия утерянного счастья.
И тут на помощь к своему кавалеру пришла Наталья Панасюк. Выплюнув недожеванный эскалоп в сторону изумленно застывшей чуть поодаль официантки, оперная певица твердой походкой подошла к возящимся на полу достала из сумочки кюпюру, достоинством в пять рублей, смачно плюнула на нее и, приподняв голову склоненного над Василием бородача, пришлепнула оплеванную пятерку к его узкому бровястому лбу.
Ресторанный музыкант обалдело уставился на оперную певицу. Taк продолжалось несколько секунд. Потом смысл происшедшего дошел до разгоряченного творческого разума. Он понял, что его оскорбили: неслыханно оскорбили в самых лучших чувствах. Оскорбила какая-то толстая, старая баба, хорошо знающая, как можно задеть тонкие струны музыкальной души.
Саксофонист отлепил ото лба оплеванную пятерку, вытер ее о скатерть упавшего стола, спрятал в нагрудный карман пиджака и... тихо заплакал с мольбой повернув свое курносое бородатое лицо к стоящей невдалеке официантке. Из узких глазок брызнули и потекли по небритым щекам горькие слезы. Официантка ужаснулась. Таким беспомощным она увидела руководителя ансамбля в первый раз. Подбежав к стоящему на коленях мученику и, заглянув в его слезящиеся глаза, сердобольная женщина, не зная чем помочь, предложила первое, что пришло ей в голову:
- Я милицию позову, Карен Абрамович?!
- Позови, Розочка, позови! -- Карен Абрамович пустил новую порцию влаги из глаз.
Говорил от теперь тихим, страдальческим голосом, всхлипывая, причитая, и всем своим видом подчеркивая глубину обиды, нанесенной его персоне.
- Милиция! -- завизжала на весь зал официантка Розочка. Три блюстителя порядка не заставили себя долго ждать. Распаренные от ресторанной духоты, в распахнутых шинелях, держа фуражки в руках, дозорные подлетели к месту происшествия. На лицах -- решимость и непоколебимость. Обстановка оценена мгновенно, и только один мимолетный вопрос:
- Брать, Карен Абрамович?
- Берите, чуваки, берите! -- неопределенный взмах рукой в сторону придавленного столом Василия.
"Чуваки" вернули стол в прежнее положение, и с двух сторон взялись за лежащего "князя". Вот он поставлен на ноги, руки "профессионально" заломлены за спину. Туда же следует сильный тычок -- нарушитель общественного порядка обезврежен и сопровождается к ресторанному выходу мимо поднимающегося с коленей музыкального босса и его верной, инструментальной четверки, не участвовавшей в событиях, мимо официантки Розочки, требующей от Натальи Панасюк заплатить за "растерзанный ужин", мимо переставшей интересоваться мимолетным эксцессом, ресторанной публики, мимо швейцара не узнавшего бывшего обладателя пятерки, затерявшейся теперь между другими в широком швейцарском кармане.
"Князя Василия" увели. Оперная певица поспешно расплатилась по счету и с криком "Шо же ви робите, бисови дитыны?", бросилась вслед за своим кавалером. Гардеропные номерки, по счастливой случайности, оказались у нее в сумочке, но перед окошком, выдававшем верхнюю одежду уже образовалась небольшая очередь, не пожелавшая пропустить торопящуюся Наталью. Пришлось становиться в хвост. И когда, держа в руках "княжеское" пальто и шляпу, пожилая дама в мехах выскочила на порог ресторана "Ноябрь", милицейский "воронок" с запертым внутри Васей уже сворачивал на улицу Дзержинского к городскому отделу внутренних дел.
Задержанного представили утомленному капитану -- дежурному по отделу. Тот потребовал документы: документов, как на грех, у Василия при себе не оказалось.
- Ну, что ж, будем составлять протокол, -- словно о чем-то сожалея, вздохнул утомленный капитан.
Протокол составили скоро, в основном, со слов дозорных "чуваков", которые несколько раз упомянули о конфликте протоколируемого с самим Кареном Абрамовичем Маркзаевым. При этом сообщении утомленный капитан недовольно поднимал брови и глубоко вздыхал. Наконец, когда Вася, даже не прочтя содержимого протокола, поставил свою подпись дрожащей рукой "в положенном месте", капитан тяжело встал со своего места за пультом и грузно ступая, скрылся за дверью, ведущей в "неведомое". Побывав в "неведомом" с минуту, утомленный капитан вернулся и предложил повторить свой путь Василию. Тот покорно вступил за приоткрытую капитаном дверь. За дверью оказался длинный коридор, утыканный другими дверями с металлическими засовами. Перед входом сидел круглолицый милицейский сержант, который приказал выложить Васе содержимое карманов на столик, внимательно пересчитал деньги в кошельке, уточнил марку часов и коротко записал результаты своего расследования в отдельной тетради. Вася так же безучастно расписался "в положенном месте", лишившись предварительно подтяжек и шнурков на ботинках.
Круглолицый сержант встал из-за стола, скомандовал: "Руки за спину! и сопроводил "преступника" в конец коридора к камере N 8. Дожидаясь пока сержант, звеня ключами, искал нужный, арестант тупо разглядывал дверь. Верхний винтик на табличке с цифрой 8 по неизвестной причине отсутствовал и восьмерка, слегка перекосившись, заняла горизонтальное положение, превратившись в знак бесконечности.
И вот скрежет поворачиваемого в замке ключа, глухой стук отпираемого засова и дверь в "бесконечность" открылась для "князя Василия" с мерным рокотом. Пахнуло спертым запахом мочи, человеческого пота и грязного белья. Под потолком тускло мерцала, прикрытая металлической сеткой, электролампочка, бросая сумеречный свет на довольно большое помещение с двухъярусными нарами, и на людей, лежащих на них в разнообразных позах.
Скрежет открываемой двери привлек внимание некоторых бодрствующих обитателей камеры предварительного заключения. Приподнявшись на нарах, они разглядывали вновь прибывшего. Круглолицый сержант слегка подтолкнул в спину ошарашенного Василия и закрыл за ним дверь.
- Проходите, уважаемый. Не стесняйтесь. Будьте как дома. С ближних нар поднялся навстречу человек в мятых полосатых брюках и в сером жилете, надетом прямо на голое тело. Маленькое лобастое личико обрамляла жидкая, но пушистая шапчонка волос. Под носиком топорщились рыжеватые усики.
- Разрешите представиться,- человек протянул для пожатия узенькую рученьку с длинными, обломанными ногтями:
- Валентин Ворянов-Клейн - свободный художник. Я вижу. Вы - интеллигентный человек, не из этих, - он мотнул жидкой гривой в сторону лежащих на нарах, - и попали сюда случайно. Поначалу, это заведение шокирует, но потом свыкнитесь. Или Вы сюда ненадолго?
Вася не знал что ответить. Он держал в своей руке когтистую ладошку "свободного художника" и никак не мог прийти в себя от потрясения. Оно навалилось на него, не выпуская из своих цепких объятий. А Ворянов-Клейн все говорил об интеллигенции, об ее роли в историческом процессе развития человечества и, как воспитанному человеку невыносимо трудно находиться в этой камере уже десятые сутки. Здесь скверно кормят, заставляют подметать улицы и чистить свинарник в колхозе за городом, а такая работа у свободного художника вызывает отвращение. Потом вдруг засуетился:
- Так что же мы стоим - давайте присядем, от сюда, на нары - я Вас познакомлю со своим другом и соратником.
И тут только Вася заметил, что на тех же самых нарах полулежа примостился еще некто. Некто, совсем недавно стриженный под машинку, стал уже немного прорастать. Щетина на лысой голове стояла колкой отавной травой. Более густой "травяной" покров обростил щеки, подбородок и шею, оставив небольшую рябую полянку, на которой сломанной в нескольких местах корягой выделялся нос в пышном бурьяне усов, да сверкающие "жгучим огнем" непотушенные костры глаз.
- Лубыть мэня можно, жаловат буду сам, - сверкнув "кострами" хмуро сострил "друг". Затем пристально осмотрел со всех сторон гостя, одним рывком сильной волосатой руки усадил его рядом с собой на нары.
- Ты, пидэр? - спросил "соратник" с какой-то надеждой в голосе. Вася недоуменно уставился на него.
Васе стало страшно и отвратительно. Он вскочил на ноги и хотел броситься к двери, но Ворянов-Клейн мягко удержал его:
- Успокойтесь, Коко шутит... Коко, разве можно при мне говорить такое интеллигентному человеку. Он неправильно тебя поймет, да и я пойму тебя не так, как нужно. Ты обижаешь этим и первую очередь меня твоего лучшего друга.
- Ты мэня нэ учи жить. Кого хочу, того и дублю. Коко поднялся с нар и двинулся по направлению к Василию. На удивление, он оказался небольшого роста, чуть-чуть повыше Ворянова-Клейна. Ноги его отличались какой-то необыкновенной "кавалерийской" кривизной. Левая рука была гораздо меньше правой, зато правая -- громадная и волосатая, стоила двух обыкновенных человеческих. Коко Висарян при движении сильно смахивал на морского краба и двигался так же быстро и бесшумно.
Вася, дрожа от страха, отступал к камерной двери. Коко мелко приближался к нему, растопырив свои разномерные клешни.
Ворянов-Клейн наблюдал за этой сценой с ревностью и злобой. Вот Васина спина уперлась в металлическую прохладу двери, вот ручища "сластолюбца" жадно скользит по "княжеским" телесам, вот среди почти потерянного сознания доносится еле слышный голос Ворянова-Клейна:
- Он никогда не будет твоим, Висарян!
Не в силах сопротивляться, "князь Василий" все глубже вдавливался в металл со страшным, невероятным желанием исчезнуть, раствориться, стать невидимым, пройти сквозь дверь от этого ужаса, от этих крабьих клешней, тискающих его тело...
И вдруг, Василий почувствовал, металл стал поддаваться желанию, он быстро и без помех уходил в сторону, освобождая пространство. Послышался какой-то скрежет... и два слитых в одно, сокамерника упали за порог, едва не сбив с ног, открывшего дверь, круглолицего сержанта.
Сержант несколько секунд лицезрел барахтающуюся пару, потом подхватил подмышки, удобно расположившегося сверху Висаряна и поставил его на кривые ножки:
- Опять ты, Коко, за свое, - с упреком проговорил сержант. - Сколько раз тебе можно говорить: не приставай к новеньким!
- Извини, сэржант, забылся, - хмуро пробормотал Коко, сверкнув в последний раз в сторону, сидящего на полу, Василия, потухающими костровыми угольками.
- А ты не забывайся! Тебе по рангу не положено забываться - наставительно начал сержант и вдруг замолк, боязливо покосившись на поднимающегося на ноги "князя".
- Ну иди, иди, потом поговорим, - за Висаряном захлопнулась металлическая дверь.
- Мормышкин?! - сержантский тон опять стал строго-официальным, идемте вперед, на выход!
Вася поплелся впереди круглолицего сержанта, почти не сознавая, куда идет. Голова сильно кружилась, изнутри по вискам колотили маленькие, тупые молоточки, в руках и ногах не унималась мелкая дрожь. "Князь Василий" потерял всю респектабельность и солидность. Он шел вперед, как слепец, потом по приказу замер, потом повернул, остановился, шагнул и... очутился снова пред очами утомленного дежурного капитана.
- Мормышкин! - вздохнул утомленный капитан, - Тут за Вас ходатайствуют и поручаются. Мы Вас отпускаем, но учтите, материал пойдет на вашу работу, если только Вы нам не соврали. Сержант, верните ему личные вещи и пусть идет.
Шнурки в ботинки Вася сам вставить не смог и круглолицый сержант сунул их в карман Васиного пиджака. С часами и подтяжками кое как справился самостоятельно.
- Один вопрос, - вдруг остановил его перед дверью дежурный капитан, - Вы раньше знали Карена Абрамовича Маркзаева, ну того... саксофониста из ресторана?
- Нет, - пробормотал Вася, - Раньше не знал.
- Ну, и хорошо, - тихо сказал утомленный капитан, - и не надо Вам его знать.
Потом глубоко вздохнув, толкнул дверь на выход из дежурного отделения.
- Ступайте, а то Вас жена заждалась.
Василий "ступил" за порог "дежурки". За порогом, сидя на стуле в полупустом вестибюле, его ждала Наталья Панасюк.
Они вышли из отделения милиции. На улице слегка подморозило, как это часто бывает мартовскими ночами. С темного беззвездного неба медленно летели, искрясь в фонарных лучах, редкие снежинки. Даже, в спасенной оперной певицей, пальто и шляпе Васю знобило. То ли от морозца, то ли от необычайно бурно проведенного вечера. Боль в голове не проходила и бедняге поскорее хотелось добраться до дома, до своей любимой кровати, заснуть и забыть весь этот кошмар, весь этот жуткий вечер. Но он покорно шел рядом с Натальей, провожая ее до гостиницы.
На пороге они распрощались:
- Извините меня, -- сказал смущенно Василий, стараясь не смотреть в глаза оперной певице. - Я доставил Вам столько хлопот.
- Вы ни в чем не виноваты, - Наталья могла хорошо говорить и по-русски. - Успокойтесь, в жизни еще бывает и не такое. И после паузы:
- Вам правда понравилось, как я пою?
- Я стал поклонником Вашего таланта.
- Спасибо, Вы сделали мне приятный комплимент.
- Вам спасибо, что не оставили меня в беде.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Оперная певица скрылась за гостиничной дверью, а слегка поблекший "аристократ" отправился на автобусную остановку. Он боялся опоздать на последний автобус. Он торопился домой. Про книжицу в старинном переплете, лежащую на столе, "князь" Василий сейчас основательно забыл.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Коты варились долго. Их мясо - жилистое и твердое - никак не хотело отделяться от костей, и князю Василию часто приходилось помешивать в котле большой поварешкой, чтобы ускорить разъединительный процесс. Рядом с очагом возвышалась поленница березовых дров, которую князь периодически уменьшал на один-два экземпляра, подбрасывая их в полыхающий огонь. Тринадцать черных кошачьих шкурок сушились неподалеку на бельевой веревке, протянутой через темное каменное подземелье, расположенное под княжеским дворцом, Огонь бросал из очага кровавые отблески на мрачные замшелые стены и высокие своды, на мужественный профиль князя Василия, отраженный в огромном венецианском зеркале, аккуратно притороченном к стене сбоку от кипящего котла.
Князь Василий торопился. "Ночь абсолютного полнолуния" подходила к концу, а коты разваривались неохотно. Но завтра уже будет поздно, он упустит время и придется ждать целых три года, так написано в "Практическом руководстве по изучению черной и белой магии", которое в раскрытом на нужной странице месте лежало на дубовом столе в двух шагах от происходящего таинства. В распоряжении князя еще часа два, надо успеть до рассвета. С первыми лучами солнца магические силы теряют свою власть над миром людей и событий, а ночь во время летнего солнцестояния коротка, как кошачий писк.
Котов должно быть ровно тринадцать и абсолютно черных, иначе таинство не свершится. Из тринадцати всего один кот "решит труднейшую задачу", но какой -- неведомо никому, после того как мясо отделится от костей, князь приступит к самой главной части колдовства, он станет искать ту одну, заветную кость, которая сделает его Владыкой мира.
Князь стоял перед венецианским зеркалом и, зажимая зубами очередную кошачью кость, пристально вглядывался в свое отражение. Оно опять оставалось неизменным. Неизменным и... прекрасным. Несмотря на всю ответственность и эпохальность момента, князь подспудно любовался собой в зеркале. Конечно, кость во рту немного портила изящные княжеские черты, но разве гордый облик "светского льва" может исказить присутствие в пасти незначительного инородного тела, тем более одно из которых сделает величие князя несоизмеримым с его сегодняшним положением в обществе.
Прошло уже более часа с тех пор, как горка кошачьих скелетов, вынутых из котла, медленно уменьшалась в своих размерах. Отломанные и оказавшиеся бесполезными кости отправлялись в мусорную урну. Таинство пока продолжалось без особого успеха. Кучка костей в мусорной урне постепенно увеличивалась. Нетерпение все больше и больше захватывало князя Василия, внутренняя дрожь передавалась рукам и пальцы, усыпанные перстнями, слегка подрагивали, отламывая от кошачьих хребтов одну за другой "кости надежды". Но надежда по-прежнему оставалась призрачной и эфемерной. Маленький червячок отчаяния зашевелился в княжеской груди. На дубовом столе остался единственный кошачий скелет. Тринадцатый. На несколько секунд князь застыл в нерешительности. Это последний кот, это последний шанс. А вдруг ничего не получится? Вдруг где-нибудь на одной из шкурок он не заметил светлого пятна?! Тогда крушение надежд, конец сладким мечтам и продолжение существования "блестящего аристократа", порядком наскучившего тщеславному князю. Ему хотелось иных острых, незабываемых ощущений, выходивших за рамки привычного распорядка светской жизни. Потому-то он здесь в подземелье и перед ним на столе его последний шанс - его последний кот.
Но будь, что будет! Долой нерешительность! Победа или поражение - третьего не дано!
Князь Василий отломил первое ребро, засунул в рот, посмотрел в зеркало: все, как прежде... Отломил второе ребро, третье, четвертое... десятое, одиннадцатое, а затем по счету завершающее - двенадцатое - никакого эффекта. Неужели Конец, неужели не удалось великое таинство? До рассвета считанные минуты: Скоро закричит посаженный для этой цели в клетку петух. Князь почти в отчаянии бросил взгляд на нахохлившегося за прутьями клетки, спящего кочета, потом посмотрел на обломанный кошачий скелет... и вдруг увидел: да, да, увидел ранее почему-то им не замеченное: целое, не отломанное ребро. Тринадцатое. Вот оно, вот оно -- тринадцатое ребро тринадцатого кота... Скорее, скорее, а то петух уже раздвинул пленку своих пробуждающихся глаз. Вот он встрепенулся, вот отряхнул, расправил крылья... Пальцы не слушались выкручивая из хребта непослушное ребро, петух поднялся во весь рост, покосился глупым полусонным глазом на внезапно вспотевшего за работой князя и приоткрыл клюв.
"Не успею!" -- промелькнуло в голове, и тут ребро нехотя с каким-то странным дребезжащим хрустом оторвалось от костяка; князь повернулся к зеркалу, где отразился его вспотевший, но по-прежнему мужественный лик. Отразился всего лишь на секунду-другую, потому что чародей засунул последнее ребро в рот. И... отражение в зеркале... исчезло...
Петух в клетке заорал неистово и горласто.
Изображение в зеркале исчезло, князь Василий не отражался в нем, хотя отчетливо различал свою плоть непосредственным зрением: руки, ноги, солидный животик, с расстегнутой на жилете верхней пуговицей. Вроде бы ничего не изменилось, но он стоял как раз вплотную к зеркалу, а там его не было.
Итак, свершилось! Великое деяние свершилось! Он стал невидимым, он выделился в Астрал. Теперь он сможет проходить сквозь стены, в одно мгновение пересекать много тысячекилометровые расстояния, может стать повелителем стран и народов и обладателем самых прекрасных женщин. Он -- Властелин Мира! Ощущение собственного величия охватило князя Василия, заполняя тело какой-то необычайной легкостью и довольством. Ему казалось, что он уже парит над землей как демон возмездия и милосердия, как ангел кары и справедливости. Пусть трепещут грешники, пусть возрадуются праведники! Князь Василий стал Астральным Повелителем Вселенной!
Ноги его оторвались от пола подземелья, и он, влекомый силой собственного духа, поплыл по направлению к ближайшей стене. Казалось, каменная кладка без труда задержит легковесное княжеское тело. Князь даже сам немного засомневался в своих возможностях и для страховки вытянул навстречу руки усыпанные перстнями. Пальцы дотронулись до стены, но препятствия не почувствовали. Вокруг хорошо ухоженных ногтей разлилось нежное, чуть голубоватое сияние, пальцы исчезли из поля зрения. Небольшое усилие над инстинктивным сомнением, и князь Василий прошел сквозь двухметровую каменную стену, как через сгусток тумана. Но вместо предполагаемого наружного утреннего света оказался в полной темноте. Вначале легкое недоумение, потом догадка: земля, вокруг - метра три - должно быть над головой. Но для Астрального мага это пустяк, о котором и говорить-то не стоит. Плавное движение вверх - и вот глаза различают солнечные лучи, проникающие сквозь густую зелень княжеского парка. И опять недоумение на несколько секунд посетило князя Василия. Он отчетливо увидел, что из его лица несуразно торчат белые пальцы чьих-то громадных ног. Под подбородком выделялась какая-то шершавая поверхность, на которой стоял обладатель мраморных ступней. Вышедшее из-под земли тело князя Василия сейчас было, кроме головы, заключено в коробку постамента со статуей Аполлона Бельведерского, установленной почти вплотную к стене дворца в конце парковой аллеи. Волей случая Астральный князь вынырнул на поверхность точно по центру.
Если бы в этот ранний утренний час в аллее присутствовали обладатели так называемого "второго зрения", то картина, представленная их внутреннему взору, выглядела бы странной, таинственной и торжественной. Из пьедестала статуи Аполлона в районе его ног вдруг показался прекрасный круглый лик с зажатой в крепких зубах кошачьей костью. Лик просветленным, но суровым взором окинул окрестности и стал медленно восходить, сливаясь со статуей. И вот, два Бога, два героя, два Аполлона, просвечиваясь друг через друга, несколько минут. Потом астральная фигура отделилась от мраморной, и едва касаясь земли, поскользила через парк к парадному входу дворца, прошла, сквозь плотно закрытую дверь мимо ничего не заметивших лакеев и поднялась в шикарные княжеские покои.
Князь Василий вынул кошачье ребро из рта. Тело снова обрело обыкновенную человеческую плотность, ноги опустились на ворсистый персидский ковер. Страшная усталость, сочетаясь с вновь обретенным весом, навалилась на мага и волшебника, но он, превозмогая желание улечься в постель, твердой походкой подошел к секретеру, вынул оттуда шкатулку, сделанную из красного дерева, усыпанную бриллиантами, и достал ту самую злополучную записку, оставленную Мими на обеденном столе. Чтобы еще раз перечитать ее, еще раз насладиться болью и ощущеньем безмерной потери. Мими писала своим круглым детским почерком:
"Вы хотели в одиночку властвовать надо мной. Но вы забыли, что кроме вас моим владыкой всегда был театр. И я сделала выбор. Мне предложили прекрасный ангажемент в Рио Де-Жайнеро. Я уезжаю, понимая, что любовь и искусство - несовместимы. Прощайте. Ваша Мими".
Скупая мужская слеза невольно вырвалась из княжеского глаза и, скатилась по круглой, хорошо выбритой щеке, растворилась в крахмальном воротнике манишки. Но вторй слезы князь не допустил. Праведный гнев и жажда мести осушили глаза. Коварная, жестокая, лицемерная, лживая Мими! Она беззастенчиво солгала ему даже в прощальной записке. Нет, не ангажемент погнал ее в Бразилию. Удрала она к своему живописцу Врубельману, стоило тому только поманить ее пальцем. Читала же кукую-то телеграмму накануне, заволновалась, вся покраснела и убежала к себе в будуар, не притронувшись к ананасовому пудингу и сославшись на головную боль. О, женщины - ничтожество вам имя! Пренебречь всем: богатством, положением, славой из-за какого-то жалкого театрального художника, перебивающегося с хлеба на воду.
Но он, князь Василий, будет мстить, но месть его падет на голову ничтожной Мими и ее презренного мазилы. Нет, до таких мелочей Астральный Повелитель Вселенной не опустится. Он отомстит всем женщинам мира!
Невидимым он станет проникать в их спальни среди ночи. Он завладеет самыми прекрасными, самыми образованными, самыми богатыми женщинами Европы и Америки. Он посвятит свою жизнь этой великой и сладостной мести. Слух об его грандиозных мужских подвигах дойдет до Мими, и она, раскаявшись, бросит своего бездарного маляра, на коленях приползет просить прощения. И князь еще подумает, прежде чем простить.
Так будет. Он уверен. В его руках могущественная, непобедимая сила. Завтра он начнет претворять свой план в действие. Он отомстит. Жестоко и красиво отомстит. Но это начнется завтра. А сейчас он устал. Он смертельно устал. Он хочет спать.
Князь Василий засунул шкатулку с запиской и драгоценной кошачьей костью в секретер, быстро и аккуратно, без лакея, разделся, упал на шелковые английские простыни. И почти мгновенно заснул, даже не укрывшись одеялом. Во сне он видел прекрасных обнаженных женщин.
II
Вася проснулся. На столе рядом с будильником сидел и смотрел на него, не отрываясь, злыми желтыми глазами большой черный кот. Под этим жутким взглядом Васино сердце гулко екнуло и на несколько секунд провалилось куда-то глубоко в район пяток. А когда вернулось на место, то в ногах все же осталось ощущение тяжести. Это второй черный кот лежал там, свернувшись клубком, и противно монотонно гудел, изображая "ласковое мурлыканье". Третий куда-то запропастился, во всяком случае в комнате его присутствие не ощущалось.
- Брысь, - Вася испуганно махнул рукой в сторону сидящего на столе кота. Тот неохотно отвернул в бок свою гнусную морду и лениво спрыгнул на пол. Второго кота Василий сбросил с кровати ногой. Этот, упав спросонья заорал благим матом, а затем, обиженно фыркнув и выгнув несколько раз спину дугой, затрусил к стоящей в углу миске в надежде компенсировать свою обиду обильным кушаньем. Увы, там он застал своего собрата, спокойно долизывающего остатки молочной каши, которой Василий вечером угостил троих своих черных нахлебников. Опоздавший к пиршеству выместил свою не унявшуюся обиду на опередившем его обжоре. Тот ответил незамедлительно. Коты завыли злобно и тоскливо, замерев в стойке друг против друга, распушивши хвосты и взъерошив шерсть. Через минуту вой этот стал до такой степени невыносим, что Вася, на ощупь найдя свой домашний тапок, швырнул им в кошачий дуэт, который мгновенно распался, и оба "певца" разбежались по разным концам комнаты, мрачно пыхтя и подвывая.
Нужно было вставать, но вставать не хотелось. За окном серело пасмурное утро. К стеклу изредка прилипали и медленно скатывалась вниз дождевые капли. Погода в этот праздничный день явно оставляла желать лучшего. Вот так... полежать хотя бы еще часок. Но долг гражданина требует... Нужно подниматься, умываться, одеваться и идти на демонстрацию. И не опоздать, а то и так уже прослыл на заводе пьяницей и дебоширом после того нелепого ресторанного похождения.
Вася нехотя вывалился из кровати, надел на ногу один тапочек и, шаркая в нем, поплелся, в угол за другим, затем приоткрыл дверь своей комнаты и выглянул в коридор. На кухне за Жориным столом уже собралась "честная компания". Сам хозяин, как всегда начесанный и небритый, восседал во главе застолья лицом к Василию, но был увлечен беседой с гостями и смотрящего в его сторону соседа не заметил. Гостей Вася в первую минуту не признал, а, признав, тут же прикрыл дверь. Большой, муторный комок подкатил к горлу. голова закружилась, в коленях появилась какая-то непреодолимая слабость, и торопящийся на демонстрацию вдруг перестал торопиться. Он на ватных ногах отступил назад и бессильно присел на кровать. Гостей Жоры Рублевича Вася узнал. Их было трое: Карен Абрамович Маркзаев, Валентин Ворянов - Клейн и Коко Висарян волей грозной судьбы или с какой-то определенной целью оказались на кухне Васиной квартиры в это дождливое первомайское утро. Они пили водку с Жорой, они о чем-то говорили и громко смеялись. Слышался то каркающий тенор ресторанного саксофониста, то картавые фальцетные фразы "свободного художника", то короткие баритонные реплики "друга и соратника". Даже сейчас, в минуты потрясения, Вася различал их голоса но тембру и признавал это про себя с некоторой гордостью. Через несколько минут ошеломление постепенно прошло, хотя неприятно-болезненное томление в груди оставалось напоминанием об опасности, исходящей от троицы, сидящей на кухне. И, как ни старался Василий отогнать это ощущение, оно прочно застряло внутри, и избавиться от него было невозможно.
Между тем за чуть прикрытой дверью в коридоре происходило какое-то движение. Очевидно, гости собирались уходить и прощались с хозяином. До Василия глухо донесся голос Карена Абрамовича:
- Заберу я его с собой?! Сосед не обидится? Говоришь, еще двое у него остались?
- Забирай, забирай, хоть и тех двух. Надоели они мне хуже горькой редьки гадят везде, орут, --- в Жориной интонации послышалась брезгливость.
- А зачем он их держит? - это Ворянов поинтересовался.
- Черт его знает. Блажь какая-то в голову пришла: стал ловить котов и обязательно черных.
- Сумасшедший - коротко определил Коко Висарян.
- Да уж. это точно, сосед у меня с большим "приветом". Ни одну бабу еще не приводил. Точно знаю.
- Ну будь здоров, Георгий, заходи в кабак -- "семь сорок" за мной. Порадовал ты нас, рассмешил своим полотном. С праздником солидарности тебя.
- Взаимно, -- ответил Жора, и захлопнул за ушедшими дверь. Через минуту за стеной на тоскливо-кошачьей ноте взвыл какой-то заграничный ансамбль.
У Васи отлегло от сердца. Ушли. Но вот кота забрали, сволочи. Легко их, что ли ловить? За месяц всего троих удалось. Не успеть к концу июня. А там поздно будет.
Вася взглянул на часы и вспомнил, что сегодня еще не конец июня, а начало мая. Вернее, самое первое утро самого первого дня, и он опаздывает. Опаздывает на первомайскую демонстрацию. Он снова боязливо взглянул в коридор словно опасаясь внезапно встретить там кого-то из ушедших Жориных гостей. Но в коридоре никого из посторонних не просматривалось: он был совершенно пуст. И тем не менее, Вася, сняв тапочки, почему-то на цыпочках, порхнул в ванную. Объяснить он свои действия вряд ли бы сумел. Им двигал какой-то инстинктивный страх, а у того свои извечные законы...
Город Додонск кипел буйством кумача. Лозунги с первомайскими призывами, протянутые поперек улиц, писались только на красной материи. Флаги над фасадами домов и даже флажки на фонарных столбах тоже не нарушали гармонию пролетарской символики. Алый цвет доминировал над ликующими праздничными колоннами, стекающимися со всех улиц на центральную, чтобы в едином порыве прошествовать по площади, носящей Великое имя, мимо трибуны и выразить свой верноподданнический восторг громогласным "Ура!". И пусть небо затянуто тучами, пусть оттуда сыплет мелкий, нудный дождь сегодня демонстрация, сегодня праздник. А праздник здесь так редок, нее больше будни, будни, будни... Как говорят: серые. И нынче, хоть и серый день, зато так много красных флагов и лозунгов. Все празднично одеты: есть на кого посмотреть и себя показать. Такой день вдохновляет, радует, так верится, что "...хорошо в стране Советской жить...", что другой, лучшей жизни нет и не может быть, что только так, именно так, а не иначе, должны жить настоящие. нормальные люди на всем Земном шаре. И так же идти в едином строю под кумачовыми флагами на площадь. где на трибуне стоят те, кто денно и нощно печется о благе своего счастливого народа и делает его жизнь еще счастливей и радостней.
Вася "поймал" свою колонну перед поворотим на центральную улицу. Завод, на котором трудился дежурный электрик-аристократ, грандиозными размерами не отличался. Небольшой коллектив шел на праздник хорошо организованной, спаянной группой, напоминающей те, что много лет назад митинговали на конспиративных лесных "маевках". Добрая часть заводчан, представляющая мужскую половину, находилась в достаточно приподнятом настроении, подогретом обильными утренними возлияниями. Мелкий дождь не охлаждал энтузиазма: где то в середине колонны пиликала гармошка, и известный на заводе балагур и матершинник Петька Сивушкин заплетающимся языком, oрал непристойные частушки. Лишь в головных рядах, представляющих начальственный клан, царил сдержанный порядок и трезвое спокойствие. Директор, его зам., главный инженер и секретарь партбюро чинной, солидной походкой шествовали вслед за грузовиком, на капоте которого красовалась декоративная эмблема завода, а в кузове гремел духовой оркестр. Грузовик двигался медленно, часто останавливаясь на запруженной улице, и, если бы не бравурная медь оркестра да трепыхающиеся на мокром ветру знамена и лозунги, движение колонны заводчан за грузовиком напоминало бы какие то странные, веселые похороны.
Изо всей начальственной когорты один председатель профсоюзного комитета то и дело бегал взад и вперед от "головы" к "хвосту", очевидно, таким образом поддерживая связь между руководством и народом. Он-то, как на грех, и заметил попытавшегося протесаться к своим электрикам Василия.
- Мормышкин! - страшным голосом закричал председатель, стараясь, очевидно, заглушить духовой оркестр и частушки Петьки Снвушкина.
- Опаздываешь! Дисциплину нарушаешь! Выводов не сделал?! Дождешься, разберем тебя на профкоме!
- На составные части! - загоготал Васин напарник но электротруду Витька Ухов по кличке "бык" - здоровенный парняга, отсидевший когда-то лет| семь за жестокую с поножовщиной драку, потом "взявшийся за ум", но не растерявший до сих пор свою непомерную силу и "авторитет", за которые его уважали приятели, а начальство слегка побаивалось. Почему Витька с такими физическими данными пошел в электрики, неведомо было никому, а сам он на эту тему обычно не распространялся.
- Ты нашего "хряка" не забижай, Николай Кузьмич, блаженный он, грешно...
- А ты что, попом стал, о грехах чужих заботишься? председатель изменил тональность, перейдя на шутливый Витькин лад.
- Поп не поп, а любому дам в лоб! - срифмовал Ухов и снова загоготал, снисходительно похлопывая по спине вжавшего голову в плечи Василия.
- Ну вот что, Мормышкин. - Николай Кузьмич окончательно сменил гнев на милость, - вставай в строй. Вот тебе портрет Члена Политбюро. Чувствуй ответственность и на массовые мероприятия больше не опаздывай! А то и на самом деле разберем... на составные части, - и, многозначительно улыбнувшись, председатель профкома затрусил опять в передовые ряды, очевидно, докладывать об инциденте.
Вася двумя руками ухватился за переданное ему председателем древко, на верхнем конце которого красовался портрет строгого человека в очках. Дождевые капли стекали no портрету, и казалось, что строгий человек тихо плачет, не меняя выражение своих светлых проницательных глаз. Из всех членов политбюро Василий в лицо знал только Генерального, а чей портрет сейчас возвышался над головой, ее обладатель представлял весьма смутно. Но Витька Ухов, должно быть, лучше знавший "панагирик", быстро раскрыл инкогнито строгого человека в очках:
- Гордись, "хряк", председателя "Ведомства" несешь! Шире шаг! Вася с портретом Главного включился в движение колонны. Колонна медленно но верно приближалась к Площади. Над Площадью возвышался величественный памятник Вождю. Вождь чуть прищуренным, проникновенным взором глядел куда-то в далекое Светлое будущее, указывая точное направление открытой ладонью. Под сенью его могучей руки расположилась праздничная трибуна, на которой плотной темной кучкой, прикрытой от дождя зонтами, сгрудились "Отцы и Матери" города Додонска. Зонты над ними держали специально выделенные комсомольские работники, которые стояли сзади вторым рядом и мужественно мокли, укрыв своих старших наставников от непогоды. Наставники жались под зонты. Только один Первый секретарь горкома, выкрикивающий в микрофон заздравные лозунги, открыто подставил себя под неистовство природы. Более того, с державной бронзовой десницы ему за шиворот то и дело стекала довольно плотная струйка скопившейся в указующей ладони дождевой воды. Первый страдальчески поеживался, но от микрофона не отходил, а славил, славил, славил... И мокрые первомайские колонны, отвечая ему нестройным "Ура!", скоростным аллюром проскакивали .мимо, чтобы за Площадью разбежаться в разные стороны, побросав флаги, лозунги и портреты в кузова грузовиков.
Вася, оказавшийся в ряду крайним со стороны Трибуны, приближался к ней имеете со "своими", высоко держа над головой портрет Председателя. Он и в самом деле немного гордился, что ему доверили нести портрет такого Человека. Он выкрикнул бодрое "ура" в ответ на призыв Первого секретаря горкома укреплять трудовую дисциплину и порядок. Васе даже показалось, что секретарь помахал ему приветливо рукой, хотя на самом деле тот неуклюже отмахнулся от очередной, направленной за шиворот, порции величественной влаги. Но у неправильно понявшего жест демонстранта сердце радостно забилось в груди, но тут же екнуло и словно замерло на полуударе. Василий Мормышкип заметил рядом с трибуной, чуть в стороне от милицейского оцепления, четырех сограждан, троих из которых он узнал незамедлительно. Валентин Ворянов-Клейн. облаченный в синюю помятую тройку и прикрытый сверху какой-то несуразной копченкой держал под Ручку одетого в галифе, сапоги и солдатский мундир без погон Коко Висаряна. На голове у "друга и соратника" красовался полувоенный картуз, а на мундире тускло поблескивал то ли значок, то ли орден. Парочка внимательно наблюдала за проходящими колоннами, а Ворянов-Клейн даже несколько раз помахал возле козырька кепченки (наверное кому то из знакомых) ладошкой. Немного поодаль Карен Абрамович Маркзаев в строгом черном сюртуке и шляпе, под прикрытием дорогого немецкого зонта, конфиденциально беседовал с высоким худым человеком в тяжелых роговых очках. Карен Абрамовнч что-то доверительно нашептывал худому очкарику на ухо. а тот кивал головой и довольно потирал сухие жилистые руки. Из-за пазухи сюртука Карена Абрамовича торчала черная кошачья голова. Знакомое утреннее чувство накатилось на Василия. Он ослаб, сбился с шага и боясь быть узнанным. прикрыл свое лицо председательским портретом.
- От бабы какой прячешься или от ментов? - Вася вдруг услышал над самым ухом голос Витки Ухова. - Надежная защита: за ним укроешься - никто не найдет.
- "Бык" постучал перед "княжеским: носом по тыловой части Портрета и по лошадиному заржал, совершенно не оправдывая свою кличку. Но Василию сейчас было не до смеха. Он еле передвигал ногами по мокрой мостовой. хотя и желал вырваться как можно скорее за пределы видимости компании, стоящей возле Трибуны. Он чувствовал какую-то закономерную связь между событиями того злополучного мартовского вечера, появлепнем этой жуткой троицы нынешним первомайским утром у него в квартире и присутствием всех троих на демонстрации, да еще рядом с Трибуной -- честь которой удостаивается не всякий простой гражданин Вокруг него, "князя Василия", явно плелся зловещий заговор. Бедняга внезапно явственно осознал свою обреченность, и мысль эта так поразила его воображение, что он и очнулся только возле дверей своей квартиры, совершенно не помня, как добрался сюда после демонстрации. Принес он с собой и портрет Председателя, не обронив его нигде по дороге
III
Настойчивый стук но входную дверь разбудил спящего... Только что невидимый миру астральный князь овладел знаменитой американской миллионершей. Он наслаждался ее страстью, ее прекрасным молодым телом, поцелуями ее горячих губ. И вдруг в самый сладостный миг ворвался этот, сначала еле слышный, а затем все более отчетливый грохот входной двери. Ничего еще не соображая, Вася перевернулся с живота на бок и сел на кровати, свесив ноги на пол. В мозгу последними искорками промелькнул и погас образ красавицы-миллионерши, а удары в дверь возвращали -истомленное княжеское тело к реальности. Сквозь задернутые занавески тускло пробивалось, судя по всему, раннее утро. Будильник подтвердил предположение, показав в полутьме пятый час с момента наступления очередной годовщины Великого Дня Победы. И в ознаменование этой годовщины кто-то настойчиво долбил входную дверь, намереваясь, очевидно, с рассвета поздравить обитателей квартиры с Праздником.
Обычно, в такую рань могли появиться только Жорины друзья - товарищи. Но те, по взаимному уговору, всегда извещали о своем прибытии деликатным стуком в окно комнаты художника-пожарника. Скорее всего, подумалось Вace, к Жоре за подмогой в тушении какого-нибудь большого пожара приехали его начальники из пожарной части, а ведь доблестный боец, надравшись портвейну с какой-то весь вечер визжавшей и хохотавшей девицей, спит непробудным богатырским сном. Придется открывать дверь самому. Василий, облачившись в купальный халат и надев на ноги тапочки, отправился к выходу, и вдруг из под кровати, пересекая его маршрут, очумело вылетел черный кот и дико мяуча, скрылся под платяным шкафом. Следом за первым, шипя от злобы и боевого азарта, тот же путь проделал и второй котище. Под шкафом противники сцепились и, образовав один черный орущий клубок, покатились но комнате, вырывая друг у друга клочья шерсти.
"Дорогу перебежали. Плохая примета" - промелькнула мысль, но разнимать дерущихся Вася не стал, он торопился открыть входную дверь, ходившую буквально ходуном от непрерывных ударов снаружи. Замок долго не слушался дрожащих от волнения пальцев, а когда, наконец, дверь распахнулась, то перед близоруким взором аристократа в халате предстали не пожарники в медных касках и с обгорелыми усами, а милицейские чины в мундирах, распаренные после утренней ударной физзарядки. Старший из троих с тремя звездочками на погонах злобно посмотрел на Василия и, бесцеремонно отодвинув его в сторону, прошел в прихожую. Следом, мимо остолбеневшего квартиросъемщика, прошествовали два сержанта в портупеях и с кобурами на боках.
- Почему не открывали? - бросив косой, суровый взгляд, осведомился старший лейтенант. От него сильно несло перегаром. Сержанты молча стояли возле вешалки, слегка пошатываясь. Вася хотел ответить суровому старшему лейтенанту, но в этот момент порог квартиры переступил еще один, по видимости представитель власти, одетый в безукоризненно отутюженным серый костюм, белую рубашку и галстук. На худом лице вошедшего красовались очки в тяжелой роговой оправе. Васе личность очкарика показалась удивительно знакомой. Но размышлять над тем, где он видел незваного утреннего гостя, не было времени: гость сквозь толстые стекла очков внимательно оглядел прихожую, скользнул взглядом по замершим, источавшим перегар милиционерам и в упор уставился на Василия. Под его штопорным, гипнотическим взглядом душа "гордого князя" затрепетала, как осиновый лист, а сердце по заячьи запрыгало в груди в напрасном поиске безопасного пристанища.
- Здесь проживает Рублевич Георгий Яковлевич? - громко хорошо поставленным артистическим голосом спросил гость в роговых очках. И на еле слышное Bасино "да" снова задал вопрос:
- А Вы кто будете?
- Сосед - пробормотал Вася, почти совсем от страха потерявший голос.
- Одна шайка! - презрительно заметил старший лейтенант и. громко икнув, затопал к двери Жориной комнаты. Сержанты двинулись за своим командиром, а серый гость вежливо подтолкнул впереди себя Василия:
- Идите с нами, будете понятым.
Находясь у себя, Жора обычно дверь изнутри не запирал. Но оперативная группа, прибывшая в ранний утренний час, для разоблачения, его преступной деятельности, подобного рода сведениями, очевидно, не располагала. И потому перестук кулака старшего лейтенанта утих только в тот миг, когда заспанная, похмельная физиономия Жоры выразила крайнее недоумение при виде столь представительной компании, ломящейся в практически открытую дверь.
- Чем обязан? - слегка заплетающимся языком проговорил пожарный художник, стоя перед прибывшими босиком, в одних трусах, и не выражая никакого намерения пропустить представителей государственных структур в свое обиталище.
- Вы Рублевич Георгий Яковлевич? - гость в роговых очках засунул руку в нагрудный карман серого пиджака и, достав оттуда удостоверение в красной обложке, развернул его перед Жориным носом.
- Я, заместитель начальника Новостариногорского отдела "Ведомства" капитан Ягежберский. Со мной участковый инспектор вашего района старший лейтенант Борзов и оперативная группа. По имеющимся сведениям у вас в комнате хранится вами же изготовленное произведение, порочащее наш государственный и общественный строй, представляющее собой клеветническое измышление, направленное на подрыв существующей в стране системы материальных и духовных ценностей. У нас имеется ордер прокурора города Додонска на обыск вашей комнаты, но вы можете добровольно выдать нам ваше клеветническое произведение, что учтется при вынесении вам приговора.
Жора полоумным взглядом смотрел на Ягежберского, слушая произносимую тем тираду, потом повернул чуть назад голову, укрытую слипшимися патлами, и спросил в глубину комнаты:
- Ты оделась? Из глубины тихий женский голос ответил "да". Тогда Жора отступил за косяк двери, освобождая проход.
- Милости прошу - голова измышленца и клеветника отвесила бдительным стражам материальных и духовных ценностей низкий поклон. Стражи вступили на территорию преступной обители, и увлекаемый общим движением понятой Василии Мормышкин тоже впервые оказался в комнате соседа. В комнате царил творческий беспорядок. Старый дубовый стол без скатерти, оставшийся после прежнего, умершего жильца, сплошь заставленный пустыми бутылками и тарелками с засохшими объедками, величаво красовался посередине жизненного пространства. Возле окна прикрытого грязными, простреленными окурками занавесками, прикорнулась видавшая виды тумбочка, на которой покоился вышедший из строя телевизор и ныне здравствующий, злополучный магнитофон. Чуть в торец справа от блеклого утреннего света расположилось рабочее место художника: табуретка с кисточками и масляными красками и прикрытый грязной, измазюканной простыней крупных размеров холст, установленный на самодельном мольберте. У противоположной стены, обклеенной засаленными и исписанными какими-то иностранными надписями обоями, раскинулся так называемый диван-кровать, укрытый зеленым .ватным одеялом. На диван-кровати, скромно, положив руки на сомкнутые колени, сидела не успевшая причесаться рыжая девица в "водолазке" и тертых джинсах. Туфли па высоких старомодных каблуках валялись неподалеку, и девица, опираясь на грязный пол пальцами голых ступней; застыла в грациозной позе отдыхающей балерины (образ родился в Васиной голове мимолетно и тут же пропал, когда "балерина" стала строить вошедшим "глазки" полусонными и красными с перепоя зеницами). Вошедшие по-хозяйски двинулись вглубь жилища, оглядываясь в поисках преступного, клветнического произведения.
- Ну что, предъявите добровольно или начнем обыск? - капитан, Ягежбер-ский обратил суровый взор на Жору. Жора чуть шатающейся походкой подошел к мольберту с холстом.
- Предъявляю добровольно, - проговорил он чуть хрипловатым, внезапно осипшим голосом и, развернув мольберт холстом к зрителям, сбросил слегка дрожащей руной грязную простыню. Неизвестно, что ожидал Вася увидеть на холсте, но представшее его взору живописное полотно ошарашило его реализмом исполнения и гнусным кошмаром содержания.
На фоне краснозвездной кремлевской стены за столом, уставленным разнообразными яствами, сидели трое, чьи многочисленные изображения и мудрые труды всегда вызывали в советском народе чувство боголепного преклонения и уверенности в завтрашнем дне. Правда, ореол одного из троих в последние годы существенно померк, но зато двое других сияли на алтаре нашей жизни все так же величественно и непоколебимо. На Жориной картине "святая троица" в прекрасном расположении духа упивалась сладостной беседой, дорогим грузинским вином и сытными кушаньями. Кости со стола летели вниз и превращались в человеческие черепа, гора которых служила постаментом для пирующих.
Картина, прописанная до мельчайших деталей в строгой реалистической манере, произвела на "почтеннейшую публику" ошеломляющее впечатление. Некоторое время никто из присутствующих на "просмотре" не проронил ни слова, всe молчали, застыв перед картиной, словно захваченные внезапным параличом. Наконец, капитан Ягежберский, имевший, очевидно, более крепкие нервы, первым сбросил с себя оцепенение.
- Какая мерзость! - с чувством выговорил он снял очки, вынул из кармана носовой платок и протер им запотевшие линзы. Потом, повернувшись к застывшему с полуоткрытым ртом старшему лейтенанту, внятно произнес:
- Составляйте протокол.
Старший лейтенант Борзов слегка вздрогнул, очнувшись от забытья, и подошел к столу в поисках свободного от бутылок и закусок места. На столе свободного места не оказалось, и участковый инспектор принялся убирать посуду. Несколько бутылок он даже вынес в коридор и минуты две-три почему-то не возвращался. Вернулся он слегка ободренным, источая свежий портвейный запах. За время его отсутствия Жора успел одеться и, оценив состояние возвратившегося из коридора Борзова, взглянул на него с ревнивой завистью. Окрыленный вливанием новых жизненных сил, старший лейтенант бодро взялся за составление протокола под диктовку капитана Ягежберского. Сержанты отрешенно замерли по обе стороны дверного проема, девица, усевшись на диван с ногами, безуспешно строила им "глазки", а Вася все никак не мог оторваться от созерцания Жориного произведения.
Какие-то двоякие чувства бурлили в душе понятого. Воспитанный в традициях "верности идеалам", дежурный электрик Василий Мормышкин разделял возмущение представителей Власти по поводу художественных вкусов Георгия Рублевича, но князь Василий, наделенный аристократическим духом и глубокими историческими знаниями, интуитивно ощущал "зерно истины", заложенное в гротесковом полотне, стоящем в замызганной комнате пьяницы-художника с невостребованным талантом. А что Жора талантлив, даже далекий от живописи Василий понимал при взгляде на картину, которая стала обвинительным документом этому самому таланту.
Протокол составили скоро. Понятой Мормышкин расписался "в положенном месте". Расписалась и рыжая девица, чей опрометчивый любовный порыв сделал ее свидетелем "преступного замысла", направленного на подрыв... (дальше она вспомнить не смогла).
Жору, собравшего в узелок кое-какое барахлишко, увела оперативная группа по главе с Борзовым. Девица убежала сама. предварительно ответив на интересующие Ягежберского вопросы. Картину как вещественное доказательство преступления капитан аккуратно вырезал лезвием от безопасной бритвы и свернул в рулон тыльной стороной наружу. Вася стоял чуть позади и ждал распоряжении. Распоряжения последовали почти незамедлительно:
- Пойдемте в вашу комнату, - предложил Ягежберский и пристально посмотрел на Василия сквозь стекла очков. Что-то нехорошее екнуло в "княжеской" груди, но он безропотно повиновался представителю власти, двинувшись в сторону своего обиталища. Дверь в "княжеский дворец" оказалась отворенной нараспашку. Ягежберский вошел следом за хозяином, оглядываясь, примечая обстановку. Обстановка удручала стандартной простотой. Но все же содержание книжного шкафа привлекло пристальное внимание посетителя. Он долго, разглядывал книжные корешки. Несколько книг Ягежберский. вытащил из ряда и пролистал, не углубляясь в содержание, потом повернулся к сидящему на кровати Василию:
- Историей интересуетесь? - спросил компетентный представитель и, не дожидаясь ответа, выпалил новый вопрос:
- Знали о преступной деятельности Рублевича?
- Не знал, честное слово, не знал! - нижняя челюсть "князя Василия" мелко затряслась, голова закружилась. Он готов был упасть на колени перед этим большим начальником, только бы тот ему поверил, а не арестовал по подозрению в соучастии. Но начальник верить пока не торопился. Он расхаживал взад и вперед по комнате, сверкая очками и сурово выспрашивая Васю об его отношениях с соседом-антисоветчиком. Подозреваемый в соучастии чистосердечно признавался в неведении. Неизвестно, удовлетворился ли суровый страж законности ответами, но в конце концов вопросы задавать перестал, а снова принялся рыться в книжном шкафу, загородив его от Васиного взора, своей широкой серой спиной.
Порывшись основательно несколько минут, Ягежберский снова обратил свой взор на подозреваемого Мормышкина. который сидел на собственной кровати ни жив ни мертв, с благоговением и страхом следя за действиями представителя власти. Коли бы Вася не смотрел ему преданно в окуляры очков, то, может быть, заметил бы странно оттопыренный по бокам пиджак, приобретший такую форму с удивительной для постороннего глаза быстротой.
Но Василий перемен в фигуре капитана не заметил, и когда тот прижимая локти к бокам, отправился деревянной походкой к входной двери, предварительно заверив хозяина осиротевшей квартиры о возможном скором вызове, "если потребуется", Вася, чуть ли не кланяясь, проводил его до выхода. Он был безумно рад, что так легко отделался, что его никуда не везли, не сажали в камеру к уголовникам, как в тот, прошлый раз. Повторения подобного он попросту бы не перенес.
Он вернулся в свою комнату, подошел к окну и робко отодвинул краешек занавески. Он увидел освещенную пасмурным утренним светом улицу, тополя в зелени молодой листвы, стоящую в переулке легковую автомашину и серую сутулую фигуру капитана Ягежберского, бредущую к ней деревянной походкой с прижатыми к бокам локтями. Из-под мышки у Ягежберского торчал помятый рулон Жоринои картины. Капитан подошел к автомобилю и ухватился сухими жилистыми пальцами за ручку дверцы. Локти на несколько секунд изменили свое положение, и из под пиджака в придорожную пыль вдруг попадали какие-то разнокалиберные книги. Капитан наклонился, чтобы собрать свою потерю, когда двери легковушки открылись изнутри и на помощь Ягежберскому выскочили три до боли знакомые Василию личности. Они в мгновение ока справились с задачей, вернулись на свое заднее место в автомобиле. Капитан уселся на переднее рядом с водителем, машина тронулась и скрылась в проулке.
А для Василии Мормышкина открылась истина. Он понял, КТО та вездесущая тройка, идущая за ним но пятам с того злополучного мартовского вечера. Он понял, что вовсе не Жора Рублевич, а именно он "князь Василий", является основным объектом этой организации, агенты которой только что укатили, забрав с собой с какой-то целью его книги. На "ватных" ногах Вася подшаркал к книжному шкафу. В стройных рядах домашней библиотеки зияли невосполнимые пустоты. Недоставало трех его любимых исторических фолиантов. Отсутствовало также "Практическое руководство по изучению черной и белой магии".
IV
Астральный Повелитель Вселенной парил над Миром. Внизу, за чередой облаков, медленно проплывала, прокручиваясь Земля: океаны, моря, континенты; горы леса, реки: деревни, села, города, где жили прекрасные женщины, достойные любви Великого астрального князя. По его первому желанию все они готовы утолить ненасытную страсть Невидимого Любовника, о котором на Земле слагаются легенды, сочиняются поэмы и поются песни. Он прославился в веках. Слава его затмила былых покорителей женских сердец. Казанова по сравнению с ним теперь казался начинающим дилетантом, а Дон Жуан -- стеснительным юнцом. Каждая из женщин, ложась ночью в постель, тайно жаждала; чтобы именно ее посетил Всепроникающий Маг Любви. Многие принимали желаемое за действительное и делились пережитым в сокровенных беседах с подругами. Так создавались легенды, так множилась Слава. Астральный князь был на ее вершине. Он парил над Миром, отдыхая после очередных Побед.
Но вдруг что-то нарушило покой парящего. Он интуитивно почувствовал опасность, он оглянулся по сторонам. Облака вокруг проплывали тихой пушистой рядью, солнце светило ярко и радостно. И все же ощущение опасности не проходило. Наоборот, оно с каждой минутой нарастало, пока не поглотило все его невесомое существо, только что умиротворенное и самодовольное. Князь Василий еще раз оглядел небосклон и наконец заметил, как из-за ближайшего облака вынырнули и медленно, но неотвратимо стали приближаться к нему три, судя по всему, астральные фигуры, излучающие неприятный, красный отблеск, кровавыми пятнами отражающийся на невинной белизне растревоженного ими облака.
Первым побуждением возникло желание исчезнуть, раствориться в Астрале. Но потом любопытство преодолело инстинкт самосохранения, и Повелитель Вселенной, не меняя положения, наблюдал за приближением потревоживших его покой. Все трое были одеты в какие-то несуразные, похожие на женские комбинации, короткие черные балахоны, из-под которых росли ноги, облаченные в красные то ли шаровары; то ли галифе, заправленные в тупоносые кавалерийские сапоги со шпорами! На правом боку у каждого висело по огромной кувалде, на левом же по сильно изогнутому "азиатскому" клинку, отточенному почему-то изнутри полумесяца. На головах возвышались серые стальные шлемы с шишаками и сверкающими пентаграммами. За спиной трепыхались кожистые, как у птеродактиля, крылья.
Возглавлял "звено" дородный мужчина с черной окладистой бородой, курносым носом и маленькими кабаньими глазами, спрятанными в густых бровях. Он держал под мышкой какую-то книгу в старинном переплете, а на шее у него болтался на цепочке помятый пионерский горн. Горнист иногда прикладывался к нему губами, издавая душераздирающий вой, от которого тонкий музыкальный слух князя Василия содрогался, возмущенный неслыханным оскорблением.
По правую руку от бородатого горниста порхал рыжеватый мужичонка с узкими щелочками глазок и хитренькой улыбочкой под соответствующего цвета усиками. Улыбаясь, он все время что-то быстро записывал острым перышком в тетради, откликаясь на каждый вой предводительского горна новой мелкой записью. С левой же стороны плыл тоже мелковатый, рябоватый, усатый, но по виду очень самоуверенный тип. Он ни во что не дудел, ничего не записывал, а только пристально и зло смотрел на Повелителя Вселенной, недвусмысленно поигрывая своей "азиатской" саблей. От этого многообещающего взгляда Магу и Волшебнику стало не по себе и он уж окончательно решил улизнуть от приближающейся троицы, но на какую-то долю секунды опоздал и попал в окружение. Над ним склонились три физиономии, три пары глаз глядели на него в упор, и у каждого изо рта торчала зажатая зубами кошачья кость.
Князь Василий понял все. Непонятным оставалось только одно, как бородатый горнист мог гудеть, не выпуская из зубов волшебное ребро. Но поразмышлять над сей сложной задачей Астральному Магу не удалось: в его голове зазвучал вдруг чей-то "трубный глас":