La Luna Libra : другие произведения.

Атлантика

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Декабрь 1933 год На борту трансатлантического лайнера "Мажестик" из нацисткой Германии в США перебираются русский шпион, ранее известный как французский шансонье Этьен Пуллен, он же -лже мэтр тайного оккультного общества "Орден зеленого дракона" и его преследователь, в прошлом офицер Абвера, а нынче, если верить легенде, востоковед и археолог Эрих фон Герц. Им есть, что вспомнить. И нет причин доверять друг другу. Кроме одной.

[] []

  "К концу жизни, я, вероятно, приду к мысли, что все неплохо был бы начинать с конца. Во всяком случае я надеюсь прожить именно такую жизнь. В моей оголтелой юности в сердце потрясенного революцией, но еще не увядшего величия Российской Империи, я хотел бы иметь шанс на те хитрости, связи, а главное внутренние допущения, которую имею сейчас. Очень многого мы не добиваемся из страха. Не умея разрешить себя, полагая себя недостойными иной участи или эту участь недостойной нашего благородного происхождения. Мне суждено было жить в век вымышленного благородства, когда старинные титулы, подкрепленные древней кровью, лопаются как мыльные пузыри, обдавая своих счастливых носителей едкими брызгами. А попадут в глаза, так - в слезы. Но многие из нас долго еще не могли смириться ни со своим изгнанием, ни со своей нищетой...
  Так вот, было бы славно начинать с конца. Думаю, Эрих в своем немецком, саркастичном фрейдизме нашел бы, что пошутить на эту тему. Почему бы не предоставить ему такую возможность? В конечном счете, он вносит свои обескураживающие комментарии с врожденным изяществом наследника драконитских династий объединенной Германии.
  Я могу говорить об Эрихе бесконечно. Но мне кажется, бесчестным и несправедливым отнимать у рассказика его часть истории. Поэтому приходится удовольствоваться своей. Как и в юности, в моем самом первом и трагическом путешествии на борту парохода, я снова склонен ощутить в себе бурливую кровь авантюристов былых эпох, вообразить себя графом Калиостро, пропустившим свой эшелон и упрямо догоняющим его три столетья спустя. Я хочу самоуверенно настаивать на том, что наше бегство - пусть это и бегство - не подвластно той унылой обреченности, ожесточающей и сокрушающей сердца, которую я так часто читал в глазах своих соплеменников в покидаемой мною России, а позднее на лицах немецких интеллигентов в Берлине, особенно в порту, где, стоило обостриться еврейскому вопросу, возникла закономерная вежливая давка, когда этот мудрый народ, наделенный тонким чутьем, поспешил отправить свои семьи прочь с насиженных мест. Говорят, Новый Свет пример всех. А значит, и нам найдется там дело. Нам с нашим веселым, раненым авантюризмом, который из всего прочего держит нас на плаву особенно крепко, теперь, когда оба мы оставили наши привычные роли".
  "Мажестик" взрезал килем свинцовые волны зимней Атлантики. Три пестрых этажа его элегантных палуб осветили темные окна роскошью бесконечного банкета. Едва ли он прекращался и утром, а теперь ближе к ночи. И вовсе расцветал во всю свою маскарадную мощь. Этьен называл его пиром вовремя чумы: состоятельные люди бежали из гитлеровской Германии к американской мечте. Странный пассажир сидел в шубе, укутавшись в плед, в шезлонге на третьей палубе и любовался огромными звездами северного полушария. В пальцах его покрывалось ледком мартини с оливкой в очаровательном изящном фужере. Но больше не было никакой надобности беречь горло, певец Пуллен погиб на прошлой неделе, разбившись на шикарном авто, щедро предоставленном ему одним из берлинских поклонников. Немецкая сцена злорадно оплакивал эту утрату. Вместе с авто банкир Ведельмейер, член оккультного общества "Орден зеленого дракона" и посвященный в тайную жизнь великого метра германской ложи, предоставил ему и его спутнику, востоковеду и археологу, возможность тайно отбыть в Нью-Йорк по подложным паспортам. В Нью-Йорке их должны были встретить американские поклонники священного Тибета с тем, чтобы спонсировать новое путешествия в недосягаемую Шамбалу. Или их будут ждать люди в штатском из советской, германской, а если повезет французской или английской разведки. Этьен предпочел бы последние варианты с перевербовкой. Он так долго варился в этом котле этих шифровок, явок и ставок, что едва ли верил в свободу. В свободу осесть на техасском ранчо и не желать обольстительного адреналина погони, где ты и охотник, и дичь, и "Энигма".
  Однако сейчас "новый Мессия" предпочитал наслаждаться короткой передышкой и начинать с конца. Потому что конец этот был хорош. Happy end, словечко только что прижившееся в среде любителей американского кино.
  На пороге каюты он скинул с плеч тяжелую от налипшего снега лисью шубу, укрывавшую обнаженное поджарое тело до самых каблуков его новомодных сапог и оказался привычным образом более похож на Марлен Дитрих, чем на русского имперского офицера, но и это насмешливое очарование образа исчезло, когда Этьен стянул обувь и наметился вкрасться в разворошенное гнездо теплой постели.
  - Я дома, Либе, - у него отчаянно ныли пальцы. Тонкая кожа черных перчаток промерзла насквозь, но Этьен капризно не спешил их снимать, упрямо желая оставить себе хоть что-то из модного туалета.
  "Я не знаю, простит ли Эрих мне то, в чем он имеет меня упрекнуть: потерю родины, карьеры, семьи, свое увечье, свое пристрастие к морфию - но знаю, что сам простил его на жизни вперед уже за то, что он согласился пуститься со мной в это путешествие... И если мне придется заплатить за свою самоуверенность, за привязанность свою самым дорогим, что есть у меня, своей обезображенной судьбой, то это не цена вовсе".
  
  Эрих не спал. После того, как его арестовали за то, что его бабушка баронесса фон Герц оказалась урождённой Розенблюм его сон никуда не годился. Он старательно ложился в их мягкую постель, смеживал веки, ему виделись кощмары, но глаз Эрих не открывал, дожидаясь пока Этьен не поднимется, не укутается в сияющий под мутным светляком ночника мех, и словно хищник не выскочит на палубу, забирая с собой половину пространства. Казалось, что они оба смущены нынешним положением и выдумывают себе одиночество.
  Пуллену нужно было выпить. Фон Герцу надушить кровь морфием. При этом оба были счастливы друг-другом и тем, что избежали смерти; как смерть связана с полнотой чувств? И всё же.
  Зато он бывший офицер Абвера и белая кожа напоминает алебастр, а обнажённое тело словно поработал резцом скульптор, онанируя на мужское совершенство. Эрих призрел стыдливость ещё будучи юношей, но набросить на плечи китель с отодранными нашивками, это его частный ритуал. Качки почти не чувствуется. Он выбирается из тёплой постели, щекотно ступает по губчатому ворсу ковра, зябко поводит плечами. Из иллюминатора льёт молчаливый лунный свет, заливая угол стола и спинку стула с накинутыми на него рубахой и ошмётками мундира жемчужным отблеском спермы.
  -Я люблю тебя,Этьен.
  Говорить самому с собой привычно и понятно, особенно когда так приятно под дрогнувшими пальцами звякнула игла шприца об узкое горлышко мензурки. Как всякий немец фон Герц помешан на чистоте, поэтому все эти принадлежности хранятся в идеальном порядке, и к сроку, словно здоровенькие младенцы выскальзывающие из своих ячеек - уютной материнской утробы в жадно подставленные ладони. Запащок спиртовки, хрупкого стекла, мёртвой стали с ощущениями от прикосновения наркотика. Медицинский жгут - таким перехватывают руку, когда сдают венозную кровь на анализ. Его удобно и легко затянуть зубами, наблюдая как вынужденно набухают жилы под молочно - белой кожей; переплетение голубых вен, колотящихся от пытки этой добровольной асфиксии приводят Эриха в восторг. Это как трахать Этьена, наблюдая за тем, как напрягаются мышцы загривка, когда он реагирует на первый резкий толчок. Барон любит своего русского предателя и испытывает от этого мучительное наслаждение; его ненависть амбивалентна, она фрейдистка эта ненависть, поэтому нежные чувства как грубая ебля - случаются. Ему всегда казалось, что он совершил непростительную ошибку, там, на вилле, когда не разрядил обойму в красивое лицо мэтра ложи Дракона, но порой палачи отказывались казнить самых отъявленных негодяев, обретая себя на вечное изгнание. Проклятый. Проклятый палач с пинтой еврейской крови!
  Игла масляно вошла в кожу, помечая в бессчетном множестве незаживающих крошек место для очередной капли, и радужка зрачка плавно потекла болезненным блаженством; любовь в такие минуты обострялась до сладострастной судороги в конвульсивно стискивающейся дырке. Русские такие привередливые. Им нравится мех и война. Война будет обязательно, но хватит ли на всех содранных шкурок?
  Единственный глаз фон Герца млело щурился; светло-светло голубой, до безобразия светло голубой с чётким контуром червлёного зрачка; когда-то красивые, безжалостные, надменные. Теперь лишь раздражающее око, заставляющее Эриха самого смеяться над собой; так он относился к увечью, стараясь избегать шутливых разговоров о том, что Бог дающий благодать обязательно заберёт данью в ответ. Его семья. Родина. Изумительно голубой глаз. В ответ - Пуллен. Развязная звезда бурлеска. Танцовщица с повадкой леди - наур. С голосом от которого стягивало сердце. Остроумный предатель, повязанный со страной - разрушительницей, чуждой Эриху до бесконечного недоумения - зачем ей всё это? Зачем ему - знал прекрасно.
  Прижимал к себе свою истерзанную руку. Китель упал на пол. К белым плечам фосфором льнули блики, дотягивались до бледного лица, заходились по смоляным прядям, неразборчиво падающих на лоб. Думалось о том, что в Штатах они обязательно найдут работу частых детективов; почему? Почему и нет? Ковбоев? Пастухов? Фу! Барон беззвучно расхохотался, вытирая ладонью навернувшуюся слезу, так живо представил их с Пулленом на пёстрых мохнатых лошадках, стратегически гонящих стадо овец по склону А в склон Б, какая честь, фроляйн овца!
  Ввинтился лбом в изгиб локтя, вжимаясь в столешницу, прислушиваясь. Дотронулся языком до горбинки - места укола, пробуя проступившую каплю. Услышал как открывается дверь, опираясь на подлокотник, чуть шатнулся, поднимаясь, до ужаса дурная мысль, что не успел сделать вид, что спит. И молчал ровно несколько секунд пока хватало тактичности рассматривать. Больше всего Эриха поражало, что теперь Этьен принадлежит ему, потому что любит или испытывает чувство вины? Хочет дарить ему подарки, свое чистое тело, свой авантюризм, алкоголизм или склонность к обдуманному разврату? Его гибкое, чувственное как природное блядство тело хотелось рвать зубами, пожирать до отрыжки, блевать отодранными кусками жирного мяса и одновременно трахать; долго, взахлёб, до истерики.
  -Снова пил?
  Тихая молния закрыла наборчик со шприцем, гулко стукнул ящик спрятав от глаз несессер; теперь не имело значения.
  -Я скучаю, если ты уходишь.
  Капризные перчатки на промёрзших пальцах в ответ на требовательное нежелание оставаться одному.
  Иди. Постель. Не могу сейчас без тебя.
  Подошёл и крепко обнял, прижимаясь разгорячённым после инъекции телом; обнял за лицо и с нервной лихорадочностью поцеловал в хвалёный изгиб дворянского рта. И сразу языком в жар слюны с мартини, нарушая вольницу языка и захватывая губами губы. Желание угаром. Больным, как плетью по раскрошенным рёбрам. Он делал так. Не делал. Обхватил за пояс и рывком втолкнул в их измятое гнездо. Простыни. Запахи. Наклейки от вечернего семени. Устроился сверху, вжимая в постель, воткнулся языком в рот, оглаживая ладонью янговое тело; шёлковое местечко с внутренней стороны бедра, под пальцами привычно гладко, обучено быть бритым для откровенных чулок. Вдохнул запах подмышек. Морозная хворь с флёром вкусного мыла. Стиснул костяшками пальцев сосок, скрутил до возмутившейся жаром бусины. Потёрся прохладной скулой о скулу, затираясь пальцами о гладкий ствол, не мешая оставаться в перчатках и модным:
  -Хочешь рассказать, как провёл время?
  
  Оттого, что человек умер, его нельзя перестать любить, черт побери,
  особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?
  Дж. Д. Сэлинджер
  
  - Не скучай!
  Лучезарная улыбка, такая мягкая, женская, ничем не похожая на оскал, когда хотел жизнерадостно поглумиться над его немецкими ранами. О! Не без этого! Ни с этой чулочной повадкой, ни в этом изнеженном бальзамами теле мало имеющим - все еще - сходства с мужской расшатанной выправкой, он и здесь был не чужд жестокосердечному остроумию, тщательно прикрывая им точно шипованной броней свою измученную уязвимость. Свои сложные, почти высокие отношения с изнасилованным вручную кителем, насмехавшимся ранами-гангренами на плечах. Будто прежняя любовница его нынешнего любовника. Приходящая в ночи, чтобы сидеть в тонких чулках со стрелками - спущенными петлями... сидеть бескомпромиссно арийским, белокурым, а от того, таким безупречно ангельским упреком на жестком стуле напротив их вспученной беспорядком - забродившей от похоти - постели. Сидела и смотрела, голубоглазая, грудастая сука. Покойница, о которых помнится только любовное, и оттого не вытравишь ее, паскуду. И будь она хоть немного более реальной, Этьен с самой ласковой своей сердечностью, выманил бы ее на прогулку по палубе на очередное мартини со льдом и столкнул бы вдоль снежной корки за борт - в ослепительно черную с прожилками алебастровых льдинок Атлантику. Но китель, его черная невеста, просто смотрел. И француз -француз ли он все еще? - позволял. Много оставлял их наедине. Заходится молчаливой злобой и почти в издевку демонстративно отдавался своему Эриху с такой горячностью, с которой иной раз мог бы повременить, в надежде, что фройлен-гангрена будет внимательно рассматривать из-за плеча отринувшего ее офицера крепость его породистого загривка, по-балетному перегибистого позвоночника. Не сломаешь, сука, не сломаешь. Дразнился. Измучился. Не мог. Не находил в себе сил с этим сладить. Не знал, вправе ли врываться в чужую скорбь. В чужой траур. В чужое прощание с прошлым. Не знал, не помнил, потому что свое отринул уже больше декады назад и начисто вытер душу алкоголем до безмятежности tabula rasa, где нарисовал шансоньетку и многое гнусное еще...
  Иногда думал сжечь китель в мусорном ведре, пока офицер - это вытравить ли до смерти? - чарует романтических барышень в ресторане сказками о происхождении драматичной повязки... О, сказочник он был отменный в редкие моменты просветления после очередного укола, когда на легкий час или два выныривал над поверхностью черной меланхолии, которой жертвенно подставлял душу, надеясь, видимо, заручиться благоволением фатума. Хотел сжечь. Но не находил в себе мужества. На многое рядом с Эрихом не находил духу в себе. Как будто тот выпивает, вытягивает силы медленными, вкусными глотками из жил, когда с оттяжкою, зло целует шею. Хотел поговорить от этом и сжечь китель вместе, вынести пепел на облюбованную верхнюю палубу и развеять по ветру хвостом за сизым бурунами, преследующими громаду лайнера. Но и на это сил не находилось. Боялся, что тот вцепится, не отдаст как старообрядец свою икону, а всякий конфликт - трещина на тонком льду неуловимого мира между ними - ужасал Этьена, едва ли не больше, чем ощущение бездны под ногами, под палубами, под стальным корпусом судна. Бездны черной, ледяной, непроглядной. Где, наверно, дремлем что-то-то хтоническое - кошмарное, пожирающее. И вместе с тем... могучей, извечной бездны. Надежной бездны, которая вынесет его, может быть, уже неживое тело, но обязательно вынесет - к звездному свету, на который он пристрастился смотреть. Наверное, страх разрыва таил под собой ту же обреченную уверенность в его невозможности. Как будто рядом с ним этот кажущийся сломленным человек отнюдь не сломлен, так оглушительно не сломлен, что страшно представить это всерьез, и, может быть, из этой любви не выйти живым, но ее оглушительная черная ледяная мощь непременно вынесет его к звездам. Тем, что не мигают.
  И он не пил. Почти не пил. Эта напряженная раскатистая трезвость, по краям слегка подмытая сладкой настойкой, дегустируемой, пока не успела смерзнутся в камень - это попытка сохранить контроль, изобрести, выверить план, разгадать ловушки лабиринта, осуществить без потерь бесстыдное в неглиже красных подвязок дефиле мимо Минотавра судьбы, подстерегающего его всякий раз в каюте. Этот романтик, изменяющий другу с северными звездами, всего лишь перепуганный мальчишка, норовящий исхитриться изобрести новый коварный план. Слишком потрясенный, врасплох застигнутый своей любовью, чтобы не думать уже ни о чем. А потому упреки он сносил с улыбкой, любую горячность, незаметно для Эриха обращающуюся остервенением, с почти толстовским непротивлением злу насилием.
  - Не скучай. Это грех, родной.
  Под ресницами замирало сладостной лихорадкой, когда жадно отдавал на растерзание губы, запускался в рот языком, выдрачивая жаркую течку по влажным резцам в упоительно терпком, неспешном ритме, вынуждая офицера помедлить, умериться в похоти, когда льнул к жаркому телу, породистому и бледному, как слоновая кость, нескромно в испарину разморенному каютным теплом и алчным гоном ширки. Знал уж, что после дозы тот с ума сходит по ебле. И окунулся морозной ладною между бедер любовника, поглаживая оледенелыми пальцами дрожащий от пьяного нетерпения хуй, содрал тонкую шкурку, прогнал ее этим холодом до самых яиц, освобождая пунцовую смуглость влажной головки, не без злорадного удовлетворения почувствовал, как шоком оттекает потрясенная кровь. Но это только на миг, чтобы создать немцу повод и разрешение к насилию, к суровому утверждению своей воли. Чью полноводность, Этьен боялся, отнимает у оберста потеря всего привычного и всякой определенности. Зашелся влажным выхрипом, когда до омерзения ухоженные ногти мстительно истерзали сосок. Опрокинулся, увлекая к себе любовника в пену перины, где от запаха пота и похоти мутило до рвоты.
  - Предлагался банкирам на верхней палубе, - за вскрывшейся мягкостью губ на острие обнажившегося клычка, в тени смеженных ресниц поблескивало синхронными маяками. Верхняя палуба в этот час полна банкирами, верно? И верно так же, что для Этьена и это было не невозможно, а недоверие всаживало под ребра испуг, подстегивая немецкую чистокровку.
  - Не хочу.
  Рассказать.
  Взбрыкнул бедрами, взъехал по оживающему хую гладенькой нежной промежностью, пока прохладой пальцев листал хрипатые ребра - его, потом свои, словно на сцене выставляясь с жадным бесстыдством дешевой танцовщицы: укус хватки на соске прижигал черными латками фетишной прохлады, гоняя воздух открытым ртом с шалой улыбкой - приглашением заткнуть скульптурную головку поглубже в вязкое пересохшее ранимостью горло. Обнял ногами, тесно вжался щиколотками над крестцом.
  Не отпущу тебя теперь. И захочешь, не отпущу. Противен я тебе так? Когда всего лишил тебя? Нет? Противен?
  - Тебя хочу.
  Так легко готов был для дикой охоты, когда наследный принц его спускает с агрессивным норовом драконовых своих псов... лишь бы на себя не спускал.
  
  Ему теперь больше нравилось слушать, чем прерывать саркастичными замечаниями; Этьен казался ему слишком популярным, слишком выносливым, слишком французским. Смесь производного от очаровательной картавости и национальной разболтанности; это сияние словно набриолиненных зрачков и чувственность напомаженных слюнкой губ. Эрих прекрасно знал, что за всем этим укутана в выражении кругов под глазами от бессонницы драма, но сохранял известную дистанцию, не мучая вопросами, и испытывая лёгкую неловкость от того, какой заботой окружил его Пуллен. "Любимый" звал его, чуть щурясь на свет или непроглядную тьму в каюте; когда был под кайфом, беспечен или ангажировал модельные попки на танец. Тут были танцы. Попки. Изумительная селёдка. Иногда такая качка, что чувствительный желудок фон Герца обитал непосредственно с его содержимым у унитаза.
  Расклеивался, думал, что медитирует, кутался в своё китель и требовал внимания, ласки, секса, дозу. Ему же ничего не стоило и накричать на Этьена; потом бродить, разыскивая по палубам в любую погоду, чтобы вернуть себе. Спать. Привязать к постели. Потребовать сигарету. Ревновать. Требовать. Он любил своего мальчика даже за отказ! Без его взгляда с поволокой он болел от одиночества; помогали только наркотики, но и тогда, это гипнотические приходы о французской куртизанке с жестокими пальцами, пахнущими мадам де Шеврез. Читал французские газеты потому, что нравилось представлять, что это говорит Пуллен; этот стиль, где над буквами огласовки, а на площади Революции несколько столетий назад стояла плаха. Их личная. Атлантика. И любви хотелось до оглушающего колотья под рёбрами; это свитые в камни нервы терзались больными бронхитами из прошлой жизни, когда боялся, что кашляешь с кровью.
  Этого страшно. А что уйдёт Этьен? Бросит. На лодке. Вплавь. Кому понравится жить с тяжело - зависимым наркоманом, у которого отместки от игл напоминают крапивницу - слишком много по белой текстуре рук; о, герр Герц, такая жара, а вы не хотите искупаться?
  Цедит сквозь улыбку что-то вежливое и оглядывается, выискивая взглядом своего мальчика. Мужчину. Шпиона. Русского. Но без него ему кажется, что он убьёт эту фроляйн за вопросительно хлопающие ресницы; отянь, слюнявая пизда! А сам в это время с улыбочкой и в канотье; и его коллега - коллега, который самый красивый, качает головой, ну, сколько же можно искушать судьбы среди тех, кто запросто может вспомнить офицерскую гримасу - "Этьен, это просто кунсткамера!".
  Он любил и в минуты душевной пустоты боялся, что его жалеют. За потери, рубцы, повязку; за слишком чистый немецкий, разборчивость в алкоголе, привычку оставлять чаевые, даже если это товарищ, а не лифтёр. Хаос лишь коснулся его; Хаос был с Пулленом постоянно. Или это называется авантюризм? Ходить на мороз без нижнего белья и рисково считать, что тебя никто не заметит.
  Ревновал к палубе с банкирами, в ответ кусая больно в плечо. И снова. Зажимался от оледеневших прикосновений но хуй бы мог отстраниться, грузно и жадно вжимаясь в жёсткую, словно плохо отштукатуренная стена модную, словно вылепленную по ладони перчатку. С обязательной пуговкой на запястье. Наручники. Сила. Пальцы, которых хочется всегда.
  И скользкий суррогат коктейля, когда рванул бёдрами навстречу ласковой облатке коленей; его теперь восхищала готовность любовника трахаться, лёжа на спине только для него. Монаршъя красота растяжки и откровенный изгиб доступно сдвинутого колена, когда влипал в него вышколенной промежностью. Чувствовать, как подтягиваются яйца. Ложбинка к крепкой жопе. Чуткие железы колотятся ранимой тварью. Ебать Этьена - Эрих сам завидовал себе. Без смазки. Сперва нырнув ладонью между ног, по облизанному пальцу дотрагиваясь до сокращающихся трепетом эластичных мышц. Один. Два. Три. Трогал его дырку, захлёбываясь от хриплого стона. Как. Я. Хочу. Тебя. Всего. Моего. Я не сбываюсь больше без тебя. А ты такой бретёр, что хочется биться в истерике.
  Сосался в рот, пока собственнически растрахивал нежную кишку. Язык бы в гланды, когда под пальцами потек сочный мускус измученной троганьем дырки, липко марая хуй. Твоя хватка задушит мой крестец, Этьен. И глухо смешно. Наркотически в расковыренную яму зрачков, ходящих ходуном рёбер от сорванного дыхания, когда тяжесть потнючей от смазки головки упёрлась в мокрую от течки жопу. Нарушающий толчок и член вошёл в горючее нутро. Придавил всем весом. Вставил глубже. Неспешно. Чтобы чувствовал, как медленно впускает слизистая. Как вжимаются тесные яйца. И хлюпко до основания. Чертенея от непротивления вбил глубже. И снова. Снова. Мерные толчки, крепкие, до монотонных мокрых шлепков яиц. Не спрашивал. Не целовал. Смотрел в глаза, выискивая в них отзывчивое ебле скерцо. Экстаз заходился медленным приходом, когда онемевшее от возбуждения тело отзывалось пульсирующим жаром. Тогда с наслаждением погрузил пальцы до синяков в ласковые бёдра, насилуя гладкую кожу. Пил капли слюны с губ. Заходился судорожным стоном. Выебанная дырка хлюпко поддавалась стегающему её хую. Скользкий голыш простаты туго отдавался в раскалённый кант ритма. Расчетливо помедленней или остервенело жёстче, чтобы дрожали ресницы. И с языком в рот. Впивался в ритм в губы, блуждающим нервом по резцам, подыхая от вожделения и пенки слюны. Обнял как умел. Как мог. Вжался. Шептал со срывом на удушье, цепляясь за плечи, отмечая пальцами за горло, гладя сумасшедшую сонную артерию, чуть надавливая, чтобы любовник заходился сбивающимся дыханием, наслаждаясь с безумным блеском единственного глаза, как царапаются неводы одуряюще красивого выражения напротив.
  -Как я тебя люблю, Этьен, как я тебя люблю...
  
  
  Иногда очень поддавался, заражался его болью, его отчаянием, его навзрыдным нездоровьем. Знал, как тот умеет быть инфекционным точно малярия, когда не можешь спастись никаким тоником, если без джина. Боролся, что-то претерпевал. Отчего-то рядом с Эрихом всегда нужно было бороться. За него. За себя. За нас. За них. Особенно удивительно это было в первое время, когда только предстало внутреннему взору во всей причудливости... рядом с Эрихом нужно было бороться за свой рассудок. Не в том романтическом плане, в котором заходилось сердце у случайных танцовщиц фокстрота. А совершено разумно, до жестокой, суровой даже кристальной трезвости отрезать липкие душевные нити его оглушительных эмоций, как будто тащился иной раз в подземелье из сказок, полном вязкой паутины, превращающей тебя в беспомощную, оглушенную и незрячую куклу - куколку с мертворожденной бабочкой - чтобы хозяин сети мог выпить тебя до дна. До тла. И Герц, кажется, был с этим успешен вполне. С кем-то до их встречи и, может быть, после. Но Этьен не был ревнив к правде, о которой не знал. Но глупо не рассматривать вероятности. На собачью преданность он не претендовал и случайные минеты сортире офицерского клуба считал разменной монетой, платой за вход в светское общество, которую оберст являл миру по пьяни с завидной регулярностью, потом находя в себе виноватого упорства обвинять Этьена в похожей мелочевке, брошенной толпе из циничной расчетливости. Будем честны, честны они не были, зато были запредельно искренны.
  Не сразу научился пробираться с мечом и факелом отрезвляющей приземленности сквозь опутанные паутиной ошеломляющей экспрессии лабиринты чужих потемок. Чужой души. И не жалел его. Никогда не жалел. Верил в него до жестокости. Наркотики презирал за бессилие обломать эту натуру. Эрих раньше умрет на дуэле, чем от передоза. Этого опасался за увлеченностью. Но следил внимательно. Вызубрил, что нужно делать. Имел в виду. Будь его спутник болен сахарным диабетом или царственной эпилепсией, так же на зубок знал бы про пилюли. Не позволял впадать в романтический раж опиумистики. Но сил тратил до изнеможения, вздергивая то и дело опадающую крестовину. Свою. Свою же. Да и чужую. Сжимал зубы. Кажется, всю жизнь с младенчества сжимал зубы - еще молочные - чтобы вышагивать против ледяного колкого московского ветра, а потом и против сырого питерского - с залива, не сбиваясь с шага, не опуская головы, когда невозможно дышать. И со свойственной ему практичностью, доходящей до схоластики, выучил про вакуум в носовых пазухах. И при обжигающем встречном ветре приоткрывал рот, скалясь в лицо ему с восторженной улыбкой триумфатора от простейшей механики. Зло смотрел. Игриво и зло. Без надрывности. Но слабоват был там , где нужно нагнуться. Где Эрих умел чутко укутаться в соболиный ворот и раненой черной птицей проскользнуть под мостками с королевским достоинством, там задевался лбом о притолоку из раза в раз. Знал свои слабости. Знал чужие. И знал еще - и настойчиво требовал от себя это доносить из раза в раз - что вместе они особенная заряженная молекула. Особенное безупречное явление. Феномен, если довериться. Если доверяться друг ругу. Но старые раны ныли на погоду. Не доверять. Подозревать. Искать в толпе глазами следящего, кутающего непримечательную харю в газету. Часто задумывался, зачем Эрих настойчиво желает одиночества, когда ширяет вены. Но решил доверять из принципа грубо обрывая свои сомнения. Иногда с таким ожесточенным жестом, что невольные наблюдатели косились опасливо. Не потому что Пуллен решил умереть, не опасался допросов, пыток или что еще судьба решила ему приготовить? А потому что выбрал для себя короткий перерыв на концентрированное счастье за все годы своих скитаний и не желал тратиться на попытки плыть против несущего его течения, не имея за что ухватиться в реальности кроме резного изголовья кровати. Следить,Как из-под черного края перчатки как из-под юбки уличной потаскухи выныривают черви взбухших сухожилий, напрягаются руки, сладкой конвульсией заходится тело. Прикрывает глаза и от мартини тихо кружить над сценой, рассматривая белый загривок Эрихах влажный в трудах между своих бедер. Токая нитка хребта, как набрякшая вена, вот-вот лопнет; скульптурная красоты неариского зада, который поджимается с аристократичным изяществом всякий раз загоняя что-то незримо блаженное в его изголодавшееся нутро. Иногда совсем не умел чувствовать себя, расплывался, растекался впечатлительным рассудком по венам, глотал с резцов влажную одурь пьяной близости. Без хишничества, без всякой животной спешки, без скотского ига, пропитавшего его юность до взаимности, как дубят шкуры. Когда свято веришь, что иначе не бывает. И каждую случку продыхаешь, как схватки. Шалая нежность офицера изумляла его своей безрассудной последовательностью, как будто оберст похитил девицу из благородной семьи. И в остервенении, иной раз терзающем горло тонкой проволокой до смерти, в этом остервенении кутал такую невообразимую тоску по пониманию, запечатлению сердца. Этьен не желал принимать, что в паре двое больны одинаково. Он был здоров. Сейчас здоров как никогда, сердце его было тяжелым от спокойного счастья. От доразумения, наконец, наступившего, постигшего его, как выздоровление. И когда отдавался, в восторг приходил, от этой легкой семейности, от теплой каюты, от нерушимого ритма и хлюпанья, и одора смешанных соков перемазавших промежность, спокойного, как календарь визитов; от красивых ямочек над ключицами немецкого браконьера, от озорной скачки кадыка и в низинах ритма пользовался передышкой, чтобы ощупывать его - не себя. Обводил черным пальцами розовато-нездешние соски и тянулся - безуспешно - целовать их. И когда разрядка накатывала от чего-то всегда неожиданная, слишком поспешная с ним, изумлялся, как мальчишка; всхлипывал, прятал лицо в подушку, впечатываясь барским профилем в перьевую облачность и воздух хватал изласканными губами, как диковинная рыбина. И все ощупывал гармошку ребер хрипах на спине, как будто боялся, что вот-вот проснется в ледяной липкости, полоснет темечком по дну верхней койке в тесной камере.
  И слова звучали глухо за стенкой, постепенно просачиваясь сквозь ужас выпустить его из себя.
  
  Теперь казалось, что так будет всегда; в перчатках, что после ледяной наледи, угодившие между чутких, распахнутых бёдер потекли талой водой, щекотно окропляя нежное подбрюшье атлантическими слезами. И жался теснее, чтобы избежать перчаток и чтобы они трогали решётку рёбер, вызывая остервенелое возбуждение от собственной памяти. Ему нравилось, чтобы между ними всё, как не для всех. По их правилам. Смычку. Смычка. Между ними как смычка, когда пуговица идеально вляпывается в петельку - ап! Китель сидит без складочки, как влитой; так член погружается в доверчивое нутро любовника и у Эриха заходится сердце на пике разрядки. Пуговичка в петельку. Гильотина в хруст позвонков. Дуло в зрачок. Ствол в глотку. Между ними то случившиеся созвучие которое урезонивает даже хаос фон Герца. Он же вечно с этой каплей воздуха в шприце, чтобы ширнуться; а теперь у него Этьен Пуллен, и он грязнее мыслей, но чище героина и им можно обдолбаться, а после лить слёзы, избавляясь от прихода - ап! Он влюбился в чудовищную зависимость и поражён, с каким вкусом ему хочется его ласкать в постели. Упорядоченно. По-немецки. С этим эдиповым комплексом, впрочем, что за ерунда, он же археолог и у него есть раритет за который он удавит голыми руками. Столько агрессии и расплёскивающейся нежности вместе со спермой. И этот стыдливый, мальчишеский вид, что они кончают, как школяры от петтинга; ему до ужаса хочется проглотить любовника за этот сейчас профиль и плеснувшую на живот сперму и тесную минуту полного обладания его содрогнувшимся телом. Тело божественное. Выражение профиля. Скульптурности мышц. Его анатомию Эрих знал пальцами и губами; вот эта бедренная косточка, а чуть ниже крошечная родинка. Вторая ближе к паховой складке. Темнело в глазах, когда ему хотелось думать, что до него эту родинку видел весь офицерский клуб, но ему до смешного хотелось прижать уши, когда он искренне был согласен с тем, что его парочку родинок тоже рассматривал не только Пуллен. Они были стойкими. Гордыми. На этом пароходе Эриху впервые за последние месяцы так захотелось жить, что он любил ширяться в одиночестве, потому что после мог разреветься от своего семейного счастья, торопливо стирая наркотические слёзы, если возвращался его драгоценный шансонье.
  Где был? Ну, конечно, на палубе снимал банкиров!
  Верил ему слепо. Обнимал. Рассматривал. Поджимал губы. Наказующий минет, а ну, кончи мне за минуту, мальчишка. Мальчик. Радость. Мы прекрасная пара. Как пуговичка и петелька.
  Отвёл взмокшие от пота пряди со лба, разглядывая расширенным зрачком, словно его растянули крючьями; следил, как капелька пота поблескивает в изгибе между ключицами, как толкается пульсом взбухшая артерия, как под пушистыми ресницами с привычной поволокой блестят глаза. Мог так смотреть бесконечно. И молчать. Не отпускать никуда с постели. На измятых простынях чёрный силуэт перчатки. Прекрасно знает, что это не для того, чтобы ударить и не поранить руку. Осторожно проводит ладонью по щеке, чувствуя жар скул; обводит академическую линию к плечу. Его сытое удовлетворение в каждом вальяжном прикосновении, и без спешки, без судорожного страха, что между ними больше никогда ничего не получится, что их торопливость и жадность, скабрезность и сарказм может разрушить эту линию. В отпечатках пальцев зримая метка обладания. Эриху больше не страшно закрывать глаза, когда он хочет спать, ведь Этьен никуда не уйдет; будет как сейчас, рядом, с ртом пахнущем мартини, с профилем, наглючими сосками которые и теперь хочется терзать поцелуем, потому что они стоят, как чёртова Эйфелева башня и вызывают внизу живота щекотное возбуждение. Наркотики - зло, верно, Пуллен? У нас впереди ночь и поверь, я собираюсь ебать тебя, пока меня не отпустит, и я не усну прямо в тебе, тогда делай, что хочешь, слышишь? Мой язык стал несносен, а немецкий нужно забивать английским, и мой русский достаточно плох, чтобы ты не поправлял меня каждый раз. Каждая поправка - штрафное очко. И я больше не хочу в русскую рулетку, я хочу в тебя, правильно пошутил? Это называется каламбур?
  Светлеет. Чуть-чуть. Еле шевельнулась тюль на матовом окне. Потянуло запахом прохладного йода. Герц уютно зевнул, обнимая своего любимого мальчика, прижался к нему, нарушая территорию и устраивая острую коленку на его бёдрах. Тепло пахло мускусом и спермой. Жирные капли семени подсыхали плёночкой и едко въедались в кожу. Эрих потёрся щекой о плечо любовника, прикрыл глаза, и развеселился, втираясь жарче в его бёдра.
  Это старо как мир. Счастье, которое происходит, выдирая внезапно обоих из кипучей пучины войны, и они случаются друг для друга, как естественный ход жизни, как родившиеся щенки, как перерезанная пуповина, как эшафот, где им всегда рады. От рождения, и до смерти. Пока она не разлучит их одной пулей на двоих где - ни будь на подмостках во время их лучшего выступления. Но это, совсем другая история...
  
  В толчее грузового порта Нью-Йорка они легко смешались с толпой рабочих в одинаковых карих робах, перчатках и кепках, отдающих тяжелым смрадом крепкого табака, вчерашней выпивки, бедности и предвкушения скорой войны. Среди дребезжания - дребезга? - тележек, скрипа рессор, гула моторов, волн, пронзительного гадкого крика чаек в гомоне моторов и глухих ударов сгружаемых с борта ящиков затерялись очень легко, мешковатую одежду скинули на каком-то складе, полюбовались на ожидающие их предусмотрительно запыленные автомобили с американскими номерами, на наивного немецкого фабриканта, увезенного в одной из таких машин для выяснения судьбы исчезнувшего мэтра и его загадочного спутника, и отправились в пивную на третьей линии, чтобы отобедать. Но прежде Этьен пожелал обналичить чек, полученный от банкира Львовича за консультацию по вскрытию сейфов. Очень небольшая сумма с учетом того, как близко он был сейчас к сейфам самого Львовича, главы Нью-Йорского банка "Северное графство". Но не хотелось начинать свою карьеру сыщика с ограбления. Драгоценности супруги Львовича он темнее менее присвоил в последний момент, но то было на лайнере. Что поделаешь, что когда ты совсем без приданного? А на твердь он ступил уже честный человеком!
  Мог бы театрально вздыхать над своим стейком с картошкой, но предпочел читать биржевые сводки, раздумывая, как лучше поступить с бриллиантами. Много денег им не требовалось. Им требовался крупный город, где можно было бы затеряться. Но не здесь. Слишком сложно затеряться в Нью-Йорке. Если тебя ищут те, кто умеет искать.
  - Чикаго? Филадельфия?
  Майами или скажем Лос-Анджелес могли впутать тебя в такое дело, где выплывешь на первые полосы газет со всем своим тихим бизнесом.
  - В Филадельфии холодновато в Чикаго рабочие, бандиты и проститутки.
  Посмотрел вопросительно, как будто желал узнать, не то ли это сочетание ценностей, к которому потянется мятежная душа его спутника. Отхлебнул кофе.
  - Даллас. Они нашли здесь нефть 5 лет назад, смотри-ка.
  Ткнул ногтем в свинцовые полосы текста.
  - Бум теперь. Нефть и бум!
  Шутка, ага.
  - Климат очень русский.
  Прикидывал по географическим координатам, рассматривая валяющийся здесь же на столике туристический проспект.
  - Мороз. Жара. Нефть. Деньги. Убийства. Расследования... И Мексика близко.
  Наркотик выйдет очень недорого и перебоев в аптеках не будет, наверно, он это имел в виду. Или намечал маршруты отступления. То и другое. Поскалился жизнерадостно гудящему над головой монорельсу, сглатывая непривычную тревогу чужого города и вскоре уже смотрел на убывающий Нью-Йорк из окна новенького Форда. Черные перчатки контрастно поблескивали алым отсветом кожаной обивки пижонского руля. Иногда бросал недоверчивый взгляд на римский профиль недостаточно чистокровного своего германского князя, как будто не мог поверить, что сумел украсть его у Абвера, у всей их Алемании да и у всего мира! Рванулся, опасно крутал баранку, вынудив фордик вильнуть по шоссе, и больно, горячо укусил бледную шею Герца над безукоризненным воротничком, глубоко счастливо затянулся прелым запахом пыли и путешествия с хребта. И снова смотрел на дорогу, посвистывая всплывшую в памяти детства кадрильку "Соловушку".
  - Ой, как ты мне нравишься. Ой-йой-йой-йой...
  Удивился вросшему в язык акценту, несуразной ломкости родной речи, к которой он вряд ли когда-то вернется. Изумился и порадовался, согреваясь сердцем о то, что случайно сорвалось с губ.
  Еще он раздумывал, что есть в человеке что-то, что заставляет его жить правильно: любить кого-то одного, выравнить руль, осесть в одном месте, платить налоги... Даже если он может этого не делать. Совесть, наверное?
   Бытует мнение, что их застрелили одной пулей в грязных переулках Далласа при расследовании исчезновения крупной партии наркотиков. Но я не удивлюсь, если некто фон Смит консультировал ФБР по время Второй мировой... Да и некто Вессен. Всегда любил менять имена.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"