- Амальгатль, куда идем мы? - Это я, шевеля непослушной коркой растрескавшихся губ, вопрошаю моего спутника в серой выцветшей хламиде.
- Мы идем на восток, Суоми, - это он возвращает меня на дорогу.
Он всегда такой, мой Амальгатль. Говорит по существу, ничего не сообщая. Этим он пытается научить меня спрашивать правильно. Когда я преуспею в этом искусстве, смогу читать ответ перед вопросом. Тогда вступит в силу принцип самопознания, ибо мудрость заложена в нас изначально, как и знания, но до этого ещё далеко. Пока он учит глупую Суоми.
Тело давно перестало замечать холод. Душа всё ещё страдает от ледяного одиночества.
Амальгатль слишком требовательный учитель и даже не пытается заполнить пустоту моей жизни, пустоту всеобъемлющую, всюду проникающую, всё заполняющую.
Я слишком несовершенна, чтобы абстрагироваться от безрадостного пейзажа, пропитанного резким ветром, блеклых бугров холмов, совершенно уместной на них травой, сухой, жесткой и бесцветной, как волосы Амальгатля, набухшего близким дождем тяжелого, вязкого неба неуловимого свинцово-серебряного цвета, мягкого, как крылья голубки...
Я не могу, к сожалению, представить себе ничего иного. Я даже солнце помню с трудом. Не люблю я на солнце смотреть. Оно жжет мне глаза и заставляет кожу омерзительно сжиматься волнами и складками, рябью тонких предвесенних луж в дыхании фёна. Амальгатль говорит, что я когда-нибудь всё пойму, но пока мне ничего не ясно. Это тем более странно, что он любит солнце.
- Сколько уже мы идём?
Амальгатль оборачивается и с укором смотрит на меня, осуждая за ещё один глупый вопрос. Он останавливается и кивает на придорожный валун. Я сажусь и явственно ощущаю, как устали за день ноги. Они нестерпимо ноют, чувствуя грядущий поворот к зиме. Я, чтобы отвлечься, начинаю свистеть, призывая ветер, провоцирующий холод, нарезающий из замерзших дождевых капель тонкие игольчатые снежинки.
Амальгатль стоит, нависая надо мной неясными сомнениями. Я читаю их на обветренном лике человека, умершего в неизмеримо далёком прошлом.
Говорить он раздумал. Он указывает ладонью на дорогу, теряющуюся в наплывающем сумраке. Я встаю, и мы вновь идём. Светлые мысли более меня не посещают. Я чувствую только страх неизвестности впереди. Я и жду встречи с кем-то, и боюсь её. Мне и хочется обрести кого-то, и в то же время отрыв от моей рутинной реальности пугает меня до конвульсий.
Амальгатль, как-то расщедрившись, объяснил мне, что, когда последний оплот социализации гибнет в сердце, мы чувствуем не тоску по кому-то, но боль отмирающей потребности в обществе. Поэтому душевные корчи неизбежны в преддверии полной свободы и независимости абсолютного одиночества.
Ощущения сна заполняют каждодневный утренний променад настолько, что я не замечаю, как дохожу до места назначения, здания, где я пребываю каждый день с утра и до вечера.
Внезапно что-то отвлекает меня от размышлений. Этим чем-то оказываются трое молодых людей с неожиданно любопытной, настороженной злорадностью глядящих в основном на меня. Их огневые взгляды пробуждают во мне незнакомые, но странно близкие ощущения. Чувствуя, как напрягся Амальгатль, я отвожу взгляд от них и спешу за моим другом. Наконец мы подходим к одному из сумрачно-серых четырехэтажных домов. Я с трудом взбираюсь по обшарпанной лестнице на третий этаж. Мы стучимся. Дверь открывает высокий мощный старик с теми же яростными глазами, что и у людей на улице. Он смотрит на Амальгатля, и лицо его теплеет, а огонь в глазах теперь напоминает мне свет костра, согревающий усталого путника во вьюжную ночь. Он отступает вглубь дома, приглашая нас войти. Когда дверь с лязгом захлопывается за нами...
- Амальгатль!
- Радамант!
Восклицают мой учитель и огнеглазый старик одновременно, сжимая друг друга в объятиях.
Я стаю на пороге, нерешительно переминаясь. Тут Радамант меня замечает:
- Так это и есть Суоми? - Он внимательно смотрит на меня, и внезапно меж нами рождается-устанавливаетс-вспоминается странное родство, словно мы были сделаны из одного куска древесины или плоти, словно он разбудил мой огонь. Я даже почти ощущаю, что мои глаза зажглись ответным пламенем, словно оттаявшим под его изучающе-оценивающим взглядом.
- Будь осторожна, - говорит он мне. - Что же я так нерадушен? Прошу, гости дорогие, умойтесь с дороги, да и ужин ждёт.
Умывшись, мы с Амальгатлем разделяем трапезу Радаманта. Они о чем-то беседуют не спеша. Мне так хорошо и тепло, что я ничего уже не понимаю и на миг лишь открываю глаза, когда Радамант несёт меня в постель. Я засыпаю.
Просыпаюсь я дома, в своей кровати. Встаю, чтобы пойти почистить зубы, принять душ перед тем, как отправиться на работу...
Внезапно память подкидывает мне слова Амальгатля, обращенные к Радаманту: "А где твой сын?" - "Его уже две недели как нет дома", - отвечает Радамант.
"Интересно, - думаю я, - а похож ли этот таинственный блудный сын на Радаманта?" И иду умываться. Без труда нахожу маленькую ванную. Кто-то тут совсем недавно приводил себя в порядок. На подзеркальнике лежит опасная бритва, а перламутрово-белая раковина усыпана скатавшимися волосами. Странно то, что ни Амальгатль, ни Радамант не являются их обладателями. Липкий страх заползает мне в сердце, а в спину утыкается взгляд, яркий и острый. Я протягиваю руку за бритвой, но некто опережает меня. Молниеносной тенью он подскакивает сзади, вынырнув из полутемной ниши. Одной рукой он плотно обхватывает меня, прижимая обе руки мои к туловищу, а другой приставляет бритву к моему горлу. Мне остаётся только тупо уставиться в зеркало, прямо в сверкающие торжеством глаза. Я успеваю заметить, что голова его совершенно лыса и неприятно поблёскивает, будто отражая свет его глаз.
- Сейчас познакомимся поближе, - выдыхает он мне в ухо. - Осталась последняя проверка. Протяни вперед левую руку и положи её на раковину.
Так я и поступаю. Внезапно он втыкает бритву мне в руку и так же быстро выдергивает её. Ярко-красная кровь выбрызгивается наружу, а я от неожиданности даже не кричу. Я наблюдаю за его глазами. Теперь они переполнены гневом и отвращением. Лицо его кривится от омерзения, и он быстрым взмахом оттяпывает мне пол-ладони. Здесь мы оба впадаем в несколькосекундный столбняк удивления. Моя двупалая окровавленная культя внутри, оказывается, напоминает нечто вроде губки без костей, а отрезанный кусок её со средним, указательным и большим пальцами, кокетливо скукожившись, втягивается вовнутрь остатка ладони. Я выхожу из транса быстрее, чем он. Дикая боль, инстинкт самосохранения, а также его замешательство дают мне неоспоримое преимущество. Я вырываю здоровой рукой у него бритву и, почти не глядя, вывернувшись, наотмашь полосую его через всё лицо. Я ожидала чего угодно, только не того, что произошло после, хоть и моя рука должна была подготовить меня ко всему. Бритва проходит сквозь его голову, как сквозь масло. Хруст и хлюпанье - и я вижу со срезанной наискось головой... нет, не человека. Из него течет бесцветная слизь. Отрубленная часть головы сжимается, проваливается вовнутрь губчатого остова. Да и само тело тоже морщинится и усыхает на глазах. Через несколько минут оно уже становится коричневой мумией. Только лужа слизи на полу напоминает об отрезанной голове. Ужас берет, наконец, верх над моим воспаленным чувством нереальности происходящего. Я гляжу на свою руку, и что же? Все пальцы на месте, и лишь по месту разреза проходит свежий неровный шрам, подрагивающий губчатой фактурой. Я пытаюсь закричать, но из моего рта не вырывается ни звука; лишь зеркало внезапно лопается и сверкающим острым осколочным ливнем осыпается в раковину, запятнанную кровью.
Я прекрасно осознаю, что всё это - сон, но мозг мой лихорадочно пульсирует, отдаваясь во власть нового страха:
- Что же я скажу Радаманту? Как объясню, что убила его сына? И что такое этот сын вообще? А Радамант? А я?????
Все эти размышления не мешают моим рукам наводить порядок в ванне. Я сгребаю зеркальные осколки, смываю кровь и слизь, а тело запихиваю в нишу, прикрыв его ветошью. Закончив уборку, я почти выбиваюсь из сил. Мне хочется убежать, и я иду в спальню, лихорадочно натягиваю на себя одежду (всё это жуткое утро на мне была лишь ночная рубашка), но, направляясь к двери, наталкиваюсь на Амальгатля и Радаманта.
- А я вот решила сходить поискать вас, - бормочу я им.
Но они сразу замечают моё смятение, а Радамант - мой шрам. Он ласково берет меня за руку и спрашивает, что случилось.
- Разбила зеркало и порезалась. Амальгатль! Можно мне с тобой поговорить?! - умоляю я, почти срываясь на крик.
Я увлекаю Амальгатля в ванную, запираю дверь, падаю на колени и плачу, сквозь рыдания рассказывая ему о происшедшем:
- Амальгатль, ради всего святого, поговори с Радамантом! Скажи, что я НЕ ХОТЕЛА! Господи, я не знаю, что мне делать! Радамант... Как ему всё объяснить?
Но Амальгатль меня удивляет ещё больше:
- А ты уверена, что ты его действительно убила, что он взаправду мертв?
Я показываю ему мумию, и он, помрачнев, кивает:
- Пойдём, расскажем Радаманту. Думаю, он ничего тебе не сделает.
Амальгатль открывает дверь и зовёт:
- Радамант! Твой сын вернулся!
Радамант заглядывает в ванную и падает на пороге, увидев труп сына.
Когда он приходит в себя, то спокойно выслушивает рассказ Амальгатля, подкрепляемый моими всхлипами, божбой и заверениями в том, что "я не хотела".
- Старые язвы, к сожалению, не зарастают, - говорит он тихо и печально. - Расскажи ей всё, а то она думает, что попала в ночной кошмар...
Будильник, наконец, вырывает меня из сна окончательно и бесповоротно, я встаю, направляюсь на кухню, где принимаю свою ежеутреннюю порцию кофеина, а потом иду в ванную. На пороге я замираю в недоумении: оказывается, я не завершила свою ночную уборку. Белый кафельный пол почти сплошь покрыт осколками разбитого зеркала. "Ах, какая дурная примета", - думаю я и сажусь на корточки, чтобы собрать осколки. Моё лицо многократно-разнообразно-неровно преломляется в каждом куске-кусочке, а из-за моей спины (я это тоже читаю на карте зеркальной раздробленности) на меня, улыбаясь, смотрит Амальгатль: "Доброе утро, Суоми... проснулась, наконец?.."