Я полубог с именем пророка, в пьяной заре, с маной в зубах, лежу, распятый, в винтажной, выцветшей гавайке с цветочным принтом, которая, как хорошее вино, лишь окрепла со временем, мой наркотический нарциссизм повышен до предела в зеркальной мастурбации, полуобнажённое тело исполосовано отсветами жалюзи, на дне моего бокала плещется привкус моря. Словно Хантер Томпсон, я наблюдаю, как стены покрываются чёрно-белыми кадрами с ползущими танками и ревущими истребителями, а куски обоев говорят друг с другом на мёртвой латыни, их голоса пережёвываются волнами, словно из старого радиоприёмника, в комнате витает запах смазки и немытых за ночь, телодвижений. Мозг воспринимает происходящее, как немое, почти обездвиженное кино, кадры которого всё время меняются. Ты стягиваешь с меня камуфляжные спазмы, и позади нас рушатся города под древний китайский мотив, осыпаются лепестки роз или листья, лица расцветают и вянут, и только мы с тобой на вершине, в пламени, держась за руки, наблюдаем атомный взрыв, где-то позади нас гаснет море в кровавой заре, и мы идём сквозь это кровавое месиво вместе, поборов страх, словно оказавшись в старом японском кинотеатре, времён второй мировой войны, заброшенные портовые здания и кадры ожившей синевы отражаются в наших в глазах. Здесь многое и многие побывали, всё пропитано кайфом насквозь, особенно стены, огни текут, крутятся кулера под напором пальцев, я вращаю тишину, создаю зеркала, отражаю внутренний свет Изнанки, пробивая себе путь наружу вражеским истребителем. Старая космическая ночь, как кляча - голод, война и мор - все полегли, как гнилые лошадиные трупы поверх холодной земли. Словно нулевой джокер, первый аркан таро, обряженный в костяную броню, я ухожу прочь в пустынный закат догорающего, красного солнца, где-то над Невадой, ибо весь мир уже пройден и назад дороги нет, осталось только то, о чём говорил Заратустра, о сверхчеловеке в доспехах, о симбиозе, о первых звёздах, зараженных временем. От разнообразия и богатства я опускаюсь до простоты форм, до сужения границ, до стирания цвета, до полного затухания, это последняя грань человечества, когда вертолёты подлетают к незашторенным окнам, осуществляя тотальный контроль в однообразном, типовом гетто, везде - белый, стерильный цвет, безволосые тела, чтобы устранить любые различия, уничтоженное искусство. Я расскажу тебе, как чёрные сферы прижимают лбы к стеклу, чтобы разглядеть твой последующий шаг. Всё позабыто и прожито, но я смотрю только в звезду, внутрь самого солнца сквозь треснутые зеркала. Есть ли смысл продолжать то, что давно себя переварило и отжило? Откуда-то издалека прорываются рваные ритмы грязного, кислотного джаза, будто запись на пожёванной плёнке, это сипит само время, наложенное на бит, музыка перестаёт определять атмосферу, начиная определять движение и рамки, адаптируясь к формату и фиксируя след, только одна сплошная деталь, безликая и разорванная, и я вдруг понимаю, что мы - просто сон тех перин, об которые трутся мальчики, не достигшие первого выброса спермы. И ты сейчас во мне, в этот горячий жар столетия, в самый разгар войны, которая идёт где-то за горизонтом. Я вижу нас сверху в виде двух баночек йогурта размера наших тел, и уже мгновение спустя, волнистый холод проносится по локтям, заставляя нас сжиматься, проворачиваясь дрожью внутри, и бугристости выступают на коже бесцветным бисером. Это всего лишь хронология снов сквозь фронтальный фильтр.
Мы две баночки йогурта, выброшенные блевотиной бога в целлофановый пакет берега.