Одиннадцать всадников один за другим взлетели на гребень холма. Отсюда еще далекое пересечение двух трактов казалось таким миниатюрным - почти нарисованным. Сам же трактир "У перекрестка" сверкающий, в лучах полуденного солнца многочисленными металлическими украшениями и гребешками производил впечатление кукольного домика, правда, весьма небрежно выполненного: обветшалые и неопрятные на вид пристройки, окружавшие здание были разбросаны без всякого порядка, портя всякое очарование. Впрочем, всадники явились сюда не оценивать красоту пейзажа - их гнали неотложные и важные дела.
Передний, по-видимому, лидер группы, не оборачиваясь, поднял одетую в кожаную перчатку правую руку и медленно загнул на ней мизинец и безымянный палец. Прочие выждали еще секунду, а затем издали глухое утробное ворчание, соглашаясь с полученным указанием. В тот же момент передний пришпорил коня и, поднимая за собой столбы пыли, во весь опор понесся к трактиру. Остальные молча переглянулись и неторопливо поехали следом, походя, оценивая местность, считая входы в здания и просто любуясь видом... Лишь лежащие на луках седел шлемы, да бряцающее под плащами оружие могли рассказать об их возможных намерениях.
***
Светловолосая гостья вошла в пропахшую дымом, мясом и пивом главную залу в тот самый момент, когда стрелка хитроумных гномьих часов встала точно напротив часа. Хрупкая на вид, но в то же время, словно излучающая какую-то внутреннюю силу девушка, неторопливо прошла через весь зал, чтобы вольготно расположиться у трактирной стойки, ловким движением выдернув перед этим табурет из-под его прошлого - уже вдребезги пьяного хозяина. Пьянчужка с тихим треском встретил бревенчатый пол головой и попытался было разразиться нецензурной бранью, но тут же замолчал, столкнувшись с двумя невинными серыми глазами и ножкой в подкованном сапоге, опустившейся ему на горло. Пары секунд попыток жизни без дыхательного процесса отбили у него всякую охоту препираться, поэтому, когда девушка чуть приподняла ногу, он тут же отполз в сторону и, с трудом глотая воздух, привалился к стене. Те, кто разглядывал незнакомку с того момента, как она, даже не скрипнув дверью, просочилась в зал, одобрительно заулыбались: В "Трех орках" каждый умел постоять за себя. Свидетельство этому: три орочьих черепа, давшие трактиру "У перекрестка" новое имя, сейчас находились прямо под головой сероглазой, которая, усевшись, немедленно начала их рассматривать, тихо говоря при этом что-то себе под нос. Видимо, восхищалась работой мастера по кости, который пожелал остаться неизвестным, но все-таки взял деньги за работу и покрыл черепа искусной резьбой, демонстрирующей в трех эпизодах, как именно очутились здесь три таких весьма необычных украшения.
Закончив, наконец, любоваться мастерски выполненным рисунком, светловолосая медленно опустила свои холодные глаза на хозяина заведения: "Мяса и горячего чая. Можно с березовым соком. И стакан сухого вина. И побыстрее, пожалуйста". Трактирщик в ответ на отрывистые слова, словно бы выплевываемые из-за тонких губ, лишь покачал головой, похлопывая ладонью по стойке. Через секунду он уже со всех ног мчался на кухню, торопить повара, даже не дождавшись того момента, когда небольшой кожаный мешочек, туго набитый золотыми коснется гладко отполированного дерева. Незнакомка была платежеспособна - более того она была весьма состоятельна. И отчаянна - носить такие деньги с собой мог лишь человек, постоянно готовый с мечом в руках отстоять свою собственность. Впрочем, это трактирщик понял сразу же, как только она вошла: серые или карие, мужские или женские, глаза того, кто зарабатывает войной и убийством, всегда одинаковы. Впрочем, ту самую легендарную обледенелость они приобретают лишь после сотого или двухсотого собственноручно убитого врага. У девушки же глаза были наполнены льдом до самого донышка...
***
Отослав хозяина, сероглазая вольготно развалилась на табурете, опершись спиной о чуть теплое дерево стены. В зале было душно и жарко, пахло потом более чем трех десятков людей, но ей сейчас было не до этого - также как и не до пары сверливших ее жадных взглядов, принадлежащих, впрочем, на вид явно не самым успешным посетителям трактира. Все внимание светловолосой было устремлено в дальний угол комнаты, где среди десятка сдвинувшихся в кружок новичков в воинском деле, переживших-то максимум один бой, гордо восседал наемник лет тридцати, медленно тянувший пиво и неторопливо, взвешенно, под частые возгласы восхищения рассказывавший какую-то очередную байку. Не ясно было, в какой раз она звучит под этими сводами и насколько слушатели ей доверяют, но вид у них был - ну, точно, щенята перед хозяином, чуть хвостами не виляют.
Послушав пару минут с места у стены и убедившись в своей правоте, сероглазая подгадала очередную паузу в рассказе и одним стремительным движением оказалась уже в круге слушателей. На нее тут же уставилось несколько недовольных взглядов, но наемник благосклонно кивнул, дескать, никто лишним не будет. Тем более такая слушательница могла дать ему несколько больше обычных восторгов и бесплатной выпивки. Наконец, последним глотком прополоскав рот и сплюнув куда-то в сторону, он продолжил: "Значится, как я уже говорил, Фриарвен в тот самый день осадила орочья орда, порядком так эдак двадцати-тридцати тысяч воинов. Ну и, само собой, разумеется, такой укрепленный город они штурмовать явились не с пустыми руками: осадные орудия, тараны, тролли то ж. Но главный фокус был не в этом. Городские ворота им, молодежь, должны были открыть изнутри подлые предатели из числа городской стражи. А, чтобы какой промашки не вышло или у предателей случайно совесть не разыгралась в последний момент, в Фриарвен послали не кого-нибудь, а самого Воителя! Ну, да, да, того самого Черного воителя, пожалуй, худшего из предателей за всю историю войны Света и тьмы. Да с ним еще и сотню орков позлее. Как же они все прошли-то, спрашивайте? Дык, не толпой же шли, а так... эх... я же говорил, что в городском совете тоже люди с нечистой совестью нашлись - по их-то приказу злодеев и впустили. Вот и вышло все так, что если б не мы, да не Лорд Байль, так и быть разрушенной не половине Фриарвена, а всему ему до основания". Наемник прокашлялся и оглядел слушателей. Все было по-прежнему: молодежь слушала незатейливое хвастовство с открытыми ртами и даже девушка осталась на месте, лишь мечтательно прикрыв глаза, словно бы завороженная рассказом. Довольно улыбнувшись возможной награде, солдат удачи облизнул высохшие губы и продолжил... Приглядись он внимательнее, заметь до белизны сжатые кулаки и крохотные почти невидимые капли влаги в уголках глаз - все могло бы быть по-другому. Ведь мысли светловолосой действительно вертелись вокруг рассказа, а также сопутствующих ему событий, точнее тех из них, что случились на ее глазах...
***
Фриарвен встретил их несмолкаемым шумом толпы на улицах и подчеркнуто вежливыми и дружелюбными стражами. И так обычно дружелюбные ко всем без исключения, фриарвенцы, а стража города, в особенности, относились к ее мастеру с исключительной теплотой. Учитывая, конечно, что он сделал для них, это было неудивительно, но для юной девушки, еще почти девочки - это был приятный сюрприз. Ведь она, не видевшая до этого больше ста человек за раз, ехала сюда с неприятным ожиданием холода и отчужденности, а также с яркими воспоминаниями о людской неблагодарности и надменности, подкрепленными многочисленными рассказами ее спутников. Вместо этого же ее встретили галантное обращение со стороны солдат в начищенной форме, приветливые улыбки всех, кто узнавал их в городской сутолоке, призывные крики торговцев, которые раз увидев, неотступно провожали их взглядами и даже порой расщедривались на бесплатные подарки, в основном, предназначенные, конечно, ей. Всего этого вкупе с той неожиданностью, какой оказалось подобное обращение, было достаточно, чтобы звереныш в ее душе успокоился и принялся ластиться ко всему вокруг, подобно домашнему котенку. Да, что там, даже суровые лица других светились ощущением покоя и пусть недолгого, но от этого не менее приятного, отдыха. Она могла поклясться даже, что под непроницаемым забралом шлема, в самых уголках губ мастера и то промелькнула подобие улыбки. Такое же, как мелькало у него или других, когда она пыталась быть как остальные: нести столько же, идти столь же долго, столь же успешно владеть мечом и луком. Похоже, что именно в этой тени улыбки выражалась наибольшая доступная ему степень радости.
"Лорт, возьми двоих. Пойдете в "Меч", займете номер, последите за вещами. Остальные разбейтесь на тройки - со мной Рвач и Лика. Урх - через час заменишь Лорта. Затем Вээрг, Потом Ярран, последней моя тройка. Золото у вас с собой, так что развлекайтесь. Но через четыре часа все должны быть у "Меча"" - голос мастера как обычно холоден, но он наверняка радуется не меньше остальных. Конечно, ночевка в поле, свежий воздух, небо над головой и многоногая живность, ночующая под твоей одеждой - очень полезно и просто незабываемо, но все-таки большой город - это большой город. Такое свободное время в жизни, особенно в жизни профессиональных воинов, выпадает не так уж часто. Неудивительно, что, молча, кивнув в ответ, остальные исчезли быстрее, чем Лика повернула голову обратно, перестав, наконец, разглядывать диковинного заморского двугорбого коня. "Нушш, чтош Рысеныш - радуешься?" - двух лет было достаточно, чтобы перестать вздрагивать от шипящего наречия Рвача и не обижаться на столь близкое к прошлому "крысенышу" имя. Для других она была Рыськой и Рысенком, для мастера или чужаков - Ликой, то есть той же рысью, но на диковинном северном наречье. И лишь Рвач, загадочный для нее не менее чем для других, Рвач - шипящий как из-за привычки к чуждому человеческому уху диалекту, так и из-за отсутствия кончика языка, вырванного королевскими заплечниками, тот самый Рвач, что вел отряд в отсутствии мастера и всегда сам договаривался с южанами и восточниками, лишь он один продолжал называть ее как тогда, в первый раз, когда играл с ней, словно кошка с мышью... или вернее с крысенком.
***
"Пошла прочь, крысеныш!" - так ее в девять лет выгнал из дома, в который раз напившийся отец. "Ах, ты поганый крысеныш!" - кричали те, у кого она, переломив гордость, просила еды или хотя бы возможности ее заработать. Слишком тощая и голодная для тяжелой работы она тогда, к счастью, не достигла еще возраста, когда за услуги просят другой платы. А позже... "Крысынешем" ее гоняли другие дети, "крысынеша" в спину бросали те, у кого она умудрялась утащить под шумок краюху хлеба или половинку картофелины. "Крысынешем" же поносили, когда изловили и нещадно били железными носками сапог. Били до крови, до беспамятства, били так, чтобы забить наверняка.
Но ей повезло: живучая как кошка, она валялась там два дня, заживо заедаемая мухами, копошащимися в загноившихся ранах, но дотерпела-таки до часа, когда бредшая мимо старуха-целительница не заглянула на странный толи хрип, толи стон в придорожную канаву. Она выжила и позже, когда зелья сжигали ее изнутри, заставляя все тело корчиться от боли, но бороться, бороться с уже начавшейся гангреной. Она выжила и сохранила руки и ноги при себе. Зато изменилась телом - раскосые глаза, чуть сплюснутый нос и самое заметное - волосяные кисточки на кончиках ушей - все это появилось тогда. Она перестала быть человеком, ведь все человеческое из ее тела вымыли настои трав и минералов, а из ее души - тот год отчаяния и бесконечной злобы. Но он закончился - настала другая жизнь. И хотя на день ей доставалась та же краю хлеба: ведь запретным искусством, коим является знахарство, много не заработаешь, и еды не хватало равно старой и малой, но это был очень удачный год. Она научилась читать, она узнала о других народах и землях, даже выучила простейшие целебные наговоры и рецепты, хоть и не имела к этому никаких талантов. Главное же она была счастлива этот год с женщиной, заменившей ей мать, с той, что единственная оказалась милосердной, с той, кого одним ненастным утром, захвативший их офицер с отрядом объявил ведьмой и пособницей Тьмы. Надо было сдержаться, может быть, убежать, может, спрятаться. А она не сдержалась: и прежде, чем ее повалили на землю и снова избили, прозывая "вонючим крысенышем", вырвала офицеру глаз. А тому, кто ее схватил, откусила палец. И снова окровавленная, но живая она оказалась в канаве, которая в этот раз для разнообразия, находилась в углу камеры городской тюрьмы. Теперь она считалась даже не бродяжкой, и били вовсе ее не за это, а за упавшую с головы шапку и разметавшиеся по плечам кисточки. Чужая. Не человек. Старуху сожгли на костре в тот же день, ее же спасла тяжесть вины. Из столицы вызвали следователя-инквизитора специализирующегося на нечисти и тот не задержался в пути и не прислал безликое "Как сочтете нужным" - он явился сам. И у него оказалось сердце. Жестокий палач, гроза умертвий и монстров-людоедов, действительно сам шел впереди своих людей и сам клинком к клинку встречался и с ожившими мертвецами и со злобными ограми. И он один сумел разглядеть в маленьком чудовище просто забитую до полусмерти девчонку. И не только разглядеть, но и накормить и помочь залечить раны. Он даже собирался пристроить ее, такую странную, в какой-нибудь монастырь по эту сторону Серединных гор. Но не успел. Из столицы пришло письмо, где его обвинили в отступлении от веры, и пришлось слишком смелому и слишком честному бежать по лесам и болотам вместе с теми двумя-тремя верными ему воинами, кто больше доверял людям, чем письмам. Говорят, укрылся он, бывший инквизитор, не где-нибудь, а в Умр-Атме, в башне Мертвых, где, наконец-то, сумел взглянуть на мир не только с людской точки зрения.
Ей же опять повезло: монахи решили не мутить воду и не стали менять ни одно из его постановлений. Так и вышло, что она оказалась в очередной раз без крова и пищи, но зато не считалась преступницей или отродьем тьмы. Прошел еще год. У "крысеныша" выросли зубы. Ради забавы один из воинов инквизитора показал ей, как наносить удар кинжалом точно в сердце. Ради самой жизни она била им до тех пор, пока мерзавец, напавший на нее среди ночи не захрипел и не завалился на пол, пуская кровавые пузыри. Отобранный у него кинжал так и остался у нее, другие же хищники ночи вскоре научились опасаться чужачки с нечеловеческим лицом. Она же продолжала воровать по случаю и подрабатывать где-то только можно, представляясь мальчишкой - восточником, отбившимся от каравана. Так было удобнее: и для нее, и для других. Наконец, ее взяли в таверну мыть полы за кусок хлеба и сон в сарае. Ну и еще бесплатный довесок в виде тумаков и оплеух. Она попыталась сбежать, но ее поймали и посадили на цепь, чтобы не только работала, но днем еще и забавляла посетителей, демонстрируя им свою нечеловеческую натуру. Хозяин таверны знал, как делать деньги на людях, недаром бывал на юге, где рабы - товар ходовой. Он только не рассчитал время.
Уже через трое суток он валялся на полу среди своих прихлебателей с животом распоротым клинком Лорта. А мастер - воин в черных, как ночь доспехах устало сидел за столом и смотрел, как его товарищи методично добивают, всех кто еще был жив. Каждый делает это по-своему. Рвач - поднимает голову, смотрит в глаза, шипит, словно нюхая обрубком языка воздух и режет горло кривым мечом, так чтоб брызнула кровь фонтаном. Ее спасли кисточки, грязными комками свисавшие с ушей - их дергал каждый, кто хотел убедиться, что она не ряженная, а настоящее пойманное чудище. Рвач же удивленно присвистнул и начатое "Человеческий крысеныш" - закончил: "Мастер, а это оказывается настоящий рысеныш!" И снова посмотрел в глаза, как змея смотрит кролику. А меч играл в солнечных лучах, иногда, словно нечаянно задевая холодным краем кожу ее шеи. А потом мастер повернулся к ним, встал и подошел вплотную. И со всей силы ударил Рвача по лицу латной перчаткой. Тот закашлялся, зарычал, поднял меч. И сел на пол и заплакал, зарывшись лицом в ладони. Никогда больше она не видела его плачущим, лишь тогда - в первый раз, когда он развлекался над раненными, когда он почти убил ее, через пять дня после того, как в короткой стычке всадники Короля взяли в плен единственную женщину в отряде и через три после того, как Рвач убил десятерых из них, но нашел в сожженном лагере лишь до смерти замученное тело. Вот тогда он плакал. Мастер же поднял ее с пола, держа, словно тушку какого-то зверя и одним ударом разрубил хваленую стальную цепь у самой ноги. Лишь железный браслет сняли в ближайшей кузнице через пару дней. А ее он бросил на пол, разжав руку, ожидая, что она упадет лицом, заплачет от боли и убежит. А она упала на руки - почти как рысь на лапы. И смотрела ему в глаза и никуда не бежала. А ночью, когда все кроме часовых разлеглись прямо на дощатом полу, она сидела между спящими и заглядывала им в лица и ... молилась, молилась первый раз в жизни, чтобы не выгнали, чтобы не послали прочь. А мастер лежал, закрыв глаза, и слушал. И на следующее утро взглянул на каждого из своих воинов, повернулся к ней и сказал: "Пойдем" - ведь так для себя решил каждый, потому что решить иначе - было бы ложью самому себе. А когда, все еще не веря, она попыталась сквозь забрало шлема заглянуть ему в глаза, добавил: "Но лишней лошади у нас нет. Дневную норму бежишь пешком". И она бежала почти час, задыхаясь, падая под конец почти на каждом шаге, но бежала. А потом ее бесчувственное тело везли на одной из лошадей, а воины, смеясь и перекидываясь шутками, по очереди бежали пешими каждый по часу. Вот так вот она в двенадцать лет стала Рысью, Ликой - и ею оставалась всегда.
***
Чего только не видели и не пробовали они в тот день на улицах Фриарвуда! И громадный серый зверь с юга, настолько же большой и страшный, насколько умный и добрый, и золотые мотыльки с востока, живущие на солнце всего два-три часа, но успевающие за этот малый срок, переливаясь всеми цветами радуги на ярком свете, исполнить завораживающий, неповторимый танец жизни. А еще был торговец с севера, продающий вкусный снег: сладкий детям, соленый взрослым. И фокусник шпагоглотатель с запада, которому Рвач предложил засунуть в горло свой кривой ятаган. И еще полупрозрачные почти невидимые рыбки, и громадные ягоды, в зеленую полосу снаружи и красные, как кровь внутри. Мастер еще сказал, что не будь Рвач воином, стал бы торговцем этими барбузами: ему все равно, что резать - главное чтоб красная жидкость лилась. Тогда она, еще непривычная к беззлобным подколкам, заливалась смехом от этой незатейливой шутки.. А потом было многое: и послушный воле мага огонь и заклинатели змей и чарующий голос эльфийки-барда...и жестокие, способные разрывать камни взгляды ее спутников, которыми они эту эльфийку сверлили. Наконец, вымотанные, но счастливые, увешанные покупками и подарками, которые пришлось нести даже мастеру, после того как остальные оказались практически погребены под наваленной на них горой безделушек и сувениров, они расселись в уютных плетеных креслах, одной чайханы, выходящий прямо на берег реки Фриар. Вот так, наверное, чувствуешь себя в земном раю: легкий ветерок и теплые лучи солнца, удобное кресло, приятная усталость в ногах и большая чаша холодного чаю, приветливо блестящая на солнце река и заливающиеся над головой птицы. А еще маленький ужик, приползший откуда-то с берега и по случаю хорошего настроения мастера, получивший чуть ли не в двое большую его чашку молока. Вот бедняга и лежит теперь посередине стола, не в силах сдвинуться с места, и лишь жалобно поворачивая туда сюда махонькую головку с глазками-пуговками. Единственное что портило картину - мрачная тень, которая с каждой минутой все явственнее и явственнее пробегала по открытому по случаю отдыха лицу мастера. Постепенно возрастающая тревога его предавалась всем вокруг, заставляя Рвача нервно хвататься за рукоять ятагана, а Лику подозрительно осматриваться и выглядывать в каждом прохожем замаскированного врага. Наконец воин в черных доспехах не выдержал: "Пойдемте что ли, а? На душе словно кошки скребут. Нутром чую, неприятностей на сегодня огрести - век не расхлебаем". "Да, не гони, мастершш" - Рвач покачал головой: "Что мошшет случиться в Фриарффене? Это нейтральный город - здесь запрещщены драки и ни один белодоспешный к нам и на милю не подойдет. Да и если здесь мошшно было бы срашшаться: кто нам противник, а?" "И все же. Идемте скорее, предчувствие меня редко подводит. Только... Лика, запомни хорошенько". "Да, мастер?" - Рысенок повернулась к нему и даже привстала на цыпочки, чтобы встретиться глазами "Что бы не случилось, в любом, повторяю, в любом случае - ты будешь стараться остаться в живых - даже, если это значит бросить нас в беде! Поняла? Обещай мне, это". Голову словно окатило ледяной водой. Изнутри черепа. Все застыло, солнце потускнело, все тело пробил непонятный холод: "Но... мастер, это... Да, да, я обещаю!" - такую боль в чужих глазах, она видела лишь однажды, когда старуху-знахарку держали в паре шагов двое дюжих молодчиков, пока остальные солдаты били ее ногами по ребрам. "Спасибо..." - каждое слово давалось несгибаемому воину с тяжелым трудом - "Пойми, Лика... ты не просто вместе с нами. Ты.. для нас много значишь. Ты доказательство того, что мы не холодные убийцы, а действительно защитники того, что нам дорого - наших семей, наших домов, наших принципов, в конце концов! Да, что там говорить: не встреть мы тогда тебя и сейчас должно быть Рвач превратился в бесчувственную машину для убийств, правда, ведь?" К удивлению ее, суровый боец, резко кивнул и попытался прикрыть глаза рукой, словно скрывая внезапно исказившую лицо гримасу боли. "Нельзя жить одной ненавистью, одной войной - жизнь без любви, без дружбы бессмысленна. Ты, рысенок, - живое свидетельство тому, что мы еще можем любить. Ты ведь, по сути дела, то, за что мы боремся. Именно поэтому ты должна выжить - что бы не случилось со мной или даже со всеми нами. Теперь пойдем что ли. Извини, что заставил тебя слушать жалобы старых головорезов, хорошо? Совсем я что-то расклеился с этим отдыхом...".
Пока они шли по почему-то пустеющим улицам, Лику неотступно преследовала мысль: "Если они живут для нее, то для чего живет она сама?" Ответ ждал их у входа в гостиницу "Огненный меч". Но лучше бы ей никогда его не знать.
***
До чего это больно. Стоять над телом того, кто три часа назад, спрыгивая с лошади весело шутил и задиристо дергал тебя за кисточки ушей. Вээрг. Рядом молодой воин без правого глаза - но все равно лучший лучник в отряде, единственный, кто победил в перестрелке с эльфийским стрелком, хоть и словил стрелу в глаз. Она сама вынимала ее и заговаривала рану, а потом целую ночь не спала, перешивая подаренную головную повязку в повязку для глаза, какие часто носят моряки. Ярран. В глубине к стене прислонился Урх - всегда немногословный и нелюдимый, он единственный наизусть знал все песни Эпоса и в редкие дни, когда был в хорошем настроение пел для нее и для других, заставляя даже птиц смолкнуть от зависти. Такой уж у него был красивый голос для песни, столь непохожий на обычное его полурычание. Лишь его странный инструмент с севера, отдаленно похожий на лютню, пел ярче и звонче его самого.
И еще шестеро. Девятка. Нет, тех кто с Лортом, да еще она сама, мастер и Рвач. Рвач, впрочем, сейчас неподалеку снаружи - выясняет, что происходит. Мастер же здесь, прощается с друзьями и рассматривает врагов. Это самое яркое воспоминание: вот он произнеся пару неясных ей слов закрывает глаза Урху, вот вздыхает над телом трактирщика, которого он знал уже четыре года. Вот перешагивает через одного врага, второго... и замирает над третьим, услышав приглушенный стон. Этот такой же, как и другие - только моложе и волосы светлые как у нее самой. Та же белая мантия под кольчугой, тот же прямой длинный меч. Все светлые паладины и их помощники одеты одинаково. Но как они посмели! Здесь, в Фриарвене! В вольном городе! Городе, отвергшем лживые ядовитые слова света! А ведь тот, лежащий у самого окна... она помнила его - он крутился вокруг них с тех пор, как они вошли в ворота и отстал, когда они разделились. Их попросту вели - умело и осторожно. Лишь, то что они пришли не через час, а через десять минут после Яррана стало роковым для засады в таверне. Четверо из нападающих уже были мертвы к тому моменту, а оставшиеся шестеро не составили особого труда, лишенные фактора внезапности. Эти мерзавцы даже не оттаскивали трупы - свои, чужие, лишь сбрызнули чем-то чтоб не запахли раньше времени. Сейчас вся комната пропиталась запахом какой-то алхимической гадости, забившей запах двух десятков тел... в одном из которых теплилась жизнь.
О, если б этот светлый был старше. Или его лицо было другим. Или он сжимал бы в руке меч... сколько еще "или", годных на то, чтобы мастер в ответ на стон аккуратно отделил его голову от тела. А так... он наклонился над павшим врагом, вглядываясь ему в лицо, а тот, тратя, казалось, последние силы, захрипел, прося воды. И как назло в этот момент Рвач совершил свою вторую в этот день ошибку: первой была досадная поспешность, с которой он бросил этого светлого на пол, лишь надрезав ему бок, а не вспоров грудь, второй же - громкий крик-сигнал, которым он предупреждал своих товарищей об опасности. Мастер лишь чуть-чуть повернул голову на звук, вслушиваясь в неясный рокот где-то на пределе слышимости. Этого оказалось достаточно. Лезвие, вогнанное в наруч, вышло из него с легким щелчком. В правый висок великого воина оно вошло с громким хлюпом. А на пол тело, учителя, мастера, почти отца упало уже мягко без стука. "Кто же надевает шлем после боя" - сказал он. И первый раз был не прав. Но умер все же, в бою так и непобежденный.
А затем крик. И ее короткий меч, и отсеченные пальцы светлого, когда он рукой попытался задержать лезвие. И Рвач, ворвавшийся внутрь и почти выкинувший ее в окно. И тяжелая латная конница, окружающая здание. И громкое режущее ухо шипение: "Ну, что же розовенькие! Подходите, похороню по одному, смертники!" И бегство, через заборы и изгороди, на поиски Лорта с товарищами И окровавленный Рвач, посреди горы трупов спешившихся конников, с тремя арбалетными болтами в груди, еще успевающий кинжалом в замен сломанного меча достать офицера светлых. И кошмарный бег длиной более двадцати часов. И встреча в переулке, когда Рысь показала зубы, оставив за собой два холодных тела и ни капли собственной крови. И тяжелое, холодеющее тело Лорта, которого она на себе вытаскивала из города. И три дня в овражке, в паре шагов от стен города, где она без воды и пищи, без снадобий и трав, одними заговорами и силой воли боролась за жизнь последнего из орочьих воинов. И город, наполовину сожженный светлыми войсками за неповиновение. Вольный город, город отринувший ложь войны. Город, не ожидавший, что люди убивают людей еще охотнее, чем всех остальных. Город, в который она никогда не захочет вернуться.
А потом был долгий путь, длиной в год - к Ут-Умра - к земле орков. И Лорт, в обмен на спасенную жизнь, принесший ей клятву верности. И много, много еще теплых тел, которые она взяла в оплату долга. Долга, который Свет вечно будет платить Рыси. И испытание в Ут-Умра, и смешанная с орочьим народом кровь. И десять орков-воинов, собранных ею также кропотливо, как мастер, более известный людям, как Черный воитель, собирал своих тринадцать. Наконец, она была готова. И настал день и час, когда имя Рыси побежало по устам людей под сводами Светлых храмов. И, пока еще неясные и слабые, но уже реальные, ростки страха проросли в душах тех, кто так и не оплатил ей долг. Впрочем, половину его она почти взяла. Осталась лишь пара минут ожидания...
***
...Рассказ окончился и наемник довольно зевнул. Тряхнув гривой светлых волос, он радостно заглянул в доверчивые серые глаза незнакомки и галантно протянул ей руку. Девушка явно была в восхищении - она повисла на его руке, как на медведе виснут, поднявшие его псы. Ленивые мысли о приятном время препровождении выбили из головы солдата удачи все прочее - в том числе и какой-то неясный шум снаружи, даже словно бы чьи-то крики. Наконец, он с третьей попытки неловко открыл дверь комнаты правой, лишенной трех пальцев, рукой и затащил все еще висящую у него на руке девушку к себе в номер. Посадив ее на кровать, он уже присел рядом и начал стаскивать первый сапог, когда услышал характерный щелчок.
Девушка стояла уже в паре шагов от кровати, сжимая в побелевших руках наруч его любимого доспеха - тот самый с выдвижным лезвием. Наемник привстал, погрозив ей пальцем: "Девочка, это не тебе не игрушка, осторожнее. Впрочем, разглядывай, если хочешь, я ведь именно этим убил..." "Черного воителя - я знаю". Наемник, наконец, начал понимать, что что-то идет не так.: "Но, откуда ты...". Кожаная повязка, удерживавшая волосы упала на пол, заставив их разметаться по плечам сероглазой, а главное - позволив упасть вниз двум аккуратным волосяным кисточкам, растущим из кончиков ушей. Наемник выдохнул: "Ты...", прежде, чем понял, что происходит. Его тело еще помнило маленькую фурию и ее острый меч, лишивший его пальцев. А, когда он осознал, что оказался с ней в одной комнате на расстояние удара - лезвие наруча уже пробило его правый висок. "Да, я. Рысь ведь всегда находит свою добычу. А ты и так прожил на пять лет дольше положенного". И она, резко выдернув наруч, загнала лезвие обратно внутрь и сунула его в ближайший мешок. Затем аккуратно срезала прядь светлых волос своей главной добычи и положила их в специальный кожаный мешочек, который потом будет сожжен на жертвеннике Ут-Умра, обеспечив хозяину волос весьма "приятное" посмертие. И лишь затем отыскала в хаосе разбросанных вещей арбалет, наложила стрелу, подобрала мешок и вышла прочь из комнаты.
Арбалет пригодился еще на лестнице: двое, попытавшихся скрыться наверху столкнулись с нею нос к носу. Первый получил стрелу в живот и покатился вниз. Второму она отрубила руку, ударила его рукояткой в грудину и, когда он потерял дыхание, победно зашипела, разрезая ему глотку. Никакой жалости - она неуместна к посетителям подобных мест. Все они убийцы в той или иной степени и никто из них не остановится, ловя на копья орочьих, да и прочих тоже, младенцев.
***
Внизу все было кончено. Орки методично добивали оставшихся - тех, кто бросил оружие или выжил после первого удара. Вторых добивали, чтоб не мучались. Первых - потому, что трусов щадить было нечего, тем более люди пленных не брали никогда, а орки оказались хорошими учениками. Вскоре в трактире остался жив один лишь хозяин, да несколько слуг, которые спрятались на кухне и которых Варрар - орк, в роду, которого явно были восточники, настолько у него были раскосые глаза, пинками выгнал в главный зал. Рысь довольно улыбнулась - дело сделано. И в этот момент - Мертвец - воин, переживший чужое заклятие, но у которого левая половина лица с тех пор выглядела, как череп, обтянутый кожей, ради смеха пнул ногой кучу тряпья в углу комнаты. Послышался хрип, а затем лицо орка исказила гримаса - его со всей силы укусили через штанину. Рысь, да и прочие, не занятые делом, в недоумение уставились в ту сторону. Мертвец выхватил меч и кончиком лезвия отбросил самую большую тряпку в сторону, чтобы тут же удивленно оскалить зубы: под грудой тряпья валялся человек, ну или почти человек - мальчишка тринадцати-четырнадцати лет, вокруг одной ноги которого была закреплена крепкая - в руку толщиной стальная цепь. Сейчас паренек согнулся пополам, тяжело дыша - похоже, пинок пришелся ему куда-то в грудь или живот. Одним стремительным движением оказавшись на другой стороне залы, Рысь встала лицом к лицу с трактирщиком: "Ты..." - выдохнула она: "Ты еще и рабовладелец!". Сверкнул кинжал, трактирщик согнулся, ожидая удара, как вдруг сквозь хрип донеслось невнятное: "Нет...".
Рука сероглазой замерла, а она сама резко повернулась на звук, уже с удивлением разглядывая мальчишку: "Что. Ты. Сказал." - произнесла она, явственно выделяя каждое слово. "Не троньте его..." - парнишка зашелся кашлем: "Он был добр моей сестре и матери". Рысь повернулась обратно: "Это правда" - шипящие интонации, усвоенные еще от Рвача, выходили наружу в минуты волнения и гнева. Трактирщик в ужасе закрыл лицо руками и стремительно забормотал. Он действительно приютил у себя беженку с севера и вместе с женой ухаживал за ней, пока она не скончалась при родах. Затем, отправив родившуюся девочку в ближайший монастырь, он попытался заставить сына беглянки отработать все потраченное на них, а когда тот отказался батрачить даже после двух недель голода, бросил его в зале, зарабатывать деньги, развлекая клиентов. Ведь у мальчишки, как и у его матери, были невероятные красные глаза и волосы - словно застывшее пламя.
Рысь покачала головой, несколько секунд смотрела в глаза трактирщику, а затем медленно, растягивая слова, произнесла: "Вот за это" - она указала мечом на орочьи черепа: "тебя следовало бы выпотрошить вместе со всей твоей семьей". Во время паузы трактирщик затрясся от страха, но она продолжила: "Однако, за то, что ты позаботился в меру твоей циничности об этих людях, я оставлю тебя в живых. Впрочем, если ты тронешь еще хоть одно орочье захоронение - тебя найдут и поджарят как поросенка - на вертеле. Что же касается того, что здесь случилось - тем, кто будет спрашивать, скажешь, что Рысь вышла на охоту. Запомнил? Хорошо. Парнишка теперь свободен, думаю, он уже вернул тебе долг, сохранив твою грязную шкуру, человек". Она повернулась обратно к мальчишке: "Мертвец!". Орк за шкирку поднял его с пола и одним ударом обрубил цепь, а затем небрежно бросил мальчишку обратно. Жилистый паренек словно мелкий хищный зверь приземлился на ноги и тут же вскочил снова, по очереди всматриваясь в лица своих освободителей. "Ты свободен" - Рысь устало вздохнула: "Мы не тронем тебя. Можешь идти". Мальчишка опустил голову и, сжав руки в кулаки, глухим голосом произнес: "Мне не куда идти, госпожа. У меня никого не осталось. Я, пожалуй, останусь здесь, если только..." Рысь взяла его за подбородок и посмотрела в глаза - красные как огонь, как свежая кровь: "Если только...". "Если только мне нельзя будет пойти с вами" - паренек выдохнул все это на одном дыхании и зажмурился, ожидая удара в лицо. Рысь же только сильнее сдавила его подбородок, прислушиваясь к собственным мыслям. "Нельзя жить одной ненавистью, одной войной, одной местью - сказал он. А она живет... и ее воины живут... Возможно - это будет ошибка, тот же путь, что привел его к гибели. Но уж лучше такая смерть, чем та жизнь, что у нее уже есть. Тем более, в одиночку парнишка не выживет". Она улыбнулась - сначала уголками губ, потом показав зубы и, наконец, глазами, которые словно пробуждающиеся ручейки, сбрасывали обледенелость, притаившуюся в них. Орки начинали скалиться вместе с ней - потому что и они знали то, что решила. Опять взглянув на паренька она потрепала его по щеке и произнесла: "Пойдешь с нами. Раз ты такой красный - будешь Огоньком или Флеем для чужаков" - от радости глаза мальчишки распахнулись от лба до подбородка: "Только вот еще что - лишней лошади у нас нет. Будешь бежать дневную норму пешком, понятно?" - и она отвернулась, первый раз за много лет улыбаясь, в предвкушении веселой дороги обратно. Веселой, как минимум для одиннадцати из уже двенадцати членов ее отряда - отряда Рыси.