Багровая трава - дорожка к звëздам. История великих мчится по следам. И только кровь и боль находит там.
Катился ком войны по братским некогда народам. И посылали короли своих людей петь смертну оду, из-за того, чего и так давно никто не помнил.
Никто не знает этой бойни суть. Здесь древние империи окончили свой путь. Их погубила ненависть и страсть, их погубило чувство долга. И, кроме смерти и забвенья, у геноцида нету толка. За крошку почвы, безрассудну честь. Отчаянные глупцы, доверчивые люди, цари угрозу им внушали. В войну все шли за эфемерну месть. Толпами гибли, умирали, во тьме внезапно исчезали. А короли всë продолжали, и по вине своих обид, амбиций, притязаний людей во тьму ввергали. Накачанные ненавистью, пропитанные мнимым превосходством, за Родину, жену, детей, как думалось им, умирать идут. И блага для родных они почëму-то ждут. Из мглы бездумной веры, чрез рубку мозговую, бесправно мясо вылезает, в бою бесславно погибает, вожди ту массу создают. Из форм прекрасных жил разных топорные орудия куют. Вот был народ и нет народа, за что, про что, сказал бы кто. Дак некому и объясняться. Пали братья, сыновья, отцы, узнавши ложе горькое войны. Они, будто осенний лист, опавший под конец сезона. Смотрел, дивился красоте палитры красок, грации, с которой колыхали его братьев. Он ждал и ждал, черëд его настал, уж показался первый снег. Тоскливый шквал в конце концов его сорвал, и тут он понял, что покинул мать навек. Его обняло одиночество, закутав в плети небывалых страхов. Уж сколько вечность видала таких крахов. Все предыдущие листы не видывали ужасов зимы. Прочувствовал последний холод, голод, вихрь, тяжесть. Лежа под миллионами ножей, не в силах шевельнуться, поднял глаза он к матери своей. И, увидав, он ужаснулся хуже прежних, узрев судьбу, ниспосланную ей. Родина, кормилица, хранительница, мать, стояла голая, готовясь выстоять последний бой. Оставил лист свою единственную кровь родную, и вот, уж рассыпаясь в прах, он понял, что променял её на смерть лихую. Однако ж рано, поздно, зима пройдëт, и древо снова расцветëт, и новые листы на убиение пойдут, преумножая прежние ошибки. Война - грибной лишь дождик для стервятников, для грызунов. Сбегаются гадёныши со всех углов. Они срывают плоды печали, боли, набивая брюхо, и убегают в норы, тихо, до следующей большой беды. Покамест хватит им гнилой еды. Но только на таких дождях взрастает лес, и даже на сильнейших. Это один из тех, законов из древнейших. Так что без тягост нету человека. И происходит это век от века. Страданья составляют тихий мир. А короли закатывают пышный пир.
Идëт Убийца, гербы смотрит и рыщет камни на клинках. В мечтах лелеет всё найти вельможу, которого бы подарил нечаянный взмах. Нажиться бы добром ему и съехать всяко дальше разрушенных войною стран, что вскоре будут съедены родными. Ему казалось всë это забавным, как истребляются одни народы народами другими. Разносчики заразы злости станут сами жертвою своих союзов, вассалов, что с ужасом смотрели из окна, как расползается чума. Сегодня ты страшишься смерти, а завтра рвëшь чужую плоть. Уже плевать: старик, жена, ребёнок хоть. И с каждый боем приедается сильней вкус свежей крови. Не поведёт боец уже и брови. Былая дикость становится обыденностью дня. И мозг всё разъедают возгласы и взоры, они мелки, будто бы тля. Привычка - коварная манипуляция сознанием, предпочитаемая королями. Людей меняют незаметно, коверкают долями.
Убийца встал вдруг, вкопанный ногами в трупы. Увидел лицевые струпы. Луч солнца отразился в очи; яркий блеск вдали. То был не драгоценный камень, кристалл раздора, нет, ужасней, клинок из стали закалëнной. Сквернел авантюрист, как поражённый, то был не смертью прокажённый. По крепкой гарде, по изящной ковке, по простоте всей сборки, падальный вор всë быстро понял - здесь скоро будет кто-то упокоен. Пред ним с короткой стрижкой, в шрамах, грозно скривив лицо, в кольчуге, со щитом, наизготовку меч держа, стоял великий Воин. Где поле брани, там всегда о нëм легенды лишь ходили. Где пленных мучили, там лишь его о вызволении молили. Герой, чьë имя все солдаты на устах хранили. Он авангард, он символ, эталон. Спасти всех может, в беде поможет и справедливость принести способен только Он. С простым щитом, без лат, с простого люда вышел, возвысился победами своими, и даже меч его, подарок короля, похвастаться не мог камнями.
- Слыхал, три сотни человек убил кинжалами своими ты, ударив в спину подло. Слыхал, травил ты и питьë, и пищу, ответишь ты, собачье кодло? Вселяет страх твоë одно упоминанье. К борьбе с тобою не имеют знанье. Кровавый демон, призрак, смерть из тени, всё это ты. Не душит совесть, стыд не рвëт кишки? Бесчестный вор, ужасный кровопийца, зачем крадëшь ты человечность, надежду, смелость? Ужо не сохранишь башки.
- Краду надежду, да на что ж она нужна? Уж этим ты скорей грешишь, никак не я. Красиво забиваешь чушью мозг, сплетаешь бредни филигранно. Однако забываешь ты отрадно сказать, что тут идёт война. Бросаешься карикатурно всё словами. Не поминёшь, что люди тут лежат снопами. Наверно, снова подзабыл, под ноги посмотри свои, что видишь ты?
- Я вижу воинов, героев, что отдали свою искру во славу бога, короля. Тех, кто яростно сражался за родных, за дом, за родину свою, их вижу я. И лишь надежда их вела. Та вера в жизнь, благополучье, справедливость и любовь. Ты, мерзкий дьявол, отнимаешь это. И в страхе ищут жертвы нового ответа. Но нет надежды лучше той, что принесли они с собой.
- Я вижу трупы, много трупов, горы мяса и костей, оставленные здесь лежать на растерзание животным. Надежда их твоя убила, иллюзией коварной погубила. И наградила решением бесповоротным. Ты клонишь всё, что убивать надо во свете, не из тени. Не занося посмертно тело в сени. Хочешь сказать, что методы мои жестоки. Но из души ты сам все выжимаешь соки. В чужом глазу соринку замечаешь, в своëм не видишь и бревна. Я убиваю быстро, незаметно, безотказно. А жертвы выглядят мои прекрасно. Мой яд приводит к смерти за минуту. А по мученьям не догоняет и простуду. Отравленные думают, что умирают, а воин видит, как в бою его кромсают. Ты тем же самым грешен, что и я, с той разницей, что каждый твой убитый смакует боль, необратимость гибели своей. Уж лучше тихо режь, чем больно бей. Прочувствуют они все раны, каждый миг печали. Увидят, как течёт металл людской по стали. А если выживут, начнëтся сущий ад. Не выдержит никто, какой бы ни был склад. Видал ли ты без рук без ног существ, что ссутся под себя? Смотрел ли в лица их, видал ли там отчаяние, стыд, желание покончить с этим. Слыхал, как проклинали-то тебя? Держал кишки, что выпали случайно, нюхал гной? И не ловил ушами бессилья дикий вой?
- Ты гадишь ложью, ересей, ведь смерть от яда всех страшней. Покуда балуешься ты отравой, твой дух сгубить - моя отрада.
- Незримый яд - мучительно, но быстро, гарант надëжного убийства. Он тело жжёт, но разум оставляет, пока его не забирают. А вы же унижения гарант, бесполой жизни, бесформенной, противной, мерзкой. Вы угнетаете своею выходкою дерзкой. Вы страх внушаете и рвëте плоть, не обещая избавленье. Я хоть и подл, но всегда дарю забвенье. Нам гор смертей не избежать, пока царям в земле своей со всех сторон всë будет жать. В таком порочном вечном бытии, мы можем подарить покой очередной людскому сонму.
- Ты не равняй меня с собой, пусть даже в мелочи какой. Нам к истине не суждено прийти и согласиться невозможно. Клинки за нас ответят, что же ложно.
Убийца тут же дёрнулся направо, схватил ближайший меч, что присмотрел недавно, и в стойку встал. Он осторожно ждал, как Воин медлить перестал, куражный дух их окружал, с руки героя щит упал и, забивая кол вражды, рванули узники войны. Сошлись два взгляда, две души и уцепились вглубь друг друга, охваченные лихорадкой единого недуга. Две парадигмы, две судьбы, не жизнь их разделила, природа здесь не виновата, годами в череп им совалась вата. Быть может, то стремленье к простоте, что гениальностью мнят черви. Быть может, власти жадная рука, что затаила злобу в чреве. Ту самую, что кличется теперь добром и пользой государству. Иль рана то от древнего меча, что посвятил тысячелетья сознательному рабству и отчуждал отца от брата. Чего не замечает до сих пор нижайшая по интеллекту страта. И что из этого сгубило истину мышленья, неизвестно. А может, сам тот хаос взглядов себя же и убил, идеи ценность уничтожил, и то, что было "бестелесно". Два человека - жертвы сего мира, бороться вынуждены по незнанью, обложены с рожденья смертельной страшной данью. Танцуют, вьются, кровь летит повсюду, перворождённы братья поддались навязанному худу.
- Позёрством жалок ты, герой, мне не нужны поблажки. Но скоро узришь исход своей самоуверенной промашки. Не воспоют твой жалкий подвиг барды. Не превратится имя в нарды*. И в честь твою не возведут гробницы. За что так хочется тебе убиться?
- Себе я верен, а не певчим. Не голос смерти движет мной, амбиции отбросил я долой. Жизнь меньше ценится, чем честь, потом, чтоб человеку в зло не влезть. Есть друг, есть враг, меж них лежит судьбы овраг. Сужу я так своих врагов, что среди них немало мастеров. Равняю их с собой в бою и проявить себя даю. И даже если плоть их гибнет неизбежно, зато душа уйдёт безгрешной. Не посрамят свой длинный путь, свой род и дом - вот суть. И доброй правдой поминать их будут, и долго после не забудут. Продолжат жить в рассказах, байках и на небесах, и у друзей и у врагов крутитья будут на устах. И даже если не про них конкретно, о подвиге героев голосить будут заметно. И каждая семья того великого бойца гордиться станет за сына, брата и отца. Тебе я тоже шанс даю, равны мы в схватке и в бою. Кто мастерством не выйдет, из мира дух того изыдет. Но благость не оставит своего героя, войдёт он в ряд небесного строя. В истории скрижалях чистых, оставит след в путях ветвистых. И не трепещет сердце ли при равенстве сторон, скажи мне, жизней кровожадный вор?
- Трепещет, разве? Оно в смятеньи и в боли едком предвкушеньи. И чем мы мастерством равнее, тем боль становится сильнее. Тем меньше мира, больше крови, отцы упорней хмурят брови. Когда уходит превосходство, тогда войны приходит скотство. То бойня, вакхическая суматоха плоти, там гибнет человек в паническом приходе, там появляется "толпа", надежда там уходит на века. Она, бедняжка, тешит души, но не выносит заражённой суши. Не в силах пережить страданья чувств, изнемогая от зрительных терзаний, частичка чистоты чернеет, выпуская сонм людских прощаний. И умирает так искра, и гибнет всё в мгновенье до конца. Слетает с человека, как одежда, что человеком делает его - надежда. Ты прав в одном, не жизнь важнее, важнее смерть, она рожденье. Однако заблуждаешься ты в том, что мнишь себя её творцом. Ты, Воин, её подлый враг, хоть внешне - словно носишь благородный фрак. Ведь смерть надежду воспаляет, не гасит, губит и терзает. А ты, наглец - изничтоженья чтец. Ты жаждешь беспредельной битвы, чужды тебе молитвы. Гуманность сохраняет наш народ, единый человека род. Надежды длань нас всех хранит, она наш вечный монолит. Но вы, солдаты крови, своей похабною истомой смерти корёжите порядок мира, черти, вам подавай всё больше трупов, будто дерти.
- Ты лишь коверкаешь наоборот слова. Убийца, мол, не ты, а я. Считаешь ты количество смертей, я оппонировал уже позиции твоей. Становятся всё доводы твои скудней. К чёрту царей, к чёрту людей, давай покончим уж скорей. Хоть перед смертью ты покайся перед небом, не утони в ораторстве нелепом.
- Покаяние - сахар слабаков, смирения с ошибкой что сыскать не могут. И милости богов им в этом не помогут. Что сожалеть о прошлом, если оно уже фантом. Один лишь путь - перелистнуть страницу, открыть новейший том.
Схлестнулись два движенья, две руки, два тела. Теперь не важно было, в чём суть дела. Слились в торнадо смерти два мира, небо и земля, срывая ложь, и рану вековую оголя. И лишь сойдясь в неразличимом гневе, найдут коварное сознанье. И на фундаменте идей построят жизни зданье. Пытливость личности давным-давно создала рай, однако и сгубил его безумный отовсюду лай. Забыли люди слова силу, и копья вырыли им их могилу. Два брата бодались грозно, хитро, чëтко, безустанно. Клинки их сталкивались постоянно. Убийца вынул вдруг кинжал, пырнул украткою солдата. Однако же и Воин достал мечом своим искусным брата. Грызутся, словно бешеные суки. Вот час прошëл, парировать устали руки. Уж боя ход замедлился изрядно. И ранить меньше стали, что небу было так отрадно. Вверху поспешно солнце двигалось, непреклонимо знаменуя ночь. Одна забота - братьям двум помочь. Не в силах биться рухнули бойцы, орудья наземь, прочь. Кольчуга вся порядком истрепалась, кинжалы сколами полны, валяются вдали, покинуты, одни.
- Закат прекрасен, Воин, ты согласен?
- Отнюдь, знаменье ночи, конца предвестник, искуситель, греха звоночек, набат добра. Закат взывает к силам зла. Печальней тьмы его приход, теней погром, крестовый их поход. Струится гной, сочится переливами сатанских рож, и вылезают те, кто за черту преступну хож.
- Цени мгновенья буйство, стук неизвестности в груди, и страха опьяненье у себя найди. Ночной туман равняет бедняков с царями и погребает бой под непроглядными морями. Чистейший омут раскрывает скверну гадов, тогда люд чует запах тайных смрадов. Всю ложь выводит под луну, за что не любишь принцессу ты мою? Сердца связует откровенностью природной. Не важно, ты родной иль сводный. Чисты, голы, свободны от оков, вскрывается в борделях страсть, разврат терзать перестаëт супружью совесть. С заходом солнца начинается похабна повесть. Закат свободу знаменует, предупреждает тех, кто негодует. Он обнажает, что в сердцах согрето. Разве не чудо это?
- Чудо? Фестиваль грехов. Освобождает от оков? Излишняя свобода губит нрав, а подлость очерняет верность. Предпочитаю я того, кто ценит жизни мерность. Простешные утехи закрывают взор мечтаний, опора духа улетает прочь, проносится повсюду гул людских стенаний, и погибает доброта, не в силах больше мочь. Ночь не иллюзии вскрывает, она лишь привлекает сброд. Закат от дня к ней мерзкий брод. Она все стары раны обнажает, свободой безрассудной поражает и застилает чистый взор, её адепта ждёт позор. Свет - знанье, честь, благоразумье, ночь - развратник слабых духом, телом и умом, кто ей доверился без должного раздумья. Убийство, страх, предательство, греховность, вездесущий вред - на дно геенны обеспеченный билет.
- Страх - людской наркотик выживанья, убийство - избавленье от страданья, вред - стимул совершенья, предательство - обиды накопившаяся хитрость, греховность - проводник веселья. Что худо в них, они выплëскивают чернь и душу очищают. А об опасности и без того все знают. Будто, избавясь от божественных наветов, ребëнок пробудился, жаждущий ответов. Дитя свободы, простоты, ему не ведомы законы. Он хочет знать весь мир на 'ты' и наслаждается собою. Что, плохо признавать себя, уподобляться счастью и веселью? Пусть почесть воздают похмелью.
- Неужто ты совсем пропал, про зло-добро давно прознал, однако их местами поменял. Моральный дальтонизм преступникам играет роль завесы, скрывая всем известный эгоизм и помогая позабыть о стрессе. Так умирает человек, и появляется убийца. И в оправдании своём пытается извиться.
- Глупец, я просто вырос из пелëнок, слепец, ведь ты же тоже не ребëнок, не различаешь ли оттенки, не знаешь, что наш мир не монохромен? Умерь эгоистический феномен. И так известно, что мораль - свободы жалкое гоненье, с умом ленивым сопряженье, ведь слишком мозгу туго жить, не ограничив ход мышленья.
- Нам не видать взаимопониманья, не слышать и согласья, один лишь способ - сердца замиранье.
Согласен, слишком затянулся антракт бездарной авторской новинки. Я снова вижу в глазах воинствующих искринки. Покончим с этим раз и навсегда.
Чуть давши мышцам передышки, продолжают склоки братья, Воин и Убийца. Внутри однако истина у них уже гнездится. Орудья тупят, выжигают нервы, боль отдалила свой приход. Приёмы лучшие пускают в обиход. Бушуясь вопреки уму, они всë бьются и не знают, что злобу сами убивают. Луна уж смотрит изподлобья скорбью, под дланью тëмной растворяет злость, усталость нагоняет скоро и убаюкивает мыслей гроздь. Воспоминанья ускользают, порывы гнева пропадают, и меркнет смерти лик пред человеческим родством, пред первородным естеством. Смирение приходит долго, спокойствие рассудка ночью расцветает и застилает бремя долга. Забыв про битву судьбоносну, зевают ангелы ученья, предпочитают они сну, все мозговые шевеленья. Чисты внутри, огреты смертью, обиды позабыли вдруг, и бдеют жизни круговертью; сегодня враг, а завтра друг. И скоротечны порчи изгнались, минуя древние наветы чести и морали, братья не поддались злопамятству традиции зловредной, иначе бы уже пропали. Упали, раны их смердят, достали, кто чего имел, и рады - наружу кости не торчат. Отделались порезами повсюду, но не понять простому люду, что увечья эти другие залечили уязвленья, им разжевать бы всё и попросить ко блюду. Утихла гордость, в руках Убийца держит бинт, а Воин откупоривает спирт, вот наконец вражды исчезла твëрдость. Кусок бинта и фляга спирта летят над полем красноватым, такая щедрость, человечность, богам убогим, бесноватым, снуëт премного чудоватым. Улыбка месяца ночного и звëздны слëзы неба ждут наступленья дня благого, рассвет им главная хвалеба, двум братьям нерадивым.
- Скажи герой, ну вот луна, тебе не милостива и она?
- Мне солнце главно, чтоб светило, врагов лучами озарило, чтобы копьë моë их поразило. Кто при луне людей отравит, тот со своею силою лукавит. Запретно убивать, покуда сам уйти боишься. При свете если драться ты решишься, тогда как будто заново родишься.
- Мне месяц ясно освещает путь, а враг, невежда, различает муть. Того ночь награждает, кто ставки с ней играет. Любой просчëт здесь жизни стоит, и всякий враг тебя в крови умоет. Хорош убийца лишь тогда, в своëм искусстве мастер он когда. И будоражат чувства близость смерти, управленье тенью, превосхождение врага; я вялость битвы предпочту забвенью, уразуметь пытаюсь и тебя.
- О бое рассуждаешь лживо, да что в искусстве понимаешь, да что ты знаешь о красивом? Убийство - жалкая развязка, в бою с раба слетает маска. Сраженье - кульминация сознанья, даёт раскрыться телу, духу, твоë ж "искусство" превращает человека в муху. Еë ты давишь незаметно, так беспощадно губишь клад несметный.
- Бездна есть бездна, делать с этим что-то бесполезно. Предсмертный гений - миг отчаянья, мгновенье осознанья, и жизни он ужо не изменит, доселе надо было грызть гранит. Даëшь ты шанс глупейшему солдату, он, подчинясь войны мандату, вступил в тюремную палату. Простак, что тратит жизнь зазря, его незрячий труп сынишкам осветит заря. Убогость, вялость боя, подобны смерти от болезни, когда уж выживанье в тягость, ты внемлешь сам себе "исчезни". Знаешь, с чем сравнил бы я убийство? Политика коварная записки, петля и розочка в зубах, конечно же, с самоубийством! Изящно, дерзко, властно над людьми, недвижимы глаза выглядывают из тьмы. Акт превосходства гордой личности над гоминидною двуличностью.
- Обезьянам людей уподобляешь, смерть смертью объясняешь, ты выжил из ума, настолько истощил, бедняга, оправданья закрома. Я ощущаю бой симфонией, балладой, убийство как частушки, клоунада.
- Устал от глупости твоей, давай же засыпать скорей.
- И в спину нож ты не воткнëшь?
- Искусство требует неогранëнного алмаза, а ты уж греческая ваза. Всë, ни слова до утра.
Младенца сон неколебимый - сигнал доверья, сакральный дух немого уваженья. Свет солнца месяц отражает, последний дьявол - бог, к предвестнику взывает. Но сыты братья эхом древним, прониклись они духом злободневным. Узрели силу пелены, узрели нити ёрмунгандской длины. И ужаснулись, осознали, что куклами как будто, ими управляли. Последний бог - что человек, разрушил истины ковчег. И наконец излилося сознанье, ребяческий энтузиазм уж зрел в груди, готовилось во сне чудесно созиданье, сошлись два брата на одном пути. Веков догматы лживые и злые обрушились в мгновенье, и люди поняли, что души их пустые. Заполнить жаждут их теперь, открыли полной жизни дверь. Всё ловят жадно каждое словцо, цветами заставляют разума крыльцо. Гербарий мыслей и идей, наполнить вместе всех верней. Ни кровь, ни вонь, ни даже хтонь, не в силах вновь свести в сражении греховном, бессмысленном и громком, двух закадычнейших друзей, не погасить уж их огней. Встают, полны энергий, чувств и дум, глаза раскрыли небеса героям двум, одним из тех, кого клеймили люди наобум. Однако переменна анархия свободы, человек покамест одомашненной породы. Но год за годом ржаветь всё будут кандалы, язык освободится от страха кабалы. Забрезжит выход из боли и страданья многолетней мглы. И снова будут все голы.
- Ну что, конец?
- Мне даже жаль, прискорбно признавать, но сердце надо усмирять. Давно я так не веселился, тягался мыслью, напрягался и трудился, в бою совсем уж позабылся. Потакать раздумью твоему не стану, надеюсь, тебя ещë живым застану, однако не поверю больше морали я обману.
- Я тоже счастлив, что душу повстречал родную и мысли стан узрел вплотную. Эгоистичную увидел язвость своего кинжала. И языка паскуднейшее жало. Живи и здравствуй и тогда, спустя года, века, по миру разойдутся убежденья наши, в бою ораторском сойдутся весов на мерной чаше.
Однако слишком долго длился бой. Уж Сатана собрал свой жуткий рой. Со всех сторон раздался топот, грохот, рокот. И в сердце зазвенел забвенья ропот. Бежать уж некогда, уж поздно, везде, вокруг уж войско грозно. Созвали бесы свои орды, умевшие лишь бить чужие морды. Конец настал, и славой он сиял. Но грусть, тоска сквозили в братьях. Сплелись они в прощальных дружеских объятьях. Тем временем их бывшие чтецы им обернулись супротив, и ныне стали подлецы. Кругом заголосили черти, требуя сейчас же смерти. "Предатель," - только и кричат обоим, - "Тебя в крови сейчас умоем!" Кольцо сомкнулось воедино, спина к спине стоят герои нерушимо. Мгновенье, и неравный бой начался, ведомый злобною рукой. А вопль разразился-то какой! Летят конечности, как щепки, но у злодеев лапы цепки. Хоть сто голов сруби ты гидре, лишь больше алой краски появится в палитре. Иссякли силы; тело ноет; две улыбки; кончина их уже не беспокоит. Пусть люди неизбежно погибают, идеи их живут века. Извечно продолжает течь истории река. В последний миг взглянули друг на друга. Затихла в скорби вся округа...
Примечание:
Нарды* - по одной версии игра названа в честь царя Ардашира, основателя империи Сасанидов, известного, в том числе, своими завоеваниями.