(Наконец-то решилась выставить на общее обозрение. Замечания и тапки приветствуются)
Я закрываю глаза и вижу море. Ровное, как стол, до самого горизонта, того потрясающего нереального цвета, какой бывает у воды сразу после заката, когда в ней отражается стремительно темнеющее южное небо: топлёное молоко в мелкой ряби серебристого, пепельно-фиолетового и нежно-голубого. Едва слышный шелест волн заглушают звуки музыки - гитары и скрипки. Весьма необычное сочетание: пронзительная чувственность с налётом романтической грусти и примесью бесшабашного цыганского веселья. Мелодию исполняют на набережной два джентльмена в безупречных светлых костюмах, я часто прихожу их слушать, почти каждый вечер. В укромном уголке сада - беседка. Белая, резная, увитая розами, как на картинах Кинкейда. В беседке - я. На мне белая вязаная шляпа ручной работы с широкими, накрахмаленными до картонной твёрдости полями, украшенная живыми розами и роскошное платье из белого шёлка. Я слышу звук шагов на дорожке сада, поднимаю голову и вижу тебя. Ты идёшь ко мне уверенной лёгкой походкой и улыбаешься нежно и радостно. В широко распахнутый ворот шёлковой рубашки видны тёмные волоски на груди и запутавшаяся в них массивная цепочка червонного золота...
- Оль! Хватит мечтать, кофе остыл давно. И там тебя клиентка дожидается. - Лоркин голос возвращает меня из мира сладких грёз на грешную землю. За моим столиком сиротливо примостилась старушка, седая до ослепительной белизны. Сидит, как воробышек, на краешке стула, спина прямая, на сухоньком морщинистом личике виноватая улыбка. Ну конечно! Я вижу её впервые, но, как говорится, весьма наслышана: приходит редко, руки запущенные, тяжёлые, возни много - толку мало, и платит, к тому же, строго по прейскуранту, на чаевые не разоряется. Ну спасибо тебе, Ларисочка, ну удружила! Сажусь, вздыхая, к столу, ставлю перед бабулей лоток с горячей водой и принимаюсь за дело. А что, я вообще-то люблю свою работу! Маникюр - занятие нехитрое, но требующее терпения и внимательности, а если ещё клиентка попадётся не в меру разговорчивая!.. Старушка, к счастью, молчит, не мешая мне предаваться романтическим грёзам, и я вновь возвращаюсь мыслями туда, в увитую розами беседку. Ты уже поднялся по мраморным ступеням и стоишь совсем близко, галантно прикасаясь к моей руке поцелуем. От тебя пахнет табаком и розами цветущего сада...
Рука с маникюрными щипчиками движется уверенно, убирая всё лишнее, медленно, но верно преображая тоненькие, обтянутые пергаментной кожей пальчики. Ого, а у бабули, оказывается, красивые ногти, правильной аристократической формы, лунка почти идеальная и кверху практически не расширены... Во мне вдруг пробуждается странное чувство, нечто среднее между жалостью и азартом. Может, она вовсе не неимущая, как болтают девчонки, не стирает вручную хозяйственным мылом?! Может, она, например, цветы разводит и ухаживает за ними исключительно голыми руками, не может в перчатках! Моя бабушка тоже не могла. Говорила, что не чувствует перчаткой стебельков и листочков, боится сделать растениям больно. Я поднимаю глаза на старушку. Она улыбается мне и кивает, как старой знакомой. Взгляд у неё не по возрасту ясный, пронзительный, такое впечатление, словно она видит меня насквозь!
- А можно, я вам роспись сделаю? - ни с того ни с сего ляпаю я - Бесплатно. Будет красиво. - хорошо, хоть Лорка не слышит! Бабуля снова улыбается и кивает. Я покрываю полупрозрачный ноготок розовым перламутром, пристраиваю в правый нижний угол серебристый стразик, а от него - лучики, тонко-тонко, совсем чуть-чуть, такая неброская роскошь, удел избранных. ..
Мои мысли вновь стремительно уносятся прочь, туда, где шелест волн и розы. Но, увы, беседка пуста! А как же иначе, ведь в моих наивных детских грёзах ты тот же, что и в жизни: приходишь, без предупреждения и уходишь, когда вздумается . Ты подолгу пьёшь на моей кухне зелёный чай с бергамотом и, скинув ненадолго маску безупречности, жалуешься на жизнь: на детей, бесконечно требующих денег, на жену, которая не ценит и не понимает... а я смотрю на тебя и думаю, сколько же ты отмерил мне в этот раз - час, два или (о, чудо!) целую долгую ночь?.. И я ненавижу запах бергамота потому, что финал нашей встречи печален и неизменно предсказуем: ты уйдёшь, а я останусь. Я опускаю голову, чтобы старушка не углядела застрявших в уголках глаз слезинок. Довольно, я выдумаю себе другую сказку, не имеющую ничего общего с унылой реальностью! Нарисую прекрасного принца, который будет моим окончательно и безусловно... Тут я слегка притормаживаю потому, как опыт общения с принцами у меня небогатый. Итак, чего душа просит? Я решительно отметаю образы знойных мачо, томные взгляды с поволокой, кудри всех цветов и оттенков... Пусть будет самый обыкновенный: среднего роста, худощавый, со смуглым обветренным лицом работяги и путешественника, с усталыми глазами много повидавшего человека, с лёгким проблеском седины в густых волосах. Я невольно вздрагиваю потому, что вдруг вижу его четко, как в зеркале - острые скулы, тонкий с лёгкой горбинкой нос, небольшой шрам над глазом, как бы разрубающий левую бровь пополам. Воображение уже нарядило парня в тёмную рубашку из мелкого вельвета и потрёпанные джинсы, этот костюм совершенно не идёт к моему белому платью и вычурной шляпе, теперь придётся всю сказку переписывать заново!
Между тем, маникюр готов. Старушка отсчитывает плату, как обычно, без чаевых и без сдачи, впрочем, ничего другого я и не ожидала. Теперь можно и по домам, Лорка уже собралась, топчется перед зеркалом, подправляя и без того безупречный макияж. Тонко тренькает над дверью дурацкий колокольчик, дробно стучат по ступенькам каблучки.
- Здрасьте, а вы ещё работаете?
- Работаем! - голос Лариски уверен и невозмутим, а то, что "работать" придётся мне, это как бы само собой подразумевается.
- А вы роспись художественную делаете?
- Конечно делаем! Ладно, Оль, я пошла, на сигнализацию не забудь поставить! - дверь за Ларисой захлопывается, звякает вдогонку противный колокольчик.
Я поднимаю голову, она стоит прямо передо мной: такой себе гламурный ангел в пене кружев и мерцании страз, неестественно-золотые кудряшки, будто нимб, обрамляют кукольное личико.
- Наращивание, коррекция? - интересуюсь я скучно.
- У меня - натуральные! - оскорбляется ангел, шлёпая на край стола блестящую лаковую сумочку.
Ноготочки у неё действительно богатые, на таких не то что роспись, картины рисовать можно! Она сидит, прилежная, как школьница, не торопя меня и не делая глупых замечаний, и я постепенно увлекаюсь, вдохновение накрывает меня привычной тёплой волной... Я рисую цветы и завитушки, клею стразики, леплю объёмные лепестки...
- Вау!... - шепчет ангел, рассматривая распустившуюся на пальцах ботанику - Слушай, я теперь всё время к тебе буду! Лады?! Ты как работаешь?
- По нечетным. - Я откидываюсь на спинку стула, с наслаждением расправляя занемевшие плечи. Да так и замираю, будто птица, передумавшая взлетать: из лаковой сумочки льётся мелодия, каскад гитарных аккордов, оплетённый переливами скрипки. Я даже не сразу понимаю, что это всего-навсего сигнал мобильного...
- Ну, чего смотришь, помоги! - отчаянно вопит она, я торопливо лезу в сумку, она неловко берёт телефон, растопыривая не до конца просохшие ногти - Да... да, родной, уже выхожу... Да, и я тебя... целую... Держи! - это уже мне: мятая купюра, планируя, падает на стол, похожая на бабочку с надорванным крылышком - Не-не-не, сдачи не надо!
Она уходит, а я ещё какое-то время сижу в тишине, допивая невкусный холодный кофе, пытаясь разобраться, но только ещё больше запутываясь в собственных мыслях. За окном стремительно сгущаются фиолетовые летние сумерки.
Я выхожу. Город встречает меня приглушёнными вечерними звуками, запахом матиоллы, уютным теплом разогретого солнцем асфальта. И я словно бы не иду, а плыву над ним, такая лёгкость наполняет и душу, и тело! Повернув за угол дома, я слегка замедляю шаг, сердце прыгает вверх, останавливается на мгновение, чтобы рвануться вперёд с удвоенной скоростью потому, что у подъезда меня ждёшь ты. Светлый костюм ярко выделяется на тёмном фоне, как всегда - безупречный! И я, совершенно неожиданно понимаю, как мне надоела твоя педантичная ухоженность и продуманная безупречность! Поспешно глотаю тугой комок раздражения и улыбаюсь: возможно, назавтра я обругаю себя последними словами, но сегодня, признанную и достойно оплаченную, немного пьяную от собственной смелости, меня неудержимо тянет на подвиги...
- Привет, ты зачем пришёл? Вещи забрать?
Ты стремительно меняешься в лице. Это плохо видно в ночной темноте, но я ведь так хорошо знаю твоё лицо, каждую черточку и морщинку, каждую точечку на гладко выбритой щеке!
- Ну, так пойдём, чего мы тут встали?! - я шагаю в непроницаемый мрак подъезда, а ты покорно следуешь за мной, ошеломлённый, загипнотизированный внезапно произошедшими во мне переменами. Я отпираю дверь, включаю в прихожей свет. На самом деле, твоих вещей в моём скромном жилище не так уж много: пара модных книг в дорогих переплётах, клетчатый пиджак, позабытый ещё с весны, странной, но идеально подходящей к нему расцветки галстук... Я лихорадочно оглядываюсь в поисках чужеродных предметов. Увы, ты не особенно стремился обживаться в моём доме: ни тапочек, ни зубной щётки... Пиджак не помещается в пакет, уголки книг царапают непрочный пластик. Внезапно, будто опомнившись, ты берёшь инициативу в свои руки: изуродованный пакет падает к моим ногам, пиджак ловко скатывается в рулон, скрывая в себе книги и галстук.
- Ну что ж, прощай... - роняешь ты надменно.
Я молчу. У порога ты в последний раз оглядываешься, я представляю себе твой взгляд, удивлённый и немного растерянный, но упрямо смотрю в другую сторону. Жёстко, как выстрел, хлопает входная дверь. Я прислоняюсь к стене и медленно сползаю по ней. Странно, но мне совсем не страшно и даже плакать не хочется! Ты больше не вернёшься, никогда, уж я-то знаю! И, впервые в жизни, подобная перспектива меня нисколько не огорчает. Я подбираю с пола ни в чем не повинный пакет, потребность избавиться от него немедленно сильнее усталости и лени. После секундных раздумий в мусорное ведро летит начатая пачка чая с бергамотом - никогда больше мою кухню не наполнит его ненавистный изысканно-печальный аромат!
Сую ноги в стоптанные шлёпанцы и выхожу. На улице уже совершенно темно и даже немного прохладно, во всяком случае, из чернильно-чёрного нутра подъезда на меня веет затхлым теплом, как из неостывшей духовки. Странный шум наверху заставляет меня остановиться. Тусклая лампочка едва тлеет под сетчатым колпаком, облепленным пылью и паутиной, глазам, уже привыкшим к темноте, предстаёт картина, глупая и страшная, как кадры из криминального боевика: в углу, за почтовыми ящиками, трое бьют одного. Вернее, двое бьют, а третий стоит на стрёме. Заметив меня, он делает шаг в сторону, заслоняя собой неприятное зрелище, кивает мне выразительно и кратко: проходи, мол, не задерживайся. Ноги вмиг становятся ватными, желудок или что там еще есть, скручивается в тугой дрожащий узел. Медленно, как во сне, я поднимаю себя по ступенькам, стараясь не слышать стонов и хрипов, доносящихся из угла. В конце концов, это тоже выход - добраться до квартиры, запереться на все замки и уж оттуда, из тишины и безопасности, вызвать милицию. Без толку, конечно, для очистки совести, ведь эти трое тоже не дураки и не станут торчать здесь вечно...
А вот не дождётесь! Я резко оборачиваюсь, пустое ведро с грохотом задевает за перила.
- Эй, вы, уроды! Вы чё, попухли: трое на одного?! - голос звучит неожиданно громко, как в театре.
- Слышь, ты, иди отсюда... - цедит третий в мою сторону, да видно, запас дурной энергии, отпущенный мне на сегодня, истрачен ещё не полностью.
- Серёжа! Серёжа-ааа, помоги! Иди сюда! Сволочи, у меня муж в охране работает, он вам сейчас устроит!!!
Мне везёт: где-то наверху хлопает тяжёлая металлическая дверь, эхо катится вниз, поразительно похожее на звук торопливых шагов.
- Серёжа, быстрей!!! Мухтар, ко мне!!! Мухтар, взять!!! - что есть силы ору я, размахивая ведром. Они бегут позорно и стремительно, мешая друг другу, цепляясь в темноте за сломанные дверцы почтовых ящиков. Хлопает дверь - раз, второй, третий... тишина...
Побитый парень медленно выпрямляется, держась за стену: высокий, худой, одетый в тёмные брюки и тёмную же, разорванную на груди рубашку. Большего в потёмках не разглядеть. Я спускаюсь ближе. Лицо у парня разбито, особенно губы и левый глаз, там, на брови, наверняка останется шрам.
- Спасибо... - выдыхает он и морщится от боли - Смелая ты... Сволочи, деньги забрали... и паспорт...
- Ну, паспорт, как рассветёт, можно будет по кустам поискать, а деньги придётся заново зарабатывать. - философствую я. Он фыркает от смеха и тут же вновь кривится от боли, со свистом цедит воздух сквозь сжатые зубы. Гордый, надо же! Ладно, хоть зубы целы, и то дело.
- Слушай, за что они тебя так?
- Сопротивлялся, вот и били... Закурить попросили, слово за слово... Они приключений на свою задницу искали, а я не курю и вообще...
Мне становится неожиданно легко и радостно от того, что он не имеет с этими тремя ничего общего.
- Ну ладно, пошли!
- Куда?
- Ко мне... Куда ж ты пойдёшь, такой красивый, ночью, да без документов?!
- Неудобно... твой муж...
- У меня нет никакого мужа. - неожиданно обижаюсь я - Собаки тоже нет.
- Ну ты даёшь!.. - он снова пытается улыбнуться, забыв на мгновение о боли. Лёгкие мурашки ручейком пробегают у меня по спине от этой корявой неловкой улыбки, в голове становится легко и безумно.
Мы медленно поднимаемся по лестнице. На последней ступеньке что-то заставляет меня обернуться. Внизу уже темно, хоть глаз коли, но у меня богатое воображение и я прекрасно вижу стоящую на площадке старушку, ту самую из салона, белоснежно-седую, аккуратненькую, будто явившуюся на минутку из позапрошлого века. Она едва заметно улыбается и кивает мне мудро и всезнающе, чтобы через мгновение вновь раствориться в непроглядном мраке.