Пианист случайно задел букет. Пакет надорвался. Красные гвоздики стали падать с высокой сцены на пол. Публике посудилось, как в кошмарном сне, что цветы бешено закружились, и из образовавшейся кровавой воронки зазвучала музыка.
Скрипки под сурдинку что-то просили. Издалека, словно отдельно, пробормотал тромбон. Не жалобно, нет, - удивленно. На последнюю его ноту наступил пианист. Несколько мгновений тромбон отстаивал свое первенство, но рояль плавно и властно заставил тему спуститься со второй октавы на первую и безраздельно принялся управлять оркестром.
Со стороны могло показаться, что рояль - диктатор, который позволяет лишь подыгрывать. Но этот большой полированный гордец желал не подчинения, а согласия. И оркестр, поначалу оторопевший и почти смолкший, ожил любопытными репликами контрабасов. Они старались вовсю, - резко вздрагивали от щипков и плавно выгибались под смычками. И сделали свое дело, - всполошились кларнеты. Им показалось, что обязательно надо успеть отметиться, - чтобы ни было, а их голоса уже нельзя не учесть. Флейты стали нежно переговариваться между собой, им всегда была смешна суетность кларнетов. В этом с ними были солидарны гобои, - политике не место в музыке. Таких интриганов давно пора поставить на место!
Рояль взволнованно замолчал на фермате. И спасать положение бросились высокомерные виолончели. Их сочные басы пророкотали странно щемящую мелодию, - духовые как-то разом оборвали свой спор. Флейты и гобои в унисон подхватили и повели мелодию вниз. Они долго держали дрожащую ноту, пока ее не подобрали сонные валторны. Им было все равно, но они терпеть не могли рыжего литавриста, и с радостью делали любую гадость, лишь бы он проснулся. А когда вздрогнула под ударами его крепкой колотушки упругая кожа и затопила дробью весь оркестр, рояль опять печально выплыл из хаоса и грохота. Он рассыпал ледяные капельки дождя по всему оркестру. То ли от холода, то ли от неожиданности, эти капельки собирали в ручейки сердобольные флейты. Им хотелось, чтобы скрипки помогли согреть это застывающее крошево. Но скрипок было слишком много. И они никак не могли договориться.
Снова воцарился хаос. Литавры пытались призвать к порядку визжащие трубы, но те нервно разрывали остатки мелодии. А она, беспомощная, металась от тромбонов и альтам... Ни один инструмент не в силах был приютить беззащитную гармонию. Рояль удрученно перебирал басами. И вдруг наступила тишина.
И откуда-то издалека возник высокий голос. Он был настолько бестелесный, что поначалу никто и не понял, мальчишеский ли это альт или женское сопрано. Как бы из небытия медленно и горестно голос возвращал утраченный напев. Он, казалось, понимал, что никого не спасет, но не мог оставить мир без света.
Это была мелодия. Она напоминала прежнюю. Вскользь брошенная виолончельная фраза заставила всхлипнуть скрипки и прикорнула к леденеющему вокализу. В этот момент пианист вспомнил свою партию и пробежался по клавишам в попытке догнать глиссандо голоса. Оркестр постепенно приходил в себя, примиряя всех и по-отечески опекая мелодию...
Мелодия... Она уже больше не дергалась из стороны в сторону. Она позволила дирижеру овладеть собой окончательно, резонно рассудив, что он все равно своего добьется. Послушно следуя за тоненькой палочкой, инструменты, устав от разногласий, заиграли слаженно. Правда, контрабасы и известные своим задиристым характером кларнеты еще попытались навести смуту, но барабаны быстро поставили их на место.
В мощных последних аккордах никто не услышал последних сетований, но когда власть дирижера закончилась, еще долго слышалось прощание голоса и трубы. Оркестр уже хотел попенять им, но потом тихо опустил инструменты, сострадая чей-то далекой беде...
Из угасающих звуков возник другой голос. Он что-то повторял на высокой ноте, потом звук стал гортанным и резким, словно его кто-то натирал, как смычок, канифолью. Слова проявлялись, как на фотобумаге, постепенно набирая звучание.
- Страшная жизнь, жестокая и несправедливая. Но другой, скорее всего, не будет. Надо прожить ее целиком на одном дыхании, жаль, что дышать учат только певцов. Необходимо подняться над бытом, суетой, болтовней. И прожить честно свою собственную жизнь.