Он был коричневым с черной грудкой и пуговкой хвостиком. Бусинки глаз тоже были черными. Вместо язычка также была бусинка. Только ярко-красная. И Папе она казалась леденцом.
Изо дня в день, забывая, он проверял ее на вкус. И, всякий раз убеждался, - не монпасье, а просто бусинка, похожая на стеклянную конфетку. Холодная и не сладкая. Впрочем, Мишка от этого совсем не становился хуже. Он все равно был любимой игрушкой. Верным товарищем. Молчаливым свидетелем детских фантазий. На прогулке он уютно устраивался на руках, и ни при каких обстоятельствах не собирался покидать своего поста. Мишка знал, что трава зеленая, а малина - малиновая. Однажды он объелся этой костлявой ягодой и теперь великодушно наблюдал, как маленький Папа приобретал боевую раскраску американского индейца.
Однажды Мишка спас Папу, когда за ними погналась злобная пчела. Видимо, в малиннике интересы пацаненка и пчелы пересеклись, и по праву первого, пчела решила показать, "кто в доме хозяин". Папа убежал от нее на второй этаж деревянной веранды. Но пчела не отставала и норовила наказать за вторжение. Мишка хотел было крикнуть Папе, что на перила залезать опасно, еще опаснее, чем укус злобного насекомого. Но он не мог - ведь его рот был зашит красной бусинкой-монпасье. Единственное, что он успел, - сумел в падении оказаться на клумбе раньше Папы на целый миг. Этого мига хватило, чтобы ребенок упал уже не на саму клумбу, а на Мишку на клумбе.
Надо отдать должное, орал Папа так, что Мишка сильно перепугался. Про свои бока он забыл и молчал, хотя, несомненно, его поступок был из разряда геройских. Мишка это сразу понял, но не заважничал. Пока Папа лежал и вопил, вокруг собрались соседи. Они суетливо толкались, орали и боялись подойти к ребенку.
Когда приехала карета скорой помощи, силы на крик оставались только у Папы. И вообще, надо заметить, что по этой части он был большой молодец! В больнице четыре дюжих санитара не могли удержать пятилетнего вопящего мальчишку. Он успел здорово исколошматить их своими предполагаемыми поврежденными конечностями. И тогда Папин папа попросил принести несколько кусочков сахара.
Пока больной грыз сахар, а ему зашивали кожу на лбу (потом он хвастался этим шрамом, как отметиной, полученной в драке) и прижигали ссадины на ногах, боевой товарищ - Мишка - лежал рядом. Он знал, когда Папа ест сладкое, то он ничего не видит, ничего не слышит и ничего не чувствует.
В известной мере, так было всегда в папиной жизни. Сладкое было не просто папиным искушением, оно было его идеей фикс. Если в доме не оказывалось конфет, печенья, меда или варенья, он просто ел ложками сахар.
Однажды он поспорил с друзьями, что съест 3-х литровую банку меда. К меду Папа потребовал еще килограмм пряников. Пока бегали в магазин, он вынес раскладушку под виноградник, потом водрузил на табурет банку, заполненную засахаренным медом, аккуратно положил пряники, лег на раскладушку и стал читать свою любимую книгу про бравого солдата Швейка.
Он спокойно читал часа четыре, поедая мед и закусывая пряниками. Только когда в банке осталось чуть меньше половины, Папа попросил воды. А потом невозмутимо продолжил. Товарищи изредка подходили и щупали его живот. А он добродушно усмехался и говорил, что не медведь, и мед у него не выступает.
Так же на спор Папа съел сорок порций эскимо. Хотя, надо заметить, тут он схитрил. Все сорок стаканчиков папа положил в ведро и поставил его на солнце, а потом выпил. Претензии принимать отказался наотрез, мотивируя это тем, что условия заранее не уточнялись, разговор шел только о количестве, а не о способе. Подозреваю, что этот трюк он проделывал не однажды, особенно во времена острой необходимости в сахарозе.
А с банкой сгущенки он вообще управлялся за 10 минут. Обожал шоколад и пирожные любых сортов. У него была такая зависимость от сладкого, какая бывает у алкоголиков, но после армейских "увлечений" тройным одеколоном, охота к пьянящим жидкостям отпала навсегда.
Знаешь, папа, сегодня тебе бы понравилось у нас, - шоколад продается на каждом углу. И за сгущенкой не надо ходить унижаться на вокзал к вагонам-ресторанам проезжающих поездов.
Теперь есть деньги - сколько заплатишь, столько и бери.
Есть здоровье - ешь, сколько влезет.
- Есть здоровье!
- Есть здоровье?
- Есть здоровье...
Когда ты вырос, ты уже боялся боли. И за кусок сахара тебя нельзя было заставить ее терпеть...
... а тогда ты лежал на больничном столе и перекатывал за щекой щербатый таящий кусочек, и поглаживал мишку. Он всегда был с тобой.
Быть всегда там, где трудно, - Мишка видел в этом свой священный игрушечный долг. Зимой его подкладывали на санки, чтобы попке было не так больно на ледяной горке. Осенью им затыкали форточку, в которой постоянно выбивали мячом стекло. И отец каждое утро обещал ему, что сегодня обязательно придет стекольщик, и Мишку освободят.
Но стекольщик все не шел и не шел. А соседская девчонка противно кричала, что его забрали в цугундер. Мать шепотом разъясняла, что это кутузка, и стекольщика обязательно оттуда выпустят, и тогда он вставит стекло в форточку. Ночами Папе снился железный цугундер, похожий на большие железнодорожные цистерны, и кутузка, похожая на мышеловку. Они гонялись друг за другом, а потом приходил дворовый Шарик и лаем разгонял их. И сразу появлялся большой стекольщик с чемоданчиком. Папа просыпался, выглядывал в окно, но там никого не было. "Утром, он утром придет", - сонно говорил сам себе малыш, и забирался в кроваточку.
Потом девчонка противно кричала, что и его отца тоже забрали в цугундер. И мать уже ничего не говорила, только вытащила Мишку из форточки, зашила ему распоротый бок зелеными нитками, а форточку сама заколотила фанерной крышкой от посылочного ящика. И теперь, просыпаясь, каждое утро Папа видел чужой адрес и жирную кляксу на том месте, где была указана цена посылки.
А вскорости, и самой крикливой девчонки не стало. Вечером плевалась шелухой горелых семечек, а утром ни ее, ни сопливой сестры, ни их родителей никто не увидел. Соседи продолжали жить, как ни в чем не бывало. Теперь уже и Папа не стал никого спрашивать. Нет и нет. Значит, так должно быть. Вокруг время от времени кто-то пропадал. Точно также, наутро оказывалось, что соседей стало меньше. Пошепчутся немного и опять живут, как жили.
Через несколько дней во двор вернулась девчонкина Мурка. Она жалобно мяукала под дверью с белой пломбой. И Папа стал ждать, что скоро придет и сама девчонка. Но в обед пришли хромой дворник Нифонт и милиционер. А за ними следом на скрипучей подводе, которую тащил старый лишайный ишак, - новые соседи. Милиционер молча оторвал пломбу и отдал им ключи. Но и угрюмый одноногий сапожник с некрасивой женой и тщедушный сопливым сыном недолго пожили в разоренной квартире. Они также исчезли однажды утром.
Папа не помнил, как тогда забирали его отца. Он болел ангиной и лежал с высокой температурой. В ночной бредовой мгле сновали какие-то люди, плакала мать, и что-то говорил отец, но так ли это было на самом деле, он не мог поручиться? Теперь, конечно, процедура ночных арестов известна досконально по воспоминаниям вернувшихся из ада сталинских застенков и их близких.
После отцовской "посадки" они с матерью уехали в другой город. Из продуваемой соленым каспийским ветром Махачкалы они перебрались в Грозный. В памяти остались женщины в черных одеждах, кованые решетки домов и стайки смуглых черноволосых крикливых мальчишек.
Через 50 лет в холодном феврале я пыталась, Папа, разглядеть тот город твоего детства. Зимний Грозный был необыкновенно хорош. 2-3-х этажные дома старого центра выдавали в нем купеческую породу, а горбатые мостики кокетливо заигрывали, приглашая полюбоваться узким каналом. На набережной притихли старые деревья. Они сгибались под тяжестью чуть сыроватого снега.
Немного воображения... И перед глазами томная пряность вечерних улиц. Сумеречные силуэты темных крон. Черное небо с бликами далеких миров. Гортанная резкая речь...
Из этого прелестного вояжа в другое время возвращает весомый удар по макушке. Мальчишки спокойно расстреливают меня снежками. Мимо идут люди, но никто не смотрит в мою сторону.
Потом мне объяснили, что одинокая женщина оскорбляет стать гордых чеченцев. Пока гордые чеченцы и такие же гордые ингуши никак не могли поделить этот гордый город и скублись, как пауки в банке, их сопливые мальчишки уже начинали гордо тренироваться на одиноких европейских женщинах в искусстве прямого попадания. Тогда это были снежки.
Только теперь уже никто не сможет увидеть красивый гордый Грозный. Город 90 национальностей, где жили, любили, обманывали, ругались, прощали и умирали люди, считавшие этот город своим домом. Отныне его земля нашпигована металлом в виде пуль и снарядов и обильно полита кровью. Гордой и негордой - простой человеческой кровью, которая у всех одинакового красного цвета. И то, что теперь будет на этом месте, уже никогда не станет тем гордым Грозным, где жили люди 90 национальностей. А сколько должно пройти времени, чтобы мальчишки стали играть снежками, а не расстреливать ими одиноких европейских женщин... Да и захотят ли появляться в этом месте европейские женщины...
Впрочем, это уже совсем другая история. И она тоже страшная, как страшна любая точка истории одной шестой части земли "с названьем кратким - Русь".
Мишка не был одинокой европейской женщиной, но на новом месте ему откровенно не понравилось. Он с трудом переносил стойкий запах нефти, которым пропахли улицы. Но самое противное состояло в том, что Грозный приехал отец. Нет, то, что он вернулся из лагеря (об этом по ночам шептались хозяева квартиры, где они остановились), откуда возвращались редко, тем более, так быстро, было замечательно.
Просто, Папу стали учить музыке. А он сильно сопротивлялся. Отец сразу понял, что его сыну "медведь наступил на ухо", и незачем мучить мальчонку, но жена настаивала. Мишка сочувствовал своему хозяину, можно сказать, страдал вместе с ним. Он бы с радостью страдал вместо него, но...
Но гаммы приходилось играть Папе. Надо сказать откровенно, дело это, папа ненавидел от всей своей младенческой души. Хотя обожал сидеть в кресле, укачивая Мишку и слушая, как отец сочиняет музыку к очередному спектаклю или готовится к концертам. Он так и запомнил его: немолодой крупный мужчина с седыми волосами, глубокими морщинами на большом лбу, в старинном пенсне и с остро отточенным карандашом за ухом. Время от времени он писал что-то этим карандашом на больших нотных листах, разложенных на пюпитре и крышке рояля.
Руки его были на удивление маленькие, с короткими белыми пальцами бухгалтера. Глядя на них, ни за что нельзя было догадаться, что эти руки легко преодолевают виртуозные серпантины Листа и головокружительные высоты его любимца Рахманинова. Его музыкальная память была совершенной. Он мог запросто сыграть любое произведение, даже, если исполнял его последний раз лет 20 назад. Ему достаточно было услышать незнакомую музыку, чтобы тут же подобрать ее, добавив от себя несколько пассажей для полного блеска.
Про свое житье-бытье в лагере он не рассказывал. Теперь уже невозможно выяснить, за какое такое преступление отбывал срок престарелый музыкант? Он секретов особенных не знал, друзей именитых не имел. И мне совсем не улыбается копаться в этих потемках. В этом деле вечный русский вопрос - "Кто виноват?" - приведет к истории про царя Гороха, или пустому философствованию на тему: "Что было раньше, - курица или яйцо?" Если что-то было, то не мне осуждать, а, если ничего не было, - так любая система имеет сбои и странности.
Тем более такие странности, от которых пострадало несколько десятков миллионов граждан. Тот рубикон страха, у которого в ожидании годами стояла вся страна, в душе каждого оставил свой след. И не известно, кому повезло больше: тому, кто остался жить с незаживающей памятью; или тому, кого побросали в безвестные могилы на безымянных пустошах. Но даже те, кого обошла гроза бдительной советской власти, навсегда остался запуган самой возможностью насильно посетить места не столь отдаленные.
Что было там с ним? - осталось в кошмарном прошлом, но очень живо он рассказывал, как учил музыке великовозрастного олуха - сына начальника тюрьмы. "Люди везде хотят красиво жить. Я им не мешаю, а музыка - дама совсем не беспомощная, она сама найдет способ послать подальше." - Он заливался веселым переливчатым смехом, а после играл бравурный шопеновский полонез. Наверное, мощная энергия этой яростной музыки помогла ему убеждать, что случившиеся было, действительно, смешно.
Старая нянька-кабардинка неодобрительно качает головой в такт безбожно перевираемому Черни и испуганному Мошковскому. Еще больше неодобрения вызывают у нее упражнения Бузони, которым по утрам разминает пальцы отец.
Но Папа не замечал укоризны доброй женщины, которая по утрам водила его в парк, где поднимались стройные голубые ели, никогда не виданные в этих местах даже аксакалами. Как рассказывали жители, их придумал местный садовод, чтобы украсить мавзолей Ленина в Москве. Говаривали, что в середине 80-х он был еще жив. Садовод, разумеется, а не мумия в метр с кепкой. Елки выросли с 7-этажный дом. Но ты этого, Папа, ты уже не увидишь.
Многое же из того, что увидишь, захочешь забыть. Но, наверное, еще больше - вспомнить. Как сидел в кустах у тропинки и бросал палки в колеса велосипедов без шин, на которых катались наперегонки балкарцы и лезгины, как они отмеряли потом, когда догоняли тебя, Папа, звонкие оплеухи; как катался верхом на отце, словно индийский магараджа... Теплые вечера с неспешной публикой на курортных концертах, внезапную и непроглядную черноту кавказских ночей, кисловатую мацони, и скрип телег, которые таскали степенные ишаки.
Отец никогда не подпускал к струнам настройщика, он готовил рояль к выступлению сам. Любил ходить по музыкальным магазинам. Иногда попадались замечательные экземпляры, - рояли с медалями парижских выставок, старинные фисгармонии и клавесины, маленькие кабинетные пианино с подсвечниками и бархатными покрывальцами для клавиш.
Однажды, где-то то ли в Канске, то ли в Черемхово, то ли в Уссурийске в заштатном клубе я обнаружила кабинетный К.Рёниш. Точно такой же, как дедушкин. Только у нашего были три медные блямбы-медали, а у этого остроумные умельцы вырезали автогеном на чугунной раме "здесь был Петя", а в подтверждение слов - смачный детородный орган... Где только таких петь не носит... Как же больно было видеть, беспомощного черного великана, сиротливо доживавшего свой сибирский ссыльный век.
Я столько лет мечтала о таком рояле...
У мечты не бывает гениталий.
Но хозяину чьей-то грязной руки, видимо, никто не объяснял, что наскальная живопись была уместна в каменном веке. Сколько их таких...
А рояль все равно стоял на изгвазданной сцене гордо и достойно. Ему давно перевалило за столетие: "И эти пройдут". Он был исцарапан народной мудростью уголовного населения. С перебитыми косточками клавиш. Немой из-за выдранных струн. Лишенный доброй половины молоточков. С изуродованной педалью, на которой несколько поколений хулиганов тренировали свою силу...
... Когда-нибудь у меня будет дом. В этом доме будет большая комната. Его комната. Комната для рояля из моего детства. И из твоего, Папа. Конечно, это будет не дедушкин рояль с медалями парижской выставки. Но такой же. Медали я переживу. Я ничего не стану ставить на блестящую полированную крышку-крыло. А когда-нибудь на этом рояле будет играть наш далекий потомок. Будет играть так, мечтал играть дед самому Сергею Васильевичу Рахманинову. И, может быть, я до этого доживу.
Ночами рояль будет тускло поблескивать тонкими эбонитовыми диезами и бесшумно перебирать зеленоватыми костяными клавишами, вспоминая свою первую мелодию. Пюпитр будет пощелкивать благородным деревом от предвкушения встречи с тяжелыми книгами, разлинованными в пять линеек.
Я обещаю вытирать пыль каждый день (мечта не должна пылиться)! Хотя в этом верить мне совершенно нельзя. Из нежных лет я вынесла убеждение, что пыль в разумных пределах имеет такое же право на существование, как и все остальное. Но это обещание я могла бы выполнить, - ведь должно же быть во мне хоть что-то святое?
Интересно, однако, обетов пыли я еще не давала. Впрочем, речь идет о мечте, а я, как всегда, все про себя да про себя. Итак, о пыли. Не знаю, как рояль, но пыль у меня уже есть. И местами в изрядных количествах. Так что, держись, мечта, - я уже вышла на тропу!
Скажу по секрету, и не тропа это вовсе, а так, дорожка в сквере, посыпанная кирпичным крошевом. Так и надежды наши дробит какой-то мясорубочный автомат размером с землю-пресс, и превращает все в пыль. А мы ее вытираем, вытираем. А она все садится, садится...
Создавайте комитеты по борьбе с пылью и департаменты по защите от пыли, а также комиссии по признанию за пылью статуса неприкосновенности и полной автономии!
Я пытаюсь сдуть пыль с твоей лапы, Мишка. Но даже, когда осторожно мягкой тряпочкой протираю старую фотографию, - четкости не прибавляется. Не пыль это. Время. Мне не разглядеть твои глазки-бусинки и ротик-монпасье. Ты сидишь доверчиво на Папиных коленях и совсем не знаешь еще, что больше тебя в его жизни не будет.
Вы очень бедные. Вы просто нищие. Хотя у вас есть дорогой рояль и старинные ноты, столовое серебро и куча родственников. И вот вас зовут на день рождения к одной из них - маленькой девочке. А кроме тебя, Мишка, дарить больше нечего...
Папа молча выслушал все про дальнейшую судьбу дорогого друга. Но не заплакал и не забился в истерике, хотя ему только пять лет. И Мишка - любимая игрушка. Папа только попросил три дня для прощания.
В последнюю ночь он совсем не спал. Сидел при свете луны у окна и укачивал милого друга. Шептал ему что-то свое - тайное, известное только им двоим. Спел колыбельную. Крепко-крепко прижал и закачался, как ива над каналом. Потом он протер носовым платочком бусинки, лизнул напоследок леденец ротика, частым гребнем расчесал залоснившиеся бока и старательно укрыл темный комочек на подушке, словно боялся, что Мишку просквозит. Наутро крепко-крепко обнял плюшевое тельце, поцеловал и попросил прощение за то, что они расстаются. Маме он показал на зеленые нитки и ушел во двор. Там он рисовал на песке палочкой лес, себя и Мишку. Лес прятал их от всех, а они сидели там - в середине леса - на качелях и смотрели на облака.
Много лет спустя, придя с молодой женой в дом той повзрослевшей девочки, Папа увидел своего друга. Хвостика-пуговички у него не было. Да и бусинки глаз потерялись, а на месте монпасье болтался на ниточке грязный шерстяной язычок.
- Милый ты мой, родной... - Папа прижал его к груди и заплакал.
Мишка пытался вспомнить, где и когда он слышал этот голос? Ему чудилось что-то, но это что-то застряло в старой вате, которой он был набит, и никак не хотело выходить наружу. Он беспомощно тыкался безглазой мордочкой в мокрое лицо и изо всех своих игрушечных сил хотел помочь плачущему человеку. Он хорошо помнил свой долг, только очень постарел.
- Давай, заберем его с собой, - попросила молодая жена.
- Мишенька, дружочек мой верный, ты всегда боялся воды... Так горько и безысходно бывает в редкие минуты жизни. Я не видела, как Папа страдал, когда у меня отнимались ноги, я помню его слезы на могиле Суворова в Александро-Невской лавре и у Медного Всадника. Имена Куприна, Шаляпина, Рахманинова, Алехина заставляли влажнеть его глаза. Однажды я была свидетельницей чтения им спортивной статейки. Грязно и мерзко в ней какой-то шелкопер писал о его любимце Эдуарде Стрельцове. И тогда тоже Папа плакал и бессильно сжимал кулаки, потрясая ими кому-то высокому и недоступному.
- Если бы ты знал, сколько было всего без тебя...
Папа многое мог бы поведать своему верному товарищу из детства все с той же зеленой ниткой заплаты. Такое, о чем рассказывают только на могилах самых близких.
Я сама теперь это делаю. А тебе ведь некуда было придти, чтобы выплакаться. Знаешь, Папа, как это важно, чтобы можно было выплакаться. И в голос порыдать. И никому ничего не объяснять. И не ждать, что к тебе бросятся с бесполезными утешениями...
- Давай, заберем его с собой...
Папа целовал стертую слепую мордашку: "Прости, родной, ты больше не моя игрушка, прости". Он положил его на место и, как когда-то в далеком и нереальном детстве ушел, не оглянувшись. Жена теребила его за рукав: "Почему, почему?"
- Это чужая вещь. Его уже не отмоешь ничем.
- Я вспомнил, я вспомнил, - хотел закричать медвежонок. - Я - твой! Забери меня отсюда, я хочу, чтобы меня любили, я буду тебя спасать! Пожалуйста, забери меня с собой, - он попытался открыть ротик, но язычок только трепыхался на ниточке. И оторванные лапки бессильно болтались вдоль изношенного тельца.
Я никогда, Папа, не стираю плюшевых медвежат. Знаю, они боятся воды, потому что память хранится вместе с грязью, к сожалению...