Легкомысленность (с пошлостью в паре) ораторов, излагающих посмертные слова, меня всегда раздражала.
Надгробная речь - это тот момент, когда лживость, убогость и неполноценность слова перед чувством очевидны, и только, может быть, вещи вещают об истине происходящего, и иногда лица любивших и любящих покойного.
Молчание же есть таинство будущего века, слова же орудие суть мира сего, и каков мир, таковы, разумеется, и его орудия.
Человек, глубоко чувствующий теряет способность говорить(вот он где свет в конце тоннеля), и мне иной раз думается, что при повальной искренности населения, и максимальной до страха глубине чувств, - надобность в словах отпала совсем.
И, правда, говорение возле умирающего или над покойным, - все равно, что сквернословие на литургии: и то, и другое - кощунство для неизолгавшихся душ.
Впрочем, о смерти никто не возбраняет думать, и чем чаще, тем, пожалуй, лучше для собственной души.
2.
Мне собственная смерть представлялась иногда с ужасом , иногда со сладострастием, - но всегда происходила законно.
С рождением и жизнью так много неясного, не точно определенного и поэтому закон смерти - это, пожалуй, единственный, незыблемый закон, который я чту так же, как и его Учредителя.
Вот мне иногда казалось, как острый, металлический прут через заушные впадины входит в мою плоть, рубит мелкие хрящи, разрывает нежную ткань слизистой оболочки ротовой полости и выходит наружу тела, торжественно сияя влажным блеском: конец, омоченный слюной и кровью.
И как это не болезненно видеть, слушать жизнерадостным ушам и их обладателям, - нарисованная картина приводила меня в трепет без страха, доставляя мне мелкие радости сладострастия.
Ужас от предложенного мне "сценария смерти по заготовкам": с моргами, крематориями, рюшами, катафалками, некрологами, поликлиниками,. - штамп, размноженный для жестоковыйных в миллиардных количествах, - иной раз толкает к мыслям о самоубийстве, - но не дождетесь.
Согласован и озвучен с "дьяволом" этот мрачный сценарий еще примерно так: вот и "скрипки души твоей отыграли", дома построены, деревья посажены, дети выросли - развратились и народили новых, глаза мои потухли, колени согнулись, и кто-то там из духов моих родных настырно зазывает меня в загробный мир: мол, все ты там, на земле сделал(так что же я там, на земле сделал?), никому ты там больше не нужен. Иди сюда к нам.
И я, заморенный болезнью и немощью тела, делаю с радостью последний вздох на земле.
3.
Были и другие, просчитанные варианты моего смертоубийства. В прошлой жизни я до мельчайших подробностей вижу катастрофу на испытаниях авиационной техники, в астраханских степях: когда стотонная махина с драконовыми, неровными языками пламени у сопла двигателей, - взлетала на форсаже, набирая скорость; как угрюмая, горбатая, огромная птица отрывает от полосы переднюю стойку шасси и потом сама, всем своим серебристым телом отходит от полосы, разворачиваясь на ветровой снос, ревя протяжно и глухо, так, что вибрирует под ногами земля; пузырятся и дребезжат в окнах стекла, а вещи обалдело теряют на время свой прежний вид, воочию подтверждая кантовское понятие о "вещи в самой себе".
И в этот самый момент, когда "Бэкфаер"(тип самолета) уже был над торцом полосы, -вдруг экипаж и все, кто хоть чем то и как то связан с авиацией, с проколотым сердцем заметили, - как самолет внезапно устал, потерял свою мощь и силу, - начал резко снижаться.
Он упал за полосой со взлетным углом на хвостовое оперение и под тяжестью двигателей переложился на нос, срезав отделившимися от фюзеляжа двигателями кабину летчиков.
Потом взрыв, вулканический столб черно-коричневого пламени; истеричные выкрики с дрожью в голосе руководителя полетов, и та деланная озабоченность на лицах и в душах людей со всеобщим нервным трепетом несчастья в воздухе.
Это была и впрямь удачная смерть, но тогда же я всех делил на живых и мертвых, себя, относя, разумеется, к живым. И только недавно уравнял всех в правах и любую смерть переношу, как свою собственную.
4.
Факт своего рождения я запомнил неточно; однако уже с годовалого возраста моя память хранит некоторые, не совсем пристойные эпизоды из жизни моих ближних.
Мое фиолетовое детство прошло в царапинах, ципках, ушибах, порезах.
Мои родители исчезали надолго в командировках, сдавая меня в лучшем случае на руки соседям; в худшем - я попадал в спортивный лагерь, где на спор меня научили выпивать бутылку водки, обучили тонкостям российского мата, где я выучил несколько сотен блатных песен под гитару; и иной раз довольно -таки свободно излагал свои первые, самостоятельные мысли на "фене" - языке общения, впрочем, более образном, чем язык, которым пользуется в жизни обыватель.
К окончанию средней школы, моему семнадцатилетию, я был испорчен и воспитан достаточно, чтобы вступить на самостоятельный жизненный путь. Разумеется, вряд ли это был путь в Жизнь.
Хочу в свою защиту добавить, что пороки, приобретенные в юности, пустили корни в меня не глубоко, не до самого сердца. Из чего я это вывожу?
Во-первых, -я не был физически способен на предательство ближнего и товарища своего; два, -я никогда не пробегал трусливо мимо криков о помощи; три, - я по-прежнему, как и в детстве плакал и страдал от хамства и холуйства ближних своих и, наконец, в-четвертых,- я всегда называл женщину женщиной, а не блядью, шлюхой, потаскухой, проституткой, и опять же всегда уважал в любой из них человека и мать.
5.
Военное училище, куда я поступил после школы, - оформило мою без-образную натуру. Худо-бедно в меня вселили дисциплину, - несчастную падчерицу русского человека, - и научили летать, разумеется, на физическом уровне; на метафизическом я научился летать самостоятельно.
Дальнейшая жизнь моя полна бессодержательных приключений, заблуждений и сумасбродств: я горел в самолетах, тонул в океанах, заблудился и чуть было не замерз в якутской тайге. В моем теле имеются дырки от огнестрельного оружия, и раз, проколотый насквозь шилом, я лишь по воле случая избежал смерти от обширного, гнойного перитонита.
Я добросовестно и честно служил в армии и был уволен из нее по суду офицерской чести, - защищая всю эту же "мать-ее" честь.
Предварительно хочу добавить, что в моей наивно авантюрной жизни, я расходовал свой запас здоровья безмерно.
В авиации, в армейско-флотской среде меня окружали здоровые жизнерадостные люди; и та духовная атмосфера, где искренность отношений, веселье и серьезность дела были нормой, где существовала хорошо продуманная и выверенная годами система расходования и восполнения нервной энергии, - были оздоровительным бальзамом для моей часто бессмысленно растрачиваемой души.
В то время я был абсолютно здоров: я не знал и не хотел знать, где находятся в моем теле печень, почки и всегда путал с левой или правой стороны у меня бьется сердце. Пожалуй, такую анатомическую наивность можно встретить у детей, и, вероятно, наш прародитель Адам в своей догреховной сущности был именно таким. И еще одну особенность здорового человека я хотел бы выделить: я всегда тонко и точно воспринимал человеческие излучения, будь то ненависть, любовь, злоба или неприязнь. Мне всегда казалось, что я хорошо разбираюсь в людях, понимаю человека, -потому что я его люблю.
До того, как я сменил после увольнения из армии солдатский гарнизон на жизнь в огромном городе, - я не встречал в жизни опустошенных людей, не имел душевного опыта общения с ними. Они были непонятным мне явлением: они ничего не излучали.
Вынужденно общаясь с такими людьми за год, я истощился нервно и телесно сильнее, чем за всю свою бесшабашную молодость и службу в авиации.
Слышанные мною некогда слова о том, что горожане крупных городов непосредственно кормятся друг другом, и, что в городе можно прожить до ста лет и так и не понять, что уже давно стал мертвецом: сгнил и умер,- казались мне доселе голословием.
На втором году пребывания в мегаполисе я понял поначалу нутром, что мое излучение ни на кого не наталкивается, мало того, оно поглощается и требуется в большом количестве. То есть я отдаю себя, дарю и взамен не получаю ничего, или, скажем, мертвое знание, которое оседает в голове, разрушая до конца мою цельность, а душа все нищает, пустеет, двоится.
Мои запасы жизненной энергии подходили к концу. Я сильно уставал и все чаще и чаще подбадривал свою нервную систему алкоголем. Это была еще одна лживая тропинка в моей жизни, которая вела не в тупик, как обычно, -а в пропасть.
Я полностью выдохся и серьезно заболел: сначала незначительно телесно и потом странно душевно: я стал постоянно ощущать присутствие рядом смерти.
По слабости, моя подпорченная предыдущей лихой жизнью душа, не только мирилась от безысходности с ее присутствием, но бывало в воображении и приглашала ее: достаточно было нажать курок, сделать шаг из окна, петлю на потолке.
Хотя, надо отдать должное, я тогда уже понимал умом, что самоубийство - величайший грех, что с безумной, больной и пустой душой невозможно умирать. И, что смерть - это никакая ни черта, не грань, не финал. Смерть - это вместе экзаменатор и экзамен на перевод в другой класс, на другой курс, в другое измерение. И в том состоянии, каком я тогда находился, -я к такому экзамену готов не был.
Помимо психических расстройств (постоянного физического присутствия рядом смерти) - у меня первоначально помню, распухли колени, поднялась температура и началось сильное жжение по позвоночнику....
То, что происходило тогда со мной, кроме как безумием поведения с мирской точки зрения не назовешь. Я бросил все, что тогда имел: имущество, книги, друзей, жену, детей, - все земные ценности, что крепко держали меня на привязи возле стояка, где уже круглосуточно дежурила врасплохзаставшая меня смерть.
6.
По наивности я тогда верил в медицинскую науку, как верили в своих идолов полинезийские аборигены.
Тысячи больниц и поликлиник с исцелителями всех рангов, мастей и специализаций; чистоплотные аптеки, заваленные миллионными тиражами таблеток, настоек, панацей от всех болезней, - все они сулили избавление от боли, излечение, эрекцию, потенцию, долгие годы жизни, радости и счастья.
По инерции я хотел жить также, как жил прежде, до того, как поразила меня, пахнущая смертью хворь.
Помню с какой подлой трусостью я ожидал анализов крови: в воздухе висели эпидемии СПИДа, туберкулеза, сифилиса.
Кровь оказалась чистой, моча моя хороша, давление в норме, лимфатические узлы не увеличены.... "Белый халат" служебно любезно допрашивал меня, подозревая во мне мнимого больного.
Я пытал "счастье" познать свою болезнь у онкологов, психиатров, невропатологов, кардиологов, хирургов, гематологов, фтизиатров, - с быстро растущей кипой бумаг, с анализами из всех щелей и дыр моего бренного естества, теряя каплю за каплей веру в идола современного человека - медицину.
7.
Кстати, отвлекусь от темы и напомню всем для профилактики, что веру в медицинского идола еще задолго моего явления на свет, - теряли многие великие люди земли.
Лев Толстой в зените своего духовного могущества перестал доверять врачам, считая медицинскую науку шарлатанством.
Исчезнувший внезапно Вейнингер прозрачно намекнул человечеству, что медицина - ложный путь и лукавый способ избавиться от человеческих грехов с помощью лукавого. И задумана она больными, загнившими народами, утратившие в душе Бога и не желающие по доброму уходить из истории.
Серафим Саровский, Францизск Азисский, Сергей Радонежский, Святой Антоний не пользовались услугами врачей.
Великомудрый Гоголь был бесславно загнан в гроб не без помощи медицинских коновалов.
Опять же медицинские суеверия Чехова сократили и без того короткую его миссию на земле.
Я бы мог продолжить этот список, да стоит ли. Перед нами "живая жизнь"(некогда популярный термин, не прижившийся в русском языке, однако, часто употребляемый Толстым, Достоевским, Буниным и Вересаевым в своих произведениях).
Вывод из вышесказанного вытекает произвольно: что полный расцвет медицинской теории и практики наступил, что полное доверие врачам происходило(происходит) в эпохи, когда духовная жизнь народов слабела(слабеет); когда подпитывались и эксплуатировали(подпитываются и эксплуатируют) от культуры и культуру прошлых поколений, не создавая своей собственной; когда Богу не хотят или уже не могут внимать, а живут по собственному произволу и, разумеется, расплачиваются и будут расплачиваться.
8.
Впрочем, я слишком удалился от главного, сиюминутного, настоящего.
После моих длительных путешествий в мире больных, болезней и исцелителей, -наш участковый терапевт - женщина с вялой душой, вечно усталая, смотревшая на мои посещения сначала с любопытством, а потом с испугом, - дала мне "направление" в гематологическое отделение к Виктору Петровичу, как она сказала "он замечательный врач, он вас сразу раскусит". И на следующий день я уже стоял перед Виктором Петровичем.
Я вывалил на стол перед ним мою медицинскую "бухгалтерию"; кратко, сильно волнуясь, рассказал о моих бесплодных мытарствах по врачебным кабинетам; добавив при этом, что к нему обратился, как к последней инстанции, и, что болен я два года, и, что обследовался у разных медспецов и ничего вразумительного по поводу моей странной болезни от них не услышал, и сдуру съел тонну антибиотиков, барбитуратов, транквилизаторов, и еще не помню, что мне подсовывали; и, что больше всего меня поражает в эскулапах тупая специализация, хроническое бессердечие, и хроническое равнодушие к простому человеку, и фальшивое доброжелательство к фальшивому, в отличии, скажем, от вас Виктор Петрович, - отзывы пациентов о вашей практике были самые наилучшие.
В минуты такого бесстыдства я всеми фибрами ненавидел себя. Но прием действовал безотказно, - я проверял его неоднократно. Тщеславие, пожалуй, единственная страсть, какая в них остается после многолетней медицинской практики.
Перелистав бумаги, вполуха выслушав меня - этот высушенный и совершенно негодный для чужих страданий человек (но... профессионал - лукавый и умный бес, прибирающий, в конце концов, любую талантливую душу к рукам; таинственно лишающий ее способности любить и творить), обнаружил в моих анализах предвестие изменений в химическом составе крови и преступное поведение лейкоцитов.
Его худые пальцы, высохшее лицо и, вероятно, высохшая душа, - назначали мне детальное обследование и мрачное, но по самоуверенному тону обнадеживающее лечение.
Я лениво моргал и безвольно доверялся его профессиональной, мертвой самоуверенности.
Гедолиз, костероиды, преднизалон - слова мертвеца и я внимал им, зная, что судьба мне приготовила еще один испытательный срок.
8.
Я получил в пользование койку в гематологическом отделении областной больницы.
Справа от меня расположился веселый молодой парень с большой, зеленоватой шишкой возле уха.
Он неловко упал во хмелю, ударился головой, и через неделю на шее появилась опухоль. Она его не беспокоила, но быстро увеличивалась в размерах, и, когда стала величиной с кулак - он показал ее врачам.
Парень знает о раке самое малое. Он никогда не видел, как умирают раковые больные, и жизнь его всегда была телесна, весела и бессознательна.
Он жизнерадостен, наличие опухоли нисколько не омрачает его настроения; и он бахвалится перед обитателями палаты, сколько и каких имел женщин и сколько выпил водки.
Его жена, - молодая, смазливая мещаночка, - приходит в палату и приносит мужу колбасы и водки, и он почти всегда бывает навеселе.
И, сейчас, после выпитой стопки он возбудился, тискает свою краснеющую жену и ищет по коридорам больницы, где бы с ней сделать то, что он всегда делал с женщинами.
И, вероятно, ему это удается. Он возвращается довольный, подмигивает мне "мол, хороша у меня баба". А всем, кроме него уже известно, что биопсия опухоли показала " вторичное с метастазами", и его скоро переведут в онкологическое отделение, и жить ему при хорошем раскладе не более полугода; и через несколько месяцев он будет зеленый, худой, и будет дико кричать от сильных болей. И, возможно, так и не поймет, кто и за что его терзает.
В углу палаты уже несколько месяцев обживает койку бывший атлет - Николай Нарбут. Он закончил пятнадцать лет назад институт физкультуры: и с тех пор вся его жизнь была посвящена физическому усовершенствованию своего тела и тел сотрудников исправительных органов в тюрьмах, колониях, СИЗО.
Его, когда- то крепкое тело поразил недуг внезапно. Однажды утром он проснулся и понял, что не просто болен, а болен страшно.
От многомесячного употребления гормональных препаратов "кости, - как он сам говорит, - у меня мягкие, мягкие; и некогда любимое им, тренируемое годами тело атлета и спортсмена, - разрушилось буквально в несколько месяцев.
В своей болезни, как, впрочем, и любой человек, он винит некие посторонние силы: неудачную наследственность, злую жену, радиацию, работу.
Четвертый обитатель палаты - нежный и тихий пятнадцатилетний мальчик. Он уже лежал в этой самой палате год назад; и в его кротких глазах я улавливаю нечто, что никогда не видел не только в глазах подростков, но и у мудрых, поживших жизнь присмертных стариков: смирение в пятнадцать и смирение в семьдесят - это не одно и тоже. На теле мальчика синие пятна, синяки....
Дня два он еще двигался, выходил сам без помощи в туалет, а лечащему врачу рассказывал, чем жил этот год после больницы: выполнял все его наказы, делал зарядку, обливался холодной водой по утрам, регулярно пил назначенные лекарства. И вот все начинается снова.
Смиренный вид мальчика никак не вязался с обликом его родителей: наглой, крикливо-требовательной мамашей и коротконогим, широкоплечим, с бычьим затылком отцом.
Через три дня мальчик уже не мог без помощи подниматься с кровати; на четвертый - в два часа дня ему стало совсем плохо, - он умирал. Я увидел агонию и чужую смерть близко, переживал ее и взволновался необычайно.
Меня поразили бессмысленность и легкость его умирания. Взволнованный я влетел в ординаторскую и сообщил, что мальчику очень плохо и нужна помощь. Молоденькая медсестра с зареванными глазами ввела умирающему большую дозу димедрола. Было видно, как бьется его сердце в теле, а тело уже само казалось, синим и умершим.
Я все бегал курить в туалет, а потом к мальчику и воспаленножадно смотрел, как он умирает, - тихо и медленно.
И что-то так же тихо и медленно умирало во мне.
Пришла мать мальчика. Она прошла мимо нас с горящими глазницами и молча села рядом с ним. И это был уже совершенно иной человек, чем тот, которого я видел два дня назад. И смерть мальчика не казалось мне уже такой бессмысленной; моя же смерть - экзаменатор не была такой дотошной, как прежде и скромно стояла в отдалении.
Сердце мальчика чаще и сильнее забилось, сотрясая его тело; и вот в груди его послышались хрипы, он заперебирал пальцами по краю одеяла возле уха и совсем затих, - он умер.
Я не выдержал напряжения чувств, вышел из палаты и вернулся лишь тогда, когда матрас и постельное белье вынесли на дезинфекцию, и несчастно-сиротливо стояла в углу голая железная койка.
9.
Свое дальнейшее пребывание в больнице после смерти мальчика я посчитал ненужным.
Какой смысл в том, что мою жизнь продлят на год или два с помощью гедолиза, костероидов и преднизалона, а смерть изуродуют большой дозой димедрола.
Я умру так, как умирали по закону Учредителя допетровские крестьяне или неиспорченные цивилизацией псы, запрятавшись от людей, - а не так, как считают мне надобно умирать люди по их изобретениям и заготовкам.
Своими надеждами и желаниями убежать от смерти с помощью смертных и земного, - я только навредил самому себе.
Думая о переменах, произошедших в моей душе со дня болезни, я понял одно, что болезнь - это крест, несение которого я всячески лукаво и наивно пытался избежать, и, что это не жизненная неудача, а как раз наоборот - главная удача моей прошлой, ничем ни примечательной жизни.
Бояться смерти, думать о смерти - это лишь мелкие корректировки жизненного пути с загогулиной, а настоящей серьезности и глубины человек достигает в умирании, мучительном ежедневном умирании.
Болезнь сделала меня зрячим. Моя жизненная безответственность закончилась вместе с изменением химического состава моей крови.
Гордость, тщеславие, похоть - все, что двигало мной и не имело для моего ума понятий, оформилось в моем сознании и отделилось от моего "Я".
И это самое, - очищенное болезнью "Я", которому скоро предстоит решающий экзамен Учредителя, - осознала, что настоящая жизнь человека - это кропотливая, ответственная подготовка к смерти, к экзамену смертью. И идти на этот экзамен надо очищенным, - от грехов, соблазнов и суеверий, - чистым, хорошо подготовленным.
Быть готовым к смерти - значит жить хорошо. И я, наконец то к смерти готов.