На задворках моего сознания, в ворохе мыслей некогда сильно занимавших меня и на которых я поставил строгое табу: к жизни не применять,- копошится и мысль о самоубийстве. Иной раз я ее достаю из глубины сознания на передний план и испытываю даже сладострастие, воображая, что убить себя в моей воле. Бог дал жизнь, а в моей воле прекратить ее. Иной раз подобная мысль освобождает меня от страха, делает смерть мнимо подвластной мне, избавляет меня от физической трусости перед смертью.
Через мою жизнь прошли сотни самоубийц и явные, и не явные. Явные - это те, кто решает со своей жизнью сразу и бесповоротно. Неявные, кто уничтожает себя через болезнь, отказываясь от лечения; через порок, автомобильную аварию, сознательно лезет на нож или под дуло огнестрельного оружия. Неявных самоубийц в России огромное количество и статистических данных по ним нет.
Каждый самоубийца, которого я лично знал и знал то, что человек способен на такой шаг, совершил его, а я по тем или иным причинам не смог удержать его от этого шага,- налагает на меня чувство вины.
Мой жизненный опыт говорит, что человека чаще всего доводят до самоубийства. То есть самоубийство- это на самом деле убийство только прикрытое. Доводить до самоубийства можно разными способами: в том числе равнодушием, предательством и подлостью.
Какой - нибудь "кусок мяса" без чувств, без мыслей, без души будет "коптить небо" до ста лет, цепляться за жизнь любыми способами лишь бы добавить пару лет, еще пару лет, еще месяц, еще день, час, минуту; и напротив, человек с прекрасным душевным настроем, тонкой нервной организацией, остро и точно чувствующий жизнь, вдруг в самом расцвете сил теряет интерес к ней.
Церковь возвела самоубийство в великий грех перед Богом; для стоиков (Сенеки)- уйти из жизни, когда тебе это удобно, считалось верхом мужества. Сенека и убивал себя так: мучительно-мужественно.
Церковь говорит: Богоотставленность - одна из главных причин, толкающих человека на грех самоубийства. А как же, скажем, тогда - дети. Суицид понятен, заманчив, для запутавшегося в грехах, пороках и проблемах взрослого человека, когда все от него отвернулись, в том числе и Бог, но, когда ребенок решается на самоубийство - это уже катастрофа, это говорит о том, что нравственное уродство, окружающих его людей, достигло крайности и тут надо бить в набат, в колокол. В школе, я помню, был у меня товарищ, неловкий, но на все способный мальчик- Алексей Кудряшов. Он был круглый отличник, отличный товарищ и все в нем было отлично.
Жили мы тогда в таежном поселке, окруженном непроходимой тайгой, вдали от европейской цивилизации, "на краю света", как говорил Лесков. Добраться до "большой земли" можно было изредка самолетом,- а радостей у местных жителей, кроме одинокого грязного кабака, охоты, работы, рыбалки и дикой природы,- не было никаких. Школа была бревенчатая, двухэтажная и построена была для детей геологов, горнорабочих и строителей, обслуживающих Амуро - Якутскую магистраль.
Родители Алексея Кудряшова работали на стройке, зарабатывали, кстати, прилично; раз в три года брали полугодовой отпуск и проводили его в Крыму или в Сочи, в общем, жили безбедно, но все - таки скучно. И на сына, своего отпрыска не могли налюбоваться. В свои одиннадцать лет, он и в тайге был свой, и в доме помощник, и в школе яркий мальчик. Но нельзя же так - вечно под напряжением, вечно отличник и вечно хороший. Бывают и сбои. У Алексея пока этих сбоев не было. Тут, конечно, и родительское тщеславие, мол, везде лучший, отличник и ни "гу-гу", ни на шаг назад. Так учили, так воспитывали, так требовали от него. А он вдруг взял и подкачал: тройку по физике, обыкновенную тройку по физике получил, отличник.
И, насколько мне известно: и не били его в доме, не унижали, но любили ли?
Алексей после этой злополучной тройки в школу перестал ходить: утром на лыжи и в тайгу.
Родителей вызвали в школу, а те, так сказать, вместо того,- что вот какая беда - тройка по физике,- начали доказывать учительнице, что тройку ему незаслуженно поставили, что физику он лучше учительницы знает. И учительница оскорбилась.
Наконец, скандал дошел до "роно"; комиссия из района приехала проверять профессиональность учительницы по физике.
Маленькая, толстенькая 60ти лет учительница, из них 40 лет в школе преподавала физику, и понять не могла никак - в чем же тут дело. Ведь не двойку поставила, а всего лишь тройку и уже готова была переправить тройку на пятерку. Но такой жертвы для родителей было мало.
А для Алексея наступили ужасные времена: и посещения школы для него теперь были мукой, и в семье были разговоры только о его тройке по физике, - какой низкий уровень преподавания в школе.
Не было, не было возле Алексея человека, объяснившего ему всю глупейшую ситуацию происходящего.
И я, сейчас в свои пятьдесят, каюсь, что в свои тогда одиннадцать не подошел к нему и не сказал: наконец, ты, Алексей тройку получил, а то все пятерки, да пятерки. Надоедает.
А мы тогда одноклассники, наоборот, притравливали его.
И вот все закончилось самоубийством. Алексей покончил с собой оригинально ( может не совсем удачное слово для такого трагического события), так как и в самом деле был неординарный человек.
Была возле поселка скала, нависавшая над одним из изгибов реки, возле которой расположился таежный поселок,- почему-то получившая название "скала любви". Вид прямо с нее открывался прекрасный: шумливая, горная река внизу метров сто, а вдаль сопки покрытые тайгой без горизонта. Вниз, конечно, со скалы было смотреть страшно и мы подростки отчасти из тщеславия и испытания чувств, взбирались на эту скалу и смотрели вниз.
Вот со "скалы любви" Алексей, предварительно разогнавшись на лыжах, и полетел в вечность. Но досадить перед смертью хотелось: и лыжной палкой начертал на снегу: " В моей смерти виноваты мои родители. Прощайте".
Душевная тупость имеет границы, в отличие от душевной чуткости.
Опять же хочу напомнить тем, у кого память чувств отсутствует напрочь: душевная боль подростка, ребенка во много раз сильнее, чем у зрелого человека. Душа ведь только начинает формироваться, а ее ножом, ножом, свежую, молодую, что бы уродливой росла, как у всех. А она может и не хочет расти уродливой, и тогда сама на себя налагает руки: не хотите чистой и не порочной - никакой не получите. Вот так.
2.
"Испытание энурезом".
Вот и еще одна глупейшая смерть. Опять же, яркий, талантливый подросток Андрей Рогозин, на фоне посредственных способностей сверстников - выдающийся: спортсмен, красавец, всеобщий любимец и учителей и учеников, удивительно добр ко всем - все замечательно, кабы не одно но.
Родители его отправились как - то на курорт: то ли в Сочи, то ли в Туапсе, и подростка с собой решили не брать; возникла проблема: куда его пристроить.
Дело было летом и в управлении геологической экспедиции формировали пионерский лагерь. Заселили детьми старый, брошенный геологический поселок; дали наставника из отставных, спившихся геологов, несколько пионервожатых; и 3го курса студента мединститута, который славился тем, что уже вскрывал трупы.
Жили мы в двух бараках: в одном мальчики, в другом девочки.
Жили очень весело: все занимались своим делом: наставник- геолог всегда пьяный, "под мухой", студент- медик, освоивший скальпель, везде искал ему применение; пионервожатые, играли в карты; и мы были предоставлены самим себе.
И тут выяснилось, что Андрей Рогозин - всеобщий любимец и заводила,- страдает болезнью, из-за которой в армию не берут - энурезом, или попросту недержанием мочи. Болезнь эта в большинстве своем возростковая, связана с психическими отклонениями; и все маленькие дети писают в трусики или в кровать, но с возрастом это проходит, а у некоторых задерживается до более позднего времени.
Жили мы скопом, в бараке и начали замечать, что от постельных принадлежностей нашего любимого Андрея идет запах мочи.
Потом один любопытный заглянул под одеяло и увидел там клееночку, а матрасик то весь мокрый и в желтых пятнах.
То, что Андрей был всеми любимый мальчик, обладал десятком разнообразных талантов,- вызывало у некоторых чувство зависти. А тут такой случай.
Доложили пропойце геологу-наставнику. Тот зашел в наш барак, сказал Андрею так запросто при народе: "Что, ссышься что ли? Что раньше не сказал?" И приказал вывесить матрас на просушку перед входом в барак.
Ох, я понимаю, стыд и позор, которые испытывал Андрей: он то бледнел, то краснел, но все- таки он был волевой мальчик и пока держался.
И вокруг него сразу возник вакуум, пустота; а самые ничтожные, самые уродливые, которые, может быть, и мизинца его не стоили,- начали издеваться над ним. Но с этими он разобрался быстро.
Однако самое страшное было, когда его предал друг, его дружок "не разлей вода", с которым они чего только не изобретали и дружили с детского садика. Тот начал демонстративно от него отделяться; и, когда в лагере осваивали игру "Зарницу" ( полувоенную игру: была когда то такая мода: играющие делятся на "синих" и "красных" и одни у других похищают знамя) - подлый дружок его отказался с ним в паре идти в разведку. Вот предательства ребенку пережить гораздо сложнее, чем издевательства и унижения.
И тогда Андрей сильный и волевой мальчик попросту расплакался и сбежал в тайгу. Искали его несколько дней: вызывали вертолет из поселка, организовывали поисковые бригады; и, наконец, нашли через неделю голодного, оборванного, худого.
Но и это еще не все: в школе он сразу перестал быть первым и любимцем, все знали, что он "делает в постель", когда даже самые ничтожные уже этого не делают.
Все его достоинства: доброта, чувство справедливости, желание помочь любому померкли перед тем, что он "делает в постель".
Держался он еще целый год, стал как волчонок - озлоблен, часто дрался и его били. Наконец, не выдержал - повесился. Повесился так сказать публично: привязал к оконной раме веревку с петлей, надел петлю на шею и выпрыгнул в окно; и еще может, час висел на всеобщем обозрении, пока не заметили его труп.
Еще одна душа, затравленная, подобными себе. Да и был ли он подобен нам. Не знаю.
3.
"Поруганная любовь".
Был у меня в военном училище, куда я поступил сразу после школы, курсант товарищ Миша Ветлицкий,- человек светлый, неиспорченный и с художественным даром. Был он наивен, особенно в области человеческих взаимоотношений,- замечательно рисовал, писал недурные стихи; и требовал, просто требовал любви. И она появилась.
Его любовь была "столовой рабочей" в курсантской столовой: рябая, еще молодая девка, которую развратили в пятнадцать лет все те же курсанты; и сотни из них ломали на ней свое целомудрие.
Некая привлекательность в ней, скажем, была: телесная, восточного типа: пышные бедра, крупная, даже слишком крупная грудь; и Миша - художественная натура, которая улавливала и восхищалась в мире тем, что заурядность просто не могла увидеть, за отсутствием зрения,- восторгался ей, писал ей любовные послания и стихи, рисовал ее портреты и подумывал на ней жениться.
Разумеется, ничего о ее прошлом и настоящем он не знал, да и не хотел знать. Я уж не говорю о его состоянии в то время: он как бы весь светился от творческого духа, подаренного ему любовью к рябой девке из курсантской столовой.
И вот ушлые его товарищи, когда вопрос о браке почти был решен, придумали, так сказать, затею спасения влюбленного.
Они пригласили его в столовую,- самые ушлые, разумеется, самые отъявленные. Один из них высокий, свежий самец, брюнет, сказал ей несколько слов на ушко и повел в хлеборезку; а через окно в подсобном помещении такие же ушлые пригласили Мишу на просмотр: пойдем, покажем тебе кое что интересненькое.
Брюнет бесцеремонно завалил Мишину Музу на стол, где резали хлеб, содрал с нее трусики почти без ухаживания и заигрываний ( в отличии, скажем, от животных, которые перед спариванием имеют длинный церемониал).
Миша глотал слезы, он рыдал всем телом своим, хотел уйти, но его удержали: погоди, погоди, еще не все. Сейчас будет самое интересное.
Брюнет, сделав свое дело, ушел; в хлеборезку вошел блондин, с тем вечным портяночным духом, почти как у гоголевского Петрушки, только ядовитее, который, кажется и в гробу будет преследовать его после смерти, а потомки-археологи при раскопках, обнаружат останки и задохнуться от специфического запаха, не имеющего аналогов в природе.
Он поставил Мишину любовь на колени, в ту коленопреклоненную позу, в которой Лукреций, тот еще древний поэт Лукреций, советовал лучше зачинать детей. Кухарка похрюкивала, постанывала и ее восточные бедра, судорожно сжимались под потными пальцами портяночного блондина.
Миша от душевных переживаний совсем, казался, как тряпочка: тихо всхлипывал, судорожно глотая слезы, и уже не делал никаких попыток уйти.
Это было... это было убиение человеческой души в чистом виде.
Зрелище было символическое: широкий стол для резки хлеба, с тем универсальным ножом, который подал идею изобретательному и гуманному уму Гильона придумать гильотину; буханки хлеба (хлеб наш насущный...), нарезанные кусочки хлеба; стоящая на коленях среди хлеба кухарка; и тени, тени на стене, потолке от пары ног: одни в кирзовых сапогах, другие - в дешевых, домашних тапочках, "вздымались, как ангел два крыла крестообразно" - воспользуемся из загашника метафорой великого поэта.
Но на этом дело не закончилось. В хлеборезку- бордель вошли еще два субъекта: лысый и седой. Лысый был крепок, резок, отрывист и решителен; и своей стремительной, как клинок крайней плотью он намертво закрыл рот, издающей стоны кухарке, отчего та, выпучив глаза, пыталась выразить сладострастие через нос; а седой, весь в шрамах, в том числе и шрамах на усовершенствованной вшивками шариков головке члена, "что та же вещь мочу выводит и потомство производит" ( еще один великий поэт), оттолкнув портяночного блондина, всадил свое усовершенствованное оружие для производства потомства и вывода мочи, в уже истекающую смесями лоно, отчего кухарка издала грудного типа рык и забилась в конвульсиях.
Спектакль был закончен. Веселая четверка весело обсуждала за пивком, как они мужественно и честно спасали наивного Мишу от неминуемой гибели, оставив Мишину Музу, вдохновительницу его любви, искусства, поэзии, истекающую истомой на полу в хлеборезке.
Каждый из них расхваливал другого и похвалялся сам. И все из них дивились на изобретательность седого, гениальность которого превзошла всех остальных. Ну да он ведь седой, опытный, умудренный.
Мишу между тем, совершенно бесчувственного увели в казарму, положили на кровать, где он лежал, еле дыша под одеялом.
Вот, что я не могу и посейчас себе простить, так это одного, что оставил его после этого случая без присмотра: попал в наряд и отсутствовал в казарме, а утром следующего дня, его нашли на чердаке казармы повесившимся.
Кстати, лысый, брюнет, седой и блондин, успешно окончили военное училище. Седой и посейчас - генерал. Лысый, брюнет и блондин преуспевают в бизнесе и на таможне.
Да, сильные они сильные; сильная порода, сильное семя, сильная кровь.
Кухарка же, в конце концов, удачно вышла замуж за курсанта. Дальнейшая судьба мне ее неизвестна.
4.
" Шутки старшего поколения".
После окончания военного училища я служил в разных гарнизонах на Балтийском флоте, и изредка приезжал в отпуск, домой в небольшой подмосковный город, где в то время проживали мои родители, где я учился в школе последние два года, перед тем как поступить в военное училище.
Встречался там и сям со своим сверстниками, одноклассниками, которых общество прибрало к разным профессиям.
Был среди них Володя Белавин из семьи потомственных военных; отец- полковник; брат служил на Дальнем Востоке; а сам он окончил строительный институт и работал инженером в жилищно-коммунальном хозяйстве.
Володя был одним из тех редких людей, кто по - настоящему любит и понимает великую литературу; и этот его талант сблизил нас еще в школе; и после школы мы постоянно поддерживали отношения. В той среде, где я жил или служил, таких людей было очень мало - единицы.
Не помню у кого, совсем недавно, я вычитал мысль, что для русских литература была религией. Понимать великую литературу, тут мало литературного дара, таланта, - надо иметь божественный настрой души, особый вид душевного напряжения; усилие, каким, если использовать аналогии,- берется Царствие Небесное. Как с молитвой, чистой душой и покаянием мы приступаем к Божественной литургии, приблизительно в таком состоянии надо приступать и к чтению литературных шедевров, - тогда будет отдача, жизненная энергия и Божественный настрой в душе с желанием творить. Различные анализы литературных текстов, рациональный подход, логическая выверка, корректура, и вообще любая профессиональность в литературной работе убивает в человеке этот Божественный душевный настрой.
Набоков говорил, литературу надо читать спинным мозгом, а Толстой, Гоголь, Розанов очень часто напоминали о переживании литературы, ибо любой другой вид восприятия ее для душевной и духовной жизни имеет нулевой результат. А, что такое вообще переживание? Это, когда все струнки души натянуты, настроены, нервы оголены и бытие предстает в своей сущности, каким его сотворил Бог или нелукавый человек.
Как говорил апостол Павел " я во Христе и Христос во мне живет", да простит меня Господь за такие сравнения,- так и я могу сказать: " я в Бунине и Бунин во мне живет", и, что Бунин во мне живет - это точно. И стараюсь расселить в себе его как можно больше; и постоянно пытаюсь влезть в его прожитую жизнь через его творения, дневники и даже лукавые мемуары его современников и современниц.
Единственное могу добавить; что в литературе очень и очень узкая дорожка, ведущая в жизнь; и достаточно много торных дорог, ведущих в погибель.
Людей же, понимающих великую литературу и любящих ее очень и очень мало. Больше тех, которые ее знают и кормятся за счет нее. Как, впрочем, было от рождества Христова, вокруг самого Христа.
Итак, Володя Белавин принадлежал к тем двум-трем людям, которые, как мне казалось, так же остро чувствуют и переживают литературу, как переживаю и понимаю ее я сам. Мы и вели с ним беседы о Чехове, о Бунине, о Толстом, как близких и понятных нам людях и с презрением посматривали на современных авторов.
В один из моих заездов в город, в очередной отпуск, я застал Володю в самом плачевном состоянии: от него ушла жена, забрала ребенка и уехала к своей матери в Москву; на работе, в одной из газовых котельных, которые он курировал, произошла крупная авария.
Отец же его - отставной полковник,- ушел из семьи, проживал в Днепропетровске; и ко всем бедам пришла от него телеграмма из Днепропетровска, что он при смерти, и желал бы увидеть Володю перед смертью.
В общем, отец умирает, на работе аврал, ушла жена. Надо было ехать к отцу, решили мы - это было важнее всего.
Но начальник, Володин начальник, то ли ЖКХ, то ли еще чего то,- ни в какую.
"Какая к черту: отец при смерти, тут аврал, кем я тебя заменю?"- кричал он. Положение было безвыходное. Но, как известно Россия- страна специфическая и выход из любого положения всегда есть: сбегал я за двумя бутылками водки и мы тут же их втроем с начальником распили.
Подписал он бумаги и тут же на такси, на поезд.
Для меня, конечно, бутылка водки при той моей молодости, здоровье, офицерской закалке была пустяк, так себе, дробина. Володя же раскис, опьянел, качался, шатался и нес всякую ахинею,- заманчивый субъект для вокзальной милиции.
Я купил ему билет, довел и аккуратно положил в купе на верхнюю полку, "сунув мзду" проводнице, и попросил, что бы с ним были поаккуратнее. Но и это не помогло. Его еще на вокзале засекли милицейские "орлики", а в поезде раздели, вывернули карманы и в придачу избили, и высадили то ли в Белгороде, то ли в Ельце, не помню, куда я высылал ему деньги.
Через три дня явился он ко мне домой понурый, побитый, серый и совсем слизняк, и еще с бутылкой водки.
"Понимаешь,- говорит он,- отец то мой просто пошутил, захотел меня увидеть и прислал телеграмму, что он при смерти. Шутник".
"Ну что ж,- говорю я,- иди домой, проспись, завтра разберемся". И пить с ним не стал, что бы душу его искалеченную выслушать. Были у меня тогда какие то важные дела. Какие могут быть важные дела, когда друг в таком состоянии? Говорю - завтра я тебе позвоню утром.
Ушел он совсем никакой.
Звоню ему утром: мать бросает трубку, звоню еще раз, теперь бросает трубку с руганью. Еду к нему домой. В квартиру впустили молча: зареванная сестра, полубезумная мать.
Володя встал тихо утром, и пока завтракали на кухне его родные - повесился в туалете: красивый, мудрый, талантливый парень.
На поминки, кстати, шутник- отец не приехал, за то начальник ЖКХ, Володин начальник, сизоносый Володин начальник - один из первых.
Я помню, тогда пьяный потерял контроль над собой и два раза пристукнул его, когда курили на кухне.
Хоронили Володю в январе, и как ни странно в дождливую осеннюю погоду: шел дождь, бывают иногда такие природные катаклизмы.
Развороченная могила, жирная, сальная глина; и все так быстренько без речей, только водочка хлюп-хлюп рабочим, музыкантам, нам.
А дома меня ждала такая тоска, тоскища, хоть самому в петлю лезь.
Но вернулся на службу в гарнизон и постепенно выправился. Но его, Володю,- редко душевно мне близкого человека,- и свою вину перед ним, я помню, буду помнить и на всю жизнь, и на смертном одре.
5.
" Надоевшая жизнь".
Не могу я сказать: то ли я был душевно здоров, то ли , вероятно, знал, как можно помочь человеку в критических душевных состояниях, то ли потому, что любил я жизнь и людей, имел при себе обыкновенную душевную радость, но "везло" мне на самоубийц- все обязательно ко мне и обязательно защиты у меня искали. С женщинами в таких случаях было труднее: им непременно "едина плоть бысть": любовь или не любовь им было не важно: им нужен был рядом здоровый жизнерадостный человек, и с ним, казалось, они обрекут утраченный покой и душевную радость. Но дело не так просто. Обычно терял с женщиной душевную радость ее избранник. Но те и другие защиты у меня искали. А какой я к черту защитник: у самого грехов как у ежа иголок. В таких случаях Бог один защитник и помощник, а я лишь орудие его, да и то сомнительное.
Но мог бы помочь, во многих случаях мог бы помочь. И теперь каюсь, мучаюсь. Прости меня, Господи!
Помню в 90ые годы: развал страны, сокращение армии, тысячи никому ненужных людей. Вот один из них: Вадим Ермилов: служил в спецназе, окончил с золотой медалью летное училище; и летал, любили так говорить в авиации "как Бог".
После сокращения авиационного полка, где мы служили, не знал толком, куда себя предложить: работал начальником цеха на заводе - ушел; купил дом в деревне, взял несколько гектаров земли, трактор - не то. И запил.
Пил так, как может только пить человек, когда на земле все уже кончено.
Это было время, когда все будто взбесились.
Офицеры, бывшие офицеры, кто, где приторговывал, спекулировал, подворовывал, - словно какая огромная туча нашла на всех, затмила разум. Никто не хотел оставаться самим собой: все хотели выжить, все хотели приспособиться.
На Вадима было больно смотреть, как сильное, мужественное тело, гаснет на глазах: сознательно себя убивает.
Я и сам в то время был не удел
В 60ые годы 20 века мой отец - профессиональный геолог работал на разведке золотоносных месторождений в горных районах Якутии.
Для того, что бы добывать золото промышленным способом, то есть драгой,- должно быть его определенное количество на тонну породы: тогда добыча была рентабельной. Там, где меньше нормы, разведку прекращают,- а карты засекречивают и направляют в архив. Однако в таких местах намыть золотую крупу было можно.
Я вырос в тайге, хорошо ее знал; отец брал меня на летние сезоны "в поле",- и шальная мысль посетила мою голову.
Дело, в общем, то было сомнительное, в том числе и юридическом, но давало возможность скрыться, развлечься и получить то ощущение риска, в котором просто была физиологическая потребность после службы в авиации.
Я видел, как загорелись глаза Вадима, когда я предложил ему исполнить, составленный мною авантюрный план. Он резко прекратил пить, начал свежеть лицом и уже горел идеей.
Мы начали готовить карты, намечать маршрут с помощью моего отца (дух авантюризма в нем то же присутствовал), закупили палатки, спальные мешки; и уже мечтали о той далекой тайге на другом конце страны, куда можно было бы спрятаться, пока сойдут темные времена, страна не перебесится от разделов.
И, наконец, перед самым нашим отъездом все сорвалось и по моей вине, по вине моих родственников: я вынужден был уехать.
Опять же, говорят, после моего отъезда Вадим начал быстро катастрофически слабеть, возобновились пьянки. Он исхудал, пожелтел, одно время ждал меня.
Ему несколько раз наши военные медики предлагали поехать в госпиталь на обследование, на что он только махал рукой: "Ах, уже все равно".
Когда я вернулся в гарнизон через несколько месяцев,- он уже умер.
То есть попросту себя убил, с небольшим, в сорок лет. Случай неявного самоубийства.