Кустов Олег : другие произведения.

Паладины. Освобождение. Глава 4. В.В.Хлебников. "С прибоем рынка в поединок"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пять эссе о Велимире Хлебникове. Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/0wEazPYr-dk
  Глава 4.
  В. В. Хлебников. "С прибоем рынка в поединок"
  
  Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/0wEazPYr-dk
  
  В студенчестве первоапрельские деньки радовали солнцем и праздником. Новосибирский Академгородок оттаивал от зимы: из-под снега наконец появлялись тёмные пятна асфальта, зимние полушубки сменялись на курточки, девочки улыбались чаще, и хотелось больше времени проводить в их обществе. Во второй половине 1980-х перестройка стала не только линией партии, но настоящим живым ветром перемен, о котором пели 'Скорпионс' и который знал и чувствовал каждый. Невозможно было более прозябать в застое: цены на нефть упали до 5 долларов за баррель, нефтяная рента казалась исчерпанной, здоровые силы общества искали применения в частной инициативе, политике, организационной деятельности. Это был подлинно революционный опыт освобождения духа и хозяйственного преобразования общества: быт - отсталый, кондовый, звериный - везде и всюду требовал перемен.
   Перестройка завершилась с распадом Советского Союза в 1991-м, и на заре новой капиталистической эры никто ещё не догадался приплетать к шести годам всесоюзного пробуждения карманную приватизацию от того рыжего, который 'во всём виноват', и полное оболванивание населения по монетарному образцу. Тогда, до августа 1991-го, шла перестройка и проверялась экспериментальная рецептура социализма с человеческим лицом, после - возникло пятнадцать суверенных государств, были приняты меры шоковой терапии и, как результат, взяла своё рыночная экономика. До августа же 1991-го скорее ожидалось, что вся буйным цветом расцветшая кооперация, как инопланетный голливудский поток из видеосалонов, пресечётся самым неожиданным образом. Собственно, путч генералов из КГБ, МВД и Министерства обороны и был такой попыткой. Под его метлой весь 'совок' завертеться должен был в обратную сторону, если бы страна не сказала ГКЧП однозначное 'нет'.
   Первая апрельская неделя обыкновенно радовала коротким, но ярким потоком капустников от разных юмористических клубов шести классических факультетов НГУ.
   - О, рассмейтесь, смехачи!
   И смеянствовали смеяльно 'Квант' (ФФ), 'Контора братьев Дивановых' (ММФ), 'Гея' (ГГФ), - все они вершили своё дело заклятия смехом несвободы и убогого советского быта, отчего грустная коммунистическая повседневность наших дней из чёрно-белой превращалась в весёлую и цветную и многое оттого не выглядело 'so russian' , каким снова выглядит ныне.
   На сцене Дома Учёных начинали свой путь надсмейные смеячи сериала '33 квадратных метра' и ОСП-студии Андрей Бочаров и Татьяна Лазарева, солировавшая некогда в пении и игре на скрипке в ансамбле политической песни 'Амиго'. Игорь Шаров выходил в длинных ботинках-лыжах и несуразном балахоне в помпончиках с пародией на Газманова: 'Я меняю свой набор хромосом, - пел, - я вчера ещё был конём, а сегодня - Будённый на нём'. Во Франции, куда кавээнщиков пригласили с концертами, на афишах значилось: 'Юмористы из Сибири'.
   Четверть века спустя апрель всё тот же, смехачи другие. Их количество увеличилось в сотни, если не в тысячи раз, и на всех эстрадных площадках, в больших и малых залах, на центральных и провинциальных телеканалах, кабельном телевидении и в Интернете смеются они смехами усмейных смехачей и уже нет никакого спасения от их смеюнчиков и надсмеяльных рассмешищ.
  
  
  О, засмейтесь, смехачи!
  Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
  О, засмейтесь усмеяльно!
  О, рассмешищ надсмеяльных - смех усмейных смехачей!
  О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
  
  
   Вроде всё то же, хотя и в другом - гигантском - масштабе.
   Однако не то же и тем более не всё.
   Заклятие смехом новейших усмейных смехачей, можно сказать, служит теперь только, чтобы поменьше думали о свободе, чтобы не думали даже совсем. Надсмейные смеячи смейево, смейево делают своё дело усмеяния самой идеи разделения властей, многопартийности, свободы личности, слова и совести. Совесть осмеивают по привычке, слово - по-родственному, переходя на язык площадной брани, чтобы уже точно никакому студентику не быть серьёзным.
   Смешики, смешики.
   Смеюнчики, смеюнчики.
   Иссмеялась рассмеяльно Россия, притом что 'so russian'.
   Покуда живём.
  
  
  
  
  *** 'В гибком зеркале природы'
  
  1922 год. В четвёртом номере журнала 'Красная новь' напечатана статья Владимира Маяковского 'Велимир Хлебников':
  
   'Умер Виктор Владимирович Хлебников.
   Поэтическая слава Хлебникова неизмеримо меньше его значения.
   Всего из сотни читавших - пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять (поэты-футуристы, филологи 'ОПОЯЗ' ) знали и любили этого Колумба новых поэтических материков, ныне заселённых и возделываемых нами.
   Хлебников - не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников - поэт для производителя.
   У Хлебникова нет поэм. Законченность его напечатанных вещей - фикция. Видимость законченности чаще всего дело рук его друзей. Мы выбирали из вороха бросаемых им черновиков кажущиеся нам наиболее ценными и сдавали в печать. Нередко хвост одного наброска приклеивался к посторонней голове, вызывая весёлое недоумение Хлебникова. К корректуре его нельзя было подпускать, - он перечеркивал всё, целиком, давая совершенно новый текст.
   Принося вещь для печати, Хлебников обыкновенно прибавлял: 'Если что не так - переделайте'. Читая, он обрывал иногда на полуслове и просто указывал: 'Ну и так далее'.
   В этом 'и т. д.' весь Хлебников: он ставил поэтическую задачу, давал способ её разрешения, а пользование решением для практических целей - это он предоставлял другим'.
  
  
  
  * * *
  
  Мы, воины, во иный край уверовав,
  Суровой ратью по лону вод текли.
  Шеломы наши не сверкали серые,
  Кольчуги тускло отражались в них.
  Пищали вспыхнули огнём.
  Мы знали, - верой и огнём
  Рати серые согнём.
  Моряной тихо веяло,
  И, краше хитрых крас,
  Над нами реял
  Наш незлобивый тихий Спас.
  
  1908
  
  
  
   История знает всего несколько мастеров, которых в веках заслуженно можно величать 'поэтами для поэтов'. Для царскосельских поэтов таким был И. Ф. Анненский, для авангардистов - В. В. Хлебников:
   'На каком-то незримом дереве слова зацвели, прыгая в небо, как почки, следуя весенней силе, рассеивая себя во все стороны, и в этом творчество и хмель молодых течений'. ('О современной поэзии'. С. 183).
   В философии, вынужденной постоянно догонять поэзию, феномену 'поэта для поэтов' может быть сопоставлен титул 'тайного короля философии', последним из которых в ХХ веке был Мартин Хайдеггер (1889-1976), а первым в V веке до нашей эры - Платон (427-347). Между ними - кёнигсбергский затворник Иммануил Кант (1724-1804), способ проблематизирования которого качественно отличался от того, что задали Сократ и Платон на заре теоретического мышления. 'Критика чистого разума' (1781), сочинение революционное, освобождающее дух в постановке вопроса 'Как это возможно?', а не 'Что это такое?' (по Платону).
   В эпоху Просвещения, в годы, непосредственно предшествующие свержению династии Бурбонов и воцарению республиканского консула Наполеона, И. Кант открывает универсальный способ постижения вещей вне метафизических попыток проникновения в суть вещей. Тысячи лет люди дерзают ответить на вопросы 'Что есть мир?', 'В чём смысл жизни?', 'Что такое человек?', из чего возникает ещё больше вопросов о природе человеческого знания и вечных ценностей добра, справедливости и любви. Кант открывает, что достаточно знать, как это возможно, то есть, как это работает и какие имеет основания для своего бытия, чтобы управляться с вещами как с механизмом. И тогда действительно можно стать властелином мира, царём природы, - если не богом, божиком, божком, то, во всяком случае, местоблюстителем его в гибком зеркале природы.
  
  
  * * *
  
  Годы, люди и народы
  Убегают навсегда,
  Как текучая вода.
  В гибком зеркале природы
  Звёзды - невод, рыбы - мы,
  Боги - призраки у тьмы.
  
  <1916>
  
  
  
   В. В. Маяковский объясняет:
  
   'Для так называемой новой поэзии (наша новейшая), особенно для символистов, слово - материал для писания стихов (выражения чувств и мыслей), материал, строение, сопротивление, обработка которого были неизвестны. Материал бессознательно ощупывался от случая к случаю. Аллитерационная случайность похожих слов выдавалась за внутреннюю спайку, за неразъединимое родство. Застоявшаяся форма слова почиталась за вечную, её старались натягивать на вещи, переросшие слово'.
  (В. В. Маяковский. 'В. В. Хлебников')
  
  
   Без опоры на чувственность разум противоречив, антиномичен.
   Вся его противоречивость налицо в понятиях, выражаемых в речи при помощи слов и словосочетаний, и в суждениях, относящих одно рассудочное понятие к другому.
   Как, к примеру, без опоры на чувственный опыт ответить на вопрос, конечен или бесконечен мир? Хотя чувственный опыт вряд ли поможет в разрешении этого вопроса, так же как республиканский кодекс вряд ли мог помешать Наполеону сделаться Бонапартом и в завоевательных войнах дойти до границы с Россией.
  
  
  * * *
  
  О, Азия! тобой себя я мучу.
  Как девы брови я постигаю тучу.
  Как шею нежного здоровья -
  Твои ночные вечеровья.
  Где тот, кто день иной предрек?
  О, если б волосами синих рек
  Мне Азия покрыла бы колени,
  И дева прошептала таинственные пени.
  И, тихая, счастливая, рыдала,
  Концом косы глаза суша.
  Она любила, она страдала -
  Вселенной смутная душа.
  И вновь прошли бы снова чувства
  И зазвенел бы в сердце бой:
  И Махавиры, и Заратустры,
  И Саваджи, объятого борьбой.
  Умерших их я был бы современник,
  Творил ответы и вопросы.
  А ты бы грудой светлых денег
  Мне на ноги рассыпала бы косы.
  - Учитель, - мне шепча, -
  Не правда ли, сегодня
  Мы будем сообща
  Искать путей свободней?
  
  1920, 1921
  
  
  
   Кант поставил вопрос, как это возможно - как возможно то или иное явление, другими словами, как возможны математические истины и физическая наука, метафизическое обобщение знаний, эстетические воззрения, нравственность и мораль.
   Как возможен человек? О том, что это такое, есть много разных концепций - религиозных, философских, биологических, антропологических. Какой придерживаться, а какие отбросить - в этом, собственно, состоит мировоззрение той или иной социальной группы. Очевидно, что ответ католического священника будет отличаться от эволюционной теории дарвиниста, и даже два атеиста могут иметь на этот счёт три мнения. Но при ответе на вопрос, при каких условиях возможно появление и существование человека, все они придут к фактам социальной природы сознания и того способа бытия белковых тел, который принят в науке как определение понятия 'жизнь'.
  
  
  Кузнечик
  
  Крылышкуя золотописьмом
  Тончайших жил,
  Кузнечик в кузов пуза уложил
  Прибрежных много трав и вер.
  'Пинь, пинь, пинь!' - тарарахнул зинзивер.
  О, лебедиво!
  О, озари!
  
  <1907-1908> 1912
  
  
  
   Кант - первый философ, который занялся изучением не 'вещей-самих-по-себе', какие якобы человек может познать с помощью науки и философии, но самого 'оснащения' человеческого разума - понятий, слов, существующих в форме априорных форм чувственности, категориальных синтезов рассудка и идей разума.
   Так и для В. В. Хлебникова слово это 'самостоятельная сила, организующая материал чувств и мыслей'. Это не то слово, которое, бездыханное, намертво привязано к вещам, потребно для какой-нибудь практической деятельности и окончательно 'заезжено' в ней, убито будничным употреблением. Живое самовитое (не бытовое) слово ясно и точно должно варьировать любой оттенок мысли:
   'Отсюда - углубление в корни, в источник слова, во время, когда название соответствовало вещи. Когда возник, быть может, десяток коренных слов, а новые появлялись как падежи корня (склонение корней по Хлебникову) - напр., 'бык' - это тот, кто бьёт; 'бок' - это то, куда бьёт (бык). 'Лыс' то, чем стал 'лес'; 'лось', 'лис' - те, кто живут в лесу'. (В. В. Маяковский. 'В. В. Хлебников').
  
  
  
  * * *
  
  Сон - то сосед снега весной,
  То левое непрочное правительство в какой-то Думе.
  Коса - то украшает темя, спускаясь на плечи,
  То косит траву.
  Мера - то полна овса,
  То волхвует словом.
  
  <1911>
  
  
  
   'Словотворчество, - полагал В. В. Хлебников, - есть взрыв языкового молчания, глухонемых пластов языка.
   Заменив в старом слове один звук другим, мы сразу создаём путь из одной долины языка в другую и, как путейцы, пролагаем пути сообщения в стране слов через хребты языкового молчания'. ('Наша основа'. С. 168).
   В. В. Маяковский был убеждён, что 'Хлебников создал целую 'периодическую систему слова'. Беря слово с неразвитыми, неведомыми формами, сопоставляя его со словом развитым, он доказывал необходимость и неизбежность появления новых слов'.
   В статье 'Образчик словоновшеств в языке' поэт берёт глагол 'летать' и, сопоставляя его с известными примерами словообразования, взрывается фейерверком новых смысловых форм:
  
  
   ''Летатель' удобно для общего обозначения, но для суждения о данном полёте лучше брать 'полётчик' (переплётчик), а также другие, имеющие свой, каждое отдельный, оттенок, например, 'неудачный летун' (бегун), 'знаменитый летатаЙ' (ходатай, оратай) и 'летчиЙ' (кравчий, гончий). Наконец, ещё возможно 'лтец', 'лтица' по образцу чтец (читатель). Для женщин удобно сказать 'летавица' (красавица, плясавица).
   Читать, чтение - летать, лтение.
   Сидящие в воздухолёте люди (пассажиры) заслуживают имени 'летоки' (ходок, игрок). 'Летоков было 7'.
   'Полётная снасть', 'взлётная снасть' - совокупность нужных вещей при взлёте или полёте.
   Самое игры летания следует обозначить 'летá' (бега).
   Явление лёта, а также общая постановка дела может быть обозначена 'летёж', например: 'Успехи русского летежа в 1909 г.', 'Летёж длился недолго'.
   Общ<ую> сложность воздухолтения можно обозначить 'летава' (держава). 'Русская военная и торгово-промышленная летава над севером мира'. Слово 'летава' может употребляться в смысле 'эскадра'. 'Летава Японии'. 'Две летавы встретились готовые к бою'.
   Народы, искусные в воздухоплавании и способные в нём, можно обозначить 'летутные народы'. 'Летавское/-ное общество'.
   'Опасности летобы' (учёба, злоба) как явления людской жизни. 'Летоба' - воздухоплавание как проявление деятельности жизни.
   'Летели' - всякий снаряд летательный (свирели, качели). 'Блерио перелетел на своих летелях Ламанш'.
   'Необходимое для него летло' - в смысле снасти (весло).
   'Летины' (именины) - день полёта. 'Мы были на летинах'; 'первины летин'.
   'Летало' - авиатор. 'Известный за границей летало Гюйо'.
   'Летачество'. 'Летская дружина'. 'Летья година'.
   'Летьба' - место и действие полёта - воздухоплавательный парк.
   'Летьбище' - аэродром. 'Летьбищенская площадь'.
   'Летище', 'летовище' - снасть и воздухоплавательный прибор, вообще место, связанное с полётом.
   'Леталище' - лет-алище - костюм летока.
   'Лётня' - корзина для летоков.
   'Лётка', 'однолётка' - дрожки, двуколка - машина воздухоплава<теля>. 'Лётка Блерио', 'пятилётка'.
   'Двукрылка'.
   'Небесные казаки' - воздушное казачье войско.
   'Летёжная выставка'.
   'Летистый снаряд'.
   'Летизна' - способность лететь.
   'Летоука' - учение о полётах.
   'Лёторадость'. 'Лётонаглость'. 'Лётоужас'. 'Лётий бог' - Стрибог - бог воздухоплавания.
   'Летучий полк' - воздушная дружина.
   'Летомая высота' - высота возможного подъёма.
   'Лётлый завод', 'лётлый снаряд'.
   'Лётлая река' - воздушные течения, пути полёта.
   'Лёто', 'летеса' - дела воздухоплавания. 'Русские летеса'. 'Летесная будущность'.
   'Леточ' (светоч) - воздухоплавательный прибор. 'Тат<лин> взлетел на своём леточе''.
  
  (В. В. Хлебников. 'Образчик словоновшеств в языке'. С. 28-30)
  
  
  
  * * *
  
  Могилой дум ударить мне ли,
  Хлестнув по лицам и устам?
  Разбойники в утёсах каменели,
  Тянулись к ивовым кустам.
  
  Реки свободен жидкий меч, -
  Есть рукоятка, нет руки...
  И голубую тянут сеть
  В прозор столетий рыбаки.
  
  <1915>
  
  
  
   Немецкая классическая философия считала ошибкой И. Канта аисторизм априорных форм чувственности и категориальных синтезов. Ф. Шеллинг и Г. Гегель проявили всю мощь рассудочного мышления, доказывая, что восприятие мира в категориях единого и множественного, возможного, действительного, необходимого есть результат исторического развития человеческого рода. Каждый из нас видит мир протяжённым в пространстве и изменяющимся во времени; каждый из нас судит о вещах в категориях, выработанных предками и остающихся безосновной основой наших суждений о мире, обществе и о себе.
   Кант полагал, что без чувственности ни один предмет не был бы нам дан, а без рассудка ни один нельзя было бы помыслить: знание есть синтез ощущений и их априорных форм (пространства и времени) с априорными категориями рассудка, число которых, по Канту, не превышало 12. Это категории (1) количества: единство, множество, цельность; (2) качества: реальность, отрицание, ограничение; (3) отношения: субстанция и принадлежность, причина и следствие, взаимодействие; (4) модальности: возможность и невозможность, существование и несуществование, необходимость и случайность. Неокантианцы Г. Коген и П. Наторп свели их количество к 9.
  
  
  Воспоминания
  
  Достойны славы пехотинцы,
  Закончив бранную тревогу.
  Но есть на свете красотинцы,
  И часто с ними идут в ногу.
  Вы помните, мы брали Перемышль
  Пушкинианской красоты, -
  Не может быть, чтоб вы не слышали
  Осады вашей высоты.
  Как судорга - пальба Кусманека,
  Иль Перемышль старый старится?
  От поцелуев нежных странника
  Вся современность ниагарится.
  Ведь только, только Ниагаре
  Воскликну некогда: товарищ!
  (Самоотрицание в анчаре,
  На землю ласково чинарясь.)
  А вы, старейшие из старых,
  Старее, нежели додо,
  Идите прочь! Не на анчарах
  Вам вить воробушка гнездо.
  Для рукоплескания подмышек
  Раскрывши свой увядший рот,
  Вас много, трепетных зайчишек,
  Скакало в мой же огород.
  В моём пере на Миссисипи
  Обвенчан старый умный Нил.
  Его волну в певучем скрипе
  Я эхнатэнственно женил.
  
  1915
  
  
  
   Для русского авангардизма В. В. Хлебников стал Кантом, Шеллингом и Наторпом в одном лице. Язык в своём историческом развитии не использовал образчики предложенных поэтом словоновшеств, но сама идея сознательного направления речи в наиболее ёмкое русло словоупотребления, несомненно, продуктивна и поныне представляет собой задачу будущих дней.
   В статье 'О современной поэзии' поэт объяснял:
  
  
   'Слово живёт двойной жизнью.
   То оно просто растёт, как растение, плодит друзу звучных камней, соседних ему, и тогда начало звука живёт самовитой жизнью, а доля разума, названная словом, стоит в тени, или же слово идёт на службу разуму, звук перестаёт быть 'всевеликим' и самодержавным: звук становится 'именем' и покорно исполняет приказы разума; тогда этот второй - вечной игрой цветёт друзой себе подобных камней.
   То разум говорит 'слушаюсь' звуку, то чистый звук - чистому разуму.
   Эта борьба миров, борьба двух властей, всегда происходящая в слове, даёт двойную жизнь языка: два круга летающих звёзд'.
  
  (В. В. Хлебников. 'О современной поэзии'. С. 182)
  
  
  
  * * *
  
  Люди склонились над бездной,
  Забыт ими пращур надзвездный.
  Стонет молчание в возгласах вёсел.
  Стали рабами ремёсел.
  О, этот тел буй
  Забыли вы, русские,
  И уначальности целбу,
  Те, кого взоры тусклые.
  
  1908
  
  
  
   В философии И. Канта априорные формы чувственности (пространство и время) и категории рассудка (числом 12) даны до всякого опыта, до какого-либо сознательного отношения, даны априори. Они и составляют структуру человеческого сознания. И прежде чем познавать мир, мыслитель из Кёнигсберга исследует возможности, пределы познания путём обращения к устройству самого познающего инструмента - разума. Этот новый подход к решению проблем познания Кант назвал своим 'коперниканским переворотом в философии'. Сто двадцать лет спустя неокантианцы показали, что структура сознания определена культурой - многовековым опытом предков, благодаря которому мир видится нам именно так, а не иначе.
   В поэзии, как самой авангардной части культуры, В. В. Хлебников взялся поменять точку отсчёта, искусственно конструируя язык, в понятийной системе которого воспринимается мир. Это был его коперниканский переворот в самих основах миропонимания и культуры.
  
  
   'В одном творчестве разум вращается кругом звука, описывая круговые пути, в другом - звук кругом разума.
   Иногда солнце - звук, а земля - понятие; иногда солнце - понятие, а земля - звук.
   Или страна лучистого разума, или страна лучистого звука'.
  
  (В. В. Хлебников. 'О современной поэзии'. С. 182)
  
  
  
  * * *
  
  Предтечи! Я сжатое поле!..
  Жнецы в нём ходили с серпами
  И вестью на воле
  Меня осудили цепами.
  
  1913
  
  
  
   В работе 1924 года 'О Хлебникове' драматург и литературовед Юрий Тынянов писал:
   'Когда умер Хлебников, один крайне осторожный критик, именно, может быть, по осторожности, назвал всё его дело 'несуразными попытками обновить речь и стих' и от имени 'не только литературных консерваторов' объявил ненужною его 'непоэтическую поэзию'. Всё зависит, конечно, от того, что разумел критик под словом литература. Если под литературой разуметь периферию литературного и журнального производства, лёгкость осторожных мыслей, он прав. Но есть литература на глубине, есть жестокая борьба за новое зрение, с бесплодными удачами, с нужными, сознательными 'ошибками', с восстаниями решительными, с переговорами, сражениями и смертями. И смерти при этом деле бывают подлинные, не метафорические. Смерти людей и поколений'.
  
  
  * * *
  
  Где зверь напишет кровью:
  'Эй! Я юноши тело ем!' -
  Там скажет мать: 'Дала сынов я!..'
  Мы, старцы, рассудим, что делаем.
  Правда, что юноши стали дешевле,
  Дешевле и снега, бочки воды и телеги углей?
  О гнилоокая, косящая стебли,
  Сильных рук взмахом играя, наглей!
  Старый игрок! Не прогнал тебя никто -
  Давно пора - с земного шара!
  Хрипло дыша и навек-то
  Шагнёт за тобой твоя пара.
  Хриплая смерть! Твои - Цеппелины!
  Ты дышишь гаваной, но вовсе не курится!
  В колбочку смерти! И полоний
  Откроемте в ней, как Кюри.
  Есть овощ золотой на жезле.
  Его бери, Башкирцева, и правь!
  Ужели надо, чтобы юноши исчезли,
  И нами стала мертва явь?
  Падают Брянские, растут у Манташева,
  Юноши падают, нет уже нашего
  Черноглазого короля беседы за ужином.
  Он дорог, поймите, он нужен нам.
  Кто книжечку издал 'Последние песни оленя',
  Продетый кольцом за колени,
  Рядом с серебряной шкуркою зайца,
  Висит там, где сметана, мясо и яйца.
  Мёртвые юноши! Мёртвые юноши!
  По площади плещется стон городов!
  Как будто разносчик со связкой дроздов.
  Дешёвые юноши! Дешёвые юноши!
  
  1915
  
  
  
   'Обычно представление, что учитель подготовляет приятие учеников, - продолжает Ю. Тынянов. - На самом же деле совершается обратное: Тютчева подготовили для восприятия и приятия Фет и символисты. То, что казалось у Тютчева смелым, но не нужным в эпоху Пушкина, казалось безграмотностью Тургеневу, - Тургенев исправлял Тютчева, поэтическая периферия выравнивала центр. Только символисты восстановили истинное значение метрических 'безграмотностей' Тютчева. Так - говорят музыканты - 'исправлялись' 'безграмотности' и 'несуразности' Мусоргского, полуизданного до сих пор. Все эти безграмотности безграмотны, как фонетическая транскрипция по сравнению с правописанием Грота. Проходит много лет подземной, спрятанной работы ферментирующего начала, пока на поверхность может оно выйти уже не как 'начало', а как 'явление''. (Ю. Тынянов. 'О Хлебникове')
  
  
  
  * * *
  
  Дорога к людей уравнению
  Легла сквозь леса уравнений.
  Там поёт число,
  Верещит, шумит
  На ветвях величин.
  
  <1922>
  
  
  
   Как и к великому немецкому мыслителю, к В. В. Хлебникову применимо суждение: 'Он не 'искал', он 'находил''. В. В. Хлебников объяснил способ словотворчества, порождающего идеи вещей и процессов, - способ конструкторской деятельности, при котором сначала возникает представление об устройстве того или иного предмета или явления, не данного изначально в опыте, а затем предмет или явление синтезируется или обновляется в действительности. В информационную эпоху в таком способе организации деятельности удивительного мало: офисные работники вынуждены несколько раз в год привыкать к новому интерфейсу, апгрейду или ещё какому-либо 'инжинирингу' компьютерных программ, с которыми ежедневно имеют дело, и приспосабливаться под непрерывные изменения. Новый интерфейс и опции, новейшие разработки и приложения, гаджеты и дивайсы со временем до неузнаваемости преображают будни и досуг. К сожалению, словоновшество в этом деле, как и само дело, на протяжении полувековой истории принадлежит отнюдь не российским разработчикам и не русскому языку. Ни тогда, ни сейчас социальную реальность невозможно было выправить 'правильной литературной перспективой'. Последняя, к тому же, попала под каток социалистического реализма партии и правительства, у кого словотворчество было в корне иного рода: НКВД, ГУЛАГ, колхоз, ОСОАВИАХИМ, ДОСААФ - словотворчество новояза. Социальная реальность с её кондовым бытом и тяжёлой плотью советской и постсоветской государственности, в которой 'я, как все', адова далека - 'к ляду' - от продвинутых конкурентов из Силиконовой долины.
  
  
  * * *
  
  Ах, нынче я, как все.
  Сколько муки!
  - Горький сев.
  Мил кому кий?
  Себя тоньше
  Стань!
  Ладонь щеп
  Сомненья
  И презренья
  Кину я
  В твой стан.
  Сгину я.
  Сяду.
  Всё... к ляду!
  
  1908
  
  
  
   В 1922 году 'Всё... к ляду!' не было актуально для В. В. Маяковского, и он настаивает:
  
   'Во имя сохранения правильной литературной перспективы считаю долгом чёрным по белому напечатать от своего имени и, не сомневаюсь, от имени моих друзей, поэтов Асеева, Бурлюка, Кручёных, Каменского, Пастернака, что считали его и считаем одним из наших поэтических учителей и великолепнейшим и честнейшим рыцарем в нашей поэтической борьбе.
   После смерти Хлебникова появились в разных журналах и газетах статьи о Хлебникове, полные сочувствия. С отвращением прочитал. Когда, наконец, кончится комедия посмертных лечений?! Где были пишущие, когда живой Хлебников, оплёванный критикой, живым ходил по России? Я знаю живых, может быть, не равных Хлебникову, но ждущих равный конец'.
  
  (В. В. Маяковский. 'В. В. Хлебников')
  
  
  <Голод>
  
  Почему лоси и зайцы по лесу скачут,
  Прочь удаляясь?
  Люди съели кору осины,
  Елей побеги зелёные.
  Жёны и дети бродят в лесах
  И собирают берёзы листы
  Для щей, для окрошки, борща.
  Елей верхушки и серебряный мох,
  Пища лесная!
  Дети, разведчики леса,
  Бродят по рощам,
  Жарят в костре белых червей,
  Заячью капусту и гусениц жирных
  Или больших пауков, они слаще ореха.
  Ловят кротов и ящериц серых,
  Гадов шипящих стреляют из лука,
  Хлебцы пекут из лебеды.
  За мотыльками от голода,
  Глянь-ка, бегают.
  Полный набрали мешок.
  Будет сегодня из бабочек борщ
  - Мамка сварит.
  На зайца, что нежно
  Прыжками скачет по лесу,
  Дети точно во сне,
  Точно на светлого мира видение
  Все засмотрелись
  Большими глазами, святыми от голода,
  Правде не веря.
  Но он убегает проворным видением,
  Кончиком уха чернея сквозь сосны.
  И вдогонку ему стрела понеслась,
  Но поздно.
  Сытный обед ускакал!
  А дети стоят очарованные.
  'Бабочка, глянь-ка, там пролетела...
  Лови и беги! а там голубая!'
  Хмуро в лесу. Волк прибежал
  Издалёка
  На место, где в прошлом году
  Он скушал овцу.
  Долго крутился юлой, крутобокий,
  Всё место обнюхал,
  Но ничего не осталось - дела муравьёв, -
  Кроме сухого копытца.
  Огорчённый, комковатые рёбра поджал
  И утёк за леса.
  Тетеревов алобровых и глухарей
  Серогрудых,
  Заснувших под снегом,
  Будет давить лапой тяжёлой,
  Облаком снега осыпан...
  Лисичка, огнёвка пушистая,
  Комочком на пень взобралась
  И размышляла, горюя...
  Разве собакою стать? Людям
  На службу пойти?
  Сеток растянуто много, ложись в любую.
  Опасно, съедят, как съели собак!
  И стала лисица лапками мыться,
  Покрытая парусом красным хвоста.
  Белка ворчала:
  'Где же мои орехи и жёлуди?
  Я не святая, кушать я тоже хочу'.
  Тихо,
  Прозрачно.
  Сосна целовалась с осиной.
  Может, назавтра их срубят на завтрак.
  
  1921
  
  
  
   В лесах уравнений затерялась идея справедливого социального распределения: её, ничтоже сумняшеся, номенклатурные работники заказали себе на обед и запили выдержанным кахетинским. Число умерших от голодомора в Поволжье в 1932-33 годах, возникшего по причине принудительных сталинских хлебозаготовок, исчисляется миллионами жертв и свидетельствует о политике самого настоящего геноцида. Чтобы никому не удалось бежать, войска НКВД брали местность в кольцо, и крестьяне вымирали семьями и целыми деревнями. Кремлёвский горец проводил мудрую интернациональную политику ВКП(б). Спустя девяносто лет эти земли заселены многочисленными переселенцами с южных гор.
   Бессребреничество Велимира Хлебникова, по словам В. В. Маяковского, 'принимало характер настоящего подвижничества, мученичества за поэтическую идею'. Можно сказать, что вместо того, чтобы считаться с сущим в расчёте на него, как это делают все 'нормальные люди', поэт для поэтов растрачивал себя в бытии на истину бытия.
   Его любили все знающие его, но любили здоровым и остроумным, а не мнительным и больным. После голодной зимы и недолеченной малярии, в мае 1922 года, страдающий приступами лихорадки поэт отправился к художнику Петру Митуричу в Крестецкий уезд Новгородской губернии. Там его разбил паралич. Через две недели окончательно отнялись ноги, началась гангрена; из больницы в Крестцах В. В. Хлебникова выписали как безнадёжно больного.
   Полностью парализованный он скончался 28 июня 1922 года в деревенской бане Петра Митурича. Предбанник был завален цветами - их, как можно больше, просил поэт. Медикаменты, продукты, деньги придут от петроградских друзей уже после кончины.
   'Первый Председатель Земного Шара Велимир Хлебников', - выведет голубой краской на крышке его гроба художник П. Митурич.
   Произошло это в селе Санталово - ныне уже не существующем, ненаселённом пункте.
   - Отделяясь от бытового языка, - учил поэт поэтов, - самовитое слово так же отличается от живого, как вращение земли кругом солнца отличается от бытового вращения солнца кругом земли. Самовитое слово отрешается от призраков данной бытовой обстановки и на смену самоочевидной лжи строит звёздные сумерки. (В. В. Хлебников. 'Наша основа'. С. 168).
  
  
  
  О свободе
  
  Вихрем разумным, вихрем единым
  Все за богиней - туда!
  Люди крылом лебединым
  Знамя проносят труда.
  
  Жгучи свободы глаза,
  Пламя в сравнении - холод!
  Пусть на земле образа!
  Новых построит их голод...
  
  Двинемся, дружные, к песням!
  Все за свободой - вперёд!
  Станем землёю - воскреснем,
  Каждый потом оживёт!
  
  Двинемся в путь очарованный,
  Гулким внимая шагам.
  Если же боги закованы,
  Волю дадим и богам!
  
  1918. 1922
  
  
  
  
  *** 'Стать звонким вестником добра'
  
  18 февраля 1921 года Велимир Хлебников сообщал из Баку в Москву Владимиру Маяковскому:
   'Думаю писать вещь, в которой бы участвовало всё человечество, 3 миллиарда, и игра в ней была бы обязательна для него.
   Но обыкновенный язык не годится для вещи и приходится создавать новый шаг за шагом'. (В. В. Хлебников. Мысли и заметки. Письма. С. 204).
   Интерактивные игры создателя мира на языке вавилонского столпотворения, - не слишком ли высоко замахнулся поэт?
   Третье тысячелетие перешагнуло порог.
   В эпоху Творческого Завета не именно этого ли ждёт от человека Творец?
  
  
  * * *
  
  Моих друзей летели сонмы.
  Их семеро, их семеро, их сто!
  И после испустили стон мы.
  Нас отразило властное ничто.
  Дух облака, одетый в кожух,
  Нас отразил, печально непохожих,
  В года изученных продаж,
  Где весь язык лишь 'дам' и 'дашь'.
  Теперь их грёзный кубок вылит.
  О роковой ста милых вылет!
  А вы, проходя по дорожке из мауни,
  Ужели нас спросите тоже, куда они?
  
  1916
  
  
  
   'Писать вещь, в которой бы участвовало всё человечество, 3 миллиарда', - это что же за вещь такая? - 'и игра в ней была бы обязательна для него'... И какой должна быть работа, чтобы её создать?
   В. В. Маяковский свидетельствовал:
  
   'Меня поражала работа Хлебникова. Его пустая комната всегда была завалена тетрадями, листами и клочками, исписанными его мельчайшим почерком. Если случайность не подворачивала к этому времени издание какого-нибудь сборника и если кто-нибудь не вытягивал из вороха печатаемый листок - при поездках рукописями набивалась наволочка, на подушке спал путешествующий Хлебников, а потом терял подушку.
   Ездил Хлебников очень часто. Ни причин, ни сроков его поездок нельзя было понять. Года три назад мне удалось с огромным трудом устроить платное печатание его рукописей (Хлебниковым была передана мне небольшая папка путанейших рукописей, взятых Якобсоном в Прагу, написавшим единственную прекраснейшую брошюру о Хлебникове). Накануне сообщённого ему дня получения разрешения и денег я встретил его на Театральной площади с чемоданчиком.
   'Куда вы?' - 'На юг, весна!..' - и уехал.
   Уехал на крыше вагона; ездил два года, отступал и наступал с нашей армией в Персии, получал за тифом тиф. Приехал он обратно этой зимой, в вагоне эпилептиков, надорванный и ободранный, в одном больничном халате'.
  (В. В. Маяковский. 'В. В. Хлебников')
  
  
  
  * * *
  
  Гонимым - кем, почём я знаю?
  Вопросом: поцелуев в жизни сколько?
  Румынкой, дочерью Дуная,
  Иль песнью лет про прелесть польки, -
  Бегу в леса, ущелья, пропасти
  И там живу сквозь птичий гам,
  Как снежный сноп, сияют лопасти
  Крыла, сверкавшего врагам.
  Судеб виднеются колёса,
  С ужасным сонным людям свистом
  И я, как камень неба, нёсся
  Путём не нашим и огнистым.
  Люди изумлённо изменяли лица,
  Когда я падал у зари.
  Одни просили удалиться,
  А те молили: 'Озари'.
  Над юга степью, где волы
  Качают чёрные рога,
  Туда, на север, где стволы
  Поют, как с струнами дуга,
  С венком из молний белый чорт
  Летел, крутя власы бородки:
  Он слышит вой власатых морд
  И слышит бой в сковородки.
  Он говорил: 'Я белый ворон, я одинок,
  Но всё - и чёрную сомнений ношу
  И белой молнии венок -
  Я за один лишь призрак брошу
  Взлететь в страну из серебра,
  Стать звонким вестником добра'.
  
  У колодца расколоться
  Так хотела бы вода,
  Чтоб в болотце с позолотцей
  Отразились повода.
  Мчась, как узкая змея,
  Так хотела бы струя,
  Так хотела бы водица
  Убегать и расходиться,
  Чтоб, ценой работы добыты,
  Зеленее стали чёботы,
  Черноглазыя, ея.
  Шопот, ропот, неги стон,
  Краска тёмная стыда.
  Окна, избы с трёх сторон,
  Воют сытые стада.
  В коромысле есть цветочек,
  А на речке синей чёлн.
  'На, возьми другой платочек,
  Кошелёк мой туго полн'. -
  'Кто он, кто он, что он хочет?
  Руки дики и грубы!
  Надо мною ли хохочет
  Близко тятькиной избы?
  Или? или я отвечу
  Чернооку молодцу,
  О, сомнений быстрых вече,
  Что пожалуюсь отцу?'
  Ах, юдоль моя гореть!
  Но зачем устами ищем
  Пыль, гонимую кладбищем,
  Знойным пламенем стереть?
  
  И в этот миг к пределам горшим
  Летел я, сумрачный, как коршун.
  Воззреньем старческим глядя на вид земных шумих,
  Тогда в тот миг увидел их.
  
  <1912>
  
  
  
   Структуру сознания, априорно присущую человеку, немецкий 'король философии' Иммануил Кант обозначил термином трансцендентальный, или гносеологический, субъект. Историчность этого субъекта доказали последователи Канта Фридрих Шеллинг и Георг Гегель. И хотя русские авангардисты начала ХХ века, в большинстве своём, 'диалектику учили не по Гегелю', словотворчество, которым они дружно занялись, исподволь стремилось возвести индивидуальное, детерминированное временем и причинностью, в надындивидуальное, трансцендентальное, освобождённое от груза наличной причинности.
   - Родина творчества - будущее. (В. Хлебников. 'Свояси').
   Дерзание Велимира Хлебникова направить искусство в будущее путём овладения 'самовитым словом', свободным от навязываемой бытом утилитарно-коммуникативной функции и развивающимся 'вне быта и жизненных польз', есть ни много ни мало придание словотворчеству миссии трансцендентального субъекта. Саморазвитие 'самовитого слова', его стремление к тому, чтобы вырасти в законченное произведение искусства, это, пожалуй, первая попытка в человеческой истории сознательного, культурного, почти математического формирования гносеологического начала любой познавательной деятельности. Нам предлагается сначала создать каркас понятий будущего, а потом организовать свою деятельность таким образом, чтобы эти понятия воплотить в обиходные совокупности конкретных вещей.
   Чем не задача творца - творческая задача? Что ещё надо?
  
  
  
  * * *
  
  Мне мало надо:
  Краюшку хлеба
  И каплю молока.
  Да это небо,
  Да эти облака!
  
  1922
  
  
  
   Поэт знает: язык говорит нами, а не мы языком. Именно язык - то единственное, что нельзя вывести из человеческой деятельности, но любое совместное действие нуждается в языке.
   - Язык это дом бытия, приют человеческой сущности, - полагал 'тайный король философии' Мартин Хайдеггер.
   - Ну и что? - возражает 'поэт для поэтов', 'поэт для производителя'. - Пускай язык, развиваясь исторически и стихийно, диктует человеку свои правила и слова, как это делает учитель в классе, это не помешает мне производить 'самовитые слова'. Познав свободную необходимость словотворчества, мы сами будем диктовать учителю-языку, куда и как развиваться, к каким 'пределам горшим' ему вознестись. Увидим, познаем, прочувствуем и только потом сами пойдём проверенными его величеством 'Самовитым Словом' путями.
   Такой получается перевертень.
  
  
  Перевертень
  
  (Кукси, кум, мук и скук)
  
  Кони, топот, инок.
  Но не речь, а чёрен он.
  Идем, молод, долом меди.
  Чин зван мечем навзничь.
  Голод, чем меч долог?
  Пал, а норов худ и дух вόрона лап.
  А что? Я лов? Воля отча!
  Яд, яд, дядя!
  Иди, иди!
  Мороз в узел, лезу взором.
  Солов зов, воз волос.
  Колесо. Жалко поклаж. Оселок.
  Сани, плот и воз, зов и толп и нас.
  Горд дох, ход дрог.
  И лежу. Ужели?
  Зол, гол лог лоз.
  И к вам и трем с Смерти-Мавки.
  
  <1912>
  
  
  
   Собственно говоря, в целях разработки фундаментальной онтологии М. Хайдеггер и создал язык этой онтологии в труде 'Бытие и время' (1927). Чем не 'самовитое слово'? С тех пор желающие проникнуть в темпоральную структуру бытия говорят языком 'тайного короля', хайдеггерствуют. Философский перевод работ М. Хайдеггера на русский язык выполнен В. В. Бибихиным. Филолог и философ, он конгениально 'использовал данную нашим языком возможность воссоздания немецкой мыслящей речи' и, чтобы соблюсти дословность следования Хайдеггеру и для удобства параллельного чтения и цитирования, осуществлял перенос со страницы на страницу 'на том же слове и во всяком случае на той же строке что и в немецком'.
   В. В. Бибихину, как некогда М. Хайдеггеру и В. Хлебникову, досталось выполнение инженерно-конструкторской задачи построения языка в языке - а именно, воссоздания немецкой мыслящей речи в грамматике и лексике русского языка, которые ему пришлось не однажды 'подвинуть', чтобы справиться с грандиозным по масштабу исканием новых просторов самовитого русского слова. 'В нашем языке незаметно существует много такого, над чем не задумывались, но для чего же и нужна философия', - сообщает он, соглашаясь с историком и литератором А. В. Михайловым в мысли о том, что 'мы переводим ... никоим образом не смысл текста, - ибо смысл непрестанно меняется с нашим толкованием текста и т. о. с временем; но в ещё меньшей мере переводим мы и где-то (лишь) терминологическую систему текста - или стилистически-интенциональное в тексте - но, через уверенность интуиции, мы пере-нимаем что-то...'. (В. В. Бибихин. 'Примечания переводчика'. С. 448)
   Из послесловия М. Хайдеггера к работе 'Что такое метафизика?' (перевод выполнен В. В. Бибихиным):
  
   'Мышление, чьи мысли не только не настроены на счёт, но вообще определяются Другим, чем сущее, пусть будет названо бытийным мышлением. Вместо того чтобы считаться с сущим в расчёте на него, оно растрачивает себя в бытии на истину бытия. Это мышление отвечает вызову бытия, когда человек передоверяет своё историческое существо той единственной необходимости, которая не понуждает вынуждением, но создаёт нужду, восполняемую свободой жертвы. Нужда в том, чтобы сохранялась истина бытия, что бы ни выпало на долю человеку и всему сущему. Жертва есть изъятое из всякого принуждения, ибо поднима?ющееся из бездны свободы растрачивание человеческого существа на хранение истины бытия для сущего. В жертве осуществляет себя потаён?ная признательность, единственно достойное отблагодарение за рас?положение, в качестве которого бытие препоручило себя существу чело?века в мысли, чтобы человек взял на себя в своём отношении к бытию обережение бытия. Изначальное мышление - отголосок расположения бытия, где светит и сбывается единственное: что сущее - есть. Этот отголосок - человеческий ответ на слово беззвучного голоса бытия. Ответ мысли - исток человеческого слова, слова, которое только и даёт возникнуть языку как разглашению слова в словаре'.
  
  (М. Хайдеггер. Послесловие к: 'Что такое метафизика?'. С. 39-40)
  
  
  
  * * *
  
  Сегодня снова я пойду
  Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
  И войско песен поведу
  С прибоем рынка в поединок!
  
  <1914>
  
  
   В 1921 году на 'Подступах к Хлебникову' лингвист и литературовед, опоязовец Р. О. Якобсон эксплицировал:
   'Если изобразительное искусство есть формовка самоценного материала наглядных представлений, если музыка есть формовка самоценного звукового материала, а хореография самоценного материала-жеста, то поэзия есть оформление самоценного, 'самовитого', как говорит Хлебников, слова.
   Поэзия есть язык в его эстетической функции'.
   Оба определения представляются точными: языка как разглашения слова в словаре и поэзии как языка в его эстетической функции.
   Виктор Владимирович Хлебников - Велимир, повелитель мира, как окрестил его Вячеслав Иванов на одной из своих 'Сред', звонкий вестник добра. Дело и смысл его жизни - поэзия как разглашение слова в словаре в его эстетической функции. Поднима?ющееся из бездны свободы растрачивание человеческого существа на хранение истины бытия для сущего, - в этом весь В. В. Хлебников. Бытие препоручило себя существу его в мысли, чтобы он взял на себя в своём отношении к бытию обережение бытия.
   В. В. Маяковский узнал в нём 'великолепнейшего и честнейшего рыцаря в нашей поэтической борьбе' - тот ответ вызову бытия, когда человек передоверяет своё историческое существо единственной необходимости, которая не понуждает его вынуждением, но создаёт нужду, восполнеямую свободой жертвы. В жертве 'поэта для поэтов' осуществила себя потаён?ная признательность, единственно достойное отблагодарение бытия за рас?положение, в качестве которого бытие препоручило своё обережение человеческому существу.
  
  
  Опыт жеманного
  
  Я нахожу, что очаровательная погода,
  И я прошу милую ручку
  Изящно переставить ударение,
  Чтобы было так: смерть с кузовком идёт по годá.
  Вон там на дорожке белый встал и стоит виденнега!
  Вечер ли? Дерево ль? Прихоть моя?
  Ах, позвольте мне это слово в виде неги!
  К нему я подхожу с шагом изящным и отменным.
  И, кланяясь, зову: если вы не отрицаете значения любви чар,
  То я зову вас на вечер.
  Там будут барышни и панны,
  А стаканы в руках будут пенны.
  Ловя руками тучку,
  Ветер получает удар ея, и не я,
  А согласно махнувшие в глазах светляки
  Мне говорят, что сношенья с загробным миром легки.
  
  1908
  
  
  
   А что же в биографии поэта не нашлось места отблагодарению?
   Ранней весной 1917 года измученный военной службой в запасном пехотном полку, казарменным бытом, психиатрическими комиссиями в Царицыне, Астрахани и Казани В. В. Хлебников добивается пятимесячного отпуска и отправляется в революционную столицу.
   Обжигатель сырых глин человечества в кувшины времени в поединке с прибоем рынка нацепляет на лоб неувядаемый венок Председателя Земного Шара и зачинает охоту за душами людей. Под его воззванием ставят свои подписи, удлиняя список Председателей 'члены китайского посольства Тин-Эли и Янь-Юй-Кай, молодой абиссинец Али-Серар, писатели Евреинов, Зенкевич, Маяковский, Кузмин, Каменский, Асеев, Брик, Пастернак, Спасский; художники Бурлюк, Малевич, Куфтин, Синякова; лётчики Богородский, Г. Кузьмин, Михайлов, Муромцев, Зигмунд; <композитор> Прокофьев; американцы Крауфорд, Виллер и Девис; и многие другие'. (В. В. Хлебников. 'Октябрь на Неве').
   25 мая на болотистой почве Невы звонкий вестник добра водружает знамя Председателей Земного Шара.
  
  
   'Это было сумасшедшее лето, когда после долгой неволи в запасном пехотном полку, отгороженном забором из колючей проволоки от остальных людей, - по ночам мы толпились у ограды и через кладбище - через огни города мёртвых - смотрели на дальние огни города живых, далёкий Саратов, - я испытывал настоящий голод пространства и на поездах, увешанных людьми, изменившими Войне, прославлявшими Мир, Весну и её дары, я проехал два раза, туда и обратно, путь Харьков - Киев - Петроград. Зачем? я сам не знаю.
   Весну я встретил на вершине цветущей черёмухи, на самой верхушке дерева, около Харькова.
   Между двумя парами глаз была протянута занавеска цветов. Каждое движение веток осыпало меня цветами. Позже звёздное небо одной ночи я наблюдал с высоты несущегося поезда; подумав немного, я беспечно заснул, завернувшись в серый плащ саратовского пехотинца. На этот раз мы, жители верхней палубы, были усеяны чёрной черёмухой паровозного дыма, и когда поезд остановился почему-то в пустом поле, все бросились к реке мыться, а вместо полотенца срывали листья деревьев Украины.
   - Ну, какой теперь Петроград? Теперь - Ветроград! - шутили в поезде, когда осенью вернулись к Неве'.
  (В. В. Хлебников. 'Октябрь на Неве')
  
  
  
  * * *
  
  Свобода приходит нагая,
  Бросая на сердце цветы,
  И мы, с нею вместе шагая,
  Беседуем с небом на ты.
  Мы, воины, смело ударим
  Рукой по суровым щитам:
  Да будет народ государем!
  Всегда, навсегда, здесь и там!
  Свободу неси нищетам!
  Пусть девы споют у оконца,
  Меж песен о древнем походе,
  О верноподданном Солнца
  Самоуправном народе.
  
  19 апреля 1917, 1921-1922
  
  
  
   'В Мариинском дворце в это время заседало Временное правительство, и мы однажды послали туда письмо:
  'Здесь. Мариинский дворец. Временное правительство.
  Всем! Всем! Всем!
  Правительство Земного Шара на заседании своём 22 октября постановило:
  1) считать Временное правительство временно не существующим, а главнонасекомствующего Александра Фёдоровича Керенского находящимся под строгим арестом.
  'Как тяжело пожатье каменной десницы'.
  Председатели Земного Шара - Петников, Ивнев, Лурье, Петровский, Я - 'Статуя командора'.
   В другой раз послали такое письмо:
  'Здесь. Зимний дворец. Александре Фёдоровне Керенской.
  Всем! всем! всем!
  Как? Вы ещё не знаете, что Правительство Земного Шара уже существует? Нет, вы не знаете, что оно существует.
  Правительство Земного Шара (подписи)''.
  (В. В. Хлебников. 'Октябрь на Неве')
  
  
  
   - Почему за поединок мыслей поэт ответственней, чем за поединок мечей или пистолетов? - ставил вопрос Р. О. Якобсон.
   Что, если каждый революционер, а не один только В. Хлебников или В. Маяковский, полон в себе противоречий? Кто из людей не сталкивался с противоречивостью своей натуры, когда приходится выбирать и выбор мучительно труден? И обязательно какая-нибудь ничтожная случайность склонит выбор в ту или иную сторону, а при позднейшем рассмотрении выяснится, что вовсе не обязательной случайность была.
  
  
  Иранская песнь
  
  Как по берегу Ирана,
  По его зелёным струям,
  По его глубоким сваям,
  Сладкой около воды
  Вышло двое чудаков
  На охоту судаков.
  Они целят рыбе в лоб,
  Стой, голубушка, стоп!
  Они ходят, приговаривают.
  Верю, память не соврёт,
  Уху жарят и пожаривают.
  'Эх, не жизнь, а жестянка!'
  Ходит в небе самолёт,
  Братвой облаку удалого.
  Что же скатерть-самобранка,
  Самолётова жена?
  Иль случайно запоздала,
  Иль в острог погружена?
  Верю сказке наперёд:
  Прежде сказка - станет былью.
  Но когда дойдёт черёд,
  Моё мясо станет пылью.
  И когда знамёна оптом
  Пронесёт толпа, ликуя,
  Я проснуся, в землю втоптан,
  Пыльным черепом тоскуя.
  Или все мои права
  Брошу будущему в печку?
  Эй, черней, лугов трава!
  Каменей навеки, речка!
  
  1921
  
  
   Через несколько дней после переворота в ночь с 25 на 26 октября Невский снова был многолюден и оживлён: на нём не раздалось ни одного выстрела. Военные училища большевики взяли одно за другим; население осталось безучастным.
   Совсем не так происходило в Москве: город был частично оцеплен, обстрелы накрыли Трубную, Мясницкую, Тверскую. А Председатель Земного Шара поздней ночью прогуливается по Садовой:
  
   'Мы хотели всему дать имена. Несмотря на чугунную ругань, брошенную в город Воробьёвыми горами, город был цел.
   Я особенно любил Замоскворечье и три заводских трубы, точно свечи твёрдой рукой зажжённые здесь, чугунный мост и вороньё на льду.
   Но над всем<и> золотым<и> купол<ами> господствует выходящий из громадной руки светильник трёх заводских труб, железная лестница ведёт на вершину их, по ней иногда подымается человек, священник свечей перед лицом из седой заводской копоти.
   Кто он, это лицо? Друг или враг? Дымописанный лоб, висящий над городом и обвитый бородой облаков? И не новая ли черноокая Гурриэт-эль-айн посвящает свои шелковистые чудные волосы тому пламени, на котором будет сожжена, проповедуя равенство и равноправие?
   Мы ещё не знаем, мы только смотрим.
   Но эти новые свечи неведомому владыке господствуют над старым храмом.
   Здесь же я впервые перелистал страницы книги мёртвых, когда видел вереницу родных у садика Ломоносова в длинной очереди в целую улицу, толпившихся у входа в хранилище мёртвых.
   Первая заглавная буква новых дней свободы так часто пишется чернилами смерти'.
  
  (В. В. Хлебников. 'Октябрь на Неве')
  
  
  * * *
  
  Москва - старинный череп
  Глагольно-глазых зданий,
  Висящий на мече раб
  Вечерних нерыданий.
  
  Я бы каменною бритвой
  Чисто срезал стены эти,
  Где осеннею молитвой
  Перед смертью скачут дети.
  
  И дева ночи чёрным тулом
  Своих ресниц не осенит,
  Она уйдёт к глазам сутулым,
  Моё молчанье извинит.
  
  1919
  
  
   Кантовские 'Критики' превратились в загадку для последующих поколений светских и религиозных философов, некоторые из которых, 'сновидцы ума', почитая себя апологетами истинного знания, не преминули обрушить на верноподданнейшего раба Её Императорского Величества Елизаветы Петровны (был и такой эпизод в биографии И. Канта) 'громы анафем и молнии из туч придворной атмосферы'. Освещая 'карту нашей души', современник В. Хлебникова, отец П. А. Флоренский окрестил немецкого метафизика 'Столпом Злобы Богопротивным'.
   В самом деле, каков смысл выведенного философом априоризма? Что такое 'Я мыслю' трансцендентального единства апперцепции? Только ли это всеобщие и необходимые понятия, обеспечивающие понимание и согласие разных голов? Кто такой гносеологический субъект, безличный и одновременно над-личностный, новый 'творец' эмпирически сущего феноменального мира? Рационально описанный Кантом Logos poetikos Аристотеля? Или объективный, если не сказать Святой, Дух? Свет Христов, делающий человека разумным? Бессознательное творческое начало? Люцифер, обманом соблазнивший познать? Философ не даёт ответа.
   'Рассудок больше всего действует в темноте... Тёмные представления выразительнее ясных... Все акты рассудка и разума могут происходить в темноте', - почти в мистическом духе повествует Кант: - 'На большой карте нашей души, так сказать, освещены только немногие места...' (Цит. по: А. В. Гулыга. 'Немецкая классическая философия'. С. 58, 115).
  
  
  
  * * *
  
  Напитка огненной смолой
  Я развеселил суровый чай.
  И Лиля разуму 'долой'
  Провозгласила невзначай.
  И пара глаз на кованом затылке
  Стоит на страже бытия.
  Лепёшки мудрые и вилки,
  Цветов кудрявая и смелая семья.
  Прозрачно-белой кривизной
  Нас отражает самовар,
  Его дыхание и зной,
  И в небо падающий пар -
  Всё бытия даёт уроки,
  Забудь, забудь времён потоки.
  
  1919
  
  
  
   Пламя пожаров социальных потрясений порождает дерзания новых творческих сил, захватывает дух жаждой революционного преображения и освобождения из оков старой культуры, что, в свой черёд, ещё более усиливает разрушительные устремления в обществе, хотя одновременно создаёт предпосылки для возникновения новых конструктивных образцов мышления, деятельности, поведения.
   Однажды революция завершается, несмотря на уверения мудреватых кудреек в том, что 'есть у революции начало, нет у революции конца'. Революция 1905 года, затем - в феврале 1917-го, Октябрьский переворот, длинный список жертв репрессий и гражданской войны - однажды революция завершается и настаёт время подводить итог всего хорошего, что осталось в сухом остатке в колымаге Столицы Мира.
  
  
  
   'В Харькове жил Велемир Хлебников. Решили его проведать.
   Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфячка, в другом углу табурет. На табурете обгрызки кожи, дратва, старая оторванная подмётка, сапожная игла и шило.
   Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него щиблета.
   Он встал нам навстречу и протянул руку с щиблетой.
   Я, улыбаясь, пожал старую дырявую подошву. Хлебников даже не заметил.
   Есенин спросил:
   - Это что у вас, Велемир Викторович, сапог вместо перчатки?
   Хлебников сконфузился и покраснел ушами - узкими, длинными, похожими на спущенные рога.
   - Вот... сам сапоги тачаю... садитесь...
   Сели на кровать.
   - Вот...
   И он обвёл большими, серыми и чистыми, как у святых на иконах Дионисия Глушицкого, глазами пустынный квадрат, оклеенный жёлтыми выцветшими обоями.
   - ...комната вот... прекрасная... только не люблю вот... мебели много... лишняя она... мешает.
   Я подумал, что Хлебников шутит.
   А он говорил строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после тифа.
   Голова у Хлебникова как стакан простого стекла, просвечивающий зелёным.
   - ...и спать бы... вот можно на полу... а табурет нужен... заместо стола я на подоконнике... пишу... керосина у меня нет... вот и учусь в темноте... писать... всю ночь сегодня... поэму...
   И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими друг на друге, сцепившимися и переплетшимися.
   Невозможно было прочесть ни одного слова.
   - Вы что же, разбираете это?
   - Нет... думал вот, строк сто написал... а когда вот рассвело... вот и...
   Глаза стали горькими:
   - Поэму... жаль вот... ну, ничего... я, знаете, вот научусь в темноте... непременно в темноте...
   На Хлебникове длинный чёрный сюртук с шёлковыми лацканами и парусиновые брюки, стянутые ниже колен обмотками.
   Подкладка пальто служит тюфяком и простыней одновременно.
   Хлебников смотрит на мою голову - разделённую ровным, блестящим, как перламутр, пробором и выутюженную жёсткой щёткой.
   - Мариенгоф, мне нравится вот, знаете, ваша причёска... я вот тоже такую себе сделаю...
   Есенин говорит:
   - Велемир Викторович, вы ведь Председатель Земного шара. Мы хотим в Городском харьковском театре всенародно и торжественным церемониалом упрочить ваше избрание.
   Хлебников благодарно жмёт нам руки'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 564-566)
  
  
  
  * * *
  
  Может, я вырос чугунною бабой
  На степях у неба зрачка.
  Полны зверей они.
  Может, письмо я,
  Бледное, слабое,
  На чаше других измерений.
  
  1919
  
  
  
   С инженерно-конструкторской задачей построения языка в языке и, главное, открытия законов такого построения, тождественной, по сути, задаче восполнения трансцендентального субъекта творческой личностью Председателя Земного Шара, не справился бы ни один коллектив поэтов, филологов, философов, методологов. Вряд ли достаточны были бы усилия всего Правительства Земного Шара, подписи которого собирал В. Хлебников. Даже Академии Наук вкупе с заинтересованными общественными организациями не смогли бы друг другу помочь в этом деле. С задачей проложения пути к 'мировому заумному языку' мог справиться разве что гений, который всегда (прямо-таки по Ж. Деррида!) - письмо бледное, слабое, на чаше других измерений, который всегда - один в поле воин.
   - Господи, отелись в шубе из лис. (В. Хлебников).
  
  
   'Найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращенья всех славянских слов, одно в другое, свободно плавить славянские слова - вот моё первое отношение к слову. Это самовитое слово вне быта и жизненных польз. Увидя, что корни лишь призраки, за которыми стоят струны азбуки, найти единство вообще мировых языков, построенное из единиц азбуки, - моё второе отношение к слову. Путь к мировому заумному языку.
   Во время написания заумные слова умирающего Эхнатэна 'Манчь! Манчь!' из 'Ка' вызывали почти боль; я не мог их читать, видя молнию между собой и ими; теперь они для меня ничто.
   Отчего - я сам не знаю.
   Но когда Давид Бурлюк писал сердце, через которое едут суровые пушки будущего, он был прав как толкователь вдохновения: оно - дорога копыт будущего, его железных подков'.
  
  (В. В. Хлебников. 'Свояси'. С. 8)
  
  
  
  * * *
  
  Не чёртиком масленичным
  Я раздуваю себя
  До писка смешного
  И рожи плаксивой грудного ребёнка.
  Нет, я из братского гроба
  <И похорон>
  Колокол Воли.
  Руку свою подымаю
  Сказать про опасность.
  Далёкий и бледный
  Мною указан вам путь,
  А не большими кострами
  Для варки быка
  На палубе вашей,
  Вам знакомых и близких.
  Да, я срывался и падал,
  Тучи меня закрывали
  И закрывают сейчас.
  Но не вы ли падали позже
  <И гнали память крушений>,
  В камнях <невольно> лепили
  Тенью земною меня?
  За то, что напомнил про звёзды
  И был сквозняком быта этих голяков,
  Не раз вы оставляли меня
  И уносили моё платье,
  Когда я переплывал проливы песни,
  И хохотали, что я гол.
  Вы же себя раздевали
  Через несколько лет,
  Не заметив во мне
  Событий вершины,
  Пера руки времён
  За думой писателя.
  Я одиноким врачом
  В доме сумасшедших
  Пел свои песни - лекарства.
  
  1922
  
  
  
   'Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал.
   Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты, посвящающие его в Председатели. После каждого четверостишия, произносит:
   - Верую.
   Говорит 'верую' так тихо, что еле слышим мы. Есенин толкает его в бок:
   - Велемир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.
   Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая: 'Но при чём же здесь публика?' И ещё тише, одним движением рта, повторяет:
   - Верую.
   В заключение как символ Земного шара надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвёртого участника вечера - Бориса Глубоковского. Опускается занавес.
   Глубоковский подходит к Хлебникову:
   - Велемир, снимай кольцо.
   Хлебников смотрит на него испуганно за спину.
   Глубоковский сердится:
   - Брось дурака ломать, отдавай кольцо!
   Есенин надрывается от смеха. У Хлебникова белеют губы:
   - Это... это... Шар... символ Земного шара... А я - вот... меня... Есенин и Мариенгоф в Председатели...
   Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца. Председатель Земного шара, уткнувшись в пыльную театральную кулису, плачет светлыми и большими, как у лошади, слезами.
   Перед отъездом в Москву отпечатали мы в Харькове сборничек 'Харчевня зорь'. Есенин поместил в нём 'Кобыльи корабли', я 'Встречу', Хлебников - поэму и небольшое стихотворение'.
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 566)
  
  
  
  * * *
  
  Москвы колымага,
  В ней два имаго.
  Голгофа
  Мариенгофа.
  Город
  Распорот.
  Воскресение
  Есенина.
  Господи, отелись
  В шубе из лис.
  
  Апрель 1920
  
  
  
  
  *** 'Мирооси данник звездный'
  
  Противоречие противоречию рознь. Уже в 1765 году Кант, исследуя опыт введения в философию отрицательных величин, указал на различие между реальными противоречиями, без которых немыслим окружающий природный и социальный мир, и противоречиями логическими, помыслить которые невозможно - А не может в одно и то же время и в одном и том же отношении и быть и не быть присущим В. Вместе с тем, поскольку отрицательное притяжение есть отталкивание, запрещение есть отрицательное повеление, а наказание - отрицательная награда, то очевидно, что отрицательные величины в философском, а не математическом, смысле относительны - отрицательны только по отношению друг к другу. Из противоборства всяких двух отрицательных по отношению друг к другу начал Г. Гегель впоследствии вывел диалектические законы развития.
   В личностных противоречиях, в поединке мыслей в произведениях В. Хлебникова, В. Маяковского, А. Мариенгофа, С. Есенина - диалектика становления творческого духа, освобождающегося от образцов мещанской культуры в пользу тотальной субъективации данного якобы априори.
  
  
  Загорясь противоречьем
  К временам обыкновенным,
  Всё запело человечьим
  Песен словом вдохновенным.
  
  В этот миг золотого сияния
  В небе плещущих огненных крыл
  Только выскажи лучшие желания
  Три, чтобы выбор у Господа был.
  
  - Кто был обижен земной
  Сечей отцовских мечей,
  По смерти оденется мной
  В светоч венка из лучей.
  
  Из сумрака серого
  Рождается дерево,
  Нагибаясь к соседу,
  И веет беседу.
  
  (В. В. Хлебников. 'Медлум и Лейли')
  
  
  
   Урбанисты В. Хлебников, В. Маяковский, А. Мариенгоф - именно они бросают каменным подбородкам городов самые жёсткие вызовы и оценки, порываясь бежать, но - куда?
   В 'Чёрте', петербургской шутке на выход первого номера журнала 'Аполлон' (24 октября 1909 года), стоявший на выступе дворца Геракл оживает, крепко жмёт руки и размышляет:
   'Поверите, но среди людей я чувствую себя как живой ивовый прут среди прутьев, пошедших на корзину. Потому что живой души у городских людей нет, а есть только корзина. Я живо представляю себе жреца Дианы, с его весёлыми блестящими глазами и чувственным красным ртом. Он бы, конечно, сказал, старый товарищ и пьяница, что между <мной и> горожанином та разница, которая существует между живым оленем и черепом с рогами. Есть некий лакомка и толстяк, который любит протыкать вертелом именно человеческие души, слегка наслаждается шипением и треском, видя блестящие капли, падающие в огонь, стекающие вниз. И этот толстяк - город'.
   Студент трёх факультетов - математического, естественного, филологического Казанского и Петербургского университетов, В. В. Хлебников испытывает ужас учёного, которому вдруг под увеличительным стеклом вместо кусочка ткани растения привиделся Волынский переулок с выходящими и входящими людьми, с полузавешенными занавесями окнами, с читающими и просто сидящими друг над другом усталыми людьми. Он не знает, куда идти - в кусочек растения под увеличительным стеклом или в Волынский переулок, где живёт:
   - Так не один и тот же я там и здесь, под увеличительным стеклом в куске растения и вечернем дворе? Вселенная на вопрошания мои тиха!
  
  
  
  * * *
  
  Он, город, синим оком горд
  И красотой железа сила.
  В лицо небеснейшей из морд
  Жевал железные удила.
  
  Он, город, синими глазами
  Скосил скулы жестокой надписи
  И чёрным зеркалом заране
  Он завывал деревням: нас спаси!
  
  Жестокий, мрачный и опальный,
  Широкой бритвой горло режь.
  Из всей небесной готовальни
  Ты вынул битву и мятеж.
  
  Он, пастух красивых денег,
  Созыватель сизых гуль,
  Заплетал в весёлый веник
  Громкий вой железных пуль.
  
  И синими глазами падали
  Уходит в мёртвую тоску.
  Кукушка ласковая, надо ли
  Часам тоски пробить ку-ку?
  
  И вечно слаб к тебе, о водка,
  Воспет убийством в зеркалах,
  Могучим камнем подбородка
  Он опирался на кулак.
  
  Когда чернел высокий глянец
  Его таинственных зеркал,
  Он улыбался, самозванец,
  И жертву новую искал.
  
  Крутят колёса, крутят колёса,
  Город понёсся, город понёсся.
  Дома пробегали худыми кривляками,
  Кланялись старым знакомым,
  Могила и свадьба сошлися собаками
  На площади, видны хоромам.
  
  1920. 1921
  
  
  
   Но и на сельской дороге повелитель мира будет таким же случайным гостем, как Пушкин или Ленский: 'То, может быть, Пушкин иль Ленский / По ниве идут деревенской. / И слабая кашка запутает ноги / Случайному гостю сельской дороги'. (В. Хлебников. 'Три сестры')
   'Знаете, мы, городские жители, как привычные пьяницы, - говорит одна из героинь Ф. Сологуба, - так втягиваемся в городскую жизнь, что уже иначе не можем жить. Как русалку нельзя вытащить на берег, задохнётся, - так и мы с вами там, в этой тёмной глуши, жить не сможем. Да и делать нам там нечего'. (Ф. Сологуб. 'Звериный быт').
   Коперниканская революция в в мире культуры на пути овладения 'самовитым словом' - дело скорее улицетворца, чем пахаря. Урбанистам нет исхода из городов, но и жить, - в жестоком, мрачном и опальном созывателе сизых гуль, - разве можно?
   Как найти точку опоры?
   Есть предложения?
   Одно: рассматривать землю как звучащую пластину, а столицы - как собравшуюся в узлах стоячих волн пыль.
   Другое: знать одну только столицу - Россию и две только провинции - Петербург и Москву. Быть волной, которую не уловить никаким неводом постановлений. Считать себя непобедимым родом люд-лучей, озаряющих вселенную: там, где мы, там всегда вокруг нас лучисто распространяется столица.
   Третье, уже не столько предложение, сколько кричаль:
  
  
   'Вонзая в человечество иглу обуви, шатаясь от тяжести лат, мы, сидящие на крупе, показываем дорогу - туда! - и колем усталые бока колёсиком на железной обуви, чтобы усталое животное сделало прыжок и вяло взяло, маша от удовольствия хвостом, забор перед собой.
   Мы, сидящие в седле, зовём: туда, где стеклянные подсолнечники в железных кустарниках, где города, стройные, как невод на морском берегу, стеклянные, как чернильница, ведут междоусобную борьбу за солнце и кусок неба, будто они мир растений; 'посолонь' - ужасно написано в них азбукой согласных из железа и гласных из стекла!
   И если люди - соль, не должна ли солонка идти по-солонь? Положив тяжёлую лапу на современный город и его улицетворцев, восклицая: 'Бросьте ваши крысятники!' - и страшным дыханием изменяя воздух, мы, Будетляне, с удовольствием видим, что многое трещит под когтистой рукой. Доски победителей уже брошены, и победители уже пьют степной напиток, молоко кобылиц; тихий стон побеждённых'.
  (В. В. Хлебников. 'Мы и дома'. С. 229)
  
  
   Вообразить страну одним большим городом - для этого нужна смелость будетлянина. Не это ли ноосфера В. И. Вернадского (1863-1945), в которой природный ландшафт разумно преобразован в искусственный и человек на равных сосуществует с природой? Не раб, тварь дрожащая, но и не царь, чья жадность велика, а эксплуатация нещадна.
   Общий культурный фон, на котором возникали отважные футуристские и будетлянские порывы русского авангарда, был серым холстом позиционной войны с редкими яркими пятнами, казалось бы, ничего не значащих игр со словом.
  
  
  * * *
  
  Бобэόби пелись губы.
  Вээόми пелись взоры.
  Пиээо пелись брови.
  Лиэээй пелся облик.
  Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
  Так на холсте каких-то соответствий
  Вне протяжения жило Лицо.
  
  <1908-1909>
  
  
  
   'Кафе поэтов 'Домино' помещалось на Тверской, 18, как раз против теперешнего телеграфа.
   Я заметил, что чувством иронии иногда обладает и загадочный рок. Тот самый загадочный рок, с которым каждый из нас вынужден считаться, хотя бы мы и не верили в него. А я говорю это к тому, что над футуристической вывеской 'Домино' во весь второй этаж растянулась другая вывеска - чинная и суровая. На ней чёрными большими буквами по белому фону было написано: 'Лечебница для душевнобольных'. Вывеска радовала наших многочисленных врагов, а нас повергала в отчаяние, как самое настоящее бедствие. Но ничего поделать мы не могли, так как во втором этаже действительно пытались лечить сумасшедших.
   В тот предвесенний вечер 1919 года в маленьком зале, плавающем в папиросном тумане ржаво-серого цвета, Громовержец выступал с докладом 'Наши урбанисты - Маяковский, Мариенгоф, Шершеневич'.
   Трибуна и узкий стол, за которым сидели мы трое, были обтянуты пурпуром. Лица и фигуры различались с трудом. О посетителях придётся сказать так: комиссарская доха из лошадиного меха, будённовская длинная шинель, студенческая шинелишка, овчинный полушубок, побуревший от фронтовых непогод, чекистская кожаная куртка, интеллигентская шуба с облезлым котиковым воротником-шалью, пальтецо, подбитое ветром...
   Курили мужчины, курили женщины. Причём на каждую обыкновенную приходилось примерно две проститутки. Пар валил не только из открывающихся ртов, но и от стаканов с морковным чаем. Температура в зале была ниже нуля, но не настолько ниже, чтобы могла охладить литературные страсти.
   Жена Громовержца, щупленькая, карликовая и такая же черноволосая, жгуче черноволосая, как её супруг, сидела одна за столиком возле самой трибуны. Её круглые глазки не мигая смотрели в упор на человека. Они были похожи на две дырки от больших гвоздей в белой штукатуренной стене. А её толстые сочные губы цвета сырого мяса не отрываясь сосали дешёвые папироски, дым от которых она по-мужски выпускала из ноздрей.
   Громовержец гордо провёл по волосам, серебрящимся от перхоти. Его короткие пальцы были похожи на жёлтые окурки толстых папирос.
   - Разрешите, товарищи, мне вспомнить один совет Льва Николаевича Толстого... - И Громовержец надменно повернулся к нам: - 'Уж если набирать в рот всякие звучные слова и потом выпускать их, то читайте хоть Фета'. Умный совет. Лев Николаевич кое-что понимал в литературе.
   Щупленькая супруга Громовержца захохотала восторженно, но одиноко. Это было мужественно с её стороны.
   Громовержец пребывал в приятной уверенности, что каждого из нас он по очереди насаживает на вилку, кладёт в рот, разжёвывает и проглатывает. Не имея в душе ни своего бога, ни своего чёрта, он вылез на трибуну только для того, чтобы получить удовольствие от собственного красноречия. Говорил газетный критик с подлинной страстью дурно воспитанного человека.
   - Товарищи, их поэзия дегенеративна... - Он сделал многочисленную паузу, которая в то время называлась 'паузой Художественного театра'. - Это, товарищи, поэзия вырожденцев! Футуризм, имажинизм - поэзия вырожденцев! Да, да, вырожденцев. Но, к сожалению, талантливых.
   Щупленькая супруга в сиротливом одиночестве опять захохотала и бешено захлопала в ладоши. Ручки у неё были шершавые и красные, как у тех девочек, что до самой глубокой осени бегают по двору без перчаток.
   - И вот, товарищи, эти три вырожденца... - Громовержец ткнул коротким пальцем в нашу сторону. - Эти три вырожденца, - повторил он, - три вырожденца, что сидят перед вами за красным столом, возомнили себя поэтами русской революции! Эти вырожденцы...
   Всякий оратор знает, как трудно бывает отделаться от какого-нибудь словца, вдруг прицепившегося во время выступления. Оратор давно понял, что повторять это проклятое словцо не надо - набило оскомину, и тем не менее помимо своей воли повторяет его и повторяет'.
  (А. Б. Мариенгоф. 'Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги'. С. 236-238)
  
  
  
   В феврале 1910 года секретарь редакции журнала 'Весна' Василий Каменский знакомит Виктора Хлебникова с участниками художественно-психологической группы 'Треугольник' - художником Михаилом Матюшиным и его женой поэтессой Еленой Гуро, а также с братьями Давидом, Владимиром и Николаем Бурлюками, к которым он перебирается жить из прикладбищенского дома с окнами на могильные кресты. При переезде Давид Бурлюк подбирает с пола автограф 'О, рассмейтесь смехачи!' Чемоданчик, мешок, наволочка, набитая скомканными бумажками, тетрадными обрывками, листками и клочками листков: 'Рукописи', - бормочет поэт. В марте того же года организатор выставок нового искусства, художник и теоретик авангарда Николай Иванович Кульбин (1868-1917), врач Главного штаба, действительный статский советник, включает 'Смехачей' в сборник 'Студия импрессионистов'.
   'Заклятие смехом' приносит имени Велимира Хлебникова известность, и уже в апреле 1910 года на оборотной стороне обойной бумаги выпускается первый сборник авангардистов 'Садок Судей' 'без буквы 'ять', без твёрдых знаков и ещё с какими-то фокусами' (Н. С. Гумилёв). Поэты называют себя 'будетлянами', то есть людьми будущего, и ведут себя по отношению к благопристойному литературному миру отнюдь недружелюбно. В 'Садке Судей' математик и орнитолог В. Хлебников публикует первую часть драмы 'Маркиза Дэзес', начало поэмы 'Журавль' и стихотворение в прозе 'Зверинец', прежде отвергнутое редакцией журнала 'Аполлон', по-видимому, не одним только заведующим литературно-критическим отделом Н. С. Гумилёвым, но и М. А. Кузминым, у которого Велимир, будучи ещё Виктором, числился в учениках.
  
  
  
  * * *
  
  Мы сюда приходили, как нежные боги,
  В венках из листвы, что старинней,
  Чем мир.
  И старые главы и строгие ноги
  Месяца иней
  Слил в общий кумир.
  Теперь мы приходим ордой дикарей
  Гордых и голубоглазых.
  И шепчем: скорее, скорее, скорей!
  Чужбина да сгинет в кровавых заразах.
  С оружьем палиц в шестопёрах,
  На теле кожа рыси,
  И клич на смелых горах
  Несёт нас к вольной выси.
  
  1911
  
  
  
   О сборнике авангардистов Н. С. Гумилёв сообщает:
   'Из пяти поэтов, давших туда свои стихи, подлинно дерзают только два: Василий Каменский и В. Хлебников; остальные просто беспомощны. <...>
   В. Хлебников - визионер. Его образы убедительны своей нелепостью, мысли - своей парадоксальностью. Кажется, что он видит свои стихотворения во сне и потом записывает их, сохраняя всю бессвязность хода событий. В этом отношении его можно сравнить с Алексеем Ремизовым, писавшим свои сны. Но Ремизов - теоретик, он упрощает контуры, обводит линии толстой, чёрной каймой, чтобы подчеркнуть значительность 'сонной' логики; В. Хлебников сохраняет все нюансы, отчего его стихи, проигрывая в литературности, выигрывают в глубине. Отсюда иногда совершенно непонятные неологизмы, рифмы, будто бы притянутые за волосы, обороты речи, оскорбляющие самый снисходительный вкус. Но, ведь, чего не приснится, а во сне всё значительно и самоценно'. (Н. С. Гумилёв. 'Письма о русской поэзии'. С. 120).
  
  
  
   'О, Сад, Сад!
   Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку.
   Где немцы ходят пить пиво.
   А красотки продавать тело.
   Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, ещё лишенным вечера, днём. <...>
   Где цесарки иногда звонкие сударыни с оголённой и наглой шеей и пепельно-серебряным телом, обшитые заказами у той же портнихи, которая обслуживает звёздные ночи.
   Где в малайском медведе я отказываюсь узнать сосеверянина и вывожу на воду спрятавшегося монгола, и мне хочется отомстить ему за Порт-Артур.
   Где волки выражают готовность и преданность скошенными внимательно глазами. <...>
   Где вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака, глубоко запавший под заломленной бровью, и этой птицы - родича царственных птиц - один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле. О, сокола, побивающие грудью цапель! И острый протянутый кверху клюв её! И булавка, на которую насекомых садит редко носитель чести, верности и долга!
   Где красная, стоящая на лапчатых ногах, утка заставляет вспомнить о черепах тех павших за родину русских, в костяках которых её предки вили гнёзда.
   Где в золотистую чуприну птиц одного вида вложен огонь той силы, какая свойственна лишь давшим обет безбрачия.
   Где Россия произносит имя казака, как орёл клёкот'.
  (В. В. Хлебников. 'Зверинец')
  
  
  
   В декабре 1912 года с выходом в свет сборника, а затем и листовки, самовито утверждающих право поэта на словоновшество - увеличение словаря произвольными и производными словами, общественный вкус получает пощёчину. В. Хлебников, братья Бурлюки, В. Маяковский, А. Кручёных, Б. Лившиц и В. Кандинский заявляют:
  
   'Читающим наше Новое Первое Неожиданное.
   Только мы - лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
   Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности.
   Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней.
   Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с чёрного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?
   Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.
   Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Чёрным, Кузьминым, Буниным и проч. и проч. - нужна лишь дача на реке. Такую награду даёт судьба портным.
   С высоты небоскрёбов мы взираем на их ничтожество!
   Мы приказываем чтить права поэтов:
   1. На увеличение словаря в его объёме произвольными и производными словами (Словоновшество).
  2. На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
  3. С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы.
  4. Стоять на глыбе слова 'мы' среди моря свиста и негодования.
   И если пока ещё и в наших строках остались грязные клейма ваших 'здравого смысла' и 'хорошего вкуса', то всё же на них уже трепещут впервые зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова'.
  ('Пощёчина общественному вкусу')
  
  
  
  Гробатая явь
  
  - Будрое дитя, мови:
  Когда будешь червивым мешком,
  Мешком туго завязанным,
  Полным до краёв?
  - Буду любимцем звёзд!
  Буду, балуя, править
  Звёздной конницей
  Сполохогривой.
  
  Поклонимся, в знак внимания,
  До пояса
  Будрому дитяти.
  
  1907
  
  
  
   Биографы замечают, что В. Хлебников требовал вычеркнуть М. Кузмина из списка 'тех, кому нужна лишь дача на реке', однако в итоге уступил. В таких уступках он тоже был Хлебниковым: 'ставил поэтическую задачу, давал способ её разрешения, а пользование решением для практических целей - это он предоставлял другим'.
  
  
   'Громовержец подошёл к самому краю эстрады и по-наполеоновски сложил на груди свои короткие толстые руки:
   - Итак, суммируем: эти три вырожденца...
   Маяковский ухмыльнулся, вздохнул и, прикрыв рот ладонью, шёпотом предложил мне и Шершеневичу:
   - Давайте встанем сзади этого мозгляка. Только тихо, чтобы он не заметил.
   - Отлично, - ответил я. - Это будет смешно.
   И мы трое - одинаково рослых, с порядочными плечами, с теми подбородками, какие принято считать волевыми, с волосами коротко подстриженными и причёсанными по-человечески, заложив руки в карманы, - встали позади жирного лохматого карлика. Встали этакими добрыми молодцами пиджачного века.
   - Эти вырожденцы...
   Туманный зал залился смехом.
   Громовержец, нервно обернувшись, поднял на нас, на трёх верзил, испуганные глаза-шарики.
   Маяковский писал про свой голос: 'Я сошью себе чёрные штаны из бархата голоса моего'.
   Вот этим голосом он презрительно ободрил несчастного докладчика, глядя на него сверху вниз:
   - Продолжайте, могучий товарищ. Три вырожденца слушают вас.
   Громовержец от ужаса втянул голову в плечи. Смех зала перешёл в громоподобный грохот. Казалось, что вылетят зеркальные стёкла, расписанные нашими стихами.
   Бедняга-болтун стал весьма торопливо вскарабкиваться на стул, чтобы сравняться с нами ростом:
   - Товарищи!.. Товарищи!.. Я... как всегда... остаюсь... при своём... мнении... Они... эти вырожденцы...
   Больше он не мог произнести ни одного слова. Зал, плавающий в тумане, как балтийский корабль, оглушительно свистел, шикал, топал ногами, звенел холодным оружием, шпорами и алюминиевыми ложками:
   - Вон!.. Вон!.. Брысь!.. В обоз!.. В помойное ведро!..
   В те годы подобные эмоции не считались предосудительными. В левых театрах висели плакаты следующего содержания: 'Аплодировать, свистеть, шикать, топать ногами и уходить из зала во время действия РАЗРЕШАЕТСЯ'.
   Жирный оратор, тяжело отдуваясь, сполз сначала со стула, а потом с эстрады. Его щупленькая мадам, всхлипывая, вытирала слёзы красными шершавыми кулачками. Губы цвета сырого мяса страдальчески дёргались.
   - Цилечка, голубонька, не надо... Не надо, - умолял её Громовержец, сразу очеловечившийся'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги'. С. 238-240)
  
  
  
  * * *
  
  Москва! Москва!
  Мозг влаг
  Племён.
  Каких племён гудки
  Ты не переваяла
  В молчание?
  В тебе
  Древних говоров ракит
  Таяло
  Звучание.
  И если ищешь ты святыню,
  Найдёшь в Кремле ю.
  Я взором в башнетыне
  Млею.
  
  1908-1909
  
  
  
   Немного лет спустя царственные критики литературы социалистического реализма, не гнушаясь самоочевидной лжи, будут обличать будетлян, футуристов, мирискусников и имажинистов как порождение разлагающейся буржуазной культуры, чуждое здоровому пролетарскому искусству К. Федина, Вс. Вишневского и Миколы Бажана. Явь сделается воистину гробатой, а поиск святынь в Кремле Москва переваяет в молчание и, стараясь предать забвению всю дружную тусовку будетлян, заклеймит Владимира Маяковского двусмысленной славой 'нашего первого поэта'.
   Самовитое - самоценное, самосущее, свободное, 'запредметное' - слово самостоятельно будет пролагать пути в языке и литературе. 'Гло́кая ку́здра ште́ко будлану́ла бо́кра и курдя́чит бокрёнка', - предложит Лев Владимирович Щерба в качестве введения к 'Основам языкознания' в 1928 году; 'Сяпала Калуша по напушке и увазила бутявку', - сочинит Людмила Петрушевская в 1984-м.
   Долой слово-средство!
   В эпоху массовой культуры, одним за другим производящей объекты-симулякры, этот призыв никогда не утратит своей актуальности.
   Долой слово-средство - повседневную, навязшую в зубах речь!
   Да здравствует язык - дом бытия!
   Довольно натягивать формы слов на вещи, давно переросшие слова. Жить старыми понятиями, мёртвыми, дурно пахнущими словами и формами слов - обманывать самих себя, имитировать жизнь, подменять её кондовым бытом великой державы и тяжёлой плотью гаубиц и миномётов.
  
  
  * * *
  
  Могόт подземных,
  Ярот земных
  Излучена месть.
  Нагот уземных,
  Стыдот наземных
  Излучена лесть,
  Изведана сладость.
  Отпита чаша.
  Радость, радость,
  Ты уже наша!
  
  1907
  
  
  
   'Сущность поэзии - это жизнь слова в нём самом, вне истории народа и прошлого народа': этот аисторизм В. Хлебникова - аисторизм трансцендентального субъекта И. Канта. Марксисты и гегельянцы возьмутся доказать историческую сущность трансцендентального; хайдеггерствующие услышат 'зов бытия', в котором слово как таковое живо своим развитием в доме бытия - языке. Это изначальное сокровенное узнавание истины бытия в языке - феномен, определённый русским поэтом как будетлянство. Речетворец, будь он поэт для поэтов В. Хлебников, тайный король философии М. Хайдеггер или философ и переводчик В. Бибихин, непременно будет Председателем Земного Шара, ибо именно его жертву, вверяя ему свой удел, принимает живое слово.
   'Нас спрашивают об идеале, пафосе. - Ни хулиганство, ни подвиг, ни фанатик, ни монах, - все Талмуды одинаково губительны для речетворца, и остаётся всегда с ним лишь оно, слово как таковое'. (В. В. Хлебников. 'Слово как таковое'. С. 337).
  
  
   'Если бы в сущност?ной основе исторического человека не совершалось временами сокровен?ное узнавание, он никогда не был бы способен на благодарную признате?льность, коль скоро во всяком признании и в любой признательности должно ведь быть какое-то осмысление, изначально узнающее истину бытия. Но как ещё иначе какая бы то ни было человеческая общность найдёт себя в изначальной признательности, если не так, что рас?положение бытия через открытое отношение к нему самому придаст человеку то благородство нищеты, в котором свобода жертвы таит сокровище своего существа? Жертва есть расставание с сущим для того, чтобы сохранить расположение бытия. Жертву, конечно, можно подго?товить и обслужить делами и достижениями в круге сущего, но её никогда невозможно таким путём совершить. Её совершение коренится в неотступности, с какой каждый исторический человек, поступая, - и бытийное мышление есть поступок, - хранит достигнутое присутствие для сохранения достоинства бытия. Эта неотступность есть спокойная решимость, не дающая оспорить свою затаённую готовность к расстава?нию, какого требует существо всякой жертвы. Жертва таится под кро?вом события, каким выступает бытие, когда захватывает человека, требуя его для своей истины. Поэтому жертва не терпит никакого расчёта, всякий раз пересчитывающего её на какую-то пользу или бесполезность, всё равно, низкие или высокие поставлены цели. Такой пересчёт искажает существо жертвы. Одержимость целями спутывает ясность готовой к ужасу робости жертвенного дерзания, отважившейся на соседство с Нерушимым'.
  
  (М. Хайдеггер. Послесловие к: 'Что такое метафизика?'. С. 40)
  
  
  * * *
  
  Мирооси данник звездный,
  Я омчусь, как колесо,
  Пролетая в миг над бездной,
  Задевая краем бездны,
  Я учусь словесо.
  
  1907
  
  
  
   Уже тогда, в 1907 году, 'мироооси данник звездный' принёс свою жертву - расстался с сущим, миром словесных средств и вещей, для того чтобы в творческом осмысляющем мышлении сохранить расположение бытия. Нехитрый скарб - чемоданчик, мешок, наволочка, набитая скомканными бумажками, тетрадными обрывками, листками и клочками листков: 'Рукописи', - бормочет поэт. Благородство нищеты, отрешённость. Весь этот скромный круг наличных вещей, публикации, слава, инсталляции на Неве лишь для того, чтобы подго?товить и обслужить делами и достижениями жертву словотворчества - взрыва глухонемых пластов языка, в неотступности которого Председателю Земного Шара хранить достигнутое присутствие для сохранения достоинства бытия.
   В 1914 году в первом номере 'Аполлона' Н. С. Гумилёв предупредил В. Хлебникова о шумихе, поднятой вокруг его неокрепшего дарования и чреватой риском, что 'оно в конце концов лопнет'. Их отношения пресеклись после того, как в футуристическом альманахе 'Рыкающий Парнас' вышел ещё один манифест, подписанный В. Хлебниковым, 'Идите к чёрту!': '...свора адамов с пробором - Гумилёв, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст <...> начала кружиться пёстрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов...'. 'Шёл бы ты к г. Гумилёву!' - поговаривали об эстетах и 'тайных парнасцах' скандализирующие авангардисты. (Цит. по: Н. С. Гумилёв. 'Письма о русской поэзии'. С. 329, 312)
  
  
  * * *
  
  Нéумь, рáзумь и безумь -
  Три сестры плясали вместе
  В покрывальностях бездумий,
  В покрывальностях невесты.
  Руки нежные свились,
  Ноги нежные взвились,
  Всё кругом сплелось, свилось,
  В вязкой манни расплылось.
  
  1907
  
  
  
   Май 1916 года. Царицын.
   Военный лазарет пехотного запасного 93 полка.
   Рядовой В. Хлебников пишет в Петроград генерал-медику Главного штаба Н. И. Кульбину, пару лет тому назад вызванному им на дуэль:
  
  
   'Николай Иванович!
   Я пишу Вам из лазарета 'чесоточной команды'. Здесь я временно освобождён от в той мере несвойственных мне занятий строем, что они кажутся казнью и утончённой пыткой, но положение моё остаётся тяжёлым и неопределённым. Я не говорю о том, что, находясь среди 100 человек команды, больных кожными болезнями, которых никто не исследовал точно, можно заразиться всем, до проказы включительно. Пусть так, но что дальше? Опять ад перевоплощения поэта в лишённое разума животное, с которым говорят языком конюхов, а в виде ласки так затягивают пояс на животе, упираясь в него коленом, что спирает дыхание, где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее, где я становлюсь точкой встречи лучей ненависти, потому что я [другой] не толпа и не стадо, где на все доводы один ответ, что я ещё жив, а на войне истреблены целые поколения. Но разве одно зло оправдание другого зла и их цепи?
   Я могу стать только штрафованным солдатом с будущим дисциплинарной роты. Шаги<стика>, приказания, убийство моего ритма делают меня безумным к концу вечерних занятий, и я совершенно не помню правой и левой ноги. Кроме того, в силу углублённости я совершенно лишён возможности достаточно быстро и точно повиноваться.
   Как солдат я совершенно ничто. За военной оградой я нечто. Хотя и с знаком вопроса; я именно то, чего России недостаёт. У ней было очень много в начале войны хороших солдат (сильных, выносливых животных, не рассуждая повинующихся и расстающихся с рассудком, как с [калошами] усами). И у ней мало или меньше других. Прапорщиком я буду отвратительным'.
  (В. В. Хлебников. Мысли и заметки. Письма. С. 178-179)
  
  
  
  * * *
  
  Я не знаю, Земля кружится или нет,
  Это зависит, уложится ли в строчку слово.
  Я не знаю, были ли моей бабушкой или дедом
  Обезьяны, так как я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого.
  Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы Солнце
  И жилу моей руки соединила общая дрожь.
  Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,
  Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).
  Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет приобщился вселенной.
  И я хочу верить, что есть что-то, что остаётся,
  Когда косу любимой девушки заменить, например, временем.
  Я хочу вынести за скобки общего множителя, соединяющего меня,
  Солнце, небо, жемчужную пыль.
  
  <1909>
  
  
  
   Дворянчики, что ударом в подбородок заставляли солдат держать голову выше и смотреть веселее, победу в какой войне думали они одержать? Эта 'знатная' золотопогонная шваль храброй была у себя в усадьбе и с лишёнными разума животными, которым - по уставу? или господам уставы не писаны? - затягивали пояс на животе, упираясь в него коленом. Вызывает сомнение, что золотопогонники вообще имели какое-то отношение к традициям русского воинства от А. В. Суворова до М. Д. Скобелева. Какая-то страшная произошла подмена офицерства подзаборной шпаной, после чего подмена идей Н. Ф. Фёдорова и В. С. Соловьёва многообещающими, но пустыми лозунгами от В. И. Ульянова-Ленина и Л. Д. Бронштейна-Троцкого кажется детской игрой в крысу. На какую победу рассчитывало царское офицерство и особенно те генералы, кто с декабря 1916-го упорно настаивал на отречении Николая Романова от престола? В войсках порядок не могли навести, а государственное устройство взялись решать как за солдата, так и за царя. Пожалуй, что без царя в голове.
   И о какой победе грезил российский самодержец, ныне святой, но оттого не менее заслуженный? 'Я вырван из самого разгара похода за будущее. И теперь недоумеваю, что дальше', - исключительно точная характеристика духа времени, данная поэтом.
   - А что я буду делать с присягой, я, уже давший присягу Поэзии? Если поэзия подскажет мне сделать из присяги [каламбур] остроту? А рассеянность?
   Рассеянна и растеряна за два года войны была вся Россия.
   Никудышный полководец с маниакальным упрямством отказывался от заключения сепаратного мира с кузеном-кайзером и задолго до мятежа белочехов раскроил всю страну от Москвы до Аляски, чтобы обеспечить Антанте победу.
   - Я чувствую, что какие-то усадьбы и замки моей души выкорчеваны, сравнены с землёй и разрушены. (В. Хлебников).
   А что же самодержец всея Руси (и проч. и проч.) должен был неким чувством обладать? Хотя бы чувством ответственности за вверенный его попечению не всегда разумный народ.
   'Поэтому, так как я полезен в области мирного труда всем и ничто на военной службе, даже здесь меня признали 'физически недоразвитым человеком'. Меня давно зовут 'ОНО', а не он. Я дервиш, иог, марсианин, что угодно, но не рядовой пехотного запасного полка'. (В. В. Хлебников. Мысли и заметки. Письма. С. 179).
  
  
  * * *
  
  Где, как волосы девицыны,
  Плещут реки, там в Царицыне,
  Для неведомой судьбы, для неведомого боя,
  Нагибалися дубы нам ненужной тетивою.
  В пеший полк 93-ий
  Я погиб, как гибнут дети.
  
  1916
  
  
  
   Бывает, что государственная безопасность - дело не агентов и офицеров на поле брани, а солдат, рядовых своего Отечества на поле мысли и не расходящейся с этой мыслью деятельности. Ефрейтор, отличник боевой и политической подготовки, образцовый солдат, с одной стороны, и физически недоразвитый, чересчур углублённый в себя во время строевых экзерсисов дервиш, 'оно', ходячее недоразумение, с другой, - реальные, не надуманные противоположности. Только дуболом додумается поставить их в один строй: дуболом в золотых погонах 1916 года и новейший, призывающий студентов творческих вузов - всех от скрипачей до артистов балета - во имя очередного спасения отечества в 2016-м. Известно, чем это закончилось в 1916-м. Быть может, потому в 1923-м В. В. Маяковский видит спасителя в лице нежного юного комсомольца, тихого химика - отрицательные величины, учит диалектика, относительны, то есть отрицательны только по отношению друг к другу. Где будет спаситель - в кабинете, в лаборатории или, - кровожадные глупые старцы опять чертят линию фронта, - в окопе?
   Велимир Хлебников - 'один из наших поэтических учителей и великолепнейший и честнейший рыцарь в нашей поэтической борьбе' (В. В. Маяковский). Кто скажет, какая борьба подлинна - недолговечная ругань снарядами здесь, на земле, или непрестанное диалектическое становление смысла и Слова там, в виртуальной реальности Господа Бога? Кто станет 'более матери-истории ценен' после 2016-го, - отличный солдат или 'урус дервиш', отбросивший будничную чушь и спасающий язык, - рассудить можно будет никак не раньше 2116-го.
   А пока 'табун шагов, чугун слонов', 'много хоботных тел', - словом, сюрреализм и феодальные законы досоветской и постсоветской среды:
  
  
   'Если можете, Николай Иванович, то сделайте то, что нужно сделать, чтобы не променять поэта и мыслителя на солдата. Удивительно! в Германии и Гёте, и Кант были в стороне от Наполеоновских бурь и законы [среды] разрешали <им> быть только поэт<ами>.
   В самом деле, в мирное время нас и меня звали только сумасшедшими, душевнобольными, благодаря этому нам была закрыта вообще служба, а в военное время, когда особенно ответственно каждое движение, я делаюсь полноправным гражданином. Равные права=равный долг.
   Кроме того, поэты - члены теократического союза - подлежат ли они воинской повинности?
   [Если можно, освободите меня из этого <...> Надеющийся В. Хлебников].
   Здесь я буду всегда только штрафованным солдатом, - так мне враждебны эти движения, муштра. Там я могу быть творцом.
   Где я должен быть?
   Раз Вы избавили меня из одной беды. Во всяком случае я заклинаю Вас: вышлите заказным Ваш ответ; в комиссии врачебной, конечно, Ваше мнение будет иметь громадное значение.
   А эта комиссия способна улучшить моё положение.
   Если Пушкину трудно было быть камер-юнкером, то ещё труднее мне быть новобранцем в 30 лет, в низменной и грязной среде 6-й роты, где любящий Вас В. Хлебников.
   Пришлите диагноз'.
  (В. В. Хлебников. Мысли и заметки. Письма. С. 180)
  
  
  
  * * *
  
  Табун шагов, чугун слонов!
  Венков на бабра повесим сонно,
  Скачемте вместе, Самы и Самы,
  Много хоботных тел.
  Десять - ничто. Нас много, друзей единицы. Заставим
  Горлинок к пушкам снаряды носить.
  Движеньем гражданина мира первого - волка
  Похитим коней с Чартомлыцкого блюда.
  Учёнее волка, первого писаря русской земли,
  Прославим мёртвые резцы и мертвенную драку.
  Шею сломим наречьям, точно гусятам,
  Нам наскучило их 'га-га-га'!
  Наденем намордник вселенной,
  Чтоб не кусала нас, юношей.
  И пойдём около белых и узких борзых с хлыстами и тонкие.
  Лютики выкрасим кровью руки,
  Разбитой о бивни вселенной, о морду вселенной.
  И из Пушкина трупов кумирных
  Пушек наделаем сна.
  Вещие юноши уйдут - конец - от глупых старцев,
  Болезнь возраста. И оснуют мировое государство
  Граждан одного возраста.
  
  1916
  
  
  
  
  *** 'Ступочет палка старика...'
  
  В мировом государстве граждан одного возраста вещие юноши были бы явлением вполне обыкновенным. Если старцы не нажили ума, - из одной седины и бород мира не слепишь. Кусающая юношей смертью вселенная полна столкновений и битв, - что ещё за напасть? - намордник ей на пасть, по бивням кулаком и хлыстом.
   Владимир Алексеевич Хлебников, отец Виктора, был педагогом, орнитологом и лесоводом, и детство поэта было напоено цветами, степью, запахом трав; орлы, вόроны, удоды, лебеди, круглообразные кибитки и ревучие верблюды - всё врезывалось в сознание. 'Принадлежу к месту встречи Волги и Каспия-моря (Сигай), - скажет он в 'Автобиографической заметке'. - Оно не раз на протяжении веков держало в руке весы дел русских и колебало чаши'. Аварцы, половцы, Хазарский каганат, Болгарское царство, Золотая Орда - чьи только весы не держало в руке это место: стан монгольских, исповедующих Будду кочевников в степи на высохшем дне Каспийского моря.
   Семья много переезжала - из Калмыкии в Волынскую губернию, затем в Симбирск, где 'вещий юноша' начал учиться в гимназии, в 1898-м - в Казань, что и свело его с Казанским университетом, Alma Mater великого Н. И. Лобачевского (1792-1856).
   Учёба на математическом факультете была прервана волею случая. 5 ноября 1903 года студенты пели у дверей университета 'Вечную память': 'Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом твоим и сотвори им вечную память'. Пели в день 99-летия университета в память умершего в тюрьме больного однокашника - социал-демократа С. Л. Симонова. Отряд казаков разогнал протестную акцию нагайками.
  
  
  
  * * *
  
   Нас не била плеть, но плеть свистала над нашей спиной. Четвёртого ноября прошлого года мы мирно беседовали в этот час у самовара, пятого мы пели, мы стояли спокойно у дверей нашей Alma Mater, а шестого уже мы сидим в Пересыльной тюрьме. Вот то моё прошлое, которым я горд.
   Гулко падали ноги казацких коней на мёрзлую землю, когда мерно скакал на нас отряд казаков.
   Ближе, ближе... кони растут, становятся огромными. Огромна и эта узда, которая <...>. Точно остановившаяся на миг в воздухе плётка, круп остановившейся и пятившейся в толпу лошади <...>. Гээ - больше не помню - косматое копыто, поднятое подковой вверх <...> по тёмному снегу. 'Не смей бить!' Я упал на локти, меня втащили на помост, под высокие колонны. Не так ли?
   'Это вы? - окликнули меня, - идите сюда, голубчик'.
   С сукáми в руках, в тулупах, стояли вокруг нас дворники, бесстрастные и неподвижные, образовывая вокруг нас кольцо неодухотворённого человеческого мяса, с душою в потёмках, неозарённой сознанием.
   А после две огромные неповоротливые руки, взяв подмышки, почти повели, а иногда несли, в старый каменный ящик с чёрной доской над входом, рядом с которым высилась пожарная каланча.
  
  
  
   В 1903-м казаки разгоняли студентов, если те открывали рот не в том месте и не в то время.
   В 1916-м Кавказская туземная дивизия стреляла по казакам, братающимся с противником на фронтах первой мировой.
   Число правит миром - историю гонит по кругу.
   После месячного тюремного заключения страстная увлечённость учёбой и кипучая жизнерадостность сменились резкой депрессией. В феврале 1904 года Виктор Хлебников уходит из университета, появляются его первые литературные опыты. Летом того же года он поступает на первый курс факультета естественных наук и за четыре года обучения сдаёт менее половины учебных дисциплин, но любит всё - 'и жар холодных числ, и дар божественных видений'. Теория чисел, лекции о неевклидовой геометрии, новые идеи математической науки всё более разжигают его интерес к осмыслению будущего.
  
  
  Числа
  
  Я всматриваюсь в вас, о числа,
  И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,
  Рукой опирающимися на вырванные дубы.
  Вы даруете - единство между змееобразным движением
  Хребта вселенной и пляской коромысла,
  Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.
  Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы:
  Узнать, что будет Я, когда делимое его - единица.
  
  1911. 1914
  
  
  
   В заметке 'О степенях' ('Доски судьбы') В. Хлебников призывает расстаться со старым скарбом повседневных счетов как с домашней одеждой мышления, старой негодной утварью для мыслей о вселенной. Позднее М. Хайдеггер назовёт этот 'скарб' вычисляющим мышлением, или калькуляцией, и противопоставит ему осмысляющее мышление как единственную человеческую возможность совладать с миром техники, чей смысл скрыт от нас и чья мощь подчиняет себе человеческое существо без остатка для размышления.
  
  
   'Человек приносит с собой, в своей котомке мыслящего существа, из мира повседневных дел счета овечьих стад, если он пастух овец, счета столбиков денег, если он пастух денег, действие сложения, как самый священный сосуд, самую необходимую утварь для мыслей о вселенной.
   С этим скарбом здесь нужно расстаться!
   Эта домашняя одежда мышления не годится!
   Плотник, работавший над вселенной, держал в руке действие возведения в степень.
   Наше понимание времени, наши судьбы - это ощущения чисел богов, в счёте дней служащих показателями степени.
   Свайная постройка вселенной сделана молотком степени; её можно ощупать грубыми руками, постучать по ней руками, по её грубым брёвнам, но нужно сбросить старые цепи обыденного человеческого мышления - действие сложения и, отказавшись от равенств низших порядков, перейти к высшим действиям над ними, и вместе со всей вселенной, волна с волной, катиться по руслу наименьшего неравенства в поле наибольшего равенства.
   Здесь обруч неравенства сковывает неизмеримо более мощные толщи равенства'.
  
  (В. В. Хлебников. 'Доски судьбы'. С. 35)
  
  
  
  * * *
  
  Желтели шишаки
  Воинственных людей.
  Теперь там пауки,
  Нет жреческих ветвей.
  Прозрачный вал, громаду мыль!
  Секирой бей, морская пыль!
  Приемли, ночь, полночной рыси чин!
  Волна, ещё протоки вырой!
  Из тех брызг был храм высечен
  Суровою секирой.
  
  1915
  
  
  
   Мир современной математики, философии, поэзии, мир осмысления много сложнее, чем действие возведения в степень, но это уже не суть важно. Поэт обращается к операциям со степенями как к приёму, способному оторвать человека от привычного калькулирующего сложения, чтобы перейти к высшим действиям разума, мыслить шире, глобальней, оторваться от мирка сиюминутных дел и потребностей быта. Кто-то должен совершать эту работу гиганта за всех нас. Переложить её на плечи политиков - опасное легкомыслие, чреватое тяжёлыми последствиями для всего общества: воды будущего, где купался разум, высохнут и останется дно. Будетляне взяли эту ответственность на себя: 'Гений один, и если он существует среди нас, то ничего не может быть лучше, как быть в легионе под его водительством' (П. В. Митурич).
   Быть будетлянином, а не рядиться в него, возможно только в постоянном поиске 'основного закона времени'. У слов и событий есть свои законы - числа. Их-то и надо познать. Смысл и цель чистой поэзии В. Хлебников ищет в теории мнимых чисел - там, где i2 = -1. Где-то там же - оправдание жертв русско-японской войны, Цусимского сражения, сданного Порт-Артура. С 1905 года 'вещий юноша' и 'великий гений современности' настойчиво пытается осмыслить, наделить смыслом бес-смысленное.
   - Такова судьба войны. Война утонет в чернильнице писателя. (В. В. Хлебников. 'Одиночество').
  
  
  
  * * *
  
   Это был великий числяр.
   Каждый зверь был для него особое число.
   У людей были свои личные числа. Он узнавал личное число по поступи, по запаху, подобно собакам.
   Он кончил самоубийством со скуки. 'Вселенная уже перечислена, мне нечего делать! Увы, я пришёл поздно. Горе мне, опоздавшему!'
   'Опоздавшему быть чем? - коварно спросим мы, <рассматривая> маленькую записку самоубийцы, - её творцом?'
   Боги мира кроются в облаках около ничего. Достаточно созерцать первые три числа, точно блестящий шарик, чтобы построить вселенную. Законы мира совпадают с законами счёта.
   Всё летит в ничто.
   Две бабочки летят в полёт слов 'да' и 'нет', облако божественных мотыльков, облако зарев.
   Закон скупых чернил руководил <пером> писателя, написавшего рукопись мира. Этот тёмный, чёрный, очень чёрный <Путь> - охватить наибольшее нечто, наибольшее равенство наименьшим неравенством, вздёрнуть вселенную на дыбы.
   Поэтому летят вверх знаки 1, 2, 3 - цветы на озере Бога.
   Он говорил: душа мыслителя, творца, учителя вращается около своей оси; душа ученика, воплощающего в жизнь учение учителя, обращается около мировой оси, поэтому их рождения соединены законом.
  
  
  
  * * *
  
  У меня нет государевой шляпы,
  У меня нет государевых бот.
  Небо светлое - шляпа моя,
  Земля серая - обувь моя.
  
  1922
  
  
  
   30 октября 1955 года в речи, посвящённой 175-летию Конрадина Крейцера, М. Хайдеггер предложил:
  
   'Давайте испытаем осмысляющее мышление. Приспособления, аппараты и машины технического мира необходимы нам всем - для одних в большей, для других - в меньшей мере. Было бы безрассудно вслепую нападать на мир техники. Было бы близоруко проклинать его как орудие дьявола. Мы зависим от технических приспособлений, они даже подвигают нас на новые успехи. Но внезапно, и не осознавая этого, мы оказываемся настолько крепко связанными ими, что попадаем к ним в рабство.
   Но мы можем и другое. Мы можем пользоваться техническими средствами, оставаясь при этом свободными от них, так что мы сможем отказаться от них в любой момент. Мы можем использовать эти приспособления так, как их и нужно использовать, но при этом оставить их в покое как то, что на самом деле не имеет отношения к нашей сущности. Мы можем сказать 'да' неизбежному использованию технических средств и одновременно сказать 'нет', поскольку мы запретим им затребовать нас и таким образом извращать, сбивать с толку и опустошать нашу сущность.
   Но если мы скажем так одновременно 'да' и 'нет' техническим приспособлениям, то разве не станет наше отношение к миру техники двусмысленным и неопределённым? Напротив. Наше отношение к миру техники будет чудесно простым и спокойным. Мы впустим технические приспособления в нашу повседневную жизнь и в то же время оставим их снаружи, т. е. оставим их как вещи, которые не абсолютны, но зависят от чего-то высшего. Я бы назвал это отношение одновременно 'да' и 'нет' миру техники старым словом - 'отрешённость от вещей''.
  (М. Хайдеггер. 'Отрешённость'. С. 109-110)
  
  
  
  * * *
  
  Познал я числа,
  Узнал я жизнь.
  Я лесть без смысла,
  Я песнь немизн.
  Былеликий, сны - копыта...
  Милый диким бег в забытое...
  Зори - лица,
  Ночи - темя.
  Я веселия божницы...
  Улетающее стремя...
  
  1907
  
  
  
   Жизнь В. Хлебникова - это испытание осмысляющего мышления от первых литературных опытов в 1904-м до последних 'Досок судьбы' в июне 1922-го. Восемнадцать лет - не так много. Бытописатель печально-саркастически замечает: '...составлял 'Доски судьбы', искал закон предсказания событий. Увы, последнюю доску своей судьбы - простую лавку в бане, на которой умер, - не предугадал...' (В. М. Недошивин. 'Прогулки по Серебряному веку'. С. 428)
   Предугадывает 'делач', приобретатель, занятый калькуляцией прибылей и убытков. В. Хлебников осмысливает; его интенция - понимание понимания, деконструкция мифа - без малого на три четверти века опередила эпоху. (См.: О. Б. Соловьёв. Понимание и культура. С. 281-293). Поэт - 'словач', изобретатель - за два года до первой мировой он чётко указывает: 'Не следует ли ждать в 1917 году падения государства?' ('Учитель и ученик'), - бессилен вычислить 'спицы повторного колеса', ручей времени отдельной своей жизни:
  
  
   'Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звёзд своего духа. <...>
   Закон кратных отношений во времени струны человечества мыслим для войн, но его нельзя построить для мелкого ручья времени отдельной жизни - отсутствуют опорные точки, нет дневников.
   В последнее время перешёл к числовому письму, как художник числа вечной головы вселенной, так, как я её вижу, и оттуда, откуда её вижу. Это искусство, развивающееся из клочков современных наук, как и обыкновенная живопись, доступно каждому и осуждено поглотить естественные науки.
   Я ясно замечаю в себе спицы повторного колеса и работаю над дневником, чтобы поймать в сети закон возврата этих спиц.
   В желании ввести заумный язык в разумное поле вижу приход старой спицы моего колеса. Как жалко, что об этих спицах повтора жизни я могу говорить только намёками слов'.
  
  (В. В. Хлебников. 'Свояси'. С. 9)
  
  
  
  * * *
  
  Тебя пою, мой синий сон,
  И сени саней золотые,
  Зимы седой и сизый стон
  И тени теми голубые.
  
  1907
  
  
  
   Отношение В. Хлебникова, в котором он находился, одновременно говоря 'да' и 'нет' миру бронированных линкоров Цусимы и трансконтинентальных железных дорог, как 'художник числа вечной головы вселенной', это и есть то, что М. Хайдеггер определил как 'отрешённость от вещей'. Это отношение - настоящая 'починка мозгов' - позволяет видеть вещи не только с технической, утилитарной стороны, но приводит к осознанию того факта, что во всех технических процессах господствует смысл, который располагает нашими человеческими поступками и поведением. Оно позволяет увидеть, что не человек выдумал или создал этот смысл:
   'Мы не понимаем значения зловещего усиления власти атомной техники, - говорил М. Хайдеггер. - Смысл мира техники скрыт от нас. Но давайте же специально обратимся и будем обращены к тому, что этот сокрытый смысл повсюду нас затрагивает в мире техники, тогда мы окажемся внутри области, которая и прячется от нас, и, прячась, выходит к нам. А то, что показывается и в то же время уклоняется - разве не это мы называем тайной? Я называю поведение, благодаря которому мы открываемся для смысла, потаённого в мире техники, открытостью для тайны'. (М. Хайдеггер. 'Отрешённость'. С. 110)
  
  
  * * *
  
  Приятно видеть
  Маленькую пыхтящую русалку,
  Приползшую из леса,
  
  Прилежно стирающей
  Тестом белого хлеба
  Закон всемирного тяготения!
  
  1922
  
  
  
   Плоды сегодняшнего творчества принадлежат будущему:
   'Времени до сих пор приписывалась печальная задача быть поварёнком на службе у пространства, таинственно шмыгать с заднего крыльца уравнений, появляться на мгновение и вновь исчезать. Никто не разгадал в нём его божественного задания быть небом, приказывающим вещам, приказывать событиям, а не выполнять шёпоты с земли бытия. Никто не увидел в нём те облака, где прячутся боги древних, если разум допускает их существование.
   Исследовать время - это значит снять цепи с божества, поскольку оно существует
   Не события управляют временем, а время ими', - записывает глашатай В. В. Хлебников в 'Досках судьбы' в начале 1920-х.
   В 1927 году М. Хайдеггер доказывает темпоральную структуру бытия, открывая изначальную укоренённость понятия времени (а не пространства!) в категории бытия.
  
  
  * * *
  
  Времянин я,
  Времянку настиг
  И с ней поцелуйный
  Создал я миг.
  И вот я очнулся
  И дальше лечу.
  И в яр окунулся
  И в глуби тону.
  И крыльями слылий
  Черпаю денину.
  Из кладязя голубя
  Черпаю водину.
  
  1907
  
  
  
   'Нужно опровергнуть мнение о единстве времени. Уравнения времени часто состоят из частей разного возраста: есть времена в самом времени.
   Нужно выдвинуть начало множественности времён.
   Существующий язык знаков алгебры непригоден для перевода на него и передачи на нём многих явлений мира времени, часто самых нежных движений, и поэтому до переработки этих знаков от многих обобщений приходится отказаться. Кажется, знакотворчество будет верным спутником учения о времени'. (В. В. Хлебников. 'Доски судьбы'. С. 46)
   Концепция самоорганизации и философия нестабильности Ильи Романовича Пригожина (1917-2003) подтверждают, что время не является чем-то готовым, предстающим в завершённых формах, что оно конструируется в каждый данный момент и человечество может принять участие в процессе этого конструирования. Понятие времени, используемое Альбертом Эйнштейном в теории относительности, и то время, в котором мы участвуем как разумные существа в самоорганизующихся системах, это два разных времени. Как следствие, в учении И. Р. Пригожина время предстаёт множественным, и мы обнаруживаем, что современная наука о сложном опровергает детерминизм и настаивает на том, что креативность проявляется на любом уровне природной организации. Поскольку нестабильность это существенный элемент природы и в результате целых каскадов бифуркационных изменений возникают новые непредсказуемые макроструктуры, мы не можем достоверно прогнозировать, что произойдёт, а это означает и то, что будущее не предопределено, открыто. Конец научной определённости мира встраивает человеческую созидательную деятельность в становление природного мира в целом: мы не можем говорить, что природа эволюционирует сама по себе, вне человеческого участия. Индивидуальные действия 'большелобого тихого химика', таким образом, оказываются существенной стороной темпоральной структуры бытия.
  
  
  
  * * *
  
  Подул
  И государства пали.
  У дул
  Глаза в опале.
  
  1922
  
  
  
   'С точки зрения многих философов - упомянем здесь только Бергсона, Уайтхеда, Хайдеггера - события и креативность суть фундаментальные элементы природы. В том же плане высказываются сегодня и биологи, такие, например, как Дж. Гоулд. Эволюция, вероятно, происходит скачками, через свершение событий. А раз так, то 'реальное становится частным, особенным случаем вообще возможного''. (И. Р. Пригожин. 'Очеловечивание человека, креативность природы и креативность человека'. С. 250).
   'Замечательная особенность нашего подхода, состоит в том, что он позволяет 'овременить пространство' - наделить его временной структурой, задаваемой происходящими в пространственном континууме необратимыми процессами'. (И. Р. Пригожин. 'От существующего к возникающему'. С. 7).
   В 1984 году в работе 'Порядок из хаоса, новый диалог человека с природой' И. Р. Пригожин и И. Стенгерс, принимая во внимание погрешность определённой степени обобщения, установили не только закономерность возникновения сложноорганизованных структур в неравновесных системах, но и возможность аннигиляции энтропии и, соответственно, времени. Если использовать принцип методологического изоморфизма Нильса Бора и перенести этот результат на общественные процессы, это означает отрицание необратимости и принципиальную возможность реверсивности не только естественной, но и социальной истории.
   Идеи Н. Ф. Фёдорова приобретают всё более зримые технологические очертания. И тянется голубая сеть, увлекаемая в прозор столетий рыбаками В. В. Хлебникова:
   'Кто сможет нарушить наши законы?
   Они сделаны не из камня желания и страстей, а из камня времени' ('Всем! Всем! Всем!').
  
  
  
  * * *
  
  Не выли трубы набат о гибели:
  'Товарищи милые, милые выбыли'.
  Ах, вашей власти вне не я -
  Поёт жестокий узор уравнения.
  Народы бросились покорно,
  Как Польша, вплавь, в мои обители,
  Ведь я люблю на крыльях ворона
  Глаза красивого Спасителя!
  За 'не' я спрятан,
  За ним, за ним, туда, где нем Он!
  На тот зелёный луг, за Неман!
  За Неман свинцовый и серый!
  За Неман, за Неман, кто верует!
  
  <1915>
  
  
  
   Исследуя 'Сдвиги русского народа', В. Хлебников получает уравнения происхождения 'Третьего Рима', смерти двух царей и точек русской свободы.
   - О, числа времени, и улицы <числовых> башен, и город с колокольнями времён! (В. В. Хлебников. 'Доски судьбы'. С. 23)
  
   'Мы здесь расскажем о вашем и нашем городе.
   I. Черты якобы красивого города прошлецов (пращурское зодчество).
   1. Город сверху. Сверху сейчас он напоминает скребницу, щётку. Это ли будет в городе крылатых жителей? В самом деле, рука времени повернёт вверх ось зрения, увлекая за собой и каменное щегольство - прямой угол. На город смотрят сбоку, будут - сверху. Крыша станет главное, ось - стоячей. Потоки летунов и лицо улицы над собой город станет ревновать своими крышами, а не стенами. Крыша как таковая нежится в синеве, она далека от грязных туч пыли. Она не желает, подобно мостовой, мести себя метлой из лёгких, дыхательного горла и нежных глаз; не будет выметать пыль ресницами и смывать со своего тела грязь чёрною губкой из лёгкого. Прихорашивайте ваши крыши, уснащайте эти причёски узкими булавками. Не на порочных улицах с их грязным желанием иметь человека как вещь на своём умывальнике, а на прекрасной и юной крыше будет толпиться люд, носовыми платками приветствуя отплытие облачного чудовища, со словами 'до свиданья' и 'прощай!' провожая близких.
   Как они одевались? Они из чёрного или белого льна кроили латы, поножи, нагрудники, налокотники, горла, утюжили их и, таким образом, вечно ходили в латах цвета снега или сажи, холодных, твёрдых, но размокающих от первого дождя, доспехах из льна. Вместо пера у иных над головой курилась смола. В глазах у иных взаимное смелое, утончённое презрение. Поэтому мостовая прошла выше окон и водосточных труб. Люд столпился на крыше, а земля осталась для груза; город превратился в сеть нескольких пересекающихся мостов, положивших населённые своды на жилые башни-опоры; жилые здания служили мосту быками и стенами площадей-колодцев. Забыв ходить пешком или <ездить> на собратьях, вооружённых копытами, толпа научилась летать над городом, спуская вниз дождь взоров, падающих сверху; над городом будет стоять облако оценки труда каменщиков, грозящее стать грозой и смерчем для плохих кровель. Люд на крыше вырвет у мотыги ясную похвалу крыше и улице, проходящей над зданиями. Итак, его черты: улица над городом, и глаз толпы над улицей!'
  
  (В. В. Хлебников. 'Мы и дома'. С. 229-230)
  
  
  * * *
  
  К зеркалу подошёл.
  Я велик. Не во всякую дверь прохожу.
  Я уравнил победы венок и листья стыда и военного срама.
  Для славы морской дал простой и дешёвый закон
  (В заботе о бедных и нищих умом).
  Мои уравнения сильнее морских крепостей из железа плавучего,
  Островов из железа, где плещется смерть в чёрном кружеве чугунных цепей.
  В острой осоке раскрашенных труб, в паутине снастей для бурь паука,
  Где певчие птицы щебечут чугунной пальбой,
  Где выстрел из мглы - бормотанье утренней славки
  Белых от утра болот.
  И если плавучая крепость, громада морская,
  Морской утюг, чей (бритвой!) нос громады бреет бурь,
  Собаки послушнее, хорошо выстеганной,
  На голос идёт господина, ложится в ногах, -
  Плуг моря <упругий>
  Гнёт повороты дороги, кладёт и туда и сюда комья бурь,
  Как лемех сохи кладёт пласты чернозёма
  Так, как <хочет его господин с бледным лбом>,
  От простого нажима руки господина.
  Я застёгиваю перчатку столетий.
  Запонкой перемены знака
  Сменяю событий узор и цвета,
  Ежели в энном ряду
  Усядутся в кресло два
  Вместо трёх.
  
  1922
  
  
  
   Весной 1908 года в Судаке, где В. Хлебников жил с матерью, сестрой Верой и братом Александром, состоялось его личное знакомство с поэтом-символистом Вячеславом Ивановым (1866-1949), чья статья 'О весёлом ремесле и умном веселии' произвела на него большое впечатление. В сентябре поэт переезжает в столицу и начинает обучение на третьем курсе естественного отделения физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. Однако основным его намерением было занятие литературой.
  
  
   'Высота мысли пересекает под прямым углом наше времяощущение, и если высота полёта беркута создаёт кругозор в десятки вёрст, для в прахе ползающего дождевого червяка сотни вёрст мира орла обращаются по существу в точку.
   Нужно бояться быть милым земляным червяком в вопросах о времени, помня, что рост в высоту обращает и прошлое и будущее время в одну страну настоящего.
   Ставя первые сваи нашего, прямоугольного по отношению к настоящему, отвесного мышления, нужно помнить, что время так же относится к вышине и высокому, как глагол 'стремиться' (стремнина) к тишине, к 'стихнуть' и тискам. Кто в тисках, тот не может стремиться. Это обратные понятия. Отсутствие вышины обращает в ничто круг настоящего и делает из него точку - удел червяка; доступная уже нам высота обращает в настоящее сотни лет прошлого и будущего. Это не шутка!
   Таковы сваи другого мышления. Кто на высоте, у того нет времени. Он видит прошлое и будущее.
   Не следует забывать, что если отдельные люди движутся по времени на несколько лет впереди остального человечества, они достигают этого вышиной мысли. (Прямоугольный треугольник времени, мысли и воли, или надежд)'.
  
  (В. В. Хлебников. 'Доски судьбы'. С. 46)
  
  
  Судак
  
  Истлели бури - блеском мелы.
  Проходит барин в белом, белом.
  Проходит в чёрном весь барчук.
  Видна гостиница 'Боярчук'...
  Падал час предвечерне-ранний
  В зовущие лона,
  Когда в каждой девице - Диана,
  В каждом юноше - Адонис.
  Гасит песню ямщик, с облучка слезая,
  И вечерних ресниц слеза - я.
  
  
  
   М. Хайдеггер полагал, что отрешённость от вещей и открытость для тайны взаимно принадлежны. Вместе они дают человеку возможность 'стоять и выстоять в мире техники, уже не опасаясь его'. Человек находится в опасном положении не потому, что внезапно может разразиться третья мировая война, а потому что техническая революция атомного века может 'захватить, околдовать, ослепить и обмануть человека так, что однажды вычисляющее мышление останется единственным действительным и практикуемым способом мышления'.
   О, рассмейтесь смехачи!
   Умное веселие, с кем ты?
   Если смешики и смеюнчики смеяльно станут последним из всего, на что смейево способен человек, это будет не лучший способ 'вздёрнуть вселенную на дыбы' и тем более далеко не 'цветы на озере Бога'.
  
  
   'Тогда какая же великая опасность надвигается тогда на нас? Равнодушие к размышлению и полная бездумность, полная бездумность, которая может идти рука об руку с величайшим хитроумием вычисляющего планирования и изобретательства. А что же тогда? Тогда человек отречётся и отбросит свою глубочайшую сущность, именно то, что он есть размышляющее существо. Итак, дело в том, чтобы спасти эту сущность человека. Итак, дело в том, чтобы поддерживать размышление'.
  (М. Хайдеггер. 'Отрешённость'. С. 111)
  
  
  
  Богу
  
  Заря слепотствует немливо.
  Моря яротствуют стыдливо.
  Дитя лепотствует стеня.
  И я яротствую буйливо.
  Мы все твоя! Мы все твоя!
  Один ты наш, один ты наш.
  
  1907
  
  
  
   'В 'Кузнечике', в 'Бобэоби...', в 'О, рассмейтесь...' были узлы будущего, малый выход бога огня и его весёлый плеск. Когда я замечал, как старые строки вдруг тускнели, когда скрытое в них содержание становилось сегодняшним днём, я понял, что родина творчества - будущее. Оттуда дует ветер богов слова.
   Я в чистом неразумии писал 'Перевертень' и, только пережив на себе его строки: 'Чин зван мечем навзничь' (война) и ощутив, как они стали позднее пустотой - 'Пал, а норов худ и дух ворона лап', - понял их как отражённые лучи будущего, брошенные подсознательным 'Я' на разумное небо. Ремни, вырезанные из тени рока, и опутанный ими дух остаются до становления будущего настоящим, когда воды будущего, где купался разум, высохли и осталось дно'. (В. В. Хлебников. 'Свояси'. С. 8).
  
  
  
  * * *
  
  Зеленнядины трав
  В взор упадут,
  Пролив ручей отрав
  Неясной песнью дуд.
  Поют, поют кузнечики.
  И чёт сменяет нечет.
  Закат красив резьбой,
  Сруб туч глядит избой.
  Блестит в дали река.
  Ступочет палка старика...
  
  1908
  
  
  
  
  
  *** 'Русь, ты вся поцелуй на морозе!'
  
  Отрешённость от вещей и открытость для тайны никогда не придут к нам сами по себе, не выпадут на нашу долю случайно. М. Хайдеггер учил, что они уродятся лишь из неустанного и решительного мышления. Размышляя об истоках творчества и корнях Конрадина Крейцера, которые питала силами его родина, М. Хайдеггер обращал внимание соотечественников, что 'это именно мы мыслим, когда мы осознаём себя здесь и сейчас людьми, призванными найти и подготовить путь в атомный век, через него и из него'.
   Это именно мы мыслим, осознавая себя здесь и сейчас людьми, размышляющими о словоновшестве и 'Досках судьбы' Велимира Хлебникова. Это именно мы здесь и сейчас заняты осмыслением. Как говорил В. Маяковский: 'вот с этой, с нынешней страницы'. Этот выход на путь осмысления спасающий - спасающий мысль поэта от забвения, спасающий нас от утраты своей сущности в смеянствовании смеяльном, зверином быте и тяжёлой плоти, спасающий человека от волкодава атомного века.
  
  
   'Если отрешённость от вещей и открытость для тайны пробудятся в нас, то мы выйдем в путь, который ведёт нас к новой почве для коренения и стояния. На этой почве творчество может пустить новые корни и принести плоды на века.
   Так в другой век и несколько по-другому сбываются вновь слова Иогана Петера Гебела:
   'Мы растения, которые - хотим ли мы осознать это или нет - должны корениться в земле, чтобы, поднявшись, цвести в эфире и приносить плоды''.
  
  (М. Хайдеггер. 'Отрешённость'. С. 111)
  
  
  
  * * *
  
  Русь, ты вся поцелуй на морозе!
  Синеют ночные дорози.
  Синею молнией слиты уста,
  Синеют вместе тот и та.
  Ночами молния взлетает
  Порой из ласки пары уст.
  И шубы вдруг проворно
  Обегает,
  Синея, молния без чувств.
  А ночь блестит умно и чорно.
  
  1921
  
  
  
   Ночь. Тьма.
   Безъязыкость.
   Бездна ничто.
   Завеса бытия.
   Историческое человечество глухо к знамениям. Бытийное мышление признаёт непредвидимый приход неподрасчётного - того, что должно свершиться, вопреки или благодаря наличной исторической необходимости. Присутствие поэта в историческом человечестве исходит из неотступного бытия истины, от которого истина бытия загорается здесь и сейчас в каждом потаённом источнике, хранящем мысль, послушную голосу бытия.
   В сентябре 1908 года В. Хлебников подал прошение о переводе на факультет восточных языков по специальности санскритской словесности, позднее всё-таки перевёлся на историко-филологический факультет славяно-русского отделения. Он входит в круг поэтов-символистов и знакомится со своими ровесниками поэтами Н. Гумилёвым и А. Толстым, а М. Кузмина, старшего его на 13 лет, считает магистром, у которого в подмастерьях.
  
  
  
  Не шалить!
  
  Эй, молодчики-купчики,
  Ветерок в голове!
  В пугачёвском тулупчике
  Я иду по Москве!
  Не затем высока
  Воля правды у нас,
  В соболях - рысаках
  Чтоб катались, глумясь.
  Не затем у врага
  Кровь лилась по дешёвке,
  Чтоб несли жемчуга
  Руки каждой торговки.
  Не зубами скрипеть
  Ночью долгою,
  Буду плыть, буду петь
  Доном - Волгою!
  Я пошлю вперёд
  Вечеровые уструги.
  Кто со мною - в полёт?
  А со мной - мои други!
  
  Февраль 1922
  
  
  
   В письме к матери в город Лубны Полтавской губернии 16 октября 1909 года он сообщает:
  
   'Я познакомился почти со всеми молодыми литераторами Петербурга - Гумилёв, Ауслендер, Кузмин, Гофман, гр. Толстой, Гюнтер и др.
   Моё стихотворение, вероятно, будет помещено в 'Аполлоне', новом <литературном> журнале, выходящем в Питере.
   Дела с Университетом меня сильно утомляют и отнимают много времени.
   Я подмастерье и мой учитель - Кузмин (автор 'Александра Македонского' и др.). Гумилёв собирается ехать в Африку. Гюнтер (надежда немецкой литературы) собирается женить Кузмина на своей кузине. Граф Толстой собирается написать <роман> и освободиться от чужих влияний. У Гумилёва странные голубые глаза с чёрными зрачками. У Толстого вид современника Пушкина.
   Некоторые пророчат мне большой успех. Но я сильно устал и постарел.
   Целую и обнимаю всех лубнистов и одесситов'.
  
  
   В письме к брату в Одессу неделю спустя:
  
   'Дорогой Шура! Как дела в Одессе?
   Я пишу наскоро письмо. Я буду участвовать в 'Академии поэтов'. Вяч. Иванов, М. Кузмин, Брюсов, Маковский её руководители. Я познакомился с Гюнтером, которого я полюбил, Гумилёвым, Толстым.
   Я поправился. И хорошо смотрюсь.
   Гумилёв написал 'Данте', которое тебе, я помню, понравилось. Напиши мне, что ты думаешь о <его> поэзии. Я очень <её> ценю за глубину, искренность и своеобразие, чего у меня
  бедно.
   Моё стихотворение в прозе будет печататься в 'Аполлоне'. И я делаю вид, что очень рад, хотя равнодушен. Я пришлю тебе оттиск.
   Я подмастерье знаменитого Кузмина. Он мой magister. Он написал 'Подвиги Александра Македонского'.
   Я пишу дневник моих встреч с поэтами.
   Кланяйся Г. В. и всем'.
  
  (В. В. Хлебников. Мысли и заметки. Письма. С. 126, 128)
  
  
  
   Стихотворение в прозе 'О, сад, сад...' ('Зверинец') в 'Аполлоне' так и не вышло. Для поэта эта публикация была важна, хотя извещал брата, что равнодушен: был бы равнодушен, не писал бы о ней в обоих письмах ещё до печати.
   В пору дуэли Н. С. Гумилёва с М. А. Волошиным (ноябрь 1909 года) пути юноши 'Я - мир' и редакции журнала 'Аполлон' разошлись навсегда.
  
  
  
  Юноша Я - мир
  
   Я клетка волоса или ума большого человека, которому имя - Россия.
   Разве я не горд этим?
   Он дышит, этот человек, и смотрит, он шевелит своими костями, когда толпы мне подобных кричат 'долой' или 'ура'. Старый Рим, как муж, наклонился над смутной тёмной женственностью Севера и кинул свои семена в молодое женственное тело.
   Разве я виноват, что во мне костяк римлянина?
   Побеждать, завоё<вы>вать, владеть и подчиняться - вот завет моей старой крови.
  
   1907
  
  
  * * *
  
  Я любоч жемчужностей смеха,
  Я любоч леунностей греха.
  Смехи-грехи - всё мое.
  Сладок грех мне, сладко дно!
  
  1908
  
  
  
   Осенью 1909 года Виктор Хлебников даёт имени Велимир бытие. Поэзия, благодарная признательность и мыслящее узнавание взаимно обращены друг к другу и одновременно раздельны в нём.
   Велимир - южнославянское имя, означающее 'большой мир'.
   Забота об употреблении языка и долго хранимая безъязыкость высветляют новую область сказывания мыслящего в большом мире Велимира Хлебникова - математика, поэта, провидца. В бытии этого поэтического именования изначально уже исполнилась вся судьба его человеческого существа.
  
  
   'Мышление бытия не ищет себе никакой опоры в сущем. Бытийное мышление чутко к неспешным знамениям неподрасчётного и признаёт в нём непредвидимый приход неотклонимого. Это мышление внимате?льно к истине бытия и тем помогает бытию истины найти своё место в историческом человечестве. Такая помощь не добивается никаких успехов, потому что не нуждается в воздействии. Бытийное мышление помогает простой неотступностью присутствия, насколько от неё - без того чтобы она могла здесь распоряжаться или хотя бы знать об этом - загорается ей подобное.
   Мысль, послушная голосу бытия, ищет ему слово, в котором скажет?ся истина бытия. Только когда речь исторического человека возникает из этого слова, она весома. А когда она весома, ей обещано обеспечение беззвучного голоса потаённых источников. Мышление бытия стоит на страже этого слова и в такой осторожной строгости исполняет своё предназначение. Это - забота об употреблении языка. От долго храни?мой безъязыкости и от тщательного прояснения высветляющейся в ней области приходит сказывание мыслящего. Того же происхождения - поэтическое именование. Поскольку, однако, 'то же' тождественно то?лько как различное, а поэзия и мысль наиболее чистым образом тож?дественны в заботливости слова, они одновременно всего дальше раз?делены в своём существе. Мыслящий даёт слово бытию. Поэт именует святое. Каким образом, осмысливаемые из существа бытия, поэзия, благодарная признательность и мыслящее узнавание взаимно обращены друг к другу и одновременно раздельны, должно, конечно, остаться здесь открытым. По-видимому, признательность и поэзия по-разному возникают из начальной мысли, которой они требуют, не умея всё же сами по себе быть мыслью.
   Людям известно, конечно, многое об отношении философии к по?эзии. Мы, однако, ничего не знаем о диалоге поэта и мыслителя, которые 'на ближних вершинах живут, разделённые бездной'.
   Одно из сущностных средоточий безъязыкости - ужас в смысле отшатывания, на который настраивает человека бездна ничто. Ничто как Другое сущему есть завеса бытия. В бытии изначально уже испол?нилась всякая судьба сущего'.
  
  (М. Хайдеггер. Послесловие к: 'Что такое метафизика?'. С. 40-41)
  
  
  
  * * *
  
  Я и ты были серы ...
  Возникали пенные женщины из тины.
  В них было более истины,
  Чем... меры.
  
  
  
   1915 год. Конец октября.
   Финский залив. Обед на даче Будбергов.
   За столом сказано: Вера, дочь хозяина дома, - невеста банковского служащего. Он мысленно заплакал. Она налила вино, сказала:
   - Курить - признак мужества. Курите. Ура!
   Она прекрасна; сосредоточенно курит, шутит:
   - Пойти, разве, и мне на войну?
   Сестра рассмеялась.
   Когда он кончил читать стихи, она сказала с улыбкой:
   - Жалко!
   Наливая вино, спросила:
   - Вам можно?
   Он краснел, благодарил и смотрел...
   Через неделю, посмотрев на золотые и тяжёлые обручальные кольца, решил: 'Неужто это сон и последнее испытание? Больше я никогда любить не буду!'
  
  
  * * *
  
  Кому сказатеньки,
  Как важно жила барынька?
  Нет, не важная барыня,
  А, так сказать, лягушечка:
  Толста, низка и в сарафане,
  И дружбу вела большевитую
  С сосновыми князьями.
  И зеркальные топила
  Обозначили следы,
  Где она весной ступила,
  Дева ветренной воды.
  
  1908-1909
  
  
  
   'Как женщину, ты родину любил', - сказал Н. А. Некрасов (1821-1877) о Н. А. Добролюбове (1836-1861) и ниже, одной строфой, раскрыл суть не столько аскетизма, сколько именно отрешённости от вещей: 'Сознательно мирские наслажденья / Ты отвергал, ты чистоту хранил, / Ты жажде сердца не дал утоленья...'
   Вера Будберг вышла замуж за банковского клерка, и дальнейшая судьба её неизвестна и неинтересна. Был ли её муж разорён после Октябрьского переворота, поставлен к стенке, голодал, или они спокойно дожили остаток дней в солнечной Калифорнии, - кому какое дело? Сколько их было? Кесарю кесарево. Само её имя сохранилось как мгновение жизни поэта и потонуло в ночи, умной и чорной, в безъязыкости, в бездне ничто.
  
  
  
  * * *
  
  Читаю известия с соседней звезды:
  'Зазор!
  Новость! На земном шаре
  Без пролития одной капли крови
  Основано Правительство Земного Шара
  (В капле крови и море большом тонут суда).
  Думают, что это очередной выход
  Будетлян, этих больших паяцев Солнечного мира,
  Чьи звонкие шутки так часто доносятся к нам, перелетев небо.
  На события с Земли
  Учёные устремили внимательные стёкла'.
  Я вскочил с места. Скомкал известия.
  Какая ложь! Какая выдумка!
  Ничего подобного.
  Я просто на песке на берегу южного моря, где синели волны,
  Написал мои числа,
  И собралась толпа зевак. Я говорил:
  Я больше божеств. Я больше небес. Вот переставим здесь, переменим знак,
  И пали людей государства,
  Столицы сделались пеплом, чтоб зеленела трава.
  Я дешевле и удобнее богов.
  Не требую войн и законов. Моё громадное преимущество.
  Чёрным могучим быком я не гнался за смертною, не был оводом.
  Я удобен, как перочинный нож, и потому сильнее божеств.
  Возьмите меня вместо ваших небес.
  Чёрточки - боги судьбы, созданные мной.
  Также мне не надо кровавых жертв.
  Это мои превосходства как мужчины и бога.
  
  1920. 1921
  
  
   ...Столичная чиновница, тридцать лет верой и правдой высиживающая должность в министерстве образования, в приватной беседе с учителями словесности делится обширным знанием о быте и личной жизни писателей и поэтов:
   - Что за люди? Пушкин - дуэлянт, Лермонтов - задира, проходу не давал, потому и убили. Гоголь - психический, Достоевский - игрок, в казино просаживал всё до копейки. У него и роман такой есть. Толстой с женой - кошка с собакой. Маяковский - шведская семья... Есенин - пьянь, скандалист, Блок - вечный девственник. Нет, с ними невозможно... Как с такими можно жить? Бедные женщины! - связались на свою голову.
   - Мой век! - восклицал Анатолий Мариенгоф. - Молодой, горячий, буйный и философский.
   Наш век, - скажем, - век клерков, недошивинок, чиновниц из прачечных министерства культуры и такого же образования, учащих страну, как родину любить надо. Совсем недавно вслед за золотом пушкинской поры и Серебряным веком русской поэзии и искусства наш век хотел блистать бронзой. Теперь, как ровная улыбка возрастной красотки, - металлокерамика.
   Железные цветов побеги. Туши и телá железной дичи.
   Так, под красным флагом прозаседали одну государственность, теперь под триколором прозаседуют оставшееся - 'интеллигенции' подобного толка всё равно:
   'Сам я рабочий по убеждениям. Я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем под забором. Под этим лозунгом можно объединить большое количество интеллигенции моего толка'. (В. В. Маяковский. 'Баня')
   Наш век... - хорошо, если не оловянный.
  
  
  
  * * *
  
  Старый, жёлтый,
  Мохнатый лев
  С глазами старого знакомого
  Кривым ножом
  Кому-то угрожал холодно.
  И солнце - тучная девица - любит варенье -
  Льву закатилось за плечо.
  Железные цветов побеги,
  Охотник оловянных рощ.
  Железной дичи туши и телá
  Вдоль стен висели
  - Железный урожай труда
  В деревьях оловянных.
  
  1921
  
  
  
   В январе 1914 года в рецензии на первый авторский сборник В. В. Хлебникова с громким названием 'Рев!' Н. С. Гумилёв писал:
  
  
   'Как поэт, Виктор Хлебников заклинательно любит природу. Он никогда не доволен тем, что есть. Его олень превращается в плотоядного зверя, он видит, как на 'вернисаже' оживают мёртвые птицы на шляпах дам, как c людей спадают одежды и превращаются - шерстяные в овец, льняные в голубые цветочки льна.
   Он любит и умеет говорить о давнопрошедших временах, пользоваться их образами. Например, его первобытный человек рассказывает:
  
  ...Что было со мной
  Недавней порой?
  Зверь, с рёвом гаркая
  (Страшный прыжок,
  Дыханье жаркое),
  Лицо ожог.
  Гибель какая!
  Дыханье дикое,
  Глазами сверкая,
  Морда великая...
  Но нож мой спас,
  Не то я погиб.
  На этот раз
  Был след ушиб.
  
  И в ритмах, и в путанице синтаксиса так и видишь испуганного дикаря, слышишь его взволнованные речи.
   Несколько наивный шовинизм дал много ценного поэзии Хлебникова. Он ощущает Россию, как азиатскую страну (хотя и не приглашает её учиться мудрости у татар), утверждает её самобытность и борется с европейскими веяниями. Многие его строки кажутся обрывками какого-то большого, никогда не написанного эпоса:
  
  Мы водяному деду стаей,
  Шутя, почешем с смехом пятки,
  Его семья простая
  Была у нас на святки.
  
   Слабее всего его шутки, которые производят впечатление не смеха, а конвульсий. А шутит он часто и всегда некстати. Когда любовник Юноны называет её 'тётенька милая', когда кто-то говорит: 'от восторга выпала моя челюсть', грустно за поэта.
   В общем В. Хлебников нашёл свой путь и, идя по нему, он может сделаться поэтом значительным. Тем печальнее видеть, какую шумиху подняли вокруг его творчества, как заимствуют у него не его достижения, а его срывы, которых, увы, слишком много. Ему самому ещё надо много учиться, хотя бы только у самого себя, и те, кто раздувают его неокрепшее дарование, рискуют, что оно в конце концов лопнет'.
  
  (Н. С. Гумилёв. 'Письма о русской поэзии'. С. 173)
  
  
  
  Печальная новость
  
  8 апреля 1916
  
  Как! И я, верх неги,
  Я, оскорблённый за людей, что они такие,
  Я, вскормленный лучшими зорями России,
  Я, повитой лучшими свистами птиц,
  Свидетели: вы, лебеди, дрозды и журавли! -
  Во сне провлекший свои дни,
  Я тоже возьму ружьё (оно большое и глупое,
  Тяжелее почерка)
  И буду шагать по дороге,
  Отбивая в сутки 365317 ударов - ровно.
  И устрою из черепа брызги,
  И забуду о милом государстве 22-летних,
  Свободном от глупости возрастов старших,
  Отцов семейства
  (общественные пороки возрастов старших),
  Я, написавший столько песен,
  Что их хватит на мост до серебряного месяца...
  Нет! Нет! Волшебницы
  Дар есть у меня, сестры небоглазой.
  С ним я распутаю нить человечества,
  Не проигравшего глупо
  Вещих эллинов грёз,
  Хотя мы летаем.
  Я ж негодую на то, что слова нет у меня,
  Чтобы воспеть мне изменившую избранницу сердца.
  Нет, в плену я у старцев злобных,
  Хотя я лишь кролик пугливый и дикий,
  А не король государства времён,
  Как называют меня люди:
  Шаг небольшой, только ик
  И упавшее о, кольцо золотое,
  Что катится по полу.
  
  1916
  
  
  
   25 мая 1917 года на параде в день 'Займа свободы' грузовик под плакатом 'Против войны' с Председателями Земного Шара Велимиром Хлебниковым, Петниковым и Владимиром Маяковским (он запрыгнул в кузов под аркой Главного штаба) вырывается из колонны и мчит, мчит вдоль Невы в будущее.
   Велимир торжествует.
   Улыбаясь, он читает стихи:
  
  Вчера я молвил: 'Гуля! гуля!'
  И войны прилетели и клевали
  Из рук моих зерно.
  И ящер-зеленак на стуле
  Целует жалом ноготь крали.
  Но в чёрных чоботах 'оно'.
  И два прекрасных богоеда
  Ширяли крыльями небес.
  
  После чего на болотистой почве Невы появляется знамя Председателей Земного Шара.
  
  Они трубили: 'Мы - победа,
  Но нас бичами гонит бес'.
  И надо мной склонился дёдер,
  Покрытый перьями гробов,
  И с мышеловкою у бёдер
  И с мышью судеб меж зубов.
  Смотрю: извилистая трость
  И старые синеющие зины,
  Но белая, как лебедь, кость
  Вертляво зетит из корзины.
  Я вскрикнул: 'Горе! Мышелов!
  Зачем судьбу устами держишь?'
  Но он ответил: 'Судьболов
  Я и меры чисел самодержец'.
  Но клюв звезды хвостатой
  Клевал меня в ладонь.
  О, жестокан, мечтою ратуй,
  Где звёздной шкурой блещет конь.
  И войны крыльями черпали мой стакан
  Среди рядов берёз.
  И менямолки: 'Жестокан!
  Не будь, не будь убийцей грёз!'
  Кружась волшебною жемжуркой,
  Они кричали: 'Веле! Веле!'
  Венчали бабочку и турку
  И все заметно порыжели.
  Верхом на мареве убийца войн,
  Судья зараз, чумных зараз,
  Ударил костью в синий таз.
  Но ты червонною сорочкой
  Гордися, стиснув удила,
  Тебя так плаха родила,
  И ты чернеешь взоров точкой.
  Сверкнув летучей заревницей,
  Копытом упирался в зень.
  Со скрипкой чум приходит день
  И в горло соловья кокует.
  И то, где ты, созвездие, лишь пенка,
  В него упёрлися два зенка.
  А сей в одежде ясных парч
  Держал мой череп, точно харч.
  И мавы в лиственных одеждах,
  Чьи зебри мяса лишены,
  И с пляской юноши на веждах
  Гордились обликом жены.
  Как рыбы в сетях, - в паутинах
  Зелёно-чёрных волосов,
  На лапах шествуя утиных,
  Запели про страну усов.
  
  1917
  
  
  
   Первая русская женщина-профессор математики Софья Васильевна Ковалевская (1850-1891) своим даром числа, полагала, была обязана тому, что стены её детской в усадьбе Полибино случайно, из-за нехватки обоев, были оклеены страницами из трудов её дяди, профессора Остроградского, по высшей алгебре. Семилетний ребёнок, конечно, не разбирал знаки равенств, степени, скобки, иксы и дифференциалы, которые представлялись чем-то волшебным и неподрасчётным, но именно их начертания оказали решающее влияние на её судьбу - она проникла в тайну неведомых загадочных знаков. И равновесие кольца Сатурна - как это возможно? - получило решение во втором приближении. В 1889 году за решение задачи о вращении тяжёлого несимметричного волчка Парижская академия присудила С. В. Ковалевской большую премию.
   'Говорят, что стихи должны быть понятны, - рассуждал 'король государства времён'. - Так <понятна вывеска на> улице, на которой ясным и простым языком написано: 'Здесь продаются...'. <Но вывеска> ещё не есть стихи. А она понятна. С другой стороны, почему заговоры, заклинания так называемой волшебной речи, священный язык язычества, эти 'шагадам, магадам, выгадам, пиц, пац, пацу' - суть вереницы набора слогов, в котором рассудок не может дать себе отчёта, и являются как бы заумным языком в народном слове? Между тем этим непонятным словам приписывается наибольшая власть над человеком, чары ворожбы, прямое влияние на судьбы человека. В них сосредоточена наибольшая чара. Им предписывается власть руководить добром и злом и управлять сердцем нежных. Молитвы многих народов написаны на языке, непонятном для молящихся. Разве индус понимает Веды? Старославянский язык непонятен русскому. Латинский - поляку и чеху. Но написанная на латинском языке молитва действует не менее сильно, чем вывеска. Таким образом, волшебная речь заговоров и заклинаний не хочет иметь своим судьёй будничный рассудок'. (В. В. Хлебников. 'Говорят, что стихи должны быть понятны...'. С. 274).
  
  
  
  * * *
  
  Город, где люди прячутся от безумия,
  И оно преследует города, как лицо убитой
  С широко раскрытыми зрачками,
  С немного приподнятыми кудрями.
  Город, где, спасаясь от сластолюбивых коз,
  Души украшают себя шипами
  И горькими ядами, мечтая стать несъедобными.
  Дом, но красивое, красивое где?
  Город, где в таинственном браке и блуде
  Люда и вещи
  Зачинается Нечто без имени,
  Странное нечто, нечто странное...
  Город, где рука корзинщика
  Остругивает души от листьев и всего лишнего,
  Чтобы сплести из них корзину
  Для ношения золотистых плодов? рыбы?
  Или грязного белья каких-то небесинь?
  Что тонко ощущено человеком у дальнего моря,
  Возвещающим кончину мира
  С высокой сосны,
  Так как уходит человек
  И приходит Нечто.
  Но таинственным образом
  Колышки, вошедшие в корзину,
  Относятся надменно над вольными лозами,
  Так как признали силу плетущих рук за свою собственную.
  Город, где...
  
  1909
  
  
  
   Убийца войн, автор 'Усмеяльных смехачей', он обрёл свободу от вещей, полюбив выражения вида квадратного корня из минус единицы, которые, как замечено, отвергают прошлое. Не разнотствуя с Богом до миротворения, он делается шире возможного, данного природой, и, простирая закон мнимых чисел над пустотой, надеется видеть 'народ божичей', зоревеющих вечностью и созидающих Бога.
   'Обратимте наши очи к лучам земных воль, - предлагает он, изведав, что слова суть лишь слышимые числа нашего бытия; - если же мы воспользуемся заимствованным светом, то на нашу долю останется навий свет, добрые же лучи останутся на потребу соседним народам.
   Мы не должны быть нищи близостью к божеству - даже отрицаемому, даже лишь волимому'. (В. В. Хлебников. 'Курган Святогора'. С. 26).
   Что ему жизнь? Ему, проникшему в особую природу числа и волящему ныне познания от 'древа мнимых чисел'.
  
  
  
  Решт
  
  Дети пекут улыбки больших глаз
  Жаровнями тёмных ресниц
  И подают случайным прохожим.
  Лотки со льдом, бобы и жмыхи,
  И залежи кувшинов голубых,
  Чей камень полон синевы.
  То камнеломни цвета голубого
  Для путника случайного.
  Темнеет сумрак, быстро пав.
  И запечатанным вином
  Проходят жёны мимо улиц.
  
  1921
  
  
  
   Дети пекут улыбки больших глаз жаровнями тёмных ресниц: они должны корениться в земле, чтобы, поднявшись, цвести в эфире и приносить плоды.
   Дети своего века - Софья Ковалевская, Велимир Хлебников, Николай Гумилёв, Сергей Есенин - как чада Маврикийского древа, как открытый глаз атома, океан островов, светят в культуре, послушно хранящей тайну Того, 'кто, словно древо Игдразиль, пророс главою семью семь вселенных...'
  
  
  
  * * *
  
   Я умер и засмеялся.
   Просто большое стало малым, малое большим.
   Просто во всех членах уравнения бытия знак 'да' заменился знаком 'нет'.
   Таинственная нить уводила меня в мир бытия, и я узнавал вселенную внутри моего кровяного шарика.
   Я узнавал главное ядро своей мысли как величественное небо, в котором я нахожусь.
   Запах времени соединял меня с той работой, которой я <не верил> перед тем как потонул, увлечённый её ничтожеством.
   Теперь она висела, пересечённая тучей, как громадная полоса неба, заключавшая <текучие> туманы и воздух и звёздные кучи.
   Одна звёздная куча светила, как открытый глаз атома.
   И я понял, что всё остаётся по-старому, но только я смотрю на мир против течения.
   Я вишу, как нетопырь своего собственного 'я'.
   Я полетел к родным.
   Я бросал в них лоскуты бумаги, звенел по струнам.
   Заметив колокольчики, привязанные к ниткам, я дёргал за нитку.
   Я настойчиво кричал 'ау' из-под блюдечка, но никто мне не отвечал; тогда закрыл глаза крыльями и умер второй раз, прорыдав: как скорбен этот мир!
  
   1922
  
  
  
   'Природа-мать! когда б таких людей / Ты иногда не посылала миру, / Заглохла б нива жизни...' (Н. А. Некрасов).
   28 октября 1885 года в семье попечителя округа Владимира Хлебникова в селе Тундутове Малодербетовского улуса Астраханской губернии родился сын Виктор - орнитолог, числяр, поэт, отрешённый от вещей и открытый для тайны повелитель мира.
  
  
  * * *
  
  Меня окружали степь, цветы, ревучие верблюды,
  Круглообразные кибитки,
  Моря овец, чьи лица однообразно-худы,
  Огнём крыла пестрящие простор удоды -
  Пустыни неба гордые пожитки.
  Так дни текли, за ними годы.
  Отец, далёких гроза сайгаков,
  Стяжал благодарность калмыков.
  Порой под охраной надёжной казаков
  Углублялся в глушь степную караван.
  Разбои разнообразили пустыни мир,
  И вороны кружили, чуя пир,
  Когда бряцала медь оков.
  Ручные вороны клевали
  Из рук моих мясную пищу,
  Их вольнолюбивее едва ли
  Отроки, обречённые топорищу.
  Досуг со мною коротая,
  С звенящим криком: 'сирота я',
  Летела лебедь, склоняя шею,
  Я жил, природа, вместе с нею.
  Пояс казаков с узорной резьбой
  Мне говорил о серебре далёких рек,
  Порой зарницей вспыхнувший разбой, -
  Вот что наполняло мою душу, человек.
  
  1909
  
  
  
  
  
   БИБЛИОГРАФИЯ
  
   1. Бибихин В. В. Примечания переводчика // М. Хайдеггер. Бытие и время. М.: Ad marginem, 1997. С. 448-451.
   2. Гулыга А. В. Немецкая классическая философия. М.: Рольф, 2001.
   3. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М.: Современник, 1990. 383 с.
   4. Маяковский В. В. Велимир Хлебников // Полное собрание сочинений в 13 томах. Том 12. Статьи, заметки, стенограммы выступлений. М.: ГИХЛ, 1960.
   5. Недошивин В. М. Прогулки по Серебряному веку: Санкт-Петербург. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. 508 с.
   6. Пощёчина общественному вкусу. 18 декабря 1912 года.
   https://ru.wikisource.org/wiki/Пощечина_общественному_вкусу
   7. Пригожин И. Р. От существующего к возникающему. Время и сложность в физических науках. М.: Наука, 1985.
   8. Пригожин И. Р. Очеловечивание человека, креативность природы и креативность человека // Вызов познанию: стратегии развития науки в современном мире. М.: Наука, 2004.
   9. Соловьёв О. Б. Понимание и культура: Интенции понимания в социокультурной среде. Saarbrucken: LAMBERT Academic Publishing, 2011.
   https://www.lap-publishing.com/catalog/details/store/ru/book/978-3-8433-1012-3/Понимание-и-Культура
   10. Сологуб Ф. Звериный быт. http://www.fsologub.ru/lib/short-story/short-story_26.html
   11. Тынянов Ю. О Хлебникове. http://polit.ru/article/2005/11/09/hlebnikov/
   12. Хайдеггер М. Отрешённость // М. Хайдеггер. Разговор на просёлочной дороге. М.: 'Высшая школа', 1991. С. 102-111.
   13. Хайдеггер М. Послесловие к: 'Что такое метафизика?' // М. Хайдеггер. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 36-41.
   14. Хлебников В. В. 'Говорят, что стихи должны быть понятны...' // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 6. Книга первая. Статьи (наброски). Учёные труды. Воззвания. Открытые письма. Выступления. 1904-1922. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 274-276.
   15. Хлебников В. В. Доски Судьбы // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 6. Книга вторая. 'Доски Судьбы' (избранные страницы). Мысли и заметки. Письма и другие автобиографические материалы. 1897-1922. М.: ИМЛИ РАН, 2006.
   16. Хлебников В. В. Курган Святогора // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 6. Книга первая. Статьи (наброски). Учёные труды. Воззвания. Открытые письма. Выступления. 1904-1922. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 22-27.
   17. Хлебников В. В. Мы и дома // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 6. Книга первая. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 229-238.
   18. Хлебников В. В. Наша основа // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 6. Книга первая. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 167-180.
   19. Хлебников В. В. Образчик словоновшеств в языке // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 6. Книга первая. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 28-30.
   20. Хлебников В. В. Октябрь на Неве // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 5. Стихотворения в прозе. Рассказы, повести, очерки. Сверхповести. 1904-1922. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 179-186.
   21. Хлебников В. В. О современной поэзии // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 6. Книга первая. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 182-184.
   22. Хлебников В. В. Свояси // Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 1. Литературная автобиография. Стихотворения 1904-1916. М.: ИМЛИ РАН, 2000. С. 7-9.
   23. Хлебников В. В. Слово как таковое / А. Кручёных, В. Хлебников // В. В. Хлебников. Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 6. Книга первая. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 337.
   24. Якобсон Р. О. Новейшая русская поэзия. Набросок первый: подступы к Хлебникову. См.: http://philologos.narod.ru/classics/jakobson-nrp.htm
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"