Человек вверен свободе, однако редко пользуется ею так, чтобы достичь совершенства.
Прекрасное - трудно. Свобода противоречива. Люди вверены ей, как стихии: она позволяет наслаждаться и она убивает. Есть ли нечто более близкое человеку чем свобода? Свобода быть таким, каково намерение быть. И, возможно, нет ничего другого, кроме этого намерения быть.
Таков человек, тонкая плёночка бытия. Человек послушно принадлежит свободе, как свободный свободному. Ради чего? Не иначе, ради нездешнего. Храмы его всюду, где жив человек, и нет никаких иных оснований для принадлежности одного другому, разве что во имя любви.
Страна коптов встретила красными, как бокалы с вином, цветами гибискуса и жёлтыми - роз. Дул свежий ветер, синяя полоска моря с востока очерчивала горизонт.
Приём был безукоризнен. Улыбки не сходили с неожиданно смуглых лиц расторопных хозяев. В накинутых поверх сорочек, безразмерных, кричащих майках-балахонах от туроператора они ловко спроваживали гостей к автомобильной стоянке. Останься одна, она ни за что не стала бы им доверять: радушие было никак напускным, а в головах белозубых хитрованов крепко-накрепко засело: "Семь раз займи, шесть раз отдай". Но рядом был он, и она едва успевала подстраиваться под его размашистый шаг.
Среди огромных, как слоны, транспортных экипажей их серенькое, не крупнее мышки-норушки, такси бойко юркнуло в случайный просвет и принялось безудержно сновать по сетке асфальта. В конце концов они выскочили на магистраль и устремились на север. В стороне потянулись жилые кварталы и вереницы отелей Хургадинска, прозванного так бледными, как зима, обитателями умеренных широт.
До пункта назначения оставалось менее тридцати километров.
Они снова скрестили руки и мечтательно уставились в лобовое стекло.
Водитель непрестанно покашливал, кутал горло в платок и недвусмысленно поглядывал в зеркало. Его глаза были печальны, а сам он хотел казаться усталым. Под маской недомогания ему плохо удавалось скрыть интерес к белой женщине - интерес, непосредственностью своей резко отличающийся от культурной мишуры, к какой уже привыкли снежные лотосы у себя дома. Вместе с тем внимание нисколько не задевало и даже не было безразлично. Она поймала себя на мысли, что почти польщена, и почувствовала себя виноватой. Перед мужем, перед семьёй, перед ним... Он, такой радостный, прижимал её к себе и увлекал на самый край света. Что-то было в нём от сатира, что-то определённо сатирическое... И смех, и грех. Авантюра! Поиск приключений на свою голову. Впрочем, какие только сравнения не придут в голову при таких обстоятельствах? Разве можно за них отвечать?
Прекрасное - трудно. Люди перестают вслушиваться в звук, вглядываться в цвет. Это и понятно: вполне естественно забывать, обратное требует усилий.
"Париж, Нью-Йорк - всё, всё провинция, - сказала великая старуха советского кинематографа, философ с цигаркой. - Не провинциальна одна только Библия..."
Любители кухни, жители гламурной периферии полагаются на свой вкус, доверяют чутью, обострённому на оттенках тончайших флюидов. Во всём этом больше животного, чем людского.
От всего бренного и случайного прекрасное отграничивает себя неисчерпаемым количеством вещей мира сего. Улей, куда нарядные пчёлы воображения, трудяги молитвы, приносят свой мёд, прекрасное доступно лишь тем, кто устремлён дальше.
В этом неустанном продвижении на юг ли, на север - и любовь и свобода. Жизнь, однажды сделавшая первый ход, радостной рукой продвигает нас, как фигурки в шахматной партии, против чего-то тёмного и неведомого, что мы по недомыслию своему принимаем за смерть.
В путеводителе значилось:
"Эль Гуна - курорт на побережье Красного моря, расположенный в непосредственной близости от Хургады. Основанный недавно, он уже успел завоевать популярность у туристов из Голландии, Германии и Центральной Европы. Одна из самых привлекательных его особенностей - искусственные водные каналы, которыми он богат, как швейцарский сыр дырками. По этой причине Эль Гуну называют "Египетской Венецией". Вас поселят на берегу одного из каналов, и Вы получите замечательную возможность кататься на лодке каждый день. Вы даже сможете добираться на ней до моря, по пути любуясь необыкновенными красотами пейзажа. Отели Эль Гуны - это небольшие уютные домики и коттеджи с высоким уровнем комфорта и сервиса, широким перечнем дополнительных услуг..." и так далее и тому подобное.
Если верить описанию, Кафр, центральный район Эль Гуны, был полон разнообразными кафе, барами, ресторанчиками, хотя, как ни всматривалась она, ожидая чего-то яркого, пламенного, несусветного, ничего занимательного на глаза не попадалось.
Венеция на краю пустыни... Сколько племён созерцало с пустынной окраины морскую даль! Паруса рыбацких лодок, а ныне белотелые корпуса яхт сходили со своего галса прямиком в распростёртые ладони песчаных бухт. За два десятка лет пустыня превратилась в сад спа-отелей, яхт-клубов, полей для гольфа и заливчиков для кайтсерфинга. Упитанные постояльцы не преминули озвучить свою доминанту в новейшей гармонии старого мира. Для них по берегам прорезанных по пустыне каналов раскрывали двери отели пять звезд: всё здесь было для человека, всё во имя человека... Коммунизм в отдельно взятой деревне, коммунизм за свой счёт.
Завидев парочку с лёгким на подъём багажом, бодрая немецкая чета с любопытством вытаращила глаза, как будто крик "Русские? Неужели?" застрял где-то в гортани. Администратор на беглом английском объяснила, что можно, чего нельзя. И они, завладев маленьким стальным ключиком с номерком на проволочке, скоро нашли свой уголок - тихий домик в ряду других таких же близнецов, стоящих на сваях на мелководье.
Он сразу завалился в постель и принялся сбрасывать с себя остатки одежды. Она проскользнула в душ, и не прошло и пяти минут, как стала его.
Она сошла к нему со своего галса, как только снова увидела его у себя в доме. Тогда всё, что считала своим, стало принадлежать и ему. А что считала своим? Белотелый корпус, трепетнокрылый двигатель, воздушногладкий парус. С того момента парус слушался его вдохновения, биение учащалось по одному только слову.
Ближе к вечеру они добрались до пляжа.
Было прохладно, и он сделал вид, что снимает кино.
Сначала она улыбалась в объектив камеры, глаза сквозь праздные капельки пластиковых очков. Потом шарахнулась, прикрыла лицо и больше не смотрела, как ни старался он поймать её в кадр. Быстрая перемена настроения едва не смутила. Значит, что-то упустил, о чём-то не сказал, что должен был сказать.
- Не бойся... Не думай ни о чём другом.
Он растянулся на массивном деревянном шезлонге и уставился ввысь. Солнце не грело, а лишь слабо щекотало лучиками. Лёгкие перистые облака лениво текли на запад. Она положила руку ему на плечо.
- Тебе со мной хорошо? - Он повернулся и, ухватив, поцеловал, а потом слегка прикусил ребро её ладони.
- Ой.
- Тебе со мной хорошо, - медленно повторил он. - Больше ничего и не надо.
Да, да! Остаться в этом мгновенье. Разве не о том и мечтала?
Прелесть каждой минуты, похожей одна на другую, как неподалёку домики-близнецы. Счастье? Оно такое же мимолётное.
Мир, поставленный на паузу. Что ещё?
Прекрасное - трудно. Трудно, ещё бы!
Не это ли свободная от истории жизнь?
- Нет ничего страшнее девки-вековухи, - вдруг сказала она и опять ощутила горячее биение, изнеможение радости и покой, покой.
Ветер гладко шевелил волны, трепал по щекам. Мальчишка-араб разносил фрукты. Он подозвал его и подал ей апельсин. Долька просвечивала на солнце.
Он столько времени думал о ней, теперь время не стало.
Счастье.
В чём прелесть литературы?
Она позволяет пережить его тысячу раз.
После семи стемнело.
На чёрном небе появились звёзды, на мостках зажглись фонари, над ресторанчиками засветились рекламные постеры.
Сошла желтоглазая ночь - та, в которую надо позвать, чтобы помочь...
Ей было весело.
На ужине она никак не могла одолеть десерт и неотрывно наблюдала, как он ел, пил, вытирал губы.
- Почему ты не ешь?
- Разве?
Ложечкой ковырнув ягодку в апельсиновом желе, она протянула ему.
- У-у! - поморщился он, и ягодка упала обратно.
- Мы нашли место, в котором едва ли наткнёмся на соотечественников, - дотошно изучив окружение, констатировал он.
- Уже тянет на родину?
- Ещё как! - и скептически кивнул головой.
- Штирлиц склонился над картой, - сказала она: - его неудержимо рвало на родину.
- А мне нравится другой: Штирлиц заложил ногу за ногу. Утром Ногу-за-ногу забрало гестапо.
Им вспомнилось и то, как люди Мюллера ставили танк на попа, и то, как Штирлиц закрыл форточку и дуло исчезло. Всё это перемежалось взрывами смеха - ни дать ни взять, дети малые разыгрались на воле. Пожилая дама неодобрительно поглядывала в их сторону.
- Эта ещё помнит "Гитлерюгенд", - понизив голос до степени полной нелегальности, сообщил он. - На явочной квартире нас ждёт засада. Придётся взять парабеллум.
И они опять давились от глупостей, что, как назло, лезли в голову и вызывали недоумение у благовоспитанных соседей.
- Теперь мы для всех "плохой русский стол".
- Надо же, как не повезло! - самонадеянно подтвердил он.
- Идём в Кафр?
- Идём.
В тёмных объятиях ветра слышался однозвучный гул океана, спаянного бессчётным множеством связей, гудящего из баловства в пустоту Восточной пустыни, просто так, чтобы было кому гудеть. Вихрь подталкивал в спину и обвевал лицо. В абсолютном его движении было что-то заговорщическое, немое: он пробуждал среди ночи и заставлял повторять один и тот же чёрно-белый перфоманс с бесконечностью, ветром и завороженными хлопьями прошлой жизни.
- Гляди: "Аквариум".
За первым же ресторанчиком светилась неоновая вывеска местной достопримечательности. В синих глубинах Красного моря на фоне колоритных пейзажей переливались всеми цветами радуги причудливые обитатели рифов, расщелин и скал. Морская бездна влекла. В тесноте её гротов и лабиринтах путей кипел рыбный суп. Им уже что-то рекламировали, горячо жестикулируя и преданно глядя в глаза.
- Просто театр Карабаса-Барабаса какой-то...
- Да, а ты Буратино. Зайдём?
- How much? - cпросил он у зазывалы. - For two persons.
- Twenty pounds or four dollars, - привычно запросил тот.
"Вот сколько стоит счастье", - подумал он и достал доллары.
Внутри было сумеречно, как в пещере. Только в аквариумах жило солнце.
Она сразу остановилась перед скалярией невероятных размеров, настоящей хозяйкой отмели. Скалярия медленно ходила кругами, демонстрируя всё великолепие своего облачения; следом петляла ещё пара-тройка здоровенных рыбин. Зеркала по бокам удваивали каждую, и потому, подплывая ближе, они без труда находили себе попутчиц до нового поворота.
На известковом дне копошились членистоногие. Суровый мрачный краб, похожий на переростка-паука, упорно пытался сдвинуть с места актинию. Чем она ему помешала? В углу из-под камня выглядывала полосатая рыбка и в глубокомысленном молчании созерцала происходящее. Оба её чёрных глаза, как локаторы, были наведены на людей.
- Философ, - рассудил он. - Всё подмечает, а о чём думает, неизвестно.
- Ни о чём не думает, - шепнула она и показала на плоское существо с длинным гибким хвостом в аквариуме поменьше: - Электрический скат.
Скат лежал на камнях, весь в каких-то нелепых голубых пятнах на грязно-зелёном камуфляже. Посредине хвоста тянулась узкая полоска такого же до странности голубого цвета. Вокруг разместились его собратья; они замерли и совсем не подавали признаков жизни - наверное, спали.
- Хм, электрический... То есть от него тут питается всё, - и он указал на тусклое освещение коридора.
По обеим сторонам его за рамами толстого силикатного стекла, каким обыкновенно довольствуются витрины магазинов, висели, возились, играли, порхали в воде бродяжьи царства удивительно несуразных существ. Были тут коробки в точечках с квадратными головами, ядовитые львы с пижмами, что у королевы Марго, хирурги с хвостами в форме полумесяца. Все они, словно старые приятели, были ей знакомы. Угорь покрупнее гонял соседа по заточению. При каждом укусе тот нервно вздрагивал изящным тонким телом и спешил укрыться как можно дальше. Его нагоняли и кусали снова. Хлюпанья воды и удары о стенки были настолько сильны, что заглушали мерный звон мелодии, единственно отсчитывающей часы.
- Слушай, он его кусает, маленького этого, который слабее... Он его, погляди, терроризирует...
- Может, это самка? Он к ней пристаёт, - предположила она.
- Может быть, - у него сорвался непроизвольный смешок.
- А может и нет, - как бы раскаиваясь в сказанном, легкомысленно бросила она.
В другом водоёме длиннющие лысые мурены были придавлены обломком тёмно-серого диабаза, так что могли только разевать зубатые пасти, раздувать жабры и впиваться чёрными от ярости, злокозненными глазками. Они махали хвостами с одной стороны и, как Змей-Горыныч, мотали головами с другой, и хотя не пылали огнём и не кусались, но, пожалуй, вряд ли бы удалось сыскать смельчака, безрассудно отважного Иванушку-дурачка, чтобы сунул к ним руку. Их морды мало чем отличались между собой и - не без удовлетворения обнаружила она - были списаны с колючего выражения мадам Фиги, когда та пыжилась от напряжения методологической мысли.
Прожорливые и кровожадные, мурены обладали невероятной живучестью. Можно было поверить рассказам о том, как в древнюю эпоху их откармливали человеческим мясом, обрекая на растерзание ленивых рабов.
"Никогда не поздно обличить подлую тварь в её подлости, - подумала она. - Так им и надо под камнем корпеть. Пусть перегрызутся, подавятся своим ядом Мурены Сергеевны".
Аквариум рядом казался пустым. Им пришлось постараться, чтобы разглядеть хитроумного краба, чья серая в крапинку окраска сливалась с крошкой известняка и ракушек.
- Его просто не видно. Вон он! - палец ударился о стекло.
- Краб закопан?
- Да, закопался так.
- Смотрит сюда.
- Угу.
Смежная комната была ярко освещена. На стене извивались нарисованные лианы и стремились расползтись приклеенные на эпоксидку ящерки и жуки. Со сталактитов под сводами свисал плакат: Crocodiles. Крокодилы, это громко сказано, скорее, крокодильчики грелись на гальке под искусственным светом ламп и не замечали человеческого присутствия. Едва заглянув за барьер, он хотел было погладить по ребристой коже одного из них, как вспомнил, что, едва пробив скорлупу яйца, аллигатор с первых дней способен откусить палец. (Или только фалангу? Собственно, это уже не имело значения.) Привлекать клиентов искалеченным пальцем? Это моветон, а финансисту следовало быть неотразимым, это да.
И они вернулись к аквариумам.
Чуть присев, он вытянул голову и упруго взмахнул руками, изображая, как парит стайка растрёпанных колючепёрых рыб довольно неправильной формы. То были крылатки. Перебираясь по дну и выныривая у самой поверхности, они устрашающе расправляли свои веера. Глаза у них были большие, с двумя ушными выростами наверху, в плавниках спрятаны шипы. Кому-то взбрело на ум сравнивать их со львами, а ведь растопыренные плавники не вправе соперничать с кошачьими гривами. Полосатые, как зебры, они скорее напоминали средневековых самураев во всей боевой амуниции и со знаменем на плечах.
Прекрасное - трудно. Когда сознаёшь это, мир останавливается.
Мир, поставленный на паузу. Что ещё?
Коловращение прекратилось, послышался треск времени. Осталось одно: "Тебе со мной хорошо". И всё...
Подле компрессора, откуда непрерывно выдыхалась струя воздуха и пузыри рвались из воды, распластался прилипала. Вытянутому в струнку, ему достаточно было присасывательной пластинки на верхней части спины, чтобы чувствовать себя прекрасно.
Но и это бурление, свидетельство постоянного биения и растяжения жизни, не возвращало его к миру истории - туда, где люди, следуя неумолимым законам смерти и воздаяния, любят и убивают друг друга. Недоступные оку истории, кочевники всегда в настоящем. Проходя сквозь и мимо хищных чудовищных лап, кочевники всегда в становлении. Становление - это вечное чудо возрождения субъективности, возвращения к началам. Начала жаловали свободу - свободу быть таким, каково намерение быть. В началах была любовь, полная нездешнего очарования паузы: паузы, на которой всё прекрасное, освобождённое от истории, прекрасно само по себе.
Распустив алую юбку фанданго, изгибалась и переворачивалась рыба-танцор. Она покачивалась и отжималась, выкарабкивалась, падала, не достигая успокоения ни в одном из своих скольжений.
- Зарядку делает. Или плавает так смешно?
- Как цветок, - сказала она совсем тихо.
- Ага. Видишь, укачало.
Аквариумы дрожали зелёным, синим и голубым. И в это дрожание, колыхание, уединение, восторженное и немое, вторгся ликующего вида юноша, вторгся сам собой, как будто его только и ждали.
- Очень красиво, да? Супер!
Ему кивнули. Юноша бесцеремонно достал танцора и принудил опять делать зарядку на верхушке булыжника, едва скрытого под водой.
- Очень, очень красиво. Да? Де он, де он?
Его быстрая, сбивчивая и путаная речь, тем не менее, доказывала распространенье наше по планете - распространенье, особенно заметное, как полагал поэт, вдалеке.
- Мавия? Русские ма-ви-я, да? - настойчиво раскладывалось по слогам. - Вы мавия?
- А, мафия... Нет, не мафия.
- Какой хотель? Отель? - возобновился допрос.
- "Панорама".
- Очень красивый отель, - немедля поздравил юноша: ему заранее было известно, что это очень красивый отель. Другого просто быть не могло.
- Dancer маленький. Хомара большой, очень вкусный, да? - и подвёл их к тому, что определил как хомара. - Очень вкусный, да? Кушали?
Нет, они не кушали.
- Fish house в Хургада, очень вкусный рыба. Fish house! Хомара большой, очень вкусный, да!
Рекламный блок был отработан по возможности удовлетворительно. Юноша, необычайно довольный собой, выжидательно улыбался и был по-своему совершенен, демонически совершенен.
Она молчала. Он быстро поддакнул, что да-да-да, омар, мол, большой, и, посмотрев на извивающее усами чудище, прибавил: как рак. С пивом потянет. А если без пива, то всё равно мясо должно быть вкусное. Он представил, как будет вытягивать из этих корявых долговязых суставов нежную розово-белую мякоть, отчаянно цепляющуюся за сухожилия. Брр... Хотя что-то, конечно, в этом было: сперва насладиться красотой животного мира, а потом его вкусом.
На четвёртом десятке лет
Замечталось совсем другое -
Черепаший суп на обед
И дымящееся жаркое.
Припоминая облик, распробовать всех по очереди - смаковать под аперитив мелководное ассорти, запивать белым рейнским вином тончайшее филе редких пород и, осторожно вскрывая ножичком панцирь членистоногого деликатеса, баловаться шоколадным нектаром на вишне и коньяке. Хаос, праздность да и только. Но раз уж омар поедает своих более слабых сородичей и не брезгует ничем из того, что попало в клешни - ни растением, ни животным, мёртвым или живым, не грех поживиться самим омаром. Каннибалу - каннибалово.
Демонический юноша тем временем не отрывал от них свой ликующий лик. Белый вязаный пуловер до странности контрастировал с гладкой тёмной кожей. В полутьме тускло отсвечивал стальной браслет на запястье. В какой-то момент юноша прибег ещё к одному средству из арсенала отрепетированных забав и, тихо присвистнув, пальчиками, растопыренными на манер многочисленных ножичков и отвёрточек мультитула, бойко забарабанил по аквариумному стеклу. Тесная стайка мелюзги зашевелила усиками, собралась, шатнулась туда-сюда и успокоилась в дальнем углу.
- Кусается.
- Кусаются? Они?
- Это-ви-ты... Едо-ви-ты...
Замечая, что его не понимают, юноша с усилием налегал на слова.
- А, ядовитые...
Подойдя к крокодильчикам, юноша ухватил самого маленького и попытался уложить на ладонь.
- Можно... Бери...
Она отшатнулась.
- Нужно говорить не "можно", а "хочешь", - объяснила ему.
- Хочешь? - переспросил юноша.
- Ты же спрашиваешь.
- Хочешь?
- Нет, не хочу.
- Нет? Not хочу? С большими зубками...
- Ты бери сам.
- Это маленькая... not кусается, - затараторил проводник в надежде хоть что-нибудь всучить из коллекции террариума, - not кусается, бери.
- А чем кормите? Что они едят? - размеренно, с учительской твёрдостью в голосе спросила она.
- Калемары. Рыба маленькая...
- Каль-мары.
- Кале-мары, - неправильно заученное слово коверкано скатывалось с языка.
- Каль-
- Каль-, - раздалось следом.
- Каль-
- -мары, - быстро сложил демонический юноша.
"Проворный, - подумал он. - Даром что Fish house".
Кобра, мумифицированная в стойке на хвосте, появилась на голове проводника. "Опять для меня пакость готовит", - заметила она и спряталась от греха подальше.
- Хочешь? Бери... - пристал искуситель и попытался водрузить на неё сухое, как корюшка, пресмыкающееся.
- Давай попробуй. Сделай красиво с коброй, - присоединился и он.
- Не хочу я её, - увернулась от протянутого ей чучела.
- Не хочет она...
- It"s fantastic. Как живая. Fantastic!
Стало смешно, и они на пару, так и быть, уговорили её сфотографироваться с шершавым змеиным обручем вместо короны.
К полуночи ветер затих, лишь редкие порывы его, мягкие и влажные от усердия, долетали откуда-то с моря.
В отеле на террасе над круглым бассейном они облюбовали одинокий столик. Бассейн был озарён отражённым светом осторожных немигающих фонарей. Горячая вода из шланга мерно струилась в его прозрачную глубь. Чем не аквариум? Когда он принёс кофе, она перелистывала увесистый том.
- Что это? Вольтер? - восхитился он.
"Философские повести" было напечатано на обложке.
- И что мы с этого будем иметь?
Вытащив закладку, она прочла:
"О светоч мира, наместник Изиды, Озириса и Гора, повелитель обрезанных, чей алтарь, подобно алтарю разума, высится надо всеми престолами, до меня дошло, что ваш бог, бык Апис, умер...".
В два порыва ветер перевернул листы и сдунул пену с чашек.
Снизу доносились оживлённые голоса, цоканье: "Цо? Цо?" - сыпались вопросы, и над всем этим - пароксизмы веселья. А он, со строгостью визиря, в джемпере с воротником под самое горло, не сводил с неё глаз.
- Прохладно, - поёжилась она.
- Что ты хочешь? Зима в северо-восточной Африке, - с ударением на "северо-восточной" предостерёг он.
- Всё-таки теплее лета на юге Западной Сибири.
- Ага, немного теплее. "Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна", - напел он. - Похоже на песню семита с обетованной земли между Турцией и Египтом, а пелось в стране далеко на севере. Обман?
- Если бы... - отвечала она. - Если бы всё было так просто. Кто автор? Исаковский? Матусовский? Блантер? Они ведь тоже никуда не летели, народу были верны.
- Скорее вождю. Им и незачем было лететь. И так всё имели прямо пропорционально своим духовным запросам.
- Это были запросы времени.
- Вполне возможно. Запросы партии или народа, без разницы. Всё равно грандиозный духовный провал. Или подмена. Куда сильнее Гумилёв:
"Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима,
На полях моей родной страны".
Он воодушевился и прочёл до конца:
"И тогда повеет ветер странный -
И прольётся с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвёл нежданно
Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо: но всё пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
Крикну я... Но разве кто поможет, -
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела".
Он умолк.
Сброшенные кожи - души и предания герметиков и ересиархов - погребались песками. Это иссушенные годами ладони истории по крупинке событий возводили призраки своих пирамид.
Высоко-высоко на вершине неба, ведал Мани, пребывает бесстрастное божество; внизу, лицом к лицу, - Сын Божий и Князь тьмы. Сад ослепительных планет, если такой расцвёл бы на небе, был бы зловещ и прекрасен. Именно его видел святой Антоний, когда во тьме - бесконечной, кромешной, египетской - демоны искушали его. Здесь и шага нельзя было ступить, чтобы не одолевал тысячелетний ужас космической пустоты. И они в кочевье своём пустились в эту великую тьму и безмолвие с безрассудством язычников, сведших, наконец, счёты с историей.
- И ведь не был Николай Степанович одинок, - посчитал он, - ни в России, ни в мировом масштабе. Вот "Мильтон", поэма Уильяма Блейка: "I will not cease from Mental Fight", погляди, как сказано - Mental Fight, ментальный бой, сражение духа, "Nor shall my Sword sleep in my hand" и меч не уснёт в руке, "Till we have built Jerusalem In England"s green and pleasant Land", пока не построим Иерусалим в зелёной и славной английской земле. Иерусалим духа, каково? Самая трудная битва - битва духа, быть может, потому что всякий, кто не знает о ней, сражается против.
- Я читала у Бродского, - заговорила она, - что философия государства, его этика и эстетика - всегда "вчера", а язык и литература - "сегодня" или даже "завтра".
- Правильно! Литература устремлена в будущее, а государство всего лишь история, отработанный пар. Время - абсолют, история - механизм. Становление - всё, что происходит во времени. Память - всё, что предано истории. Разве не так?
- Наверное, так. Хотя одной литературы для будущего недостаточно. Нужны физические усилия. И любовь.
- Не, с физикой и любовью всё обстоит гораздо сложнее, - отмахнулся он. - Почти как со снеговиком.
- Дался тебе этот снеговик!
- И ещё мужик во внедорожнике с дробовиком.
- Почему с дробовиком? Ружье настоящее охотничье.
- А Снегурку кто лепит?
- Женщина лепит. И не Снегурку, а снежную бабу.
- Пусть бабу, тебе-то какое дело?
- Мне - никакого. Ты о снеговике заговорил.
- Ну, я... А раззадорила меня ты.
- Нас учили, мужчина во всём виноват.
- Хм! Это вроде как: откуда берутся стервы? От неудовлетворённости. Опять же мужчина виноват.
- Именно!
- Да ладно!
- Сразу вспомнила мадам Фигу и подругу её Мурену Сергеевну. В универе философию преподают.
- Знаю, были такие.
- У одной глазки хитрые, свирепые, как у рыбок сегодняшних, ты видел, под камнем. Оскал в тридцать шесть старых зубов, по четыре корня мудрости на каждой челюсти. Потому её Муреной прозвали. Она сразу невзлюбила меня. И я ни в какую не могла сдать её мудрёный предмет. Мурена его диалектически истолковывала на все лады. Не за что было ухватиться, раз уж попала к иезуитам и женоненавистникам. Любому тезису Мурена Сергеевна противопоставляла другой и валила на пересдаче. Страшно было: вдруг отчислят? А я неплохо училась, в аспирантуру намеревалась.
Она подобрала ноги, устроилась поудобней.
- Пришлось узнать, как покупают экзамен. Со мной в жизни ничего отвратительнее не случалось. Быть жертвой подобного вымогательства - мерзость! Представляю, как Мурена скалилась, когда получила конвертик, как торжествовала...
Чашка остыла, хотя рекламной картинкой всё ещё излучала тончайшую аромагию кофе. Небесному лучу, заключённому в вещах, легче всего высвободиться в запахах, пряностях, ароматах; коловращение мира удерживает его. Она сделала глоток, заглянула в книгу, как будто хотела что-то найти у Вольтера, и продолжала:
- Мадам Фига - та у нас ничего не вела. Она вообще прежде ночной воспитательницей в физматшколе работала, в интернате. Ходила по комнатам с электрическим факелом, следила, чтобы мальчики к девочкам не перебегали. Себе на уме баба. Теперь подвизается в философии образования, доктор наук, об интеллигентности пишет, о гражданском сознании, что-то в этом роде. И тоже в Москве. Зажигает с Геней Зарецким, прелюбодействует. В её-то годы.
- Ну, мы тоже не ангелы.
- Пусть. Я о другом. Фиги и Мурены из тех особ, что появляются в вашей жизни, исключительно если могут что-то с вас поиметь. Такие вот, как они, не идут дальше тщеславной глупости и не пускают других. Жгутиковые. У каждой по четыре мерзких липких жгутика на обеих сторонах тела. Ими они крепко цепляются за стенки питающего организма. Паразиты, одним словом: взращивают псевдоучёность, поворачивают науку к алхимии и кабалистике.
- История старая, как сама наука, - вставил он.
- Грустно всё это. Раньше Мурены и Фиги научный коммунизм вдалбливали, а теперь толкуют о том, что дух триедин, изживают талантливых ребят, делают иностранцами у себя на родине. Подумай, за последние десять лет эмигрировало два миллиона человек, два миллиона не самых глупых и наиболее квалифицированных - тех, кто в состоянии инвестировать, инвестигировать, создавать.
- Трутни изгоняют пчёл? Тоже старая, как мир, наука, - перефразировал он. - Простейшие лучше приспосабливаются к изменяющейся среде.
- Конечно, - и глядя в чёрную даль, откуда поднимался ветер, заключила: - Человеческая природа это многоугольник, вписанный в круг, а круг - божественная природа. Так вот: Фига, Зарецкий, Мурена Сергеевна - они не более чем треугольники, хитроумные эгоистические плоские треугольники. Их моральное сознание и наука на примитивной стадии, а они чему-то учат других.
- Я даже догадываюсь чему, - оживился он. - Не дошедшая до нас книга Брута о добродетели вполне могла бы стать катехизисом жгутиковых.
- Думаю, у них она есть. Брут был силён в практике, а её вполне достаточно и без теории.
- Ах-ха! И мы её конспектировали целый семестр! - подтвердил он. - Как тебе следующий пассаж, нечто вроде: "К несомненно положительным признакам интеллигентности принадлежит искренний морализм, такой, чтобы взять на себя тяжкий груз, не важно, картошки или ответственности, и не вступать в драку за более сладкий кусок или место под солнцем". Хорошо? Особенно насчёт картошки хорош этический иллюзионизм. Большого ума писал человек, с юмором.
Кофе был допит, и она рассеянно слушала его.
- Вот и старайся с сими мадамками делать симпатию и альянс...
- Это ещё не всё. Истинный интеллигент, читаем, должен быть благодарным и помнить о тех, кто помогал ему в разных жизненных ситуациях. Ему следует уметь радоваться цветку, другу, любимым людям не на показ, а тепло и доверчиво, - как слабоумная Офелия, добавил бы я. И это ещё не всё: надо научиться - слышишь? научиться! - сносить обиды и не прощать предательства. Это что-то из общественной рекламы, возможной только у нас: "Научите Ваших детей не разговаривать с незнакомыми людьми!" Весь мир учит детей говорить, а мы, значит, должны научить детей не разговаривать, для начала хотя бы с незнакомыми, а потом можно и палец к губам приложить, чтоб совсем как на листовке от товарища Ежова. Что скажешь?
- Изида, - сказала она. - Египтяне так изображали Изиду, дабы жрецы не обмолвились о её земном происхождении.
- Но это же настоящий брэд оф сив кейбл! Сифилис мозга!
- Да, не Вольтер, - согласилась она. - Пустословие. Хотя, может быть, по молодости Геня Зарецкий морально был в два раза крупнее - целый ромб или прямоугольник, а подруга представлялась ему магической звёздчатой пентаграммой. Представляешь? А потом жизнь стесала невостребованные углы.
- Представляю. Это каким же рубанком пообтесали твою ночную воспитательницу?
- Почему мою? И вовсе она не моя. Закорюку не я из неё сделала.