- Сколько стоят таблетки? - спросил я в аптеке.
- Не дороже денег, - философски ответили мне из окошка.
В больницу по своей доброй воле не попадают, туда человека помещают обстоятельства или родственники. Обстоятельства - это если скорую пришлось вызывать, а родственники - ну, это если они сильно беспокоятся о вашем здоровье. Могут ведь и в психушку засандалить, смотря по обстоятельствам.
Сегодня времена сугубо коммерческие, суточное содержание в больнице толстую копейку стоит, поэтому больше двух недель здесь никого не держат. Тебе дают 15 суток за плохое поведение на воле и помещают в палату предварительного заключения - подумать о своем житье-бытье непотребном. В это время дыры твои наскоро подштопывают методами интенсивной терапии и ты либо сам уйдешь по окончанию срока, либо тебя вынесут в двери вперед ногами раньше, что скорее наступит. Само собой, и постельное белье здесь выдают один раз, посмертно.
Вот я мотаю здесь очередной срок и думаю о том, как я сюда попал и в чем был не прав. Набор обвинений стандартный: малоподвижный образ жизни, неправильное питание, много стрессовых ситуаций. Надо больше двигаться, не переедать на ночь и жить равнодушно, не обращая внимания на нашу тревожную предгрозовую действительность. А как я могу вести подвижный образ жизни, работая при компьютере? Мне что - кругами по комнате бегать вокруг рабочего места? Говорят, фитнесом надо заниматься, мышцы железом в подвале качать. А время на это где? Это президент наш может себе такое позволить - у него час бассейн каждый день, еще часок штангу покачает с приседаниями. А нам, простым работягам, некогда. Или опять же, насчет необразованного питания. Рабочий день у нас не нормированный, ужинать я могу в 19 часов, а могу и в 23, смотря по делу. И какой там фитнес после 23 часов? Куда не кинь - везде город Клин.
У входа в кардиологическое отделение лежит черный резиновый коврик с крупной тиснёной надписью "WELCOME!". Очень приятно было видеть это участливое англо-саксонское внимание персонала к своим пациентам. С таким же успехом этот коврик можно было положить и у въезда на кладбище. Это я уж потом коврик заметил, когда стал перемещаться самостоятельно по всему корпусу. Привезли-то меня сюда из приемного отделения как полагается, на грузовом лифте в кресле-каталке.
За два дня перед моим появлением в палате N6 один обитающий в ней старикан поскользнулся здесь на линолеуме скользкой больничной жизни, неловко упал на пол, да и сломал себе шейку бедра. Поскользнулся он на собственном малиновом киселе, который раздавали на обед. В этом на первых счетах виновата была повариха, которая налила ему от своих больших к нему симпатий слишком полный стакан доброго напитка. Затем ситуацию подсуропил сосед, толкнувший его костылем под локоть в самый неподходящий момент, отчего кисель немного пролился на пол. Да он и сам виноват в конце концов, когда не вытер пролитое тотчас, а сел вместо этого обедать, и через пять минут поскользнулся, вставая от стола после принятия пищи. Его тут же резко понизили в больничном статусе: с нашего высокого 10 этажа (Кардиология) стремительно перевезли на пять этажей ниже, в Травму. Видите ли, дело в том, что здание местной больницы выстроено именно так, с учетом высокого медицинского конструктивизма, чтоб заблудший в коридорных лабиринтах пациент интуитивно находил дорогу в родную палату. В здании 12 этажей, этажи соответствуют высоте положения органов человека, вставшего во весь рост. На самом верхнем этаже, естественно, невралгия с нейрохирургами, там лежат серьезные люди с инсультом головного мозга. Раньше это были главные конструктора и директора заводов оборонной промышленности, а сегодня мелкие бизнесмены и чиновники районного масштаба. На одиннадцатом этаже обитают легкомысленные отоларингологи с офтальмологами. На десятом, как я уже упоминал, кардиология. Это снова серьезно. Там тоже раньше были всё главные инженеры с конструкторами, а сегодня торговцы средней руки да бывшие военные на активной пенсии. Ниже десятого идут терапия и хирургия - ну, это общее. На шестом гинекологическое отделение, на четвертом - урики, а на втором главное учреждение - реинкарнация. Тут уж, как говорится, одно из двух - либо вторая, новая жизнь, либо пропал. Насчет реинкарнации не шучу, но это не мое: кто-то так исправил табличку при входе в отделение реанимации со стороны пожарной лестницы. Шутников в больнице всегда хватает, жизненный материал соответствующий. Либо умер, либо еще радуется, что жив остался, и шуткует по этому поводу.
В этом здании с двенадцатью этажами естественно есть лифт. Здание постройки начала 80-х годов, ему уже тридцать, и лифтам в здании столько же. Поэтому они ведут себя сообразно своим социалистическим привычкам. Когда стоишь внизу, на первом этаже, то видишь на цифровом индикаторе, как цифры долго пляшут вокруг пятого этажа, примерно так: 7 - 6 - 5 - 8 - 9 - 6 - 5 - 4 - 3... Куда он при этом идет - неизвестно, в какой-то свой социалистический рай. Всё взрыкивает, гудит, обещает пятилетку в четыре года, на табло хаотически мелькают цифры этажей в указанном мною порядке - и потом вдруг является. А внизу уже очередь накопилась человек двадцать, а больше 3-х человек в лифт нельзя, все равно не поедет. Утром, в 9 утра, в начале рабочего дня медицинского персонала, вообще никуда не уедешь, нечего и соваться. С десятого этажа вниз проще всего оказалось пешком. А то пока этого лифта ждешь - новый инфаркт схлопотать успеешь.
Ну, так вот, я вернусь к происшествию со стариканом, которого переместили в Травму. Вот в этот момент у professore и закралась скабрезная мыслишка о сомнительной благополучности нашей палаты. Но это было так, первое легкое облачко на непорочно голубом и чистом небе нашего временного прибежища. Правда, номер нашей палаты уже наводил нас на некоторые терпкие размышления, но нам еще думалось, что мы - это не они, не те герои чеховской повести. Так было написано в "Книге вздохов и придыханий", которая находится на нашем медсестринском посту N1. Их два, этих поста, в противоположных концах длинных спаренных коридоров. На втором посту такая книга называется по-прежнему, "Книга жалоб и предложений", а нашей кто-то переправил название. В минуты своих прогулок по коридорам я решил полистать нашу, познакомиться с творчеством былых поколений. И что вы себе думаете? - там даже стихи есть. Как, например, такие:
Кончилось время леченья,
мы уезжаем домой.
Мы уезжаем, но обещаем
Помнить халатик родной.
Больные палаты N6
И приписка: PS Это не та палата N6, что описана в рассказе Чехова, а другая, нашенская.
Но и без приписки ясно, что в каком-то смысле вся наша страна есть одна большая палата N6, а мы друг другу братья в этой идиотской окружающей жизни.
Professore слегка за 70, он из категории "бывалых". Много раз уже бывал он в больницах, в том числе и в этой. Знает всё, всех и вся. По этой причине абсолютно безапелляционен. Он знает, кто чем дышит и склонен все действия медицинского персонала объяснять пагубной страстью рода людского к стяжательству. Вечерами облачается в коричневый домашний шлафрок со стеганым отложным воротником и задумчиво ходит по коридорам. На ночь любит читать толстый том с названием "Практические советы народных целителей", потому что инстинкта доверять врачам у него не выработалось. Манную кашу не ест принципиально, считая ее вредной для организма, а овсянку, помня сакральное кормление обаятельнейшего Никиты Михалкова в фильме "Собака Баскервилей", наоборот считает полезной и кушает с удовольствием.
Когда в палату зашла сестричка Елена делать всем укол Heparini в живот для разжижения нашей слишком загустевшей от горячей жизни крови, professore флегматично заметил: Профилактика бешенства в нашей палате продолжается!
У этой Леночки был интересный больничный сленг, с заменой повелительного наклонения совместными с ней работами: "Поднимаем рубашку", "Держим!", "Зажимаем после укола ваткой!". Так разговаривают в детском саду с малыми детьми, которым часто нужно не только сказать, но и показать, как это делается.
- Ох! - ну и тяжелая у вас рука, Еленушка! - сказал, кряхтя, старый грек Иванидис, грустно разглядывая свое бугристое, желто-фиолетовое после уколов брюхо. - Словно вилы в живот вонзились.
- А у вас шкура толстая, иначе не пробьешь - огрызнулась сестричка Елена, и, вызывающе вихляя бедрами, зашлепала своими босоножками к процедурному кабинету на противоположный конец коридора, в свое амбулаторное царство, пахнущее геранью и нашатырным спиртом.
- Вот почему так? - спросил грек в воздух. - У иных сестриц и не заметишь, как они к тебе прикоснулись - уже упархивают, а ты ничего болезненного от их укола так и не ощутил. А тут наоборот - как всадит, так всадит, точно копье спортсменка с картины Дейнеки, боль пронзит весь организм от макушки до пят.
- Это еще что, - высказался professore. - Это в народе называется тяжелая и легкая рука. Но, оказывается, тяжелая и легкая рука различается не только у медсестричек. Когда высаживают рассаду в грядки на даче, то у тяжелой руки бывает 6-7 всходов из 10, у средней, нормальной - где-то получается 8-9, а у легкой руки даже иногда 12 выходит! Во как! Проверено на личном опыте. У моей жены рука тяжелая, а у меня - легкая. А у нашего сына - так себе, средненькая.
- Я думаю, что я знаю, почему у Елены рука тяжелая, - сказал грек, и его лицо приобрело мстительно-заговорщецкое выражение. Он потешно воровато оглянулся, словно боясь, что его услышат те, кому нельзя этого слышать. - С личной жизнью у нее не складывается, вот что я вам скажу! Вот она и нервничает, курить на балкон бегает через час. Когда она иглу всаживает - о другом думает. Вот взять нашу Леонидовну. Ходит неторопливо, говорит спокойно, всем улыбается. Сразу видно - с мужиком у нее все в порядке.
Рядом с больничной территорией проходит окружная улица, огибающая жилой массив по плавной дуге, которая местными называется Лукоморье. Так что наша больница стоит у Лукоморья. Внутри больничной ограды имеется небольшая дубовая роща. Все по Пушкину. Ну, а "кот ученый", который "сказку говорит", - это, наверное, я сам.
По этой дороге в ранние утренние часы начинает двигаться автомобильный поток, который будил нас часов в семь. Жители ближайшего микрорайона каждое утро садились в свои машины и ехали куда-то по своим делам, - в надежде на то, что их день пройдет не напрасно. Шины их автомобилей шуршали по шершавому асфальту так громко, что будили нас на нашем высоком 10 этаже. Через 15-20 минут уже просыпался весь этаж, и децибельность шуршания автомобильных шин тонула в более громких будничных звуках гортанных перегукиваний между сестрами, звяканья перемещаемых из процедурной капельниц, коридорного торопливого топота женских каблуков. Но эти самые драгоценные и сладкие утренние 15-20 минут автомобили нам портили напрочь...
Вот я написал это, а сам думаю: никогда не знаешь, кому ты мешаешь жить в данную минуту. Я сам езжу по этому маршруту каждое утро и примерно в это же время. И я никогда не думал о том, что моя езда, оказывается, кому-то может мешать спать на 10 этаже здания, которое отстоит от дороги не ближе 50-ти метров.
Как сюда попадают? И очень даже просто. Живёшь своей нормальной жизнью, ходишь по улицам, работаешь, отдыхаешь после работы с пивком. Все как обычно. Но в один прекрасный момент твоя нога наступает на что-то хрупкое, неверное как первый осенний ледок. И ты проваливаешься. Вот куда и насколько - это у каждого по-разному, кто во что вляпается. Кто-то провалится только по колено и быстро выпрыгнет на твердое, а кто-то уходит в холодную воду с головой, долго плавает там в темной и мутной жидкости, пытаясь выбраться, и потом выныривает уже в больничной палате и еще долго хватает ртом живительный воздух.
А на улице в это время стоит солнечная золотая осень. За окном вместе с осенними листьями облетает вторая половина сентября. В разгаре грибная пора - народ с плетеными корзинами и лукошками тянется в лес, на тихую охоту. А ты сидишь в больничной палате на десятом этаже и сердишься, что невозможно пойти в лес. И физически ощущаешь, как дни пролетают мимо тебя, словно желтые кленовые листья за окном, и уже чувствуешь в воздухе предвечное дыхание зимы.
Вот прошло время завтрака, и с процедур вернулся Николаич. Вчерашние его анализы намекнули на то, что у него, возможно, обострение язвенной болезни, и ему назначили на сегодняшнее утро глотать "кишку" в гастроскопии. Кардиология кардиологией, но побочные эффекты проходящей мимо жизни здесь тоже пытались устранить. Затем утром к нему прибежала лечащий врач и сказала, что на гастроскопию ходить не надо - результаты вчерашних анализов можно интерпретировать и по-другому, а гастроскопия - процедура жесткая. Она пообещала придумать другую проверку для уточнения диагноза. Но Николаич был до пенсии большим начальником, с норовом. Он подумал-подумал и пошел на гастроскопию самостоятельно. Решил, что ему надо. Вернулся после завтрака - сипит, ему поранили горло во время глотания гастроскопической змеи. Его роскошный командный баритон обернулся дребезжащим дискантом. Николаич погрустнел, укутал шею полотенцем, и уткнулся с карандашом в толстенный том "Кроссворды и судоку". Ровно 300 страниц упражнений для головы. Это известная анестезия для мозга, когда не знаешь, чем занять скучающую душу свою. Душа спрашивает тебя - "Как быть дальше? Что делать? Зачем ты вообще живешь?", а ты ей торопливо: "Сейчас, сейчас! Подумаем вместе. Но дай-ка я сначала разомнусь, решу для разгона парочку кроссвордов и несколько судоку". Душа грустнеет и мрачно отворачивается в сторону приоткрытого окна, откуда через подоконник тянется поток свежего лесного воздуха...
После завтрака professore дефилировал по коридорам, и принес несколько живых наблюдений. Наблюдение первое: больные ходят по коридорам в домашних шлепанцах; но мужчины - все поголовно в черных носках, а женщины столь же дружно ходят босиком, наверное здесь им сложно с чулками-колготками, а короткие носки носить они не желают, ибо те своей каймой подчеркивают излишнюю нервозность их ног. Наблюдение второе: судя по вывешенному у буфета меню, у нас на завтрак должен был быть кефир, а нам его не дали. Вернее, его должны были давать только больным категории ПО. "Кто такие эти ПО?" - спрашивали мы сами себя. - "Мы, наверное, не ПО, раз нам кефира не дают". "ПО - это сокращение от Пьяницы и Обормоты, а мы больные приличные", - объяснил нам Курицын, бравый отставной вояка и поэт. "А что тогда означают имеющиеся там сокращения ЩД и ОБС?" - спросил я. "Ну, это просто!", - мгновенно парировал Курицын, - "ЩД - это щенки и доберманы, а ОБС - это обслуга. Вот водитель автобуса - это обслуга, он обслуживает пассажиров. Учитель или врач - это тоже обслуга, потому что они обслуживают насущные потребности общества. А президент нашей страны - не обслуга, он слуга народа. Это надо различать". Что ж? Поэт имеет право на собственные толкования! И самое интересное, что он оказался не так уж далек от истины. Мы потом расспросили нашего повара. Оказалось, что ОБС - это общий стол; ЩД - это щадящее, без сахара и соли - именно только щенкам и можно; а ПО - это "после операции", они еще не пришли в себя после наркоза - вот и кажутся немного "датыми", под хмельком. Пьяницы, одно слово.
От полковника Курицына веяло неизъяснимым романтическим обаянием. Как от всякого бывшего военного, патологически бритого и подтянутого, от него всегда пахло утренней свежестью и бесшабашной уверенностью в свои силы. О своем месте в жизни он говорил легко и возвышенно, непринужденно вплетая великие имена в свою судьбу. Он говорил о таких вещах, словно бы хвастался. Но он и не думал хвастаться - просто так оно и было по его жизни, что уж тут поделаешь! Вот он говорил, что по семейным преданиям его род идет от известного в большой истории дьяка посольского приказа Феодора Курицына, который служил Великому князю Ивану III. Правда, честно оговаривал он, ему так и не удалось документально состыковать родственные линии от себя к тому знаменитому в истории Курицыну. Но его уверенность подкрепляют твердые семейные легенды, хотя они и не полностью подтверждены документами. В конце концов, говорил Курицын, даже поэтический дар к стихосложению у него от того знаменитого дьяка. Феодор, как известно, является автором ряда оставшихся в истории литературных произведений, из которых сохранились философское стихотворение "Лаодикийское послание" и повесть "Сказание о Дракуле". Легко посчитать, что нашего Курицына и того легендарного дьяка Курицына разделяют более 20 поколений, документально родство отследить крайне сложно.
Или, например, вот еще факт: через улицу от его загородной усадьбы в Макарьихе до сих пор находится дом отдыха "Макарьиха". И он как то невзначай обмолвился, что в начале 50-х годов здесь пару недель отдыхал сам товарищ Мао, которого он лично не видел, потому что еще не жил здесь, но о котором много рассказывали соседи. Рассказывали, как свирепствовала с проверками местных жителей оберегавшая вождя охрана НКВД, и как сам китайский вождь в противоположность этим людоедам был скромен и демократичен, как он подъезжал к воротам дома отдыха на роскошном лакированном ЗИС-110, черном и блестящим, как смешно приветствовал прохожих поднятием коротких пухлых рук и забавными звуками своей речи, которые кажутся русскому уху похожими на обезьяний или кошачий лепет...
Я слушал Курицына, раскрыв рот, и думал: врет. Врет от начала до конца, потому что проверить его я не смогу. Но врет очень убедительно и красиво, как это делают поэты. И опять же все оказалось не так, как я думал. Позже выяснил из исторических книг о нашем крае: Мао Цзе Дун был в наших местах в феврале 1950 года, действительно жил в местном санатории под Макарьихой и так далее, вплоть до новейшего в то время ЗИС-110. На сайте истории города имеется даже фотография китайского вождя на фоне этой прекрасной машины, сделанная перед правлением колхоза "Красный Луч". Все рассказанное Курицыным оказалось кристаллом чистой правды. Настоящие военные врать не умеют. Они умеют только командовать, подчиняться старшим по званию, и красиво умирать за Родину.
Слушая Курицына, я заказал принести мне из дому ту книгу "Истории Государства Российского" Карамзина, где описывается правление великого князя Ивана III: я хотел уточнить сведения о дьяке Феодоре. И когда мне книгу принесли и я начал ее листать, сразу наткнулся на вещи удивительные. Как оказывалось уже не раз после чтения книги великого историка, наши времена не очень заметно отличаются от времен пятивековой давности. Судите сами. Вот цитата из Карамзина о том, как московский князь Иван-III Великий Новгород под свою руку приводил.
...Великий Князь мог бы тогда покорить сию область войною; но мыслил, что народ, веками приученный к выгодам свободы, не отказался бы вдруг от ее прелестных мечтаний; что внутренние бунты и мятежи развлекли бы силы Государства Московского, нужные для внешней безопасности; что должно старые навыки ослаблять новыми и стеснять вольность прежде уничтожения оной, дабы граждане, уступая право за правом, ознакомились с чувством своего бессилия, слишком дорого платили за остатки свободы и наконец, утомляемые страхом будущих утеснений, склонились предпочесть ей мирное спокойствие неограниченной Государевой власти.
...За днем пиршества следовали дни суда. С утра до вечера дворец Великокняжеский не затворялся для народа. Одни желали только видеть лицо сего Монарха и в знак усердия поднести ему дары; другие искали правосудия. Падение Держав народных обыкновенно предвещается наглыми злоупотреблениями силы, неисполнением законов: так было и в Новегороде. Правители не имели ни любви, ни доверенности граждан; пеклися только о собственных выгодах; торговали властию, теснили неприятелей личных, похлебствовали родным и друзьям; окружали себя толпами прислужников, чтобы их воплем заглушать на вече жалобы утесняемых. Целые улицы, чрез своих поверенных, требовали Государевой защиты, обвиняя первейших сановников. "Они не судьи, а хищники", - говорили челобитчики и доносили, что Степенной Посадник, Василий Ананьин, с товарищами приезжал разбоем в улицу Славкову и Никитину, отнял у жителей на тысячу рублей товара, многих убил до смерти. Другие жаловались на грабеж старост. Иоанн, еще следуя древнему обычаю Новогородскому, дал знать Вечу, чтобы оно приставило стражу к обвиняемым; велел им явиться на суд и, сам выслушав их оправдания, решил - в присутствии Архиепископа, знатнейших чиновников, Бояр - что жалобы справедливы; что вина доказана; что преступники лишаются вольности; что строгая казнь будет им возмездием, а для других примером. Обратив в ту же минуту глаза на двух Бояр Новогородских, Ивана Афанасьева и сына его, Елевферия, он сказал гневно: "Изыдите! вы хотели предать отечество Литве". Воины Иоанновы оковали их цепями, также Посадника Ананьина и Бояр, Федора Исакова (Марфина сына), Ивана Лошинского и Богдана. Сие действие самовластия поразило Новогородцев; они не ведали за указанными людьми таких провинностей; но все, потупив взор, молчали.
Как всё похоже на наши времена! Целые абзацы можно отнести к нашим временам вообще безо всяких изменений. Гениальный писатель!
К вечеру у Николаича температура поднялась до 39 градусов, а горло все плотнее обкладывало обширной опухолью. Он уже не просто сипел, а едва дышал. Врачи к этому времени уже разбрелись по домам, оставался только дежурный врач и сестры. Дежурил практикант из первого меда, и он не решился брать на себя ответственность предпринимать решительные действия. После шумной консультации оставшиеся медики решили обойтись общими обезболивающими и снижающими температуру препаратами. А на следующее утро лечащий врач, увидев, что у Николаича подбородок слился с грудью, потребовала его резкого перевода в хирургию. Оказывается, при проведении гастроскопии лучший специалист больницы повредил ему слизистую желудка, и там начался процесс реакции. Заодно когда вытягивал гастроскоп обратно - повредил ему и горло, и там тоже началась реакция. "Я же говорила вам, что не нужно ходить на гастроскопию, я ведь предупреждала вас, что это жесткая процедура! А вы меня не стали слушать, проявили преступную самостоятельность. Зачем?" - выговаривала лечащий врач Николаичу. Тот пасмурно помалкивал, понимая свою необъяснимую провинность.
Но, к слову сказать, - нет худа без добра. Беда, если в замкнутом помещении заведется храпунец. Прощай тогда ночной покой, никакие беруши вас не спасут. Николаич, когда прописывался в нашей палате, сразу признался: "Всем я, ребята, хорош, но есть у меня один грешок - храплю". И с его уходом в палате по ночам наконец-то наступила благодатная сонная тишина.
А professore после того, как Николаича увезли на каталке в хирургию, веско сказал: "Не иначе в нашей палате черти водятся! Объяснить другими гипотезами происшествия в нашей палате я не могу. А с их наличием все объясняется самым лучшим образом. Это они поставили подножку нашему доброму старику, и тот сломал ногу. Это они подтолкнули под руку врача, проводившего гастроскопию, - кстати, лучшего специалиста в больнице в этой области - и тот повредил Николаичу слизистую желудка и горло. И сложно себе вообразить, что здесь еще может произойти. Мы все находимся в смертельной опасности". Тем, кто особо опасается бесовской силы, он советовал носить свитер спиной вперед: говорят, это меняет местами прошлое с будущим, что запутывает хитрую нечисть и помогает от нее избавиться. Сам он так и сделал, вот только у него свитер - что сзади, что спереди, - все едино. Так что такой свитер ему вряд ли поможет.
Я, когда все это от него услышал - ну, думаю, надо давать отсюда поскорее дёру, не то будет и мне дело! Но потом меня догнало, что для того, чтобы объяснить происходящую здесь чертовщину, нужно понимать, что в этом случае черти водятся не только в нашей палате, а как минимум по всей больнице, а то, бери шире, уже и по всей стране развелись. А если это так, то и бежать от них некуда. Они уже везде нас ждут, куда бы ты не убежал. Поэтому я успокоился, и перестал дергаться на эту тему. Но стал вести себя настороженнее и аккуратнее. На всякий случай.
Очередным вечером выясняли между собою, кто что ощущал во время инфаркта. У Курицына был обширный инфаркт. Вот его описание своих ощущений: "Проснулся среди ночи - страшное жжение в середине грудины, а конечности холодные. Глянул в зеркало - а лоб весь покрылся испариной, словно я вскипел, как чайник, и начал охлаждаться. Через 30-40 минут боль чуть стихла и переместилась от центра груди ближе к сердцу. Поскольку боль все не проходила, пришлось вызывать скорую в пять утра. Они как померили давление - а оно за двести! Ну, и полетел я скорым транспортом в центр рая... то есть... в райцентр по-нашему. Я потом думал в реанимации - что же могло привести к таким последствиям? Вот, может быть, я перед этим напрягся маненько. Днем перед этим случаем я копал во дворе яму размером в два кубометра, тяжелая работа. Вот и прихватило". Еще бы его не прихватило! Ему 73 года, а он во дворе ямы размером в два кубических метра роет, как экскаватор. На улице - осень, земля сырая, тяжелая. А ему нужно два куба породы наверх выкинуть. Это работа не для всякого молодого будет.
А у грека Иванидиса совсем не так было. Он руководитель крупного СМУ. Наорался с утра по телефону с заказчиком, и потом в середине дня почувствовал, как силы его оставляют. Ноги сделались ватными, а на спину будто чугунную плиту повесили в два пуда, даже со стула подняться не просто. Выпил валидолу, немного полегчало. А как приехал с работы - совсем сдулся, словно воздух из тела выпустили. Еле до квартиры доплелся. Жена сразу скорую, и... понеслась душа по больницам и по взгорьям...
У Николаича вообще был не инфаркт, а межреберная невралгия. Это когда в груди, под сердцем - дикая боль. Но это, оказывается, не сердце виновато, а защемление нервов в переломанных когда-то давно ребрах. Он в молодости занимался велосипедным спортом, и один раз так размазался по асфальту, что еле откачали. Вот с тех пор у него и прихватывает иногда. А почему он тогда лежал в кардиологии, спросите вы? А хрен его знает, вашбродь! Спросите чего полегче. Николаич объяснить мне это так и не смог, хотя эта невралгия у него уже лет не меньше двадцати, могли бы и научиться отличать его болячки от сердечных проблем. У меня, конечно, есть парочка конспирологических объяснений, но не буду вас утомлять своими гипотезами.
А у professore все эти инфаркты были так давно, что он и позабыл, как именно это было. Все уже смешалось в его дальней памяти, как фотокарточки вынутые из альбома и разбросанные детской рукой по всей квартире. "Когда я стоял на краю пропасти", - вспоминал professore, - "то, конечно, дух захватило. Но потом отпустило, а затем и вовсе забываться стало. Таков человек. Только что плакал, а через минуту уже смеется. Это защитное свойство нервной памяти человека, быстро забывать все плохое, иначе мы все давно сошли бы с ума".
А потом уже перед самым сном отставной полковник попросил нас послушать его стихи. Писаться ему стало лет десять назад, когда умерла его первая жена, с которой он жил сорок лет. Остался один, тоскливо, хоть подыхай. Но стало больше времени оглядываться вокруг. "Сидишь дома на своей фазенде", - рассказывал он, - "а всё вокруг так красиво - не передать. Рука сама писать просится. Причем всегда красиво. Летом и весной цветы, осенью вообще буйство ярких красок непередаваемое, и даже зимой красоты полно - и прозрачность просвечивающих на солнце сосулек, и узоры мороза на стекле, и чудесная симметрия шестигранных снежинок". О чем он писал? Как акын - писал о том, что видел вокруг. О Подмосковье, о родной Макарьихе, о волжском городке Плёс, где он был в санатории. Вот, например, его стихи о Подмосковье. Он лежал на больничной кровати, держал в руке исписанные авторучкой листы, и монотонно бубнил, как это любят делать поэты.
Подмосковье, Подмосковье,
Ты здесь ходишь и живешь.
Подмосковье, Подмосковье,
До чего же край хорош!
Не сравнятся ним Канары,
Джунгли Африки, Перу.
Здесь со звуками гитары
Засыпаешь лишь к утру.
Подмосковье, Подмосковье, -
Здесь вокруг леса, поля!
Подмосковье, Подмосковье,
Средне-русская земля.
Видел я моря и взгорья,
Всю Атлантику прошел,
Но красивей Медногорья
На планете не нашел.
Подмосковье, Подмосковье,
Здесь покосы и роса.
Подмосковье, Подмосковье,
По утрам поет коса.
Мне милы твои подлески
И дубравы и боры,
Деревеньки в перелесках,
Избы рублены, дворы.
Подмосковье, Подмосковье,
В нем находишь чудеса.
Подмосковье, Подмосковье,
Деревянная краса!
Птичка там жужжит колибри
И горланит попугай,
Здесь вы с соловьем погибли,
Разноцветьем дышит май.
Подмосковье, Подмосковье,
Сам собой струится стих.
Подмосковье, Подмосковье,
Край черемух обливных.
Мы так и уснули под этот монотонный священный бормот, и снились нам облитые белым цветом подмосковные черемухи, жужжащие над ухом колибри (откуда они в Подмосковье? - может быть, он имел в виду комаров?) и прочие скромные прелести нашенской "средне-русской земли". Bella Poetico - так professore называл Курицына, которого он знал на несколько дней дольше, чем все остальные. Но несколько дней в больнице - это все равно, что несколько лет в обычной жизни. Здесь уже через неделю кажется, что знаешь человека вечность.
Утром иногда бывает так, что ночная черно-фиолетовая хмарь отрывается от горизонта, и начинает подсвечиваться восходящим солнцем снизу. Сначала облака становятся красно - багровыми, потом они по мере восхождения солнца желтеют, а затем сереют, когда солнце заходит за их спины. Они словно сгорают в ярком солнечном свете, и превращаются в гонимый по небу пепел.
Нас рано разбудила развозка капельниц. В больнице в этот день должна была быть министерская проверка, чуть ли не сам Зам должен был приехать. Вы себе представляете, что это такое для скромной районной лечебницы? Чтоб никакого мусора, ни соринки в самых грязных местах, чтоб всё в линеечку, перпендикулярно и вертикально, чтоб всё было красиво, черт побери... От гримасы сановного лица зависели квартальные и годовые премии всего персонала, и даже места в креслах местных начальничков. Верхнее медицинское начальство любит, когда всё вокруг благостно и боголепно, как в женском монастыре. Вот наши и наводили шороху в своем курятнике сверху вниз. Главврач с вечера рыком рычал на заведующих отделениями, те часом позже - на подчиненных им врачей, а врачи на своих крепостных медсестер. В этот день раньше 7 утра начали греметь, скрипеть и хрустеть ржавыми колесами капельные сооружения, древние, как колесницы Рима. Казалось, варвары со всей Европы двинулись по нашему коридору к стенам вечного города.
Перед завтраком зашелестел тихий кладбищенский дождик. Легкий, но пакостный. Впрочем, вполне себе осенний. Сверху с окна 10-го этажа было хорошо видно, как над лесом завис сизый туманец, внизу омылся от подножной пыли асфальт, по подоконнику застучали редкие крупные капли. Дождь зашумел в листве ближних деревьев. Было тихо, совершенно без шелеста ветра. Был слышен только шум дождя в кронах берез и кленов, барабанный стук капель по жестяному подоконнику, да тихий лепет автомобилей, разъезжающихся с утра от жилья к работе. Машины в уличной пробке двигались медленно и торжественно, как на похоронах. Это уже шли похороны наступающего дня. Не успел начаться - а его уже хоронят. Пессимисты. Мало ли чего чудесного может случиться в этот только начавшийся день?
Проснувшись от звука ковыляющих по коридору капельниц, я вспомнил сегодняшний сон. Он был довольно странный. Некто (не я, а незнакомый мужчина средних сорока лет) звонит по мобильному телефону своей женщине. Но что-то происходит не так - то ли его пальцы ошибаются в цифрах, то ли на телефонной станции его как-то не так соединяют, но он попадает в приемную небесной канцелярии. Он долго говорит с дежурным ангелом, выясняет у него те вопросы, на которые он давно хотел бы получить ответ. Снящегося мне ангела я видел очень детально, вплоть до бейджика на его служебном голубом халате. Вот у наших врачей и медсестер на такой карточке наиболее крупно написаны Имя и Отчество, а фамилия и должность в два раза мельче, как необязательная дополнительная информация. А у него ФИО было написано микроскопическим шрифтом, а должность крупно - Дежурный Ангел. У него было усталое бледное лицо с крупными чертами и пронзительно бездонными тёмными очами. Он сидел за вечерней конторкой и в пучке желтого света ночной лампы листал журналы наших судеб. Герой моего сна спрашивал его о своей матери, где она? - Как и положено по ее заслугам, отдыхает в райских кущах; а отец? - отец также пребывает в раю, как фронтовик отечественной войны, но в другом месте; а Сталин, где он, интересно? - Сталин мучится в аду, сидит вместе со своими приспешниками на громадной сковороде, а другие прихвостни подбрасывают березовые поленья им в огнище; потом меняются местами; а Ленин? - Владимир Ульянов до сих пор обретается в небесной психушке имени Св. Кащенко, на обследовании, все никак не могут выяснить разновидность его шизофрении... Потом хрипы, звуковой шум, и связь обрывается. Он пытается дозвониться снова, пытается перебирать цифры, которые он мог набрать ошибочно - но дозвониться туда же не может. Слишком много комбинаций, а он не знает, как именно он ошибся... А потом я проснулся. Оказывается, всё это был всего лишь сон. Но уж очень, очень правдоподобен.
После завтрака к нам в палату прибыл ОБОЗ - инспекционный обход заведующей отделением с лечащими врачами. Обычно она по отделению не ходит, для этого врачи есть, но сегодня был день исключительный. Заведующая, могучая женщина лет 50 с малороссийской фамилией Забейворота, - классический чиновник женского пола от медицины. Массивная, стремительная, наклоненная всегда вперед градусов на 40, как носорог, ко всем на "ты", говорит короткими рублеными фразами, не очень слушая ответы. "Чем болеешь? Капельницы ставят? Выглядишь нормально. Давление как у космонавта... Этот срач убрать! (Это по поводу двух яблок и нескольких газет на подоконнике). Инвалидность имеешь? Направить в Моники. На коронографию. Нет квот? Только в январе? Нехай сам решает. И на том крапка". И так с каждым, но о его делах, иногда требуя историю болезни. Заставила всё убрать с поверхности тумбочек - ведь на больничном столике чайная кружка легко соседствует с рулоном туалетной бумаги и столовой ложкой, все кровати выставила параллельно окнам, перпендикулярно двери, и стремительно вышла, как ураган, покинувший акваторию порта.
- Так что она там квакала о квотах? - спрашиваю народ после того, как пыль после обхода немного осела.
- Это она о бесплатных фишках на проведение коронографии, томографии и операций, - отвечал Иванидис. - Но они заканчиваются обычно в феврале, а сейчас у нас осень только началась.
- И что теперь?
- А теперь, - вмешался в разговор professore, - начинается торжество ликующего дарвинизма: либо ты платишь, и остаешься жить, как особь более приспособившаяся к жизни, либо подыхай как знаешь. Страна идет вперед, ей не нужны неудачники.
- И что почем?
- Коронография - тридцать, томография двадцать, операции от ста.
- Круто! А если бабок нет?
- Тогда "как знаешь". Я ж говорю - дарвинизьм.
- А что такое "натомкрапка"?
- Это суржик, - снова словоохотливо отвечал professore. - По-русски "и на этом точка", по-украински - "i на тому крапка", на суржике - "И на том крапка". Очевидно, мадам недавно из Малороссии, своих кадров у нас не хватает, все лучшие врачи работают в Москве.
После обеда дождь закончился и выглянуло веселое солнце. И я ходил гулять по огромному больничному двору. И наблюдал с грустью, как золотая осень продолжала свой прекрасный полет над землей. Тополь почти весь уже облетел, даже толком не успев и пожелтеть. Его листья валялись на земле просветлевшими, светло-зелеными жесткими корками, и сразу начинали коричневеть от почвенной влаги. Впервые заметил, что багровые листья кленов почему-то облетают быстрее желтых. Наша северная рябина уже практически вся стояла без листьев, и только ее красные кисти пламенели на фоне тонких серых ветвей. А акации, чудом вкрапившиеся в зелень нашего Подмосковья, еще довольно бодры и зелены. У них были по-прежнему легкомысленные темно-зеленые настроения. Они еще не поняли, что зима - завтра. Южане, что с них взять.
Высокая министерская инспекция нас так и не посетила, прошумела где-то рядом, как ушедшая стороной гроза. Она пролилась где-то в других местах холодным косым дождем, с порывами шквального ветра, ломающего старые деревья и обрушивающего на головы подвернувшихся прохожих рекламные щиты, но у нас, на нашем этаже, ее не было. На нашем маленьком болотце была тишь да гладь.
Контингент обычного кардиологического отделения - это мужчины в среднем под 70, очень редко моложе пятидесяти. То есть это в основном пенсионеры, бесполезное ископаемое России. Которые одной ногой уже там. А другой еще пока здесь. О чем они говорят между собой, как думаете? О смерти? Совсем нет. О смерти никто говорить не любит. Осенью говорят о заботах осеннего сада, о грибах, всегда говорят о политике, о футболе, но немного, потому что надоело и ничто не меняется, вспоминают свою прошлую жизнь. Но чаще всего говорят о тех делах, которыми они были заняты до попадания в больницу, и которые им пришлось оставить. Курицын всё беспокоился о двух десятках кроликов породы "Белый великан", "брошенных на произвол несчастной судьбины", и раз в два дня ездил на своем поношенном "Форде" домой после обеда их подкармливать. Грек Иванидис рассказывал нам о том, какие известные объекты построило его СМУ, и время от времени подвисал на телефоне, отдавая ценные указания своим подчиненным, без него никак. Николаич перед пенсией руководил в оборонке, поэтому в разговорах с нами о своей работе помалкивал, зато часто говорил по мобильному телефону со своей женой, но так тихо и бережно, что ничего расслышать было невозможно. А professore был единственным, который мог с полоборота поддержать разговор с кем угодно на любую тему на уровне его собеседника. Но, конечно, говорили иногда и о смерти. Даже, наверное, чаще, чем в обычной жизни.
- Вот все думают, - как-то сказал Иванидис, - что в глубокой старости они будут ходить до последнего, жить полноценной жизнью, а потом упадут на землю и умрут. Или заснут - и не проснутся более. Это, братцы, шалишь! Это слишком легкая смерть, которая даруется далеко не всякому. Такую смерть заслужить надо. Вот, например, был у меня приятель, Юрка, доктор технических наук по строительному делу. Первый спец по крупным бетонным конструкциям в нашей стране. Дачу исключительно своими руками построил, каждую досочку обстрогал и покрасил, каждый кирпичик своими руками приголубил. И когда он в очередной раз приехал весной, и увидел, что его любимой дачи больше нет - сожгли ее по пьяни местные бомжи, то он умер на месте, у него просто разорвалось сердце от горя. Красивая смерть! Как на поле боя в войну. Но так бывает не всегда. А вторая крайность - лежать пластом на кровати несколько лет, и ходить все это время под себя. И такое бывает.
- А вы никогда не думали, - продолжил professore, - почему Смерть обычно изображают ужасной костлявой старухой с косой? Почти все волосы у нее выпали, а те, которые еще остались, всклокочены в колтун; во рту у нее осталась пара клыков на нижней челюсти, на носу огромная фиолетовая бородавка... Все очень просто: старуха - это олицетворение нашей Старости. Это она, Старость, сделает с нами так, что мы станем похожи на эту старуху, а затем умрем. Разве она не сама Смерть, эта старуха? Кто из нас после семидесяти может похвастаться хорошими зубами? Крепкими волосами? А может и лицо у вас с молодости не изменилось? И глаза до сих пор без проблем, без очков? Она тащит нас, тащит вниз, в свою темную сырую яму, в которой мы сгинем на веки вечные.
Полковник Курицын при этих словах тут же выдал экспромт:
Незаметно к нам подкралась
накопившаяся старость.
Без зубов и без глазниц,
Все равно утащит вниз.
Он рифмовал все направо и налево, чаще всего невпопад. Но осуждать его за это так же бессмысленно, как растущую в поле траву за то, что она растет, как осуждать вас за то, что вы разговариваете на русском языке. Bella Poetica, одно слово.
Потом говорили о положении в стране. Professore пытался возражать по поводу того, что у нас в стране сегодня тоталитарный застой, что власть всё завинчивает гайки, а народ терпит, потому что он разобщен и труслив.
- Для того, чтобы маятник Истории качнулся в другую сторону, - объяснял professore, - нужно чтобы он согласно закона инерции дошел до крайнего положения в своем предыдущем движении. А наша страна такая громадная, что маятник над ее просторами идет очень долго. Шутка ли - у нас десять часовых поясов! А если точнее, то одиннадцать с четвертью. Здесь простая механика, и больше ничего. Сегодня в России время дикого капитализма. Пока новая элита не нажрется как следует, пока она сама не захочет жить спокойно, неторопливо переваривая и усваивая добытые ею в результате разбоя и воровства богатства, ситуация не изменится. У нас нет заметных перемен потому, что маятник еще не долетел до своего предначертанного края. Но не все так плохо, как кажется: время идет, и делает свое дело. Они вскоре нажрутся и все вокруг станет улучшаться. Это как осенью: лето прошло и с каждым днем все ближе зима - но это значит, что все ближе и неизбежно грядущее следующее лето!
- Да при чем тут маятник, я не понимаю, - с большим раздражением отвечал Иванидис. - Я вообще не понимаю, кто мы сегодня такие. Какие-то обмылки человеческие. Нет сегодня у нас уважения ни к государству, ни друг к другу. Причем именно в таком порядке, потому что если нет уважения к государству, то нет и уважения к самим себе. Раньше уважали человека за ордена и медали, за должность высокую. Потому что большая должность - это была большая ответственность и честь перед людьми, а ордена - это заслуги перед отечеством. А сегодня за что уважать? - за то, что кто-то много денег у собственного народа наворовал и дворцов себе настроил? Сегодня у правящего класса нет ни ответственности, ни страха, ни стыда перед народом. Разве не взмолишься в такой ситуации о новом Сталине, чтобы он порядок навел?
- Нормальные народы, - вставил свое слово и Курицын, ("А не моральные уроды", подвякнул ему грек с соседней постели), - Нормальные народы гордятся качеством своей жизни, а мы всегда гордились успехами государства - изготовлением Царь Колокола, полетом Гагарина в космос, ядерными бомбами и количеством выплавленной стали. Разве это не смешно? Разве это не грустно? Это и грустно и смешно, как и вся прочая жизнь у нас в России. Вот только что по радио прошла информация, что строящийся в "Москва-Сити" небоскреб "Меркурий" будет самым высоким зданием Европы, 340 метров. Ну, и что? - спрошу я вас. Мы должны радоваться по этому поводу или как? Лучше бы пустили эти деньги на дешевое жилье для малоимущих, вместо того, чтобы щеки перед Европой надувать...
- Нет сегодня ни бога, ни парткома, - вернулся в разговор professore. - Раньше хоть чего-то боялись, а сегодня никакого страха нет. Человек без страха перед вечностью есть оскотинившееся животное. Деньги стали главной иконой. Но разве деньги могут являться смыслом жизни? Как, интересно, наши богатеи собираются попасть в царствие небесное? Деньги всегда являются только средством, а не целью. Важно, на что ты их потом тратишь. Если только на себя и свои золотые унитазы - то ты и есть, пардоньте за грязное слово, говнюк. Вот об этом они скоро и задумаются...
Этот весьма полезный для будущих поколений разговор был прерван появлением в палате шумной процессии, волокущей к нам в палату кровать с новым больным из реанимации. Новичка звали редким именем Василий, и было ему под пятьдесят. Его определили на место выбитого из наших стройных рядов Николаича. Едва кровать с неофитом поставили в угол, как появилась его жена, красивая моложавая женщина на высоких каблуках, и с рыданиями бросилась его обнимать-целовать, совсем не стесняясь нашего вынужденного присутствия. Василий виновато улыбался. Я ему даже слегка позавидовал. У Василия был обширный инфаркт, самый страшный, после которого к жизни возвращается далеко не всякий. А он вернулся.
Я лежал на кровати под капельницей и думал о редком имени Василий. У каждого имени свой путь к сердцам родителей, называющих своих детей. Раньше, со святцами, Василиев было пропорционально святым в этих святках. Затем имя на некоторое время исчезло в пролетарском обиходе среди Иванов, Сергеев и Владиленов. Затем оно снова всплыло, когда стали называть внуков в честь дедушек. А сегодня оно мелькает в нашем обиходе все чаще. Отчества от него получаются красивые, Васильевичи.
Интересно было наблюдать за Василием в первые часы возвращения его из реанимации. Каждый человек после клинической смерти некоторое время еще по-другому смотрит на наш обыденный мир. Он смотрит на него как бы немного сверху, куда взмывала его душа, и недоумевает: почему здесь, внизу, так все абсурдно? Почему нельзя все устроить здесь нормально, хотя бы согласно законов здравого смысла? Но потом проходит два-три дня, к нему возвращается его повседневная историческая память, и он больше не задает себе этих дурацких вопросов. Пытливые и недоуменные искорки в его глазах гаснут, и превращаются в равнодушный серый пепел, гонимый ветром времени по небу.
На следующее утро в нашей палате после завтрака был большой аттракцион - как Курицын сам себя в суп ощипывал. Для установки холтера от него требовали побрить его роскошную волосатую грудь. Холтеровская ЭКГ - это электрокардиограмма имени придумавшего ее американца, которая должна сниматься у пациента в течении 24 часов. Для этого нужно сутки носить с собой небольшой регистратор с шестью присосками, которые должны надежно закрепиться на теле, иначе процедура не имеет смысла. Причем не просто где попало на теле, а именно на груди, поскольку исследовать нужно сердце. А если на груди растут волосы, то присоски держаться не будут, поэтому волосы надо сбрить.
Курицына это взорвало. Он полчаса ругался матом. "Мать ваша японская! Меня хотят лишить части моего мужского достоинства" - кричал он. - "Скольким женщинам эти волосы на груди доставляли удовольствие! Как они щекотали их, как нежно и эротично касались их сосков! И теперь меня хотят фактически кастрировать! А потом бритые волосы начнут отрастать, и будут колоться щетиной месяц, как я буду спать с женой?". И так далее и тому подобное. Но исследование было слишком важным, и пропускать его для себя дороже. Поэтому ему пришлось съездить на первый этаж и в газетном киоске купить одноразовую бритву, а потом минут сорок изгаляться перед небольшим умывальным зеркалом, потому что бритва через секунду забивалась, он ее чистил, матерился, снова намыливал, делал один скребок, бритва снова забивалась, он ее снова чистил... Его успокаивали, что волосы отрастут еще пышнее. Он рычал сквозь судороги на лице - "А если они отрастут слишком длинные? Я стану похож на старое чучело в перьях". "Это не страшно: будешь ходить в парикмахерскую делать перманент", - добродушно посмеивался Иванидис. - "С кудряшками на груди женщины будут любить тебя еще больше". "А-а-а!" - рычал Курицын, не находя больше слов. Словом, целое утро у нас был "цирк с конями", причем бесплатный. Намного смешнее, чем в Думе. Там очень стараются, но у них выходит хуже, таланту меньше.
Я смотрел на самоощипывание Курицына, на его намыливания жидким мылом, и вдруг понял, что я не люблю жидкого мыла, люблю твердое. Для меня важны тактильные ощущения. Чтоб я намыливался не осклизлым жидким киселем, а упругим твердым пахучим тельцем. И еще я люблю резкие сильные мыльные запахи, чтоб после мытья руки долго пахли, создавая ощущение мытой свежести.
Время шло, и больничный контингент постепенно менялся. В пустующей палате N1, для VIP-пациентов, появился новый жилец - подтянутый пятидесятилетний холеный грузин. Он был молчалив, и редко показывался из своей палаты, но когда появлялся в общих коридорах, то держался вежливо и холодно, с оттенком легкого презрения на лице, как помещик с крестьянами после отмены крепостного права.
На каждом этаже больницы кроме ряда обычных палат, на 5-6 больных, было несколько VIP-комнат, на одного - двух человек. С телевизором и персональным холодильником. В стране везде имущественное и социальное неравенство, и здесь тоже. Больница - это всего лишь слепок с модели окружающего общества. В стране еще со времен социалистических есть больницы двух типов, для номенклатуры и для остальных. Есть кремлевка, для рублевских, и есть районка, больница для прочих нищебродов граждан нашей страны. Но это разные больницы для слишком разныхпредставителей общества. А для почти одинаковых, из одного овечьего стада, придумали VIP-палаты. Для баранов покрупнее и для остальных. На каждом этаже разделили одну большую бесплатную палату на две и объявили их платными. А для заманухи поставили в каждую маленькую палату холодильник и телевизор: нужно же как-то объяснить, за что деньги дерут. Правда, кому именно капают денежки, я так и не понял, но наверняка не государству. На самом деле жалко все это и убого, как и все прочие попытки одних нажиться за счет других. Потому что врачи и медицинское оборудование у VIP-пациентов те же, что и для остальных, а поэтому надежда вылечиться у них столь же призрачная, как и у тех, кто находится в палатах для шестерых.
Мне еще вчера объявили, что через день, в пятницу, выписка. А перед выпиской нужно было сделать все "предсмертные" анализы, в частности кардиограмму, кровь из вены и прочую великолечебную хрень. Поэтому в четверг с утра я бегал, высунув язык, сдавал анализы на посошок. Эту последнюю кардиограмму уж как только не обзывали - и "предсмертной", и "стременной", и "на вечность"! Веселый здесь народ обретается. Отсюда до смерти намного ближе, чем в обычной жизни, и этот момент придает всему здесь происходящему пикантную перечную остроту.
А вот профессора после обеда неожиданно забрали в реанимацию. У него зашевелился и сдвинулся с места тромб в жиле левой ноги. Он о нем знал, но нам не говорил. И лечащий врач знала о его тромбе. До поры до времени было все нормально, только нога ниже колена у него слегка распухла, и он прихрамывал. Но вот тромб сдвинулся с места, и реагировать нужно было оперативно. Ему хотели разрезать вену и поставить поперек специальную серебряную сетку для рассекания тромба. Но нужно было спешить. Тромб иногда доходит до сердца за считанные минуты. Неправильный у него свитер был, не помог!
- А ведь может быть, - говорил professore, когда ему велели собираться, - что наши медсестры действительно ангелы. За такую зарплату только ангелом и можно быть. Все нечистые давно нашли себе более денежную работу. К тому же, если наш скромный земной хоспис незаметно и незримо граничит с Чистилищем - а по идее все больницы должны с ним сообщаться невидимыми коридорами, то санитары и сестрицы точно есть ангелы господни. Только ведь за души пациентов этого места борются не только ангелы... И тогда... И тогда вся чертовщина в нашей палате чудесным образом объясняется...
Господь Бог подсовывает нам очередную проблему каждый день, а мы сами решаем, как поступить. И не он виноват в том, как мы поступаем, какой выбор делаем. Это всегда наш выбор, наше решение. Ведь старик мог сразу вытереть кисель, и тогда он не сломал бы свою ногу в нашей палате. Если ему было тяжело это сделать, мог бы позвать санитарку и дождаться, пока она уберёт. И наш Николаич ведь сам пошел глотать эту чертову "кишку", врач не только не посылала его туда насильно - она специально прибежала утром и запретила ему это делать. А он пошел. Почему? Вот именно таким дуальным способом из двух золотых проволочек и вьется наша судьба. Она - продукт нашего совместного с богом творчества.
- А в вашем случае где он, этот дуализм? - спросил его я. - Где эти две золотых проволочки, о которых вы так занимательно нам рассказываете?
- Ну, я говорил о более глобальных, судьбоносных вещах, - отвечал professore. - В моем же случае с тромбом у меня пока еще не было возможности проявить свою индивидуальную волю. Что я могу сделать в этом случае? - зажать вену пальцем и держать до посинения мозгов? Или прыгнуть вниз головой с десятого этажа? Остается уповать на своего партнера коллективного творчества моей судьбы. Если он постарается, то врачи успеют сделать свое дело, и мы еще увидимся. До свиданья!
Вообще говоря, в больнице при расставании говорить "До свиданья!" считается дурным тоном: даже если обе стороны выписываются во здравии, то еще раз встречаться им в больнице ни к чему, лучше бы здесь вообще никому из них больше не появляться. А уж если кого-то увозят в реанимацию, и он может уйти оттуда в края вечные, то тем более нельзя звать туда и еще кого-нибудь. Но в устах professore эта фраза прозвучала очень оптимистически: мы еще обязательно увидимся на этом белом свете.
Однако в тот же день вечером стало известно, что профессора не стало. Врачи не успели. Возможно, они не успели именно на те 10-15 секунд, в течение которых он говорил нам свою прощальную речь, а санитары ждали. Знаете, как это бывает: здесь потеряли 15 секунд, из-за этого не успели на грузовой лифт, и потеряли несколько минут, а из-за этого опоздания оперирующий врач отошел к другому больному на полчаса...
Мы все были ошеломлены. У меня побежали слезы. Это было несправедливо. Хотя, о чем это я? Бывает ли справедливою смерть? Что он сделал не так с золотой проволочкой своей судьбы?
Мне время от времени кажется, что скоро произойдет нечто такое, что объяснит мне, зачем мы живем на этом свете, и что будет дальше. Но оно все не происходит.
И чем старше я становлюсь, чем я больше думаю об этом, жизнь все больше напоминает мне историю с лягушкой, которая в деревенском погребе попала в кувшин со сливками и начала тонуть. Но она не сдавалась, а дергала лапками до изнеможения. И в результате сбила сливки в масло, и у нее появилась твердая почва под ногами, и она выбралась из кувшина. Красивая сказка с хорошим концом.
Из этой истории я сделал только один вывод: что вера в бога - это то самое масло у нас под ногами, которое получается в результате сбивания жизненных сливок. Это единственное, на что можно опереться по дороге в вечность. Но каждый сбивает себе свое масло сам. Как масло собьешь - так и спасешься.
Наступило мое последнее утро в больнице. И этим утром автомобильный шум за окном был больше похож на прибой. Он то накатывал своей тяжестью на уши, то снова отступал куда-то вдаль, словно подчеркивая неизбывную периодичность событий жизни. И мне вспомнились профессорские слова об осени, когда лето прошло, и с каждым днем все ближе зима - но это значит, что все ближе и неизбежно грядущее следующее лето!
И после этого я вспомнил свою одну старую мысль. Мне иногда кажется, что хороших людей больше чем плохих, и что добро в конце концов победит; что правда сильнее кривды; что, наконец, настанет время, когда честным человеком будет жить выгоднее и престижнее, чем вором и обманщиком; что обычные вечные профессии - водителя автобуса, врача и учителя, инженера и программиста - снова станут престижными и хорошо оплачиваемыми, а юристы и чиновники... все передохнут исчезнут в один прекрасный момент. Нет, конечно, все они не исчезнут, но их должно остаться ровно столько, сколько нужно для нормальной жизни нравственно здорового общества. Мне это так явственно иногда кажется, что даже верится в то, что я проснусь очередным утром - и так оно и будет. Оно наступит так же неотвратимо, как лето наступает после зимы - когда просыпаешься очередным утром в мае, а за окном уже расцвела черемуха, и залила своим дурманящим запахом всю комнату. Потому что в этих мечтаниях я не требую невозможного. Такой должна быть норма жизни и странно, что это до сих пор не так.
На подоконник расположенного рядом с моей кроватью окна села большая белая бабочка. Она залетела с улицы через приоткрытое окно. Она сидела и время от времени сжимала и разжимала крылья. Когда ее крылья раскрывались, то становился виден их рисунок. На каждом крыле бабочки был нарисован небольшой темный круг с голубой внутренностью, поэтому когда бабочка раскрывала крылья, то издали казалось, что там показывалось лицо с глазами. Казалось, бабочка вдруг превращалась во что-то с человеческим лицом, которое несколько секунд смотрело на меня широко открытыми голубыми глазами, а потом исчезало, потому что бабочка закрывала свои крылья. Так продолжалось несколько минут. И эти несколько минут я заворожено смотрел на бабочку, и не мог оторвать свой взгляд от ее появляющегося и исчезающего лица. В нем была какая-то загадочная мистика. Казалось, что оно появилось не просто так, что это не простая игра природы, а что появилось оно специально, чтобы мне что-то сказать. А потом она снялась в воздух и улетела в распахнутую осень.
