Аннотация: Псевдоним В.Амбросимов связывает роман с пьесой "730 шагов"
Владимир Амбросимов
Шрам от харакири
Маленькое предисловие
В вышедшем в 2000 году сборнике статей "Неподцензурная петербургская литература 1950 - 80-х годов" упоминается немало авторов, чьи тексты до сих пор не вышли за пределы самиздатовских публикаций. Естественно, многие не столько творили, сколько графоманствовали. Однако среди них есть и такие (Леон Богданов, Борис Констриктор, Василий Кондратьев и др.), которые оказали и продолжают оказывать на сознание причастных ко "второй культуры" сильнейшее творческое, идейное и эстетическое воздействие. Они являются, так сказать, "третьей культурой", источником новых идей и форм. К их числу безусловно относится и Владислав Кушев, сильнейший творческих потенциал, изобретательность и революционность которого нам еще предстоит оценить. (См. А.Петрова, "Оредежские чтения", НЛО, 29: 2, 57-58: "... сыпал блистательными идеями Влад Кушев -- энергичный, похожий на летящее пушечное ядро, производящий впечатление какого-то неистощимого perpetuum mobile. К этому времени он был уже известным генетиком с ученой степенью, с книгой, изданной в США. Но новые идеи захлестывали его, и он безжалостно бросил генетику ради мифологических штудий. Еще он, помню, читал главы из толстенного автобиографического романа "Шрам от харакири" -- название, кажется, придумал хозяин дома").
Борис Останин, писатель
Справка
Предлагаемый текст -- фрагмент обшироного научно-художественного проекта, относящегося к малоизвестному у нас еще жанру non-fiction, невыдуманных историй.
В полном виде он включает в себя дрматургический текст "730 шагов (аналитическая прогулка по реальному и мифопоэтическому пространствам романа Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание")", снабженный обширными литературоведческими и психоаналитическими комментариями и Приложением (пьеса была издана в 1994г. изд. Митин журнал\Северо-Запад и поставлена Реальным театром Э.Горошевского в 2001 и 2003г.г. на сценах Театральной академии и Театра на Литейном. Текст ее и рецензии на спектакль можно найти в интернете).
Приложение к пьесе - это роман "Шрам от харакири", написанный ее героем Владимиром Амбросимовым (второй герой - Достоевский). В настоящее время опубликованы только фрагмент романа -- "Мутация "Дельфин" у Homo sapiens" (журнал "Комментарии" Љ6, 1995) -- и его Пролог (журнал "Крещатик" Љ15, 2002),
Тема всего Проекта - зарождение и развитие нового религиозного сознания в среде советской интеллигенции 70-80-х годов, попытка найти выход из научного, философского, религиозного и политического кризисов - актуальна и в наше время, и нет сомнения, что текст получит широкую прессу не только в России, но и на Западе, поскольку автор - ученый с мировым именем (монография "Механизмы генеетических рекомбинаций" издана в США и Великобритании в 1974г.).
Содержание
Шрам от харакири
Пролог
Часть I
Часть II
Часть III
Часть II (продолжение)
Красавица в маске
Харитессии
Мутация "Дельфин" у Homo sapiens
В Ноевом ковчеге
Шрам от харакири
Легко войти в мир Будды,
Нелегко войти в мир дьявола.
Иккю.
ПРОЛОГ
К началу августа роман полностью сложился в моей голове. Набив портфель рукописями, я шел, усмехаясь, по полуострову: Д.А. сторожил взрывчатку.
Увидев меня, он приветливо замахал рукой и проворно спустился с крыши.
-- Привет, - сунул я ему в руку портфель.
-- Что это?
-- Материалы.
Д.А. внимательно посмотрел на меня:
-- О.К., но вначале - купаться!
Вернувшись с пляжа, мы уселись на деревянные ящики в тени сарая, и, пока Д.А. заваривал чай, я копался в портфеле, размышляя - с чего бы начать?
-- Ладно. Вначале изложу тебе фабулу. Значит так, - сказал я и начал свой рассказ о том, как некий астрофизик приезжает в Бюракан на Симпозиум по связям с внеземными цивилизациями. Все как водится на таких "пирах" - отель на вершине горы, открытый бассейн, небрежно сделанный доклад, девушки, бар, слалом-гигант...
-- В общем-то, - прервал меня Д.А. и посмотрел вверх, - писать не надо.
-- Может быть, и не надо, но когда он делает доклад, то знает, что это - в последний раз.
-- Доклад?
-- Да.
-- Но почему?
-- Это пока не объясняется...
-- Что ж, посмотрим готовые куски.
-- Хорошо. Потом он возвращается в Ленинград и бросает науку:
"-- Какие-то слухи ходят. Это правда?
-- Да.
-- А что сказал шеф?
-- Если это серьезно, то не смею задерживать.
-- Как ты ему объяснил?
-- Отвращение. Нужен саббатический год.
-- Прямо так? Саббатический?
-- Он все понял. Говорит - Фарадей три раза бросал.
-- Можно было и здесь ваньку валять.
-- Но это безнравственно.
-- И что же ты собираешься делать?
-- Не знаю.
-- Говорят, безделье - занятие не из веселых.
-- Я же умею читать.
-- Что ты собираешься читать? Дюма? Чейза? Дхамммападу?
-- Именно... Полистает Новый завет, помедитирует над коаном...
-- Чудак ты, Эл. Вечно что ни будь у тебя не так.
-- А мне стало грустно: не только за тебя, за всех. Всё разваливается, всё. Это симптоматично - крысы бегут с корабля.
-- Спасибо за крысу.
-- Мне не до шуток. Везде развал и инерция. Но что делать? Не могут же все drop out. Так хоть голова занята посторонними мыслями.
-- Если ты хочешь что-то скрыть, говори правду: ей все равно не поверят".
Д.А: Превосходно. Диалоги у тебя получаются, я вижу людей, все движется... Хорошо. Все уже есть. Надо садиться и писать. Все с начала.
-- Начало уже есть. Появляется Ланка.
Д.А. недоуменно поднял бровь.
-- Ну, это сокращенно - от Светланки. А потом главная героиня - Ребекка.
Д.А.: Ребекка - это хорошо. Это как удар шпаги... Но мне неинтересно слушать голую фабулу. Давай текст. Начало.
"В мягком купе скорого "Москва - Ереван" было душно. Эл ненавидел поезда, но на этот раз пренебрег тяготами железнодорожного путешествия с тем, чтобы проехаться по Кавказу и посмотреть на турецкую границу.
Вот почему, вяло перелистывая "Island" Хаксли, он валялся в этой духоте, от которой и от оппонентского коньяка, в изрядном количестве выпитого вчера после защиты, у него разболелась голова.
-- Эл! Кончай ты со своим буддизмом! - взревели снизу коллеги, -- Распишем пулю!
Эл свесился вниз: Хаксли обещает, что следующего Будду сатори посетит в кровати с принцессой.
-- О-го-го! - Лепешкин тасовал карты. - Будда... вот с таким, - и он сделал выразительный жест рукой с зажатой в ней колодой.
-- Напрасно, Лепешкин, - спрыгивая на пол, сказал Эл, - знаешь, как называют Генри Миллера?
Лепешкин отрицательно покачал головой.
-- Gandy with prick.
Тут уже грохнуло все купе.
-- Да что с вами говорить! - засмеялся Эл. - Дайте-ка лучше таблетку от головной боли.
Лепешкин деловито полез в свою аптечку и вытащил пакетик "тройчатки".
Сели играть".
-- Ну, вот. Дело идет, классика. Валяй дальше: что там у нас? Ланка? Ребекка?
-- Подожди. Тут еще целая куча фрагментов, описывающих внутреннее состояние героя перед уходом из науки. Мотивацию.
-- Думаешь, кто-нибудь будет способен преодолеть этот барьер?
- Не знаю... Да ведь можно и опустить при первом чтении.
"Это началось в том году. Я стоял на углу Зверинской и Кронверкского и вдруг ощутил в себе силы описать все это простыми и ясными словами. Перед этим я прочитал "The another country" Болдуина, и мне казалось, что он пишет именно так. Впоследствии, когда я прочитал его в переводе, то понял, что ошибался, но, может быть, так было и лучше: я не хотел эпигонствовать. В конце концов, Чехов тоже так писал, и Пушкин... (Sic!)
Но по мере того, как я углублялся в осознание невозможности описать все это простыми и ясными словами, я все дальше отклонялся от своей первоначальной задачи, и вот сейчас, как бы то ни было, я стою на том же месте, с которого начал, и все думаю о том, какой это должен получиться прекрасный текст (не роман, не повесть, не поэма, не стихи, не коллаж, не эссе, а просто - текст).
Постепенно, очень постепенно, почти не продвигаясь вперед, а все откладывая и размышляя, со страхом и трепетом я приближаюсь к началу того, что считаю текстом, хотя текст начался уже давным-давно, и я пишу его, бесплодно и торопливо - Зачем? Почему? Для чего? - четвертый десяток лет.
Мука моя настолько сильна, что я не могу сдержаться. Кто-то выше меня, вне меня, внутри меня, или я сам, непознанный, моё id, или Бог - не дает мне покоя, он требователен и настойчив, забравшись ко мне в грудь, он сладким холодком опускается вниз и щекочет за яйца (в чем нетрудно усмотреть доказательство теории сублимации.
Есть два рода текстов: сублимативные и саториальные. К текстам первого рода можно отнести почти всю литературу, кроме ремесленной. К текстам второго - лишь сакральные да кое-какие образчики поэзии: Басе, Руми, Пушкин...
Тексты третьего типа - промежуточные. Примером такого текста могло бы служить "Преступление и наказание", если бы религиозная конверсия героя не была бы чисто литературным трюком. Сатори должно придти к автору этого текста "за машинкой", и на этом текст должен закончиться).
Кто посеял его во мне? Ты ли бросила семя? Или Ты сеешь? Не все ли равно? Главное - не отступать, к чему эти псевдомудрствования по поводу текстов? Пойдем в наступление! Ведь когда-нибудь кончится этот поток слов и начнется великий и мудрый текст, где будет описано все это и это все, а на самом деле, и не это, и не все, а лишь то, что внутри, а внутри один только текст, значит, именно он и будет описан; выходит, нечего уже и описывать, потому что он уже описывается, то есть, существует, а следовательно, это он и есть и нечего надеяться на большее и на лучшее, правда, отдельные куски могут быть лучше, другие хуже, но в целом-то, в целом больше ожидать нечего, производи дальше и не пытайся думать о том, что нечто еще впереди.
Здесь и сейчас, на этой странице творится и созидается текст как набор букв, слов, фраз и абзацев.
Но что-то ведь за всем этим скрывается, какая-то глубина... Не одномерностью же строки определяется текст, а превышающим и углубляющим звукосочетания в плоскости бумаги, созидающим объем Смыслом.
Правда, для того, чтобы текст имел Смысл, объем, трехмерность, чтобы он не был плоским бессмысленным текстом, чтобы он не был одномерным, нужно иметь кое-что за душой, или даже в ней, или вообще душу, или нечто, обозначаемое этим словом.
Словом, нужно быть трехмерным самому, чтобы внутри тебя вылепился гомеоморфный всему этому, объемный, с руками, ногами и прочими органами текст.
Я бы не стал называть его даже текстом в этом случае, а назвал бы Романом (Якобсоном?), но так как это не роман, а текст, и неизвестно еще воспримется ли он как трехмерный строгим моим читателем, то и называется он в традициях современной французской мысли просто текстом, без всяких претензий.
В самом деле, была весна. Ощущение взволнованного воздуха в синеве, солнце и её лицо, бледное от нежности и утомления, - все это создавало ощущение весны. Такой ты видна мне в ретроспективе Кронверкского проспекта сквозь мрак этих лет - будто просвечиваешь сквозь ночь этой бледной луной.
Мы вышли из дома Љ6 по Зверинской улице и стояли у Зоопарка, прощаясь. Тогда-то мне и захотелось писать.
Зачем я пишу? Почему мне доставляет удовольствие следить за тем, как заполняется тетрадь, почему я тороплю этот процесс? Я готов писать до упада о чем угодно и как угодно. Это непонятная потребность, порой не удовлетворяющая своей незавершенностью, порой приводящая к восторгу открытий.
Конечно, я тороплюсь, глотаю слова, чуть ли не шифрую. Так что это не роман, а скорее сценарий: знаки событий и состояний, расшифровать которые можно будет на досуге, на склоне лет. Дневник - это шифровка, посылаемая самому себе. Беда моя в том, что я ничего не могу оформить: все фрагменты, замыслы, которым удивляешься сам иногда через несколько лет.
Может быть, оставить все, как есть? Может быть, искренность, присущая дневникам, в какой-то степени компенсирует их фрагментарность? Не знаю, как это Толстой мог начинать со своего детства. Я хочу писать по горячим следам и пусть все остальное будет всплывать постепенно, по мере того, как это захочется мне.
Год Быка. Надо уходить с работы. Но я не могу уйти, пока не закончу американский вариант книги. Значит - до осени.
Для того, чтобы понять, что делать, надо написать роман. Выразить себя и эпоху. Найти путь для себя и для неё. Но - не подчинять свое духовное развитие задаче политического освобождения России.
Любая форма, кроме свободного повествования, будет неспособна охватить, вместить всю полноту жизни. Только такой беспорядочный текст, полностью аналогичный жизни, состоящий из разорванных кусков и непереваренных впечатлений, не подчиненный определенному сюжету, с постоянной перебивкой героев, повествователей, цензоров и критиков, кто там еще? - будет способен выразить неопределенность будущего, полноту возможностей настоящего и, несмотря на это, неизбежность происходящего. С другой стороны, функция фабулы в том, чтобы показать внутреннее единство жизни. Фабула - это мелодия. Как же все это совместить? Фабул у меня сколько угодно. Но я хочу сюжет. В чем их отличие? Сюжет - фабула идей.
Дошел до парка, сел на скамейку и судорожно схватился за ручку. Патологическая страсть - записывать только что пережитое:
- Даже противно, - сказала Мик, отшвырнув от себя листки, - такой эмоциональный человек и вдруг - эти мелочные записи!
- Но ты же сама говорила: пиши о нас.
- Я думала, это будет роман, а это хроника.
- Ты что же: боишься?
Она помолчала. Потом внезапно соскользнула на пол и, обняла меня за колени:
- Ну что же делать, Эл?
- Как ты и напророчила: не жить нам вместе.
Она недоуменно покачала головой: От чего я отказываюсь?
- Почему ты? - возмутился я.
- Но ведь ты говоришь, что это из-за меня: я не могу подчиниться...
- Все-таки я брошу науку, - вдруг выпалил я, - или попробую халтурить. Но астрофизика мне надоела.
- Займись старением или болезнями, - сказала она, разливая остатки вина по бокалам, - это гуманно.
- Зачем продлевать жизнь уродам?
- Сам ты урод! Жуткий сноб.
- Обычно ты говоришь - сверхчеловек.
- Фашист.
Мы молча и отчужденно пьем.
Да, тот кусок, который она читала вчера, просто безобразен: ведь это и в самом деле фрагмент дневника. Способен ли я превратить в литературу жизнь?
Развалился на скамейке и подумал, что готов описывать каждое свое движение, вплоть до секса. Мало мне секса с Мик: встал при одном представлении о прохладной коже, скрытой под платьем проходящей мимо девушки. Захотелось лечь с ней, а потом проснуться, долго нежиться рядом с её ароматным телом, вкусно позавтракать на солнечной кухне, а потом снова лечь и отдаться страсти, совершенно забыв обо всем: кричать так, чтобы сотрясались стены, таскать её по всей комнате, биться в бесконечных оргазмах, слышать её смех, видеть её тело, внутренности, глаза!
"Не дай мне, Бог, бесстыдства пред лицом
Бумаги, беззащитной предо мною..."
Да, наверное, так и надо: нельзя все время жить интенсивно. Следует передохнуть и записать. Описывать всё: дзен в любом, даже грязном штрихе жизни, даже в изнанке её... Жизнь, как она есть.
Все это произошло так внезапно, что лишь спустя некоторое время я осознал причину случившегося. Кажется, толчком был Сэлинджер. В тот вечер я прочитал рассказ про рыбку-бананку. Мик не было. Квартира дышала покоем и уютом, но я метался по ней, и слезы душили меня. О чем я думал тогда и о чем тосковал?
Я уже не тот, и я плохо помню себя тогда. Это чужой мне человек плачет из-за погибшего поэта, это он - прошлый я - отождествляет себя с Семиглазом и плачет от бессилия, от невозможности пробиться к другому человеку, пройти сквозь его тело, разделяющее их, сквозь этот призрачный, но такой плотный и грубый мир телефонов, лаков для ногтей, психоаналитиков, бабушкиных кресел... В ярости он бросает свою жену и свою машину в деревья, в границы шоссе, в смерть. Только здесь он способен ощутить Единство, только здесь, да еще - в "Шошновом лесу".
Может быть, все так и было? Может быть, мне стало больно за себя? За то, что никто не видит моих "рыбок-бананок", даже моя Мик?
И потому горечь душила меня в тот вечер... а остальное - все остальное было лишь поводом.
Комната вроде внутренности заброшенной тюрьмы. Под потолком что-то вроде растений. Я добиваюсь Контакта. Нет ответа.
- Ну хотя бы повторите мою фразу, - прошу я.
Очень красивый сон. И марсианочка красивая, как Ланка. Контакт им, видите ли, нужен с Неземными существами. Да мы с Мик-то не можем наладить контакт. Да и вообще: какие там могут быть существа? Бред, вроде летающих тарелок.
Опрокинувшись головой в прошлое, я рискую вывалиться из настоящего.
Написать одну фразу, подобную фолкнеровской, чтобы она обволакивала Вас, захватывала тотально, погружала в мрак и неизбывность Вашей судьбы, написать её, и тогда, дальше, потом все уже будет проще. Просто тоже не будет, но будет уверенность в себе, возможность определить свои силы, поднять этот камень хоть раз, ну, что из того, что он снова и снова будет катиться вниз, ведь один раз Вы его уже подняли, сделали эту фразу, сделаете и другие, камень за камнем, никогда не завершаемое строительство, насыпание кучи, постоянно разваливающейся, засыпающей Вас, ломающей Вам хребет, руки, голову, дробящей кости, Вы сами хотели этого, без этого не могли жить, ждали обвала, озноба, взрыва, и вот эта лавина обрушилась.
Но нет, это не Фолкнер, да и зачем уподобляться кому-то? Вы сами, обморочно и сонно, передвигаете по белому полю пешки своих слов, бросаете их в атаку, хотите или не хотите Вы этого, у Вас лишь один путь - атака.
Писать только о том, что хочется писать, что не писать невозможно, что писать надо, необходимо, иначе - конец, иначе не мыслится жизнь, не ощущается целое, воссоздать его лишь на бумаге, в ней, во фразах, главах, текстах - определить себя, понять что-то, что всегда ускользает в суете будней, прикоснуться к Стене Бытия и прорваться сквозь неё в величайшем напряжении сил; прорваться за Стену и не увидеть там ничего, кроме зеркального отражения тех же самых буден - вот чудовищная ирония судьбы.
Почувствовать запах меда на девичьей коже, прикоснуться к ней губами, сбиться на мимолетные зарисовки и потерять все, к чему так жадно стремился, потерять напряжение ритма, ощущение близости Неизбежного, трепета прикосновения к бумаге, к коже, вечности.
Перечислять, все перечислять, только перечислять, это Ваш основной прием, инерция стиля, невозможность оправдаться перед самим собой, погрузиться в старомодную фразу со множеством придаточных предложений и деепричастий, разобравшись в структуре которой можно будет защищать диссертации будущим структуралистам. И это тоже заимствование, маленький коллаж из Стерна, Набокова и - опять перечисления, в определенном ритме, но без определенной нужды, для красивости, стилистического единства предложения, опять перечисления, зачем они? не пора ли взяться за дело и написать хотя бы одну порядочную фразу, спокойную и не претендующую на глубину мысли, тотальный охват и инсайт в истинную природу своего я?
Лето было жаркое. Лето жаркое не было. А есть. Оно еще длится. Мы еще в нем. Нам жарко.
Жаркое лето - вот как надо писать!
Жаркое лето. Над городом третий день висит зловещая дымка лесных пожаров, слипаются глаза, набухают веки, привыкшие к дождям и прохладе, обезумевшие люди злобно щерятся друг на друга в душегубках автобусов, воняющих раскаленной резиной, перегаром, бензином и потом.
Душные вечера не приносят успокоения. Дрожат руки, протянутые над столом в безмолвном крике о помощи, глухая тревога гонит куда-то прочь.
Но некуда деться.
Стоит только подумать о будущем, завтрашнем, как к горлу подступают бессвязные всхлипы и вскрики, губы отвисают в идиотическом искривлении и тоненький вой испускается Вами с тем, чтобы не заплакать, не встать на колени, не объявить себя наследным принцем Йемена, купающемся в море расплавленного золота,
ибо лето будет продолжаться завтра, и после, и после после, и после после после, в будущем - будет одно лишь лето, наполненное миазмами высыхающих болот и канализации.
Жаркое лето.
Вновь пошел дождь над Большой Московской и пустыней Каркатуэ.
Описание должно быть именно таким. Точным, а не психологичным. Раз ты не можешь влезть в душу другим, ты должен фиксировать их жесты.
Это будет бихевиористский роман.
Я скоро свихнусь. Когда начинаешь думать, а не просто вычислять - это грозит сумасшедшим домом. Математика - хорошая защита: Лепешкину кажется, что если играешь формулами, то все в порядке. Но на чем основана математика? Никто не знает.
Сингулярности неизбежны. Даже в неизотропной Вселенной. Этот Пенроуз молодец. Но мне-то что? Я и так это знал. Вместо принципа дополнительности - принцип невежества: Сингулярность непознаваема. То, что само познает, не может быть познано. Познай самого себя. Сингулярность. Познание. Причем тут познание? Любить надо! Кого? - Черную дыру.
Существовать - значит быть непротиворечивым. Я противоречив, следовательно, я не существую. Множество множеств наших я. Такого нет. Есть Я. Единое.
Гёдель, Черч, Тарский. В рамках непротиворечивой формализованной системы нельзя определить понятие истины. Неразрешимость арифметики и исчисления предикатов. Логика вообще не имеет отношения к реальности. Формальная система, изучающая свойства знаков. Вот на чем попался Гегель. Выхолостил из понятия душу, гипостазировал логику. Но кое-что он понимал: бесконечность - это то, что в другом приходит к самому себе.
Назвать статью "Опыт эсхатологической астрофизики"?
Люди, пробегающие через пустоту моего сердца, подобны облакам: они подобны облакам, потому что я не вижу их ясно, они расплывчаты, границы их тел размыты, концы их фраз растворяются в пустоте, ветер перемешивает их друг с другом, и мне уже не отличить одного человека от другого, плотная масса облаков заволакивает все небо, солнце все холоднее светит через их пелену, словно они молчаливо и заботливо душат его.
Так странно выглядит мое сердце, забитое облачной ватой, оно напоминает мне будильник, спрятанный под подушкой: смысла в нем никакого нет.
Моя тяжелая голова забита ненужными мыслями, напоминающими вату или облака. Стоит взглянуть в окно, и я вижу прозрачный мир: строгие линии трамвайных рельсов и окон домов, людей, движущихся в четком ритме уверенности в себе, знания будущих своих поступков, но вот я закрываю глаза, и мой собственный хаос раскрывается передо мной.
Я хочу, чтобы его не было.
Я хочу чистоты и прозрачности. Гармонии я хочу.
Я хочу прорваться через него к самому себе, разорвать эти путы, писать, чтобы пробиться.
Я гипнотизируюсь своим писанием, очищаюсь, рою тоннель в глубине своего мозга навстречу самому себе, роющему тоннель с другой стороны.
Писать о том, что хочется писать, о том, что писать нужно, обо всем, что приходит в голову в странной очередности снов.
Писать для того, чтобы прорваться куда-то, для того, чтобы вырваться откуда-то, потому что пребывать на месте я не могу.
Мне уже надоело без дела, вершин, запоев, одержимости, страсти. Слишком спокоен весь этот год. Я хочу, чтобы меня било о камни и не хватало дыхания. Ненавижу покой. Жажду Озноба.
Пока Это не хлынет, я не начну. Потом Оно обрушится, как водопад, переломает ребра. Я сам хочу Этого. Я просто жду, не тороплю события, может быть, не дождусь никогда.
Ничего нельзя взять. Все приходит само и само дается. Или Оно приходит, или Его нет: завоевания невозможны.
Политика рыбака: жди, когда Истина клюнет на твой крючок. А что за наживка?
Нет, я - охотник. Пусть меня растерзает Диана
Вот почему я должен жить. Истина должна пережиться. Никакие поучения архатов я не считаю более мудрыми. Нельзя сказать человеку: это - то, а это - не то. Потому так велик дзенский путь для меня: путь естественного следования Дао.
Ты можешь прочитать все шастры и сутры, но ни на шаг не приблизиться к Истине. И ты можешь пройти через всю жизнь в грехе и пороке, чтобы обрести Её в самом конце. Но можешь и умереть в блевотине, так ничего и не поняв.
Химическая революция хиппи. Почему они обратились к Богу? Ни наркотики, ни групповой секс не дали им счастья. Ничто не дает нам счастья, но надо убедится в этом самим.
Биологическое неравенство людей - как не распределяй блага, всегда будут убогие. Евгеника? Будда - первый генетик.
Монизм буддизма. Мировая карма. Зачем? Для чего?
Ландау прав - делятся, самовоспроизводятся, обмениваются информацией-энергией, рождаются и умирают. Живые, словом, эти частицы.
Но и Марков: физические поля - не то же ли самое, что и стихии греков?
Соловьев: "Никогда не удастся притяжение свести к протяжению, влечение вывести из непроницаемости и стремление понять как косность".
Sеnsorum Dei - тело мистическое, чувствилище Бога.