Надрывно прохрипел вдалеке гудок. В занавешенном окошке блеснули горячие киргизские солнечные лучи. Заскулил Джульбарс и погромыхал своей цепью, сменив одно место лежанки на другое. Это - 7 часов, и гудок будит рабочих нашего сахарного завода. Второй гудок, сдвоенный, будет без пятнадцати восемь, это значит - выбегай из бараков и спеши в сторону проходной. Ну а последний, тройной гудок - начало 1-й смены. Потом такие же гудки будут для второй смены, которая начинается в 4 дня, а в 12 ночи - для третьей.
Хрип гудка - радость для работяг. Значит, идет завод. А вот когда завод остановился - жди сокращений. Завод наш работает на сахарной свекле, и качество сахара очень высокое. Сахар чистый, белый, рассыпчатый. Завод наш был построен еще до войны и имел специальное название Г-2. Это означало, что он был второй номерной завод по выпуску глицерина. Глицерин нужен был для производства взрывчатых веществ. Кроме того, за тем же высоким шлаковым дувалом находится спиртзавод, который гонит качественный этиловый спирт. Те, кто работает на спиртзаводе, имеют небольшие плоские фляжки из нержавейки, вшитые в одежду, и каждый день стараются пронести через проходную сладкой патоки, а то и спирта. Но на вахте стоят не менее ушлые охранники, бывшие ВОХРы лагерей, которых много было еще несколько лет назад в наших Кара-Балтах. Особенно страшен был глухонемой Кривошеев. Его внушение "несунам" заключалось в ударе мягкой стороной кулака, после чего обычно дохлые работяги падали как мешок. А чаще старались они упасть раньше, чтобы смягчить удар. Если попадешься с сахаром или спиртом - увольняли, но через месяц, другой, снова брали на черную работу.
Стоит завод вдоль железной дороги, а своим тылом соединяется со станцией Кара-Балта, что на киргизском означает "Черный Топор". От станции отходят много путей в сторону завода, по этим путям на завод везут уголь с Кузбасса, а вывозят железнодорожные цистерны со спиртом. Эти цистерны чистенькие, беленькие, а не то, что черные цистерны с нефтью, мазутом и бензином. Из-за высокого дувала, огораживающего завод, видно несколько кирпичных, остекленных корпусов, изо всех щелей которых идет пар. Над корпусами парят ржавые трубы с металлическими ступенями до самого верха и укрепленными сверху на трубах черными от копоти знаменами. Из этих труб день и ночь идет черный дым. Если дыма нет, то значит, завод встал, и начнутся пьянки по всем закуткам Карабалта.
С другой стороны линии, так мы называем железную дорогу, начинается село Калининское, а попросту Базар, хотя сам базар - это рынок, находящийся в селе Калининском. Это село - узел пересекающихся улиц, с арыками и без, от узбекских до дунганских. И самое колоритное место - район старого базара. Там люди живут в глиняных мазанках, на крышах которых растут дикие травы и цветы. Эти домишки связаны глиняными заборами и переулочками, усеянными навозом. Мрачно сидят старые киргизы в колпаках возле этих саманных домов, и там я увидел однажды старую чеченку, пронзившую меня своим холодным взглядом ненависти.
В те годы, в конце 50-х, больше всего боялись чеченцев, сосланных в наши края. Ходил слух, что они крадут детей. Вдруг пропал Толясик с домиков (так назывались более облагороженные бараки), но посчитали, что он ушел в горы и где-то упал в ущелье. Исчезла тетя Паша, которую все звали "Что Так Что Так" за её фигуру.
А пропадали у нас люди часто. Кто под поезд попадет, кто на фонтанах (это было фантастическое сооружение по охлаждению воды) утопнет, часто сгорали (перепивались спиртом), а то затянет в жомную трубу, по которой высасывало жом из сахзавода. Возле этой жомной трубы постоянно толпился народ с подводами, запряженными ослами, чтобы выловить сачками остатки жома из несущегося потока. И, бывало, что неосторожный добытчик платил своей жизнью за желание набрать жом для своей скотины.
И тогда вдоль по улице Труда, которая шла поперек железнодорожной линии, мимо нового и старого базара, на старое кладбище, медленно шла процессия. Впереди ехала машина ЗИС-5, с открытыми бортами, на которой на тряпочках стоял открытый гроб, рядом - тусклый бумажный венок, и сидели наиболее близкие заплаканные родственники, а затем шли провожающие: обычно их было много - все соседи провожали в последний путь. И мы, пацаны, если есть какая фуражка на голове, обязательно снимали её и становились, босоногие, в строй, проходя часть, а то и весь путь аж до старого кладбища. На кладбище мы наблюдали весь процесс погребения и нежно брали карамельки, которые раздавали родственники за поминовение души умершего.
Кто-нибудь обязательно демонстративно разрезал на клочья все и так не богатое одеяние покойника, чтобы показать, что не имеет смысла выкапывать его ради этого не нового костюмчика. Традиция требовала прийти также утром, чтобы спросить покойника, как ему спалось на новом месте, и заодно убедиться, что его не выкопали. Тогда-то, возвращаясь после одних таких похорон, я и увидел эту старуху-чеченку с её пронзительным ненавидящим холодным взглядом из пустых глазниц.
И вот однажды, в день получки, к проходной завода подъехала подвода, и стали продавать колбасу. Это было не редкость. И овощами, и скромным набором фруктов, несмотря на то, что это была теплая Киргизия, отоваривались работницы у проходной на маленьком базарчике. Смуглая женщина бойко продавала свой товар. Была эта колбаса вроде ливерная и какая-то необычайно вкусная, и хозяйка давала всем пробовать, отрезая кусочки. И цена небольшая. Так некоторые работницы завода даже домой до бараков своих сбегали и вернулись, чтобы купить еще. За час раскупили всю колбасу. Но то ли тепло было на улице, то ли что, или подпортилась она быстро, но к вечеру всю публику, которая ела эту колбасу, стало, как бы это сказать мягче, "нести". Сначала скромно, а потом все откровеннее, все выбегали из бараков и неслись к общественным уборным. Уже потом, но не сразу, а через год, когда люди любят посмеяться над трагическим прошлым, вспоминали, как изо всех вылетало как из автомата, и как обляпали стены, заборы и дувалы сахзаводского поселка. В культурной точке сахзавода, в клубе, прервали показ фильма, из-за вони выломали двери, по углам сидели и билетерша, и музработник. И даже одноногий директор клуба не выдержал и "приложился" на сцене за бюстом Ленина.
К ночи стал ясен масштаб этого события. Пронесло, по сути, весь сахзавод, включая охрану и контору. К шести утра все поползли к поликлинике. Весь завод пришел как на митинг, всех тошнило, за ночь живой вес работников и работниц с зелеными лицами перекочевал в сливные ямы под общественными уборными.
Симптомы у всех были одинаковые. Лучше всего чувствовали себя те, кто сидел часами плечом к плечу в уборных на цементном постаменте, покачиваясь над длинным рядом просверленных отверстий и кишащими червями ямами. Обессиленный, человек вставал с дырки, но стоило ему выпить воды, как он тут же несся на прежнее место, а чаще садился там, где стоит. Стали поговаривать о диверсии, приехал армейский наряд с Воинской, но свойство эпидемии было таково, что оно захватило даже тех, кто не видел эту злосчастную колбасу. Поэтому приехавший наряд тут же начал занимать очередь в общественную уборную поликлиники. То же самое делали врачи, нянечки и медсестры. Дело приобретало серьезный оборот. Мог остановиться завод. Стали колоть всех от оспы, дизентерии, холеры и от всех зараз сразу. Только через неделю все утихло, но человек 100 снесли на старое кладбище. По факту массового отравления открыли следствие. В остатках колбасы нашли какие-то волосы. В общем, по подводе, запряженной быками, по наводке, нашли мелкий подпольный колбасный завод, Толясикины истоптанные башмаки и кучу изрезанного ножницами тряпья.
Через какое-то время чеченцы от нас уехали. Говорят, их посадили всех на поезд и отправили на Кавказ. А та старуха так и осталась у меня в памяти.