Аннотация: Ироническо-эротическая мелодия. О том, как наши мечты и чаяния расходятся с действительностью.
Май-июнь 1999 -
9 февраля 2004
К У Л И К О В А Е. В.
/Затмение/
Евгения Евсеевича упросил друг. Упросил сдать половину дачи, пустующей после отъезда дочери и зятя за границу. Сдать своей родственнице, молодой даме, литераторше, пишущей не то стихи, не то дамские романы, а, может быть, и то и другое вместе. Якобы, она хотела побыть одна, подальше от знакомых, которые не давали ей покоя, чтобы закончить в срок книгу для издательства "Эрот" (кто такой Эрот, Евгений Евсеевич не знал, но звучало красиво и представительно).
Литераторша прибыла на серебристой иномарке, которой управлял длинный и тощий молодой человек в очках с толстыми линзами, с лошадиными зубами, слегка выпирающими из-под верхней губы, с длинным кривоватым носом, но - в джинсовом прикиде.
- Марина Игоревна, - представилась литераторша, заходя в калитку. - А вы - Евгений Евсеевич?
Евгений Евсеевич, для знакомых и за глаза Е.Е., до того половший грядку с морковью, стоял перед ней с грязными, заскорузлыми руками, успевшими загореть до черноты, и переминался с ноги на ногу, не зная, куда убрать допотопные ботинки на босу ногу, рваные и заляпанные цементом. Он знал, что она прибудет на этой неделе, убрался в доме, но всё равно был застигнут врасплох.
Марина Игоревна, в кремовом костюмчике, в сиреневых босоножках на каблучках, благоухала чистотой, изысканными духами, свежими малиновыми губками - вся будто ранняя ягодка. В её ушах болтались гроздья деревянных колец. Голос её был несколько капризным, но приятным, не писклявым, она томно растягивала слова - но понятно было, что не специально: просто она так разговаривала.
Она была подобна случайно залетевшему ангелу - или нет, скорее, запорхнувшей бабочке-капустнице, готовой приземлиться на долгожданный капустный лист.
Сзади возвышался долговязый молодой человек с двумя баулами в руках, его очки-хамелеоны слепо поблёскивали.
Е.Е. представился и повёл жильцов на их половину дома, состоящую из двух уютных комнаток - одну тёплую с окошком на запад, и террасу, наполовину остеклённую разноцветными стёклами, наполовину - простыми. Он, правда, договаривался лишь об одном человеке, но и два сойдут, всё равно там две койки, и диван на террасе, а плату можно будет удвоить: ну, за газ там, за свет...
Марина Игоревна успокоила его, сказав, что Владимир Владимирович, её друг и жить здесь не будет, просто подвёз и, может быть, приедет иногда в гости на выходной. Е.Е. не успокоился - уж лучше б лишнее подзаработать.
Марина Игоревна была не то, чтобы красива - плоское лицо, широковатый нос, крупные, очень яркие губы бантиком, немного кошачьи тёмно-серые глаза и совсем короткие чёрные волосы (такие Е.Е. не любил, называя женщин с ёжиками" "лысухами).
Но чудилось в ней что-то задорное, зажигательное - может, от ямочек на щеках, может, от привычек постоянно улыбаться кончиками губ и мурлыкать себе под нос.
- Ну, что, отец, пошли, отметим, что ли, приезд, начало, так сказать, сезона! - обратился очкастый к Е.Е.
Е.Е. покоробило обращение "отец" (но, в конце концов, он ведь на самом деле дед), и сезон-то он уже давно начал - аж в апреле: посеял в тепличке капусту на рассаду, салатик, редиску, зелень.
Е.Е. вторично смутился, представляя симпатичную, но неприбранную кухню - не подметено, на липкой бумаге гроздья жирных мух, на столе - купленные накануне пакеты с крупой и сахарным песком. Ничего страшного, просто занятому человеку некогда. Но Е.Е. засуетился, забегал, сгрёб пакеты, поставил на стол новёхонькие - из подаренного сервиза - чашки, стопочки, бутылку водки, буханку свежего - вчерашнего же - чёрного хлеба "кирпичиком", из холодильника выложил банку свежайшей сметаны, кусок деревенского сала с тмином - друг из Белоруссии привёз. Ринулся мыть укроп, петрушку, лучок, дёргать переросшую редиску.
Марина Игоревна с готовностью вызвалась почистить и пожарить сваренную утром для обеда картошку, а также порезать салатик ("Молодец, не брезгуха!" - отметил Е.Е. с одобрением) - ногти у неё были не накрашенные, пальцы крепкие, да и фартучек у Е.Е. имелся.
Тем временем неторопливый Владимир Владимирович достал из баула бутылку коньяка, батончик варёно-копчёной колбаски, банку сайры, две пачки апельсинового печенья, россыпь импортных зелёных яблок, сдобную булку - через полчаса шёл пир горой. С деликатными и несмешными анекдотами и перемыванием косточек погоде. Молодой человек больше молчал и выпивал, мало закусывая. Литераторша, напротив, аппетит имела здоровый. Она расспрашивала о дачной жизни, как ему казалось, с неподдельным любопытством, вставляя довольно дельные замечания.
Е.Е. не выпивал в одиночку - только с друзьями, по праздникам, но друзья остались в Москве и пока ещё не приезжали ни разу, и Е.Е. аж месяца три не брал в рот водки. И теперь после пятой рюмки он разомлел, повеселел, расковался, ему хотелось рассказывать незнакомцам всё о своей грустной одинокой жизни после отъезда дочки с внуком, как он трудно к одиночеству привыкал, скучал по родным, по умершей жене.
Ему почему-то хотелось рассказать литераторше много больше того, о чем его расспрашивали, чем общие фразы о погоде и урожае смородины и клеще на ней. А о том, с чего начинался этот участок - песок да камни, как они приезжали сюда в субботу рано утром - месили цемент для фундамента, копали, клали кирпичи, а поздно вечером, полуживые от усталости, грязные и потные, возвращались в Москву. Как у них украли их первые лопаты и грабли, и пришлось покупать новые. О том, какой была первая клубника и первые помидоры на солнцепёке... Как он собирал по питомникам самые лучшие яблони, как ухаживал за этими хворостиночками, а однажды в лютую зиму половина их вымерзла. Как супруга каждую весну накупала на рынке кучу всяких семян, корешков и черенков, а их дочь Иришка тайком, со слезами на глазах, спасала с растений красивых мохнатых гусениц и относила их в лес...
Но Е.Е. понимал, что рано ещё для этих рассказов, а вежливо-равнодушное поддакивание очкастого молодого человека расхолаживало. Слова складывались коряво. А после того, как прикончили коньяк, Е.Е. хотелось то плакать, то смеяться. Он перескакивал с предмета на предмет, и, наконец, вдруг понял, что литераторша ему безумно нравится, что ему от души хочется её обнять, прижать к груди, а Владимира Владимировича снисходительно похлопать по плечу и потрепать за щёку - мол, молод ещё, жизни не знает...
Марина Игоревна пила наравне с мужиками, что особенно умилило Е.Е. - но, в отличие от него, совершенно не хмелела, её смешок оставался прежним, вызывающим, взгляд ясным и колючим. Однако при попытке Е.Е. "сбегать за маленькой в магазин", она решительно встала, разом пресекла его попытки, сказала, что ей надо отдохнуть и уже вечером приниматься за дело, и что пора бы уже прибраться и помыть посуду.
Владимир Владимирович, или, как фамильярно звала его Марина Игоревна, "Володечка", обречённо вызвался помочь с мытьём, ещё больше растрогав беспомощного хозяина.
После мытья Марина Игоревна надолго исчезла в туалете, а потом, гордо и подчёркнуто твёрдо прошествовала, цокая, по цементной дорожке в дом. Володечка поспешил вслед. Внезапно оставшись один, Е.Е. долго не мог понять, чем ему теперь заниматься - то ли продолжать прополку, то ли готовить ужин. Но идти в огород не хотелось - могло совсем разморить на солнце. Поливать рано, да и вроде поливал уже вчера, заливать растения негоже. Соснуть, что ли? Вот чепуха! Он никогда не спал днём - когда столько работы! Вон в левом углу под вишней всё заросло снытью, ползущей с соседнего заброшенного участка, да и заднюю стенку баньки пора реставрировать, и кран на мойке проворачивается - новые жильцы быстро его свернут окончательно, надо бы новый ввинтить.
И Е.Е. пошёл в дом, завалился на диван и забылся сладким, полным хмельных грёз, сном...
...День у Е.Е. был весьма наполнен. Прополка, поливка, окучивание, подкормка, опрыскивание были лишь небольшой частью необходимого. Он сам не мог толком понять, зачем ему эти грядки, эта тьма мелких, неотложных дел с утра до вечера, но таков был налаженный механизм дачного бытия, и остановиться внезапно - значило полететь кувырком. Такое происходило дважды. Когда умерла Аллочка, и когда пухленькая, белокурая, голубоглазая Иришка вышла замуж за смуглого, черноглазого, гориллоподобного перуанца по имени Педро и уехала в Перу, пообещав иногда навещать отца...
Вот прошлым летом она прожила у отца целых два месяца - вылитая Аллочка в молодости. Е.Е. был в восторге от внучка, как две капли воды похожего на перуанца и не знающего и словечка по-русски. Он готов был не отходить от внука сутками, пытался научить русским песенкам и считалочкам. Эти два месяца стали счастливейшими в его одинокой жизни - а потом свет угас.
Но Е.Е. твёрдо знал одно: надо продолжать жить, как и прежде, как ни в чём не бывало: поддерживать прежний распорядок - значило сохранить смысл жизни, не рассыпаться в прах, не опуститься.
Теперь всё полетело кувырком. Е.Е., невесть почему, стеснялся ходить в удобной для повседневной работы старой одежде. Его напрягала необходимость вычислять время, когда кухня и плита или туалет будут заняты жилицей, ведущей странный образ жизни - то она обедала в час, то в шесть; то вяло жевала печенье, запивая его крепчайшим "Нескафе", то вдруг рьяно бралась за готовку, бежала в деревню за молоком и творогом, чистила любезно предоставленные. Е.Е. прошлогодние картошку и морковку, открывала консервы, варила суп и кашу. И при этом проявляла потрясающее равнодушие ко всяческому порядку и уборке - Е.Е. заглянул разок в её комнату (постыдное любопытство!) - и ужаснулся: как можно работать в таком безобразном бедламе! А ещё женщина! Разбросанные бумаги перемешивались с вещами и бельём, трусы висели прямо на спинке стула, а не были убраны в шкафчик - увидев их, Е.Е. почему-то затрепетал, прыгающей рукой схватил верхние, голубенькие, и засунул за пазуху. "Без-зобразие!" - вырвалось у него. К чему это относилось, осталось непонятным ему самому.
Более того, с каждым днём её присутствие и лёгкая болтовня ни о чём его смущали и томили, его начали мучить странные желания и фантазии, мешающие жить и работать по раз и навсегда заведённому распорядку.
Иногда утро начиналось с того, что Марина Игоревна капризно кричала с мойки: - Евгений Евсеевич, опять кран не закрывается и вода хлещет!
И Е.Е. бежал регулировать кран. Иногда она жаловалась, что вода течёт ржавая, и бежала на родник с бидончиком, а Е.Е. виновато смотрел, как течёт из крана рыжеватая струйка, и удивлялся, словно видел её впервые.
Иногда она выходила из дома ранним утром мрачнее тучи в спортивных трусах и кедах, проходила мимо, не здороваясь, и от калитки начинала бег. Е.Е. любовался её худыми, но сильными, длинными ногами, и сердце ёкало.
Ему нравилось, что литераторша называет его по имени-отчеству, хотя он и ненавидел временами своё имя.
В детстве мать называла его тошнотворным "Женюра", жена - царствие ей небесное! - "Евгеша", и от того и от другого его передёргивало, но он никак не мог отучить жену от этой мерзости.
Странно, но Е.Е. совсем не помнил жену молодой, не помнил, как это они занимались любовью в молодости. Он хорошо помнил невеселые последние годы: Аллочка стала совсем худой, ноги к вечеру отекали, исчезла лёгкость походки, но она всегда с готовностью отзывалась на его желание, и даже немножко двигалась, делала вид, что получает удовольствие, закрывала глаза и тихонечко постанывала. Е.Е. это не обманывало, он понимал, что она ничего уже не чувствует после операции и не желает ничего, кроме ещё хоть капельки здоровья. Ей просто нравилось, что муж до сих пор её хочет, целует, удовлетворяется и не глядит на других женщин, несмотря на её поблекшее лицо, морщинки, седеющие волосы, наполовину усохшую грудь и выпирающие рёбра.
Болела она тяжело, но, слава Господу, недолго. После ей смерти жизнь изменилась, и Е.Е. - тоже.
Марина Игоревна также была худа чрезмерно, но общий здоровый вид это впечатление сглаживал, а маленькая, но крепкая грудь просто убивала Е.Е. наповал - эти резиновые мячики хотелось схватить ладонями и смять, сжать изо всех сил...
Её элегантный светлый костюм теперь аккуратно висел в шкафу (чтобы освободить этот единственный в доме гардероб, Е.Е. пришлось все свои вещи свалить грудой на втором этаже), а литераторша ходила в шортах и спортивной майке. Вечерами она надевала джинсы, обильно поливалась репеллентом и шла на прогулку к реке. А после ужина опять закрывалась в доме, доставала дорогущую импортную машину - ноут-бук, и стучала на нём, как на пишущей машинке, ловко и профессионально.
А Е.Е. долго ворочался в кровати, и не мог уснуть, и всё ласкал и ласкал молодое женское тело, и, засыпая, часто стонал во сне.
В пятницу к вечеру снова приехал на ладной, гладенькой иномарке Владимир Владимирович, они снова посидели за столом, но уже скромнее - с бутылкой итальянского полусухого, сыром "Чеддер" и сладостями к чаю. Поскольку проблема помывки жилицы весьма занимала хозяина, то, используя момент, Е.Е. предложил Марине Игоревне (а после мучительных раздумий, и Владимиру Владимировичу) попариться в настоящей баньке.
Обычно по субботам Е.Е. топил дровяную колонку, в жару - просто принимал душ, а теперь решил блеснуть настоящим добрым паром и хорошим, качественным веничком, ибо и сам ещё в этом сезоне не парился ни разу - не было настроя топить себе одному.
Владимир Владимирович, к счастью, вежливо отказался, зато Марина Игоревна проявила энтузиазм. Е.Е. предвкушал это несказанное удовольствие. Ему чудилась невероятная картина: обнажённая дива в косынке на полочке, разомлевшая и томная, а он несильно охаживает парким веничком по спине, по ягодицам, а жилица охает, привизгивает и пышет жаром...
После чаепития молодые люди, не засиживаясь, поспешили в дом. Владимир Владимирович остался ночевать, и Е.Е., мучимый ревностью, ругая себя, постоял под окнами - в комнате сперва было тихо, потом послышался смех. Марина Игоревна смеялась мелко и дробно, Владимир Владимирович - басовито и солидно. Потом зазвучала ритмичная иностранная музыка из кассетника. В этот день к вечеру заморосило, и Е.Е. продрог под нудной холодной моросью. Недовольный сам собою, неспособный проникнуть взглядом за занавеску, он пошёл спать, но спать не мог. Кровать казалась неудобной, матрац корявым, подушка - твёрдой, как кирпич, а простыня - плохо отстиранной и влажной. Он не слышал самого разговора за стеной, как ни напрягался, только неясное бормотание, иногда - возгласы погромче, иногда - Володечкин бас перебивал все прочие звуки, но всё перекрывал пульсирующий ритм неслышной музыки, пробивающий толстую стенку и накладывающийся на пульсацию крови в сосудах и на биение растревоженного сердца.
Е.Е. ясно представлял себе своих квартирантов - как они смотрят друг на друга, с жадным вожделением, как, поддразнивая, начинают медленно раздеваться под музыку. Сброшены кроссовки и джинсы, она делает несколько соблазнительных танцевальных телодвижений, как змея, высовывает несколько раз язычок, облизывает пухлые губы и стягивает красную футболку. А сухопарый молодой человек - клетчатую рубашку, потом - плавки, и она взвизгивает при виде нацеленного на неё дула, и заводит обе руки за спину, чтобы жестом фокусника, щёлкнув застёжкой, избавиться от кружевного лифчика и вызволить наружу два упругих мячика, и молодой человек с жадностью хватается за них. Нет, это сам Е.Е. стискивает ладонями тяжёлую резиновую грудь, мнёт, катает, как супруга катала по столу ком теста для пирогов, вминает вовнутрь твёрдые коричневые изюминки...
Вот В.В. клацает своими лошадиными зубами, открывает рот, более похожий на пасть, и вбирает малиновые губки, покусывает, пожёвывает, двигая обеими челюстями, - женщина стонет, прижимается к любовнику бёдрами, покачивает ими влево-вправо, - он стаскивает с неё узкие трусики на липучках, ощупывает курчавый лобок, массирует бледные ягодицы...
Бог его знает, откуда всплыли в памяти Е.Е. эти колоритные картинки - то ли с непристойного журнальчика, то ли - с позднего, ночного кинофильма. Но - он задышал тяжело, его плоть росла, точно накачивалась насосом велосипедная шина, подушка под ним преображалась в округлое молодое лицо с тёмной родинкой около носа, кошачьи глаза блаженно жмурились, влажно поблёскивали мелкие зубки. Старый, свалявшийся матрас приобретал соблазнительные формы - вот Е.Е. раздвинул ноги и ощутил мягкую, податливую плоть, услышал щекотное, мелкое хихиканье, затрепетал, замер, счастливый и блаженный...
...Владимир и Марина сидели супротив друг друга на старых стульях, машинописные листы и черновики были разбросаны по кровати и разложены на столе, из банки с водой на столе торчал кипятильник, пахло кофе и сгущёнкой.
В новой повести М.И.Поздняковой её героиня влюбляется в крутого киллера, который, в конце концов, погибает в перестрелке, но до этого успевает подарить ей незабываемые часы любви и секса в самых разнообразных местах - и в гостиничных президентских апартаментах, и в лодке посреди озера, и в какой-то полуразвалившейся сторожке в лесу, где они прячутся от погони, и на автозаправочной станции в разбитой машине, и в подъезде, в ожидании клиента, и в туалете в доме мафиози, на вечеринке. Повесть была вполне современна: остросюжетна, динамична, увлекательна, но не акцентировалась на детективно-боевиковые перипетиях. В её повестях и рассказах вообще сексуальные сцены преобладали надо всем прочим, затмевали и забивали прочие жизненные реалии тщательностью прорисовки, продуманностью, яркостью, какой-то одухотворённой романтичностью и - как бы сказать - прочувствованностью. Потому-то и были востребованы издательством "Эрот" на все сто.
Володечка шутил, что Марина - специалист школы Тинто Брасса, и не менее, а гораздо, гораздо более, и ей бы - в дамы-содержательницы шикарного публичного агентства!
Но Марина понимала, что ей далеко до истинной изощрённости и изобретательности, что здесь всё уже было, и велосипед изобрести не дано, природа уже давно всё изобрела. И ей оставалось либо идти по пути постоянного усложнения интриги, либо - расширения сюжета за счёт психологического разбора житейских ситуаций и подробностей, либо удариться в эротическую фантастику, область пугающе неизведанную. Но третий вариант отпадал, ей куда как далеко до любимого Фармера, первый тоже был не под силу, а второй - скоро сделал бы её неинтересной для читателя и почитателей "Эрота". (А другие издательства ей не светили - надо смотреть правде в глаза).
Сцены любви в любом случае должны были оставаться тем лейтмотивом, тем стержнем, на который всё прочее просто нанизывается, или лепится побоку. Потому-то от неё постоянно требовали одного и того же, и Марину порою это раздражало, не давало развернуться.
- Марина, в чём ваш недостаток... - заговорил Володечка, и не закончил.
- У меня есть только один недостаток, - хмуро перебила Марина. - Я не люблю выдавать пустышки, я слишком серьёзно отношусь к акту творчества. Я слишком люблю своих героев. Я слишком переживаю за них...
- Тогда будьте отстранённей. Жёстче с ними...
- Уж куда жёстче - они и так у меня умирают в корчах душевных и физических. И это никому не нравится - всем нужно бездумное траханье со счастливым концом. В духе твоего любимого Тинто Брасса. Хотя, что в нём хорошего - не пойму...
- Вы не довольны своей работой?
- Своей - довольна. Не удовлетворена её оценкой... И так было всегда.
- Если вы вечно неудовлетворенны, зачем вообще в это ввязались? У вас была отличная работа и твёрдый кусок хлеба...
- О твёрдый можно зубы обломать! - засмеялась Марина.
- То есть, мягкий и надёжный, - покраснев, поправился Володечка. - Писали бы в стол...
- Писать в стол? Знаешь, что это такое, Володечка? Это род мастурбации - удовлетворился и стыдливо спрятал орудие удовлетворения подальше, и затолкнул поглубже. Я давно переросла это...
- Вы хотите заставить читателей мастурбировать вместе с вами?
- Почему бы и нет! - огрызнулась Марина. - Это весьма возбуждает!
- Вот-вот. Вы уже не можете перестроиться. Процесс затягивает. Вы слишком зациклились на сексе! - подхватил с воодушевлением Володечка. - Во всех ваших повестях сцены секса нанизываются и нанизываются на нить сюжета, как бусины, будто в этом состоит вся жизнь. Не произведение, а бусы. Ожерелье... К примеру, эта ваша поэма про ЧаКо. Конечно, изобретательно, красиво, эмоционально - но как-то избыточно. Можно объестся... Конечно, раз "Эроту" это по душе - приходится подстраиваться, я понимаю.
- А разве весь мир, всё мироздание не зациклено на сексе? - возразила Марина. - Разве акт творчества - это не возбуждение всех нервных окончаний, что тождественно сексуальному возбуждению? У многих просто происходит сублимация - одна энергия перетекает в другую. Некоторые мастурбируют в минуты вдохновения. Либо мысленно занимаются сексом со своими персонажами. Что не есть извращение. Ты у нас всезнайка - признайся, сколько художников, поэтов, музыкантов испытывали эротический подъём и экстаз во время творения, а сколько переживали оргазм, всяческие сексуальные видения, или же им чаще, чем другим, требовался партнёр для немедленного удовлетворения - и это их творческая подзарядка! Вот ты, Володечка Агатов, - Марина взъерошила его жидкие, светлые волосики. - Предположим, заканчиваешь перевод... или нет, вдруг находишь единственно верное слово, и строчка так и ложится в ладошку...
- Во-первых, это не бывает "вдруг". Во-вторых, лучше уж так: после серьёзной, напряжённой работы я заканчиваю перевод и иду за законным гонораром! - засмеялся Володечка.
- Да... нет, ну вот... ха-ха-ха! - засмеялась Марина. - Получается строчка - да какая! Ударная! И всё твоё существо охватывает такой восторг - все клеточки вибрируют, и тебе томительно и сладко, и ты вот-вот...
- Томительно и сладко - это уже из области твоих романов, - поморщился Володечка. - И к тому же, моё существо предпочитает кое-что посущественней, поматериальней! - и он многозначительно посмотрел на Марину.
Марина проигнорировала взгляд.
- Ну, положим, - согласилась она. - И всё равно это так. Да всё вокруг нас пропитано эротикой и желанием...
("Вроде тебя и меня", - уныло подумал Володечка).
- ...всё на этом зациклено. Это - закон жизни, и закон творчества, результатом которого жизнь и является.
Марина победно взглянула на Володечку, и перевела дух.
("А здесь ты сама в себе запуталась, дорогуша!" - подумал Володечка).
- Без любовного отношения, - продолжила Марина, - ты не создашь ничего стоящего, все твои творения - плод твоей любви и твоего вожделения. Да будет Секс! Как только желание иссякнет - кончатся и поэты, и художники. А потому, Володечка, давай не будем больше разводить болтологию, а займёмся практическим воплощением в жизнь моих тезисов! - она придвинулась к нему, томно повела плечиком, боднула его головой.
Любой другой на месте Володечки не заставил бы себя долго упрашивать и, мгновенно сбросив одежду, сграбастал бы любимую женщину в объятия. Но Агатов почему-то смутился и даже покраснел.
- Марина Игоревна, не шутите так. Нам работать надо.
Марина Игоревна хихикнула и нежно чмокнула Володечку в кривоватый нос. Затем снова отодвинулась на безопасное расстояние.
- Вот за это я тебя люблю, Володечка...
("Знаю", - подумал совсем сникший Володечка. - "Потому и терплю...")
- ...ты сибарит, но не хам и не сексуальный маньяк, хотя немного больше воображения и темперамента тебе не повредило бы.
... Е.Е. тихо, боясь спугнуть видение, перевернулся, не открывая глаз, Марина Игоревна оказалась сверху и начала неспешно двигаться, то нанизываясь на него до упора, то отодвигаясь и почти выскальзывая.
Нет, это тощий переводчик, закатывая глаза и жмурясь, лежал, сладострастно содрогаясь и невероятно длинными пальцами щекоча ей пяточки.
Капельки пота повисли на её лбу, стекли по носу к нижней губе, затем к подбородку, упали ему на лицо. Е.Е. слизнул её пот, его рука заходила ещё быстрее, Марина Игоревна громко вскрикнула, и Е.Е., придушенно застонав, словно его ударили по больному, съехал с кровати на пол.
"А, может, ещё раз рискнуть?"
- Марина... - взволнованный собственной наглостью, выдохнул Володечка, неловко потянулся к ней, обнял за плечи, мечтая лишь об одном - наконец-то впиться в её манящие, обжигающе пунцовые губы.
Марина вовремя уперлась руками ему в грудь, покачала головой, без труда сдержав неуверенный порыв.
- Ва-а-ло-о-дечка, сказала она, поддразнивающе растягивая гласные. - Не воспринимай все мои слова так буквально, и не толкуй их в свою пользу. Иначе нам невозможно будет работать, и ты не получишь от "Эрота" свой вожделенный гонорар. Очнись. Я совсем не то имела в виду.
Володечка очнулся, очумело и непонимающе посмотрел в её холодные, насмешливые глаза, и как испуганный, вышколенный щенок, съёжился, будто в ожидании удара - Марина умела быть жестокой.
- Ну ладно, не обижайся, - смягчилась она. - Мы же друзья, а друзья не обижаются...
("...и не трахаются", - горько подумал Агатов).
- ...ну, пожалуйста, успокойся. Ладно. Давай я с самого начала ещё раз зачитаю главу, чтобы ты смог представить и почувствовать, о чём может написать герой, затем обсудим твои наброски и решим, что именно следует включить. Поехали...
Володечка, маскируя смущение и разочарование, снял толстые очки, открыв добрые близорукие глаза, и начал протирать линзы. Марина потрепала его по плечу, погладила по голове. Как он ненавидел эти её шутливо-снисходительные жесты. Неужели она не понимает, как сильно ранит его, и совершенно не воспринимает всерьёз? А ведь у него есть для Марины неприятное сообщение...
С утра в субботу жильцам приспичило фотографировать. Они ушли гулять по окрестностям, пока Е.Е. мыл в бане пол и полки, заливал воду в бак и готовил лучины для растопки. Потом они вернулись, и литераторша пожелала запечатлеться с хозяином на память на моментальном фото. Оскалившись в нарочитой улыбке, она приобняла его за плечо. У Е.Е. закружилась голова от её близости, запаха молодого здорового тела, каких-то терпких не то духов, не то дезодорантов, ударяющих в голову, от касания маленькой ладони. Тёплая волна нахлынула внезапно - он не мог сдержаться и стиснул рукой её плечи, прижался к её бедру и тоже попытался улыбнуться. На фотографии их улыбки были похожи на зловещие гримасы.
А после обеда они укатили. И у Е.Е. опустились руки. Он сел на лавку в тень, откинулся головой на стену кухни, обиженный и грустный. Придётся дотапливать баньку в одиночестве. Жаль, столько хорошего пара пропадёт...
Уютное, душистое помещение, с любовью отстроенное ещё при Аллочке, было его гордостью. Ему одному банька была вроде бы и ни к чему, и обычно он щедро делился теплом и горячей водой с кем-нибудь из соседей, чаще всего - приглашал подругу с 3-го участка. Но не терял надежды увидеть ещё внука и приобщить его к прелести русской парной, напоенной ароматами смолы, берёзы, зверобоя...
Подруга Бела Львовна была моложе на 5 лет и часто заходила поболтать, приготовить что-нибудь вкусненькое, пококетничать, и временами Е.Е. даже начинал скучать по ней. Правда, далее летнего общения дело не заходило - к её явному сожалению, но иные осенние непогожие дни, или субботние и воскресные вечера, когда существование отравляли пьяные вопли и дебоши у находящегося рядом с её участком магазина, они скрашивали друг другу бытиё за разговорами, поздним чаепитием, телевизором.
Но этим маем его подруга приболела и не приехала на дачу к началу посевной. Сейчас Е.Е. был рад её отсутствию, никто не мешал ему грезить наяву...
Жара оказалось с избытком. Мрачный Е.Е. плеснул полный ковш на камни, взял запаренный заранее берёзово-дубовый веничек и со всей силы стегнул себя по спине, пробуя, потом залез на полочку.
И не то, чтобы такие - в его вкусе. И не так уж она хороша, если разглядеть. И тощие ножки кривоваты, и нос картошкой, и глаза навыкате... А вот гляди ж ты, не может он с собою справиться - и всё тут.
Он мучительно придумывал, в чём бы ещё её уличить. Жаркий сосновый дух и бодрил, и расслаблял одновременно. Он хлестал раскалёнными прутьями по белой, незагорелой спине дачницы, она стонала, вскрикивала, дёргалась и умоляла прекратить "это истязание". Потом она перевернулась на спину, острые грудки уставились на него наглыми карими глазками, жгуче-чёрный треугольник дразнил и манил, по животу стекали зеленоватые листвяные струйки. Марина Игоревна закрывала руками голову и лицо, бесстыдно открыв и подставив его огрубевшим рукам, горячее и скользкое тело, и Е.Е., отбросив веник, начал мять его, словно горшечник - глину, руками, коленями, всем обезумевшим телом... Пот заливал глаза, желание становилось невыносимым. "Свистушка, твою мать..." - грязно выругался Е.Е. и ухватился зубами за деревянный край...
Внезапно у него закружилась голова, бешено заколотилось сердце. Из-под ложечки полыхнуло острым страхом, и неестественно медленно, чувствуя, что темнеет в глазах, Е.Е. почти свалился на пол и пополз к выходу, толкнулся в дверь головой. Пол был так приятно прохладен...
...Е.Е. очнулся, наполовину перевалив порожек - сколько он здесь лежал, он не мог сообразить, может, всего с минутку, но он успел совершенно продрогнуть. На дрожащих ногах он вернулся в жаркую баню, смыл с себя берёзовые листья, липкий пот и клейкие белые комочки, закутался в большое новое махровое полотенце, которое предназначалось гостье, и, жалкий и опустошённый, поспешил в дом. Голова нещадно разболелась, но хуже всего было то, что Е.Е. простыл на полу, и к вечеру у него начался насморк. Так, чихая, сморкаясь и сопя, он встретил в воскресенье утром Марину Игоревну и её друга.
Марина Игоревна вернулась угрюмая, молчаливая и злая. Они ушли с Володечкой гулять и отсутствовали часа три, после чего усталая и ещё более мрачная Марина Игоревна и её несчастный спутник отобедали на своей половине. Володечка уехал поздно вечером, прихватив по просьбе Е.Е. мешок с мусором.
"Не довезёт до свалки!" - с ненавистью подумал Е.Е. ему вслед. - "Выбросит по дороге!"
"Пришей-пристебай", как сам себя окрестил Володечка, был раздосадован и мрачен не менее других.
- Дурак! - ругал он себя вполголоса. - Олух! Пришей-пристебай! Расчувствовался! Советовал! Консультировал! Исповедником подрабатывал... по совместительству. По причине мягкотелости... Пошли её на х...! Она же тебя просто использует, как рабочую силу! Нет! Не бросишь! Не сможешь бросить и прямо сказать, чтоб катилась... Так и будешь собачонкой, болонкой... Доколе? - при этом риторическом вопросе он стукнул кулаком по клаксону и лихо пошёл на обгон зазевавшегося семейного "Москвича".
О, он бы показал ей, что такое настоящая страсть, только дай добраться до этих губ, самых соблазнительных на свете - втянуть их, коснуться языком бархатного испода, укусить до боли, до крови, вампиром, чтобы вскрикнула, забилась в его руках, завизжала, мотая головой и вскидывая бёдра - да куда там, из его клешней не вырваться!
Он хотел видеть ответный жар в её глазах, хотел, чтобы она кусала его руку от страсти, умножая счастье обладания, стократно увеличивая радость того момента, когда, отягощённая нестерпимым желанием, его плоть наконец-то проникнет в её плоть резким, властным движением - и растворится в ней! Чёрт, если бы он мог написать о своих чувствах, что бы то был за роман!
Почему женщины всю жизнь плюют на него? Он никогда никому ничего не может доказать. На что же он тогда годен, кроме своих переводов? Да и переводы-то, между нами говоря, так себе...
"Конечно, Милюков красивый, а я урод, и Мерса у меня никогда не будет, а без Мерса - какой я мужчина? Так и буду вечно пришей-пристебай..." - заключил он с горечью, сжимая руль с таким отчаянием и страстью, словно из его рук рвалась неподступная литераторша.
Так Агатов ехал, и всю дорогу до Москвы, сквозь громыхающую и смердящую массу разномастных и разноцветных, мчащихся к апокалипсису, монстров, ему грезилась красивая, весёлая женщина с дразнящим смешком и камнем вместо сердца в груди.
А Марине Игоревне хотелось бить кулаками по стене и грызть зубами, что ни попадя. Ей было душно и дурно той особой истерической дурнотой, когда внутри словно сидит отвратительный злобный червь и грызёт изнутри, и нестерпимый зуд раздирает на части. Она даже застонала в голос, потом попыталась взять себя в руки, трясущимися пальцами достала из сумочки феназепам, сунула под язык и рухнула на неудобную бугристую кровать. Всё сорвалось.
Этот сукин сын, этот наглец, самоуверенный себялюбец, слепец, он обещал ей свидание с редактором "Титуса"! А сам смотался в какую-то вонючую Мексику или Бразилию с этой пухлявой бездарностью, этой безграмотной тёлкой, без компьютера не отличающей синонима от омонима, этой шлюхой, не разделяющей эротику и порнографию, с толстым задом, обтянутым эластиком - что мужики в ней находят?
Сволочь, лживый таракан, и за что она его так обожает - нелепо и безнадёжно? Где был его острый, блестящий ум и деловая хватка, когда он откопал эту бабищу?
Котище! И почему ей нравятся такие матёрые коты, которые всегда бросают, попользовавшись слепой влюблённостью? Чем она хуже других? Спортивная. Красивая, тугая грудь, подтянутый живот, стройные бёдра и ноги - безо всяких лишних отложений, безо всяких проблем с пищеварением и прочим - что ему не так? Или она слишком умна для него, слишком талантлива, слишком перспективна?
Ах ты, блин! - вдруг осенило её. - Ведь когда он мне назначал на 15-е, он уже знал, что это туфта, что его в это время уже не будет в Москве, а будет он на берегу приторно-тёплого моря - как она ненавидит спёкшуюся от солнца тёплую воду! - лапать эту корову, оглаживать по толстым ляжкам, трахать её! Х... моржовый!
Марина схватила зубами подушку, зарылась в неё. Сколько времени она довольствуется одними мечтами, рисуя безумные, сладостные сюжеты и изливая их на бумаге? Нет худа без добра. Счастье её, что она - натура творческая: ничто не пропадает зря, ни одна слезинка. Всё идёт в копилку.
Ну почему в неё влюбляются только уроды? Вон - хозяин этот, дачевладелец, глазами ест, раздевает, небось - трусы её трахает по ночам. Тьфу ты, напасть!..
Милюков чувствовал, что его тянет к Леночке всё сильнее. Он всегда знал, что будущее их издательства - за такими мощными и крутыми, неженскими произведениями, как у этой кроткой молодой женщины, на вид совсем ещё неискушённой.
Крепко скроенный сюжет, чёткий, выразительный язык, великолепный экшн, кинематографическая прорисовка эпизодов, острота ситуаций, сексуальные сцены грубы и натуралистичны, чувства понятны, сантименты отсутствуют. Он сумеет убедить шефа в том, что она необходима им как воздух. Этого требует время, этого требуют читатели. Пожалуй, пройдёт немного времени - и она станет необходимой и ему. Подкупающая мягкая женственность, неспешная, завораживающая. И при этом - властная и уверенная в себе: она постепенно, не прилагая никаких усилий, завладевала всем его существом.
Кто бы мог подумать, что знаменитый расчётливый, циничный ловелас и удачливый бизнесмен от книгоиздательства окажется в паутине чьего-то очарования?
- Соизволит ли мадам разрешить припасть к её руке? - шутливо склонился Милюков, скрывая внезапные смущение и дрожь, приникая к её маленькой пухлой ручке, предвкушая прелесть её не накрашенных, чувственных, резко очерченных губ.
Леночка милостиво соизволяла и подставляла губы Милюкову. Ей просто льстило, что такой холодный и жёсткий человек трепещет в её присутствии и ждёт её прикосновения, как величайшего дара. Она соизволила бы всё, лишь бы её первый роман напечатали в таком мощном и авторитетном издательстве.
Милюков, конечно, не в её вкусе. И черты лица мелковаты, хоть и считаются тонкими: ему бы маленькие усики - и вылитый кот! А ей по нраву тигры.
А эта вечная, якобы дружелюбная, а на самом деле равнодушная и ироничная полуулыбка? Кого-то она и купит, возможно, у неё же вызывает раздражение - она видит её истинную цену. И фигура не в её вкусе - да, элегантен, спортивен... Но Леночка тяготела к крупным формам, к мужчинам с грубыми чертами и бульдожьей хваткой, способными подчинить и взять силой.
Ей надоело манипулировать слабыми и покладистыми, позволяющими выделывать с ними, что душе угодно. Вот и Милюков теперь обхаживает её, дурея на глазах. Она справится с ним без особого труда, победит и подчинит своей сильной воле. А дальше что? Зачем ей ещё один пластилиновый уродец?
Впрочем, симпатии и антипатии сейчас не имеют значения. Всё не имеет значения, кроме её романа и всех последующих романов. Целеустремлённости и хладнокровия Леночке не занимать - жизнь научила терпеливо добиваться своего, и её внешняя нежность и инфантильность обманули уже многих, не способных разглядеть её неженский характер. Кроме, пожалуй, Милюкова.
В полночь потная, измятая, измусоленная, уставшая от церемоний Леночка, извернувшись, не без труда сбежала из номера Милюкова и отправилась на пляж, кишмя кишевший счастливыми, подвыпившими и разомлевшими от жары отдыхающими. Ей необходимо было приключение, а жадные взгляды, которыми провожали её загорелые мачо, приятно возбуждали.
Она шла вдоль пляжа, её время от времени окликали - то по-русски, то по-испански, но она плевать хотела на русских, в большинстве своём бесформенных, вечно жующих и пьющих, и каких-то помятых и тусклых. Вот днём на пляже с ней встретился восхищённым взглядом рослый, крупный туземец, с огромными руками и квадратной, словно у борца, челюстью. Вот это был бы подходящий экземплярчик для неё и для её нового сюжета.
Леночка ушла довольно далеко от отеля, впереди звучала соблазнительная, заводная музыка, показалось открытое кафе... Сейчас она оттянется!
...Педро вздрогнул, когда в кафе вошла та самая светловолосая и аппетитная красавица, которую он ещё днём с завистью провожал глазами. На пляже она была рядом с каким-то тощим хлыщом. Педро долго и безнадёжно ходил за ними следом, но даже не понял, видела ли она его усердное подмигивание.
Он пригласил незнакомку на танец, решив не упускать шанс, если сама судьба снова свела их.
Леночка, несмотря на пышнотелость, прекрасно двигалась, нисколько не стесняясь энергично вращать крутыми бёдрами.
Красивый крупный мачо поедал её глазами, и все его телодвижения выражали страсть и нетерпение.
После пары танцев и пары стаканов красного он пригласил её прогуляться - разумеется, жестами, поскольку понять друг друга они не могли. Но какое это имело значение, если между ними вскипело море невероятного притяжения!
Так они шествовали молча, в обнимку, и его рука зарывалась глубже и глубже в мякоть груди. Свернули на аллею среди двухместных коттеджей. Педро открыл ключом один из коттеджей, пропустил гостью вперёд. Он оторвался от беременной жены на два дня, чтобы отвести душу, пока она проходит обследование и сдаёт анализы. Потом она приедет к нему отдыхать, но это потом, а пока у него есть целых два дня!
Иришка прибыла уже поздно вечером, спросила номер заказанного коттеджа, получила ключи и поспешила туда. Вот будет сюрприз! Ей удалось пристроить сынишку на 2 недели к подруге, и теперь она сможет эти две недели побыть с мужем вдвоём.
В коттедже горел тусклый свет - ночник. Неужто он не в баре, как обычно?
Иришка вошла и остолбенела от ужаса.
Она увидела, как её муж, этот мерзавец, лгун, потаскун Педро, прямо на полу, на пышном ковре, тискал какую-то белобрысую толстуху, мял её груди, словно толкал ядро, и изо всех сил старался задрать её ноги ещё выше.
Леночка взвизгивала, и иногда вскрикивала, дёргаясь, когда мексиканец делал чересчур больно, слишком сильно стискивая её коленки и вдавливая большой член внутрь, потому что, рыча и выпучив глаза, он уже ничего не видел вокруг, даже своей подруги.
Вот это напор, это настоящий мачо, только такая страсть способна зажечь в ней ответный огонь! "Ещё, ещё, ещё..." - шептала Леночка. - "Давай! Давай! Давай!"
А Иришка стояла над ними, остолбенев и онемев, будто каменное изваяние.
- Евгений Евсеевич, вы дома? - раздался у калитки знакомый голос. Калитка задёргалась, и на дорожке показалась моложавая женщина с палочкой, невысокая, аккуратненькая, с красиво уложенными волосами с лёгкой проседью. - Вы по-прежнему в трудах?
- Бела Львовна! - обрадовался Евгений Евсеевич. - Как ваше самочувствие? Вы уже поправились? Я уж волноваться начал и скучать...
- Как видите, Евгений Евсеевич, чуть полегчало - и я уже здесь, не выдерживаю в Москве дольше. Нога, правда, ещё плохо слушается, так что не до грядок будет. Главное - цветочки не забросить... - отвечала почтенная дама, улыбаясь, явно довольная вниманием и неподдельной радостью соседа.
- Страшно рад вас видеть! Надо как-то отметить ваш приезд! Попьём вместе чайку со свежим вареньицем? Как обычно!
- Не откажусь, не откажусь! Соскучилась по мятному листику...
И они, оживлённо беседуя, пошли цветущей дорожкой к кухне в дальнем конце участка.
А в Москве Евгения Евсеевича уже ждала телеграмма от Иришки: она вместе с сыном возвращалась домой.