Куц Владимир Терентьевич : другие произведения.

Поединок с судьбой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

0x01 graphic

  
  
   ВЛАДИМИР КУЦ
   ПОЕДИНОК С СУДЬБОЙ
   Издание II дополненное
   Москва
   1999
   ББК 84. 7 Т 56 В. Куц.
   Поединок с судьбой. Издание II дополненное. М., РИО Упрполиграфизда- та Адми­нистрации Московской области, 1999. 415 с.
   Сын "врага народа", бывший малолетний узник фашистских лагерей для "остарбайтеров", почетный ветеран двух армий - американской и советской, скрывавший более 40 лет свое участие в войне и проживший в заполярном Норильске 27 лет, из которых 7 лет в системе ГУЛАГа - Владимир Терентьевич Куц рассказывает о невероятных, почти детективных по­воротах в своей личной судьбе. Книга написана на строго документальном материале Ъ рассчитана на массового читателя.
   ISBN 5-89282-094-0

NoВ. Куц, 1999


0x01 graphic

  
   Владимир Терентьевич Куц
   ...и познаете истину, и истина сделает вас свободными
   Иоанн. 8:22

0x01 graphic

  
  
   Оглавление
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОБ АВТОРЕ
   Автор этой книги Куц Владимир Терентьевич родился 7 ноября 1927 года в селе Веп- рик, на Полтавщине (Украина). До войны жил и учился Днепропетровске, Кашире, Лисках, Красноярске, где отец работал на строительстве железнодорожных мостов.
   После ареста и осуждения в 1937 году отца как "врага народа" проживал на родине матери до 1942 года. В 1942 году, в 14-летнем возрасте, за обнаружение в доме советских листовок, найденных в лесу во время заготовки хвороста, местной полицией был передан для угона в Германию, где работал на различных работах в рабочих лагерях, а затем и у помещика в земле Баден-Вюртемберг.
   В начале марта 1945 года оказал содействие разведотряду 4 дивизии США в разгроме СС-совской засады и был зачислен на службу в четвертый взвод этого разведотряда вместо убитого в бою пулеметчика крупнокалиберного пулемета.
   Владимир Куц с 4-й дивизией США прошел боевой путь от западной границы Герма­нии до Австрии, где перешел в советские войска. В боях был контужен. День Победы встре­тил в Австрии на реке Эннс, находясь в составе 16-го гвардейском воздушно-десантного полка 5-й воздушно-десантной дивизии (вдд). Выполняя обязанности шофера и переводчи­кам особого отдела контрразведки ("Смерш"), принимал непосредственное участие в вы­полнении специальных заданий командования по линии контрразведки.
   В конце августа 1945 года по решению командира 5-й воздушно-десантной дивизии генерала Афонина П.И. был отправлен на родину, так как по возрасту еще не мог быть за­численным на военную службу.
   В начале 1946 года Владимир Куц вновь встретился со своими однополчанами, так как 16 полк 5 вдд, в котором он заканчивал Великую Отечественную войну, был переведен из Австрии в районный центр, где Владимир Куц в это время проживал со своей матерью.
   Бывшие однополчане помогли ему получить паспорт (в селах тогда жили без паспор­тов) и, не имея ни разрешения, ни пропусков, он направился в Норильск, где к этому вре­мени его отец уже отсидел свой "законный" восьмилетний срок в норильских лагерях, вхо­дящих в систему "ГУЛАГ" НКВД СССР.
   В сентябре 1946 года он оказался в Норильске и приступил к работе на той же ТЭЦ, где работал отец. Началась настойчивая борьба за получение полноценного образования, прерванного в годы гитлеровской оккупации. Успешное окончание школы рабочей моло­дежи позволило ему не только получить специальность инженера-электрика с вручением ему государственного диплома о высшем образовании, но и продолжить заочное обучение в аспирантуре, что подтверждается публикацией его 12 научных работ.
   На Норильском комбинате Владимир Куц проработал более 27 лет и оставил его лишь в связи с переводом на работу в Министерство цветной металлургии СССР (в соответствии с постановлением ЦК КПСС и Совмина СССР), где работал главным энергетиком Главка никель-кобальтовой промышленности.
   Последние 11 предпенсионных лет он работал в Госснабе СССР в должности замести­теля начальника главного управления, из них несколько лет по распоряжению Совмина СССР являлся уполномоченным по обеспечению строительства объектов первостепенной государственной важности, в том числе Саянского и Таджикского алюминиевых заводов и других крупнейших строек страны.
   В 1988 году вышел на пенсию в категории персонального пенсионера республикан­ского значения (Российской Федерации).
   До 1988 года он не афишировал свое участие в войне, т.к. начинал ее в составе амери­канской армии, и лишь затем перешел в Советскую Армию, в составе которой и встретил Победу. После "раскрытия" своего прошлого автор был восстановлен в правах участника Великой Отечественной войны с вручением ему соответствующих правительственных наград. За боевые и трудовые заслуги перед Родиной он награжден более 20 правитель­ственными наградами СССР, РФ, Украины.
   Владимир Терентьевич является почетным ветераном города Москвы, почетным ве­тераном Красноярского края, почетным ветераном воздушно-десантных войск, ветераном труда Норильского комбината.
   Но биография его не была бы столь интересной, если не указать, что волею судьбы он является также и почетным ветераном 4-й американской пехотной дивизии, что подтвер­ждается соответствующим удостоверением, фотокопию которого внимательный читатель может обнаружить в предлагаемой книге. Автор бережно сохраняет чувство благодарности к тем, кто доверил ему оружие для борьбы с врагами своего Отечества. И уже многие годы он является активным членом Международной комиссии Российского комитета ветеранов войны и военной службы, активным участником международных встреч ветеранов.
   Несмотря на свои 85 лет автор очень ценит активное общение, предрасположен к жи­вой беседе, что обеспечивает ему высокий авторитет в молодежной аудитории.
   Для организации встречи с ним он Вам предоставляет свои координаты 111402, г. Москва, Аллея Жемчуговой, 3-2-99, тел 8-495-375-39-44 и ждет встречи с Вами.
   ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ ЛЕТЫ
   Вот говорят: Россия находится в стадии полураспада. В реальности у русского чело­века одна, мол, альтернатива - пить или не пить. Куда-то подевались герои космоса и по­люса, герои труда и войны, просто хорошие люди. В жизни не осталось места подвигу, по­нятие "душа" - в большом дефиците. Из-под людских физиономий вдруг повылезали сви­ные и кувшинные рыла..., наверное, правильно говорят, хотя и не совсем.
   ...Мы, познакомились с ним лет восемь назад у газетного киоска. Громкая, импуль­сивная речь, мгновенно оценивающий взгляд, располагающая улыбка на круглом лице не оставляли сомнения в том, что этот человек многое повидал на своем веку и знает "кто есть кто". Слово за слово - и разговорились. Оказалось, живем в соседних домах, а видеться до сих пор не приходилось. Мы почти сходу перешли на "ты".
   Память - единственная река, которая движется против течения Леты. В греческой ми­фологии - это река в царстве мертвых, испив воду которой, души усопших забывают свою былую земную жизнь. Сколько талантливейших людей поглотила эта безжалостная Лета, река беспамятства, река забвения! Но Владимир Терентьевич Куц в своих рассказах упорно противостоял ее течению, выкладывая передо мной такие эпизоды, такие жизненные пере­плеты, в которых он побывал, что Боже ты мой... Куц обладал даром одушевлять увиденное и услышанное, выветрившиеся из памяти детали, приметы быта, обрывки чужих воспоми­наний. Его душа каким-то удивительным образом резонировала на отзвуки прошлого.
   Поначалу, однако, у меня закрадывалось сомнение: а не заливает ли? Потому что в одном и том же рассказе соседствовали, к примеру, лагерь для "остарбайтеров" (восточных рабочих) в Германии и прием в Доме независимости в Филадельфии, взятие Мюнхена аме­риканскими войсками и Норильское восстание политзаключенных весной 1953 года; "Мишка-кнехт" из немецкого селения Деванген мирно "уживался" с супругой Президента Клинтона, а сам Куц оказывался то подневольной рабсилой германского рейха, то солдатом Зеленого Креста, то служащим контрразведки 5-й гвардейской воздушно-десантной диви­зии, то номенклатурным тузом Госснаба СССР. Жизнь закрутила с ним жестокий сюжет со счастливым концом.
   Воспоминания Владимира Терентьевича были во многом отрывочны и эпизодичны. Отдельные детали и частности, вырванные из контекста жизни, оказались настолько запу­танными, что не укладывались в хронологию его биографии, и я потерял всякую связь. Во многом был "виноват" и сам рассказчик: его горячий темперамент, природный юмор и тот свободный, образный разговорный язык, которым он так мастерски владел, - все это застав­ляло его уходить то назад, в прошлое, то безоглядно рваться к финалу, не заботясь о после­довательности изложения.
  -- Если бы мы встретились с тобой лет двадцать назад, - говорил мне Куц, - тебе было бы опасно со мной разговаривать. Что смеешься? Я - дважды изменник Родины... Первый раз я "изменил", работая на Великий Рейх в "арбайтслагерях" и на ферме бауэра Антона Старца под Штутгартом. Второй раз - когда надел форму солдата Зеленого Креста. А служба в американской армии, по неписаным законам советского времени, приравнивалась к службе в германской: ведь обе страны считались капиталистическими...
  -- Терентьич, - сказал я, - тебе надо писать книгу. И начни все с самого начала. Прошу только - не забегай вперед!
   Прошли считанные годы, и вот эта книга передо мной. "Поединок с судьбой" - невы­думанная исповедь человека, жизнь которого могла бы стать основой для нескольких при­ключенческих романов. Потому что если эту жизнь разложить на пятерых человек, и то выйдет немало. Это редкий человеческий документ, перед которым меркнет писательская фантазия, а досужие рассуждения о том, что страна-де превращается в притон для нытиков и алкашей, как-то сами по себе утихают...
   Я не буду забегать вперед - оставляю тебе, читатель, право первооткрывателя.
   Олег ЛАРИН
   "ВРАГ НАРОДА" - ОТЕЦ
   Мой отец был первым в семье деда Митрофана, что дало ему возможность закончить церковно-приходскую школу (Т1П1ТТ). Остальным детям дед уже не мог дать такой возмож­ности, и они расползлись по наймам кто куда, а потом и разъехались по большой стране.
   После ЦПШ (а родился отец 10 апреля 1896 г.) он пошел работать на сахарный завод масленщиком. Завод был расположен в нашем селе. К призыву в царскую армию отец был уже слесарем и поэтому как специалист был призван и определен в оружейные мастерские.
   шимся сынишкой в чужой хате.

0x01 graphic

   Служил он в Ораниенбауме. После революции и гражданской войны Терентий Мит­рофанович вернулся в село, к семье. В 1914 году отец и мать - Батрак Харитина Емелья­новна - поженились и, уходя на службу, Терентий Куц оставил молодую жену с уже родив-
   В гражданскую войну отец был и у белых, и у красных, и даже одно время в армии батьки Махно, но непосредственного участия в боях не принимал: его дело было - ремонт оружия.
   Со службы он нелегально привез револьвер типа "наган", который сам сделал в мастерских и из-за ко­торого едва не погиб. Вспомнив по пьянке какую-то обиду, нанесенную ему дядькой Федосием (родствен­ником нашим), отец стрелял в него через окно, но не попал. За это Куцы другого клана хотели отца убить. Он некоторое время находился в бегах, но потом вер­нулся домой, но друзьями с Федосием они не стали и при случае могли бы отомстить друг другу. Спасло то, что отец фактически всю свою жизнь в родном селе почти не жил. Были у отца трения и с родственниками матери, ее двоюродным братом дедом Санькой, быв­шим кавалеристом-буденновцем. Он не мог простить отцу "махновщины", хотя тот доказывал, что его под страхом смерти заставили ремонтировать оружие для махновцев и во время брожения, которое началось в "армии батьки", отец от него удрал. Но дед Санька
   считал эти россказни байками, и они всю жизнь были

"на ножах".

   Отец, Терентий Митрофанович^
   В начале 60-х годов я с отцом и матерью на своей "Волге" поехал в Большую Павловку, где жил дед, и помирил их. Дед Санька перед смертью простил отца.
   Земли, чтобы начать свое хозяйство, моему отцу не досталось, и он устроился на са­
   харный завод слесарем.
   Для восстановления и реконструкции заводов и фабрик после гражданской разрухи Советским правительством были приглашены немецкие специалисты. Свои инженеры либо были уничтожены вихрем революции, либо убежали за границу. Несколько лет отец рабо­тал с немецкими специалистами и, будучи человеком сообразительным и имеющим обра­зование (а ЦПШ - это было образование), стал тоже хорошим спецом.
   К этому времени семья у нас выросла до шести человек, у меня был брат и две сестры. Подзаработав на стройке денег, отец построил во дворе деда домик.
   Позднее Терентия Митрофановича пригласили на работу в мостостроительный трест - на строительство железнодорожных мостов. Мы теперь ездили по разным городам, где строились мосты для железных дорог. Так в начале тридцатых годов жили два года в Дне­пропетровске, на острове, через который сооружался мост. Жили в бараке с огромными ок­нами.
   Детская память щедра на детали. Об этом периоде помню страшный пожар на лесо­пильном заводе. Это, наверное, был первый пожар в моей жизни. Также запомнилось, как отец рассказывал матери, что в механической мастерской погибла девушка-токарь. У нее была большая коса, и во время работы коса попала в шпиндель станка, и молоденькая де­вушка погибла. Я ещё плохо представлял себе, как это произошло, но в памяти у меня это осталось на всю жизнь. Было мне тогда четыре годика.

0x01 graphic

   В Кашире, куда мы переехали из Днепропетровска, вначале мы жили в землянке. До этого здесь жили гробари, которые отсыпали насыпь к будущему мосту. Землянку все время затапливало водой, зимой - грунтовой, а весной и летом - от тающего снега и дождей. По­том нас поселили в бараке, в котором щели были такие, что можно было обойтись без окон.
   Такая жизнь нас не устраивала, и отец, договорившись с прорабом, построил себе отдельный балочек-домик на левом берегу Оки. Место было отличное - рядом лес и речка.
   Помню, как всей семьей летом 1933 года поехали на Украину в отпуск. Ан­дрюша - старший брат - остался на стройке, он работал мотористом и его не отпустили.
   Вспоминается все как в кошмарном сне. Вот под оградой дома лежит женщина с неестественно толстыми ногами, с них те­чет, по ним ползают большие мухи. Во дворе стоит на коленках ребенок-скелет; пытается встать на ноги - и не может, пытается пла­кать - и не может. Таких доходяг мне дове­лось потом видеть в немецких лагерях.
   Вечером, когда собрались родичи, я слышал, как они рассказывали родителям - кто умер, кто скоро умрет, не дотянув до урожая. Слышал с замиранием сердца, что родители ели своих детей. На родине были мы несколько дней, так как продукты, кото­рые мы взяли с собой, скоро кончились. Я и сестры боялись отходить от родителей - чего доброго, поймают и съедят.
   Забив окна, мы уехали на стройку. После этой поездки я, еще не все понимая, долго не мог прийти в себя - все время мерещились какие-то кошмары, виделись страшные сны.
   Голод 1932-1933 годов был результатом той политики, "за которую боролись" и ко­
   торую получили. Во главе строек и заводов финансами и экономикой поставили руководить рабочих с кличем: "Даешь власть!", "Долой буржуазную интеллигенцию!" (да и нужна ли она вообще). Разорив до основания сельское хозяйство, самих тружеников села, отобрав у них все, угнали погибать в Сибирь и на Север, а остальных загнали как стадо в колхоз, во главе которых поставили ничего не смысливших в сельском хозяйстве городских рабочих с партийными билетами. Советским властям так понравилось отнимать у богатых и разда­вать бедным (себя при этом в первую очередь не обижая), что принцип этот остался и до настоящего времени.
   Последствия? В селе исчез труженик, который умел работать. Труженик не захотел, чтобы результатами его тяжелейшего труда пользовались в одинаковой мере лодыри и пьянчуги...
   В Кашире, где мы жили в своем балочке, в лесу были расположены летние лагеря ка­кого-то военно-воздушного училища. Бани у курсантов, видать, не было, и их раз в неделюводили мыться к нам на стройку. Здесь мы у них просили "птичку" или звездочку, но они так просто нам не давали: надо было спеть или продекламировать стихи.
   На стадионе у них часто проводились спортивные соревнования, свидетелями кото­рых мы, дети, были почти всегда. Сами у себя мы тоже устраивали что-то подобное: по бегу, прыжкам и т.д. Здесь в возрасте 7 лет я научился плавать и иногда в сопровождении курсантов переплывал Оку.

0x01 graphic

   Осенью 1934 года я со старшими ребятами по­шел в школу. Меня не принимали, но я отказался вы­ходить из класса. Тогда учительница (Вера Ильи­нична - помню до сих пор) сказала, чтобы меня не трогали. Думала, надоест - сам уйдет, но я не уходил и стал первоклашкой. Родители не возражали. Школа была в доме, где раньше жил поп. Рядом была церковь, но она не работала.
   Очень любил читать и брал в школьной биб­лиотеке книги, о которых слышал от старших учени­ков и просил отца, чтобы он мне вечером читал. Мать у меня была совершенно неграмотной. Даже потом, когда я уже мог хорошо читать и писать, пы­тался несколько раз ее научить, но ничего не полу­чилось, хотя мать была очень умной женщиной. В семь лет она уже была нянькой, а потом батрачила.

ВолодяКуц-1930т.Ц Украина, -селоВеприк.^

   Помню, отец иногда вечерами, перед сном, брал меня с собой посмотреть свое хозяйство. Захо­дили на компрессорную станцию, которая, как гово­рил отец, была самый главный объект на стройке. Она давала воздух в кессоны - прекращение подачи воздуха в кессоны приведет к гибели людей, работающих на дне реки, где они копали кот­лован под опоры моста.
   Потом мы осматривали котлован на берегу реки, где стояли паровые насосы, которые откачивали из этих котлованов воду.
   Здесь, в Кашире, я впервые влюбился в учительницу. Потерял покой и сон. Это была болезнь, но вскоре она прошла.
   В 1967 году я на своей "Волге" с женой и сыном ездил навестить те места под Каши­рой, где более тридцати лет назад мне довелось жить. Место, где находился наш поселок, оказалось все изрыто, мы не могли даже проехать туда на машине. Военный лагерь сохра­нился, но теперь он был обнесен колючей проволокой.
   Нашел я и церквушку, и дом, где была школа, но теперь здесь опять жил батюшка. Я начал расспрашивать сидевших на скамейке старушек, помнят ли они, что когда-то в этом доме была школа. Они мне ответили, что школы здесь никогда не было. Я еще раз все осмот­рел. Вот тоннель под железнодорожной насыпью, через который мы ходили в школу и, убе­дившись, что я прав, подъехал еще раз к старушкам. Они стояли на своем. Тогда я спросил, есть ли кто старше их. Они назвали матушку попадью.
   Когда она пришла, и я ей все рассказал, она кивнула: "Как же, была школа в нашем доме. Здесь учились дети строителей моста. Когда мост построили - все разъехались".
   В 1934 году я впервые услышал о судебных процессах, которые проходили в Москве. В нашем клубе временами собирались люди и кого-то клеймили. Несколько человек за­брали и со стройки. Помню, призывали одного молодого парня, замечательного гимнаста - он оказался сыном кулака и скрывал это.
   Впервые колонны заключенных я увидел в Лисках, Воронежской области, куда мы переехали после окончания строительства моста через Оку.
   Здесь на Дону, у небольшого города Лиски, возник временный поселок строителей железнодорожного моста. Бараки, балочки, клуб-столовая. В эту столовую приводили под усиленной охраной заключенных. Наверное, набирали в лагеря людей быстрее, чем успе­вали строить им объекты, необходимые для нормальной (если можно так выразиться) ла­герной жизни. Где они жили и где работали - не помню, но кормить их водили в столовую нашей стройки. Столовая оцеплялась строгими конвоирами, вооруженными винтовками, никого близко не подпускали. Приводили партиями, через какое-то время их выстраивали, пересчитывали и впускали следующую партию, а этих уводили.
   Нам, ребятишкам, вначале это было интересно, но потом, когда одного из ребятишек, который что-то пытался передать заключенным, конвоир огрел прикладом (отец пугал меня, чтобы я не бегал туда глазеть, сказал, что этому мальчику отбили почки), интерес к заключенным пропал.
   Вспоминается случай, связанный с этими заключенными.
   В железнодорожном тупике, который находился между нашим поселком и столовой- клубом, стояли вагоны. Среди них было и несколько пассажирских. Зачем они там стояли и сколько времени, неизвестно. Моя старшая сестра с подружками, облюбовав купе в одном из вагонов. играли там в свои нехитрые девичьи игры, делали уроки.
   Однажды партия заключенных после обеда при построении кинулась врассыпную. Тех, которые остались, уложили на землю, а по беглецам открыли оружейный огонь. Группа заключенных кинулась бежать в сторону тупика через рабочий поселок, за которым были овраги, а дальше начинался лес. Видать, среди беглецов были заключенные, которые хорошо знали данную местность.
   Несколько лагерников было убито и ранено на пустыре между столовой и тупиком, а остальные, прошмыгнув под вагонами, побежали дальше.
   Когда началась стрельба, все, кто был в поселке соответственно, попрятались по до­мам. Когда все более или менее утихло, матери, как всегда, начали искать твоих детей. Кто- то вспомнил, что девочки обычно играют в вагонах.
   Насмерть перепуганных подружек обнаружили лежащими на полу нагона под ниж­ними сидениями. Они рассказали, что когда началась стрельба и они увидели, как к вагонам бегут какие-то люди, девочки, страшно испугавшись, забились под сидения и молча ле­жали, пока их не обнаружили прибежавшие матери.
   Стекло купе было разбито, и у противоположной стенки вагона лежал на полу учебник немецкого языка моей сестренки Гали, пробитый пулей. Галя потом вспоминала, что поста­вила книжку к стеклу окна, так как она мешала играть на купейном столике.
   Учебник немецкого языка имел дальнейшую историю. Когда отца в декабре 1937 года арестовали, то этот учебник ему предъявили как иностранную литературу и домогались, где оружие, из которого он якобы прострелил учебник. Рассказ о том, как это все произошло в действительности, следователь расценил как наговор на сотрудников НКВД: не могут, мол, их сотрудники стрелять в населенной местности...
   Вспоминается страшный случай, когда прибежали к нам утром какие-то ребята и ска­зали, что брат Андрей убит сельскими парнями.
   Андрюше было лет двадцать, и он осенью должен был идти в армию.
   Мать побежала в морг и увидела, что это был не Андрюша, а похожий на него парень. Парень был из общежития, и у него на стройке не было родителей.
   Ребята со стройки, в том числе и Андрюша, ходили к местным девчатам. Лискинские ребята их неоднократно предупреждали, и на этой почве были потасовки, которые и при­вели к убийству.
   Осенью Андрея призвали в армию и направили служить на Дальний Восток.
   После окончания строительства моста чрез Дон мы отправились в город Красноярск. Там предстояло построить железнодорожный мост через крупнейшую реку мира - Енисей.
   В Лисках был укомплектован железнодорожный состав, на котором везли все обору­дование и механизмы. Отец должен был сопровождать этот состав. В товарном вагоне, находившемся в середине состава, мы расположились, как в квартире. Было лето. Открытые с обеих сторон двери вагона позволяли иметь хороший обзор, а ехать пришлось через евро­пейскую часть страны, Урал и Сибирь.
   Были случаи, когда нас загоняли в тупик, и мы по нескольку дней стояли. Стоянки наши были связаны, как объяснял отец, или с пропуском по железной дороге каких-то ли­терных поездов или крупными авариями на дороге. Следов этих аварий нам доводилось видеть много, особенно в Предуралье и на Урале. Возможно, что интенсивная эксплуатация железных дорог была связана с их неприспособленностью к таким перегрузкам, а воз­можно, причиной аварий было отсутствие квалифицированного персонала.
   Если европейская часть страны в те годы была густо заселена, то вот когда перевалили Урал, здесь пошли необозримые степи и только изредка появлялись островки-полустанки и острова-станции. Можно было ехать сутками и не встретить ни одного населенного пункта.
   Помню нападение цыган на состав. Это было где-то сразу за Уралом. Отец сказал, что на этом участке пути надо быть предельно осторожным. Он сообщил, что для охраны со­става нам дали вооруженного охранника, который находится на площадке последнего ва­гона.
   Мы не представляли, как это цыгане могут напасть на идущий поезд, а если нападение будет на станции, то почему власть или милиция не принимают меры? И что они могут у нас забрать, кроме личных вещей?
   На всякий случай, одни двери вагона закрыли наглухо, а другие оставили полуоткры­тыми с таким расчетом, чтобы их можно было быстро захлопнуть.
   Местность, простиравшаяся по обе стороны железной дороги, была замечательная: безбрежные зеленые степи, кое-где в лучах заходящего солнца блестели зеркальные озера. Выглянувший из дверей вагона вперед по ходу поезда отец сказал, что на бугре виден цы­ганский табор.
   Поезд шел ходко, но по мере приближения к месту расположения табора как будто специально скорость поезда начала заметно падать, был подъем.
   Вот уже и наш вагон поровнялся с табором. Видны были цыганские кибитки, пасущи­еся лошади, горящие костры и снующие среди этого бедлама ребятишки. Казалось, что цы­ганам нет никакого дела до проходящего мимо них поезда.
   Но вдруг раздался резкий свист, и несколько групп молодых цыган бросилось к по­езду. Отец прогнал нас от двери и взял в руки топор.
   К нашему вагону они не сунулись, а кинулись к платформам. Так нас информировал отец. С платформ они начали сбрасывать металлические уголки и прутки. "Где же кон­воир?" - высовываясь из вагона, ругался отец. Но ни криков, ни выстрелов не было слышно.
   Поезд начал набирать скорость и вскоре пошел полным ходом. На полустанке отец нашел конвоира и начал его ругать. Но тот ответил, что он один ничего не смог бы сделать. По людям запрещено стрелять, а если палить в воздух, так цыгане отнимут ружье, а его самого сбросят с поезда. "На кой черт нужен такой охранник?" - в сердцах выругался отец, на что конвоир ответил: "Положено"...
   Вот, наконец, и центр Сибири, столица ее - Красноярск. Вот он богатырь, батюшка- Енисей! Ни об одной из сибирских рек не написано столько стихов, песен и романов, как о нем. Енисейские воды движутся в три раза быстрее днепровских и в пять раз быстрее волж­ских. Тогда я этого, конечно, не знал.
   Мы стояли семьей на берегу чудо-реки и не могли наглядеться. Стояли молча - не было слов, чтобы высказать то, что у каждого было на душе. Чувствовалась сказочная, не­естественная сила, мощь, внутренняя энергия исполина.
   В дымке просматривался противоположный гористый берег реки, прижимаясь к ко­торому греб против течения пароходик. Игрушечным казался переброшенный через Ени­сей, построенный при царе железнодорожный мост.
   Чудо-река. Да, но и чудо-мост, и чудо - транссибирская магистраль, построенная в начале века через бескрайние степи, дремучую сибирскую тайгу, через самые крупные в мире реки. Построенная киркой, топором и лопатой... Мы стояли на берегу великой реки с замиранием сердца, и каждый слушал реку. Ничего подобного мне не довелось испытывать ни до, ни после. Я до настоящего времени внутренне слышу тот мощный гул Енисея, кото­рый услышал летним вечером 1936 года. Потом мне доведется видеть очень много рек Ев­ропы, Азии, Америки, но тот резонанс, вызванный Енисеем, - это неповторимо.
   Поселили нас на правом берегу в отдельно стоящем домике, где, кроме нас, жил замглавного инженера строительства, а в пристройке - секретарь комсомольской организа­ции монтажников с женой и тещей.
   Начались рабочие будни у родителей, а мы с сестрой Галей вскоре пошли в школу. Жили мы, как и все в те годы. Сплошной подъем и энтузиазм. Все у нас лучшее в мире, все у нас самое правильное. Мировая революция победит. Вот и сейчас в Испании трудовой народ хочет взять власть в свои руки, но капиталисты Италии, Германии помогают капита­листам Испании задушить революцию.
   Мы с жадностью ежедневно слушаем радио, читаем прессу - как там, в Испании? Многие молодые люди на стройке были готовы поехать туда и помочь испанцам. Но потом стали появляться в стране люди, которые не хотели, чтобы победила революция в Испании и в мире. В прессе начали печататься материалы о процессах над троцкистами и бухарин- цами. Ночами стали забирать таких людей и у нас на стройке. Особенно "урожайным" в этом отношении стал 1937 год.
   Рядом с нашим домиком находилась столовая-клуб. Там почти каждый вечер прово­дились собрания, а потом - кино.
   Открывал собрание парторг стройки: "Славными органами НКВД раскрыта еще одна группа замаскировавшихся под честных людей троцкистов, которые, спрятавшись среди мирных тружеников, пытались вершить свои гнусные делишки".
   Потом назывались такие "делишки", от которых волосы становились дыбом, - убить товарища Сталина и его соратников, взорвать старый железнодорожный мост, чтобы пре­рвать транссибирскую магистраль, чтоб лишить Дальний Восток подвоза оружия. Японцы этого только и ждут, чтобы напасть на нас. Клеймя иуд-троцкистов, выступали активисты стройки, которых через некоторое время тоже забирали, на что парторг давал разъяснения, что они, критикуя своих идейных братьев, таким образом пытались остаться на свободе для дальнейшей вредительской деятельности.
   Когда, боясь ареста, перестали добровольно выступать с критикой арестованных, парторг начал сам называть тех, кто должен выступить с осуждением. В соответствующие инстанции должен быть представлен протокол с осуждением врагов народа коллективом стройки. Коллектив, а никто другой, осуждает и клеймит своих врагов.
   Потом через много лет отец рассказывал мне, как посадили и самого парторга. Поса­жены были и начальник стройки, и главный инженер. Отца, к нашему счастью (если можно так правильно выразиться), посадили в декабре 1937 года, когда мы уже жили на Украине.
   На Украину, свою родину, мать, Галя и я уехали в сентябре того страшного года.
   После тяжелейшей операции врачи посоветовали вывезти сестру из Сибири в более умеренный по климату район страны. И родители, недолго думая, приняли решение вы­везти Галочку на родину, а заодно и меня. Дети должны быть при матери. Дали нам сопро­вождающего, и мы благополучно доехали до дома. Как бы мы добирались с не могущей ходить сестрой, если бы отца арестовали при нас. Да и не дали бы нам возможность уехать на родину, а отправили бы по спецдомам, а мать посадили. Ведь с семьями "врагов народа" так и поступали. В этом отношении нам повезло.
   Отец предполагал, что его арестовали по заявлению соседки, тещи комсомольского бригадира. Принимал ли участие в заявлении бригадир, отец не знал, хотя, когда отца по­садили, те заняли нашу квартиру. В заявлении якобы было указано, что отец "по пьянке" пел антисоветские частушки.
   Но это мелочи. Главное - подготовка диверсии.
   Через много лет, когда я приехал в Норильск, вот что отец мне рассказал...
   Стук раздался не как обычно, в окно, когда за ним кто-нибудь приходил со стройки - насос встал, локомобиль не запускается или еще что-нибудь случилось, - а в дверь. Было около двух часов ночи.
   "Наверное, кто-нибудь из новеньких", - подумал отец и открыл дверь.
   На крыльце стоял высокий мужчина, за ним еще трое. Из-за угла выглядывал капот машины.
  -- Вы Куц Терентий Митрофанович? - спросил высокий.
  -- Да, я. А что случилось?
  -- Пройдемте, - сказал высокий и почти грудью затолкал его в дом. - Одевайтесь. Вот ордер на арест. А вы приступайте, - сказал он двоим, вошедшим вслед за ними в дом.
   Отец начал одеваться, все еще не придя в себя после сна. Он уже начал догадываться, кто это и зачем пришли, но он все еще думал, что произошла какая-то ошибка.
  -- Я - Куц, понимаете, моя фамилия Куц. Вы, наверное, ошиблись. Здесь что-то не то.
  -- Одевайтесь, одевайтесь. Мы знаем кто вы и чем вы занимались, а что еще не знаем - там разберутся.
   Отец ничего с собой не взял, считая, что до утра разберутся и он, может быть, еще успеет на работу.
   Те двое, что делали обыск, перевернули всю квартиру. В валявшийся за столом старый ученический портфель с оборванной ручкой сложили какие-то бумаги и книги. Закончив обыск, те двое, не зная, что им делать дальше, смотрели на старшего, как бы спрашивая, как им быть дальше.
   Старший, который сидел на кухне и что-то писал, подошел к отцу и спросил:
  -- Где у вас оружие, взрывчатка? Сами скажете - это вам зачтется, а нет - пеняйте на
   себя.
  -- Какое оружие? Какая взрывчатка? Вы что, хлопцы?
   Вдруг старший, ничего не говоря, подошел к печке и, взяв кочергу, выгреб все, что там было внутри. Заглянул в духовку.
  -- Смотреть надо везде, - обращаясь к тем двоим, что делали обыск, сказал старший, - от них всего можно ожидать. Выходи, - скомандовал старший.
   Отец выключил свет, закрыл на ключ квартиру и в сопровождении энкэведистов вы­шел.
   За углом дома стоял черный воронок.
   Когда отец сел, при открытой двери он увидел, что там уже кто-то есть.
  -- Не разговаривать, - последовала команда, и машина тронулась.
   Тюрьма, куда привезли отца, была забита до отказа. Войдя в камеру, он долго не мог найти свободного места. Большинство узников спало. Слышались стоны и всхлипы. Тут он почувствовал, что кто-то дергает его за полушубок. Нагнувшись, он узнал в нем главного инженера Красноярского паровозо-вагонноремонтного завода (ПВРЗ). Отец раньше неод­нократно обращался к нему за помощью по работе.
  -- Думаю, скоро вызовут, разберутся и, может быть, успею на работу, - сказал отец. - У меня утром планерка.
   Главный инженер невесело усмехнулся:
  -- Я вот уже второй месяц жду, когда вызовут, а вы хотите сразу. Есть люди, которые ждут и больше моего.
   Он рассказал, что тюрьма забита битком, притом в основном людьми, которые имели богатое революционное прошлое, занимали высокие посты, были недавно уважаемыми людьми. Не может быть, чтобы они все были врагами народа. Ведь взяли и первого секре­таря крайкома Акулишинкина, и председателя крайисполкома Рещикова и многих других.
  -- Вас-то за что забрали? - обратился к отцу главный инженер.
  -- Ну со мной какая-то ошибка произошла, недоразумение. Я думаю, что не могут же вот так человека взять и посадить, - ответил отец.
  -- А у вас при обыске ничего не нашли? Ничего не спрашивали?
  -- Что они могли у меня найти? Хотя взяли какие-то бумаги и книги. Да, еще старший спросил, где я храню оружие и взрывчатку. Абсурд какой-то!
  -- Вот-вот, видите, это уже стряпается "дело". Готовится почва, а вы говорите "недо­разумение*. Творится что-то непонятное. Вы спросите каждого в камере, кроме воришек, вам каждый ответит, что они ни в чем не виноваты. А сколько уже таких безвинных постре­ляли в здешних подвалах? Я тут такого насмотрелся и наслушался! Главное, к какому сле­дователю попадешь и что тебе будут "шить", как здесь говорят. Многие не выдерживают избиений и подписывают протоколы с любыми обвинениями. Следователю важно доказать виновность подсудимого и потом отчитаться. Понимаете? Он на этом растет. Притом в ходу любые приемы. Подпишешь, что тебе инкриминируют - плохо, не подпишешь - можешь потерять здоровье, а то и жизнь. Очень многое зависит от следователя. Хороших следова­телей здесь, безусловно, не может быть, а вот портить отношения с ними нежелательно.
   Очень многое услышал отец от человека, который уже два месяца сидел здесь. Через пару дней бывшего главного инженера ПВРЗ увели на допрос, и он его больше никогда не видел.
   Недели через три занялись и отцом.
   Следователь был вежлив. Спросил, как здоровье, имеются ли жалобы. И чтоб не тя­нуть время, предупредил отца: не надо, мол, говорить, что произошло недоразумение, что вы не виноваты и т.д. Нам все о вас известно. Если вы уже попали сюда, без срока не уйдете. Мы зря не берем. От вашего чистосердечного признания будет зависеть и ваш срок и то, куда вас отправят его отбывать. Пожалейте себя и особенно свою семью. Вы правильно сделали, что отправили ее на родину, вы знали, что вас заберут. Там им будет легче про­жить.
   Вот вам бумага и пишите. Все пишите, как это сделал ваш главный инженер Даниянц. Только это и спасло его от расстрела. Отсидит свой срок и вернется к семье. У вас, Терентий Митрофанович, и срок может быть меньше. Не вы же это придумали. Вас же хотели ис­пользовать как специалиста-оружейника. Вы не организатор, а просто исполнитель. В об­щем, не заставляйте меня подсказывать, что вам писать.
   Отец опешил. Он не знал, о чем идет речь, и спросил об этом следователя.
   Налившись кровью, (куда девалась вся его доброта), следователь заорал: "Ты что ду­рака из себя строишь? У нас это не проходит. Пиши, как вы готовились взорвать мост через Енисей. Кто еще, кроме тебя, начальника стройки и Даниянца входил в вашу группу? Когда приезжал из Москвы представитель центра, чтобы вас инструктировать? Как его фамилия? Все пиши. И не думай ничего скрывать. Это твой шанс - чистосердечное признание. Хуже будет, когда мы тебе это доказательство предъявим. Это вышка. А ты артачишься".
   Следователь вызвал конвоира и отправил отца в камеру думать. О чем он только не передумал за это время. Теперь он убедился, что то, о чем ему в первую ночь говорил глав­ный инженер ПВРЗ, правда. А за это время он наслушался такого!.. За то, что завернул се­ледку в газету с портретом Сталина - расстрел, за антисоветский анекдот - десять лет.
   С ним в камере сидел старый, с дореволюционным стажем большевик, награжденный орденом Ленина. Его сын, будучи секретарем горкома или крайкома комсомола, пришел в органы ГПУ и заявил, что его отец не может быть врагом народа. "Если вы считаете, что он враг, то я такой же враг, как и он".
   Сына посадили. Судили вместе с отцом и вместе расстреляли.
   Вызывали отца еще несколько раз, но он все отрицал и ничего не писал.
   Следователь ему несколько раз "подсказывал", что собиралась сделать их группа. Ведь вы не только, мол, собирались взорвать мост, а взорвать именно тогда, когда будут ехать на Дальний Восток Сталин и Каганович. Взорвать бы вы давно взорвали, но вам этого мало, вы ждали сигнала из Москвы, когда поедет вождь на Восток... И никакой ты не укра­инец, а самый настоящий немец. И не случайно скрывал свою национальность, хранил немецкую литературу (учебник немецкого языка, взятый при аресте, и тетрадку, куда Га­лочка вписывала трудные немецкие слова). Спрашивал, куда спрятал и кому передал ору­жие, которым тренировался, стреляя по книгам (доказательство налицо). Чего только не вменял он в вину отцу...
   На допрос или с допроса людей проводили мимо камер, откуда раздавались душераз­дирающие крики и стоны. Один раз остановились около двери, ведущей в подвал, где про­изводили расстрелы. Стоящий там энкэведист спросил сопровождающего отца конвоира: "К нам?"
  -- "Пока нет, но, похоже, что скоро приведем", - ответил конвоир. Шла психологиче­ская обработка и здесь все методы приемлемы.
   Бывало, сутками кормили селедкой и соленой пищей, а воды не давали. На следствии следователь, усадив отца напротив стола, переливал воду из графина в стакан, потом наобо­рот. (Были разные методы, но этот один из самых изощренных.) Один раз, доведенный та­ким издевательском до отчаяния, отец бросился на следователя, пытаясь его задушить, чтобы напиться воды, а там пускай делают, что хотят. Следователь, молодой и сильный, увернувшись от удара, рукояткой пистолета выбил ему зубы, а потом, избив до полусмерти, отправил в камеру.
   Теперь следователь не просил написать "чистосердечное" признание, а просил под­писать протокол. Отец знал, что следствие не может длиться бесконечно и что когда следо­вателю надоест возня с ним, его могут списать, отбив почки, печень или забить до смерти.
   Он готов был уже подписать любой протокол, видя свою безысходность. Смерти тоже уже не боялся. За те "грехи", которые там написаны, ого, конечно, расстреляют, но этих "грехов" достаточно, чтобы истребить и его семью. Этого боялся он больше всего и не знал, что ему делать.
   Шел уже март 1938 года.
   Однажды, услышав его украинский говор, с отцом заговорил какой-то начальник из охраны тюрьмы. Он поинтересовался, из какой он местности Украины. Оказалось, что они земляки, - из города Ромны. Расспросил, за что его посадили, сколько он уже сидит, почему нет суда?
   Отец рассказал земляку, что следователь "шьет" ему подготовку террористического акта и коллективную агитацию против Советской власти. Что вместе с бригадиром плотни­ков Быковым они ходили по баракам стройки и клеветали на стахановское движение. Хотят, чтобы скорее пришли японцы и навели порядок в стране, что сожалеют о расстрелянных троцкистах.
  -- Может, чего-нибудь сболтнул по пьянке, но какой же я враг Советской власти? А плотника Быкова я вообще не знаю, - сказал отец.
   Он сказал, что если не подпишет протокол, то погибнет не только он сам, но и его семья. Потом земляк спросил фамилию следователя и убедил его подписать протокол. "От­сюда чистеньким еще никто не выходил, а будешь тянуть - потеряешь здоровье, а то и жизнь. Не порти отношений со следователем, так как от него зависит очень многое. Он мо­жет после твоих "чистосердечных" признаний ходатайствовать о минимальном сроке нака­зания. Для него тоже очень важно соблюсти форму при ведении твоего дела и отчитаться. От него многое зависит: и сколько дадут, и куда пошлют отбывать наказание. Имеются ла­геря, которые хуже любой тюрьмы. Твоего следователя немного знаю, может, чем-нибудь помогу", - пообещал земляк.
   Отец задумался: вполне возможно, что это провокация, но у него уже не было другого выхода.
   Доведенный до крайности и зная, что в его деле нет определенных фамилий, кроме какого-то Быкова, явившись на очередной допрос, он сказал следователю: "Давай протокол, я сегодня все подпишу. Подпишу, что хотел убить Сталина, и Троцкого, и Зяму Миргород­ского (когда-то был начальник у отца на сахарном заводе, очень противный человек). И тебя бы убил, но ты вооружен и я с тобой не справлюсь. Скрывал, что я немец. Оружие, из которого стрелял по немецкой литературе, выбросил в Енисей..." Следователь опешил, вы­шел из-за стола. "Ну, сейчас начнется", - подумал отец и весь напрягся.
   Но тот, обняв отца за плечи, почти ласково изрек: "Давно бы так. Что же ты мне столько времени мозги пудрил, Терентий Митрофанович?".
   Подписав протокол, отец несколько дней жил, как на вулкане. Чего только он не пе­редумал!
   Когда отцу объявили приговор, он не поверил своим ушам - восемь лет. Он был бла­годарен судьбе, Богу, как никогда. В камере подумали, что он чокнулся. Отец всех обнимал, раздавал вещички другим заключенным. Но потом радость прошла. Он начал думать, что там, наверное, ошиблись. За попытку покушения на Сталина - восемь лет? Здесь что-то не то.
   Потом, уже будучи в норильских лагерях, когда его вызывали к "куму" (оперуполно­моченному), отец всегда думал, что вот сейчас - раскроется допущенная ошибка и ему "влупят" новый приговор. Такие случаи (пересуда), по рассказу отца (да и других людей), бывали и далеко не редко.
   Видать, помог земляк, а может, и сам следователь "смилостивился", - отцу инкрими­нировали 58-ю статью, пункт "антисоветская агитация, без соучастия в диверсии".
   О том, что он арестован, мы не знали. Что отца могли посадить, мы не допускали и мысли. Сажают-то врагов народа, людей, которые хотят, чтобы опять у нас были капитали­сты и помещики. Это те люди, которые спят и видят, чтобы вернуть себе свое богатство. А причем здесь отец? Разве он может иметь с такими людьми что-нибудь общее?
   Поэтому письмо, которое мы получили от следователя красноярской тюрьмы с изве­щением о том, что наш муж и отец арестован 15 декабря 1937 года и находится под след­ствием в тюрьме, ошеломило нас. Вначале мы думали, что это какая-то ошибка, недоразу­мение, что разберутся и отпустят. Через некоторое время мать тоже начали вызывать в сель­совет, и какие-то люди из района ее допрашивали. Потом мы узнали, что вызывали и наших соседей, и родственников - наводили справки об отце.
   Поняв, что все это серьезно и надо что-то делать, выслали в красноярскую тюрьму посылку отцу, но она пришла обратно с припиской: "такой не числится". Если в тюрьме не числится и нет писем, значит произошло самое страшное. Мать заказала в церкви молебен и поставила свечку за упокой души раба божьего Терентия.
   Летом к нам из Москвы приехал в отпуск дядя Федя, родной брат отца. После армии и курсов он работал при ЭПРОНе инструктором водолазного дела. Матери было очень тя­жело нас прокормить, троих детей, и он взял в Москву старшую сестру Галю, которая за­кончила седьмой класс.
   И вдруг где-то осенью мы получили письмо от отца - оно было из Норильска Красно­ярского края. Никто не знал, где находится этот Норильск. На картах его не было. Но, слава Богу, что отец жив и прислал письмо. Мы были несказанно рады.
   Отец писал, что находится там, где летом не бывает ночей, а зимой солнца. Живут все в палатках, но строят балки и бараки, и скоро их туда переведут. Работает на общих работах. За что его посадили, он не знает, но осудили по 58 статье, антисоветская агитация. Очень скучает.
   Многого мы не знали и не понимали.
   Вначале мы с матерью решили, что не будем никому говорить, что объявился отец.
   Когда его нет, мы как будто и не семья "врага народа". Но жили мы не в большом городе, а в селе. О том, что отец прислал письмо, уже многие знали и стали приходить и спрашивать о нем. Мы тогда не знали, что наши родственнички вспомнили его "грехи" молодости и при опросе их сотрудниками НКВД дали не совсем лестные характеристики, хотя это уже мало что значило.
   В Норильске, куда отец был направлен по этапу, кем только не приходилось ему ра­ботать. Первые годы были самые тяжелые. Строил узкоколейку, копал котлованы под бу­дущие заводы-гиганты, сооружал себе подобным тюрьму. Страшно было весной и осенью, когда за ночь не высыхала роба, валенки. Многие, очень многие заключенные сложили там свои головы от голода и холода. Кормили неплохо, но для того, чтобы получить полный паек, надо сделать норму, а это удавалось далеко не каждому. Сорокалетний отец был жи­листым, крепким мужчиной. Правда, до заключения страшно страдал желудком - гастрит. Не расставался с коробочкой, в которой находилась сода. Сода и диета спасали. Но в тюрьме, благодаря дикому режиму, все нормализовалось и до самой смерти отец не маялся с желудком. Многое зависело от учетчиков и бригадиров. Для выполнения нормы, а соот­ветственно и получения полного пайка, делались приписки. Это и выручало многих. Уже тогда было расхожим выражение: "Туфта и блат строят комбинат", а вся империя ГУЛАГа держалась на "трех китах" - блате, мате и туфте.
   Как бы там ни было, но через пару лет общих работ отец понял, что долго здесь не протянет. Вскоре потребовались специалисты на строительство Норильской ТЭЦ, и отец был туда переведен. Он занимался монтажом паровых котлов. Это его спасло. С пуском ТЭЦ он был оставлен на эксплуатации, где и работал до окончания своего срока заключе­ния. Срок он отбыл день в день, и 15 декабря 1945 года переселился из лагерного барака лагпункта ТЭЦ в барак на Круглое озеро, куда через год приехал и я.
   Последний год перед пенсией он был вынужден перейти на медный завод. Проработав всю свою жизнь с двенадцатилетнего возраста, у него не хватало стажа, чтобы уйти в 60 лет на пенсию. И он не возмущался. Чего же можно ждать от государства, которое способно уничтожить десятки тысяч, загнать за колючую проволоку миллионы, а принудительным трудом и издевательствами делать из людей безвольных рабов?
   Правда, бывали случаи, что он временами сдавался, до заключения у него этого не было. Мы жили в бараке на Круглом озере. Обычно это случалось после принятия спирт­ного, которое мы получали по талонам. Он ругал "голодранцев-большевиков", которые ра­зорили страну, уничтожили миллионы людей. Он срывался с места, хватал портрет Сталина (а он висел в каждой комнате барака) и разбивал его о поручни кровати. Доставалось и Ле­нину, который заварил эту "кашу". Делал он это с таким шумом, что, казалось, слышит все Круглое озеро. Это было очень страшно. Не знаю, как другим, но мне было очень страшно. Я знал, чем это может закончиться.
   Потом у меня была срочная работа - отремонтировать или достать новый портрет. Главное, чтобы этого не заметил комендант, который, как нам казалось, был из тех, кто докладывает куда надо. До сих пор удивляюсь: неужели в бараке не было сексота?
   На другой день, виновато улыбаясь, как ни в чем не бывало, отец говорил: "Я, кажется, вчера малость "побузотерил". Но ничего не поделаешь - крик души. Иногда надо стравли­вать пары".
   Страха за содеянное у него не обнаруживалось. Я бы не сказал, что он был оконча­тельно сломлен, но, видно, к шестидесяти годам устал от той жизни, которую прожил, и он решил уйти на пенсию.
   Политикой отец никогда не занимался, но, имея свое суждение по многим вопросам, рассуждал логично и правильно. "Большевики до сих пор сидели бы в подполье, если бы Ленин не пообещал крестьянам землю. Государство-то было аграрное. Вследствие войны с Германией большую часть армии составляли крестьяне, а за землю они любого врага одо­леют, что и было сделано. Потом Советская власть в лице Сталина их обманула, довела до рабства, и рабство это не скоро закончится, хотя Сталина уже нет в живых. Это же система, да еще в такой громадной и запуганной стране. От того, что Сталин насаждал огнем и ме­чом, страна очухается не скоро".
   Человек он был религиозный, хотя я ни разу не видел, чтобы он молился или кре­стился. На мой вопрос "почему", он отвечал: "Я это делаю про себя, Бог во мне".
   "Как же мог Бог допустить, чтоб миллионы людей были так жестоко наказаны" - спросил я.
   Отец удивленно на меня посмотрел, как на несмышленыша: "Это не он допустил. Это божья кара нашим людям, что пошли за антихристом. Разрушили церкви и храмы, лишили себя самого святого - веры".
   В 1956 году с него была снята судимость, он получил пенсию и уехал на родину, где они с матерью купили домик.
   Прожил на пенсии десять лет и скоропостижно умер. Скоропостижно потому, что он фактически никогда не болел, а тут вдруг слег. При проверке определили рак легких. Когда мне об этом сообщила мать, мы его привезли в Москву в онкологический центр, но было уже поздно.
   Умер он не реабилитированным, хотя мы-то с ним считали, что снятие судимости и есть реабилитация. Полностью сняли с него все "грехи" лишь 28 июня 1989 года, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года.
   Таким образом я был сыном врага народа 52 года
   ЖИЛИ БЫЛИ ДЕД И БАБА
   На родину в село Веприк на Полтавщине мы приехали в конце сентября 1937 года. Дедовская хата была старая и требовала большого ремонта, поэтому мы остановились на зиму у бабушки. Не было заготовлено топливо на зиму, а это в сельской местности имеет немаловажное значение.
   Бабушка, Ольга Яковлевна Батрак, имела от первого брака двоих детей: Ивана и Ха- ритину (мою мать), в настоящее время она была замужем за Ланческим Иваном Моисееви­чем, так как прежний муж Батрак, работавший на станции Гадяч сцепщиком вагонов, погиб. Бабушка была в молодости очень красивой, и ее многие любили, но она знала себе цену и любовь дарила не каждому.
   Дед Иван Моисеевич слыл человеком строгих правил, был очень практичным и начи­танным. Он имел большой, под черепицей, дом на две семьи. В одной половине жил его старший сын Андрей со своей семьей, в другой, имевшей две комнаты с деревянными по­лами, жил дедушка с бабушкой. Дедушка до революции был старостой в церкви и поэтому владел собранием церковной литературы, а также хорошо иллюстрированными книгами по всемирной истории, литературой по законодательству и праву, лечебными и ветеринар­ными справочниками. Все книги были дореволюционного издания.
   В длинные зимние вечера дети дяди Андрея, я и мои сестры заслушивались его рас­сказами на религиозные и исторические темы. Он рассказывал так ярко и красочно, будто только что мы просмотрели кино. Потом нам все это еще раз "прокручивалось" во сне.
   Рассказывал нам дедушка и об истории нашего края, о Полтавской битве, о том, что наше село внесло немалый вклад в победу России над шведами. Когда они двигались на Полтаву, на их пути встал наш городок (уже в те времена городок) Веприк. Дело было зи­мой. Обороняющиеся вмораживали в лед бороны зубьями вверх, что затрудняло продвиже­нию конницы противника.
   Несколько штурмов с сильной артиллерийской поддержкой выдержали наши предки превосходящего количеством и вооружением врага. Только после того, когда закончились у осажденных боеприпасы, шведы штурмом взяли Веприк (до сих пор один район села но­сит название Замок). Армия короля шведов оставила здесь более тысячи своих солдат и офицеров.
   От дедушки я узнал, что предки нашей фамилии (Куцы) прославились в той войне и даже кто-то был отмечен наградой. Рассказывал он и о нашем районном центре Гадяче, который тоже имеет богатую историю в жизни Украины. Здесь в свое время был подписан Гадячский договор между гетманом Выговским и правительством Польши, по которому Украина переходила под власть Польши. Было и такое.
   Село Веприк на Полтавщие старинное и очень большое, насчитывающее около двух тысяч дворов. До революции это был городок со своим сахарным заводом, гидромельницей, маслобойней и другими атрибутами провинциального городка. Даже по остаткам того, что осталось здесь после страшного разорительного плуга "великой" революции, уничтожив­шей все, что было гордостью и достоянием его тружеников, можно видеть, что жизнь здесь текла полноценная и интересная,.
   До поездки с отцом на строительство мостов, я помню, какие здесь были людные ба­зары и ярмарки, религиозные праздники. А какие красочные толпы народа собирались на гидромельнице, расположенной на протекающей мимо села, речке Псёл, вдоль которой рас­кинулись луга, росли чудесные леса и сады. Речную воду пили, как родниковую. Народ приезжал сюда на отдых из Москвы, Киева, Ленинграда, Харькова, Донбасса и других мест. Тихие, полные аромата вечера оглашались хорами украинских песен. Это молодежь соби­ралась у себя после трудового дня (у каждой улицы свое место). Во время воскресных и праздничных дней танцевали под гармошку и бубен.
   Многовековой уклад деревенской жизни как мог сопротивлялся размывающей его си­стеме, которая из самостоятельного труженика-хозяина (в большинстве своем мелкого, но хозяина) сделала раба коллективизма, винтика всепожирающей машины, которая, уничто­жая все святое и прекрасное, не считаясь с миллионными жертвами, несется к никому не известному "светлому будущему" в угоду своих диктаторов-машинистов.
   Страшным катком через мое село прокатилась война, но и она не лишила его жизни. Прекрасные климатические условия и неплохие земли, окружающие село, удерживают здесь людей. Да и куда поедет сельский труженик от своего очага? Не в Россию же. Так там десятки тысяч сел вымерли хуже, чем после Мамаева нашествия. Там улицы заросли бурь­яном, а дома стоят с накрест забитыми окнами, как люди со сложенными на груди руками и задранными к небу головами - печными трубами, как бы вопрошая Бога: "За что?"
   Слово деда для нас было законом. Кроме его внушительной внешности, а носил он пышную бороду, мы боялись его ослушаться еще и потому, что самым суровым наказанием было для нас лишение его расположения.
   Интересовался он и нашей учебой в школе. Для меня было каторгой приносить домой плохие оценки, хотя и приходилось. Дело в том, что я совершенно не знал украинского языка. Вот по нему у меня и были сплошные двойки. Потом стал привыкать, но началась мешанина русских слов с украинскими. Кроме русского и украинского языков, с четвертого класса начали изучать еще и немецкий. Дед, конечно, все понимал, но мне от этого не было легче. Вообще-то он меня любил и, даже, как мне кажется, больше других внучат.
   Несмотря на преклонный возраст, дед работал в колхозе. Там он выполнял обязанно­сти ветеринара и агронома, а когда началась война и через село стали гнать скотину, де­душка день и ночь работал мясником. Он резал ослабевший при перегонах скот. Говорили, что второго такого мясника, как он, в селе не было.
   Работа в колхозе позволяла деду вместе с сыном иметь приусадебный участок около гектара, четверть которого занимал чудесный сад, примыкающий к пруду, в котором води­лась рыба.
   Экспериментировал дедушка и в саду. У него росли диковинные яблони и груши, не­обыкновенной красоты цветы украшали грядки у дома. И до настоящего времени удивля­юсь, как он смог прожить страшные времена сталинского геноцида и даже не был посажен. Его, наверное, спасал возраст (хотя сажали и таких), а, возможно, за него держалось руко­водство колхоза, для которого он был незаменимым специалистом.
   Когда началась война и в первые дни в газетах появились сообщения, что на отдель­ных участках фронта Красная Армия перешла границу и бьет врага на его территории (иначе мы не могли, так как Ворошилов заверял народ, что зарвавшегося врага будем бить только на его территории), я сказал дедушке, что наша армия никаких немцев на нашу землю ни пустит. Посмотрев на меня, дедушка тяжело вздохнул:
   - Эх, внучек-внучек, это только начало. Будет много крови и жертв. Немец придет и к нам, и натворит эта война очень много бед. Еще неизвестно, кто из нас переживет ее.
   Я не очень ему поверил, но на душе стало как-то неспокойно. Жизнь, к большому сожалению, подтвердила предсказания дедушки, и он сам стал жертвой войны. В 1943 году, когда немцы отступали из Веприка, они приказали населению покинуть село. За невыпол­нение приказа - смерть на месте. Село покидали семьями, прихватив с собой самое необхо­димое. У дедушки была откормлена большая свинья, которую, конечно, не могли прихва­тить с собой. Зарезать ее дедушка тоже не мог, так как не было соли. Тогда он принимает решение: переждать отступление немцев дома. Для этого он затащил свинью в выкопанную еще в начале войны щель для укрытия во время бомбежек и боев. Вход в щель хорошо замаскировал и стал ждать, когда пройдет фронт и придут наши.
   К несчастью, дедушку "выдала" свинья. Проходя через его двор, немцы услышали хрюканье и, конечно, обнаружили свинью и дедушку. Видать, чтобы не обнаруживать себя, немцы не стали стрелять в старика, а прибили его прикладами, свинью же забрали.
   Когда через сутки домочадцы (тоже рискуя жизнью, убежав от немцев) возвратились домой, то обнаружили еще живого дедушку, но в бессознательном состоянии. Придя в себя, он рассказал, что произошло с ним, но подняться с постели уже не смог. Через пару месяцев ему стало лучше, и он попросил, чтобы пришли родственники. Когда все собрались, он по­просил у них прощения за то, что, может, кого-нибудь обидел. Сказал, чтобы жили в мире и дружбе, так как жизнь предстоит очень тяжелая. Попрощавшись со всем", дедушка по­просил, чтобы его оставили вдвоем с бабушкой. Сказав "прости" и попросив бабушку по­целовать его, дедушка отвернул голову к стенке и умер.
   Все это мне рассказала бабушка Ольга Яковлевна, когда я возвратился из-за рубежа на родину. Если бы мне говорили о ком-нибудь другом, я бы, конечно, не поверил. Но де­душка для меня был необыкновенным человеком.
   Плохо, что мы не знаем нашей родословной. Наверное, у него и предки были хорошие. Бабушка пережила его на тридцать лет.
   Своих родных по линии отца я не знаю. Ни дедушку Митрофана Ивановича, ни ба­бушку Наталью Ерофеевну, которые умерли, когда меня еще не было на свете. Знаю только, что они были бедные крестьяне. Кроме отца, помню четырех его братьев. Все они были честными тружениками, жили в разных концах нашей страны. Так раскидала их жизнь - ведь фактически, кроме отца, который, будучи первым ребенком в большой семье, успел закончить церковно-приходскую школу, все были неграмотные люди. А о дяде Феде даже написана книга "Есть у нас под водою дела", как об одном из выдающихся водолазов нашей страны.
   ПОД САПОГОМ ОККУПАНТА
   Весть о том, что началась война с Германией, дошла до нас еще до обеда, но как-то не верилось. До этого ежедневно по радио только и слышно было, что слухи о войне с немцами распространяют чуждые нам люди. Так как у нас радио не было, мы с мамой пошли к род­ственникам.
   В 12 часов дня, слушая выступление Молотова, до нашего разума начало доходить: война - это взаправду. 22 июня был пасмурный день, слегка моросил дождик. В душе как будто что-то перевернулось. Даже звери чувствуют приближение катастрофы, а мы же люди. Несмотря на то, что мы знали, - любого врага будем бить на его территории, все равно на душе было очень тревожно.
   Отправив нас с сестрой Олей домой, мать пошла в центр села, где были магазины. Вскоре возвратилась с мешком, в котором было килограммов десять соли. Во второй раз она с собой взяла и меня. Возвращались мы домой - мать с солью, а я - с парой сотен коро­бок спичек.
   Я тогда не понимал: для чего это? Дошло тогда, когда все в магазинах исчезло, и мы на это меняли и хлеб, и пшено, а иногда и сало. Мать хорошо помнила предыдущую войну.
   Первые две недели нельзя было понять, где все же идут бои. Сведения были самые противоречивые: то наши войска в Польше, то немцы взяли уже Минск и приближаются к Киеву.
   Вскоре появились первые беженцы. Это были одинокие телеги и автомашины. Потом появились стада коров, овец, колонны тракторов. Поток все увеличивался, а вскоре он стал почти непрерывным. Шли днем и ночью. На телегах со скарбом сидели замученные жен­щины и заплаканные дети. Все следили за небом, откуда может прийти беда. Стали появ­ляться немецкие самолеты, но, слава Богу, наше село они ни разу не бомбили.
   На запад двигались наши войска, сперва на автомашинах, потом пошли колонны пе­ших солдат, иногда проходили и танки. В небе завязывались воздушные бои. Дело в том, что недалеко находился крупный аэродром в Лебедине. Бывали случаи, что самолеты сби­вали, но почему-то только наши. В тушении одного из них, двухмоторного бомбардиров­щика, принимал участие и я. Он упал на свекольное поле, горел, и мы, дети и взрослые, тушили его сахарной свеклой. Экипажа не было. Когда самолет упал, летчики думали, что территория занята немцами и убежали в лес, а потом возвратились.
   По мере приближения фронта росла тревога: что будет с нами? Как отнесутся к нам оккупанты? Судя по информации, поступающей из газет и радио, немцы убивают мирное население, жгут жилища. Нам-то уж бежать некуда. К отцу, в лагерь, который находится в Заполярье, не побежишь. К брату Андрею, который жил в Хабаровске после армии, - это больше десяти тысяч километров. Да он и связей с нами не поддерживал - боялся из-за отца. Работал он на каком-то военном заводе, но никогда нам не писал. Иногда приходило письмо от его жены. Наблюдая тех, кто бежал на восток на машинах, можно было видеть, что это не простые люди, а какие-то активисты, которые боялись "возмездия" за свою активность при Советской власти. Много было евреев, которые ехали семьями. Немало было разгово­ров о том, что немцы высаживают с самолетов диверсантов.
   За несколько дней до прихода оккупантов в лесу, рядом с нами, была установлена артиллерийская батарея, которая произвела несколько выстрелов в сторону запада и ука­тила на восток. Появились солдаты истребительного батальона, которые взорвали мосты (построенные перед войной) и в районе водяной мельницы заложили противотанковые мины.
   С каждым днем становилось все тревожней. Ночью стали видны зарева на западе. Хо­рошо помню, как в одной из местных газет появилось стихотворение, где говорилось, что Полтава становится неприступной крепостью, как во времена Петра Первого, и немцам ее не взять. И это после того, как немцы заняли Киев.
   Помню, уже в конце войны, когда советские войска вступили на территорию Герма­нии, немцы тоже писали и говорили о том, что каждый немецкий город или село становятся неприступной крепостью.
   Хотя считалось, что село немцы взяли вчера, к нам, на Горбанивку, они пришли только сегодня. Село наше большое (около 2000 дворов), а мы жили на окраине, примерно, километра полтора от центра. Мы могли только наблюдать за событиями. Заняв к вечеру Веприк и выгнав наших солдат в поле, немцы дальше не пошли и остались ночевать в селе. Наши окопались в поле. Утром, пустив впереди себя танки и бронемашины, немцы погнали наши войска, как стадо, в сторону Ахтырки, оставляя десятки трупов несчастных солдат. Даже невоенному было видно, что оставлять в голом поле без артиллерийской или танковой поддержки солдат, вооруженных одними винтовками, против противника, имеющего танки, танкетки, броневики, - полная бессмыслица. Оставлялись для истребления. Да и сама позиция не имела никаких природных преград и отходить при сдаче позиции можно только голым полем. Но, наверное, был такой приказ - стоять! А может, высшее командо­вание, не зная обстановки, приказало удерживать село Веприк, не зная, что оно уже занято немцами.
   В тот момент, когда моторизованная часть немцев гнала полем наших солдат на во­сток, другая группа немцев пошла вдоль нашей улицы к речке, расширяя фронт. У нас здесь, на окраине, красноармейцев не было. Стоявшая в лесу артиллерийская часть, произведя стрельбу в сторону Гядяча, ушла еще позавчера.
   Выйдя из хаты тетки Марии, где мы с матерью на время боев проживали (там была выкопана нами общая щель), я увидел цепочку наших солдат, бегущих через огороды к лесу, тянувшемуся вдоль речки. Но когда выглянул из калитки на улицу - обмер! Вдоль заборов шли немцы! Они шли неспешна вдоль оград, заглядывая в каждый двор.
   Испугался я не немцев, а того, что сейчас могло произойти: немцы у меня на глазах перестреляют наших солдат. Я осторожно закрыл калитку и спиной попятился к дому. Зайдя за хату, я кинулся бежать по огороду к нашим солдатам. Мне очень хотелось, чтобы они обратили на меня внимание. Предпоследний солдат, споткнувшись, поднимал с земли свалившуюся с головы каску, увидел меня и даже остановился, как бы спрашивая: в чем дело? Кричать я не мог, это привлекло бы немцев, а поэтому, бешено жестикулируя руками, я показывал наверх и, схватив ствол подсолнечника, стал "стрелять" в наших. Видно было, что он меня понял сразу, что-то негромко крикнул солдатам, помахал мне каской и побежал Дальше - в одной руке винтовка, а в другой каска, которую он не успел надеть.
   К хате я возвращался шагом. Тело прошибала нервная дрожь, не то от бега, не то от испуга за наших солдат. Дышалось тяжело, но заметив, что солдаты побежали быстрее, я успокоился.
   Выходя из-за хаты, я увидел входящих во двор немцев. Они мне показались неесте­ственно большими. В блестящих плащ-накидках, в непривычных касках, в сапогах с широ­кими голенищами, за которыми торчали гранаты с деревянными ручками. Когда я подошел к дому, то увидел, что дверь открыта (немцы уже научились открывать хаты без ключей) и они орудуют в доме, как у себя - одни пили сырые яйца, другие наводили шмон в сундуке. Но брать у нас было нечего. Неровный глиняный пол, две лавки вдоль стен, деревянные полати вместо кроватей и сундук с лохмотьями взамен стола. Ни одного стула, даже табу­ретки. Потолок хаты в желтых подтеках - крыша-то дырявая, а соломы, чтобы отремонти­ровать крышу, семье "врага народа", выдавать было не положено. На меня немцы не обра­щали никакого внимания. Один из них взял из стопки книгу, лежавшую на лавке под ико­нами. Он начал листать настольный календарь за 1940-й год (взятый мной в школьной биб­лиотеке) и, увиден портрет Сталина во всю страницу, повернулся ко мне. Тыча пальцем н портрет, сказал: "Сталин - капут!". "Капут, капут", - подтвердил я, кивая головой. Поли­став календарь, немец стал рассматривать фотографии, висевшие в деревянных рамках на стене. Сняв фотографию брата Андрея н военной форме, спросил: "Фатер, зольдат, криг?"
  -- Нет, - ответил я, - это брат на службе в армии. Отец в Сибири, в лагере. - И, расто­пырив пальцы рук и сложив их поперек, поднеся к глазам, показал, что отец находится за решеткой.
   Немец что-то сказал своим товарищам, и они, оживленно разговаривая, покинули хату. Я вышел за ними на крыльцо. Выстрелов слышно не было, значит, наши солдаты бла­гополучно добежали до леса, и теперь лес их укроет. Хату на засов я не закрывал, так как подумал, что когда уйдут эти - придут другие немцы и, чего доброго, взломают дверь.
   Подойдя к хате тетки Марии, я вдруг услышал автоматные очереди в районе речки. Неужели стреляют по "моим" солдатам? Не соображая, что делаю, я побежал к речке, как- будто мог чем-то помочь нашим солдатам. Когда я подбежал к водокачке, то увидел пару мотоциклов и троих немцев, двое из которых, смеясь, что-то кричали третьему, который палкой пытался достать из воды подстреленных домашних уток. Рядом на земле валялись стреляные гильзы от автоматов.
   "Вот кого они стреляли", подумал я и повернулся, чтобы уйти домой. Вдруг один из немцев, увидев меня, скомандовал: "Хальт, давай, давай", - и стволом автомата показывая на реку, начал подталкивать меня к воде. Вначале я не понял, что он от меня хочет, но потом дошло: я должен достать из воды убитых ими уток, которые, зацепившись за водоросли, находились метрах в пяти-семи от берега. Я пытался объяснить немцу, что холодно: "Кольт, кольт", - бормотал я, но, видя, что немец обозлился и может пристрелить, быстро снял пальто и сапоги (сапоги были дядьки Петра, и тетка Мария дала мне их поносить, чтобы не забрали немцы) и шагнул в воду.
   Последнюю утку я швырнул на берег, находясь до подмышек в воде. Выбравшись на берег и схватив белье, под гогот немцев побежал домой.
   Была ведь вторая половина сентября. Прибежав к тетке Марии и бросив пальто и са­поги, забрался на печь. На вопрос матери и тетки ответил, что, поскользнувшись, упал в речку. В хате находилось человек пять немцев, и я не мог сказать, что выполнял собачьи обязанности при охоте на уток, а вдруг кто-нибудь из них понимает "по-нашему". На печи было жарко, так как мать грела для стирки воду. В углу у порога лежал ворох нижней одежды, которую немец (видно, их старшина) приказал матери и тетке Марии постирать.
   "Бедная моя, вечная прачка", - подумал я о матери. Недели две она стирала для наших солдат, стоявших в селе, а теперь вот немцев давай обстирывать! Но наши давали продукты, политрук даже оставил две пары нижнего белья, а эти, пожалуй, ничего не дадут!
   Разбудила меня тетка Мария: "Иди кушать, фрицы кашей угостили". Немцев в хате уже не было, а на столе стояла эмалированная миска, в которой тетка Мария обычно мыла посуду. От миски валил пар. Я подошёл и увидел, что миска почти до краев заполнена чем- то белым. Шура, сын тети Марии, обжигаясь, уже ел это варево. Я взял деревянную ложку. Каша была манная, такую я еще не ел.
  -- Что же это за еда такая вкусная? - спросил я у матери.
  -- Так она на сгущенном молоке, - ответила мать и рассказала, как эта наша досталась.
   Закончив стирку и развесив белье на веревке от хаты до сарая, мать подошла к поход­ной кухне и попросила у немца-повара, чтобы он дал что-нибудь и нам покушать. Он ее не понял. Тогда мать взяла глиняную Миску и, показывая на котел, попросила - налей! Немец понял, взял черпак и налил в миску каши. Когда мать принесла кашу в хату и вместе с тет­кой попробовала, та сказала, что этой вкусной кашей можно только раздразнить детей. Мать, недолго думая, схватила большую эмалированную миску "Мы им вон какую гору белья перестирали, пускай хоть каши больше дадут", - опять пошла на кухню. Немец каши дал, но сказал, чтобы мать помыла котел и натаскала полный котел воды. "Немцы ничего даром не дадут", - заключила мать. Но как бы там ни было, но такой вкусной каши мы еще не ели. Так я впервые узнал о существовании сгущенного молока.
   С утра пришли ребята - Ваня Кордей, Витя, двоюродный брат и, чтобы не слышала мать, стали звать меня глушить рыбу: у них была граната РГД. Я слазил на чердак и при­хватил одну лимонку (Ф-1).
   Пока бежали к речке, все были храбрые, а когда встал вопрос, кому бросать, - замя­лись. Но так как из самопалов, которые сам и делал, стрелял только я, то ничего не остава­лось, как брать гранату, взводить, вставлять капсюль и бросать мне. Вдруг обнаружил, что ребята как в землю провалились - в отдалении видны были выглядывающие из-за деревьев их головы. Как бросать гранаты, нас в школе учили, но чтобы настоящую! - это совсем другое дело.
   Крикнув: "ложись!", я метнул гранату в речку, а сам упал на землю и закрыл голову руками. Сперва я услышал щелчок капсюля, а потом раздался взрыв. Уже заглохло эхо взрыва, но я еще лежал в прежней позе, ожидая, что как будто должно еще что-то про­изойти. Подняв голову, я посмотрел в сторону ребят, но их не было видно. Они, наверное, лежали и ждали второго взрыва - знали, что у меня еще имеется лимонка."
   Поднявшись, я увидел, что к нам направляется быстрыми шагами группа мужиков.
   "Ну, сейчас попадет", - подумал я, стараясь как можно незаметнее вытащить из кар­мана гранату, и, не выдергивая чеку, бросил ее в речку.
  -- Вы что тут делаете? - подойдя ко мне, спросил высоченный дядька Дроботя. - Где взяли гранату?
  -- Да никакой гранаты у нас не было, - нашелся я. - Мы подошли к речке, а с той стороны кто-то чего-то бросил, оно и бухнуло, а. мы упали.
   Но Дроботя был не из тех, кого просто так можно было обмануть, слыл он у селян, как мастер на псе руки.
  -- Дураки, рядом заложены противотанковые мины, они могут сдетонировать и не останется от вас мокрого места, - пугал он и показал на деревянные крышки ящиков, небрежно закопанных на дороге у моста-мельницы. Видно, саперы в спешке заложили их перед отходом, не успели взорвать.
  -- А ну марш отсюда! Я сейчас покажу, что это за штучки, - сказал Дроботя и стал разгребать руками землю вокруг одной из мин.
   Мы, дети и взрослые, невольно попятились от этого сумасшедшего дядьки. Кто-то пытался его урезонить: "Да брось ты, зачем это тебе?" Но Дроботя, не обращая внимания, вытащил из земли ящик и пошел к речке. Подойдя к обрыву, он как будто растерялся, не зная, что делать с миной. Мужики начали ему кричать, чтобы он бросил ее с обрыва и убе­гал.
  -- Не успею убежать, - ответил Дроботя и поставил мину на холмик у обрыва. - Мы ее сейчас расстреляем, - сказал он и взял ружье у одного мужика. Отойдя от мины метров на пятьдесят, Дроботя лег в придорожную канаву (мы все отбежали подальше) и начал стре­лять по мине. Несколько раз он попадал в ящик, от него летели щепки, а мина не взрыва­лось. Тогда Дроботя осторожно открыл ящик. Мы уже находились рядом, нам ведь тоже было интересно в этом разобраться. Не такая уж она и опасная, эта мина, если в нее стре­ляют, а она не взрывается. Очень похожие на куски хозяйственного мыла лежали в ящике бруски тола, в один из которых был вставлен взрыватель нажимного действия. Дроботя пе­ределывал взрыватель нажимного действия на ударное, для чего развернул пружину и за­толкал кусок проволоки под взрывную пружину.
   Эту чудо-мину мужики решили взрывать подальше от мельницы, в районе быков у недостроенного еще до революции железнодорожного моста. Там всегда ловились большие сомы, вот и решили их поглушить.
   Когда орда подошли к быкам, там увидели дядьку Федосия на челне, который плыл в Буймыр ставить сети. У Дроботи сработала мысль опустить мину с челна на глубину, при­вязав к ней кусок металла, а потом привязанной к чеке веревкой выдернуть чеку. Вот уже дядька Федосий, орудуя одним веслом, а другой рукой держа веревку, отгреб метров два­дцать от берега. По команде дядька Федосий привязал конец веревки (другой конец был у
   Дроботи) к чеке и только опустил мину в воду, как раздался страшный взрыв. Мы, стоявшие на берегу, все упали. Поднявшись, увидели подающие вместе с водой от фонтана щепки от челна и на поднятой и взрывом волне плавающую глубокую калошу, в которую был обут дядька Федосий, и несколько оглушенных больших сомов. Все произошло так быстро и неожиданно, что некоторые мужики, не соображая, что произошло, кинулись к воде "спа­сать" несуществующего Федосия. Все метались по берегу, не зная, что делать. Первое же­лание было - скорее отсюда убежать, но так как никто не уходил, хотелось узнать, что будет дальше.
   Буквально через несколько минут на большой скорости к быкам подрулило несколько мотоциклов с колясками, из которых выскочили немецкие автоматчики. С ними был пере­водчик, бывший повар из детского туберкулезного санатория, где одно время работала прачкой моя мать. Узнав в чем дело, немцы уехали, оставив переводчика. Тот, увидев пла­вающих кверху брюхом сомов, не снимая ботинок, залез по колено в воду и начал тащить на берег огромную рыбину. Вскоре мы, пацаны, побежали по домам, а мужики остались на берегу, не зная, что им делать дальше. Случай этот остудил на некоторое время наши ребя­чьи головы, но потом, как всегда бывает, страх прошел, и наше общение с оружием продол­жалось.
   Через несколько дней противотанковой гранатой разорвало на куски Колю Колесника. С этой "вещицей" нам еще "работать" не доводилось, хотя мы уже несколько раз к ней примерялись. Что и как надо делать, чтобы она взорвалась, на корпусе у нее было написано. Но она была тяжелая, и я боялся, что далеко на отброшу. Николай был старше нас на пару лет и крепкого телосложения. С нами он не "якшался". В тот день он в напарники взял мальчишку нашего возраста, который и рассказал, как это все произошло.
   На излучине реки, напротив луга, Николай решил, что там есть в заводе рыба, туда он и решил бросить эту штуку. Сделав все так, как написано на корпусе гранаты, Николай отослал напарника за деревья, размахнулся, чтобы бросить гранату, и здесь раздался взрыв. То ли он стукнул гранатой по плечу (он был левша), то ли она у него вырвалась из рук и упала за спину. Все, что от него осталось, улетело в речку.
   Наши матери не знали, что с нами делать, но нас остановить было уже невозможно. Я закопал несколько бутылок с порохом от разряженных патронов. На чердаке чего только не было: и бруски тола, и мины от минометов разных калибров, и небольшой снаряд, и бик­фордов шнур, и гранаты. Все это потом, когда меня угнали в Германию, наверное, по просьбе матери было кем-то убрано.
   Пару дней, пока немцы стояли у тети Маруси, мы все ночевали в нашей хате. Дело в том, что у тети была хорошая мебель, перетащенная на время оккупации из кабинета глав­врача больницы, а нас на ночь из хаты немцы выгоняли.
   Все это время, как я ни пытался сбегать в центр села или на шлях, где прошли бои, мать меня никуда не отпускала. Да я и сам побаивался фрицев после ледяной купели, понял: они все могут сделать.
   Проснувшись утром, мы увидели открытые ворота в подворье тети Маруси, а немцев уже не было. Видимо, они ушли очень рано. Воспользовавшись тем, что тетя и мать заняты уборкой хаты, мы с Шурой побежали в центр. Особых разрушений там не было. Было со­жжено несколько хат и вдоль шляха. У церкви появились свежие могилы. Это были похо­ронены убитые во время боев за село немцы. Там даже был похоронен сын немецкого гене­рала, потом останки его увезли в Германию. Наших убитых солдат местные жители зако­пали прямо в окопах.
   За околицей села, где наши должны были держать оборону, предстала картина недав­него боя. Было очень много окопов. Причем связи между собой они не имели, а были инди­видуальные, как норы. Валялось очень много ружей, патронов, гранат советского производ­ства. Видны были широкие следы танков и - поуже - танкеток. Здесь был не бой, а истреб­ление наших солдат. Видно, у обороняющихся не было ни противотанковых ружей, ни про­тивотанковых гранат, я не увидел ни одной подбитой немецкой машины. Очевидцы расска­зали, что в этом бою наших полегло около сотни, не считая тех, которые погибли при по­пытке спастись бегством в сторону Ахтырки.
   Положив в карманы пару гранат-лимонок и набив сумку от противогаза патронами, я пошел домой. Забравшись на чердак, гранаты затолкал в солому крыши, а из патронов начал ссыпать порох в бутылки - может, продам потом охотникам.
   Итак, началась жизнь в оккупации. Немцев мы почти не видели. Иногда проходила какая-нибудь их воинская часть через село, но через центр, а это от нас далековато. В Веп- рике появились староста, полиция. У нас тоже был свой участковый староста - дядько Афа­насий Верещака. Он мог немного лопотать по-немецки - в ту войну сидел в немецком плену. Мужик он был вредный и старался выглядеть хозяином.
   На лугу было поле с неубранным подсолнечником, но нам запрещали собирать его, хотя он уже осыпался и остатки выклевывали птицы. То же самое было с неубранной куку­рузой. Приходилось "уборкой" заниматься ночью, но Верещака следил и гонял нас, детей и женщин. Гонять-то гонял: поймает, отберет то, что ты насобирал, но в полицию не сдавал - боялся! Разговоры о том, что в лесу находятся партизаны, иногда подтверждались пере­стрелкой в районе глухого Савчукового Яра. Это местная полиция стреляла в сторону Яра, но заходить в лес боялась.
   От бабушки, которая жила в другом конце села, пришла Оля. На время боев мы ре­шили рассредоточиться: если накроет бомбой или снарядом, то не всех вместе.
   Жить стало очень тяжело. Если раньше, до прихода немцев, мать могла, работая прач­кой в больнице, что-то заработать, то теперь больница закрыта: денег нет, хлеба нет. Одна картошка со своего маленького огорода, да и той до лета не хватит. С топливом было проще: я ежедневно носил из леса сушняк, зимой буду возить на саночках.
   Совершая очередной ночной рейд на кукурузное поле, я возвращался домой через поле, где летом росла сахарная свекла. Свекла была убрана и находилась в буртах (кучах), обвалованных землей. Я разгреб землю и взял пару клубней в мешок с кукурузой, понес домой. Свеклу можно и сварить и испечь. Мать еще до войны варила компот из сухофрук­тов и сахарной свеклы - на сахар не было денег.
   Так у нас появилась возможность производить самогон. Самогон но все времена на Украине был, как золотой рубль, - всегда в цене. В селе стали появляться мужички, убе­жавшие из немецкого плена, или бывшие солдаты, территория которых еще не была занята немцами.
   В общем-то спрос на "зелье" был. Снег в этом году упал рано, и теперь я каждую ночь с саночками отправлялся в поле. Брал с собой ломик, так как, говорят, развелось много вол­ков, да и вскрывать замерзшие бурты руками - занятие не для мальчишек. Иногда за ночь удавалось привезти пару мешочков свеклы. Теперь приходилось работать и ночью, и днем. Днем с саночками в лес за дровами - добро, пока еще лесник не гоняет. Но зато у нас по­явился и хлеб, и пшено, а иногда и кусок сала.
   Однажды ночью, разгребая очередной бурт, я заметил, как кто-то подкрадывается ко мне. Земля была, как бетон, я страшно устал. На подкрадывающегося человека не обращал никакого внимания. Мне было все "до фени" - я боролся за жизнь. Мне надо было добыть себе пропитание. Выйдя из-за бурта, староста Афанасий (а это был он) удивленно спросил:
  -- Ты что здесь делаешь?
  -- А вы что, не видите? - сказал я, загоняя ломик в землю.
  -- Да я тебя сейчас в полицию отведу, - подступая ко мне, сказал староста.
   Вырвав ломик из земли и резко развернувшись, я закричал:
  -- Не подходите, череп проломлю!
   -Ты что? Сдурел? - отступая от меня и снимая с плеча ружье, проговорил староста. - Я ведь и застрелить могу!
  -- Стреляйте, мне все равно! Стреляйте! - стоя без шапки (она от резкого движения свалилась с головы) и с поднятым ломиком, я пошел на него.
  -- Ну ладно, остынь. Добирай свой мешок, и чтобы я тебя больше здесь не видел, - отступая от меня, сказал Афанасий Верещака.
  -- Буду возить, сколько надо, - сказал я, опуская ломик.
  -- Припадочный какой-то, - выругался староста и пошел к селу.
   Не помню, как дотащил санки до дома, меня всего колотило. Высыпав свеклу в дере­вянное корыто, я полез на печь.
  -- Ты что, заболел? - с тревогой спросила мать. - И привез ты больше земли, чем свеклы.
  -- Что-то меня сильно колотит.
  -- Ничего, пройдет, - успокаивал я мать.
   Не знаю почему, но староста в полицию меня не сдал, не донес (полиция подчинялась голове села). За свеклой продолжал ездить каждую ночь.
   С нового года осложнилась дровяная проблема. Появился приказ гадячского немец­кого коменданта, запрещающий под угрозой расстрела появляться в лесу. У нас тоже про­изошло событие, которое делало поездку за дровами очень опасной. Партизаны уничто­жили почти всю полицию соседнего с нами села Дученцы. Накануне этого события в Дученцы приехало десяток партизан, переодетых в немецкую форму. Они приказали поли­цаям села явиться на сборы в город Гадяч. По дороге полицаи были разоружены партиза­нами. После этого их привели в лесничество, расположенное рядом с нашей деревней, и после вынесения приговора, чтобы не привлекать шумом немцев, всех изрубили шашками. Только одному недорубленному полицаю чудом удалось добраться до дома.
   О подробностях трагедии я узнал лишь через полвека. Интересоваться, расспрашивать об этом раньше было очень опасно. Особенно мне. Это могло бы заставить "органы" оче­редной раз поинтересоваться моей особой. Будучи у себя на родине летом 1992 года, я по­просил своих хороших знакомых Рудяков из села Кнышивки познакомить с кем-нибудь, кто хорошо знал эту историю. Оказалось, что одна из женщин, мужа которой зарубили пар­тизаны в ту ночь, живет в Кнышивке.
   Я упросил жену Рудяка, Екатерину Михайловну, сходить со мной к той женщине, так как, не зная меня, она вряд ли захотела бы разговаривать на эту тему. Расчет, как потом выяснилось, оказался правильным.
   Оставшись у ворот дома, я с нетерпением ждал возвращения Екатерины Михайловны: сможет ли принять и поговорить со мной жена полицая, зарубленного партизанами?
   Минут через пять, показавшихся мне вечностью, из калитки вышла Екатерина Михай­ловна в сопровождении пожилой, худенькой, но, судя по "сему, еще крепкой женщины. Пожимая ее жилистую руку, я представился, сказав, что давно интересуюсь этой историей. Что в ту зиму мне даже довелось видеть еще "теплое" место этой трагедии. Что сейчас пишу воспоминания и хотелось бы правдиво осветить события, которые произошли в нашем крае в военное лихолетье...
   Наталья Филипповна Осипенко (так звали ее), тяжело вздохнув, начала рассказывать.
   По распоряжению из райцентра, примерно 18-20-го декабря 1941 года, на сельском собрании в Дученцах были избраны 15 человек в полицию. В основном мужчины среднего возраста, женатые, которые по разным причинам оказались не на фронте. Задачи и функции сельской полиции еще не были определены. Оружие не получили, но группа уже была сфор­мирована. Прошла неделя. Однажды Наталье Филипповне потребовался для каких-то дел ее муж, и она побежала за ним в хату, где эта полиция совещалась. Перебегая одну из уло­чек, которая спускалась к реке, она заметила группу всадников в немецкой форме. Ожив­ленно разговаривая, группа поднялась в село.
   Стоявший за плетнем пожилой мужчина сказал, что это не немцы. Он работал когда- то в Крыму у немцев и немного знал их язык.
   - Что-то тут не то, - сказал он, - надо от греха подальше держаться, и он поспешил к своей хате.
   Наталья Филипповна кинулась было бежать, чтобы предупредить мужа, но партизаны (а это были они) на лошадях ее обогнали. Партизаны были кем-то уведомлены, где прохо­дило совещание, они уже окружили хату. Последовала команда: "Выходи". Запахивая оде­жонку, во двор вышло одиннадцать человек. Как потом оказалось, четырех на сборище не было - их и не искали.
   Вышедших построили по трое. Командир партизан приказал неженатым выйти из строя. Вышел один молодой парень. Командир, посмотрев на него сверху, сказал: "Еще и жениться не успел, а туда же" - и, огрев нагайкой, приказал встать в строй.
   Окруженных всадниками полицаев погнали в лес. Все это произошло на глазах занемевшей Натальи Филипповны. Дело было к вечеру. Село замерло. Нигде ни души, даже собак не слышно.
   Прибежав домой, Наталья Филипповна не находила себе места. До утра не сомкнула глаз. Утром ей сообщили, что из леса вернулся один из одиннадцати. Голый, изрубленный шашками, как он добрался, тяжело раненный, по глубокому снегу на гору?
   Потом из его рассказа она составила себе картину... Привели их в лесничество, за­гнали в глинобитный сарай без крыши. Приказали раздеться догола. Когда они разделись, к первому из них (который остался живым) подошел партизан и рубанул шашкой по голове. Среди полицаев начался переполох, все кинулись бежать кто куда. Но партизаны на лоша­дях догоняли их и рубили, как на учениях.
   Придя в себя, раненый полицай где ползком, где перебежкой, добрался до крайней хаты в селе. Наталья Филипповна побежала в лес искать своего мужа. В лесничестве никого не было. Ночью прошел снег. Несколько изрубленных трупов полицаев, припорошенных снегом, она нашла, но среди них своего не было. Встретилась с лесником Дулычем. Он ска­зал, чтобы немедленно уходила. Скоро возвратятся партизаны, и ей тогда не сдобровать. Дулыч пообещал, что постарается найти ее мужика, чтобы завтра в обед подошла к речке, и он ей укажет, где тот лежит.
   На следующий день родственники убитых стали привозить трупы из леса. Наталья Филипповна с отцом одного из полицаев нашла мужа в стороне от лесничества. Видать, он долго бежал, но уйти так и не смог. У мужа Натальи Филипповны отрубили руку (наверное, защищал голову от ударов шашкой); смертельные раны были на шее и голове. Лежал он скорчившись, таким его и привезли домой. В селе была выкопана коллективная могила. Хоронили трупы, не размораживая. Так как муж Натальи Филипповны находился в согну­том положении, то он не помещался в гробу, и она натянула на него свою нижнюю полот­няную сорочку, затолкав ноги в рукава.
   Что было потом, когда пришли наши, и все последующие годы при советской власти, лучше не говорить. Был выброшен памятник с могилы, поломана ограда, кто-то попытался сравнять место захоронения с землей. Что характерно - никакой команды сверху не было. Все делали свои, активные строители светлого будущего, доказывая угодливую предан­ность строю. Какие лишения перенесла Наталья Филипповна со своими четырьмя детьми, чтобы поставить их на ноги, одному Богу известно. Если у меня отец был посажен в Сибири, находился в лагерях в Заполярье, то это где-то там, далеко-далеко... А здесь, в селе, все на виду. Отец - полицай! И этим все сказано. Был за немцев, против Советской власти, против своего народа. Хотя он еще и полицаем-то настоящим не стал. Никого не репрессировал, не убил, да и оружия не имел, но все равно полицай, и это клеймо - на всю жизнь.
   О партизанском движении в нашем районе мне удалось узнать только в годы "пере­стройки". К действиям в тылу врага районные власти начали готовиться до прихода немцев. В лесах создавались секретные хранилища продуктов, боеприпасов. Подпольный обком КПСС находился на территории нашего района. Возглавлял его секретарь обкома Кондра­тенко, штаб-квартирой которого служило село Рымаривка.
   На территории района действовало шесть отрядов численностью 150 человек, из ко­торых 98 были коммунисты. В селе Плишивец была оборудована примитивная типография. В зиму 1941 года партизаны совершили налеты на немецкие гарнизоны в селах Лютеньки, Обуковка, Московский Бобрик и др. В ту же зиму немцы решили уничтожить партизан - безусловно, не без помощи предателей среди жителей района. Непонятно, по каким при­чинам партизаны вынуждены были выйти из леса и, спасаясь от наседавших немцев, оста­новиться в хуторе Веселый. Он располагался в чистом поле, в пяти километрах до ближай­шего леса. В отряде осталось 31 партизан, трое из которых были ранены.
   Немцы знали, где находились партизаны, и направили на хутор Веселый двух жителей села Вельбивки на санях, якобы взять там соломы Уставшие or изнурительной погони, пар­тизаны отдыхали, а стоящий ни посту партизан Орел, тоже из села Вельбивки, узнал своих земляков и разрешил им взять соломы и вернуться обратно. Дальше, как говорится, было делом техники. Немцы окружили хутор и предложили партизанам сдаться. Те, конечно, знали, что в любом случае им грозит смерть. При поддержке крупнокалиберных пулеметов, установленных на автомашинах, немцы уничтожили отряд во главе с секретарями обкома Кондратенко и Яценко. Это произошло 17 января 1942 года.
   Только одному из партизан Граниту, раненому, чудом удалось выбраться из этого пекла. Потом он еще воевал на фронте. Умер он в городе Гадяч и похоронен на кладбище, где покоятся и мои родители. Другие группы партизан в нашем районе были разгромлены в марте-апреле того же года. Оставшиеся в живых ушли в леса других районов.
   ...Обычно крестьяне запасаются дровами с осени. Выписывают в лесничестве, берут в колхозе лошадь и привозят, но мы этого, как семья "врага народа", были лишены. Что при­несешь или привезешь на саночках, тем и пользуешься. Да еще надо не попасться на глаза леснику. Мне приходилось работать всю ночь: одна поездка в поле за свеклой, вторая в лес за дровами. Старосту я уже больше не боялся...
   Ехать ночью в лес было жутковато. Вдруг усекут полицаи или, не дай Бог, немцы!? Но другого выхода не было. Вначале пытался для храбрости даже выпить самогона, но меня от него мутило, жгло, терял силы, а в лесу надо срубить дерево, расколоть его на части и потом на саночках везти домой. Снега зимой 1941-1942 гг. выпало как никогда много, и казалось, ей не будет конца.
   Село жило, как на острове. Что и где творилось в мире - никто не знал. Были только слухи. Слухи, что немцы уже взяли Москву, что скоро вернутся помещики, только не те, что до революции, - а немецкие. Что Гитлер своим офицерам и генералам будет давать украинские земли. Колхозы или, вернее, то, что от них осталось, немцы не разгоняли. За­ставляли готовиться к весеннему севу. Так было сподручней собирать оброк. Скота колхоз­ного почти не осталось: перед оккупацией его угнали в глубь страны.
   В селе открыли две церкви. Регулярно отмечались религиозные праздники. В хатах одиноких старух собиралась молодежь с ночевками так называемые "досвитки". В ход по­шли домашние ткацкие станки, прялки. Зерно мололи на ручных жерновах, в ход пошли ступы и другие старые немудреные орудия сельского быта, Жить-то надо! Людей беспо­коил вопрос: что будет с землей? Раздадут или оставят, как было при колхозах? Но тогда чем обрабатывать землю?
   Немцы в село приезжали редко - исключительно для разнарядки: что. кому и сколько надо собрать для великой Германии. Власть в селе находилась в руках головы и полиции, но они, в основном, занимались пьянкой. У нас на окраине полицаи появлялись нечасто. Приедут иногда на санях, постреляют в сторону леса (заходить туда боялись), завалятся к кому-нибудь, кто производит самогон, напьются и укатят к себе в полицию. Видно, когда они собирались все вместе, им было не так страшно. К нам они оравой никогда не являлись: знали, что пожрать нечего. Иногда заскочит какой-нибудь полицай, прикажет матери дать пару бутылок самогона и уйдет. Я как-то потребовал у одного, чтобы он заплатил за горилку
   хотя бы деньгами (в ходу были советские деньги), так он пнул мини ногой и заорал:
  -- Ты что, сдурел? Какие деньги? А охранять тебя я должен бесплатно?
  -- От кого охранять? - взбеленился я. - Ты ведь тащишь бесплатно, а для нас бутылка самогона - это кусок хлеба. Подавись ты ей!
   Полицай было ринулся на меня, но, услышав на улице шум проезжающих саней, на которых пели его пьяные "кореша", зло выругался и с бутылками побежал догонять своих. Мать отчитывала меня: мол, чего доброго, еще накличешь беду на свою голову! Засекут в поле или в лесу и пристрелить могут.
   Перед Новым годом село облетела весть: под Москвой немцев остановили, набили горы трупов, а кого не убили, те померзли, зима-то вон какая лютая, а немцы к ней "оказа­лись"" не готовы. Так что к весне наши вернутся. Вести были радостные, но верилось с трудом. Откуда у наших взялись такие силы, если отдали немцам почти всю европейскую часть Союза? И почему не использовали эту силу, когда немец на нас напал? Сдали ему столько городов и сел на разрушение и разграбление! Тут что-то не то.
   Кто-то пришел из Харькова или Белгорода менять вещи на продукты, кто-то убежал из немецкого плена, расположенного ближе к фронту, Так что вестей мы стали получать все больше и больше. Узнали, что Сталин из Москвы не уезжал, что на Красной площади 7 ноября состоялся парад и что немцам дали пинком под зад. Ночью было слышно, как на нами летят одиночные самолеты. Бывшие фронтовики утверждали, что это наши (по звуку самолета) возят оружие белорусским партизанам. Хотя были и такие, которые говорили, что это немцы возят почту или тяжелораненных в Германию. Во всяком случае, войну они еще не выиграли, Москву не взяли. Значит, не все потеряно!
   К весне работы у меня заметно прибавилось. Надо запастись, пока лежит снег, сахар­ной свеклой: когда растает, по грязи ее на себе не принесешь. Потом она превратится в гнилое месиво, из которого уже нельзя будет делать самогон. Теперь приходилось возить днем и ночью. Мать сидела сутками под "кубом" (так назывался самогонный аппарат) - надо сделать запас зелья. Соответственно возросла и потребность в дровах.
   При всей моей любознательности я только понаслышке знал, что через центр села на восток иногда проходят немецкие войска. Прогоняли на запад большое количество наших несчастных, голодных, оборванных пленных. Я вел борьбу за выживание: кончится свекла - и как дальше будем жить? Она оставалась для нас единственным средством для сохране­ния жизни. Находились люди, которые подсказывали, что мы можем потребовать выделе­ния нам участка хорошей земли, как семье репрессированного Советами. Но это бы значило что отец действительно был "врагом народа", и мы сейчас пользуемся благами его "борьбы с Советской властью". Зачем нам такие "льготы"?
   Наступила весна 1942 года. Наш маленький Псёл разлился, как Волга. Раньше, до войны, на берегу этой разливистой речушки собиралась молодежь, пела песни, праздновала приход весны. Сейчас река, как жизнь, катила свои воды к Днепру, а жизнь осталась там, где остановила ее страшная война. Завоюет ли Германия весь мир или чума будет побеж­дена? Жили "временной" жизнью: вставали и ложились с одной мыслью - как там наши? Но что характерно - не было людей (во всяком случае, я не встречал), которые бы желали победы немцам. И пишу я это не патриотических чувств ради, а как было на самом деле.
   В первые дни войны мы ждали сообщений: когда же наши возьму| Берлин? А когда война докатилась до Веприка, и мы увидели немецких солдат и их технику - надежд на то, что мы победим, почти не осталось. А немецкая армия тогда действительно была сильнее нашей. Такой армии никогда не было, ни в одной буржуазной стране. И Германия это до­казала. Воевала она до последнего. Сопротивлялась, даже когда была объявлена капитуля­ция. Вот какая это сила, которой мы противопоставили недовооруженную, ослабленную репрессиями командного состава, армию!
   У меня, правда, это никак не укладывалось в сознании. Нам ведь все время "талды­чили", что мы самые сильные, что если враг нападет - будем его бить на его же территории.
   А он прошел через Белоруссию, Украину дошел до Москвы, как нож сквозь масло, но сей­час вот что-то остановился. Надолго ли? Или он подтягивает резервы, чтобы двинуть потом до Урала, или произошло какое-то чудо? Во всяком случае, эту зиму мы жили слухами и ожиданиями: что же будет дальше?
   Я уже говорил, что в двух церквах стали служить молебны, и людей в них , особенно в воскресенье и праздничные дни, было полно. А ведь никто их не заставлял идти в храм. Значит, Советская власть силой лишила народ общения с церковью, с Богом. Стали отме­чать религиозные праздники, а втихую, и советские. Говорят, заработал и базар, но мне ни разу не довелось побывать ни в церкви, ни хотя бы на базаре, а ведь там были все новости. Я не имел такой возможности даже в выходные дни (у меня их просто не было). Если пред­ставлялась малейшая возможность - высыпался.
   Весной, у кого были малые приусадебные участки, стали выделять в поле землю, а так как у нас была всего пара соток, и те - песок, то выделили и нам. Участок в пять соток был не из лучших - лучшие доставались тем, у кого в семьях были мужчины. Но, во всяком случае, землю мы начали осваивать - копать под картошку. Но тут поступило указание ста­росты: по человеку от семьи выделить на копку бывшей колхозной земли - под оброк немцам. Норма была большая. Я при своих силенках, а главное харчах, не мог ее выполнить. В конце каждого дня приходил учетчик от старосты и производил замеры - кто сколько сделал.
   Пытаясь в первый день сделать норму, я натер до крови руки и с ужасом подумал, как буду копать завтра. За невыполненные нормы отбирался выделенный земельный участок, а дальнейший отказ от этой работы рассматривался как саботаж со всеми вытекающими по­следствиями. Если мне на помощь придет мать, тогда мы на своем участке ничего не поса­дим и останемся без картошки на зиму. Пришлось ловчить: загоняешь на четверть штыка лопату и толкаешь ее параллельно поверхности - получается и рыхление, а не копка. Я ждал, как к этому отнесется учетчик. Он пришел на следующий день, посмотрел на "вспа­ханный" мной участок, на меня и сказал: "Ну, что будем делать?" Показывая свои окровав­ленные in лопнувших мозолей руки, я сказал, что если буду копать, как положено, то норму мне не осилить. Он знал, что помочь мне некому, и сжалился. Теперь он ежедневно выделял мне участок между другими с таким расчётом, чтобы моя "вспашка" не бросалась в глаза - вдруг приедет проверит. староста? Но и такая работа выламывала меня за день начисто.
   Как бы там ни было, а жить надо. И надо было заготавливать дрова.
   В очередное воскресенье я побежал за дровишками в сторону лесничества, где зимой партизаны шашками порубали дученских полицаев. За домом лесника решил пройти через сосновый бор, зная, что в строевом сосняке дровишек не насобираешь, а за ним листвен­ницы - там я давно не был, может, что-нибудь и наберу. Углубившись в сосняк, увидел большой участок, покрытый чем-то белым. "Неужели еще снег не растаял?" подумал я и направился туда. Но что я увидел? Отдельные листки бумаги белого цвета - листовки! Их было огромное множество, и все - на немецком языке. Здесь же валялись брошюры в серо­зеленых обложках с портретами Сталина. Несколько связанных шпагатом пачек брошюр! В них была напечатана речь вождя в честь 24-й годовщины Октября на Красной площади. Ее я прочитал залпом. Уже почти год, как я ничего "нашего" не читал.
   Отобрав более или менее сухие и не запачканные брошюры и листовки (видно, их сбросили с самолета еще зимой), я сложил их в кучу и, насобирав сушняка, вложил между дровишек, часть листовок затолкал за пазуху. Как я уже писал, жили мы на окраине села, поэтому я и не думал, что меня кто-нибудь увидит.
   Развязав вязанку дровишек, я всю "прессу" затащил в хату. <На вопрос матери, рас­сказал ей все и показал брошюру с портретом Сталина и вкратце изложил его речь. Влаж­ные листовки и брошюры можно и ребятам раздать - пусть знают, что делается на фронте. Перекусив, стал помогать матери, она гнала самогон из остатков свеклы.
   Мне показалось, что стукнула калитка, но я не придал этому значения. Даже мысли не допускал, что кто-то может донести. И только когда в сенях раздался пропитой голос уже знакомого нам полицая: "Винокурня работает?" - до меня дошло (и то не совсем), что мо­жет произойти. Но было уже поздно.
  -- Мам, быстро давай пару бутылок, - успел я шепнуть матери.
   Дверь открылась, и в хату ввалился изрядно поддатый, а может быть, вообще никогда не просыхающий "блюститель" и "защитник".
  -- Из чего вы еще можете цедить ее в это время года? - был он в усмерть пьяный, однако кое-что еще соображал.
   Мать выскочила в сени, в каморку, за самогоном. Примостив у порога винтовку, по­лицай вышел на середину хаты и начал оглядываться вокруг: куда бы присесть. Он видел, что, кроме двух скамеек, в хате больше не на что сесть.
  -- Шо это за папиры? - подойдя к скамейке и беря одну из листовок, спросил он.
  -- Да вот, немецкие листовки в лесу нашел, - скороговоркой ответил я. - Видать, немцы бросали, когда еще здесь наши были.
   Полицай, тупо уставившись на листовку, пытался понять, что на ней изображено.
  -- И шо тут такэ намалевано? - как бы спрашивая самого себя, проговорил детина. Не мог же он меня, пацана, спрашивать, если он сам не знал.
  -- Наверное, ихние министры какие-нибудь, - подсказывал я, а сам толкал в угол, под образа, листовки и брошюры. Стоя боком к полицаю, я пытался одной рукой заховать их подальше. Вдруг все бумаги посыпались на пол. По звуку он сразу усек, что падают не ли­стовки, и посмотрел на пол.
  -- А это кто? Гитлер с усами? А ну, подай сюда!
   Я взял с полу пару брошюр и не знал, что с ними делать.
  -- Ну, давай, чего стоишь, - и, протянув руку, потянул за край брошюры. Рванул так, что я чуть не упал.
  -- Ты чего дуришь? - зло бросил мне полицай и посмотрел на брошюру. Вначале, ви­дать, до него не дошло, кто это изображен на обложка. Затуманенное сознание готовилось увидеть на фотографии черты Гитлера, а тут сквозь винные пары разгоряченных мозгов стал проявляться Сталин. Когда до него дошло, он бросился к двери и схватил винтовку. В это время на пороге показалась мать, держа в руках две бутылки самогонки. Полицай от­скочил от двери и, не выпуская из рук брошюры, вскинул ружье на мать. Я хотел кинуться на него, но, видя, что курок не взведен, решил, что этого не надо делать, иначе он по пьянке перестреляет нас.
  -- Назад, - рявкнул полицай, и мать, не соображая, что произошло, закрыла дверь.
  -- Ну чего вы? Чего? - пытался я успокоить полицая. - Это все я в лесу сегодня нашел. Бумага ведь нужна.
  -- Бумага, говоришь? А ну, собирай эти бумаги и пошли со мной. Я тебе покажу бу­маги! - опуская ружье, пригрозил он.
   Мать, видать, стоя за дверью, все слышала и закричала:
  -- Не надо забирать. Он еще дитя глупое, а это все мы сейчас при вас под кубом со­жжем, - и схватила в охапку брошюры и листовки, пыталась затолкать их в огонь.
  -- А ну, тетка, брось. Добром тебя прошу, а не то худо будет, - сказал полицай, забирая у нее бумаги. - Собери, и свяжи, - приказным тоном сказал мне.
   Я понял, что уговаривать этого хохла - бесполезное дело и стал увязывать листки. Мать давала ему бутылки с горилкой, но он был непреклонен.
   До калитки он вел меня под ружьем, а потом до него, наверное, дошло, что так вести безоружного пацана неудобно, вскинул ружье на плечо. В центр, в полицию он повел меня не по улице, а огородами, вдоль речушки. Мать пыталась идти с нами, но полицай на нее прикрикнул, чтобы она отцепилась, а то хуже будет, да и я сказал, что самогонный аппарат может рвануть в хате. И она побежала домой.
   Когда мы подошли к зданию полиции (она помещалась в бывшей школьной библио­теке), то увидели полный двор вооруженных полицаев. Один из них, показывая на меня кнутом, спросил моего конвоира: "Он что, книги несет сдавать?" - и засмеялся. Полицай открыл дверь и втолкнул меня в кабинет начальника. По-видимому, до этого начальник полиции Летык в возбуждении вышагивал по кабинету, он резко остановился и рявкнул: "В чем дело? Куда ты прешь?"
  -- Тут вот, Николай Иванович, листовки, книги со Сталиным у него, - показывая на меня, сказал конвоир.
  -- Ты чей? Откуда? Где взял? - он грубо схватив меня за подбородок.
  -- В лесу, дяденька, когда за дровами ходил. Взял без умысла. Бумага нужна. Фамилия моя Куц, Харитинкин сын, с Горбанивки.
  -- Ты что, не видел, что берешь? - Летык подошел к столу, взял плетку из бычьей жилы и огрел меня через плечо вдоль спины. Было не очень больно, так как я был одет в полу- пальтишко, но конец плетки достал ногу ниже пальто, и там как будто резануло тупым и горячим ножом.
   В это время дверь кабинета открылась, и молодой полицай, показывая на окно, крик­нул:
  -- Едут!
  -- Не хватало, чтобы районное начальство видело, что у нас тут творится. В каталажку его, потом разберемся! - приказал Летык и выскочил из кабинета встречать высоких долж­ностных лиц.
   Каморка, куда меня затолкали, была маленькая и без окна. Наверное, уборщицы ко­гда-то хранили здесь свои орудия труда. Меня прошибала мелкая дрожь. Только сейчас я понял, какая опасность мне угрожает. Ведь для острастки других могут и пристрелить. Чего только не лезло в голову! Потом начал думать, как мне избавиться от связки брошюр. Начал обшаривать весь пол, а вдруг есть какая-нибудь щель или доска слабая? Но все бесполезно. Потом явилась мысль съесть эти бумаги, но, пощупав связку, понял, что и десяток человек не в состоянии это сделать. Я лежал на полу, согнувшись калачиком.
   Время шло, а меня никто не беспокоил. Что там творится и какую меру мне готовят?
   Очнулся я от легкого пинка по ботинку. Под головой у меня была связка с брошюрами и листовками.
  -- Пошли к начальству, - сказал мне полицай, который вчера (а было уже утро следу­ющего дня) крикнул: "Едут!"
   Когда я вошел в кабинет, увидел сидящего за столом Летыка.
  -- Ну что, выспался, большевичок?
  -- Да какой же он большевик? У него отец сидит в тюрьме у большевиков, - только сейчас я увидел свою мать, которая сидела в углу кабинета с торбочкой в руках. Она под­нялась и направилась было ко мне.
  -- Сиди! - приказным тоном сказал Летык и повернулся ко мне. - За той штучки я должен сдать тебя в гадячское гестапо, а там разговор короткий. Скажи спасибо матери, уговорила. Но без наказания оставить не могу. Донесут, что не принял меры, меня самого могут упечь в гестапо. А зачем это мне? Поедешь в Германию. На днях отправляют из Га- дяча очередную партию.
   Фактически это самоуправство: в Рейх гнали с шестнадцати лет, а мне было только четырнадцать. Мать, невзирая на приказ Летыка, кинулась ко мне и запричитала: "Сыночек мой, кормилец! Как же я, больная, без тебя жить-то буду?"
   Летык встал между мной и матерью:
  -- Ты что хочешь, чтобы тебе хату сожгли? Никуда он не денется. Отработает и вер­нется - не он один. Вон их сколько в Гадяче, не только твой. - Он подошел к двери и крик­нул: - Езжайте, а то опоздаете.
   Три полицая (они ехали в центр по заданию начальника полиции) и я, примостив­шийся на задку телеги, покидали Веприк. До меня еще не доходило: куда меня отправляют, как же я буду без матери? Я видел ее стоящей на бугре, возле здания полиции. Она уже не причитала. Протянув муки в сторону отъезжающей телеги, она как бы спрашивала: "Куда ты? Зачем? А как же я?"
   К горлу у меня подступил тяжелый ком, нечем было дышать. Хотелось рвануть и бе­жать. Но куда, куда я могу убежать? Поймают все равно, но сожгут хату, да и мать с сест­ренкой не пощадят. О том, что при попыток к бегству могут убить, я почему-то тогда не думал.
   В Гадяче полицаи сдали меня на сборный пункт для угона в Германию и уехали по своим делам.
   Выполнив со мной требуемые формальности и ознакомив с правилами "остарбай- тера", меня погнали в парк. Там комплектовались группы, после чего под охраной нас от­правляли на станцию и грузили в вагоны.
   Меня определили в группу, где была молодежь из окрестных деревень. Девчата и ре­бята были в основном от 16 и старше. Таких, как я - 14 летних - я не встречал.
   Шум, гам и стон стояли над парком. Он был оцеплен охраной. Большинство, особенно девчата, плакали, некоторые пели, но были компашки, где уже играли в карты. Некоторые родственники пытались пробиться к своим, их не пускали. Ругань, слезы, шумиха... Обе­щали к вечеру отправить, но вдруг сообщили, что пригнали стадо коров и их отправят в первую очередь. Кормить нас никто не собирался. Как пригодилась мне мамина торбочка! В ней лежала поляница (булка хлеба), четвертинка сала, пара луковиц, десяток отварных яиц. Сел под деревом и решил перекусить. Подумал при этом, что продукты надо эконо­мить.
   Все сбились в группы, компании, все были, видимо, односельчанами, только меня од­ного привезли с Веприка. Так и не установив ни с кем контакта, под впечатлением прошед­шего страшного дня, я уснул под деревом. Проснулся от холода. Пальтишко на мне было дохленькое, в нем я приехал из Красноярска. Другого мы купить не могли. Зимой в лес и поле я ходил в мамином жакете на вате.
   Над парком стоял туман. Большинство спало, тесно прижавшись друг к другу. Кое- кто был накрыт одеялами. Чтобы согреться, пришлось попрыгать, поприседать. Через не­которое время появились немцы с автоматами, отобрали человек тридцать и куда-то по­гнали. Оказывается, мыть после скота вагоны, в которых нам предстояло ехать. Вскоре началась перекличка. Чью фамилию называли, тот с вещичками переходил на противопо­ложную сторону парка. В суматохе кого-то недосчитались. Я тоже подумал: а не сбежать ли? Но куда? В лес, к партизанам, мне путь заказан: я сын "врага народа", меня там не поймут. Хотя я знал, что в партизанах находится наш учитель истории Иван Дмитриевич Еременко. В школе он ко мне хорошо относился...
   В вагоны загоняли по шестьдесят человек: девчат и ребят вместе. Был назначен стар­ший вагона - городской парнишка лет восемнадцати, возле которого постоянно крутились "кореша". Он получал хлеб, другие продукты и с помощниками делил это на всех. Был со­ставлен список "остарбайтеров", и теперь мы уже назывались вагон номер такой-то.
   Первые два дня нам давали буханку хлеба на четверых и еще ка кую-то ржавую рыбу, а баланды не давали совсем. На пересыльном пункте под Брестом, где мы проходили ка­рантин, нам стали приносить "горячую" пищу из свеклы и брюквы, но буханку уже стали делить на пятерых.
   Днем в вагоне нечем было дышать. Он закрывался снаружи. Останавливались редко - когда надо было залить воду в паровоз. Тогда и ним по-вагонно выдавались продукты, вода, водили по надобности. Туалеты были сооружены в таком количестве, чтобы не создавать очередей. Категорически запрещалось заходить в туалеты для немцев. Я видел, как они ко­ваными сапогами били мальчишку, который заскочил в такой туалет, чтобы посмотреть,
   что он из себя представляет.
   На пересыльном пункте всех расселили по баракам. Здесь нас дезинфицировали, про­веряли наше здоровье, вплоть до зубов. Г ермании не нужна зараза. Г ермании нужна здоро­вая, рабочая скотина! Процесс карантина напомнил мне сцены из прочитанных книг, когда наших предков-невольников продавали на восточных базарах. Да, но когда это было, а сей­час одна из самых цивилизованных наций Европы уподобилась рабовладельческой стране.
   Нас стригли, мыли, смотрели нам в рот, определяя нашу будущую судьбу для Треть­его Рейха и занося все наши данные в специальную картотеку. Немецкая машина работала, как всегда, четко.
   Зона, в которой мы находились, была ограждена колючей проволокой и вышками с автоматчиками. Кругом висели объявления - за что тебя могут расстрелять. Сюда приво­зили тысячи людей и через определенный период вывозили - в основном на Запад, в Гер­манию. Правда, были и такие, которых везли назад, в Россию. С одним из них свела меня судьба на второй день карантина, у "водопоя" - места, где брали питьевую воду.
   Парень был года на три старше меня. Я помог ему закрыть кран. Котелок он держал в левой руке, а правая, вернее конец правой руки, был забинтован и завязан женским чулком. Я спросил, что у него с рукой, и он ответил, что на ней нет четырех пальцев, они попали в шестерню лебедки при снятии собачки при подъеме груза.
  -- Как же ты собираешься работать? Тебя же немцы не будут кормить, безработного?
  -- Вот и везут нас обратно домой, отняв у нас здоровье, - ответил мне Николай (так, кажется, звали парня). - Таких знаешь сколько? Сейчас нас формируют по группам, в зави­симости от того, кто где живет в России.
   Парень оказался земляком, из Лохвицы - городка нашего района. Он мне рассказал о лагерной жизни в "Великой Германии", об отношении немцев к русским людям. Был он в неволе несколько месяцев, но этого хватит, как он сказал, на всю оставшуюся жизнь. Лагерь их находился под Гамбургом и строили они не то пристань, не то набережную. Когда мы принесли котелок в барак, где были расквартированы "возвращенцы", меня объял ужас - ну и доходяги! Но они были рады - их везут домой.
   Я подумал, что и меня могут вскоре привести в такое состояние. В лагерях норма для всех одинаковая, а я еще мал, да и физически не силен - могу не протянуть.
  -- Не хочу погибать в Германии, лучше дома, - сказал я Николаю. - Но как отсюда выбраться? Расстреляют ведь!
   Посмотрев на меня пристально, Николай сказал:
  -- Приходи через часок. Я тут кое с кем переговорю. Может, что-нибудь и придумаем. Землякам надо помогать.
   И он устроил мне "возвращение домой".
   Всю ночь почти я не спал. Стоны, бред калек, вонь в вагоне от больных людей. Но главное было сделано - я ехал на родину. Ехал вместо нетранспортабельного больного - он был обречен. Николаю пообещали сделать какую-то, перетасовку с моими бумагами. На всякий случай, на бывших своих нарах, когда все ушли получать паек, я написал, что здесь лежал В. Куц, который умер, и поставил дату. Эта надпись едва не похоронила мою мать, уже когда я находился в Германии.
   Помню, перед войной мать услышала, что в Большие Будыщи вернулся заключенный из лагеря, и мы с ней пешком (а это от нас добрый десяток километров лесом) ходили узна­вать об отце. Но тот зэка отбывал свой срок в Средней Азии. Так и здесь, примерно через месяц после моего побега с пересыльного пункта, в соседнее село вернулась из Германии девушка, больная туберкулезом. Мать ходила к ней узнать, не слыхала ли она о таком хлоп­чике - Володе Куце?
  -- Разве вам не сообщили - он же умер, - ответила девушка. - Я сама видал надпись на нарах в лагере.
   Мать домой идти не смогла - ее привезли. Но окончательно она не верила, что я умер.
  -- Я за тебя очень много молилась, а свечку "за упокой" в церкви все же поставила, - говорила она мне уже в сорок пятом году, держа мою руку и заглядывая мне в глаза. - Ты же не мог меня оставить, сынок?
   До Веприка я добрался, когда основательно стемнело. В хатах горели каганцы (само­дельные фитильные светильники). Подойдя к хате, я прислушался. Было тихо. Заглянул в окно - мать копалась у печки. Чтобы не испугать ее, я побренчал дверным засовом.
  -- Это ты, Оля? - не поворачивая головы, спросила мать.
  -- Мам, мамочка, - не вытерпев, вскрикнул я и бросился ее обнимать. И вдруг почув­ствовал, как дрожит все ее тело. Она отпрянула от меня и стала занавешивать окна. Потом выскочила в сени и задвинула засов.
  -- Тебя отпустили или ты сбежал?
   Я ей рассказал все, как было. И тут кто-то постучал в дверь. Я метался по хате - куда бы спрятаться?
  -- Кто там? - спросила мать.
  -- Это я. Ты что закрылась? - раздался голос сестры. Дверь и засов закрывали только тогда, когда ложились спать. После того, как меня угнали в Германию, Оля пришла от ба­бушки и жила с мамой. Жить одной ей было страшно.
  -- Ты одна? - спросила мать, пропуская Олю в сени и закрывая за ней дверь.
  -- А что случилось? - недоумевала сестра.
  -- Володя вернулся, - сказала мать, и они вошли в хату. Решили пригласить тетю Галю, она женщина умная: посоветуемся, как быть дальше.
   На семейном совете с участием тети Гали решили, что коли так произошло {что же теперь сделаешь?) - буду пока жить дома, на чердаке. Посмотрим, какая будет реакция, может, и сойдет.
   Такая жизнь меня не устраивала. Я не мог сидеть дома, когда сестренка таскала хво­рост из леса. Пару раз на рассвете сбегал в лес за дровами, за что мать меня сильно ругала:
  -- Так мы все окажемся в лагере!
   Мое подпольное житье длилось недолго. Пришел полицай и передал матери слова Ле- тыка о том, что когда из Гадяча придет официальная бумага о моем побеге, тогда ой вы­нужден будет принять меры, о которых предупреждал мать. Меня он не искал - вероятно, такой команды у него на было. На следующее утро, только начало светать, я ушел в Гадяч. Там явился в комендатуру и заявил, что отстал от эшелона.
   Так я расстался с Родиной на три с лишним года.
   МЕНЯ ЗОВУТ ВАЛЬДЕМАР-КНЕХТ
   Только вчера проехали Варшаву. Поочередно через открывшуюся щель мы глазели на большой город, кое-где были руины, но много машин, трамваев - хороший город.
   Видимо, охранник с вечера не закрыл двери нашего вагона на засов, и утром тот, кто лежал с краю, обратил внимание, что когда поезд трогается с места, двери приоткрываются. Так мы получили возможность во время движения держать дверь вагона полуоткрытой. Ра­зинув рты, мы смотрели "фильм" - красочный, необыкновенный.
   Представьте себе серенький дождик из разрывов синих туч, поле в рыжих стогах сена, маленькую речку. И по этой речке едет на велосипеде человек в шляпе и черном плаще. Чертовщина какая-то! А я в свои четырнадцать лет уже много где успел побывать - в Москве, Киеве, Днепропетровске, Калинине. Я знал, что такое асфальт, в особенности мок­рый асфальт, но большинство "пассажиров" его никогда не видело. "Дывысь!" - кричали отовсюду. - Як это по ричке да на самокате?" Я им сказал: "Дурни, вы що, яка тут ричка - це шлях... " А кругом белые дома, обложенные снизу камнем, готические шпили церквей, клумбы с цветами, аккуратно подстриженные декоративные кусты и фруктовые деревья вдоль асфальтового шоссе.
   - Буржуи сраные! Понастроили себе дворцы за счет рабочего класса - вот и живут, - раздался голос из угла вагона.
   Но в основном "пассажиры" молчали. Не было слов. Глазели.
   Мы, сельские мальчишки и девчонки, живя в хилых, покрытых соломой хатах, где даже пол глиняный, а из мебели только стол да лавки и полати, где зимой в хатах вместе с людьми находятся телята, козы, овцы, а иногда и поросята - мы даже мысли не допускали, что можно жить лучше. А когда идет дождь, то не только в селе, но и в Гадяче без сапог не пройдешь, а здесь вдруг такое... Мы были в шоке.
   Мы видели мир, который ушел от нас в своем социальном развитии на сотню лет. Он показал нам, как мы живем и чего мы достигли. И сколько бы потом ни ехали, кроме двор­цов (в нашем понятии), мы ничего не видели - жилище обыкновенного селянина все при­нимали за палаты буржуя-мироеда...
   На станции, куда нас привезли и где мы должны были пройти очередную санобра­ботку и распределение по трудовым лагерям Германии, кроме вооруженных охранников, нас встречал отряд гитлерюгенда. У них это, наверное, входило в программу практического воспитания человеконенавистничества. Эшелоны приходили ежедневно, и они нас ждали.
   Юнцы были одеты в желтые рубашки со свастикой на рукавах, короткие - до колен - штаны, пилотки с фашистскими эмблемами. На поясе у каждого уверенно тяжелел кортик, а у командира был пистолет.
   Когда нас вывели их вагона и построили на площадке, в нас полетели палки, камни, тухлые яйца, куски шлака. Слышались крики: "Русские свиньи!", "Дерьмо!" и немецкая ругань. Все это как-то не вязалось с окружающей средой. Охранники равнодушно взирали на распоясавшуюся толпу: для них, видать, это было нормальным явлением.
   Вот так нас встретила Германия! Не укладывалось в наших детских головках: как это в такой стране, красивой и ухоженной, и вдруг такое варварство, разгул низменных стра­стей? Нам было понятно, что мы вроде как побежденные, представители страны, с которой Германия воюет. Но ведь не мы напали на них. Это они вторглись на нашу землю, которую сейчас топчут и грабят. И пригнали нас сюда в рабство - работать. А ведь хороший хозяин свою рабочую скотину не бьет. И не средневековье сейчас, а двадцатый век.
   Лежа на втором ярусе нар после лагерного отбоя, я не мог уснуть. Наверное, в эту первую ночь в Германии не спалось всем. Слышались стоны, и даже кое-кто плакал. Всех угнетала безысходность положения. Как-то не верилось, что можно вот так обращаться с живыми людьми.
   Потом нас стали гонять на работы, началась жизнь по заведенному распорядку, когда мысль о том, как бы поесть досыта, и это основная, неотвязная мысль, преследовала посто­янно. Когда закончится война - тоже не известно - Сталинградской битвой еще не пахло. Каждый знал,, что в арбайтслагерях Германии мы, как рабочая сила, начинаем свой путь, а завершиться он должен в лагерях уничтожения. Это мы ощущали до последнего дня пре­бывания в неволе.
   Помню, встретил на пересыльном пункте в Яссах, когда возвращался на Родину, че­ловека, который был на носилках перед печью крематория и остался жив. Я не думаю, что он врал, такими вещами не шутят. Как сейчас вижу его: среднего роста, коренастый, на голове ни единой волосинки. Глаза не мигающие - фары. На груди, в центре, искусно вы­колот череп. Не говорил, а отваливал глыбы-слова.
   Находившихся в фашистской неволе советских людей было около двух миллионов. Были мужчины и женщины, малолетки и взрослые, военные и гражданские, трусливые и смелые. Были представители многих национальностей нашей страны. Соответственно, и вели себя люди в этих условиях по-разному. Но у всех был один враг - фашизм. Это объ­единяло и заставляло относиться друг к другу по-человечески. Хотя затяжное, беспросвет­ное голодание могло разрушить в человеке барьеры, сдерживающие в нем животное начало.
   В этих лагерях на блатных блатное не держалось, на ворах - воровское. Законы были жесткие, беспощадные. Суд вершили сами узники. Воришку, пойманного с поличным, в большинстве случаев убивали сразу. Если немцы узнавали о воре - его немедленно отправ­ляли в концлагерь. При получении пайка - буханки на пятерых - без очереди никто не лез, никто не просил: бесполезно, да и кто отдаст кусочек жизни. Хлеб - это не только пищевой продукт. Это жизнь, счастье, сон, бессонница. За кусочек хлеба можно умереть - и умирали.
   А ведь хлеб-то - эрзац. И изготовлен он был (именно изготовлен) из ячменя, приме­няемого при изготовлении пива, и еще каких-то примесей. Но все равно это был хлеб и ничего желаннее его на свете не было. А противная и горькая жидкость, называемая кофе, готовилась из жженой древесной коры.
   Страшное чувство голода можно было сбить только курением. Но где его взять? По­этому, находясь на работе, мы, как хищники, наблюдали за брошенными немцами окурками и собирали их. Иногда можно было за окурки выменять продукты. Никотин отбивал аппе­тит, отравлял истощенный организм. Это надо видеть, как лагерник наблюдает за курящим сигарету охранником.
   Сигареты выдавали в лагере лицам, достигшим восемнадцати лет, по две штуки в день. На них играли в карты, наравне с деньгами и хлебом.
   Ест сосед хлеб и у тебя от этого зависит настроение: если у тебя хлеб не съеден, то думаешь: он уже съел, а у меня еще целый - и наоборот.
   Хотя, казалось бы, у всех лагерников была одна пайка, одни условия жизни, в каждом бараке имелись свои доходяги. Они узнавались по одежде - на них всегда висели жалкие лохмотья. Лица мертвые, с бескровными губами, с бегающим взглядом. От них даже исхо­дил какой-то запах. С ними старались не общаться. Их поносили, срамили и били даже свои лагерники. Они - отверженные. Я очень боялся так опуститься - лучше помереть.
   Нары - это твое "законное" место в бараке. Это твоя крепость. На них сидят, едят, спят. Здесь получаешь паек и здесь же его съедаешь.
   Помещения очень часто дезинфицировались. Поэтому в бараках все время стоял очень сильный запах карболки и дымящейся, разъедающей глаза извести, не говоря уже о туале­тах и умывальниках - там просто все дымилось от хлорки. Но это ощущалось в начале ла­герного житья - потом привык. Особенно после моей работы на загрузке и разгрузке ваго­нов с порошковой известью.
   Сначала меня направили на кирпичный завод. Здесь надо было на одноколесной тачке из-под навесов, где сушился кирпич-сырец, возить его в камеру обжига. За день требова­лось выполнить норму, исчисляемую тоннами. Тачка была огромная, рассчитанная на здо­рового мужика, а не на четырнадцатилетнего пацана. Я вначале боялся к ней подойти, но, получив по шее, приступил к работе. Тачка все время соскакивала с доски и, чтобы поста­вить ее на место, у меня не хватало ни сил, ни веса. Она опрокидывалась, что приводило к бою сырца. Я задерживал движение других тачек. Ребята постарше старались мне помогать, но у каждого своя норма.
   Спасибо немцу-мастеру, сжалившись, он поставил меня в камеру обжига - помогать укладывать кирпичи в камеру. Температура в камере была около ста градусов. Кирпичи поступали непрерывно, даже некогда было выпить воды, а пить хотелось непрерывно, хотя кожа на теле уже была сухая - нечем было потеть. На третий день работы в камере я потерял сознание и был отправлен в бессознательном состоянии в лагерный лазарет.
   В лазарете было очень чисто. Вместо нар - койки в один этаж, Врачиха, которая об­служивала наше отделение, была почти землячка, с Харькова. Говорили, что она служила военным врачом и ей как-то удалось избежать страшной судьбы советских военнопленных. При очередном обследовании она поинтересовалась, почему я в таком возрасте попал в ар- байтслагерь, что мне будет очень тяжело выполнять норму, и из-за этого меня могут пере­вести в концлагерь. Часто болеть нельзя, потому что, кто долго болеет, тот рано или поздно тоже отправляется в концлагерь - у немцев надо работать.
   Я ей рассказал все, как было, даже о своем побеге с пересыльного пункта.
   - Тебе повезло, - сказал она, - ведь за это полагается Освенцим. Слышал о таком? Немцы побегов не прощают.
   Я не стал говорить ей, почему мне повезло. Сказать, что отец у меня "враг народа", я стеснялся - это уже не делало меня стопроцентным патриотом своей Родины. Я и здесь был "меченым".
   С риском для себя докторша продержала меня в лазарете неделю. Иногда появлялись немецкие врачи и горе русскому эскулапу, если они обнаружат "здорового" земляка в ла­зарете. Врач ведь тоже узник и за содействие в саботаже - концлагерь.
   Каждый из нас жил под страхом. Ощущение страха немцы систематически поддержи­вали. Это делало человека угнетенным, покорным, рабом. Но покорность была мнимая - при случае лагерники могли пойти на все. В каждом была заложена пружина, о существо­вании которой он сам подчас и не догадывался. При случае она могла сработать. Немцы об этом знали и принимали необходимые меры. Еще больше усиливали жесточайший лагер­ный режим. Но надо было жить и выживать в мире жестокости и унижения.
   Русские, мне кажется, больше любой другой национальности были приспособлены к выживанию в такой среде. Нищенская, бесправная, обездоленная жизнь была в деревне нашей "распрекрасной" Родины, когда за свой рабский труд крестьянин получал неоплачи­ваемый трудодень ("палочку", как говорили в народе). Жизнь, где все общее и ничего сво­его. Жизнь, когда миллионы советских людей умирали от голода, в то время как правитель­ство продавало "излишки" хлеба на Запад. Мало что умирали, но попробуй хоть словом заикнись, что это так - все семейство, до седьмого колена, или уничтожалось или высыла­лось туда, куда "Макар телят не гонял".
   Словом, в своей жизни мы были ко многому такому приучены. Угнетало одно: мы - рабы фашизма. В своей стране мы не могли противостоять "своему" диктату, а здесь всех общая участь объединяла, делала единомышленниками.
   Очень мучились в лагерях люди других национальностей: датчане, голландцы, италь­янцы, французы. Для них такая жизнь была страшной мукой, хотя они по сравнению с к русскими имели кое-какие привилегии.
   После лазарета меня определили в колонну, занятую разгрузкой и погрузкой желез­нодорожных вагонов. С одной стороны, здесь было легче: работали всем скопом - опреде­ленной нормы на человека не было. Но кто хотел иметь в своей бригаде слабосильного па­цана, за которого надо вкалывать? И я старался, из кожи вон лез. Боялся, если меня и отсюда выгонят, то немудрено, что следующий этап - концлагерь, а это все.
   Однажды, закончив разгрузку, я спрыгнул с платформы и сел на кучу щебня. Ноги меня не держали, стал дуть на окровавленные ладошки. У бригады было время - пока вы­тащат пустой состав и подадут заполненный.
  -- Ну ты, хлопец, так гребешь, как будто собираешься немцам коммунизм построить, - подошел ко мне парень, работавший по соседству. Он был выше среднего роста, хорошо сложен, видимо, физически силен, красивый.
  -- Я бы им могилу бездонную выгреб, если бы мог, - сказал я, срывая кожу с лопнув­ших волдырей.
   Говоря это, я не боялся, что на меня кто-нибудь донесет. Обычно, в лагерях остарбай- теров почти не было провокаторов. Это не советские лагеря, где у каждого оперуполномо­ченного имелся десяток стукачей-сексотов, которые доносили друг на друга, даже если кто- то что-то и сказал даже во сне.
   Я завелся и меня нельзя было остановить:
  -- Не хочу, чтобы меня сожгли в печах крематория. Я еще не жил и мне жить хочется. Понял? А работаю я так потому, что не хочу, чтобы вот эти хлопцы, - и я показал на ребят, с которыми трудился на разгрузке вагонов, - прогнали меня из своего звена.
   Подали новый состав.
  -- Как же ты собираешься работать с такими руками? - спросил парень.
  -- Вот так и буду грести, - сказал я, наматывая на руки тряпки.
   Через некоторое время на нашу платформу залез юноша и сказал мне:
  -- Иди, Павел зовет.
  -- Некогда. Работать надо, - ответил я.
  -- Я тут вместо тебя буду, а ты с Павлом. Понял?
   Так у меня появился в лагере Друг. Обычно младшие тянутся к старшим и те, в боль­шинстве случаев, прогоняют их, чтобы не путались под ногами, а здесь получилось наобо­рот. Как мне потом сказал Павел, я ему чем-то напомнил его младшего брата. Братишка и мать остались где-то в оккупированном Николаеве.
   Теперь и на работе, и все свободное время я был с Павлом. Я рассказал ему всю свою недолгую жизнь. Вылил всю безысходность своего теперешнего положения, не зная, что делать дальше. Несколько дней он меня выслушивал, давая мне возможность выговориться. Считаю, мне очень повезло, что в тяжелейший период моей жизни повстречался такой че­ловек.
   Дружба с Павлом в тот период и спасла меня, и вселяла надежду на то, что можно жить и в таких условиях. Но это продолжалось недолго. Вскоре меня с вещичками на пере­сыльном пункте пристроили к очередной партии и погнали дальше на запад. Так я разлу­чился со своим другом, который был хотя и кратковременной, но надежной опорой.
   В Штутгарте был тот же прием, те же бараки, нары - система во всем и везде отлажена. Работа по сравнению с предыдущей выглядела полегче. Нас, нескольких слабосилок, по­ставили на разгрузку вагонов с молотой известью. Бери себе совковой лопатой эту мучни­стую массу, загружай в крафт-мешки и кати их на тачке в складские помещения. Известь - это не щебенка! Но, поработав на извести, я понял, что, пожалуй, это будет моя последняя работа. Вначале текли слезы, сопли, горели глаза, нос. Отхаркиваться бесконечно стало не­чем. Особенно страшно было, когда дул ветерок. В вагоне стоял серый туман, и ты в нем барахтался целый день. А если еще и жара? Вся одежда была пропитана мерзкой пылью.
   Вначале я как-то боролся. Закрывал рот тряпкой, но тогда дышать было нечем. Стал приходить в барак с невытрясенной от извести одежде и, хотя я спал на третьем ярусе нар, соседи меня стали шпынять, что им от меня не продохнуть. "Все, - думал я, - отвоевался, парень".
   Но лагерь - это коллектив. Он живет не только по жестким инструкциям душегубов, но и по своим неписаным законам.
   В основном, ребята держались группами. У них были какие-то общие интересы. Группы эти сколачивались по принципу "земляк земляка видит издалека". Но я был влит в
   эту массу со стороны, да еще слабосилка, а кому такой нужен?
   В одно из воскресений, когда я лежал, уставившись в потолок, на своем "седьмом небе", кто-то стукнул меня по подошве:
  -- Ты что, спишь? А ну слазь сюда!
   Мне показалось, что я один в бараке - остальные уже пошли на построение. Значит, сейчас схлопочу. Второпях перевернувшись, полетел вниз. Если бы не подхватил мужик, который меня позвал, мог бы поломать ребра или разбить голову.
  -- Ты чего испугался, хлопче? - усаживаясь на скамейку, спросил мужчина, которого я видел впервые.
  -- Я знаю, как здесь поступают, когда кто-то просыпает на построение, - ответил я, усаживаясь напротив.
   Он достал из кармана бумагу, в которой лежали два сигаретных окурка, и молча стал готовить самокрутку. Прикурив, спросил:
  -- Ты чего не идешь на улицу подышать воздухом? Здесь же прелым воняет.
  -- Грудь болит, да и глаза слезятся на солнце. Вот и лежу.
  -- С больной грудью надо больше на свежем воздухе бывать, - сказал наставительно дядя Петя, так он мне представился.
  -- Вот завтра возьму лопату и надышусь. Наверное, уже недолго осталось, - как-то обреченно признался я.
  -- Да ты никак концы отдавать собрался, парень? Ра-но-ва-то. Мы еще доживем с то­бой до Победы, - подмигнул мне дядя Петя.
  -- До какой победы? До чьей победы? - переспросил я.
  -- Как до какой? Вон под Москвой дали ему прикурить, а теперь наши силы копят, погонят скоро. Думаешь, нас так просто разбить? Вот мы 250 дней Севастополь держали. Не было приказа - и не сдали б!
   Я усмехнулся невесело:
  -- Уж очень долго его сюда гнать придется. Боюсь, не дождусь.
  -- Не падай духом, хлопче. Бывает и хуже. Меня, когда вытащили из-под обломков, слепого и глухого, тоже думал: хана! А вот, видишь, живой. Думаю, что и тебе чем-нибудь поможем.
   Не знаю почему, но, как на исповеди, я поведал ему свою историю. Даже не скрыл, что отец сидит в лагере как "враг народа" и что поэтому нам и до войны жизни не было и сейчас нет. Значит, такая наша доля.
   Закончить беседу нам не дали. Принесли баланду, и в одно мгновение барак запол­нился людьми.
  -- Договорим в следующий раз. Только не вешай нос. Все будет нормально. Бывай! - и ушел мой наставник, пожав мне руку.
   Особых иллюзий после разговора с дядей Петей, я не питал, но несколько дней у меня таилась надежда, что все как-то образуется. Когда я стал забывать об этой встрече, считая, что это была просто душеспасительная беседа, во время разгрузки ко мне подошел парень и сказал, что сегодня решается моя судьба. Что, если все будет нормально, меня завтра от­правят кнехтом к бауэру или помещику. Пришел запрос на рабочую силу в сельскую мест­ность, откуда брали очередную партию призывников для Восточного фронта. Сказав, па­рень исчез так же быстро, как и появился. Вести разговоры во время работы у немцев не положено.
   Спал плохо. Утром все должно решиться: или я остаюсь в лагере, или меня направят к бауэру, где (мы уже знали, что там работа тяжкая, но есть шанс прокормиться "на под­ножном корму") можно остаться в живых, да и от концлагеря подальше.
   С тяжелым чувством выходил из барака на построение в колонну, которая направля­лась на разгрузку вагонов. "Что-то не сработало", - подумал я. Хуже нет, когда человек на что-то рассчитывает и очень надеется, и когда ничего не получается - жизнь становится
   бессмысленной.
   Когда, пересчитав на вахте, нашу колонну загнали опять в зону, я не придал этому значения, такое бывает часто: видимо, что-то не получилось с подсчетом голов. Второй раз пропускали через вахту по списку. Все это делалось в темпе, так как мы задерживали другие колонны. Назвали все фамилии, кроме моей. С вахтерки вышел солдат и, не сказав мне ни слова, погнал в комендатуру.
   Там он дал мне подзатыльник и велел, чтобы я срочно с вещичками бежал на хоздвор. Оказалось, что старший по бараку мне не сообщил, что я должен идти в группу, передавае­мую бауэрам, так как сам оказался в карцере за какие-то махинации с продуктами.
   Во дворе, куда пригнали меня и еще человек пятьдесят, уже толпились наши будущие хозяева: бауэры, владельцы поместий или их управляющие. Они подходили к каждому, осматривали и, показывая на одного или нескольких ребят или девчат, вели в контору для оформления документов.
   На невольничьих рынках было проще: выбрал раба, заплатил деньги и погнал домой. Никаких формальностей, а здесь цивилизация - все по писаному и по форме.
   Опять остался я один. Видимо, такой работник, как я, никому не нужен.
   В углу на ящике сидел солдат и играл с винтовкой, перебрасывая ее с руки на руку. Сейчас он погонит меня обратно в лагерь, и все начнется сначала.
   Я не знал, что ждет меня у бауэра, но от досады, что мне так чудовищно не везет, чуть не заплакал. Ведь другой возможности вырваться из неволи вряд ли будет.
   Когда мы с солдатом уже было направились в лагерь, во двор вошел мужчина в кепке, лет сорока, выше среднего роста. Он заглянул в контору, откуда вскоре вышел в сопровож­дении еще одного мужчины. Оба подошли к нам.
   Посмотрев на меня, бауэр - а это был он - оглянулся вокруг - нет ли кого-нибудь покрепче, и, махнув рукой, повел меня в контору на оформление. Здесь пришлось заполнять бумаги, снимать отпечатки пальцев и подписывать бумаги, что мне можно и чего нельзя. И везде угроза концлагерем, а кое-где и смертная казнь через расстрел или повешение.
   Выйдя со двора, мы подошли к телеге, запряженной коровами. Она была загружена угольными брикетами.
  -- Комм, - сказал бауэр не то мне, не то коровам, и мы тронулись.
   Когда выехали за город, хозяин несколько раз пытался заговорить со мной, но я был глух и нем, как рыба. Проехав несколько небольших населенных пунктов, при въезде в оче­редной бауэр указал на дорожный столб, на котором черными буквами было написано название села.
  -- Де-ван-ген, - по слогам, вслух прочитал я, чем вызвал у бауэра, как мне показалось, необычайное удивление и оживление. Он даже остановился - не ослышался ли? - и быстро­быстро стал говорить. Из речевого потока мне было знакомо только одно слово "лезен" (читать).
   Потом, когда я уже научился его понимать, он сказал, будто слышал, что русские и своей-то грамоте не обучены, а ты вдруг прочитал надпись села по-немецки. У него, как и у большинства бауэров, было "свое" (гебельсовское) представление о нашей нации. Тем более, что это была Западная Германия, где русскими и не пахло!
   Деревня, в которую мы въехали, ничем особенным от других не отличалась. В основ­ном, двухэтажные дома с пристроенными к ним сараями. Все это под красной черепицей. Остов дома - из деревянных брусьев, заложенных камнем и побеленных в белый цвет. В центре деревушки - кирха. Ни заборов, ни ворот у подворьев.
   Подрулив к своему двору, бауэр начал распрягать коров. В упряжке было две пары. Одна пара впрягалась в телегу, а вторая к дышлу. Постромки были укреплены к деревян­ному приспособлению, которое охватывало лоб и рога коровы. Такую упряжку я, конечно, видел впервые. Глядя, как бауэр распрягает первую пару, я попытался делать то же самое со второй, но у меня не получалось, хотя ничего сложного в этой операции не было. Лошадьзапрягать значительно сложнее. Но, как потом выяснилось, в нашей деревне ни у кого ло­шадей не было. Все делали коровы. Ими и пахали, и косили, и возили. Их же и доили.

0x01 graphic

   Загнав коров в сарай, а там их было еще штук десять и бычок, бауэр сказал, чтобы я шел за ним. Поднявшись на второй этаж и открыв справа дверь каморки, он сказал, что это будет мое жилье. Слева от каморки - дверь в туалет.
   Я вошел в комнату и не знал, что делать. Осмотрелся. Справа деревянная кровать, напротив кровати шкафчик, слева узкое окошко. Я не верил своим глазам: неужели у меня будет свое жилище и кровать, а не нары с запахом прелой соломы?
   Я снял пальтишко, которое сохранилось еще из дома, и не знал, куда его положить. В таком положе­нии и застал меня бауэр. Войдя в комнату, он взял у меня пальто, повесил в шкаф и знаком указал следо­вать за ним.
   Когда мы вошли на кухню, я увидел у плиты женщину, с которой поздоровался, но она ничего не ответила, только зыркнула на мои деревянные баш­маки. Ее взгляд можно было перевести так: кого, мол, ты привел к нам, хозяин?! Жрать-то этот "ост" будет за двоих, это ясно, но вот сможет ли он рабо­тать как человек - это еще большой-большой вопрос.
   Когда я помыл руки, женщина быстро подошла ко мне, подала полотенце и что-то сказала. Я понял, что отныне это будет мое полотенце.
   Отодвинув роликовую дверь, мы с хозяином вошли в столовую. Справа окно, прямо буфет, слева большой диван, обтянутый кожей, посередине овальный стол, за которым си­дел старик. Когда мы вошли, старик встал. Как появилась хозяйка, сразу же начали читать молитву.
   Не зная, как вести себя за столом, я старался все делать так, как делает мой хозяин. Пища была самая простая, сельская. Овощная похлебка - сало, картошка, молоко, брюква, яблоки.
   Повернувшись ко мне, показывая пальцем на себя, бауэр сказал - Антон, на женщину - "швестер" (сестра) Бабетта, на старика - "фатер" (отец) Мелхиор. А потом спросил, как зовут меня. Я это понял сходу. Почему-то встал и назвался: Владимир, Вальдемар. Я уже знал, как мое имя звучит по-немецки.
   - Вальдемар, Вальдемар, - закивал головой Антон.
   Пообедав, я встал и поблагодарил по-немецки. У бауэра вздернулись брови. Старик, который все время сидел насупившись, изредка наблюдая за мной, резко вскинул голову, а у женщины, как мне показалось, мелькнуло что-то похожее на улыбку. Русский - и благо­дарит! Для них это было в диковинку.
   После обеда мы пошли разгружать уголь. Дел у бауэра - непочатый край, без выход­ных, без праздников. Свиньи, коровы, куры... сад, земля, дом - все требовало постоянного ухода, работы, заботы.
   Подъем в 6 утра, причем хозяин меня никогда не будил. Ни в коем случае нельзя было проспать! Я слышал, как он спускается по лестнице и шел за ним. Удар колокола с сельской кирхи совпадал по времени с первым взмахом вил, когда я задавал корм коровам и свиньям. По принципу: втыкай глубже, бери больше, кидай дальше, пока летит - отдыхай! Дождь стучал по черепичной крыше, однако нигде не протекало и не дуло, потому что немецкий свинарник или коровник (это я понял позже) отличался от русского коровника тем, что в нем всегда было чисто, тепло и сухо.
   Заканчивали в восемь вечера, а во время уборочной значительно позже. Все подчи­нено работе, вся жизнь в работе. Иначе, пожалуй, у них нельзя. Земля неважнецкая - сугли­нок. Очень много выпадает осадков, отсюда и вспашка под зерновые арочными делянками метра два шириной для того, чтобы влага стекала. Необходимо вносить удобрения, часть земли держать под парами. Видно, эта технология была отработана веками и себя оправды­вала.

0x01 graphic

  
   Дом на усадьбе Антона Старца в Девангене.Ц Здесь, с 1943 по 1945 год остарбайтер Володя Куц- б)атрачил в отрыве от Родины Ч| около трех лет своей, еще юной жизни^
   Я часто думал о том, что если бы с таким усердием трудиться на наших благодатных черноземах, мы бы весь мир завалили продуктами.
   Не знаю, у кого как, а меня втянула эта работа, я уже не мыслил другого распорядка: надо два раза в день убирать, кормить, доить. Вносить удобрение на поля, пахать, косить, сеять, копать, сажать, производить обрезку фруктовых деревьев, работать на молотилке, сенорежущей машине. А ведь я не был приучен к этому. Не было у нас дома ни земли, ни скотины. Как помнит читатель, из всех крестьянских наук я освоил только... самогоноваре­ние. Как ни странно, но тяга к земле, сельскому труду проснулась у меня, когда я "вкалывал на дядю", пребывая, так сказать, в рабстве.
   Что и говорить, мне повезло и даже очень. Дело в том, что в селе уже было несколько кнехтов (батраков). Напротив нас у одного бауэра жил Михаил, у другого - Петро, оба с Западной Украины. К ним немецкая администрация предъявляла другие требования, чем к советским. Они не носили отличительного знака (OST). Их не должны были на ночь закры­вать на замок и т.д. Мой хозяин, видя, как обращаются другие бауэры к своим кнехтам, старался так же относиться и ко мне, хотя инструкция, которую он получил, когда брал
   меня в батраки, требовала другого, более строгого отношения.
   Почти три года, что я проработал у немецкого бауэра Антона Старца, сделали меня стопроцентным сельскохозяйственным работником. Я делал все, что необходимо. Глядя, как живут и трудятся эти Старцы, добропорядочные, набожные люди, я и сам старался по­ходить на них. \
   Помню, как Михаил и Петро учили меня пить молоко из ведра, когда доишь коров, чтобы не заметил бауэр. Берешь покрупнее соломинку, вставляешь ее в ведро с молоком. Доишь и потягиваешь, сидя под коровой. Я один раз попробовал - получилось. Но мне стало стыдно, и больше я никогда подобного себе не позволял. Моя честность, прилежание, трудолюбие давали мне значительно больше, чем если бы я стал плутовать.
   Еженедельно, по воскресеньям Старцы уходили в кирху. Старик при помощи двух палок отправлялся на полчаса раньше. Многолетний, тяжелый труд согнул его, но он еще выглядел достаточно крепким стариком.
   В это время, когда их не было дома, я пытался быстрее закончить работу и пообщаться с Михаилом и Петром. Простые сельские ребята, оба старше меня года на четыре, они от­носились ко мне снисходительно. Замашки у меня были просоветские, и они звали меня не по имени, а "москалем".
   Были в селе еще два поляка: Стефан и Ян, а также человек пять пленных французов. Французы ко мне относились хорошо. С ними я познакомился на работе в лесу, куда нас направляли бауэры для заготовки дров. Когда я более-менее уже мог изъясняться по- немецки, мы очень много говорили о России, Франции, чем будем заниматься после По­беды, в которую, особенно после Сталинградской битвы, мы все очень верили.
   Такого контакта, как с западными украинцами или французами, у меня с поляками не было. Стефан еще мог заговорить со мной, проявив снисхождение, а Ян, тот, можно сказать, относился с пренебрежением, хотя я ему ничего плохого не сделал.
   Как-то зимой, работая на очистке дороги, ведущей к селу, мы заспорили с Яном. Он, недолго думая, размахнулся лопатой и ударом сбоку (пытаясь срубить голову) нанес мне сильнейший удар. Если бы я не поднял плечо, удар пришелся бы торцом лопаты, и я вряд ли бы остался в живых.
   Ян был старше меня лет на пять и всегда искал ссоры, но я почему-то не боялся его. Больше всего меня беспокоила мысль, что из-за этого инцидента я могу загреметь в конц­лагерь.
   Не могу сказать, что немцы села (ведь я один был советский) плохо ко мне относились. Большинство звали меня "кляйне Сталин" - маленький Сталин. После сталинградского раз­грома некоторые стали даже заискивать (а может, мне так казалось?).
   У бауэра было еще два брата: один монах, иногда приезжал в гости из монастыря - доброжелательный, набожный человек; другой жил в городе, работал на заводе. У него росли пятеро сыновей, красивые, хорошо сложенные, крепкие ребята. Младший, Отто, по­сле окончания школы был мобилизован в армию и погиб во Франции (возле Линевилля). Средний, красавец Франц, работал в связи и имел бронь. Старший, Иосиф, типичный ариец, служил в эсэсовских войсках и воевал где-то на Балканах. Иногда он приезжал в отпуск и бывал у Антона в гостях. Большой, сильный, с парабеллумом на поясе, он искоса посмат­ривал на меня (сколько он таких перестрелял?), но заговорить с кнехтом считал ниже своего достоинства. Его я побаивался. Добрее всех их был, безусловно, Отто. Когда пришло изве­стие, что он погиб, я очень переживал. У них тоже погибали лучшие.
   Где-то в начале 1943 года, после ужина, хозяин, вращая ручку приемника, поймал Москву. Услышав родную речь, я даже поднялся со стула. Передавали фамилии удостоен­ных какой-то правительственной награды. Увидев мою реакцию, Антон выключил прием­ник. Старик закрутил головой, что-то заворчал.
   После этого случая я каждое воскресенье слушал новости из Москвы. Хозяева ухо­дили в кирху, я вставлял предусмотрительно вывернутые бауэром пробки, закрывал все двери в доме, кроме входной с улицы, которую подпирал табуреткой с установленным на ней пустым ведром. Одним ухом в сторону радио, другим - в сторону двери.
   Как-то забыл до прихода бауэра вывернуть пробки. Он это сразу заметил и зашел в мою каморку:
  -- А ты знаешь, что за это будет, если узнают?
  -- Концлагерь, - ответил я, глядя ему прямо в глаза. - Но я постараюсь, чтобы никто этого не узнал. Ведь за это и вам не поздоровится. Я это хорошо понимаю.
   Ничего не сказав, Антон вышел. Мне показалось, что для него было главным то, что я понимал, насколько это серьезно. Больше он пробки не выворачивал, а я, в свою очередь, усилил бдительность.
   Петро получил однажды украинскую газету из Львова, я ее прочитал от корки до корки. Антон выписывал "Зюйд Дойче цайтунг" (Южно-германская газета), которую я тоже просматривал. Так что информации у меня хватало.
   Как-то навестив Петра в его каморке, я увидел на тумбочке книжонку на украинском языке. Это была "Моя борьба" Гитлера. Я попросил у него почитать. Он сказал, что ему надо завтра отдать книжку своему земляку из другого села. Я поклялся, что верну "Майн кампф" до шести утра.
   Сказать, что я все понял, будет неправдой. Но то, что понял, сделало меня еще более сильным и убежденным антифашистом. С одним не могу согласиться: почему ее у нас за­прещали? "Майн кампф", по-моему, была лучшей агитацией против Гитлера и его идеоло­гии...
   К религии хозяева меня не принуждали, а так как молитва читалась у нас три раза в день, то "Фатер унзер..." я выучил наизусть. На вопрос, к какой вере я принадлежу, неиз­менно отвечал - христианской, так как не знал, что такое православная вера и чем она от­личается от католической. Встречая на улице пастора, я снимал фуражку. Пару раз заходил в кирху, когда там никого не было. Красивая, уютная церковь со скамейками. Будучи по природе своей честными, порядочными и великими тружениками, немцы были и хорошими прихожанами.
   Несмотря на то, что каждый бауэр являлся полновластным хозяином своей собствен­ности, они были объединены в союз, во главе которого избирался бауэр-фюрер. Им был Мишкин хозяин, кстати, тоже Старц - Иосиф. Они были с Антоном родственниками. Для решения всех вопросов бауэры села собирались в ресторане у хозяина Петра.
   Помню, когда сгорела усадьба у одного бауэра, весь Деванген помогал ему в строи­тельстве. Так велит совесть, человечность, к этому призывает Бог. Так должны жить все люди.
   Уже не помню, то ли в 1943 или в 1944 году, к Антону поселили семью из Штутгарта: женщину с четырьмя детьми. Сынишке было лет 6-7 и три девочки мал-мала меньше - одна еще грудная. Женщина - фрау Юля (фамилия не то Столь, не то Штоль), брюнетка лет тридцати, с красными щеками, больше походила на восточную красавицу, чем на немку.
   Мальчишку звали Клаус. Когда хозяев поблизости не было, мы с ним в сарае играли в прятки. Он был мне как младший брат.
   Как звали девочек, не помню. Чудесные создания! Я боялся к ним прикасаться своими грубыми, мозолистыми руками. С ужасом вспоминаю случай, когда в сарае, подавая коро­вам сено через окно в стене, я не заметил, как сзади меня оказалась старшая (годика четыре) девчушка. Отходя задом от окна, я наступил своим ботинком с деревянной подошвой на ее нежные пальчики.
   Временами с Восточного фронта приезжал их отец - Вилли. Высокий, немногослов­ный мужчина. Бывал он всего пару дней и уезжал. До войны, как мне помнится, он был юристом в Штутгарте.
   Многодетную семью переселили в наше село из-за бесконечной бомбардировки го­рода союзной стратегической авиацией. Кроме того, здесь и с кормежкой было получше.
   Так как Штутгарт был недалеко, мы часто видели, как его бомбили. Вначале через наши головы шел гул нескольких сотен самолетов. Потом над городом зависали на парашютах десятки "солнц" - и начиналась работа. Взрывов бомб мы не слышали (все же далековато находился город), а вот разрывы зенитных снарядов и огни от бомб и пожаров создавали сплошное зарево над Штутгартом, которое видно было на десятки километров. Доставалось Людвигсбургу, Ульму и другим городам земли Баден-Вюртемберг.
   Как сложилась судьба этой милой семьи, я не знаю. Дай им Бог счастья и благополу­чия! Общение с детьми фрау Юли было для меня светлым лучом в страшную годину боль­шой войны. Правда, когда эта семья появилась в доме Старцев, мое общение с радиоприем­ником стало весьма проблематичным. Фрау Юля в церковь не ходила, да и Клаус мог по­явиться в любое время, а ведь ребенку ничего не стоит проболтаться.
   Болеть за время работы у бауэра мне почти не довелось, слава Богу. Первое время хозяин был удивлен, что я не так жадно набрасывался на еду, как другие остарбайтеры. Я и в самом деле тогда был не слишком охоч до еды, так как мои желудок и пищевод были отравлены известью. Гастрит остался у меня на всю жизнь. После того, как Ян ударил меня лопатой, я пару недель фактически не мог работать левой рукой. Бауэру рассказали о том, что произошло на дороге. Он меня не корил и не ругал и всячески старался помогать во время работы. То же самое было, когда я порезал руку циркулярной пилой.
   Как-то во время сбора яблок Антон сорвался с лестницы и поломал два ребра. Мы с Петром на носилках занесли его на второй этаж в спальную комнату. В тот же день его увезли в город в больницу. Мы с его сестрой Бабеттой, хотя мне это запрещалось, ездили к нему пару раз в больницу. Там он мне дал одну марку, а вторую передал Петру. В больнице он шутя сказал, что теперь я остаюсь вместо него хозяином.
   ...Война забросила меня в Германию, когда почти вся Европа лежала у ее ног. Блестя­щие огни городов, реклам и витрин. Звуки победных маршей из репродукторов. Отсутствие ночных светомаскировок и развалин в то время, когда она убивала и уничтожала. Сеяла смерть и разрушение. Когда миллионы военнопленных умирали в лагерях, а другие милли­оны душились в газовых камерах и сжигались в крематориях. Рабы - восточные и западные - трудились за кусок хлеба и баланду на фабриках и заводах, шахтах и стройках. Малейшее неповиновение жестоко каралось.
   Испытав лагерную жизнь, где я чуть не погиб, очутившись у бауэра, я молил Бога за то, что он вырвал меня из лап смерти и определил к хорошим людям. 12-14 часов работы у Старца были раем по сравнению с принудиловкой в лагере для остарбайтеров. Труд у Ан­тона был несомненно тяжел для подростка, но здесь я нормально питался, работал на све­жем воздухе, а главное - меня окружали порядочные люди. До конца дней своих я буду помнить о них. Огненный вихрь вырвал меня из их среды и потащил по дорогам войны на восток.
   Теперь я видел другую - страшную - Германию. Это была кара за то, что народ пошел за кретином-фюрером. У нас тоже был свой "фюрер", может, даже пострашней, но в то время мы ему верили и на него молились. И не только мы.
   ...Наберись терпения, читатель, не забегай вперед! У этой главы будет необычное про­должение с перерывом в пятьдесят лет. Поэтому ставить точку в девангеновской эпопее я пока не решаюсь. Скорее - многоточие...
   "ВИЛЛИ-ПУЛЕМЕТЧИК" РВЕТСЯ НА ВОСТОК
   Дня за три до прихода американцев все дороги были запружены немецкими санитар­ными машинами, повозками. Многие раненые шли пешком, забинтованные вдоль и попе­рек. Дороги были настолько узкими, что малейшее нарушение движения приводило к зато­рам. Поэтому, если ломалось колесо на телеге или спускала шина, все сбрасывалось вниз под откос.
   Мы знали, что в районе Страсбурга шли очень сильные бои. Некоторое время назад через наше небольшое село двигались туда танки, бронетранспортеры. Немцы, безусловно, хотели использовать свой последний шанс - Рейн, чтобы не пустить американцев на терри­торию Германии. Там уже несколько суток днем и ночью грохотало, а ночью пылало гро­мадное зарево. На изгибах дорог устанавливались орудия. Нас, кнехтов всех национально­стей, бросили на строительство оборонительных сооружений, усилили за нами надзор. День и ночь по всем дорогам, на мотоциклах и бронемашинах курсировала фельджандармерия с металлическими бляхами на груди.
   Круглые сутки небо не покидали американские и английские самолеты. Сотни "лета­ющих крепостей", в каре по 40-50 боевых машин, в сопровождении истребителей, среди бела дня шли на бомбежки. За появившимся в небе немецким самолетом гонялось не­сколько союзных. Чувствовалось, что дело идет к развязке. Но радио и пресса устами Геб­бельса, гауляйтеров доказывали, что Германия не собирается сдаваться. Выход, мол, рус­ских к государственной границе предусмотрен немецким командованием для того, чтобы укоротить линию фронта, сконцентрировать немецкие войска и разбить русские полчища. На западном фронте немцы устроили американцам второй Дюнкерк в Арденнах и теперь готовится еще большее побоище союзников на Рейне. Разговоры о поражении или капиту­ляции Германии карались смертью. По всему рейху готовились отряды самообороны. В школьном дворе, расположенном рядом с усадьбой моего бауэра, с утра до ночи марширо­вали старики и дети. В основном их обучали пользованию фаустпатронами. Даже моего Антона привлекли к этим занятиям.
   По всей Германии была объявлена тотальная мобилизация. Великий Рейх не пустит врага на свою территорию! Говорили, что вот-вот появится оружие возмездия, по сравне­нию с которым ФАУ-1 и ФАУ-2 - детские игрушки. В том, что фашизм применит такое оружие, если оно появится, сомнений не вызывало.
   В начале 1945 года у нас, советских людей, угнанных на чужбину, а также у поляков и югославов опять брали отпечатки пальцев, повторно фотографировали. Французы и дру­гие неславяне от этого были избавлены. Ходили слухи, что по мере оккупации Германии все славяне будут уничтожены. Но будь что будет, а сегодня немцы уже на своей террито­рии отступают! Уже и цивильные немцы не те, которые были в 42-м, когда меня пригнали в Германию. Вон уже хозяин Петра, владелец сельского ресторанчика, здоровается со мной, а раньше, сам слышал, как он произносил: "руссише швайне".
   Увидев вышедшего из сарая Михаила, я подошел к нему и, кивнув на тянувшиеся на восток обозы, сказал:
  -- Ну что, Мишель, скоро домой поедем?
  -- Кто поедет, а кто, может, здесь останется, - прищурившись, ответил Михаил.
  -- Ты что, домой не хочешь? - удивлялся я.
  -- Я-то поеду, а вас, москалей, не зря перерегистрировали да фотографировали. Немцы никогда зря ничего не делают. Не могут они вас оставить живыми на свою погибель. Так что не очень радуйся, - ухмылялся Мишка.
  -- Не успеют. Нас миллионы. Патронов на всех не хватит, - проговорил я, почувство­вав холодок в груди.
   От фашистов ожидать всего можно. Как они обращались с советскими военноплен­ными и евреями, я сам видел. Находясь под Гамбургом и Штутгартом, слышал о концлаге­рях и что там творится. Встречал ребят, которые "там" побывали. Хотя многого тогда еще не знал, но ощущение страха присутствовало всегда. Во всяком случае, надо быть осторож­ным и при случае исчезнуть. Место, где, как мне казалось, можно скрыться, я оборудовал таким образом, что найти его будет не так-то просто. В этом гнездышке мной уже кое-чего припасено: сало, брюква, картошка - урывал от скота. Неделю вполне можно там продер­жаться, а то и поболее. Самое главное - уши надо держать востро.
   Накануне прихода американцев мы с бауэром поехали на двух телегах за угольными брикетами на железнодорожную станцию, расположенную в километрах восьми от нашего села. Станция была разбомблена американскими штурмовиками. Туда позавчера пришел состав с танками, а вчера американские самолеты оставили от него рожки да ножки. Теперь я видел результаты их работы: вагоны громоздились на вагоны, отдельно башни с оруди­ями, а отдельно гусеницы. "Раскуроченный" эшелон растаскивали танкисты в черной уни­форме - с помощью исправных машин выискивали и отталкивали уцелевшие части танков на пустырь.
   Расчисткой завалов и восстановлением путей занимались лагерники. Частично был поврежден и угольный склад, но отпуск брикетов велся как положено: строго по количе­ству, указанному в документе. Телеги нагружали быстро. Бауэр сказал, что перед обратной дорогой надо дать коровам передохнуть и самим перекусить. Он дал мне бутерброд, а сам направился с соседом к станционному буфету.
   Заправляясь на ходу, я подошел к группе работающих лагерников. Несмотря на то, что кругом были руины, стоял возбужденный разноязычный гвалт. Узнать, кто есть кто - труда не составляло: каждый из нас имел свой нагрудный знак. Увидев "остарбайтеров", подошел к ним, поздоровался.
  -- Что, хлопцы, остатки рейха собираете? - спросил я.
  -- Остатки пускай Адольф собирает, а мы дорогу домой расчищаем, - ответил светло­волосый парнишка, загоняя лом под покореженную шпалу.
  -- А скоро?
  -- Ты сам-то откуда? - они видели, что я приехал с телегами за брикетами.
  -- С Девангена.
  -- Разве американцы к вам еще не пожаловали? Это же там, - сказал один из парней, указывая рукой на запад, откуда доносился гул.
  -- Я слышал, что они дальше Рейна не пойдут, - провоцировал я ребят. - Рузвельт дал команду своим войскам: загнать немцев в свой Фатерланд, и пускай они копошатся в этом дерьме, - указывая на руины, продолжал я.
  -- А мы как? Что с нами будет? - писклявым голоском спросил щупленький парнишка- доходяга.
  -- Рузвельт с Черчиллем сейчас все сделают, чтобы как можно дальше продвинуться на восток. Они и второй фронт открыли, когда увидели, что Красная Армия поломала хре­бет фашистам, - вмешался в разговор симпатичный парень, в котором я сразу определил старшего "комиссара". - Разве они позволят, чтобы наши до Парижа дошли? Теперь союз­нички заторопились.
   В стороне, на небольшой высоте, показалась группа американских штурмовиков. Но ни страха, ни паники не было. Наоборот, в воздух полетели шапки, береты, мы зашумели, замахали руками, желая привлечь внимание американских пилотов. Но им здесь делать было нечего, и они полетели дальше. Я рассказал ребятам, что слышал по радио (когда все в воскресенье уходили в кирху, я, особенно в последнее время, слушал передачи на укра­инском, а иногда на русском языках) и поинтересовался: а что у них слышно о том, как поступят с нами в "последний час"?
  -- От этих Гансов всего можно ожидать, - сказал "комиссар". - Терять-то им нечего! Во всяком случае, мы готовимся в лагере к худшему. Натаскали "железок" в бараки, назна­чили старших. Распределили, кто что должен делать. Тебе там, в своем Девангене, тоже как-то надо подготовиться.
  -- Да нас всего двое "остовцев" - я да девушка. Остальные : двое западников, двое поляков, несколько военнопленных французов, но их угоняют на ночь в лагерь военноплен­ных.
   Увидев, что из станционного буфета выходит бауэр, я пожелал ребятам всего хоро­шего, подбежал к телегам.
   Обратный путь был очень тяжелым. Дорогу забили военная техника, солдаты, фельд­жандармерия. Большей частью пришлось ехать по обочине.
   Отъехав пару километров, на кривом участке дороги, где с одной стороны нависала гора, поросшая буковым лесом, а с другой - обрыв, я увидел, как немецкие солдаты уста­навливали и маскировали орудия с длинными стволами в свежевыкопанные траншеи. Мет­ров через пятьсот, где заканчивался крутой поворот дороги, делалось то же самое. Отдохнув после очередной операции по вытаскиванию телеги из придорожной канавы, бауэр буркнул себе под нос: "Мышеловка!". Я вначале не понял, что он имел в виду, но внимательно при­смотревшись, хлопнул себя по лбу: так это же западня! Ловушка, западня, мышеловка! Лю­бая колонна, втянувшись в эту излучину, попадала под прицельный обстрел, выбраться из которого фактически не было возможности. Бауэр оценил это сразу. В первую империали­стическую войну он воевал на западном фронте, где получил серьезное ранение, которое и сейчас давало отсрочку от призыва на фронт. В село приехали к вечеру. Все дворы были забиты телегами, машинами, солдатами.
   Ночью небо гудело тысячами авиационных моторов. Изредка раздавались пулемет­ные очереди и хлопки самолетных пушек. Это немецкие ночные истребители пытались "ку­сать" полчища американских "летающих крепостей". Подойти мессершмитту к группе в 40-50 бомбардировщиков, построенных в прямоугольное каре, было почти самоубийством. Изредка небо озарял факел взрыва и огненный след падающего самолета. Попытка про­браться на ночлежку в свое "гнездо" не увенчалась успехом. Весь сеновал был оккупирован солдатами. Бросив большую охапку соломы в угол свинарника, я забрался в нее и забылся тревожным сном.
   Утром проснулся, как всегда, от грохота пустых ведер - это Антон шел доить коров. Войдя в скотный сарай, чтобы задать сена, я с удивлением увидел, что солдат уже не было. Не было и повозок, стоящих во дворе. Когда они исчезли, я не слышал. Где-то рядом раз­дался шум автомобильных двигателей, я выскочил на улицу: со школьного двора вырули­вало несколько открытых автомобилей, груженных фаустпатронами. Они лежали в кузове как дрова. Спусковые крючки "фаустов" были замотаны проволокой. В кузовах также ва­лялись круги голландского сыра величиной с автомобильное колесо. Вырулив на главную улицу, машины уходили на. восток
   "Ага, - подумал я со злорадством, - значит, наше село оставили без защиты, хотя бер­линское и штутгартовское радио ежедневно кричат о том, что каждый населенный пункт в Германии будет крепостью на пути врага. И что каждая крепость будет драться до послед­него немца". Как бы в подтверждение моих мыслей я увидел вышедших на улицу Мишку с шестнадцатилетним Иосифом, сыном его хозяина.
  -- Ты чего дома сидишь? - спросил я у Иосифа. - Оружие увозят, а ты остаешься. Кто воевать будет?
  -- Нас вчера предупредили, - поеживаясь и не уловив моей иронии, проговорил Иосиф, - чтобы мы были готовы и ждали приказа. Но его пока не поступало.
   Я не сомневался, что, получив приказ, эти юнцы и старики без промедления вступили бы в бой. Иосиф, несмотря на то, что был моложе меня на год, выглядел значительно выше и крупнее.
   Юноша он был добродушный, к Михаилу относился неплохо, но меня, как мне рас­сказал приятель, побаивался. Ведь не зря же их пугали в школах, что русскому (русскими звали всех советских людей) ничего не стоит убить ребенка и съесть его.
   Подошел Петр и, хлопнув меня по плечу, сказал:
  -- Не дождешься ты своих москалей, а американцы не сегодня-завтра здесь будут и погонят тебя кнехтом в Америку коров доить.
  -- Все, Петя, отдоил я коров. Это тебе все равно, чьи коровы - польские или немецкие. А у меня родина есть, и она разбила фрицев, - с мальчишеским пафосом, еще не соображая, что обижаю Петра и Михаила, выпалил я. Ведь я не раз слышал, как ребята с Западной Украины между собой горячо обсуждали, под "кем" будет их край. Очень они не хотели оказаться по ту сторону, где развевается красный флаг. "Лучше остаться под немцами", - говорили они. Немцы к ним относились лучше, чем к советским, но за один стол все же не сажали. Как мне казалось, "западников" вполне устраивало быть под поляками, в крайнем случае, под немцами, только не под Советами.
   Я видел, как лицо Петра сперва побелело, потом начало наливаться кровью, и до меня дошло, что я "ляпнул".
   "Сейчас начнется потасовка", - мелькнуло в голове. С Петром мы не раз таким обра­зом выясняли отношения, но сейчас, накануне прихода американцев, на глазах у немцев подерутся славяне - это уже никуда не годится. Но на этот раз Петр сдержался. Выругав­шись по-польски, произнес:,
  -- Пристукнем и в дерьмо закопаем, вот и будет тебе родина.
  -- Ответишь перед нашими союзниками по законам военного времени, - по-книжному сказал я, делая ударение на слове "нашими".
   Мне было жаль по-человечески ребят. В самом деле, положение у них было очень шаткое, хотя я сам не знал, что ждет меня на моей родине. За три года, может, там никого и ничего не осталось. Но у меня была Родина, а у них ее не было.
   Вдруг мы все разом повернулись на звук. Из-за леса доносился все нарастающий гул самолетов, перерастающий в затяжной рев. Но это был не шум приближающихся "летаю­щих крепостей" и не звук ежедневно барражирующих над немецкой территорией союзных штурмовиков.
   Прямо над нами, чуть не касаясь верхушек деревьев, выжимая все, на что способен мотор, на пределе скорости промчался "Хейнкель". За ним, немного сзади, держа "Хейнкель" в вилке, мчались два американских истребителя, от которых к немецкому са­молету тянулись огненно-пунктирные линии. С шумом, в одно мгновение, эта ватага ис­чезла.
  -- Видать, на разведку летал, - предположил я. - А теперь полные штаны сведений везет. Только вряд ли до своих дотянет.
  -- Ну да, ты у нас все знаешь, - сказал Петро и пошел в сторону своего двора.
   Мы с Михаилом последовали его примеру. Больше я с ними не виделся. Это была наша последняя встреча.
   В середине дня где-то на западе прогремела артиллерийская канонада, и все заглохло. Над селом воцарилась какая-то настороженная, звенящая тишина. Было слышно, как в со­седнем дворе звякало пустое ведро. "Как перед бурей", - подумал я.
   Неожиданно тишину нарушил лязг гусениц и рев танковых моторов.
   "Наши", - мелькнуло в голове, и я побежал на шум приближающейся бронетехники. - Наши да не ваши, - бубнил я себе под нос на бегу. - До наших надо всю Германию про­бежать, да еще немного. Но все равно - свобода. Конец неволи. Скоро домой", - чего только я не передумал, пробегая лесок на окраине села. Перед тем, как подняться на насыпь авто­дороги, поправил лацкан пиджака с нагрудным знаком "OST" - пускай видят союзнички, кто их встречает.
   Когда я выскочил на дорогу, первый танк уже въезжал в село, а второй делал разворот, малость не сшиб меня с ног, и я мчался за ним. Вдруг перед глазами промелькнул на боко­вой броне танка немецкий крест. Ошарашенный, я попятился в кювет, к лесу, заворачивая лацкан пиджака со знаком вовнутрь.
   "Уноси ноги, пока голова цела", - думал я, отступая к лесу и стараясь не бежать. По
   бегущему могут запросто пальнуть.
   В лесу перевел дыхание и замер за большой елью... "Четвертый, - мысленно считал я проходящие танки, - пятый, шестой, седьмой". Как мне показалось, последний танк шел стволом назад.
   За деревом я простоял довольно долго, все ждал, кто еще покажется на дороге. Меня всего прошибла мелкая дрожь. Чтобы согреться, начал прыгать, приседать, делать разные упражнения. Главное - не проворонить приход свободы. Сколько пробыл там, не помню. Кругом стояла непривычная для слуха тишина.
   Решив, что американцы могут прийти и ночью, побежал к себе. Бауэр кончал уборку у свиней. Я начал кормить их и прибираться в коровнике.
   Последние дни Антон фактически не заставлял меня ничего делать, но уже отлажен­ная система сама требовала браться за работу, согласно установленному регламенту. Закон­чив дела в сарае, пошел в сад, где стоила циркулярная пила, и начал пилить дрова. Шум пилы не дал мне услышать рев моторов въезжающей в село американской военной техники. Поэтому, когда вышел на улицу, увидел снующие туда-сюда открытые автомобили с уста­новленными на них крупнокалиберными пулеметами. Артиллерии и танков не было видно. И в этот момент меня осенила мысль, что танки могли уйти дальше, а там засада! Я подско­чил к стоящему в нашем дворе бронетранспортеру и стал спрашивать у солдат, кто "шпрехает" по-немецки. Вид у меня был возбужденный. Но все пожимали плечами, гово­рили что-то между собой, и на меня не обращали внимания.
   Тогда я побежал на окраину села, в сторону, ведущую к западне. В крайнем случае, попытаюсь преградить движение, может кто-нибудь найдется, кто меня поймет. Уже тем­нело. На окраине села, слева и справа от дороги, стояли два бронетранспортера, и амери­канские солдаты занимались их маскировкой. "Неужели будет бой? - подумал я. - Так здесь достаточно одного немецкого танка, и он всю эту технику, которая в селе, передавит". Я услышал визг тормозов и увидел резко остановившийся рядом со мной "виллис". Из него выскочил симпатичный солдат, плотный и немного выше меня ростом.
  -- Ты русский? - глядя на мой OST, спросил солдат по-немецки. - Мне сказали, что ты хочешь что-то сообщить.
   Он подвел меня к своей машине и, развернув карту, попросил, чтобы я сориентиро­вался и показал, где находится так называемая засада. Я показал. Он стал меня расспраши­вать, что я еще видел. В это время к нам подошел Ян. Усадьба его бауэра была на краю села, и это у них американцы разломали часть забора для маскировки бронемашин. Он, видимо, наблюдал и наверняка слышал, о чем мы говорили с солдатом. С Яном я не контачил с тех пор, как он хотел срубить мне лопатой голову при расчистке дороги от снега. Тогда я засту­пился за Марию с Зенькова, которую он оскорбил во время работы.
  -- Вон там, - показывая рукой в сторону гор, обращаясь ко мне по-польски, сказал Ян, - немцы тоже установили пушки. Мы с бауэром ездили вчера туда за дровами.
   Я перевел, что сказал Ян. Солдат попросил его показать это место на карге, но тот развел руками: по карте он "не разумие".
  -- Ты что, по-польски тоже понимаешь? - спросил меня американец.
  -- По-русски, по-украински, по-белорусски, по-польски. А с тобой, как видишь, по- немецки говорю. Лагерь всему научит, - ответил я солдату, не объясняя, что русский, укра­инский и белорусский - это почти один язык.
  -- Хорошо, хорошо, - проговорил солдат, как бы раздумывая. И вдруг, глядя на меня в упор, спросил: - А ты не хотел бы пойти к нам в армию солдатом?
   Я не поверил своим ушам: разве это возможно? - но американец как бы не заметил моей растерянности:
  -- Я переговорю с командиром. У нас ранило пулеметчика крупнокалиберного пуле­мета, установленного на трубе-стойке между передними сидениями "виллиса". Жди у сво­его бауэра, я приеду.
   Он уже сел в машину, когда я подошел и спросил, а как же с засадой?
  -- Мы будем сегодня ночевать здесь, а к утру что-нибудь придумаем, - сказал амери­канец, и, развернув машину, умчался.
  -- Матка бозка, - сказал насмешливо Ян, - какой из тебя солдат, кости да кожа? Тебя ветром с машины сдует, а ты в вояки лезешь.
  -- Пся крев, - выругался я, - вот получу оружие, я тебе покажу, какой я солдат.
   Я подошел к нему вплотную, почти касаясь своей грудью его груди и, глядя на него снизу вверх, давая ему понять, что, хотя он и старше и сильнее меня, но я его не боюсь. Он отпрянул, как будто я был уже солдатом и угрожал ему оружием.
  -- Не вздумай обижать Машу. Пся крев! Под землей найду и уж тогда наверняка снесу тебе голову, - пригрозил я и побежал к усадьбе. В доме бауэра было полно американских солдат. Кто-то чистил оружие, кто-то заряжал диски автоматов. Некоторые орудовали на кухне, подогревали консервы в кастрюлях с водой. Им помогала Бабетта. Бауэр пригласил меня к столу, ужинали молча. Все были какие-то сосредоточенные. Юля кормила младшую, та капризничала. Бауэр ковырял вилкой в тарелке: у него явно не было аппетита. Бабетта бегала из столовой в кухню. Один я уплетал с удовольствием и вертелся за столом, как именинник.
  -- Ну что, теперь домой, Вальдемар? - спросил бауэр.
  -- А то как же! Но сперва надо помочь союзникам добить фашистов, ответил я с неко­торым вызовом.
  -- Уж не воевать ли ты собрался? Тебе еще рано, - ухмыльнулся бауэр.
  -- Работать от зари до зари без выходных - не молод, а бить тех, кто сделал из меня раба, - молод. Не-ет, гер бауэр, для этого я созрел, - без особой злости сказал я, находясь в возвышенных чувствах.
   На кухне послышался гомон, дверь в столовую распахнулась, и на пороге показался знакомый американский солдат. Я понял, что он за мной.
  -- Счастливо оставаться, - сказал я, поднявшись из-за стола, и вышел вслед за солда­том. Его звали Юджин.
   Все произошло так быстро и неожиданно, что бауэр, его отец, Бабетта и Юля даже не успели меня расспросить. Все опешили и остались сидеть, ничего не понимая. Расстались, чтобы никогда уже не встретиться в этом мире.
   У подъезда стоял "джип" с солдатом за рулем. Юджин сел на переднее сидение, я примостился сзади на металлическом ящике с патронами, и "джип" рванул, как застояв­шийся конь. Чтобы не вылететь из машины на вираже, еле успел ухватиться двумя руками за трубу, которая служила основанием для крупнокалиберного пулемета. Рядом с сидень­ями лежали два автомата, а третий был на ящике с патронами. "Мой", - подумал я и погла­дил деревянное ложе. Диски у автоматов были прямые и спаренные, связанные изоляцион­ной лентой, что очень удобно в бою. На дне кузова машины валялись также металлические банки. "Не консервы ли"? - мелькнула догадка, но потом, присмотревшись, увидел, что наверху "консервных банок" имелись патрубки с чекой, как у Ф-1. Таких гранат я еще не видел, да и убойная сила их, наверное, невелика. Потом я узнал, что они служат для поста­новки дымовых завес и сигнализации (при взрывах выбрасывали дым разных расцветок. Колер определялся пятном на стенке гранаты). Еще в кузове находились три небольших ящика с патронами для мелкокалиберного пулемета. Ноги мои упирались в картонный ящик, который несколько дней был для меня объектом самого пристального внимания - в нем находились в пропарафиненных пакетах продукты.
   Выскочив за село, машина помчалась по направлению к одиноко стоявшей ферме. Там мне не раз доводилось бывать по хозяйским делам. На этой ферме работала красивая по­лячка Ядвига, пассия Стефана, тридцатилетнего поляка-кнехта.
   Въехав во двор усадьбы, Юджин сказал, чтобы я следовал за ним. Прошли почему-то
   на кухню.
  -- Раздевайся! - приказал он и вышел в соседнюю комнату.
   Я снял верхнюю робу, рубашку, сбросил матерчатые ботинки на деревянной подошве и, стоя в рваных носках на кафельном полу, ждал прихода Юджина. Солдат вернулся, неся в руках охапку одежды и, бросив на стул, сказал: "Штаны почему не снимаешь?" Я ответил, что там у меня больше ничего нет.
   Переоделся я быстро. Вся форма, даже носки и трусы, были защитного цвета.
  -- Куртку надень мою, - промолвил Юджин, снимая с себя верхнюю одежду, - она мне маловата, а тебе будет как раз.
   Переодевшись, я собрал в кучу свои старые шмотки и вертелся на кухне, не зная, что с ними делать. "Как же мне их передать бауэру?" - сверлила мысль. До меня еще не дошло, что ситуация в корне поменялась, что хозяин положения теперь я. Три года лагерей, бес­прекословное подчинение, хотя у бауэра по сравнению с лагерной жизнью был "рай", если не считать 16-часовой рабочий день без выходных, приучили к повиновению, иначе... Я знал, что будет иначе.
   Юджин вышел и через минуту вернулся. Я подгонял ремешок каски под свою голову. Подняв глаза, увидел в дверях Ядвигу, которой Юджин, указывая на шмотки, сказал, чтобы она это выбросила, а также нагрела кастрюлю воды.
   Видя замешательство Ядвиги, я сказал:
  -- Да, да, это я. Не узнаешь?
   Виделись мы с ней несколько раз, она знала меня стриженым и в другой "форме". А здесь пару месяцев я уже не стригся, да и бауэр не настаивал, хотя это противоречило ин­струкции, да и полицейский, который осуществлял за мной надзор, тоже давненько не по­казывался. Я думаю, что сейчас он не хотел бы меня видеть.
  -- Матка бозка, Ченстоховска, - всплеснув руками, запричитала Ядвига. - Владик, это ты? Не может быть. Ты - солдат?! Что, теперь всех иностранцев заберут в солдаты? - Она металась по кухне, наливая воду в кастрюлю и подбрасывая дрова в печь.
  -- Нет, не всех, - сказал я и гордо выпятил грудь. - Взяли только нас двоих, меня и Стефана. - Но увидев, что у нее задрожали губы, поспешил успокоить: - Да нет, вру. Разве могут всех брать в американскую армию? Берут только особо выдающихся людей, - давая ей понять, что я и есть "особый".
   Юджин бросил несколько консервных банок в кастрюлю, в которой Ядвига грела воду. Потом, обращаясь ко мне, сказал, что надо мол поблагодарить командира, который дал добро на мое вступление в американскую армию, и начал говорить мне английские слова, которые я должен запомнить и произнести при встрече. Убедившись, что у меня что- то получается, Юджин повел меня на второй этаж.
   В приоткрытой двери я увидел, что там полно американцев. Юджин, указывая на здо- ровяка-капрала, сидевшего вполоборота, сказал: "Вот этот". Я подошел к столу, поздоро­вался и, приложив руку к каске, произнес выученные слова. Командир вытер руки (перед ним лежал на столе разобранный пистолет), встал и что-то произнес. Не понимая, что гово­рит мне мой шеф, я несколько раз сказал по-английски "Спасибо".
   После нашего "разговора" с командиром находившиеся в комнате американцы начали мне пожимать руку и хлопать по плечам. Я смущенно улыбался и кивал головой. Юджин посмотрел на часы, что-то сказал командиру, и мы вышли.
   Когда спустились на кухню, Ядвига с половником в руках бросилась ко мне:
  -- Владик, что вы варите? Что мне надо делать с этим? - указывая на кастрюлю, спро­сила она.
   Как бы понимая ее польский, Юджин взял у нее половник и начал выкладывать на стол банки. Я сам не знал, что он делает. Если варит банки, то для чего?
  -- Сейчас будем банки есть, - сказал я Ядвиге.
   Юджин достал хлеб и еще какие-то продукты, все это разложил на столе и стал клю­чиком, припаянным сбоку у банок, поочередно открывать их.
   Белый хлеб был в специальных обертках - весь ноздреватый, пухлый, с румяной ко­рочкой, но когда положишь его в рот - никакого вкуса, будто жуешь бумажную салфетку.
   Поджаристые куски мяса с горошком тоже без всякого вкуса. Замороженные яйца. Варенье, повидло, консервированные овощи и фрукты - все это выглядело умопомрачи­тельно, вызывало аппетит, выделяло слюну. Сколько я съел этих баночек - не помню. О вкусовых качествах я начал думать тогда, когда всего этого наелся вдоволь.
   Я думал, что мы останемся здесь ночевать, но, поужинав, оставив несколько пачек Ядвиге, Юджин остальное собрал опять в ящик, который я отнес в машину.
   Юджин поблагодарил Ядвигу, как будто она была хозяйка, и сказал, что мы уезжаем. Я сказал "пока" так, будто скоро вернусь и, помахав рукой, вышел во двор. Все происхо­дило, как во сне. Не попрощался ни с Машей Широковой, ни с Михаилом и Петром, а ведь мы как-никак славяне. Было ощущение, будто съезжу куда-то и вернусь.
   После яркого света в доме на улице показалось очень темно. Окна были закрыты из­нутри - светомаскировка. Подойдя к "виллису", я спросил Юджина, что будем делать дальше.
  -- Поедем в свое отделение, от которого мы отстали из-за твоей экипировки, - сказал он и залез в задний отсек машины. Я последовал за ним.
  -- А твоя работа - вот, - он похлопал по крупнокалиберному пулемету. Зажег ручной фонарик и спросил, стрелял ли я когда-нибудь. Я ответил, что стрелял из ружья и пару раз бросал в речку гранату. Что повидал много всякого оружия, но вот с пулеметом еще не общался.
  -- Ну, что ж... это уже немало, - и он стал показывать, как вставлять ленту в пулемет, взводить ударник и на что давить. Сказал, что завтра днем познакомит меня с нашим арсе­налом поподробней, и мы поехали.
   На шоссе стояла боевая техника, вокруг сновали люди. Подъехали к броневику, Юд­жин заглушил мотор. Он представил меня экипажу броневика:
   -. Знакомьтесь, Вилли! Вилли-пулеметчик...
   Ребята хлопали меня по плечу и называли свои имена. Но в памяти осталось только одно имя - Боб. Экипаж броневика состоял из трех человек: водитель-механик, пулеметчик мелкокалиберного пулемета и пулеметчик спаренного крупнокалиберного пулемета: им и был Боб - Роберт Нистром. Это он в бою усиливал мощь моего пулемета двумя стволами крупного калибра, зачастую стреляя через наш "виллис". Я потом просил Юджина сказать Бобу, чтобы тот не всадил по ошибке в нашу машину очередь, на что тот обычно отвечал, чтобы мы далеко не отрывались от броневика, а то, чего доброго, примет нас за "бошей" и врежет от души.
   Забегая вперед, хочу припомнить один эпизод. Однажды после перестрелки с немцами, которые ушли в горы, оказалось так, что броневик обогнал нас. Шли мы в хоро­шем темпе. Зафиксировав стопором пулемет и горизонтальном положении, я одной рукой держался за ручку пулемета, а в другую взял бинокль, наблюдая за местностью. Вдруг ма­шина сделала резкий разворот в сторону, левая рука у меня сорвалась с ручки пулемета и даванула на гашетку. Спасло то, что наша машина оказалась под углом к броневику Боба, и очередь прошла рядом, не задев его. После этого случая Ниистром сказал, что теперь он не рискнет идти впереди нашего "виллиса", а я стал подкладывать под гашетку гильзу из стреляного патрона, даже когда не был взведен курок...
   Переговорив по рации, мы с Юджином вернулись в свою машину. Развязав пристег­нутый ремнями маскировочный брезент, который я раньше не заметил, Юджин сказал, чтобы я пристраивался поудобнее, так как, вероятней всего, придется здесь проторчать до утра. Сам он стал устраиваться на сидении.
   Когда я примостился на брезенте, уложенном на ящиках с патронами, моя голова по­чти касалась головы Юджина. Почувствовав, что я улегся, Юджин вдруг спросил:
  -- Ты откуда родом? Кто у тебя из родных?
   Вот так, лежа голова к голове на боевом "джипе", я вполголоса, подбирая немецкие слова, рассказывал своему новому товарищу (теперь уже брату по оружию) свою семнадца­тилетнюю одиссею.
   Правее нас в стороне Ульма на значительном расстоянии шла артиллерийская обра­ботка переднего края немцев. Выстрелы сливались в сплошной гул. А слева было видно огромное зарево горящего Штутгарта, над головой, в невидимой вышине, гудели сотни са­молетов, которые все шли и шли на восток, перепахивая в Германии то, что еще от нее осталось.
   Находясь в гигантских клещах, страна агонизировала, но не сдавалась. Фюреры ухо­дили в преисподнюю и тащили за собой немецкий народ. Геббельс и гауляйтеры призывали к войне до победного конца, обещали, что вот-вот появится оружие возмездия, и все станет на свое место. По всей Германии была, объявлена тотальная мобилизация...
   Выслушав мой рассказ, Юджин спросил, что я собираюсь делать после войны.
  -- Сперва надо дожить до конца войны, попасть домой, а потом уже что-то решать.
  -- Теперь должны бы дожить, - ответил он.
  -- Так, наверное, и там думают, - я показал в сторону Ульма и Штутгарта; мы ведь в любой момент можем оказаться в их положении.
  -- Да, пока война не кончится, уверенности полной не может быть, - согласился он. - Вот вчера они показали нам зубы. Несколько человек увезли в цинковых гробах за океан, а твоего предшественника отправили во Францию, в госпиталь. Отвоевался.
   Через некоторое время Юджин что-то пробормотал и засопел, а я остался один со сво­ими мыслями. Лежал и пытался вспомнить все перипетии сегодняшнего дня. Все казалось неправдоподобным сном. Я - солдат американской армии и как бы в подтверждение, что это реальность, погладил ложе рядом лежащего автомата, нащупал трубу, на которой уста­новлен крупнокалиберный пулемет. Что теперь со мной будет? Как сложится боевая жизнь? Вполне возможно, что в первом же бою прихлопнут, думал я с тоской, но страха не было. Наоборот, мою молодую грудь распирала какая-то горделивая сила: я - в армии-союзнице, вступление которой на европейский континент ждали не только советские люди, измучен­ные страшной войной, но и весь мир. Все, кто хотел скорейшей гибели фашизму... Где отец, мать, сестры, брат? Живы ли? Отец где-то на далеком сибирском севере в советском конц­лагере. Что он делает в краю, где, говорят, зимой круглые сутки ночь, а летом - день? Вряд ли он мог там протянуть. Мать с Олей - тоже под большим вопросом: в районе Полтавы зимой 42-го и летом 43-го шли особенно ожесточенные бои. Андрюша, наверное, воюет - если жив. Галочка в Москве у дяди Феди, а Москву ведь тоже бомбили. Как бы хотелось хотя бы глазком увидеть их или получить какую-нибудь весточку от них! Как бы они гор­дились, что я солдат - солдат действующей армии - и нахожусь сейчас в боевой машине, рядом мой автомат, два пулемета, гранаты, и завтра (а может, уже и сегодня) придется всту­пить в бой. Многое пришлось передумать в эту ночь, переломную ночь в моей жизни. Так, в обнимку с автоматом, незаметно и уснул тревожным сном.
   Проснулся от рева моторов. Прямо над нами, на небольшой высоте, проносились штурмовики с белыми звездами на крыльях. Я вначале не понял, где нахожусь, а когда до­шло, не знал, что мне надо делать. Юджин смотрел в бинокль в сторону, куда шли самолеты. На броневике водитель с пулеметчиком укрепляли на капоте ярко-оранжевое полотнище, а Боб копался, стоя у спаренного пулемета, так как верхняя крышка его была поднята. Я тоже поднял крышку пулемета и посмотрел вовнутрь. Большие патроны, как маленькие снаряды, отсвечивали желтизной патронов. Закрыв крышку, ручку взвода решил пока на себя не тя­нуть, зажал стопор по вертикали. Хотелось отрапортовать Юджину, что я готов к бою.
   В стороне, куда ушла группа штурмовиков, послышался грохот стреляющих самолет­ных пушек, треск пулеметов.
   - Работают по твоему заданию, - кивнул туда Юджин. Правее прошла еще группа самолетов. - А это идут туда, где видел пушки твой поляк.
   Невооруженным глазом было видно, как штурмовики закрутили карусель над перед­ним краем немцев. Вдруг задние машины заревели двигателями, Юджин крикнул что-то водителю броневика и ловким броском перебросил себя на водительское сидение, завел мо­тор и крикнул:
   -. Форверст (вперед!), Вилли! - и мы двинулись.
   Успел заметить, что Боб потянул ручку пулемета на себя и сделал то же самое. Ско­рость движения была небольшой. Юджин, ведя машину, внимательно смотрел вперед и по сторонам. Я заметил, как в очередной раз, переключая скорость, он, не глядя, ощупал авто­мат. "Значит, ухо надо держать востро", - подумал я и отвернул стопорный винт пулемета.
   Перевалив через бугор, увидели слева от дороги горящий немецкий бронетранспор­тер. Рядом с ним валялись ветки деревьев, росших вдоль дороги. "Хотел, видать, спрятаться под деревьями, а листьев-то еще нет, - мелькнуло в голове. - Вот штурмовики и подстре­лили его, как зайца".
   Метров за двести до поворота, где должна быть засада, я предупредил Юджина. Он тут же сбавил скорость и, оглянувшись назад, поднял руку. На повороте остановил машину и взял бинокль. Долго и придирчиво рассматривал местность, а я стоял за пулеметом и ду­мал, что, если бы осталось цела хотя одна пушка, то нам вообще-то досталось бы. Юджин повернулся к броневику и, показав два пальца, включил скорость.
   Мы ехали впереди, а за нами с интервалом в десять-пятнадцать метров шли две бро­немашины. Юджин вел "виллис" одной рукой, в другой у него был бинокль, который он периодически подносил к глазам. Но даже невооруженным глазом были видны результаты работы штурмовиков. Противоположная от дороги сторона, через овраг, вся была перепа­хана снарядами. Кое-где дымилась земля и валялись покореженные пушки. Ближе к центру дуги, на разных уровнях склона стояли четыре танка, из которых один горел, на втором не было башни с пушкой - она валялась внизу, а остальные, похоже, были целы. Вдоль дороги, на снесенных стволах деревьев, были смонтированы счетверенные пулеметы, но стрелять им, видно, не довелось, так как коробки были полны патронов. Я не увидел ни одного немца - ни живого, ни мертвого. Наверное, во время бомбежки находились в щелях, а после, кто остался жив, или убежал в горы, или убрался подальше на восток, вглубь Германии.
   Я оглянулся назад и увидел, что остальные машины колонны тоже начали движение в нашу сторону. Пахло дымом и гарью. Через некоторое время показались пригородные дома городка. Район, прилегающий к вокзалу, дымился. Было еще рано, на улицах - ни души. Вдруг из-за угла дома к машине подбежал человек и, задыхаясь, быстро стал что-то говорить. Я спросил его по-немецки, кто он и чего хочет. Мужчина ответил, что он поляк (одет был опрятно, но без знака "Р" на пиджаке), работает при администрации лагеря во­сточных рабочих, что буквально час назад ушли последние немцы. Я расспросил его, сколько у них было пушек, танков, бронемашин, были ли среди них эсэсовцы. На немецко- польском языке (когда узнал, что я понимаю по-польски) он рассказал все, о чем мы его спрашивали. Напоследок поинтересовался, что ему теперь делать, на что я тут же ответил: "Собирай вещи - и домой!".
   Переговорив по рации, Юджин сказал, что получена команда догнать немцев, войти с ними в соприкосновение и, по мере возможности, не дать им закрепиться на каком-нибудь рубеже.
   Минуя город, колонна втянулась в лес. Дорога петляла среди невысоких гор. Напря­жение, которое я испытывал в начале пути, стало постепенно спадать. Просто организм устал его поддерживать... Выезжая из-за очередного поворота, где дорога сворачивала на мост, мы одновременно с Юджином увидели двух немцев и пару ящиков на мосту. Немцы
   лихорадочно крутились возле ящиков.
   - Стреляй, Вилли, стреляй! - закричал Юджин.
   Он не мог этого делать, так как был за рулем. А я от неожиданности растерялся... Придя в себя и взяв на мушку немцев, нажал на гашетку пулемета, но тот молчал. Я давил на гашетку что есть силы, но он был мертв. Как потом выяснилось, я не дотянул ручку пулемета до взвода пружины.
   Видя, что у меня ничего не получается, Юджин начал притормаживать машину. Бро­невик Боба еще не вышел из-за поворота. Все это происходило в какие-то секунды, что поз­волило немцам (а они нас увидели сразу, как только мы показались из-за выступа горы) вскочить на стоящий рядом мотоцикл. Пока немец, сидевший за рулем, разворачивал мото­цикл, я успел машинально потянуть ручку пулемета на себя, вновь нажал на гашетку и уви­дел, как зарекошетили пули от перил моста. Было слышно, как взревел мотор мотоцикла, еще миг, - и фрицы скроются за поворотом. По следу трассирующих пуль я видел, куда они летят. Так как немцы уходили по отношению к нам под углом градусов сорок пять, я пы­тался поймать на мушку рулевого и, когда показалось, что это мне удалось, он уже скры­вался за выступом. Вдруг мотоцикл вместе с солдатами полетел в кювет, а в сторону отлетел рукав от шинели сидящего сзади немца. Въехав на мост, Юджин резко затормозил, выско­чил из машины и начал топтать тлеющий бикфордов шнур. Я схватил автомат и побежал к немцам, на ходу взводя курок автомата (здесь-то уж я не сплоховал).
   Один немец неестественно лежал на боку, второй - ничком вниз, обхватив голову ру­ками. Сбоку валялся ревущий мотоцикл. Первым делом я выключил мотоцикл, потом по­дошел к лежащему ничком немцу и, наведя на него автомат, пнул его ногой в прошитую гвоздями подметку: "Ауфштеен!" Дико озираясь, он поднялся. Эсэсовец был на голову выше меня, крепыш. Я приказал ему, чтобы он снял висевший на поясе пистолет. Когда немец расстегнул ремень, он вместе с пистолетом упал к его ногам. Фриц находился в шо­ковом состоянии, иначе бы ему ничего не стоило сбить меня с ног своим кованым ботинком.
   Когда ко мне подбежали солдаты с других машин, я пытался застегнуть на поясе немецкий ремень с пистолетом, но не находил на нем подходящих для талии отверстий. Солдаты что-то кричали мне, хлопали меня по плечу. Один из них подошел к лежащему немцу и ногой перевернул его на спину. Только сейчас я увидел, что у него нет руки, а из лежащего невдалеке рукава сочилась кровь. Разрывной пулей немцу оторвало руку вместе с лопаткой. У меня закружилась голова, к горлу подступила тошнота.
   Юджин посмотрел на меня и, поняв мое состояние, ничего не сказал.
   Смертей мне приходилось видеть немало. И одиночные, когда человека на глазах раз­рывало на куски, и групповые - при бомбежках. Видел сваленные в кучу трупы заморенных голодом и расстрелянных. Но этот немец был "мой труп". Это я его убил. Моя первая жертва. Я не думал о том, что это был фашист и что на его совести не одна человеческая жизнь. При случае таких, как я, он с десяток уложил бы, не моргнув глазом, но для меня он был человеком, которого убил я.
   Юджин приказал мне перезарядить ленту на своем пулемете. На прежней не осталось ни одного патрона.
   Колонна двинулась во главе с бронемашиной. Через некоторое время со стороны, куда ушло наше подразделение, раздался взрыв и интенсивная пулеметная стрельба. Мы рину­лись туда, и вскоре догнали колонну - она стояла, упершись в завал из камней и бревен. Оказывается, здесь находился мотоциклетный арьергард отступающих немецких войск. Они, наверное, ждали тех двоих, которые должны были взорвать мост, - и вдруг мы. Гит­леровцы успели выстрелить из фаустпатрона по броневику Боба Нистрома, но, к счастью, промахнулись и, отстреливаясь, умчались дальше, не оказывая сопротивления.
   Завал преграждал дорогу в таком месте, где объехать его было невозможно: по обе стороны высились кучи бутового камня. Солдаты дружно взялись разбирать преграду, и я тоже подключился к ним.
   Я ведь тогда не подумал, что если бы мы с Юджином не задержались с перезарядкой моего пулемета (такую операцию можно делать и на ходу), то неизвестно, уцелели бы. Есть все же Бог на свете!
   Разобрав завал, наша колонна вошла в село. Повсюду были видны следы только что ушедшего арьергарда. Цивильные немцы не показывались. Нас встречали только кнехты - иностранцы. Покамест я расспрашивал об ушедших немецких войсках, Юджин приготовил все для бритья, и я тоже к нему присоединился. Так первый раз в жизни я побрился.
   Не успели мы намылиться, как наш "виллис" окружили иностранные рабочие. Они спрашивали меня (именно меня), что им надо делать дальше, когда ехать домой. Я сам тол­ком не знал, что и как они должны делать, но ведь я был их освободителем и мог с ними разговаривать на их родном языке.
   Юджин мне говорил, а я переводил: мы - разведотряд, за нами движется армия и со­ответствующая администрация, которая и будет заниматься перемещенными лицами. Уже одно то, что ко мне, вчерашнему кнехту, обращаются эти исхудалые и измученные люди со словами благодарности за свое освобождение, наполняли мою душу доселе не испытан­ными чувствами. Кое-где уже вспыхивали стихийные мнтинги, и мы боялись, как бы немцы не обстреляли это скопище людей. Один случай обстрела уже имел место, сказал мне Юд­жин. Слава Богу, что все сошло благополучно. Но людей этих ничем уже нельзя было ни удержать, ни испугать. Они обретали свободу. Они уже п е р е ж и л и эту страшную войну.
   Задачей нашего отряда было идти за отступающим противником и наступать ему на пятки. Если враг оказывал сопротивление, мы вынуждали его или сдаваться или отступать вглубь Германии. При упорном сопротивлении мы вызывали авиацию или танки с артилле­рией, которые шли следом.
   Сопротивлялись в основном части войск СС. Остальные войска, если не имели воз­можности скрыться в горах, сдавались. Временами с гор нас обстреливала невидимая ар­тиллерия противника или же пытались бомбить низко летящие самолеты. Уж очень за ними охотились превосходящие их в количестве и скорости американские истребители. Какая силища за нами двигалась, мне довелось увидеть, когда через несколько дней был отдан приказ "привести себя в порядок".
   Нескончаемый поток танков, артиллерии, "студебеккеров", "виллисов", броневиков. Чтобы пробиться сквозь это скопище ревущего и коптящего металла, нам приходилось дви­гаться ночью и в основном по обочине.
   Так как мы находились все время в движении, мне почти не доводилось общаться с экипажами нашего отряда. Притом я был ограничен незнанием английского языка, а в нашем отряде, кроме Юджина, никто не владел немецким. Я был тенью Юджина. И мое передвижение вне "виллиса" простиралось не дальше броневика Боба.
   Юджин мне рассказал, что мы являемся разведгруппой 4-й дивизии, входящей в 7-ю американскую армию. Дивизия была сформирована еще в первую мировую войну. Она де­сантировалась 6 июня 1944 года в Нормандии при открытии второго фронта в Европе. Во время высадки в ее составе принимал участие сын президента, бригадный генерал Тзд Ру­звельт. Отличилась дивизия при взятии военно-морской базы Шербур. Вместе со второй французской бронетанковой дивизией Леклерка первой была в Париже.
   Я глядел на этих мужественных ребят, своих освободителей, и был в душе горд, что судьба свела меня с ними. Все они казались какими-то необыкновенными и в то же время простыми и дружелюбными. Вначале меня беспокоили мысли: как они ко мне отнесутся, как будут обращаться? Ведь они люди другого капиталистического мира, да еще сынки буржуев? Хотя сознание подсказывало, что буржуи вряд ли направили бы своих сынков на эту страшную бойню.
   Я хорошо помню, какими были немецкие солдаты, когда ворвались осенью 1941 года в наше село, как они относились к нам. Те тоже были из капиталистического мира. Правда, те считались фашистами, а эти союзники. Испытав унижение как сын "врага народа", я всегда осторожно присматривался к новым попутчикам на жизненном пути.
   Два дня общения с американцами показали, что я нахожусь среди друзей, притом настоящих друзей. Было такое ощущение, что мы уже давно знаем друг друга. Случалось, что ребятам приходили на фронт посылки от родных или близких, и каждый считал своим долгом угостить меня чем-нибудь вкусненьким: я ведь у них самый младший, и это трогало до слез.
   Путь нашего отряда пролегал через села и небольшие городки. Они были чистенькие и мало разрушенные войной. И везде нас встречали угнанные немцами люди из других стран Европы. Сколько же их было, этих рабов рейха? Что стало бы с нами, если бы победил фашизм? Я тогда еще не знал, что в нашей любимой стране, где власть находится в руках рабочих и крестьян, в сталинских лагерях содержится значительно больше узников, чем в гитлеровских. Не знал, что когда Сталин и Гитлер делили Польшу, НКВД и гестапо обме­нивались опытом уничтожения людей, ломки их воли. Не знал, что большинство русских, украинцев, белорусов, узников фашистской неволи, пополнит бесчисленные концлагеря Сибири, Урала, Крайнего Севера. Заключенные немецких лагерей имели надежду на осво­бождение, а в советских они лишались и этого.
   Но знание и осмысление прошлого придет потом, а сейчас мы освобождали Европу от фашизма. Свобода народам шла вместе с весной. Мы были молоды. Нас ждало прекрасное завтра.
   Немцы отступали, но сдаваться большими соединениями не собирались, и это трево­жило. Значит, они на что-то надеялись. Мы все время находились в напряжении. Кому хо­телось умирать, когда вот-вот закончится эта рубка? После взятия Хейденгейма Юджин предупредил, что впереди Дунай. По имеющимся сведениям немцы хотят дать там бой, так как за Дунаем находится Аугсбург, где расположены заводы по изготовлению деталей для ФАУ и секретного оружия, на которое очень рассчитывал Гитлер.
   На рассвете мы ворвались в Диллинген, расположенный на берегу Дуная. Гитлеровцы отступали организованно, прикрываясь танками и самоходными орудиями. Нашему отряду надо было прорваться к реке и не дать немцам взорвать мост. Посоветовавшись с экипа­жами других машин, Юджин направил наш "виллис" (а за нами весь отряд) переулками к берегу Дуная.
   Выскочив из-за большого дома на набережную, я увидел "тигров". Они стояли перед въездом на мост и прикрывали отступающие части. Расстояние было метров двести. Край­ний танк дернулся стволом в нашу сторону и остановился. Видно, немцы раздумывали: стоит ли стрелять по такой козявке? Юджин пытался включить заднюю скорость, но "ма­шина" по инерции катилась вперед.
   Не успев как следует испугаться, я начал бить из своего крупнокалиберного пулемета по танку. Мысль была проста: попасть в смотровую щель и не дать немцу прицельно вы­стрелить, а когда до сознания дошло, что у танка не одна щель и в нее фактически попасть невозможно, решил бить по стволу орудия. Когда он развернет пушку, надо попасть в от­верстие ствола - снаряд или заклинит или, если попаду в боек, взорвется.
   Я видел, как пули рикошетили от танка. Несколько светящихся точек отскочили от набалдашника в конце ствола. Смертоносное орудие медленно разворачивалось в нашу сто­рону. Когда наводчик привел свою пушку в боевую готовность, Юджин включил заднюю скорость и с разворотом так рванул машину назад, что меня вместе с пулеметом развернуло влево, и я, вылетая, вышиб из сидения Юджина. Мы упали на мостовую. В это время раз­дался взрыв снаряда, который отколол угол дома. Нас спасло то, что мы лежали на брус­чатке, хотя у меня в двух местах был поврежден череп.
   Очухавшись и приведя себя в порядок, Юджин хотел направить меня н госпиталь. Его беспокоила моя кровь из уха. Но потом мы разобрались, что она попала туда из разбитого носа и головы. Опять болела левая рука, которой уже досталось от лопаты Яна. Боялся, что повреждена кость, но сказать об этом не мог. Вдруг в самом деле что-нибудь серьезное, значит, окажусь в госпитале? А что я там буду делать без Юджина? Приходилось терпеть.
   Немцы все же успели взорвать мост и уйти на тот берег. Пришлось сооружать пон­тонную переправу и по ней перебираться на восточный берег Дуная. После его форсирова­ния в одном из небольших населенных пунктов (километров в десяти восточнее Диллин- гена) нам разрешили передохнуть.
   Поскольку мы были авангардом армии, то имели преимущественное право выбирать места расквартирования. В прекрасном двухэтажном особняке, где мы решили остано­виться, обстановка была такая, будто хозяева куда-то вышли, а мы явились на все готовое. Потом я узнал у прислуги, что хозяин - матерый нацист, прихватив жену и невестку, бук­вально за какой-то час до нашего прихода укатил на своей машине в Аугсбург. Заняв одну из комнат, Юджин собрался помыться, а я решил поискать земляков, может, что-нибудь узнаю новенького.
   Возле дома группу молодых девчат обступили солдаты. Неестественно жестикулируя, они пытались найти с ними общий язык, но ничего не получалось. Француженки, а это были они, прибежали с соседней фермы, где работали в неволе. Некоторые могли изъясняться по-немецки и когда узнали, что я русский и неплохо "шпрехаю", начали наперебой расска­зывать, как к ним плохо относился хозяин фермы и особенно его сестра. Они хотели сами расправиться с этой ведьмой, но та куда-то сбежала. Девушки сказали, что старый хозяин домогался их, пытаясь склонить к сожительству, пугал концлагерем. Совсем замордовал Жаннет (мне показали на блондинку, которая не принимала участия в бойком разговоре своих подруг), все очень за нее переживали, так как она беженка. На пересыльном пункте им удалось помочь ей бежать в арбайтслагерь, а отец, мать и младший братишка были от­правлены в концлагерь Дахау. Есть сведения, что они там погибли.
   На мой вопрос, за что семью Жаннет отправили в концлагерь, одна из француженок, владеющая немецким, ответила, что отец у нее был маркиз и помогал патриотам.
   Во время разговора наши солдаты стояли притихшие, пытаясь понять, о чем я говорю с девушками. Француженки попросили, чтобы я перевел ребятам. Но когда я ответил, что английским не владею, у них это вызвало замешательство: как же я могу воевать в отряде, не понимая своих товарищей по оружию?
   - У меня имеется свой переводчик, - гордо ответил я и гостеприимным жестом пока­зал на особняк, где приводил себя в порядок Юджин. - Для начала надо приодеться и под­крепиться, а там видно будет. Вообще, надо двигать домой, во Францию. А можно и в Рос­сию!
   Когда одна их девушек перевела мои слова о России, все они в один голос, замахав руками, запричитали: "Нет Россия, хотим Франция!"
   Пригласив девчат в дом, я сказал прислуге, чтобы она постаралась накормить их, а девушкам предложил поискать в гардеробе более приличную одежду.
   "Переводчица" мне сказала, что в этом селе как будто бы имеется человек с востока, и я пошел его искать. Когда через час вернулся, в доме стоял дым коромыслом. Курили солдаты и девчата. Вокруг валялись открытые консервные банки и пакеты, пустые бутылки. Сами или с помощью прислуги солдаты нашли в погребе винный арсенал - и притом какой! Видно, хозяин в этом деле знал толк.
   Девушек я сразу и не узнал. Все они были разнаряжены, напомажены и припудрены. Стоял веселый гомон. Некоторые сидели уже не на стульях, а на коленях у солдатской бра­тии. Многие из них пытались привлечь меня в качестве переводчика, забыв, что я не знаю английского. Это никак не укладывалось у них в голове. В комнате, где мы расположились с Юджином, его не оказалось. Я пошел искать своего напарника, так как без него чувствовал себя не в своей тарелке.
   На кухне, куда я заглянул, взял одну из стоящих на столе красивых бутылок. Попы­тался прочитать, что там написано на красивой этикетке. Понял только, что вино изготов­лено в Испании. В это время сюда вбежала одна из француженок и, что-то лопоча по-сво­ему, схватила меня за руку и потащила за собой. В вестибюле я увидел, что у лестницы, ведущей на второй этаж, мертвой хваткой вцепившись в перила, стояла Жаннет в старень­ком платьице, на котором висел лолуоторванный рукав. Рядом находился здоровенный и изрядно поддавший мулат, капрал из второго взвода, который одной рукой пытался ото­рвать Жаннет от перил, а второй - отталкивал от себя двух наших солдат, которые пытались его урезонить. Поняв, что ему не утащить за собой Жаннет, пока он не отделается от ребят, капрал отпустил ее... Я схватил ее за руку, и мы побежали наверх. На втором этаже, в конце коридора, увидел еще одну лестницу. Мы промчались по ней, открыли дверь и оказались в чердачном помещении. Оно было завалено картинами и мебелью.
   Глаза с трудом привыкали к серому полумраку. Не обнаружив никакого запора, я по­пытался подтащить какой-то комод, чтобы подпереть им дверь. Я не представлял, что будет, если здесь найдет нас капрал.
   Толкая с помощью Жаннет комод, я только теперь обнаружил в своей руке большую бутылку с испанским вином и рассмеялся. Жаннет, не поняв в чем дело, удивленно посмот­рела на меня, как бы спрашивая, что это я так развеселился?
   Подперев надежно дверь, сбросив какие-то вещи с огромного дивана, обтянутого ко­жей, я уселся передохнуть. Жаннет села рядом. Я видел, что она все еще не в себе. Я взял ее руку и почувствовал, что ее прошибает дрожь.
  -- Сейчас мы это поправим, - сказал я, открывая бутылку.
   В углу чердака, на столике я обнаружил не то бокал, не то вазочку для цветов, во вся­ком случае, что-то похожее на небольшой кубок. Прополоскав вином сосуд, я налил в него вина и предложил Жаннет выпить.
   Она покачала головой: мол, нет, первым должен выпить ты. Вино было приятное и какое-то вязкое. Выпил, налил еще и протянул "кубок" Жаннет. Дрожащей рукой она взяла и, глядя на меня, что-то сказав на своем языке, слегка пригубила.
  -- Пей, пей. Это поможет, - говорил я ей по-немецки, не зная сам, чем ей поможет выпитое вино.
   Через некоторое время мы уже освоились с обстановкой, сидели и пытались как-то разговаривать. Жаннет стала улыбаться, давая мне понять, что она сожалеет, что не пони­мает меня. Ее подвижное, с тонкими чертами лицо все еще выражало тревогу.
   Вдруг за дверью раздался шум, кто-то бегал по этажу, ругался, раздался звук разби­того стекла. Жаннет, отбросив сосуд с вином, прижалась ко мне, она вся дрожала. Я прижал ее к себе, давая понять, что в обиду не дам никому. Через некоторое время шум стих, а мы продолжали сидеть в той же позе. Я гладил ее золотистые волосы и вдыхал их аромат. Запах был какой-то дурманяще знакомый, приятный.
   Сколько мы так сидели, сказать трудно. О том, что Жаннет уснула, я понял по ее мир­ному дыханию. Иногда она испуганно вздрагивала во сне. Я сидел, боясь пошевелиться, чтобы ее не разбудить, и через некоторое время уснул сам.
   Проснулся оттого, что мне показалось, будто кто-то проверяет мои нагрудные кар­маны гимнастерки. Не очень соображая, где я и что со мной, приоткрыл веки... Лежал я на спине с расстегнутой на груди гимнастеркой, а маленькая, изящная ручка гладила мне грудь и пальчиками дотрагивалась до сосков.
   Жаннет лежала рядом. Оперев голову на согнутую руку, второй гладила меня, и ее губы что-то шептали. Еще не сообразив, что она делает, я решил не показывать ей, что уже проснулся и наблюдаю за ее действиями. Мне было щекотно и приятно.
   Я слышал, как ее дыхание становилось все учащенней, и когда она, расстегнув еще пару пуговиц гимнастерки и подняв кверху нательную майку лизнула язычком мою грудь, припала своими губками к соску, я чуть не вскрикнул и, встрепенувшись, дал ей понять, что уже не сплю. Но судя по всему, Жаннет была в таком состоянии, что уже собой не вла­дела. Она с удвоенной страстью впивалась в соски своими пухлыми губками. Я почувство­вал необыкновенную дрожь во всем теле, лоб стал мокрым от внезапной испарины. Ее вью­щиеся золотистые волосы закрывали мне лицо. Сквозь них виднелась шея с чудесной белой кожей. Потом, когда она легла на меня, я почувствовал прикосновение ее крепких девичьих грудей. Она целовала мне шею, щеки, нос, глаза. От охвативших меня чувств я стал зады­хаться. Мне показалось, что мое сердце остановилось, п живу только потому, что наши слившиеся тела питает только ее сердце, которое билось так, что я подумал, что оно пере­местилось в мою грудь. Когда ее губы нашли мой полуоткрытый рот, она вздрогнула и стала вздыхать часто, глубоко и покорно. Я ответил ей поцелуем.
   Переворачиваясь, мы оказались на полу. Теперь уже я не владел собой, целовал ее дивную шею, грудь, ее пылающие губы. Закрыв глаза и полуоткрыв рот, она стонала, пово­рачивая из стороны в сторону свою голову. Я ощутил пьянящий запах ее тела.
   Мои руки обнимали ее тонкую, послушную талию, расширяющуюся к стройным бед­рам. Целуя ее, я хотел прижаться к ней обнаженной грудью, но мешало платье, и я из него сделал распашонку. И свершилось то, что должно было свершиться. До сих пор я слышу стон, исходящий из ее груди, дрожь ее девичьего тела.
   Придя в себя, я поднялся и налил вина. Меня одолела жажда. Мою грудь распирала немыслимая сила, руки слегка дрожали. Выпив, я налил еще и предложил Жаннет. Она лежала на диване, куда я ее поднял, закрыв одной рукой глаза, а второй прикрыв оголенную грудь.
   Много мне пришлось видеть на картинах (и не только на картинах) обнаженных жен­щин, но ничего подобного и более прекрасного я не видел. Это была моя первая, и, пожалуй, лучшая любовь, потому что я не мог ни с кем ее сравнить. Но это ко мне пришло позже. Тогда я еще не все соображал и не всему давал отчет.
   Став на колени, я приложил бокал к губам Жаннет. Открыв глаза и отведя мою руку с бокалом в сторону, она обняла меня и прижала мою голову к своей груди. Потом, взяв меня руками за щеки и приподняв мою голову, стала меня рассматривать так, будто видела меня впервые.
   Прошло столько лет, но эти глаза я всегда могу восстановить в моей памяти как жи­вые. Этот взгляд я смог расшифровать только через много лет. Это не был взгляд проголо­давшейся по ласке женщины, получившей физиологическое удовлетворение. Это было про­буждение человека к жизни, к свободе, к любви.
   Приговоренная к смерти, пережившая смерть своих родных и близких, Жаннет ду­мала, что потеряла всякую надежду. Она, безусловно, и сама не рассчитывала, что так про­изойдет и что все вернется.
   Рассмотрев меня "на всю жизнь", она поцеловала меня как-то по-родительски в губы и, прижав мою голову к своей груди, начала (это только потом до меня дошло) читать мо­литву.
   Чувствуя невероятный прилив сил, я вскочил и, одним махом отодвинув комод, побе­жал вниз. Взяв пару пачек с продуктами, я забежал в гардеробную, чтобы прихватить что- нибудь из одежды. Подружки Жаннет уже успели хорошо проревизовать гардероб сбежав­шей хозяйки и ее невестки, хотя на вешалке еще висело много всякого барахла.
   Я снял с вешалки первые попавшиеся мне вещи и поднялся на чердак. Жаннет сидела на диване, скрестив по-мальчишески ноги, и что-то мурлыкала.
   Взяв платья, она поочередно надевала их, но все они были для нее слишком велики. Мы от души смеялись, чудили, пили вино и ели шоколад, куриный паштет и мясные кон­сервы без хлеба, который я, конечно же, забыл прихватить.
   Нам было хорошо. Нам было очень хорошо...
   Вдруг где-то рядом начали бить скорострельные пушки, послышалось уханье танко­вых орудий, пулеметные трели сливались с автоматными. Поцеловав Жаннет и, надевая на
   ходу куртку и каску, я бросился вниз к машине, крикнув ей, что скоро вернусь.
   Не мог же я вот так просто оставить свою первую любовь! Это же несправедливо и нечестно! Но судьбе было суждено подарить мне это счастье на один короткий миг...
   Преследуя наткнувшуюся на нас эсэсовскую часть до самого Аугсбурга, мы так и не вернулись в этот городок. Вот и сейчас вижу картину: Жаннет с бутылкой вина в одной руке и фужером в другой выделывает немыслимые па босыми ногами на чердаке. Судя по всему, она немыслимо счастлива. Она молода и красива, и она любит. И я боюсь, что она запутается в этом большом, нелепом балахоне-платье и упадет, а у нее в руках бутылка и бокал.
   Вот она подскакивает к дивану, обнимает меня за шею, и я слышу, как у меня за спи­ной льется вино из опрокинутого бокала. Вот она наполняет его снова и поит меня из своих рук, а остаток допивает сама. Вот она падает передо мной на колени: ты мой освободитель! Я твоя раба, и я люблю тебя! При этом она все время что-то поет по-французски.
   Вот Жаннет прищуривает свои прекрасные голубые глаза и, выпячивая пухлые губки маленького аристократического ротика, произносит: "Вольдамир! Вольдамир!" Я пытаюсь ей объяснить, что меня по-русски зовут Владимир, американцы зовут Вилли, а немцы меня звали Вальдемар, на что она отвечает: "Нет русски, нет янки, нет боши... Вальдамир", и все тут...
   До Аугсбурга мы двигались, не отрываясь далеко от сопровождавших нас танков. Раз­били оказавшую нам сопротивление эсэсовскую часть и впервые взяли в плен "верных сы­нов рейха", одетых в черные мундиры. Тех, которые не сдавались, пришлось перестрелять.
   Взятые в плен эсэсовцы показались мне не такими уж страшными, какими я их увидел в 1941 году. Те были крупнее, свирепее и вообще какие-то особенные, а эти фактически пацаны, только что рослые.
   Видел, как допытывались у них контрразведчики об узлах сопротивления в районе Аугсбурга, но те упорно молчали. Находясь в составе группы, они, конечно, не могли по­казать себя предателями друг перед другом. Потом их под усиленным конвоем погнали в тыл. По мере приближения к городу расстояние между нами и движущимися за нами тан­ками сократилось до минимума, пока перед лесным массивом, за которым и бинокль уже видны были окраины Аугсбурга, нас не остановили по рации. Над лесом появился амери­канский самолет-корректировщик, который сразу же оказался под зенитным огнем.
   Было и интересно, и страшно наблюдать за этим тихоходным самолетиком, окутан­ным шарами разрывов. Его кидало из стороны в сторону. Он то пикировал - и создавалось впечатление, что убит пилот, так как не было шлейфа от загорания самолета, - то вновь взмывал вверх и, как коршун, высматривал добычу.
   Вскоре раздался гул, который все нарастал и нарастал. Это по команде сверху по лес­ному массиву били артиллерия и танки. Через наши головы летели сотни снарядов.
   Двинувшись за огненным валом, на окраине Аугсбурга мы увидели страшную кар­тину. Судя по всему, здесь раньше была лесная зона отдыха. Сейчас вместо деревьев стояли обрубки, дыбились вывороченные корни. Все это перемешалось с танками и автобусами, в которых было полно немецких автоматов. Наверное, когда началась артиллерийская обра­ботка лесной зоны, солдаты побросали оружие и убежали. Трупов было мало, но зрелище страшное. Кругом все горело. Объезжая воронки и завалы деревьев, мы двигались в сторону города сквозь огонь и дым. Выстрелов не было слышно - только треск от огромного огня, который пожирал все, что могло гореть.
   Укрыв машины за зданиями автозаправочной станции, мы стали смотреть в сторону города, откуда раздавались тяжелые взрывы и поднимались в небо огромные клубы дыма. Наша артиллерия не стреляла, летающих крепостей, да и вообще никаких самолетов не было видно, а взрывы не умолкали.
   Потом нам стало известно, что немцы уничтожили военные заводы, производящие секретное оружие. Стояли жаркие дни апреля. Война шла к своему завершению. Результат ее уже был известен, но фашисты оставались фашистами. Был приказ, и они его выполняли до конца. Дисциплина и порядок превыше всего. Мы получили команду не заходить в го­род, а обойти его и двигаться дальше на восток. Теперь наш путь лежал к одному из круп­нейших городов Германии - Мюнхену.
   Город, в котором фюрер обрел крылья. Возможно, он и сейчас появится здесь, чтобы закончить свою страшную миссию там, где он ее начинал. Мне даже приснился сон, что я его нашел в одном из подвалов разрушенного дома. Правда, он был с бородой, но я узнал его и спросил: зачем тебе борода? Он ухмыльнулся мне и ответил: для того, чтобы не узнали.
  -- Тебя узнает каждая собака, - сказал я и дулом автомата показал ему на выход.
   Фюрер начал меня умолять, чтобы я его отпустил, и за это он мне подарит самолет. Я
   подумал: самолет это хорошо, на нем можно и домой улететь.
   Вдруг Гитлер исчез. Я кинулся его искать, но куда бы ни кидался, на пути все время вставала стена - каменный мешок...
  -- Ты чего кричишь? - растолкав меня, спросил Юджин.
  -- Понимаешь, Гитлер убежал, - ответил я, вытирая на лбу выступившую испарину.
   Юджин удивленно посмотрел на меня, покачал головой и улыбнулся.
   Прекрасное место - Бавария. Чудесная выдумка природы - кругом лес, горы, краси­вые дома и замки. Уютно и чисто. Малые населенные пункты целы и невредимы, как и сотни лет назад. Белые здания и красные крыши под нежным пологом небес и яркой зелени.
   Двигаемся относительно медленно, не отрываясь от основных сил армии. По имею­щимся сведениям, здесь, на юге Германии и Австрии, в Альпах, немцы сосредотачивают свои отборные части, чтобы дать отпор американцам и попытаться заключить мир.
   Теперь в машине нас трое. Нам прислали в качестве шофера-автоматчика молодень­кого девятнадцатилетнего красавца Ричарда. В наш экипаж он вписался сразу. Общались мы с ним редко, так как он ни слова не знал по-немецки, да и был не слишком словоохотлив, но понимали мы друг друга без слов, как пальцы одной руки. Несмотря на свою молодость, Ричард был очень серьезным парнем и ни на шаг не отлучался от "виллиса". Если мы с Юджином позволяли себе иногда переночевать в доме, то Ричард спал всегда на рабочем месте. Машину он знал назубок.
   Теперь у нас был полный экипаж, и в этом составе мы закончили свой путь в Мюн­хене. Близились к концу военные действия, но во мне почему-то росла какая-то смутная тревога. Казалось: вот еще немного, и конец войне, наступит долгожданный мир. Но немцы, отступая, представляли собой пружину, которая, туго сжимаясь, могла еще очень крепко ударить. Вон, в Арденах, они показали свои зубы. И сейчас, когда уже вот-вот все кончится, очень не хотелось умирать.
   Я стал все чаще задумываться о жизни и смерти, хотя все эти годы и думал только о том, как бы поесть. Смерть ходила рядом, к ней привыкаешь, а тут что-то начало ныть под сердцем.
   Перед Мюнхеном нам почти без боя сдалась большая группа войск армии Власова (РОА). Их было очень много. Я впервые видел эти части, да еще в таком количестве. В основном, рослые, крепкие солдаты. Видно, власовцы были хорошо организованы, так как, сдавшись в плен, они держались по-ротно, по-взводно. Беспрекословно выполняли ко­манды своих командиров. Так что можно было представить себе, как они воевали на Во­сточном фронте, где, по рассказам, их не брали в плен, и они сражались как смертники.
   Не думаю, чтобы столько русских людей, воспитанных в духе советского патрио­тизма, вот так добровольно пошли воевать за Гитлера. Хотя, безусловно, среди них было немало предателей Родины.
   Вступая в армию Власова, у многих еще теплилась надежда перебежать к своим и продолжить борьбу, но Сталин и его чекисты лишили их этой возможности, и им ничего не оставалось как воевать на чужой стороне. Не случайно, что большая часть этой армии сда­лась союзным войскам. Для своей страны они были отверженными.
   Сказать, чтобы я испытывал к ним ненависть, не могу. Было как-то жалко на них смот­реть: кому они сейчас нужны и куда им податься? То, за что они воевали, рассыпалось в прах. Ехать домой, к родным и близким - самоубийство. Кроме русского, большинство не знает никакого другого языка. Кроме, как убивать, они тоже ничего не умеют. Страшная участь.
   Пример: 16 июля 1941 года под городом Лиозно, будучи контуженным, попал в плен старший лейтенант, командир батареи Яков Джугашвили. На сборном пункте военноплен­ных Якова выдали, ему обещали хорошее содержание и обращение, лишь бы он согласился написать обращение к красноармейцам, чтобы они сдавались в плен, ибо война проиграна. Яков не согласился, но немцы использовали его имя в своих листовках. Я сам читал их. В них они писали (и даже поместили фото Якова с немецкими офицерами), что он добро­вольно сдался в плен и чувствует себя хорошо. Зачем вам, красноармейцам, идти на смерть, когда даже сын самого Сталина сдался?
   Тяжелая участь досталась Якову в лагерях военнопленных. Его долго пытались сло­мить, и он, не выдержав издевательств, бросился в 1943 году на колючую проволоку.
   Сталин мог вызволить сына из плена, немцы предлагали обменять Якова на фельд­маршала Паулюса, но он отказался: "Я солдата на маршала не меняю". Что же тогда гово­рить о простых смертных?
   Ведь в соответствии со страшным приказом N 270 десятки тысяч наших солдат и офи­церов, попавших в плен, объявлялись дезертирами и предателями Родины. Они должны были погибнуть, но не сдаваться. Родственники плененных лишались государственных по­собий. Невинно страдали старики, дети, жены. По этому приказу и до настоящего времени являются "мечеными" тысячи и тысячи защитников Родины, побывавших в плену...
   Под Мюнхеном наш "виллис" был окружен "власовцами". Слух о том, что в этой аме­риканской части воюют русские, моментально разнеслась среди солдат РОА. Они хватали Юджина и Ричарда за руки, спрашивали, как они попали в американскую армию, откуда родом, но те растерянно пожимали плечами и, глядя на меня, давали понять, чтобы я объ­яснился с этими русскими.
   Когда "власовцы" немного угомонились, поняв, что, кроме меня, русских здесь нет, я стал спрашивать, как же так получилось, что они воевали за немцев? Некоторые, услышав это, молча отходили от машины, а кто помоложе, тот горячо доказывал мне, что у них не было выбора: или погибнуть в лагере, или идти к Власову в надежде перейти к своим.
   Я попросил Ричарда подъехать к ним. В это время один из "власовцев" пожаловался, что у них американцы отобрали некоторые личные вещи: часы, браслеты...
   Взорвавшись, я зло бросил ему в лицо:
   - А ты пойди вон к тем, в полосатой одежде. Расскажи им, где ты взял эти браслеты. Заодно и посмотри, что фашисты не без твоей помощи с людьми сделали...
   Внимательно наблюдавшие за мной и видя мою реакцию, Юджин и Ричард ничего, конечно, не поняли. Юджин спрашивал взглядом: что происходит? Но я махнул рукой и выругался по-немецки: "Дерьмо", - и мы поехали.
   Во время разговора я заметил большую группу людей в полосатой форме. Это были недавние узники концлагерей. Я вспомнил, что где-то рядом с Мюнхеном находился зна­менитый лагерь Дахау. Он был одним из первых таких заведений, созданных нацистскими палачами. Во время войны Дахау приобрел зловещую известность как один из самых ужас­ных концлагерей, в которых проводились медицинские эксперименты над заключёнными. Генрих Гиммлер и другие высокопоставленные нацисты регулярно посещали с инспекци­онными поездками Дахау, где наблюдали за этими опытами.

0x01 graphic

  

Груда трупов узников в помещении крематория концлагеря Дахау. Тела были об­наружены военнослужащими 7-армии США. (фото http://waralbum.ru/)

0x01 graphic

  
   Среди узников были итальянцы, немцы, много французов. Немцы сказали, что рус­ские и украинцы тоже были в Дахау и назвали номер их блока, но они ушли на север.
   В этих людях не чувствовалось даже радости освобождения. Взгляд затравленный, испуганный и недоверчивый. Держась группами (наверное, по национальному признаку), они угрюмо и молча двигались на запад, [шло относительно прохладно, и на плечах многих было наброшено поверх полосатых костюмов лагерное тряпье. Все, что у нас было съест­ного в "виллисе", мы отдали им.
   Глядя на нас, экипажи других машин сделали то же самое...
   Шли последние дни моего пребывания в 4-й дивизии. Мы знали, что советские войска уже штурмуют Берлин. О том, чтобы остаться в американской армии, не могло быть и речи. Я уже стал взрослым и кое-что понимал. Стал задумываться над своей дальнейшей судьбой. В полный рост встал вопрос: как жить дальше и что делать? Если я останусь здесь, а отец сидит в советском лагере, то что ждет моих родных?
   Американцы - наши добрые союзники. Они много нам помогли, но они же капитали­сты, как и немцы. А служба в американской армии, по неписаным законам советского вре­мени, приравнивалась к службе в германской: ведь в обеих странах правил капитал. И хотя я не знал тогда, что существует такой драконовский закон, но смутно догадывался, что мне не сдобровать. О том, что я у американцев - не скроешь. Да я и сам при первой возможности подам о себе весточку на родину. Ведь я же не преступник какой-то! Если все же устано­вится вечный мир, и мы останемся друзьями, то к ним и поехать можно будет, и они к нам смогут наведаться. При этом меня страшно тянуло на родину, к матери. Три года, да еще каких, разделяли нас. И здесь произошел дикий случай, который ускорил мой отъезд из дивизии, хотя война еще не закончилась.
   В это раннее утро, затянутое дымом от пожарищ и туманом, наш разведотряд, про­двигаясь по проселочной дороге, неожиданно наткнулся на немцев. Они сидели рядом с окопами и, не ожидая подвоха, завтракали. Наше появление для них было так же неожи­данно, как и для нас.
   Несколько машин проскочили мимо, не успев даже выстрелить. Потом мы услышали пулеметные и автоматные очереди и взрывы фаустпатронов. Теперь мы были напряжены до предела. Двигаясь вперед, Юджин не отрывал от бинокля глаз. Вдруг он положил руку на колено Ричарда и произнес одно слово: "Боши".
   Теперь уже невооруженным взглядом было видно, что навстречу нам движется ко­лонна немцев, во главе которой шел броневик. Так как местность была гористая, немцы то появлялись на возвышенности, то исчезали за ней. С обеих сторон узкой дороги стоял лес.
   Повернувшись ко мне, Юджин сказал, чтобы я открывал огонь в тот момент, когда первая машина начнет появляться из-за косогора. Ведь пулемет у меня крупнокалиберный, и он почти на метр возвышается над мелкокалиберным пулеметом Юджина, установлен­ным на капоте. Не выключая двигатель, Ричард взял автомат. Убедившись, что пружина пулемета взведена, я вцепился в ручки. Все произошло так быстро, что ни страха, ни вол­нения не успел испытать.
   Как только верх передней машины показался из-за бугра, я с силой нажал на гашетки пулемета. Чиркнув по косогору, мои пули впились в броневик. Здесь важно не дать немцам открыть огонь - мы же ведь ничем не защищены. Я видел, как полетели какие-то лохмотья от верха машины. Первый броневик на полном ходу выскочил в придорожный кювет. Я начал бить по показавшейся второй машине. Юджин и Ричард не стреляли. Им, наверное, было плохо видно немцев. Вдруг Юджин каким-то сдавленным голосом крикнул по- немецки: "Стой!"
   Со стороны немцев в воздух полетели зеленые ракеты. Схватившись за голову, Юд­жин что-то произнес по-английски, но я понял, что произошла ошибка. Когда мы подъехали к колонне, солдаты с задних машин вытаскивали из первых двух расстрелянных мной уби­тых и раненых солдат.
   Уверенные в том, что впереди нас находится только противник и не разобравшись в ситуации, мы приняли своих за немцев и открыли огонь. Виной тому была не только плохая видимость, но и то, что мы приняли передний "виллис", крытый брезентом, за немецкий броневик...
   Потом, через сорок четыре года, когда я "раскрылся", что был солдатом американской армии, когда меня с сыном пригласили в США, я не знал, куда деться от стыда. Ведь тех солдат, убитых мной, похоронили в Штатах. Они погибли на войне. А я так и не успел найти их могилы, чтобы поклониться им.
   Такие ошибки случались на войне, и они не единичны, их, к сожалению, было много. Потом я читал книгу Д .Эйзенхауэра "Крестовый поход в Европу", где он описывает, как американцы, применив в боях во Франции стратегическую авиацию в тактических целях, выводили по ошибке из строя целые дивизии. Гибли не только солдаты, но и генералы. Но, как бы там ни было, мне от этого не легче.
   ...В конце апреля наша дивизия закончила военные действия и, судя по всему, не вхо­дила в состав тех частей, которые должны были выйти на стыковку с Красной Армией. Я принимаю решение: своим ходом идти навстречу советским войскам.
   Юджин и Ричард пытались меня уговорить, чтобы я оставался в дивизии до офици­ального объявления окончания войны. Но меня уже нельзя было остановить. Я знал, что наша армия находится в Австрии. Она уже взяла Вену и двигается дальше на запад. Так что вперед, на восток, в Австрию!
   "ВОЛОДЬКА-АМЕРИКАНЕЦ" МЕНЯЕТ ПРОФЕССИЮ
   Юджин и Ричард возились с трофейным "мерседесом", который мне подарило коман­дование 4-й дивизии. Шофер-эсэсовец скорей всего взял с собой ключ от зажигания, когда убегал в горы. Как бы там ни было, но ключа нет. Не знаю почему, но когда один из солдат принес по команде Билла Рииски картонный ящик с провизией и стал меня спрашивать, куда его поставить - в кабину или в багажник, - я покраснел от стыда. Мне было неудобно: ведь это провизия из того пайка, который отпускали для всей нашей группы, а я ее забираю.
   Солдат, не выслушав меня, поставил ящик на заднее сиденье, пожал мне руку и, как я понял, пожелал счастливого пути.
   Подозвав меня, Юджин стал показывать, как надо заводить мотор "мерседеса" без ключа. Подошел Рииска, другие ребята нашей разведгруппы. Осмотрев машину, Билл что- то сказал Ричарду, тот побежал к броневику Боба и вскоре вернулся с полотнищем ярко­оранжевого цвета. Распахнув дверцы, ребята закрепили это полотнище на крыше "мерсе­деса".
   Война еще не закончилась. Вдоль автострад постоянно барражировали американские штурмовики, и такую цель, как немецкий "мерседес", они, конечно, не упустили бы.
   Меня окликнул с броневика Боб Нистром. Когда я подошел, он дал мне несколько плиток шоколада. Вместе с шоколадом извлек из сумки записную книжечку, оторвал из нее листок бумаги и на кузове броневика написал карандашом свой адрес. Я попросил Ричарда сделать то же самое. А с Юджином мы еще раньше обо всем договорились. У меня в куртке лежала фотокарточка его матери, где был написан адрес.
   Адреса американских боевых друзей, которые автор этой книги хранил на ли­сточек пожелтевшей от времени бумаги с 1945 года
   S (

0x01 graphic

  
  
   Последний раз я подошел к своему боевому "виллису", залез в кузов, похлопал по "щечкам" свой пулемет (резко всплыл в памяти эпизод из "Чапаева", как Петька учит Анку обращаться с пулеметом и, показывая на казенную часть, говорит, что это "щечки").
   На ящике с патронами лежали две "думочки" - небольшие подушечки, их я подкла- дывал под колена, стреляя из пулемета. Кроме этих "думочек" у меня ничего больше не было. Взял одну гранату с зеленой расцветкой. Мало ли чего, думал я, может придется мас­кироваться.
   Ребята из нашей роты толкались у "мерседеса", о чем-то спорили, наблюдая за мной. Я знал, что пора ехать, но что-то сдерживало меня, как будто забыл сделать нечто важное. Настало время расставаться. Каждый из ребят, прощаясь, хлопал меня по плечу, обнимал, дарил на память какую-нибудь безделицу. У меня было такое чувство, что я не расстаюсь со своими боевыми друзьями навсегда, а только отлучаюсь на некоторое время. Хотя внут­ренний голос твердил, что это навсегда. Но все мое существо отвергало подобную мысль: этого не может быть, что мы больше не увиделись. И это успокаивало.
   Юджин еще раз проэкзаменовал меня по немецкой карте, как я буду добираться до Зальцбурга и дальше до Вены. Когда мы уже решили ехать, он вдруг подбежал к нашему "виллису" и вернулся со свертком н руках. Подняв заднее сидение, затолкал туда сверток: "Это тебе на память от меня куртка".
   Я ехал впереди, Юджин и Ричард сопровождали меня на "виллисе" сзади. Проезжая мимо расположения второй французской бронетанковой дивизии, я не удержался и не­сколько раз надавил на сигнал. Французы, не поняв, в чем дело, махали мне руками, при­ветствуя. Они ведь не знали меня, только видели, как я тренировался вчера в вождении ав­томашины на плацу, где стояли их танки и броневики.
   По пути заехали в штаб. Юджин забежал внутрь здания-особняка, у подъезда которого стоял "джи ай", и вынес оттуда мои документы. Он объяснил: там написано, кто я, в какой части воевал и что владею несколькими языками, кроме английского. Этот документ будет моей охранной грамотой. В документе также указано, что американским командованием мне презентована легковая машина марки "мерседес-бенц".
   На окраине городка по сигналу с "виллиса" я остановился. Обнявшись, мы стояли втроем у нашей боевой машины и молчали. Рядом проходила дорога, ведущая в Мюнхен. Наша часть обошла город с севера, так как проехать его через центр было в то время так же тяжело, как на танке.
   В этот момент до меня дошло, что расстаемся, быть может, навсегда, и ком застрял у меня в горле. Набравшись духу, я сказал по-немецки: все а порядке (аллес ист орднунг) и, не оглядываясь, пошел к "мерседесу". По дороге двигался нескончаемый поток военной техники: танки, броневики, "студебеккеры", "доджи". Вдоль дорог валялась немецкая тех­ника, разбитая американской штурмовой авиацией. Еще вчера мы добивали здесь эсэсов­ские части, смерть витала над головами, выбирая очередную жертву, а сегодня мы ощущали близкий вкус Победы.
   Обгоняя очередную колонну танков, я заглянул в зеркало заднего обзора и увидел наш "виллис". Он держался на дистанции. Ребята "вели" меня, наблюдая, как я справляюсь с вождением, готовые при необходимости прийти мне на помощь. О том, что Юджин с Ричар­дом будут меня сопровождать, мы не договаривались, и я сделал вид, что их не заметил. (Потом, через сорок четыре года, в Филадельфии, я рассказал им, что видел, как они больше часа сопровождали меня).
   Я должен был объехать Мюнхен и выскочить на автостраду, ведущую в Зальцбург. В одном месте, объезжая завалы и воронки от тяжелых бомб, я застал страшную картину.
   Работали немецкие пожарные и просто гражданские люди. Они тушили пламя, раз­гребали завалы, добираясь до похороненных в подвалах людей. Все улицы были завалены битым кирпичом, домашним скарбом, досками, балками. Зияли воронки от бомб. Здесь же работали американские бульдозеры, трактора, разгребая и растаскивая завалы с проезжей
   части.
   На развалинах сидела женщина, рядом несколько жующих ребятишек. Дым, гарь, ру­ины, а они сидят и едят. Жизнь идет. Жить надо. Жизнь продолжается.
   Я остановился, чтобы дать им что-нибудь из своего ящика с провизией. Вытащив не­сколько пропарафиненных пакетов, протянул их женщине. Она вскочила, чуть не упав, по­качнулась каменная глыба, на которой она сидела. Кланяясь мне, женщина повторила не­сколько раз: "Данке, данке, данке...". Я успел разглядеть, что все дети были примерно оди­накового возраста (значит, не все ее), грязные, худые и безмолвные! Это в таком-то возрасте - безмолвные! Мне надо было бежать к машине, так как я перекрыл движение на этой мюн­хенской "улице".
   Вспоминая те годы, мне часто виделась эта картина: детская трапеза на развалинах Мюнхена. Но эти ребятишки остались живы, а сколько их было перемешано с камнем и щебнем, заживо погребено под развалинами городов?
   (Потом, уже в Штатах, летчик "летающей крепости" Том Статлер, совершавший чел­ночные полеты из Англии в мою Полтаву, говорил мне, что когда они сбрасывали свой смертоносный груз на города Германии, то знали, что убивают стариков и детей, но они выполняли приказ. Такой приказ был и у немцев, когда они бомбили города Англии, Фран­ции и моей родины. Где же милосердие, цивилизация, разум человека?)
   Выскочив на окраину Мюнхена, я остановился у развилки шоссе. Там, где должен был стоять столб с указателями, зияла воронка от бомбы. Я достал карту, пытаясь наложить на нее сплетение дорог, чтобы определить, где я нахожусь и куда мне ехать дальше. Не успел разобраться, что к чему, как ко мне подъехал немец на велосипеде и объяснил, как выехать на автостраду, ведущую на Зальцбург. Я поблагодарил его и начал сдавать машину назад, чтобы развернуться в том направлении, какой он мне указал.
   Так как я плохо еще водил авто, то чуть не сбил немца, каким-то образом оказавшегося сзади машины. Он успел отскочить в сторону, и машина раздавила лишь колесо велосипеда. Вот так отблагодарил я его м оказанную услугу!
   Интересно, как он узнал, что мне надо именно в Зальцбург? Загадка была разгадана через сорок четыре года, когда я встретился с друзьями. Юджин сказал, что когда я свернул в Мюнхен, объезжая завалы, они поехали по кольцевой, зная, что я выеду на этот перекре­сток и за развалинами дома ждали меня. Увидев, что я застопорился, они подослали ко мне немца на велосипеде, чтобы он показал мне дорогу.
   На автостраде машин почти не было, и я нажал на акселератор. Юджин и Ричард, убе­дившись, что я на правильном пути, возвратились в дивизию.
   Было первое мая. Погода - лучше не бывает! Представьте себе картину: склоны гор, освещенные солнцем, покрытые кудрявым лесом. Голубые провалы озера. В горах возвы­шаются величественные замки. Ничего подобного я не видел даже в кино. Мне это казалось волшебным сном.
   Мощный двигатель "мерседеса" работал бесшумно и плавно вносил меня на крутые подъемы. Я не ехал - летел. Летел на чудесной птице в чудесный край. Руины и кровь, смерть и несчастье остались позади. Что-то подобное я испытал спустя много лет, когда первый раз ехал из грязного и холодного Норильска, опутанного колючей проволокой, в пионерлагерь "Таежный" и увидел скалистые берега могучего Енисея, покрытые перво­зданной тайгой...
   Когда охвативший меня прилив восторга начал понемногу таять, я вдруг ощутил не­понятную тревогу. Как же так? Ведь это автострада, а впереди - ни одной автомашины, ни людей, ни селений. Может, я не туда иду? Дорога начала петлять, и я сбавил скорость рву­щегося вперед "мерседеса". Куда подевалась американская техника? Ведь она должна была двигаться на восток. Не могут же они, отмечая Первое Мая, остановить движение? Да, они, по-моему, и не знают этого праздника. Может, мне возвратиться и уточнить обстановку?..
   Выскочив из-за очередного поворота, я увидел, как с проселочной дороги на шоссе выскочил броневик и помчался впереди меня. Броневик был... немецкий. Я настолько рас­терялся, что в первый момент не смог ничего сделать. Я замер, онемел, продолжая дви­гаться с той же скоростью и в том же направлении.
   Когда броневик при очередном повороте уменьшил скорость, я чуть было не догнал его. Я понял, что немецкий водитель меня не заметил, иначе бы предпринял меры по моему задержанию. Притормаживая машину, я успел расстегнуть кобуру "вальтера" и попытался ногой нащупать гранату, которая из-под сидения периодически выкатывалась под ноги.
   Я начал прижиматься к правой стороне, чтобы с ходу развернуть машину в обратном направлении. Если бы я имел опыт вождения, этот маневр не занял бы много времени. Но я находился в оцепенении, отсутствовал шоферский навык, и время было потеряно.
   Броневик - а следом за ним и я - выскочил за очередной поворот. Боже, что я увидел! Съехав немного с проезжей части, на обочине стояла немецкая колонна. Мотоциклы с уста­новленными на них пулеметами, броневики, большие грузовые автомашины, крытые бре­зентом, промелькнуло несколько легких танков. На касках и петлицах солдат были видны знаки СС. Участь моя была решена. Я даже как-то расслабился, но по инерции следовал за броневиком, который словно расчищал мне путь.
   Стоящие сбоку эсэсовцы, как мне показалось, без особого интереса посматривали на меня, провожая взглядом. Проехав большую часть колонны, броневик свернул направо к видневшейся в лесу вилле, а мне надо было прямо, что я и сделал.
   Когда колонна закончилась, я продолжал ехать с той же скоростью, чтобы не созда­лось впечатление, что я убегаю от погони. Двигаясь так, я не знал, что мне делать дальше. Назад нельзя, и неизвестно, что впереди? Где фронт? Где наши? Бросить машину, взять оружие с продуктами и уйти в горы? А где гарантия, что там я не выйду на немцев?
   Мой "мерседес" по инерции двигался вперед. Я искал решение и не находил его. Вдруг молнией промелькнуло в голове, что если в колонне определят, что я безнаказанно проскочил ее, что я знаю, сколько их и что они из себя представляют, то погони мне не избежать. Не задумываясь, что ждет меня впереди, я с визгом рванул машину. Если меня настигнут немецкие мотоциклисты - а как они водят мотоциклы, я знал - пощады от них не жди.
   Теперь, если мне попадется впереди колонна или пост, останавливаться нельзя. Воз­можен только таран. И это я пишу не ради красного словца, чтобы показать, каким героем я тогда был. Я испытал в тот момент какой-то липучий страх. Меня колотило так, что если бы я не сидел, вцепившись мертвой хваткой в баранку, мог бы вылететь через лобовое стекл. Мною овладело безумие. Я срезал повороты на громадной скорости, не видя, что там находится. До настоящего времени не могу понять, как я не улетел с дороги в кювет или в пропасть.
   В это время за меня боролись двое: Бог и Сатана. Победил Бог.
   Сколько длилась эта дикая гонка, не знаю, - вдруг показались купола кирх, зданий, стоящие у обочин "шерманы", "студебеккеры", но я не мог перевести себя в другой режим.
   Увидев вдали перекресток и стоящего там громадного негра в форме военного поли­цейского (МП - на военной каске), у меня хватило духу вырубить рычаг скорости на нейтралку. Я до онемения ноги давил на тормоз, но машина, страшно рыча, неслась на чер­ного верзилу. Не представляю, как ему удалось увильнуть, ведь я "мерседесом" уже не управлял. Вцепившись в руль, я пытался остановить машину, но сатана тащил ее на колонну стоявших у обочины "студебеккеров".
   Проскочив перекресток, я оторвал ногу от педали и потом опять с силой надавил на нее. Дико завизжали тормоза, машина пошла юзом и уже при погашенной скорости под углом врезалась в задние колеса "студебеккера". Я почувствовал резкий запах горелой ре­зины. Машину моментально окружили американские солдаты. Они что-то кричали, смея­лись, некоторые, показывая на меня, крутили пальцем у виска. Меня о чем-то спрашивали через открытое переднее окно, но я ничего не понимал. Я спасен, а это главное. Грубо рас­толкав солдат, к "мерседесу" подскочил едва не сбитый мной полицейский.
   Здоровенный, с литерами "МП" на белой каске, он черной глыбой возвышался над моей машиной. Дико вращая зрачками, негр орал на мои я и что-то требовал. Чувствуя, что надо что-то сказать в свое оправдание, спросил по-немецки:
  -- Что вы хотите? (Вас волен зи?)
   Услышав немецкую речь, он вытащил громадный пистолет и, открыв заднюю дверь машины, ввалился на заднее сиденье.
   Уперев мне ствол пистолета между лопаток, он показал на подъехавший полицейский "джип" и рявкнул над моим ухом так, что скорость у меня сама включилась, я поехал вслед за "джипом". Страха я не испытывал. Я у своих, они разберутся, и все будет в порядке. Попетляв по Зальцбургу, - а это был именно он - мы въехали во двор красивого замка. Разогнав машину, я чуть не врезался в остановившийся полицейский "джип". Мой охран­ник выругался и сильно надавил стволом пистолета мне в спину.
   "Чего доброго, еще всадит пулю между лопаток", - подумал я. Полицейский выско­чил из машины, резко открыл переднюю дверцу и выдернул меня, как морковку из грядки. Первым делом он вытащил из моей кобуры "вальтер" и положил себе в карман брюк. Я даже не успел разъединить провода зажигания (ключа зажигания ведь не было). Так и оста­лась стоять моя машина с работающим двигателем и открытыми дверцами. Подталкивае­мый дулом пистолета, я вошел в подъезд замка и зашагал по его залам. В одном из залов полицейский что-то спросил офицера, стоящего с хорошенькой фрау, после чего он дернул меня за рукав, показывая на дверь слева.
   Полицейский втолкнул меня в полуовальный зал, посредине которого стоял большой стол, обставленный стульями с высокими спинками. На столе графины, бутылки, рюмки, фужеры, очень дорогая посуда, открытые банки консервов. За столом сидели американские офицеры в обществе молодых и красивых немок. Почти все курили. Особого воодушевле­ния наше появление не вызвало. Мой конвоир шагнул в сторону кресла, стоящего в глубине зала, в котором сидел симпатичный, средних лет подполковник. На поручне кресла сидела девица с фужером в руке. Отдав честь и сверкая белками своих страшных глаз, полицейский доложил ему о задержании немецкого шпиона тире диверсанта.
  -- О'кей, - сказал офицер, поднимаясь с кресла.
   В зале установилась тишина - смолкли разговоры и смех. Теперь уже я, поднеся ла­донь правой руки к пилотке, докладывал помощнику коменданта города.
  -- Джи Ай Вилли Куц, еду на родину в Россию, - и, достав из нагрудного кармана документы, вручил их офицеру.
   При гробовой тишине, прочитав бумаги, подполковник произнес только одно слово:
  -- Рашен, - и крепко обнял меня.
   Все загалдели, кинулись ко мне, стали обнимать и хлопать по спине и плечам. Мой бедный конвоир-негр опешил. Задержанный им немецкий "диверсант" в американской форме, на немецкой машине, с американским опознавательным знаком, оказался русским.
   Он стоял, как обиженный мальчик, ничего не понимая в происшедшем и, как мне по­казалось, тряс своей громадной головой, обутой в каску-котел.
   Отдав честь, он медленным шагом направился к двери.
  -- Один момент, - сказал я, догнав полицейского и произнеся: - Пардон, - залез к нему в карман, вытащил свой "вальтер".
   Не дотянувшись до его плеча, я хлопнул его по руке и выдал почти весь свой запас английских слов:
  -- Сенькью, о'кей, гуд бай!
   Он изобразил гримасу, что должно было означать улыбку, прорычал: "О'кей, гуд бай!" - и слегка потрепал меня по плечу своей пятерней-лопатой, от чего я едва не свалился.
   Когда полицейский докладывал подполковнику о моем задержании, я обратил внима­ние, как одна из немок переводила подругам с английского. Я подошел к ней и сказал, чтобы она попросила подполковника срочно меня выслушать.
   Втроем мы вошли в соседнюю комнату. Видимо, это был его кабинет. На столе стояла полевая рация. За другим столом, что ближе к окну сидел солдат и что-то усердно печатал на машинке. Наверное, это у неге неважно получалось, так как он, ударяя по клавишам од­ним пальцем, что-то про себя бормотал, а возле стола валялось несколько, видимо, уже ис­порченных бумажек. Я вкратце доложил подполковнику о немецкой колонне. Там, сказал я, собралось полдюжины легких танков, с десяток бронемашин, десятка четыре автофурго­нов. Сколько мотоциклов - не мог сказать точно, так как они стояли не только вдоль дороги.
   Он уточнял, сколько примерно туда езды на машине, но я не мог толково ответить. Мне показалось, будто офицер укоризненно посмотрел на меня, как бы говоря: "Тоже мне, разведчик!"
   Я подумал, что он мне выскажет свое неудовольствие, поэтому сказал, что мы можем с ним сейчас туда поехать и посчитать, сколько там эсэсовцев в колонне. Подполковник обнял меня и что-то спросил у немки. Она перевела: как меня зовут?
  -- Вольдемар - по-немецки, - сказал я. - Вилли - по-английски.
  -- О'кей, Вилли, - ответил подполковник и сразу начал крутить ручку рации, кого-то вызывая.
   Я сказал немке, чтобы она держала язык за зубами о нашем разговоре. Войдя в зал, подполковник подвел меня к столу и спросил, что буду пить. Он меня спрашивал так, будто я только и делал три года в Германии, что дегустировал вина. Я и бутылок-то таких никогда не видел, кроме виски, которое довелось как-то попробовать, но оно мне не понравилось. Хотел прибавить, что вот в самогонке, да еще из мерзлой сахарной свеклы, я хорошо раз­бираюсь, а здесь - пас.
   Подполковник поднял бокал с коньяком и предложил выпить за дружбу американских и советских солдат. Значит, надо пить до дна. Потом еще выпили... еще... и еще. Я, конечно, был в центре внимания. Переводчицу-немку просто задергали. Потом, помню, подполков­ник рассказал им об эсэсовской колонне. Меня допытывали, как это я смог прорваться через такой кордон. На что я отвечал, что сам удивляюсь, как это получилось...
   Проснулся от того, что замерз. Лежал я в кабинете подполковника на диване (которого вчера, кажется, не было). Когда вскочил на ноги, очнулся спящий в кресле солдат, по-види­мому, дежурный. Он начал кому-то звонить по телефону, которого я вчера тоже не видел.
   Через пару минут со словами "Здоровеньки булы, хлопче!" в кабинет вошел незнако­мый солдат. Это его, видно, вызвал дежурный. Сам он родом из Канады. У них украинская община, своя церковь. После школы поехал учиться в Штаты, там влюбился в американку. Родители хотели, чтобы он женился на украинке, но любовь есть любовь. Вскоре началась война, и вот он здесь. По-украински парень говорил плохо, но мы понимали друг друга.
   Первым делом я попросил Дональда (так звали моего "земляка", но я его называл по- украински - Данило), чтобы он посмотрел мой "мерседес", так как сам ничего в нем не понимал. Он подремонтировал, что надо, и долил масла, доверху заполнил бак бензином. Данило предложил, чтобы я взял пару канистр в запас, но я отказался. Буду все время в зоне действующей армии и всегда смогу заправиться.
   Мы с Данилой завтракали, когда пришел подполковник. Он спросил у меня, как я себя чувствую, на что я ответил, что вчера меня прилично "накачали".
  -- Не каждый же день бывает встреча союзных войск, - улыбаясь, сказал подполковник и спросил, не хочу ли я выпить. Я энергично замахал руками.
  -- Мне пора ехать, - сказал я.
  -- А вот и нет, придется потерпеть, так как фактически впереди нас находятся немцы. Или ты думаешь, они тебя к своим пропустят, как вчера? Тебе страшно повезло, парень, и благодари Бога. - Он налил себе вина, выпил и разломил шоколад. В это время его позвали
   в кабинет к телефону.
   Таким образом, мне пришлось пару дней пробыть в прекрасном городе Зальцбурге, среди замков, церквей, в окружении величественных гор.
   5 мая вместе с передовыми частями американской армии Паттона я был в Линце.
   По сравнению с Зальцбургом он представлял собой страшное зрелище. Горело все, что могло гореть. Иссиня-черным облаком тянулся дым вдоль Дуная. Кругом громадные воронки, кратеры, бесчисленные нагромождения железнодорожных шпал. Наверное, аме­риканцы страшно бомбили этот город в последние дни войны, считая, что сейчас тут дол­жен находиться тот, кто родился здесь пятьдесят шесть лет назад и кто вверг человечество в страшную бойню, развязав Вторую мировую войну. Перепахивали так, чтобы эта земля не смогла рожать людей, подобных Шикльгруберу, хотя она, бедная, была здесь ни при чем.
   Шестого мая мы подошли к реке Эннс и заняли город с таким же названием. Передний танк, остановившись у моста через речку, первым выстрелом проделал брешь в кирпичной ограде кирхи, стоящей на восточном берегу Эннса. Не обнаружив никакого движения, туда двинулась группа саперов. Вторая группа последовала в сторону железнодорожного моста, расположенного слева, метрах в ста. На этой речке мы будем ждать прихода с востока Крас­ной Армии.
   Сбоку от моста были сооружены пулеметные точки, здесь же стояли танки, броневики и другая военная техника. На второй день показались; первые немецкие автомашины. По­том пошли пешие солдаты вперемешку с автомашинами, бронетранспортерами. К концу дня все это превратилось в сплошной поток, когда уже не отдельные разрозненные группы, а целые воинские подразделения эсэсовцев и вермахта шли сдаваться американцам. Мост не мог пропустить их одновременно.
   По железнодорожной ветке к мосту подвалил длинный состав с товарными вагонами, полностью забитыми войсками. Покидая вагоны, они не шли на железнодорожный мост, а все спешили к автомобильному, создавая на нем пробки. Некоторые солдаты использовали имеющиеся под руками плавсредства и переправлялись на наш берег.
   Небольшая группа американских солдат, в которую входил и я (хотел одним из пер­вых встретиться с советскими войсками), показывала эсэсовцам, куда сваливать личное оружие.
   Стояла чудесная погода. Буйно зеленели травы в пойме речки Эннс. Но на востоке была слышна канонада жестокого боя. Такое голубое, чистое весеннее небо продолжало гудеть, стрелять, взрываться. Немцы делали последние попытки сдержать советские войска, которые неудержимо рвались на запад, к победе.
   Несмотря на то, что расстояние между союзными войсками составляло какие-то де­сятки километров, немцы упорно сопротивлялись, видимо, на что-то рассчитывая и наде­ясь. Многие бойцы сложили свои головы в эти прекрасные майские дни 45-го года, когда война находилась у последней черты.
   Мы, сосредоточившись на восточном берегу Эннса, фактически были наблюдателями этой конвульсии, агонии немецкого чудища, которое еще огрызалось, жалило и, что самое страшное, продолжало убивать. Мне было непонятно, почему мы стоим здесь, на этой ре­чушке, а не ударим в тыл сопротивляющимся немцам. Об этом я спросил через канадского украинца у сержанта, возглавлявшего нашу группу. Когда сержант понял, о чем я его спра­шиваю, он как-то странно посмотрел на меня и буркнул:
   - Приказ.
   Приказ приказом, а сколько бы жизней советских солдат было бы спасено! Но амери­канское командование берегло своих людей. Я наблюдал, как американцы на "виллисах" ездили по дороге на Амштеттен (по территории, занятой немцами) и возвращались назад. Немцы их не трогали и пропускали. Они уже не были врагами.
   У двоих солдат нашей группы были фотоаппараты, и они снимали это историческое зрелище. Много раз объектом фотографов был и я. Меня снимали, обставив, как частокол, трофейными автоматами и ручными пулеметами, опоясав пулеметными лентами с эсэсов­ским кортиком в зубах. По их просьбе мне довелось пару раз ездить к австрийцам искать пленку. Где теперь эти американские ребята? Они наверняка должны помнить это время. Фотографируя меня, они заверяли, что это на память, на всю жизнь: фото с русским другом.
   (Когда я был в США в июле-августе 1989 года, я просил журналистов, ветеранов той войны, чтобы они все же попытались найти этих ребят: Австрия, город Эннс и речка Эннс, 6-8 мая 1945 года, передовой отряд американских войск армии Паттона. Вся беда в том, что я не помню номер дивизии.)
   Обочины дорог были завалены военной техникой, в особенности легковыми маши­нами, и я решил присмотреть себе авто поменьше размерами, чем мой "мерседес". Ведь когда приеду к себе домой, размышлял я, он много места будет занимать в моем дворе. А двор-то у нас очень маленький, каких-то пять соток, которые перекапывались почти полно­стью под картошку. Да и маленькая машина требует меньше ухода и, что самое главное, меньше бензина.
   Услышав громкий разговор немцев, я увидел, как офицер СС, вытащив парабеллум, в упор выстрелил в голову немецкого солдата. Меня кинуло в дрожь. Я выхватил "вальтер" и кинулся к офицеру, но один из американских солдат, копавшихся у малолитражки, дико закричал мне: "Вилли, ноу". Он подбежал к эсэсовцу, выхватил у него "парабеллум" и, дав пинком под зад, показал в сторону моста, чтобы тот мотал отсюда. Потом он повел меня к малолитражке. Когда мы подъехали к мосту, там уже ждал нас сержант: получен приказ вернуться на западный берег Эннса.
   Бесконечным потоком двигались немцы на запад. Вероятнее всего, это были отборные части, так как солдаты были все рослые, хорошо упитанные, многие прицепили награды.
   Вскоре мы услышали шум танка, а потом увидели, как он, расталкивая немцев на обо­чину, двигался по центру дороги к мосту. Шел он на небольшой скорости, объезжая бро­шенную немецкую технику, а также плотную массу сдающихся в плен. На танке сидели автоматчики в пилотках с красными звездочками. Это были наши. Подъехав к мосту, танк развернулся поперек дороги, загораживая путь солдатскому потоку.
   Сев в нашу малолитражку, сержант приказал двигаться на ту сторону. Мы видели, что советские солдаты, находясь на броне танка (сойдя с которого, они наверняка были бы захлестнуты потоком бегущих), что-то кричали, стреляли поверх голов и махали руками на немцев, которые вначале остановились, а потом, обтекая танк, вновь ринулись на мост. Мы слышали автоматные и пулеметные выстрелы, это советские десантники стреляя в воздух, останавливали немцев.
   Теперь весь поток ринулся к железнодорожному мосту, пытаясь таким образом пере­браться на западный берег, а некоторые готовились перебраться через Эннс вплавь. В этот момент я жалел, что моя машин находилась в расположении части на западном берегу. Ведь, находясь на восточном, я уже был бы у своих и мог оказать им помощь как перевод­чик.
   Высадив сержанта, мы с солдатом, который не дал мне пристрелить офицера, поехали к моему "мерседесу", и я стал перегружать свои вещички в малолитражку. Проверив уро­вень масла и залив полный бак бензин; я поехал к мосту, чтобы попасть к своим. У моста уже стоял патруль и американской военной полиции.
   Достав документы, я вручил их остановившему меня военному полицейскому, но в это время подошел сержант и заговорил с патрулем. С что-то им доказывал, потом, повер­нувшись ко мне и показывая на ту сторону, что-то произнес. Как я понял - обожди, мол, парень, видишь, что там сейчас творится? Утрясется, тогда и поедешь, а сейчас идем пере­кусим ("Ам-ам", - сказал он).
   Людской поток разделился на два рукава: один двигался к железнодорожному мосту, другой - в противоположную сторону от Эннса, где были заросли. Оттуда доносился шум и отдельные выстрелы. Забрав документы и поставив машину у обочины дороги, я пошел с сержантом в дом рядом с мостом.
   Один из американцев пытался с помощью англо-немецкого словаря спросить, что я буду делать в России, но в это время в дом заскочил солдат и взволнованным голосом что - то сообщил сержанту. Сержант подал команду, все встали с оружием, и я последовал за ними. Я увидел легковые машины, которые ехали по мосту на нашу сторону. Сбоку стояла группа американских офицеров во главе с генералом. Когда советская делегация (а это была она) подъехала к группе американцев, автомашины остановились, и их окружили корре­спонденты. Что там происходило внутри этого круга, я не знаю, но вдруг оттуда вышел американский офицер и, подойдя ко мне, что-то сказал. Я его не понял. Тогда он, взяв меня за рукав куртки, потащил за собой.
   Так я предстал перед ясные очи советского генерала. Он стоял в центре круга, резко выделяясь от окружающих его американцев. В кителе с золотыми погонами, на котором сверкали ордена и медали, в галифе с красными лампасами и роскошной фуражке, он вы­глядел красочно и эффектно. Встав напротив генералов (советского и американского) и поднеся руку к каске, я отдал честь, не зная, что делать дальше.

0x01 graphic

   Встреча на р. Эннс сооетских и американских войск. Май 1945 г.
  
  -- Кто таков? Как оказался в американской армии? - спросил наш генерал.
   Я назвался и вкратце рассказал свою историю.
   На вопрос, как воевал и что собираюсь делать дальше, война-то ведь заканчивается, ответил, что воевал, как все, а сейчас прошу взять меня в Красную Армию, я ведь русский. Ответы мои, видно, понравились генералу и, обращаясь к одному из советских офицеров, он сказал:
  -- Шварев, займитесь бойцом!
   В это время стали раздавать фужеры с вином. Мне тоже вручили, и я, недолго думая, произнес:
  -- За встречу и победу наших войск над фашизмом, - и чокнулся с советским генера­лом, а затем и с американским, которого тоже видел первый раз. (При моей встрече с Оста­пенко, бывшим начальником особого отдела 5-й гвардейской дивизии, (он был в свите ге­нерал-майора Афонина П.И. - командира дивизии) мы вспоминали этот случай). Для меня этот момент безусловно памятен и наверняка сыграл немаловажную роль в моей дальней­шей судьбе. Я как бы официально переходил из американской в Красную Армию. При встрече в штабе дивизии с генерал-майором Афониным он не забывал меня спросить: "Ну как дела, американец?" И это все же что-то значило.

0x01 graphic

  
   После своей "исторической" речи мы с гвардии капитаном Шваревым, которому ге­нерал поручил заниматься мной, выбрались из толпы и подошли к группе наших ребят, Они поздравляли меня, хлопали по плечам, смеялись. Я стал знакомить Шварева с американ­цами, говоря, что это мой "чиф". Сержант пытался утащить нас в свое расположение, по­казывая, что надо бы выпить по такому поводу.
   Шварев сказал, что выпить, конечно же, не мешает, но они сейчас едут в Линц, в штаб. Отведя меня в сторону, он спросил, где он сможет найти меня после возвращения. Я подвел его к своей машине, стоящей у обочины, и сказал, что буду здесь. Он спросил, что это за машина, на что ответил, что мне в четвертой дивизии презентовали "мерседес", но он очень большой, и я его поменял на эту. У меня и документ есть, что автомашина мне подарена американским командованием.
   Я тепло попрощался с американскими солдатами. Хотя я знал их всего несколько дней, мы подружились. К сожалению, мне нечего был им оставить на память, и я подарил им немецкий трофейный автомат, который валялся у меня в машине. Он вряд ли мне теперь понадобится
   Спустя час-полтора в сопровождении "виллисов" к мосту подъехала группа автома­шин с советским командованием. Рукопожатия, возгласы. Сопровождающие прощались с гостями. Ко мне в машину сел Шварев, и мы поехали вслед за генералом.
   Вдоль автодороги стояли брошенные немецкие танки, самоходные орудия, автома­шины. Часть техники была оставлена даже на проезжей части и приходилось ее объезжать.
   Уже кое-где работали части по расчистке шоссе. В Амштеттене, где находился штаб 5-й дивизии, мы пробыли недолго. Пока Шварев отсутствовал, к машине подходили солдаты офицеры и удивленно рассматривали "американца" в немецкой машине. Стоя у капота, они вслух рассуждали о том, кого привез в штаб дивизии этот "американец". Я вылез из ма­шины и, к их большому удивлению, заговорил по-русски с украинским акцентом. Завязался оживленный разговор. Их интересовала служба в американской армии: порядки, кормежка, кто занимается политвоспитанием солдат и т. д.
   Вскоре вышел Шварев, и мы поехали к мосту, где стоял первый батальон нашего 16­го полка. Там будет, как сказал капитан, наша основная работа, так как полк станет осу­ществлять функции пограничной части.

0x01 graphic

   Группа Шварева, как старшего оперуполномоченного отдела контрразведки "Смерш" 5-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, расположилась в доме у моста и занимала там две комнаты.
   Когда мы туда вошли с капита­ном, меня встретил ефрейтор, суту­ловатый, поджарый, немного старше меня. Знакомя нас, Шварев сказал, что мы с Женей (так звали ефрей- г " м тора) будем его "штабом". Кроме нас
   Jm троих, есть еще два младших лейте-
   L нанта, каждый из которых курирует
   батальоны 16-го полка.
   -Л- * '?в" Работы у нас хватало. Огром-
   г " if * Jtfir ные массы людей передвигались в
   обоих направлениях. Правда, с за­пада поток был больше. Это возвра­щались из немецкой неволи русские, украинцы, поляки, белорусы, чехи. Они все были возбуждены, веселы. Они стали свободными, они живы, они едут домой!
   Помню, на нашей стороне был лагерь девушек "остарбайтеров", но его скоро убрали. Он не давал покоя нашим гвардейцам. Освободители и освобожденные отдавались необузданной любви. Пьянящая весна, пришедшая свобода, вы­рвавшая их из рабства, делала девушек безрассудно податливыми. Они жаждали жить, а, значит, и любить. Ржаное поле, разделяющее полк и этот лагерь, было местом встреч.
   Вскоре лагерь увезли, и страсти понемногу утихомирились. Я не могу утверждать, что существовали какие-то связи между нашими солдатами и офицерами с женской половиной местного населения. Это строго-настрого запрещалось. Но когда наш полк снимался с гра­ницы, его переводили вглубь Австрии, оказалось, что это не так. Не стесняясь родных и близких, австрийские девушки и женщины при расставании кидались на грудь наших гвар­дейцев, обливая их слезами. Тайное становилось явным. Жизнь есть жизнь, и никуда от нее не денешься.
   Многие из освобожденных советских людей еще не знали, что кроме той страшной разрухи, нищеты, опустошенности, что оставила после себя война, им придется испить еще чашу несправедливости и унижения в бесчисленных сибирских лагерях. Если в немецких лагерях они имели надежду на освобождение, то в советских они этой надежды были ли­шены. Несправедливость наказания, безвиновность, крушение надежд после освобождения из немецкой неволи делало из этих людей или безвольных и безропотных рабов, принявшихэто как знак судьбы, или ожесточенных, бессердечных циников, способных на все. Они не хотели смириться с этой страшной несправедливостью и погибали в стычках между собой или от рук произвола.
   Вот один из примеров того, что произошло с солдатами нашего полка, попавшими в плен в конце войны. 16-й гвардейский Венский ордена Кутузова воздушно-десантный полк нес службу на демаркационной линии от устья реки Эннс до отрогов Альп. На мосту через Эннс шла передача перемещенных лиц с американской стороны на советскую и наоборот. Командно-пропускной пункт (КПП) был на участке первого батальона этого полка, кото­рым командовал майор Алексей Мартынов.В один из майских дней произошел случай, ко­торый мог бы плохо закончиться для этого храброго комбата.

0x01 graphic

   Май 1945 г. Эннс. Комбаты 16-го гв. Венского полка 5 ВДД (слева направо) П. Руцинский, А. Куксин, А. Мартынов.
  
   Мартынов стоял с группой офицеров и наблюдал за очередной, переходившей на нашу сторону, группой перемещенных лиц. Вдруг с одной из проезжающих повозок соско­чили несколько человек и бросились к комбату с радостными возгласами и слезами на гла­зах: "Товарищ майор!!! Мы из вашего батальона!"
   Мартынов, естественно, оторопел, растерялся от неожиданности, но, придя в себя, все понял. Это действительно были солдаты и сержанты из его батальона, попавшие в плен во время жестоких боев в феврале в Венгрии, в районе села Замой.
   В те дни 5-я гвардейская дивизия и особенно ее 16-й полк ежедневно отражали ярост­ные атаки немцев, рвавшихся на помощь окруженной будапештской группировке.
   В один из дней на КП полка прибежал солдат-связист, посланный командиром сосед­него мехполка, с сообщением, что немецкие танкисты, подойдя к окопам на левом фланге батальона Мартынова, забирают в плен его десантников. Видимо, у них закончились бое­припасы. Хватают, мол, их за шиворот и затаскивают в танки.
   Командир 16-го полка подполковник П. Леонов не поверил этому. Хуже того, прика­зал расстрелять паникера, что и было сделано. Хотя солдат был из другой части и даже не нашей дивизии. Всех потрясла такая жестокость командира полка. Но другого от него ждать было нечего????.
   П. Леонов принял 16-й полк сразу же после завершения Корсунь-Шевченковской опе­рации на западном берегу Днепра. Прибыл он из Москвы, из комитета государственной безопасности. Видать, за что-то проштрафился. На фронте он развернул "кипучую деятель­ность". За год командования полком отличился чрезмерной жестокостью к подчиненным и особенно к захваченным пленным.
   Сообщения невиновного солдата подтвердились. Остатки роты лейтенанта Коробий- никова действительно были взяты в плен. Но в донесении комбата, а затем комполка ука­зывалось, что рота геройски погибла. Эти бои были очень жестокие, с большими потерями, героизм десантников носил массовый характер.
   А был конец войны, уже витал в весеннем воздухе 1945 года запах Победы и каждому очень хотелось дожить до нее. Плен в сложившихся обстоятельствах был единственным шансом выжить в этой мясорубке. Но в этом страшном бою полк устоял и ни на шаг не отступил. На всю страну Совинформбюро сообщило о героизме роты десантников Кора- бийникова, повторивших подвиг 28 героев-панфиловцев под Москвой осенью 1941 года.
   В сложившейся ситуации майор Мартынов, зная, что его ожидает, принимает реше­ние: не признавать в перемещенных лицах своих бывших солдат. Сделав вид, что он их не знает, он успел все же их предупредить, чтобы они двигались дальше и нигде, никому об этом не говорили, а то им грозит ГУЛАГ. И бывшие солдаты последовали в лагерь для пе­ремещенных лиц. Как сложилась судьба этих солдат, встретивших победу в плену, неиз­вестно. Все это рассказал мне много лет спустя мой бывший однополчанин, ныне генерал, профессор Академии Генерального штаба М.И. Борисов. События, о которых он поведал, произошли в бытность его в звании гвардии капитана, первого помощника начальника штаба 16-го гвардейского Венского воздушно-десантного полка.
   Люди с американской стороны шли пешком, ехали на подводах, а некоторые группы и на грузовых машинах. У моста стояли солдаты и сержанты и отбирали людей, которые подлежали проверке.
   Вначале я считал, что это делается выборочно (чье-то лицо кому-то не понравилось), но это оказалось не так. Это до меня дошло после того, как я увидел съезжавшую с дороги грузовую машину, только что переехавшую мост. На ступеньках этой машины стоял моло­дой человек в гражданской одежде и давал команду "принять вправо".
   Когда машина съехала на обочину, ее окружили автоматчики первого батальона, а па­рень зашел в наш дом в комнату, где сидел еще один "проверяющий". На него я обратил внимание в первый день. Он все время кого-то принимал в своей комнате. Она была распо­ложена рядом с нашими.
   На мой вопрос, кто это, Женька пожимал плечами: "Не знаю".
   Странно было то, что, находясь в военной форме, он не носил погоны и совершенно не общался ни со Шваревым, ни с кем другим. О том, кем оказался парень, который "при­вел" машины с той стороны, я узнал в первую же ночь. Вечером мне Шварев сказал, чтобы я отдыхал, так как ночью придется немного поработать.
   Во втором часу он меня растолкал. Я прикорнул на заднем сидении машины. Освоив­шись в темноте, я увидел, что у багажника возятся двое парней в гражданском. Подойдя к ним, я узнал в одном из них того самого - без погон. Парни заталкивали в багажник какой- то сверток. Съехав с дороги, поехали в сторону железнодорожного моста. Шварев сказал мне, чтобы я не очень газовал и не зажигал фары. Проехав под мостом, он сказал, чтобы я взял вправо и, сделав полукруг, подъехал к реке, на берегу которой рос высокий кустарник. Вытащив сверток, парни взялись накачивать резиновую лодку. Прихватив с собой вещме­шок, ребята бесшумно погребли на ту сторону.
   Постояв с полчаса, мы поехали к себе. Шварев сказал, что сейчас можно не петлять, а ехать прямо. Подъезжая к железнодорожному мосту, я услышал под машиной шорох и по­чувствовал, что машину что-то притормаживает. Впечатление было такое, что "это" нахо­дится где-то прямо подо мной. Достав из "бардачка" фонарик, я приоткрыл дверцу. Нагнув­шись, начал на ходу смотреть, что там мешает. Но Шварев стукнул меня по руке и сказал:
   - Ты что делаешь? Я же тебе сказал, чтобы ты не включал свет.
   Фонарик полетел под машину.
  -- Да вот, что-то прицепилось к днищу, мешает ехать, - ответил я Швареву, продолжая движение.
   По дороге это "что-то" отцепилось. Утром, когда капитан еще спал, я побежал искать свой фонарик - такими пользовалась еще немецкая фельджандармерия. А вот и "тормоз" - колючая проволока, а к ней прибит кол.
   Я отбросил к речке и кол, и колючку. Чего доброго, можно и камеру проколоть! Пройдя под мостом, невдалеке обнаружил свой фонарик. Посмотрев в ту сторону, где мы высаживали ребят, метрах в десяти я увидел мины. "Тарелки" лежали в небольших углуб­лениях в два ряда в шахматном порядке. Первый ряд мы со Шваревым проехали, когда мина была между колес, а во втором ряду след машины прошел по венчику "тарелки". Не взо­рвалась она, наверное, потому, что не хватило давления на ударник, и это нас спасло.
   Когда я вернулся, Женька на меня набросился чуть ли не с кулаками.
  -- Капитана срочно вызывают в штаб дивизии, а ты где-то пропал. Беги скорее к ма­шине.
   Чтобы догнать упущенное время, я гнал свою малолитражку на всю железку. Шварев ехал молча, видно, боялся сорваться. Относился он ко мне по-отечески, хотя самому было только тридцать лет. До войны учительствовал на Урале. Человек он был добрый, и я до сих пор удивляюсь, почему его взяли в органы. Среднего роста, коренастый, с толстыми губами, с юмором. Последняя черта никак не вязалась с людьми его профессии.
   На обратном пути он подобрел. Видно, там, где он был, все сошло нормально, и он спросил:
  -- Куда это ты так рано запропастился?
  -- Побежал искать фонарик, а вам не сказал, потому что еще спали.
   Жили мы с ним в другом доме (через дорогу, напротив). Там у нас была комната в квартире, где еще две комнаты занимали хозяева - австрийцы, муж и жена.
   В нашем "штабе" жил один Женя Бобриков. Там находился телефон и часть докумен­тов. Все остальные бумаги были у Шварева в полевой сумке, с которой он никогда не рас­ставался.
   Это было удобно - жить на квартире. Хозяйка всегда приготовит горячую пищу и по­стирает, всегда уют в комнате.
   Когда я рассказал ему о минах, он даже привстал на сиденье. Как же так? Почему так долго молчал? А ведь сегодня ночью опять туда ехать! Может быть, ты вспомнил бы о них, когда взлетел бы на воздух?
  -- Мальчишка. Сущий мальчишка! Ночью он заблудится и повезет меня на тот свет. Ты давай впредь о всех вещах информируй немедленно, - воспитывал меня Николай Ива­нович.
   Ночью мы опять выполняли спецзадание. Шварев сказал, чтобы я ехал так, как вчера - за мостом направо вдоль насыпи, потом полукруг и к воде.
   Подъезжая к тому месту, где я обнаружил мины, я сказал об этом Швареву. Он успо­коил меня, но я невольно сжался, вцепившись в баранку. Мне показалось, что и Шварев тоже ссутулился, хотя ему доложили, что этот участок уже разминировали.
   Рядом с нашим домом находилась усадьба австрийского бауэра, который имел десятка полтора свиней. Жены у бауэра не было, и по хозяйству ему помогали две девушки, угнан­ные из Польши. Этих молодых, красивых полячек обнаружили американские солдаты, ко­гда мы на восточном берегу Эннса разоружали немцев еще до прихода советских войск. Я с ними (с кем???) тогда познакомился и разговаривал. Чем они собираются заниматься дальше - ведь пришла свобода? Они и сами не знали, что делать.
   Домой они писали много раз, но ответа не получали. Слышали, что их село якобы сожгли немцы, а кого не убили, угнали в Германию. Хозяин относится к ним неплохо, не обижает. Вот когда все немного утрясется, нормализуется, они поедут домой, хотя не знают,
   что их там ждет.
   Увидев одну из них во дворе усадьбы, я сказал, что капитан договорился с бауэром о том, что можно забить одного поросенка. Мы вошли в сарай, где находились свиноматки со своими чадами. Женя сказал, чтобы я стрелял в лоб. Достав "вальтер", я подошел к ограждению загона и направил дуло пистолета в лоб поросенку. Рядом мирно хрюкала его мать, а этот спокойно и мирно нюхал дуло моего пистолета, не зная, что его ждет. У меня не было сил нажать на курок. Я видел, что и Женя стоял как-то сжавшись. Не вытерпев, он почти крикнул:
  -- Ну чего ты тянешь? Стреляй!
   Ничего не говоря, я отдал ему пистолет и пошел к выходу.
  -- Тоже мне вояка! Пулеметчик называется...
   Выстрела, как мне показалось, не было слышно минут десять. Я уже подумал, что, может, заклинил пистолет, как вдруг раздался щелчок. Поросенок лежал у ограждения с дыркой во лбу.
   Хоть мы с Женей и были в бою, и стреляли, и убивали, но вот убить мирное живое существо оказалось не так просто. Значит, в нас еще не все человеческое потеряно. Когда мы с ним встретились в Перми через много лет, там, где он живет, мы вспомнили этот слу­чай в присутствии его сына и сына Шварева. Война не сделала нас жестокими, бессердеч­ными, хотя оснований для этого было очень много.
   Днем часто приходилось бывать в штабе дивизии, особенно в первые дни после окон­чания войны. Дело в том, что американцы любили ездить к нам в гости. Проезд через гра­ницу тогда еще был свободный. Приезжало, как обычно, всегда несколько автомашин, в основном "виллисов". Офицеров сопровождало много солдат. Но я не помню, чтобы наши солдаты, кроме шоферов, бывали на американской стороне.
   Шварев мне поручал разузнать, из какой части солдаты, где находится их штаб, кто командир (роты, батальона, полка, дивизии). Все четыре месяца, что я находился в дивизии, я был в американской форме и при личном оружии, выполняя особые поручения командо­вания.
   Вначале приезжали ребята из той дивизии, где я находился перед переходом на во­сточный берег Эннса. Они меня приветствовали как своего. Расспрашивали, почему не ме­няю форму. Я, отшучиваясь, говорил, что эта форма мне нравится больше и что если я надену советскую форму и приму присягу, то мне придется служить, а я дома не был более трех лет.
   Так как мне нет еще 18 лет, то может, отпустят домой, а там и призовут в армию. На самом деле, я так и хотел.
   Во время их приезда всегда появлялись фотокорреспонденты и просто любители-фо­тографы, делали снимки на память. Наверняка где-то у кого-то я есть на фото, но у кого?
   Однажды, заночевав в штабе дивизии, мы возвращались в полк. Высадив Шварева, я пошел в комендатуру у моста. У них часто имелся холодный квас, и я иногда, пользуясь их расположением ко мне (особый отдел), угощался замечательной окрошкой.
   У шлагбаума стоял наш автоматчик и морячок из Дунайской флотилии.
  -- Как дела, американец? - спросил автоматчик. Меня они знали в лицо.
  -- Да вот, от жажды помираю. Ты не знаешь, как там у вас с квасом?
  -- Тоже нашел, что пить, квас какой-то, - вмешался морячок. - Пойдем, я угощу тебя таким напитком, который пьют только короли.
   По дороге к вилле, стоящей на берегу Эннса, которую занял их экипаж, он рассказал мне, что когда они искали место для швартовки у моста, их старшина увидел какой-то вход в кустах. С речки он просматривался хороша. Пришвартовавшись, обнаружили погреб - и не какой-нибудь, а винный, с большими бочками. И вот сейчас "доят" эти бочки.
  -- Ты только об этом не болтай. Военная тайна, понял? - улыбаясь, закончил свой рас­сказ симпатичный морячок.
   За столом сидело несколько офицеров. Во главе стола лейтенант в морском кителе и несколько офицеров из батальона Мартынова. Они о чем-то оживленно беседовали.
  -- Вот, привел америкашку. Жажда его одолела. Разрешите, товарищ лейтенант? - об­ратился он к своему командиру.
  -- Откуда он взялся? И откуда ты знаешь, что он хочет? - спросил лейтенант, удив­ленно рассматривая меня. Он видел меня в первый раз и не знал, кто я такой.
  -- Это наш американец, - сказал один из офицеров. - Проходи, Володя, садись, - и, обращаясь к моряку, который их обслуживал, сказал: - Налей-ка ему фужерчик холоднень­кого.
   Стол был уставлен посудой и открытыми банками консервов. Матрос из ведра долил в графин, а из графина - в хрустальный фужер.
   Я почувствовал, что вино действительно холодное и, недолго думая, почти залпом выпил. Вино было тягучее, сладковатое, очень вкусное. Чувствовалась и крепость, но я не придал значения - уж очень хотелось пить.
  -- Еще будешь? - спросил матрос.
  -- А что? Можно и еще, - ответил я и почувствовал, как жидкость растекается внутри меня согревающим теплом.
  -- Ты не очень-то, парень, лакай. В нем градусов много. Это только кажется, что не крепкое. Это ликер, - сказал морской лейтенант и, обращаясь к матросу, добавил: - Дай ему закусить.
   Жуя хлеб с тушенкой, я прислушивался к разговору, который вели офицеры. Они вспоминали моменты боя за Вену и винили моряков Дунайской флотилии в том, что те в какой-то момент их не поддержали. Морской лейтенант доказывал, что они не могли близко подойти к тому месту, откуда должны были поддержать огнем, так как там была затоплена баржа.
   Сначала я все слышал и понимал. Потом перестал понимать, о чем идет речь, а затем стал терять и слух. Пытаясь встать, чтобы выйти на улицу, я поднялся на ноги и упал. Больше ничего не помню.
   Очнулся я на веранде, лежа на ковре. С речки тянуло свежим ветерком. Весь организм был напряжен, и меня трясло мелкой дрожью. Тяжело было открыть глаза. Хотел натянуть на себя край ковра, но не смог. Руки не слушались и ноги тоже.
   Сначала не мог понять даже, где нахожусь. Я был полностью парализован. Потом опять отключился. Сколько времени я находился в таком состоянии, не помню. Очнулся от того, что меня кто-то сильно тряс за плечо. Открыв глаза, увидел Шварева. Он ругал офи­церов и велел позвать врача. С помощью матросов я оказался на берегу Эннса. Меня опять уложили на прихваченный ковер, водой с реки делали мне компрессы на грудь и голову. Врач сделал укол. Давал нюхать нашатырь. Мне стало лучше, но все тело до последней клетки прошибала дрожь. Меня так никогда не колотило в жизни.
   Шварев спросил, смогу ли сесть за руль. Надо опять в штаб дивизии. Сняв гимна­стерку и майку, я попросил, чтобы меня окатили холодной водой. Вытираясь майкой и взяв гимнастерку, я пошел к машине. Там меня уже ждали Женя и Завьялов. Дрожь не прекра­щалась и страшно мутило. Теперь мне стало жарко, не хватало воздуха.
   Сев в машину, я открыл ветровое стекло, и мы поехали. Теперь мое самочувствие за­висело от скорости. Чем быстрее я ехал, тем больше меня обдувало. Вообще все происхо­дило как во сне. Шварев периодически посматривал на часы. Я пытался сообразить, куда мы едем. И почему с нами едут Завьялов и Женька с автоматом. Подъезжая к повороту в штаб дивизии, я, не снижая скорости, чуть не проехал мимо, и Шварев схватил меня за руку. Не успев погасить скорость, я резко рванул руль вправо. Машина, накренившись влево и поднявшись на левые колеса, готова была перевернуться, но не успела. Выскочив в кювет, мы врезались в земляную насыпь. Я опять отключился.
   Очнувшись, я почувствовал резкую боль в левом плече и груди. В машине резко пахло резиной. Очень пострадал Шварев: при ударе Женя автоматом сильно ушиб ему голову. Завьялов, всей массой навалившись на меня, чуть не раздавил мне грудную клетку о ба­ранку руля.
   Первым выскочил Женя и стал помогать вылезать из машины Николаю Ивановичу. Матерясь, вылезал из машины Завьялов. Я лежал под рулевой колонкой и думал о том, что же теперь со мной будет.
  -- Володьке, Володьке помоги. Посмотри, что с ним, - командовал Шварев.
   Женя подбежал к дверце, открыл ее и начал с помощью Завьялова вытаскивать меня из машины.
   Когда он взял меня за левую руку, я охнул от боли. Удар пришелся в то место, куда когда-то лопатой ударил меня Ян. Врезались мы в земляную насыпь рядом с бетонной тум­бой, в которую был вбетоннрован металлический столб с указателем населенных пунктов. Если бы удар пришелся в него, мы бы так легко не отделались.
   Прижимая носовым платком голову, Шварев подошел к нам и почти ласково спросил:
  -- Ну как, гвардеец, жив? Значит, долго еще жить будешь. Ты уж извини меня. Я не должен был заставлять тебя ехать, но сам знаешь, служба.
   Рядом остановилось несколько машин. Спрашивали, не надо ли чем помочь. Я сказал Швареву, чтобы они ехали на одной из них в штаб, а я немного полежу.
   Сказав Завьялову, чтобы он остался со мной, капитан с Женей укатили на грузовой машине. Через некоторое время приехали солдаты и помогли мне восстановить нашу ма­шину и даже заправили. "Капитан постарался", - с благодарностью подумал я.
   Первое время мне приходилось участвовать в мероприятиях по задержанию рвав­шихся на запад эсэсовских частей (обычно это бывало ночью) и прочесыванию гористых, лесистых территорий от прячущихся там войск. Потом перевели нас в графское поместье, где при штабе полка мы имели пару комнат. Там я получил первые письма от матери. Она сообщала, что живет одна. Оля уехала в Донбасс и работает на шахте. Под Москвой в де­кабре 1941 года была ранена Галя (она была медсестрой) и в госпитале в Куйбышеве умерла. От Андрюши писем нет и где он - неизвестно. Отец пишет, что к концу года должен освободиться. Просился на фронт добровольцем, но таких, как он, не брали. Хата наша раз­бита миной, и когда идет дождь - кругом течет. Спрашивала, когда приеду домой.
   Капитан разрешил мне отправить в село кое-что из брошенных вещей. Дома сейчас все пригодится. В августе началась демобилизация старших возрастов, и они отбывали на родину.
   Американцы к нам уже не ездили. Поговаривали, что они и англичане хотят нас "по­теснить", чтобы вступить в Вену.
   В батальонах началась нормальная воинская жизнь: шли военные занятия. Мое поло­жение "шаляй-валяй" уже бросалось в глаза. Просить Шварева, чтобы он отправил меня домой, я не решался. Находясь как-то в штабе дивизии, я увидел генерала и решил сам по­пасться ему на глаза. На его вопрос: "Как дела, американец?", - я ответил, что ничего, но очень хочу домой. Дома не был более трех лет.
  -- А сколько тебе лет? - остановившись, спросил Павел Иванович Афонин.
  -- Осенью, в ноябре, будет восемнадцать, товарищ генерал, - ответил я. - Вот тогда бы и забрали из дому в армию.
  -- Посмотрим, посмотрим, - сказал генерал.
   Через пару дней Шварев спросил меня, как это я ухитрился поговорить с, генералом. Я ему рассказал все, как было.
  -- Ну что ж, давай собирайся, поедешь домой, - сказал капитан. - Да нас не забывай, пиши.
   На второй день я уже был в лагере под Мельком, где находились советские граждан­ские люди, когда-то угнанные в Германию. Здесь они проходили проверку и железнодо­рожными эшелонами отправлялись на родину. В этот лагерь они поступали из американ­ской и английской зон оккупации. В барак я попал к ребятам из Поволжья. Они были старше меня, многие попали в Германию, когда их захватили в плен на строительстве оборонитель­ных сооружений в районе Сталинграда. Некоторые побывали даже в концлагерях. От них я узнал, что многие русские еще находятся в зоне оккупации союзных войск. Они прослы­шали, что большинство советских людей, которые работали в Германии, направляют пря­мым путем в северные лагеря. Об этом их предупреждали и союзники. Вечером меня вы­звали к особисту.
   Лейтенант пригласил меня сесть, сказал, чтобы я поведал о себе с момента моего угона в Германию. Расспрашивал он меня недолго. Наверное, потому, что к нему стояла солидная очередь.
  -- Где твои документы? - уже заканчивая беседу, спросил лейтенант.
  -- Какие документы? - переспросил я.
  -- Какие, какие? Американские. Какие же у тебя еще имеются документы?
   Я достал бумагу, которую вручил мне Юджин при моем отъезде из 4-й дивизии, и положил на стол.
  -- Значит так, Володя, - положив руку на мой документ, начал лейтенант. - Ни в какой американской армии ты не служил. Форму ты выменял за хороший костюм, который достал у немцев после освобождения. Сейчас едешь домой. Документы я твои забираю. Или ты возражаешь? - спросил лейтенант. - Так велел капитан, - добавил он.
  -- Нет, не возражаю. Но дело в том, что я уже ребятам в бараке рассказал, что воевал у американцев.
  -- Ну, скажешь, что пошутил. Решил порисоваться.
   Так закончилась моя американская эпопея. На сорок три года это стало моей тайной.
   В Яссах (Румыния), где мы две недели находились на карантине, у меня мелькнула мысль поменять форму на гражданский костюм, чтобы не вызывать вопросов и подозрений. Поразмыслив, я даже ужаснулся. Это же моя форма! Она мне дана, как оказание чести вое­вать в американской армии, и я ее менять не буду.
   До нашей границы мы ехали через Австрию, Венгрию, Румынию. Поезд тянулся мед­ленно. Многие ребята, почувствовав "свободу", опустошали станционные ларечки и бу­феты. Население уже знало поезда "возвращенцев" и при подходе наших эшелонов закры­вало свои заведения на замки и жалюзи. Помню, в Будапеште проспал момент, когда мы переезжали через Дунай. Очнулся уже на левом берегу. Когда остановился поезд, пришлось бежать обратно, чтобы посмотреть чудо саперной техники. Высоченный мост был соору­жен на шпальных клетках. Рядом в воде валялись конструкции старого моста. "Вот батяня выйдет на свободу, приедем строить здесь мост", - подумал я, стоя на берегу легендарного Дуная.
   Фактически вся Европа лежала в руинах - и каких! Казалось, что и восстановить эти города невозможно - легче построить новые. Из всех крупных городов, разрушенных вой­ной и виденных мной, в памяти сохранилось жуткое зрелище Ульма: весь город повержен в прах, можно сказать, сравнен с землей, и только одна высокая башня кирхи стояла целе­хонькая, как памятник цивилизованному человечеству, дошедшего в своем развитии до ручки.
   В Яссах мы жили в громадном, многоэтажном доме. Дом был в зоне, но с правом сво­бодного выхода в город.
   Основной вид транспорта: конный и трамваи. Работали рестораны и бары. Кипел не меньше знаменитого одесского "привоза" центральный базар. Денег у меня, конечно, не было, как и у всех нас. Многие ребята взялись "промышлять" на базаре, обстановка распо­лагала, как нигде.
   У меня было с собой десяток ручных часов, которые я хранил в нагрудных карманах гимнастерки. Часы эти я заимел во время разоружения немцев на Эннсе. При разоружении американцы отбирали в основном часы у солдат с фашистскими наградами. Особенно они охотились за железными крестами. Помню, кажется, у сержанта был один крест даже с ду­бовыми листьями. Кресты меня не интересовали, а часы - вещь нужная.
   В то время в ходу был обмен часов на "не глядя". Зажимаешь в руке часы и твой партнер делает то же самое - и "не глядя" (не зная, какие там часы) меняешься. Бывали случаи, когда в азарте играющий отдавал шикарные часы за какие-нибудь штампованные.
   Я поменял в открытую. Часы были оригинальные, с циферблатами с обеих сторон. Они показывали год, месяц, дни недели и время. Такие часы я видел впервые. Когда я по­казал их своим товарищам, те, полюбовавшись, посоветовали их продать, так как если они остановятся, вряд ли кто сможет их у нас отремонтировать.
   На другой день я их продал за сто тысяч лей. Теперь у меня были деньги, и я даже один раз сходил в ресторан и хорошо пообедал. На остальные деньги купил гостинцев ма­тери и сестре Оле.
   На советскую границу эшелон пришел ночью. Шел дождь. Начали всех выгонять из вагонов для проверки документов. Нам в Яссах выдали справки, что мы едем из Германии домой, и сейчас пограничники проверяли, чтобы в Союз не пробрались шпионы или дивер­санты. Говорили, что будут проверять и вещи, но пограничник, осветив фонариком оба яруса вагона (товарного), махнул рукой и вышел.
   Утром на разных станциях начали разъезжаться кто куда. Мы, несколько человек из Полтавской области, забрались на платформу с досками. Доски были неровные, но под ними можно было спрятаться от дождя. На станции Лохвица я оказался уже один. В сторону Гадяча попутчиков не было.
   Умываясь под краном, я увидел дядька Василя Москаленко. Был он в военной форме в чине старшего сержанта. На его дочери был женат мой двоюродный брат. Дядько был, как всегда, краснощекий, крепкий мужик. Такие дядьки жили до войны хорошо (он чис­лился в колхозе ветеринаром), в войну при немцах тоже жили хорошо и на фронте ему, видно, тоже жилось неплохо.
   Увидев меня, он спросил, откуда и почему в американской форме (значит, он был там, в Германии). Я вкратце рассказал ему о своих мытарствах. Василя мобилизовали осенью 1943 года, когда пришли наши. Был все время при госпитале санитаром (а где же еще?). Дома как будто все в порядке, писали только, что у Гриши при отступлении немцы сожгли хату, а на фронте ему оторвало ногу.
   В Гадяч приехал к вечеру. Станционного здания не было. Проехав Молдавию и Укра­ину, я нигде не видел ни одной сохранившейся станции. Зато у каждой станции валялись горы металлолома: искореженные танки, пушки, остовы автомашин. Крупповская и магни­тогорская сталь, сделав свое страшное дело, теперь лежали вместе, чтобы опять, пройдя через печи, возродиться в страшные чудища, готовясь вновь нести смерть и разорение.
   В село пришел, когда уже было совсем темно. Накрапывал дождик. В хатах горели "каганцы" (фитильный светильник из гильзы мелкокалиберного снаряда). На улице ни од­ного живого человека.
   Подойдя к своему двору, я не узнал его. Раньше, хоть и плохонький, но был забор и ворота с калиткой, во дворе росли три вяза. Они были посажены еще дедом Митрофаном. Все деревья были спилены немцами при отступлении в целях демаскировки советских войск, которым они сдавали деревню. На пустыре, на холмике стояла покосившаяся хата моего деда Митрофана, куда мы приехали из Красноярска в 1937 году. Дверь в сени была открыта. Осторожно постучал и услышал родное:
  -- Заходьте.
   Войдя в хату, я увидел мать, которая стряпала на сундуке. Стола у нас не было, его заменял бабушкин сундук.
  -- Здравствуйте, тетя. Нельзя ли у вас переночевать? А то на улице темно, да и дождик
   накрапывает.
   "Каганец" стоял рядом с матерью. Света он давал очень мало, и ей не было видно, кто вошел. О том, что приеду, я не написал.
  -- Переночевать можно, только вот стелить у меня нечего, - сказала мать, поворачива­ясь ко мне.
   Вглядевшись, она поняла, кто перед ней.
  -- А я тебя завтра ждала. Вот и тесто завожу, - спокойным голосом сказала мать.
  -- Откуда ты знала, что я приеду?
  -- Откуда, откуда? А сердце на что? А сон? А карты? Это вы, молодежь, ни во что не верите.
   Она подошла ко мне, обняла и, положив голову на грудь, заплакала.
  -- Мамочка, - только и смог я произнести, ком застрял у меня в горле.
   Сколько же ей пришлось перенести!? Скитаться по землянкам и баракам вместе с му­жем и четырьмя детьми. И накормить, и постирать, и приголубить, и научить. Оставшись на долгие годы без отца, она старалась все делать, чтобы мы были накормлены, одеты и обуты. Чтобы не были "слепыми", как она (ее выражение по части образования). Я иногда видел, как она горько плакала, когда у нас не было денег. Она была сильная духом, если не впала в отчаяние, не растерялась. Она мужественно несла свою ношу. Мне рассказывали, что ее чуть не расстреляли немцы, когда отступали. Они забрали у нас единственное ведро. Мать пошла его искать - от повозки к повозке, заглядывая к закутки. Немцы ее обвинили чуть ли не в шпионаже: мол, считает повозки, оружие и т.д. Ей чудом удалось спастись. Все самое дорогое и светлое в моей жизни связано с этим святым именем - мать...
   Через несколько дней меня вызвали в район, в военкомат и в соответствующие органы для собеседования. В военкомате выдали приписное свидетельство и сказали, чтобы гото­вился к призыву в армию. Уполномоченный старший лейтенант госбезопасности назначил мне встречу на 10 часов вечера. Как же так, думал я, знакомых в Гадяче нет, денег, чтобы поесть нет, да и село от города в 12 километрах? Но кого это интересовало? Сказано быть в десять, значит в десять, и никаких гвоздей!
   Ровно в десять я вошел в кабинет уполномоченного. У него кто-то находился. Не успел я открыть рот, как он, сорвавшись с места, заорал:
  -- Ты куда прешь? Не видишь, я занят. - И зло выругался.
   Когда парень вышел (наверное, такой же как я "остарбайтер"), я, нерешительно по­топтавшись у двери, постучал. Молчок. Голодный, промокший и оробевший, я стоял у двери уполномоченного и не знал, что мне делать дальше. "Что я такого совершил, если со мной так обращаются?" - забурлило во мне. И чтобы не травить душу, резко открыл дверь.
  -- Добрый вечер, - сказал я, чтобы как-то снять напряжение.
   Старший лейтенант усиленно что-то писал, не обращая на меня никакого внимания. Уставший, я подошел и сел на стул, на котором сидел до меня парень. Решил, что если уполномоченный меня сейчас выгонит, уйду и приду сюда разве что под конвоем. Окончив писать, он откинулся на спинку стула и сказал:
  -- Ну, давай... рассказывай.
  -- О чем рассказывать? - я пожал плечами.
  -- Начни хотя бы с того, как твоя фамилия, имя, кто твой отец и откуда ты ваялся такой непонятливый?
   Когда я назвался, он достал из кучи папок мое дело. Просмотрев бумаги, он посмотрел на меня своими красными то ли от бессонницы, то ли от пьянки глазами (сколько раз мы с ним ни встречались, он всегда был "на взводе") и со злорадством сказал:
  -- А теперь давай, рассказывай, как ты добровольно помогал Гитлеру воевать против нас? Где ты работал в Германии? Что делал? Кто с тобой был из нашего района? - и еще тысячу вопросов.
   Увидев на левом плече куртки ромбик с "Зеленым крестом" - эмблемой 4 й амери­канской дивизии, он попытался ее сорвать, даже готов был это сделать прямо с рукавом, но эмблема была пришита честными руками и не поддавалась. Он пытался схватить и сорвать нашивки с куртки. Этого сделать я ему не дал, сказав, что так можно порвать куртку, а она у меня одна, и мне не в чем будет ходить. Наверное, вид у меня при этом был не очень дружелюбный, потому что он отошел от меня, пробурчав:
  -- Ну, ну. Ты не очень-то. А то мы тебе покажем, где ты находишься. Откуда у тебя эта куртка?
  -- В Яссах на часы выменял. Откуда я знал, что ее нельзя носить?
  -- Чтобы я у тебя больше не видел этих буржуйских нарядов! Вырву с мясом, имей в
   виду!
   Я понял, что это не последняя моя встреча с представителем органов, бдительно сто­ящих на страже безопасности моей родины. Что, как и миллионы людей, всю жизнь буду находиться под неусыпным оком этого монстра. Но это я узнал позднее. А тогда во мне еще сидело: "У нас зря не сажают и не преследуют".
   Временами он перебивал меня во время рассказа, одергивал, пугал. Я никак не мог понять, почему он себя так ведет. И что ему от меня надо. Ну спроси толком, и я тебе все расскажу, на любой вопрос отвечу. Такое отношение я мог испытывать только от немцев. Помню, за Варшавой, когда нас везли в Германию, через вагон от нашего задымила букса. При проверке был обнаружен песок в коробке буксы, и нас поочередно допрашивали, кто это сделал. Нас, пару человек, затолкали в какую-то комнату на вокзале. За большим сто­лом, развалясь на стуле, сидел верзила в черной форме. Не поворачивая головы, он схватил меня за мошонку (я оказался рядом) и рявкнул: "Вер? (Кто?)" Очнулся я в поезде, который вез нас дальше в "великую" Германию.
   Так там за "дело" пытали. Могли и пристрелить, а здесь почему так?
   Отпустил он меня после двенадцати ночи, хотя знал, где я живу. Шел я лесом, с пал­кой, моросил дождик. Темнота дикая и никакого страха. Мне все было до "фени". Называ­ется, вернулся на любимую родину. Теперь я меченый на всю жизнь. Что делать дальше, куда податься? Уехать я никуда не имею права. Паспорт не дадут. Сильно жгло желудок. Я еще не знал, что у меня гастрит с язвой при нулевой кислотности, энфизема легких и прочий букет болезней.
   Через пару недель после моего возвращения к нам прибежала порученец председателя колхоза и сказала, чтобы я пришел в правление. На следующее утро я явился пред ясные очи председателя. На мое "Здравствуйте", председатель, не поднимая головы, изрек: "Долго спишь, парень. Пора отвыкать". Сказал так, будто я только и спал все эти годы, а он решил меня разбудить.
  -- Чем собираешься заниматься? Надо же и на Советскую власть поработать.
   Давал понять мне, что на немцев я уже потрудился - надо и честь знать.
  -- Спать-то мне, товарищ председатель, особенно некогда. Хата разбита, топлива нет, а впереди зима. Да и жрать нечего. Промышлять надо.
  -- Не промышлять надо, а работать в поле, чтобы жрать чего было и не только тебе, а и людям, а ты только о себе думаешь. Это, брат, их идеология. Пора приспосабливаться к нашей системе, - поучительно сказал председатель.
  -- Вот подлатаю хату, запасу дровишек и буду определяться с работой. Не в колхоз же мне идти, - сказал я и понял, что насчет колхоза сказал лишнее, но было уже поздно.
   Председатель встал, лицо его налилось кровью, пальцы рук сжались в кулаки. Он был готов броситься на меня. Заиграв желваками, процедил сквозь зубы:
  -- Вон ты как заговорил. Значит, не колхозник, говоришь? На чьей же ты земле жи­вешь, картошку сажаешь? Чей же ты хлеб ешь? И куда ты денешься теперь: у тебя ни пас­порта, никакого другого документа нет. У тебя один путь - колхоз, понял? - заключил сель­ский вождь.
  -- Как, нет документов? - сказал я. - А приписное свидетельство. Меня скоро в армию возьмут - мой год уже служит. После армии где-нибудь определюсь.
  -- Некогда мне твои планы выслушивать, - закругляя разговор, сказал председатель. - Завтра выходи на работу. У нас прицепщиков нет, трактора простаивают. План по севу ози­мых горит. А не выйдешь - отправим к отцу за казенный счет.
   Поняв, что мне деваться некуда, я не стал ему говорить, что болен - не работает же­лудок и все тело покрыто коростой. Он будет рассматривать это как симуляцию, о чем до­ложит в соответствующие органы, а тем только повод дай - набросятся как шакалы. У них ведь тоже план, и они приучены работать с его перевыполнением.
  -- А в чем я в поле выйду? У меня ни теплой одежды, ни сапог, а погода вон какая...
   Он посмотрел на мои ботинки и сходу оценил, что они лучше, чем сапоги. Знал бы он,
   чьи это ботинки и почему они у меня, он бы говорил со мной по-другому. Хотя и так дал понять, что церемониться со мной не собирается. Так состоялась у меня первая встреча с председателем колхоза Попко, которая потом чуть не привела к печальным последствиям. Вторая встреча с этим человеком была для меня более трагичной, и у него была стопро­центная возможность сдать меня в органы. Но об этом чуть позже.
   С бригадиром тракторной бригады мы договорились, что я буду работать в ночную смену, так как мне надо заниматься ремонтом дома и заготовкой топлива. Работа прицеп­щика не сложная, но очень монотонная, и я бы сказал - опасная, особенно в ночное время, да еще если днем не поспишь: можно уснуть и попасть под плуг. Такие случаи бывали - и нередко.
   Дней через десять работы под дождем и в ветхой одежонке свалили меня почти на всю зиму в постель. Очень выручили нас те вещички, которые я прислал матери из армии. Не представляю, как бы мы перезимовали с ней ту зиму, не будь их, за что я очень благодарен Богу и Николаю Ивановичу Швареву.
   Измазанный дегтем - лекарством от коросты, черный, как сатана, я все дни лежал на печке. Районный врач определил, что у меня катар желудка и, ухмыляясь, прописал диету. Кислотность у меня была нулевая, и без желудочного сока я не мог есть. Но больше всего меня пугало то, что я не видел выхода из создавшегося положения. Было хуже, чем в неволе. Там у меня шла борьба за существование и, что самое главное, всегда светила надежда на будущее. А тут что?
   Чего только я не передумал, лежа на печи, весь в чирьях, измазанный дегтем, с желуд­ком, который требовал диетической пищи, иначе отказывался работать. Иногда даже при­ходили дурные мысли в голову: а стоит ли вообще жить?
   Видя мое состояние, мать садилась рядом и говорила:
  -- Не то еще пережили, и это переживем. Не все же время будет так? Отец освободился, как разрешат - приедет. Оля вернется с Донбасса. Может, Андрюша чем-нибудь пособит. Ничего, заживем и мы не хуже людей.
   Я видел, как ей тяжело. Она опять, как и до войны, работала в больнице прачкой. Белья было очень много. Оно было застирано, а так как мыла давали мало, его долго приходилось тереть руками. Вот и сейчас вижу мать, стоящую с большой палкой, которой она мешает в огромном котле кипящее белье. Потом она этой палкой переваливает белье в большое ко­рыто и, добавив холодной воды, начинает стирать. Ее почти не видно в пару. И так часов по десять в день ежедневно. Она была благодарна и за эту работу - это давало возможность заработать хоть какие-то гроши. Ее не брали даже санитаркой в больницу: она ведь жена "врага народа". Чего доброго еще отравит больных.
   После Нового года начал немного приходить в себя, но все еще был очень слаб. До­машние дела не давали особенно лежать. Снега навалило, как и в первую военную зиму. Плохая крыша не очень держала тепло. Дровишек, как прежде бывало, на саночках не при­везешь. Лесник лютовал и грозился сообщить куда надо.
   Тяжко, очень тяжко далась нам первая послевоенная зима, и я понял, что и вторую мы
   вряд ли переживем.
   Мою болезнь председатель колхоза воспринял как нежелание работать в колхозе. Слухи о том, что у нас заберут приусадебный участок, иногда до меня доходили, но я не придавал им значения. "Что у нас можно забрать? И что вообще можно обрезать на песча­ном участке в пять соток?"
   Но председатель был хозяином на вверенной ему территории, и он решил это нам до­казать. Однажды во двор въехала телега, на которой сидел сам Попко. Первым его заметила мать и позвала меня к окну:
  -- Ты посмотри, что он собирается делать?
   Попко легко соскочил с телеги, сбросил лежащую на ней борону на еще не просохшую от вешних вод землю и начал распрягать лошадь, чтобы запрячь ее в борону.
   Сначала я подумал, что Попко вчера "перебрал" и еще не пришел в себя, оттого и дурит. Но, подойдя к нему, понял, что он трезвый и все делает сознательно. Он сказал, что будет сеять здесь овес.
  -- Так еще рано, не взойдет, - сказал я председателю.
  -- Что же, мне ждать, когда ты посадишь тут картошку? Тогда не имеем права, а вот я посею, а ты попробуй тогда... Посадишь только самого себя, - сказал, вызывающе глядя на меня, Попко и взмахнул кнутом.
   Кровь ударила мне в голову. Я схватил лошадь под уздцы. Испугавшись меня, лошадь отпрянула назад и причитающийся ей удар кнутом пришелся по моим рукам. Я оторопел. Кнутом меня бил начальник полиции Летык в 1942-м году, а теперь в моем же дворе доста­лось и от вожака колхозной власти.
   Бросив уздцы, я вцепился в горло председателю. Я не был сильнее его, но у меня было столько злости и ненависти, что если бы не подбежавшие соседи, я бы задушил его.
   Меня всего колотило, началась рвота. Под руки меня отвели в дом и уложили в по­стель. Наверное, действия председателя были незаконные, и он не решился меня "сдать" карающим органам, но Попко был не из тех людей, которые могли бы такое простить.
   Желудочный сок, который мать покупала в Гадяче, не помогал. К весне потекла соло­менная крыша, и мы не находили места в хате, где бы не капало. Только к февралю я смог подняться и начать оказывать помощь матери, но в лес ехать за дровами еще не мог. Само­гон было делать не из чего. Хлеба нет, картофеля оставалось не больше как на месяц. Целая проблема, чем истопить печь.
   Спасали вещички, которые мне удалось прислать из армии. Меняли на продукты. Дрова занимали в долг. Ребят моего возраста мобилизовали в 1944-м году. В селе жило очень много девчат, но мне было не до них.
   Девчата, как и при немцах, устраивали вечеринки. Бывали на них и ребята, в основ­ном, моложе своих избранниц, или покалеченные войной хлопцы постарше.
   Многих девчат, как и мою младшую сестру, мобилизовали на восстановление народ­ного хозяйства (в основном, в Донбасс). Так проходила у меня (да не только у меня) эта тяжелая зима 1945-1946 года. Тяжко, очень тяжко далась война нашему народу. Особенно для местностей, в прошлом оккупированных немцами. Тяжело было под немцем, он враг, оккупант, но и с приходом наших жизнь не стала легче.
   К людям, находившимся в оккупации, отношение было такое, будто они сами сдались врагу. Где бы они потом ни жили в Союзе, они должны были указывать, что находились на оккупированной территории, и чиновники относились к ним с подозрением. Что же тогда говорить о тех, кто был угнан в Германию и даже находился в концлагере?
  -- Вот и дождались, - входя в хату и чуть не плача, сказала мать. - Он мне сказал, что ты ему нужен.
   Мать шла от соседки, когда ее остановил на улице вооруженный всадник и спросил, где живет Володя Куц.
  -- Ну что же, собери чего-нибудь в вещмешок, а я пойду спрошу, что ему надо.
   "Зачем я приехал домой? Там, в армии может, и пронесло бы? И вообще, зачем я рвался от американцев? Не будет мне здесь жизни. Эх, если бы знать, где упадешь?" С та­кими мыслями шел к всаднику.
   Подойдя ближе, не поверил своим глазам. В кожаном реглане, перепоясанном рем­нями, с планшетом и пистолетом на лошади сидел... Шварев. Такое может только присниться!
   Тысячи полков в Красной Армии, десятки тысяч таких населенных пунктов, как наш Гадяч. И вот полк, расквартированный в далекой Австрии, переводится именно в наш рай­центр.
   У Шварева был мой адрес, и вот он в виде сказочного витязя предстал передо мной.
   Мать потом рассказывала, что, наблюдая за нашей встречей, она решила, что меня расстреляют. Оба мы барахтались в снегу. Шварев наклонился, чтобы меня обнять, а я, по­виснув у него на шее, свалил его с лошади, и мы упали в снег. Мать подумала, что я полез к нему драться, и не знала, что ей делать.
   Погостив у нас пару дней, Шварев забрал меня в Гадяч. Там я пробыл около недели. Он советовал мне идти служить в полк, где поможет мне окончить полковую школу, а там видно будет. Ведь все равно призовут в армию и еще неизвестно, где придется служить. Договорились, что форсировать события не будем. Будут брать в армию, тогда он и под­ключится, а сейчас у меня дома непочатый край работы. Хата разбита, забора нет, топить печь нечем.
   Но через некоторое время мне пришла повестка идти работать на кирпичный завод. Это мы уже проходили.
   Работа на кирпичном заводе была очень тяжелая, особенно на загрузке печей. Грузили под навесом кирпичи (где они сохнут после формовки) в тачку. Кирпич сырой и весит пять килограммов, но работу эту я уже знал по Германии. Тачку весом в несколько сот кило­граммов, катишь по металлическим доскам в камеру печи. Температура в камере около 100 градусов. Там кирпич устанавливаешь на ребро друг на друга, и это занимает не одну ми­нуту. И так целый день, иначе не выполнишь норму и не получишь свои 500 граммов хлеба.
   Жили в бараке, спали на соломе. То же самое, что и в немецких лагерях, только без охраны. Но куда денешься?
   Директором завода был разжиревший боров, лет под пятьдесят. Он же и надсмотрщик. Как мы его ненавидели! Он уже упек одного из наших товарищей в лагерь - нашел "осно­вание", а на самом деле ему приглянулась невеста этого сельского парня. Потом, пообещав невесте, что поможет освободить жениха, принудил ее к сожительству. Она нам сама об этом рассказала.
   И вот однажды, наблюдая из-за укрытия за нашей работой, он после того, как у меня во второй раз соскочила с листовой дорожки и опрокинулась тачка (а этим я задерживал других, двигающихся за мной), подбежал ко мне с кулаками и начал орать, что я симулянт. Поставив тачку на лист, я молча укладывал кирпичи. Руки у меня дрожали, лоб покрылся испариной. Приняв мое молчание за пренебрежение к нему, он закричал, чтобы слышали все:
  -- На немцев, видать, работал как положено, коли выжил, а здесь не хочешь? Заставим! Еще как заставим, подонок!
   Меня передернуло так, будто стеганули хлыстом по голому телу. Набычившись, с кир­пичами в руках я пошел на директора. Побелев как полотно и пятясь от меня, директор мямлил: "Ну-ну!"
   Он покосился на ребят, как бы прося у них защиты, но никто даже не шевельнулся. Подойдя вплотную к директору, я сказал с дрожью в голосе:
  -- Хлопцы, останусь подонком на всю жизнь, если прощу это. - И, набрав в легкие воздуха, которого мне не хватало, добавил:- И "то" - тоже.
   Что такое "то", все знали. Я развернулся и пошел к тачке, а директор затрусил в кон­тору. Ребята подошли ко мне, стали успокаивать, помогая загружать тачку.
   Не знаю, почему меня тогда не забрали? Или директор испугался, что мы потребуем его разбирательства, или еще по какой-нибудь причине, но меня не взяли. Эту ночь я не спал. Так продолжаться долго не может. Надо что-то делать. Если не председатель колхоза Попко, которого я чуть не придушил, когда он хотел вспахать под овес наш приусадебный участок, так кто-нибудь из "доброжелателей" донесет в органы об этом инциденте. Теперь с директором завязался узелок, и уж эта гнида найдет случай со мной расквитаться: он ведь власть, да еще с партбилетом в кармане. И я принимаю решение бежать (это тоже зафикси­ровано в моем "деле", находящемся в органах, как дезертирство с трудового фронта).
   С помощью Шварева я получил годичный паспорт и без разрешения уехал в Москву. Мечта у меня была отправиться к отцу, он уже освободился, но это ведь не так просто. Чтобы доехать туда, надо иметь деньги и продукты. Это был 1946 год и продукты отпуска­лись по карточкам. Я знал, что с моими возможностями на "материке" особенно не разжи­вешься.
   Остановившись в Москве у двоюродного дяди (родной дядя работал водолазом в за­полярном порту Тикси, строил там порт), я вначале устроился разнорабочим в хозяйствен­ное управление МВД, чтобы хотя бы временно прописаться, а то ведь выгонят из столицы. Год был страшно голодный. Матери от своих заработков помочь не мог.
   Потом дядя пристраивает меня временно разнорабочим на хлебозавод. Там мне уда­лось подсушить себе сухарей на дорогу. И вот я "пятьсот восьмым" (пятьсот веселый, как тогда его звали) поездом еду до Красноярска, чтобы оттуда еще две тысячи километров на север, в далекую Таймырскую тундру.
   Где-то неделю пришлось тащиться "веселым" поездом до Красноярска, неделю при­шлось там ждать пароход. Продукты кончились, денег нет. Но была молодость, был пере­житый опыт, который научил меня выходить из тяжелых положений, и было неудержимое стремление попасть к отцу.
   Из Дудинки пришел теплоход "И. Сталин", но деньги кончились. Да если бы и были, билет купить я не смог бы. Для этого надо иметь пропуск или хотя бы приглашение.
   *

0x01 graphic

   с
  

[Теплоход"Иосиф-Сталин",накоторомавтор"зайцем"добралсяв-Запо- лярную-Дудинку. В трюме теплохода находились сотни-заключенных.-1946-г/

   Билеты и пропуска - это для тех, кто не прошел немецкие лагеря, американскую и советскую армию. Пароход был переполнен. Многие возвращались из отпусков, некоторые семьями ехали к своим освобожденным родственникам. Трюм парохода был забит заклю­ченными. Сопровождала их большая группа солдат внутренних войск. И все же я ухитрился проникнуть на недоступный "И. Сталин".
   Ночью включались прожектора, которые "шарили" по Енисею: вдруг кто-нибудь из зеков осмелится совершить побег? Я повторял путь отца. Только его везли в трюме, а я еду к нему, слава Богу, на палубе.
   На пароходе познакомился с бывшим военным моряком, который возвращался в Усть- Порт, где его ждала невеста, на которой он, как член партии, не имел права жениться без "благословения" крайкома ВКП(б). Вся беда в том, что она была немка, высланная из По­волжья, и поэтому требовалось разрешение крайкома (ты в первую очередь коммунист, а потом жених!).
   Узнав о моем положении, моряк меня подкармливал. Как сложилась судьба у этого человека? Ведь, насколько я помню, ему не разрешили связать свою судьбу с немкой, но он был готов наплевать на этот запрет. Расставаясь в Дудинке, я пожелал ему счастья, но, бо­юсь, что мои пожелания вряд ли ему помогли.
   НОРИЛЬСК - ОСТРОВОК ГУЛАГА
   В Дудинке, куда пришвартовался пароход, вовсю валил снег. Пассажиров выгружали быстро, так как "И. Сталина" должны были отогнать в спецзону, чтобы принять привезен­ных в трюмах заключенных.
   О том, что до Норильска можно добраться только на поезде по узкоколейке, я узнал от пассажиров, которые ехали туда не впервые.
   Прибежав на железнодорожную станцию (барак), я увидел, что прорваться мне будет не так-то уж просто. У единственной билетной кассы было столпотворение. На отходящий через пару часов единственный поезд билетов фактически уже не было, а народ с парохода все прибывал и прибывал. Кроме того, необходимо было иметь деньги, а и еще пропуск или разрешение на въезд.
   Я слышал, что с нами на пароходе ехал Зверев, главный инженер комбината, и решил найти его и попросить о помощи. Узнав, что ему подали спецвагон на пристань, сходу рва­нулся туда. Но зверевский вагон, как назло, загнали в охранную зону. Будут ли его цеплять к отходящему поезду или начальник задержится в Дудинке, никто не знал. Я опять побежал на станцию. С неба шел снег с дождем, дул холодный ветер с Енисея, а я в легком костюм­чике и без головного убора - так что поневоле забегаешь.
   На станции началась посадка. Поезд был оцеплен охранниками, которые проверяли билеты и документы. В пути следования, как я узнал, будут еще две или три проверки.
   Крики, ругань, беготня - и я, промокший насквозь, бегу в конец состава и стараюсь найти лазейку, чтобы можно было как-то уехать. Вещей у меня немного: заплечный мешок да фанерный чемоданчик.
   Оценив обстановку, я начал терять надежду на то, что смогу прорваться в Норильск. Значит, надо искать другие ходы-выходы.
   В этой суете я оказался замеченным. Ко мне подошел пожилой человек и спросил:
  -- Что, парень, проблемы?
  -- Да нет особых проблем. Только ни денег, ни пропуска. Вот и не знаю, что делать.
   Расспросив, кто я и к кому еду, Шоров - так он мне представился - сказал, что моего
   отца он знает, вместе работают на ТЭЦ.
  -- Пошли! - почти приказал он, и мы направились к подошедшей грузовой машине.
   Подойдя к группе молодых людей, разгружавших полуторку, он накоротке перегово­рил с ними и сказал, чтобы я помогал разгружать машину - таскал ящики и мешки в товар­ный вагон.
  -- А то ведь совсем замерзнешь.
   Когда заканчивали погрузку, он заговорщицки шепнул, чтобы я залез в вагон и, когда все погрузят, оставался там. Только так можно остаться не замеченным охранниками, у ко­торых сейчас хватало работы.
   Вскоре погрузка закончилась, двери вагона захлопнулись, и я слышал, как закрывают на ключ навесной замок. "Буду доставлен в Норильск, как в свое время в Германию", - подумал я и начал поудобней устраиваться в темноте. Как мне сказали - время в пути зай­мет не менее двенадцати часов.
   ...Как в тумане, находясь в полусознательном состоянии, я услышал ржавый звук от­крывающейся двери.
  -- Есть тут кто живой? - послышался человеческий голос. Я попытался что-то отве­тить, но вместо слое выдавил стон и упал на пол.
   Очнулся в теплушке. Вокруг меня хлопотали какие-то люди. Нечем было дышать. Пахло спиртом и еще чем-то острым- Я лежал под ворохом одежды, рядом полыхала бур­жуйка. Все тело прошибала мелкая дрожь.
  -- Ну, что, узник, оклемался? - заглядывая мне в лицо, спросил красивый мужчина с вьющимися волосами, - Ты уж извини, мы о тебе забыли, к сожалению. Малость разряди­лись и уснули. Только перед Норильском и вспомнили.
   Похлопав меня по щекам, добавил:
  -- Жить будешь до ста лег, если, конечно, не схлопочешь воспаление легких.
   Я попытался было встать, но тело плохо слушалось. Увидев мои потуги, мужчина положил руку мне не голову:
  -- Ты лежи-лежи. Время еще раннее. Пока машину вызовем, пока погрузимся. По­лежи.
   Лежать я долго не мог, страшно хотелось по нужде. С помощью Валерия {так назвал себя мужчина) я в чьем-то полушубке, на трясущихся ногах, побежал за вагоны.
   Было хмурое сентябрьское утро. Светало. Земля покрылась талым снегом. Справа, по ходу поезда, были видны горы. На склоне одной из сопок раскинулась большая строитель­ная площадка. На склоне другой - лагерные зоны, гигантские клетки, оцепленные колючей проволокой, охранными вышками. Вышки, видать, отапливались - были видны трубы, от которых шел пар. В зонах рядами стояли одноэтажные бараки. Знакомая до боли картина, только у немцев я не, видел отапливаемых вышек, но ведь здесь Заполярье. Слева, на холме, выделялись балочки и одноэтажный дом - вокзал и управление дороги.
   В вагоне встретили шутками, похлопывали по спине:
  -- Если в штаны не напустил и сам сходил туда, куда даже короли пешком ходят, зна­чит порядок.
   Усадили за стол перекусить - это были остатки от ночного банкета. Я сказал, что у меня, к сожалению, ничего съестного нет. Имеется только десять больших пачек табаку, которые я везу отцу.
  -- Валерий, налей ему!
   Здесь необходимо дать небольшую справку, кто был моим "лекарем".
   А им оказался сам Буре Валерий Владимирович. Для людей теперешнего поколения это имя ничего не говорит, а людям нашего возраста, особенно, если они имели мало-маль- ское отношение к спорту, это слово - как удар гонга. Валерий Владимирович являлся по­томком знаменитой династии Буре, которая своим талантом и мастерством прославляла ма­тушку Россию. Одно имя Павла Буре, знаменитого часового мастера, поставщика двора Его Императорского Величества, чего стоит!
   В.В. Буре, как и многие десятки тысяч таких, как он, прибыл в Норильск с очередным этапом заключенных в 1339 году по статье 58. Статью эту он "схлопотал" заслуженно: не­однократно бывая за кордоном в составе сборной страны по ватерполо, он видел тот, "за­гнивающий", мир. И, конечно, у него с товарищами появилась крамольная мысль: убить - ни много ни мало, - самого вождя народов. Групповой терроризм. Еще хорошо отделался - не расстреляли. Выжил он в лагере благодаря своим недюжинным природным качествам. Кем только не довелось быть, кроме общих работ, где можно было Богу душу отдать!
   До заключения некоторое время учился в институте, принимал участие в художе­ственной самодеятельности. И все это пригодилось в лагере. Жизнь свела нас в товарном вагоне, и он сделал все, чтобы я не свалился с воспалением легких. Когда я пришел работать на ТЭЦ, где он служил фельдшером в медпункте, мы были уже "свои в доску". Сидел он в лагере с моим отцом, и они хорошо знали друг друга. Культурный, обаятельный, немного флегматичного склада человек, Валерий резко выделялся среди зэковской братии.
   Несмотря на разность в возрасте (15 лет), мы были с ним "на равных". Это уже потом он сделает меня чемпионом Красноярского края по плаванию, а своих сыновей - чемпио­нами страны и Европы. Станет заслуженным тренером СССР. В 90-х годах его внук Павел Буре станет суперзвездой американской хоккейной лиги.
   Освободившись из лагеря, Валерий нашел здесь свое счастье в лице вольнонаемной красавицы артистки Людмилы Ермовны, с которой я до сих пор поддерживаю дружеские отношения. Людмила Ермовна в то время очень многим рисковала, общаясь с Буре, но она понимала, кого ей Бог послал!!!
   Находясь последние годы в Норильске, Валерий пошел работать на медный завод.
   Надо было поднимать "среднемесячную" зарплату, иметь "вредный" стаж работы, чтобы получить возможность пораньше уйти на пенсию. И здесь он быстро вырос до квалифици­рованного мастера, стал отличным рационализатором. В 1957 году он с семьей уезжает в Москву.
   Любопытно, что и мой отец в эти же годы и на том же медном заводе дорабатывал свой стаж. Вот только В. Буре был реабилитирован в 1956 году, а мой отец - в 1989-м. Со многими прекрасными людьми сведет меня судьба в Норильске, но В. Буре был первым.
  -- Потереть надо бы бутылкой, а содержимое влить внутрь, - советовал Буре в теп­лушке.
  -- Тоже мне... лекарь называется, - подтрунивали ребята над Валерием.
   Я ел отваренный картофель, тушеное мясо, помидоры, огурцы. Было еще что-то - уже не помню. Я глотал пищу, как удав, но мне казалось, что никогда не наемся.
   Когда налили большую металлическую кружку чая со сгущенным молоком, я, нако­нец, снял полушубок. Потом скинул куртку и повесил сушить у печки. Куртка была влаж­ной, и от нее шел пар.
   Ночью, в холодном вагоне, на мне все задубело, и теперь, сидя у раскаленной "бур­жуйки" в майке и трусах, я отвечал на многочисленные вопросы норильской футбольной команды, возвращающейся из Красноярска, где она выиграла кубок и первенство края за 1946 год.
   Вчерашние заключенные сталинских лагерей, они меня хорошо понимали (почти все сидели по "бытовым" статьям, кроме Валерия Буре). Больше всего их интересовала жизнь на оккупированных территориях, в немецких лагерях, отношение немцев, других народов к нам, русским.
   На вопрос, как нас кормили, я ответил, что на день приходилась пятая часть булки хлеба из ячменя после пивного производства с какими-то примесями. Ребята хором стали заставлять меня еще покушать, как будто сейчас можно было компенсировать то страшное недоедание, тот страшный голод, который испытал каждый узник немецких лагерей.
  -- Нет, в наших Норильских лагерях с кормежкой значительно лучше. (Действительно, в Норильске отношение к заключенным было лучше, чем в других лагерях страны. Поря­док, заведенный А.П. Завенягиным с учетом важности объекта - никель и другая продук­ция, крайне необходимая фронту и разрушенному народному хозяйству, могли быть про­изведены в суровых условиях Крайнего Севера только при наличии здоровых людей).
   Так, в первый же день моего прибытия в поселок Норильск я заимел замечательных друзей в лице команды - чемпиона и обладателя кубка края по футболу.
   Пришли машины и стали развозить ребят по домам. Каждый из них вез с собой с "ма­терика" картофель, лук, капусту и другие овощи. Все это было тогда на Севере громадным дефицитом.
   Где-то в пятом часу утра я с Виктором (левым нападающим) очутился на Круглом озере... Круглое озеро, знаменитое Круглое озеро! Бывшая лагерная зона, отданная под вольнонаемный (вышедший из лагеря) состав. Так же, как и Пашкина деревня, в сороковые годы в Норильске это были самые опасные зоны (хотя какие не были опасны в то время?). После того, как я помог Виктору перетащить из машины груз в четвертый барак, пошел к шестому, где жил отец.
   Войдя в сквозной коридор, я растерялся - не горела ни одна лампочка. Спичек у меня не было. Из-за филенчатых дверей раздавался храп, кое-где с присвистом. Жильцов обуял предутренний сон.
   В темноте я не мог определить, где находится шестая комната, и стал робко стучать в дверь. Не получив ответа, стал стучать в другую - противоположную. Никакой реакции! Кругом люди, но никто не отзывался. И длилось это довольно долго; я уже бил по филенкам кулаком. Минимум полбарака должно было уже проснуться.
   Я уже собрался было закричать, как раздался удар от брошенного в дверь предмета и
   страшный мат:
  -- Ты что, сука, делаешь? Я встану, ты под дверью ляжешь...
   Когда рев прекратился, я вежливо спросил, где находится шестая комната. Наступила пауза. Видно, здесь таким тоном никогда не разговаривали. И неожиданно - нормальным голосом ответили:
  -- Напротив.
   На робкий стук дверь открыл блондинистый парень.
  -- Вам кого? - спросил он, переминаясь с ноги на ногу. Видать, пол в бараке холодный, а он был в одних трусах. Теперь опешил я: обращение "Вам" как-то не вязалось с непри­нужденностью лагерного быта.
  -- Куц мне нужен, Терентий Митрофанович, - скороговоркой ответил я.
  -- Вот он... спит... пришел с третьей смены, - и парень показал на койку, стоящую в
   углу.
   В комнате было шесть коек, стол, две табуретки и печка с ящиком для угля.
   Отец лежал с натянутым на голову одеялом.
   Поблагодарив, я подошел к его кровати. Остальные жильцы комнаты уже не спали и выглядывали из-под одеял. Все наблюдали, что будет дальше. Мне не верилось, что отец спит. Как можно спать после такого страшного шума? Потом я понял, что с годами человек привыкает и к такой, казалось бы, немыслимой обстановке: пьянки, ссоры, драки. Когда это его не касается - забиться в угол и спать.
  -- Отец, - тихо сказал я. Он молчал. Тогда я взял его за ногу и потряс. Сбросив одеяло, отец вскочил и, протирая глаза, спросил:
  -- Что, пора вставать?
   Видать, это тоже было выработано годами лагерной жизни: подъем! - отбой!
   Мне стало тяжело дышать. В глазах защипало. Я не помню, когда я плакал в послед­ний раз, но почувствовал, что могу не сдержаться.
   И вот стою я в одном костюмчике, даже без головного убора, (его не было), левой рукой придерживаю лямку висевшего на плече солдатского вещмешка, рядом на полу стоит самодельный фанерный чемоданчик с гостинцем для отца, а передо мной сидит мой люби­мый отец, еще не пришедший в себя после сна, и спокойно протирает заспанные глаза.
   Расстались мы почти десять лет назад. Я тогда был еще мальчишкой, а теперь уже взрослый парень, сам прошедший немецкие лагеря и войну.
   Сверлила нехорошая мысль: а может у отца уже по-другому сложилась жизнь, без нас? Не верилось, не хотелось верить. Я помню, как он нас всех любил. Но жизнь есть жизнь, и столько прошло лет - и каких лет...
   Протерев глаза, отец безразличным взглядом посмотрел на меня. Я видел, что у него не вздрогнул ни один мускул, не вспыхнул взгляд - полное безразличие.
  -- Здравствуйте (в детстве к родителям мы обращались на "вы"), - сказал я, боясь по­сле такого взгляда сказать "отец" или "папа".
  -- А ты кто? - поздоровавшись, спросил отец.
  -- Я - Володя.
  -- Какой Володя? Чей?
  -- Ваш сын - Володя, - ответил я, чувствуя, что на следующий вопрос я вряд ли смогу нормально ответить. Ком перекрыл мне горло.
   В комнате стояла гробовая тишина. Даже парень, который открывал мне дверь, нахо­дился на кровати в полулежачем виде и не натягивал на себя одеяло, боясь хотя бы малей­шим шумом нарушить наш разговор.
  -- Не Володя, а Андрюша, - сказал отец, растягивая слова.
  -- Андрюша старший, а я младший, - выдавил я.
   У отца не укладывалось в голове, что перед ним стоял его Вовчик (так в детстве звал меня отец). В его сознании, клетках головного мозга я остался девятилетним, щупленьким
   мальцом, каким он меня помнил тогда, в 1937 году, перед арестом.
  -- Митрофаныч, ты чего парня держишь по стойке смирно? Поцеловал бы по-род­ственному, да пригласил бы сесть, - сказал, соскакивая с кровати, один из парней. Он схва­тил провод от стоящего посреди комнаты "козла" (кусок трубы на подставке, на котором поверх асбестового полотна намотан голый провод) и подключил к сети.
  -- Сейчас погреемся, - сказал парень и юркнул под одеяло.
   Придерживая одной рукой кальсоны, отец поднялся и стал на пол. Я попытался его обнять, с плеча соскочил вещмешок. Отец тоже пытался ко мне прижаться, но с него соска­кивали кальсоны, он смог обнять меня только одной рукой. Произошло все это как-то не­ловко и не "по-родственному". Я видел, что отец меня "не принимает". Загрубевшая от лагерной жизни корка, образовавшаяся в его душе, не позволяла ей отозваться на зов род­ной крови. Находясь в каком-то детском смущении, отец вновь сел на кровать, не зная, что ему делать.
  -- Вы ложитесь, отдохните, а я пока посижу, - сказал я, не зная, куда поставить чемо­данчик и вещмешок, а потом затолкал их под стол.
  -- Нет, так дело не пойдет, - отозвался еще один жилец комнаты, с огненно-рыжей шевелюрой. - Митрофаныч, тащи, что положено в таких случаях.
   От включенной печки в комнате быстро теплело, и ее обитатели стали вставать, оде­ваться, греть кипятильником воду в медном (одном на всю комнату) чайнике.
   Умывались (промывали глаза и полоскали руки) из кружки над ведром. Брились, в основном, на работе, где у каждого в душевой был свой шкафчик с необходимыми принад­лежностями. Все, кроме отца, работали нормально - с утра. Отец трудился сменным масте­ром в котельном цехе ТЭЦ по скользящему графику.
   Завтракали - Михаил, Василий, еще не проронивший ни слова, Федор, который от­крыл мне дверь, и Николай - рыжий. Пятый, Григорий Иванович, грузный, угрюмый муж­чина в возрасте отца, за все утро тоже не проронивший ни слова, ел, сидя на своей кровати, отвернувшись в сторону двери. "Как мы в немецком лагере на нарах", - вспомнилось мне.
   Ребята, а все они были лет на пять и более старше меня, приглашали нас разделить с ними "что Бог послал", но я отказывался, ссылаясь на то, что мы еще успеем позавтракать, нам на работу не идти.
  -- Ну, Митрофаныч, чтобы к нашему приходу все было чин-чинарем, - сказал Михаил и, помахав рукой, вышел из комнаты.
   Вскоре все ушли. В коридоре был слышен мат, смех, шарканье обуви спешивших на работу людей. Через некоторое время еще были слышны торопливые шаги и бег по кори­дору задержавшихся.
   Опаздывать на работу нельзя. Иначе опять в лагерь, а кому хотелось "опять", хотя жизнь в этих условиях мало чем отличалась от лагерной. Но здесь все же была свобода.
   Когда все ушли, отец встал и начал одеваться. Делал он это медленно, и я чувствовал, что он еще в растерянности. Все это было для него неожиданно и вносило разлад с его с годами сложившейся системой. Оглушенный случившимся, он не мог собраться. Выглядел отец неплохо, уже почти год, как он находился на свободе. Только в моем сознании он со­хранился бодрым, энергичным, всегда в движении, но сейчас он как-то одеревенел, его ско­вала какая-то нерешительность. Я развязал свой вещмешок, достал буханку хлеба и банку американской тушенки, подарок норильских футболистов, и выложил на стол.
  -- Давайте позавтракаем, - предложил я.
   Отец малость засуетился:
  -- Сейчас чаек подогреем, - сказал он и залил из цинкового бачка воду в чайник. - Надо "козла" отключить и припрятать, а то комендант увидит, ругаться будет. Мы эту штуку на ночь подключаем, от печки толку мало: пока горит - тепло, а потухнет - сразу холодно, - сбрасывая провода "козла" с оголенных концов, сказал отец.
  -- Сейчас печку затопим и чего-нибудь сварим на обед, - продолжал он, выскакивая из комнаты. Вернулся он с небольшой охапкой сухих дощечек, видать, от ящика, и ловко рас­топил печь. Рядом с печкой стоял ящик с каменным углем.
  -- Уголь, наверное, золотой? - поинтересовался я. - Сколько надо трудов, чтобы до­ставить его на Север.
  -- Что ты! Угля у нас навалом. Пласты его выходят даже на поверхность, - сказал отец. - Здесь все есть. Видел у станции две горы? Одна гора Шмидтиха полна угля, а другая - чего там только нет! - и никель, и медь, и платина, и золото-серебро. Думаешь, зря сюда нагнали столько зэков? Да и кормят и одевают здесь лучше, чем в других лагерях. Один никель чего стоит - без него на войне была бы хана.
   Я слушал отца и не понимал, почему нам пришлась бы "хана", не будь норильского никеля. О никеле у меня были свои познания: никелированная ручка, кровать - красиво и не ржавеет.
   Завтракали молча. Я почти ничего не ел, недавно хорошо покормили футболисты, да и не мог сейчас есть, хотя за военные годы был приучен к тому, что сколько бы ни дали - смолотил бы все за милую душу.

0x01 graphic

  
   Первая встреча-отца-с сыном через-десять летвынужденной разлуки.1 и
   Отец тоже почти не ел. Он как-то суетился и старался подсовывать мне куски хлеба с тушенкой. Иногда задавал вопросы то о матери с Олей, то о том, как погибла Галя, говорил, что отправил Андрею несколько писем по адресу, который прислала ему мать, но ответа так и не получил. Я достал записную книжку, и мы сверили его адрес с моим. Все тот же. Я сказал отцу, что, наверное, туда, в погранзону, письма из Норильска не доходят.
   Он обратил внимание на мои ботинки.
  -- Добротны... Не тяжелые ли?
  -- Нет, не тяжелые, но прочные, - ответил я, - американские, армейские. Брюки тоже ихние, а еще в вещмешке гимнастерка и куртка. Полная форма американского солдата.
  -- Шерстяные, - изучая мои брюки, сказал отец. - Наверное, дорого стоит вся форма?
  -- Не знаю, сколько она стоит, - небрежно сказал я. - Мне она досталась бесплатно. - И я вкратце рассказал отцу, откуда у меня американские причиндалы, что мне об этом нельзя говорить никому. Об этом знает только мать. Мы с ней договорились, что она будет молчать.
  -- Так они тоже воевали против немцев? - удивился отец. - Почему же нельзя говорить о том, что и ты с ними воевал против общего врага?
   После этого разговора мы с ним больше никогда не возвращались к американской теме. Мне показалось, что он не очень-то поверил моему рассказу и про себя, наверное, подумал, что сынок привирает.
   Наш разговор перескакивал с одной темы на другую, и чувства, что через столько лет встретились отец и сын, не возникало. Было что-то не то, а что именно, я не знал. Это вы­яснилось потом, через несколько месяцев. Просто отец меня не признал. Он не верил, что я его сын. Видать, я очень изменился внешне, а загрубевшее в условиях лагерной жизни сердце отца не почувствовало зова родной крови.
   Он мне потом рассказывал, что наблюдал за мной несколько месяцев со стороны: и походку, и речь, и другие приметы, которые у него сохранились в памяти. И вот однажды у него как будто что-то сработало внутри, и он "ощутил" меня.
   Мы как-то вели разговор с Федей Морозовым на техническую тему. Он мне страстно что-то доказывал, а я сидел и внимательно его слушал, повернув к отцу голову в пол-обо­рота и прищурив глаза. Прищуренный и очень внимательный взгляд, посадка в полуоборота к собеседнику - так мог сидеть и слушать только Володя, его Вовчик.
   Началась моя новая жизнь в Заполярье.
   Через несколько дней после приезда завыла пурга, которая почти до крыш засыпала наши бараки. Ударили морозы. Была вторая половина сентября...
   Норильск мне страшно не понравился: одни сплошные зоны, кругом колючая прово­лока, бараки да балки. Только на Севастопольской улице стояли трехэтажные блочные дома, да один четырехэтажный, в котором находились и кинотеатр, и столовая, и библио­тека, и общежитие. Такой же примерно пятачок тундры был застроен на Нулевом пикете, с двумя улицами - Железнодорожной и Горной. Пара трехэтажных домиков находилась в районе озера Долгое - Соцгород. Вот и весь "вольный" поселок Норильск того периода, а остальное - зоны, зоны и бескрайняя тундра.
   "Мне бы как-нибудь до навигации дотянуть, - думал я, - а потом рвану из этой дыры". Хотя еще сам не знал, куда рвану и где меня ждут. Не знал и того, что проживу в этой "дыре" двадцать семь лет.
   Через несколько дней устроился дежурным бойлерных установок на ТЭЦ. Федя тащил меня в электрики, да мне и самому нравилась эта "благородная" профессия, но пошел ра­ботать дежурным у бойлеров. Там давали больше хлеба на карточки.
   После пятилетнего перерыва в учебе записался в восьмой класс вечерней школы. На первом уроке математики я чуть не спасовал и не бросил учебу, когда учительница написала на доске квадратный корень (римская пятерка), а под ней еще и цифру. Спросить, что это такое, я не мог. Ведь у меня в заявлении было написано, что я закончил семь классов. И так почти по всем предметам. Но я не пропустил ни один день учебы, ни один урок, и весной из тридцати учеников вечерней школы, которые записались в восьмой класс, я был един­ственный, кого перевели в девятый.
   На ТЭЦ в основном работали заключенные или уже отсидевшие. Нас, чистых "воль­няшек", было очень мало. Была своя комсомольская организация, и мне через полгода ра­боты было предложено вступить в комсомол. Я думал, что ослышался - меня и в комсомол? Наверное, не знают моих "заслуг": был в оккупации под немцами, был три года в немецких лагерях, отец только что вышел из лагеря, в котором сидел по 58-й политической статье - и вдруг в комсомол.
   Со мной "беседовали", и я все рассказал, а потом и написал. И вот в феврале 1947 года комсомольское собрание ТЭЦ принимает меня в члены ВЛКСМ. Но впереди еще утвержде­ние в политотделе комбината. Ведь комбинат находится в системе ГУЛАГа МВД СССР. Я был уверен, что там меня не утвердят, и не очень переживал.
   В комнате парткомиссии, куда я пришел на утверждение, находилось человек десять людей в форме и с двумя просветами на погонах. Только единственный имел один просвет и пару звездочек на погонах. Это был помощник начальника политотдела по комсомолу
   Николай. Накануне он довольно обстоятельно со мной беседовал. В тот момент, когда я вошел в комнату, мне почему-то стало жаль помощника по комсомолу. Ему наверняка по­падет, стоит им только заглянуть в мое дело.

Поздоровавшись, я встал у торца стола. На другом конце в кресле сидел полковник и держал в руках папку с моим "делом". Остальные - майоры и подполковники - сидели

0x01 graphic

вдоль стола. Я хотел начать со своей биографии, но полковник опередил меня:

  -- Какие вопросы будут к Куцу?
   Все молчали. Видать, им уже надоело зада­вать стандартные вопросы (до меня уже несколь­ких ребят принимали).

Тогда полковник спросил:

  -- Какие у тебя отношения с отцом?
   Я знал несколько случаев, когда дети отка­зывались от своих репрессированных родителей, чтобы вступить в комсомол (большинство с бла­гословения родителей: не страдать же детям всю жизнь из-за своих "непутевых предков"),
  -- Нормальные, - ответил я и рассказал, как отец меня вначале не признал, а сейчас все стало на свои места.
  -- А против Советской власти он тебя не агитирует? - вновь задал вопрос полковник.
  -- Нет, не агитирует. Да и не может он меня агитировать: он ведь имеет всего церковно-при­ходскую школу, а я учусь в восьмом классе. Если

' бы он меня агитировал против власти, я не всту-

Владимир Куц. член ВЛКСМЦ пал gbI в комсомол. Мне надо было бы вначале

   перевоспитать его...
   Видно, ответы мои понравились. Все как-то облегченно зашевелились.
  -- Как у тебя с учебой? - спросил кто-то из комиссии.
  -- Неважно. Был перерыв более пяти лет, и учился я до этого в украинской школе. Но, думаю, вытяну.
   Так, ответив еще на несколько вопросов, я стал комсомольцем.
   Жизнь закрутила меня. Работа, учеба, а в воскресенье (тогда был только один выход­ной) стирка, получение продуктов по карточкам. Скучать и грустить было некогда.
   Когда я уезжал из Москвы, я не взял какой-то бумажки со своей работы и мне не дали продуктовых карточек. Жить на одну карточку вдвоем при нашей работе и тем более в За­полярье было очень тяжело. Карточки мне выдали только с первого января. Булка хлеба стоила на базарчике сто рублей, а я получал всего несколько сотен. А ведь у меня еще и зимних вещей не было. Куртку солдата американской армии утащили через окно. Она была наброшена поверх одеяла, когда я спал на кровати отца, когда он находился на работе. Впрочем, к норильским условиям она не очень-то подходила. Вообще-то я спал на полу, так как седьмую кровать в комнате поставить было негде. На ночь включали электрический "козел", но он быстро поднимал температуру, и кто-нибудь его отключал. Часто "козла" забирал комендант и устраивал большой шум. От печки тепла было очень мало. К утру ста­новилось очень холодно. Стены комнаты покрывались изморозью.
   Обычно, перед тем как вылезать из своей норы на полу, я вначале забирал к себе ру­башку и согревал ее своим телом, а потом моментально натягивал ее на себя, а затем уже брюки. Ложился я в свое "гнездо" предварительно прогревая его накаленными на печкекирпичами, завернутыми в полотенце. Кирпичи эти аккумулировали тепло почти до сере­дины ночи, но к утру остывали.
   Так как денег мы с отцом получали мало, а надо было еще и матери с сестрой посылать (на Украине был голод), то пришлось мне купить на ТЭЦ у зэка бушлат по "дешевке". Он был теплый, на вате, но пропитан машинным маслом (заключенный, который его продал, ликвидировал в нем аварию в маслосистеме турбины). Была только одна неприятность: в гардеробе школы его не брали на вешалку, он "пачкался" и вонял.
   Я часто одалживал чистую телогрейку у электросварщика Петра.
   Вечерами он сидел дома. Да и вообще у нас мало кто вечером куда-нибудь ходил. Во- первых, некуда, а во-вторых, небезопасно. Круглое озеро было одним из самых опасных мест в Норильске в те годы. Место глухое, на отшибе. Всего несколько бараков и кладбище у озера. Зимой, правда, могил не копали, гроб заталкивали в прорубь. Оттуда же брали воду для стирки, мытья полов. Воду для питья привозили в бочках на санях. Бывали случаи, ко­гда весной гробы всплывали, тогда их топили грузилами.
   Контингент бараков - люди, отсидевшие в основном за бандитизм и воровство.
   На Круглом озере почти не было случаев, чтобы кого-нибудь не раздели. Сюда мало кто ходил, а вот убийства были, и довольно часто. В основном это было выяснение отноше­ний, карточные дела или же защита воровской "чести".
   Я вначале не понимал, где и в каком окружении живу, хотя отец неоднократно преду­преждал, на что я обычно отмахивался, говоря, что в жизни тоже, мол, кое-что повидал.
   Иногда вечерами, когда не было занятий в школе, а ветер дул с нашей стороны и в комнате стоял мороз, я переходил в комнату напротив и учил там уроки. Обычно там вече­рами никого не было. Потом я узнал, что ребята в это время "подрабатывали".
   Однажды часов в десять вечера в комнату ввалились, все в снегу, двое мужиков с большой волчьей шубой под мышкой. На улице ревела пурга.
  -- А, это профессор тут у нас науку грызет, - отряхиваясь у порога, усмехнулся Васи­лий, громадный верзила. Я его немного знал, он тоже работал на ТЭЦ, в цеху топливопо- дачи.
   Другой - маленький, с одним глазом, Гриша, не сказав ни слова, сбросив с кровати матрац с постельным бельем, сказал Василию:
  -- Давай, отряхивай снег и ложи.
   Василий отряхнул снег с шубы и начал ее укладывать на пружины кровати. Потом поднял волчью доху и сказал:
  -- А не жирно тебе будет спать на такой перине? Я и сам не прочь забраться на серого.
  -- Так у тебя же там пальто с лисой. Чего доброго, задерет волк лисичку, - беря у Ва­силия шубу, сказал Гриша и начал ее аккуратно укладывать на пружины кровати.
   Я, ничего не понимая, спросил:
  -- Ребята, а где вы взяли такую шубу?
   Они посмотрели друг на друга, потом на меня и ухмыльнулись. Раздевшись, Василий сел на кровать и начал снимать валенки.
  -- Ты спрашиваешь, откуда? - спросил Василий. - Так это мы с Гришей помогли од­ному человечку. Видим, идет, а коленки заплетаются в этой шубе, она мешает ему идти. Понимаешь? Вот Гриша ему и говорит: ты что, мол, мужик, мучаешься, не видишь, что ли, она тебе в коленках жмет. На что тот ответил, что и в самом деле мешает, снял ее и отдал Грише. Вот так... Ну а теперь, профессор, иди к себе, нам отдыхать надо после трудов пра­ведных.
   Придя к себя в комнату, заниматься я уже не мог. Мужички спали, не было только отца, он работал в третью смену и скоро должен был прийти. Я подбросил угля в печку, снял с нее два разогретых кирпича, завернул их в портянки и сунул в свою "норку. Уснуть я сразу не мог. У меня не укладывалось в голове, как это такая большая шуба может жать в коленках.
   Утром я рассказал отцу об увиденном в комнате напротив. Он рассмеялся и сказал:
  -- Ребенок ты еще, хотя и прошел медные трубы, как ты говоришь. Помалкивай и не лезь не в свои дела! Большинство этих ребят или опять сядут, или погибнут. Здесь, брат, свои законы и свой устав. Будь поосторожнее, сынок!
   Насколько я помню, в 1946 году один лишь я из жителей Круглого озера учился в вечерней школе. Школа находилась в районе улицы Севастопольской, и дорога на Круглое озеро шла мимо вахты ТЭЦ через кладбище. Возвращался я поздно, кругом пустырь. Но никто меня не грабил и не раздевал. Ребята нашей улицы меня знали и потому не трогали. А вообще-то погибнуть в те годы в Норильске ничего не стоило. Я сам попадал в такие ситуации, когда можно было отдать богу душу ни за что, ни про что.
   Как-то сидел в комнате с книгой, зашла ко мне Сцюра, сестра жены дяди Паши, ма­шиниста турбины ТЭЦ. Этот дядя Паша имел несколько орденов, так как по разнарядке награды давались и на ТЭЦ. Но вольнонаемных там было мало, а он к тому же относился к лицам основной специальности, да еще и рабочий (а в разнарядке свой процент и на рабо­чих), в общем, все награды были его.
   Семья дяди Паши в нашем холостяцком бараке занимала отдельную комнату, как-ни­как орденоносная.
   Так вот, сидим мы со Сцюрой (надо же иметь такое имя!) на отцовской кровати, а Сцюре девятнадцать лет, и я ей рассказываю какую-то смешную историю. Сидим, смеемся. Нам хорошо. Хотя, посматривая сбоку на ее высокую девичью грудь, временами спазмы перехватывают горло.
   Запыхавшись, в комнату вбежал Михаил, он куда-то спешил. Взял с тумбочки пузы­рек со спиртом, уже было направился к двери, но вдруг обернулся.
  -- Весело вы хохочете, - сказал он.
  -- А чего же нам делать, вот и хохочем, - ответил я Мишке.
  -- Тебе не хохотать надо, а драть ее, чтоб визжала, - сказал Михаил и схватил Сцюру за обе груди.
   Опомнившись, Сцюра пыталась вырваться, но Михаил не пускал. Я вскочил на ноги и оттолкнул Михаила от девушки. Со слезами Сцюра выбежала из комнаты, а Михаил набросился на меня. Увернувшись, я с разворота нанес ему удар в скулу, и он упал на кро­вать, стукнувшись затылком о стену. Михаил тяжело перевернулся и из-под матраса достал финку.
   Выскочив в коридор, я не знал куда мне деться, и увидев приоткрытую дверь в сосед­ней комнате, забежал туда, закрыл дверь на крючок. В комнате никого не было. Окна во всех комнатах были зарешечены.
   Дернув пару раз за дверную ручку, Михаил стал сапогами пинать дверь. Вот уже одна филенка полетела в комнату. Я метался по комнате как пойманный зверь, не зная, что де­лать.
   О том, что Михаил меня зарежет, сомнений не было. Я надеялся, что кто-нибудь по­явится и придет мне на помощь, но, видать, большинство людей было еще на работе, а того, кто сидел дома, это не касалось. Пробив отверстие в двери, Михаил с финкой в руке стал пролезать в комнату.
   В этот момент мой взгляд упал на кочергу, стоящую у печки, и я схватил ее. В тот момент, когда половина тела Мишки оказалась в комнате, я шагнул к двери и стукнул его по голове. Крякнув, парень завис в дверном проеме.
   Отбросив крючок, я с силой толкнул дверь, и, развернув ее вместе с телом Михаила, выскочил из барака и побежал на ТЭЦ. Домой меня привел дядя Паша, который принес мне одежонку, ведь убежал я в одной рубашке и без шапки.
   Потом я всех предупредил, чтобы никто об этом случае не проговорился отцу, так как не был уверен, что отец не прибьет за это Михаила.
   За всю первую длинную полярную ночь я ни разу не был в кино. ТЭЦ, школа, раз в
   неделю баня, барак - и все.
   Иногда я как бы просыпался от такой жизни и, находясь один в комнате, обычно лежа на отцовской кровати и глядя в потолок, под вой страшного ветра, тоскливо задумывался: для чего я живу? что ждет меня впереди? в чем смысл жизни?.. И вот однажды, находясь в таком состоянии, я как бы покинул эту грешную землю. Обуявшие меня мысли резониро­вали с какими-то неземными звуками и уносили меня во вселенную. Мое душевное состо­яние сливалось с диким воем полярной пурги, обволакивалось аккордами священной Ше­стой симфонии Бетховена. Я был словно в бреду. В бреду таинственном и страшном. Я почти сходил с ума. Спасло меня окончание симфонии. Сперва исчезли громовые раскаты. Потом послышались какие-то голоса, а потом опять волшебная музыка, но уже о сказочном лесе, лужайке. Слышалась трель пастушьего рожка. Я увидел голубые озера и кудрявые леса, белые домики с красной черепицей и прекрасные дороги, окаймленные фруктовыми деревьями. Это уже Бавария, Австрия... другой мир. Вместе со звуками эти картины поки­дали меня. Я вновь возвращался в барак, в пургу, в безысходность.
   Из той первой зимы сохранились в памяти два случая: выбежав как-то ночью в туалет, я увидел, что горит никелевый завод. Я поднял страшный шум, призывая всех бежать ту­шить огонь, за что едва не схлопотал по шее от разбуженных мною людей. Оказывается, это сливали в отвал металлургические шлаки, а я принял это за пожар.
   А еще помню, как ночью, часов в двенадцать, возвращался из школы. Стояла морозная и безветренная погода, что на Таймыре в полярную зиму бывает очень редко. Воздух был чистый, дышалось легко. Я шел не спеша и вдруг мне послышался какой-то шорох. Я огля­нулся и, посмотрев наверх, замер. По всему небу, от края и до края, золотисто-зелеными волнами переливалось сказочное, никогда мной не виданное сияние. Северное сияние! Я стоял, боясь пошевелиться, чтобы оно не исчезло. Казалось, что от него исходит какой-то шелест. Сколько стоял - не помню, но, наверное, долго, так как основательно промерз.
   Прожив на Севере двадцать семь зим, я больше никогда не видел такого красочного сияния.
   Страшны для этих мест зимние "черные" пурги. В этот момент все небо плотно за­крывается облаками, валит снег, который под напором ветра превращается в сплошную массу. Тогда ничего не видно, и из-за гула ветра ничего не слышно.
   Не дай бог попасть в такую пургу. Здесь надо ложиться за какое-нибудь укрытие го­ловой против ветра и лежать. Такая пурга может длиться несколько суток. Остаться живым при затяжном "черном" урагане в тундре маловероятно. Нечто подобное я видел на юге нашей страны, только летом.
   (По роду своей работы мне пришлось в 80-х годах несколько месяцев провести в Та­джикистане, а потом на юге Красноярского края, в Хакасии. Ветер "афганец", как его назы­вают в Таджикистане, а в Хакасии - "хакас" - это тоже страшные явления природы. Так же небо заволакивают тучи и начинается страшная пурга, несущая тонны раскаленного песка и пыли).
   С появлением в феврале солнца дуют "светлые" пурги-поземки. Во время такой пурги солнце слабо просвечивается сквозь взвихренную снежную пыль. Такие пурги обычно бы­вают затяжными, но мало опасными.
   Как бы наградой за труды праведные в эту тяжелую зиму было назначение меня во­жатым в пионерский лагерь Таежный, расположенный под Красноярском. Во-первых, это на две тысячи километров южнее, а, во-вторых, лагерь расположен в тайге, на берегу могу­чего Енисея.
   Мысль о том, что я с первым же пароходом уеду из этой дыры, вскоре была вытеснена другой: вот закончу вечернюю школу, а потом отправлюсь "на материк".
   Покинув островок, который представлял собой наш поселок, состоящий из бараков, балков и многочисленных лабиринтов из колючей проволоки, заваленный снегом несмотря на июнь, мы плыли навстречу весне и лету.
   Весну мы почувствовали, когда поднялись на пароходе вверх по Енисею выше знаме­нитой Игарки. Этот когда-то самый северный порт мира представлял из себя жалкий вид: те же бараки и балки, да еще дощатые тротуары (иначе летом увязнешь в грязи). Зато здесь был свой внутренний город, и он выгодно отличался от самой Игарки. Это склады лесной продукции. Штабелями, по ранжиру выложенные доски, брусья, балансы и другие лесома­териалы. Здесь были свои улицы и переулки, чувствовался порядок и раз и навсегда заве­денный ритм. Все пиломатериалы предназначались на экспорт, и это требовало особого прилежания.
   Обязательной была остановка в Курейке, где мы с замиранием сердца осматривали места ссылки Сталина и Свердлова.
   Когда позднее в Шушенском я увидел, в каких условиях отбывал ссылку государ­ственный преступник, брат казненного террориста, я не мог уяснить себе, откуда у них взя­лась такая жестокость, когда они отбирали власть у царя. Если Ленин беспощадно расправ­лялся с духовенством и интеллигенцией, уничтожал трудолюбивое казачество, то Сталин уложил миллионы крестьян и рабочих, гноил их в лагерях и тюрьмах. Ради чего?
   Ведь эта троица была сослана за явное выступление против существующего тогда строя, готовила насильственное свержение власти. Но придя к власти, они же уничтожали в том числе и совершенно безвинных, а иногда и лучших людей России.
   Глядя сейчас на милую избушку в Курейке, где отбывал ссылку Сталин, я сравнивал ее с бараками зэков Норильлага, откуда только что приплыл. Мы хором скандировали: "Да здравствует дорогой Иосиф Виссарионович!" Этот феномен языческой радости, наверное, надолго останется неразгаданным.
   В конце сороковых годов дом в Курейке встроили в дворец-павильон, который вели­чественно возвышался над покосившимися и черными от времени домиками местных жи­телей, внушая им власть и страх. На берегу Енисея был сооружен также громадный бюст "отца народов" из белого мрамора. После смерти "великого кормчего" павильон разнесли в пух и прах, а бюст сбросили в Енисей, где он еще долго выглядывал из воды, как бы напо­миная о том, что еще сможет оттуда подняться...
   Начав свое путешествие зимой, мы проплыли за пару дней весну, и вот уже вступили в лето. Суровые, скалистые берега могучей реки в оправе сонной тайги - и никаких дере­вень. Только одиноко стоящие избушки бакенщиков, вид которых в этом лесном царстве внушал смутную тревогу о бренности человеческой жизни. До чего же красива и своеоб­разна природа этих мест!
   Вот мы швартуемся к крутому берегу, на котором раскинулся пункт нашего назначе­ния - Таежный. Первое, что мы почувствовали, когда отдали якорь, - нестерпимый и какой- то непривычный после долгой зимы запах леса и трав. Сошедшие на берег ребятишки боя­лись бегать по траве, чтобы ее не помять. Было очень трогательно наблюдать, как некото­рые дети бережно разглаживают листики цветов. Ведь некоторые из них, родившиеся в Но­рильске, впервые увидели большие деревья и красивые цветы. Отсюда такая реакция. По­том все встало на свои места.
   Вожатым я пробыл недолго. Произошел случай, который внес коррективу в мою ла­герную жизнь. Однажды, отправив ребят со своим помощником Димой после купания на обед, я решил еще немного поплавать. До этого у меня не было такой возможности - за ребятами, пока они плещутся в воде, нужен глаз да глаз. Речка есть речка, а тут сам Енисей, который шуток не любит.
   Резвясь у берега, я не сразу заметил, что к реке спускается... Валерий Владимирович,
   Буре.

0x01 graphic

  
   Автор со своим тренером-наставником Буре В.В
  -- Какими судьбами? - обрадовался я.
  -- Совершаю предобеденный моцион, - улыбаясь, ответил Буре. - Мы здесь базиру­емся в доме отдыха. Вся команда в сборе с Андреем Петровичем Старостиным во главе. Тренирует он нас беспощадно... А ты как тут оказался?
  -- Я - пионервожатый. Вот ребят искупал, а сам решил малость поразмяться.
  -- Ты где так научился плавать, не у немцев ли? - как-то заинтересованно спросил Валерий.
  -- У немцев я не плавал. И воду видел только через колючую проволоку.
  -- Ну, а все-таки, - не отставал Буре. - Откуда у тебя такая спортивная плавучесть?
  -- Жили мы на реках, где отец мосты строил, - объяснил я, - вот и научился там пла­вать.
  -- А кой тебе годик, малютка? - продолжал расспрашивать меня будущий отец и дед будущих чемпионов.
  -- В ноябре двадцать будет, а что? - переспросил я.
  -- Ничего, ничего, - как бы раздумывая, ответил Валерий. - Пора обедать. - Он по­смотрел на часы и пошел в сторону дома отдыха.
   На следующий день в пионерлагерь пришел Панов, руководитель спортивной ко­манды комбината и, найдя меня, сказал, чтобы я шел с ним в дом отдыха на переговоры о моем участии в краевой спартакиаде по плаванию. С руководством лагеря он договорился.
  -- Что за соревнования? - растерялся я. - Никогда в жизни ни в каких соревнованиях не участвовал, разве только наперегонки с ребятами, - говорил я Панову по пути в дом отдыха.
  -- Буре тебя заприметил, а уж он толк в этом знает, - успокаивал меня начальник.
  -- Тоже мне, знаток нашелся, Буре. Что он в плавании смыслит?
  -- Ну, парень, ты даешь, - смеясь, сказал Панов. - Если бывший член сборной страны по ватерполо, мастер спорта, не понимает в этом, то кто же, по-твоему, понимает?
   Со следующего дня начались усиленные тренировки. Мы с Буре переплывали Енисей, а потом, отдохнув, Валерий оттачивал со мной технику кроля.
   Школа Буре (хотя и кратковременная), мои данные, запримеченные им, да и моя настырность сделали меня чемпионом Красноярского края 1947 года по плаванию на 100 и 400 метров вольным стилем. Нас, шестеро норильчан, впервые в истории Норильска вклю­чили в состав сборной края для участия в Спартакиаде народов РСФСР в Москве. А перед поездкой в столицу всех шестерых напутствовал сам начальник комбината и Норильлага генерал Панюков.

0x01 graphic

  
   Москва, 1947 год. В. Куц - чемпион Красноярского края по плаванию на Спартакиаде народов РСФСР
   Фактически нам пришлось выступать втроем - остальных не пропустила мандатная комиссия - они бывшие зэки. Как вообще они оказались в Москве?! Кто разрешил? Сейчас не помню, но, по-моему, им дали 24 часа на выезд из столицы. Тогда с этим было очень строго.
   Чудес не бывает, и я довольствовался тем, о чем много позже напишут: "главное не побеждать - а участвовать". Правда, это было сказано об Олимпийских играх, но для нас это было событие не меньшей значимости. Мои результаты (в третьей десятке) очков нашей команде не принесли, но я не слишком расстраивался и больших иллюзий не питал. Сделал все, что мог.
   На первом заплыве произошел курьез. Мы с руководителем из крайспорткомитета не смогли вовремя добраться на водный стадион "Динамо". Когда мы прибежали на стадион, там уже объявляли, кто по какой дорожке будет плыть.
   Чемпион Красноярского края вызывался на первую дорожку. Спускаясь по ступень­кам к бассейну, я на ходу раздевался и передавал вещи своему напарнику. Последовала ко­манда "На старт!", и я выскочил на стартовую тумбочку в... ботинках. Трибуны взорвались смехом и свистом.
   Находясь в возбужденном состоянии, я не понял, в чем дело. И стоял с каменным со­средоточенным лицом. Стадион ревел. Судья на старте, видя, что я не в себе, подошел ко мне, и, толкнув в плечо, пытаясь вырвать меня из оцепенения, тихо прошептал: "Парень, в
   Москве в ботинках плавают только "бухарики".
   Только тогда до меня дошло, почему ревут трибуны. Я соскочил с тумбочки и, сбро­сив полуботинки и носки, вновь занял место на старте.
   Заметив, как стоящий рядом со мной судья нажал на спусковой крючок, я рванул с тумбочки. Выстрела я не слышал. Делая выдох под правую руку, увидел, что часть ребят осталась стоять на старте. Фальшь-старт! Я и еще пара ребят поднимались из воды под хо­хот трибун.
   Восемь дней в Москве пролетели незаметно. Октябрьские казармы, где нас поселили, навсегда останутся в памяти. Многие из участников спартакиады впервые были в Москве. Шел второй послевоенный год. В Москве было очень много инвалидов войны, мешочников, попрошаек. У каждого вокзала - свой рынок, кругом шныряло ворье. Но мы были молодые и сильные, и каждому светила своя надежда на лучшее будущее.
   В Таежный я вернулся героем. Работать меня не заставляли - в мой отряд был назна­чен другой вожатый. Две недели до отъезда в Норильск фактически отдыхал. Засолил по­мидоры, огурцы. Ходил по отрядам, делился своими впечатлениями о Москве и Спарта­киаде. Любил уединяться и одиноко сидеть в зарослях тайги на берегу великой реки. Отда­вало фантастической жутью. Темень, звезды, дыхание исполина. Слышно только, как течет вода. В этот момент ты не принадлежишь себе. Ты и все вокруг - едино. Передать словами это невозможно. Ты - частица Природы, Мира, Вселенной. Так что молись за то, что ты был, есть и будешь во все века.
   Вечернюю школу я закончил в 1949 году и тогда встал вопрос: что же дальше?
   У меня было желание пойти в мореходное училище. В комитете ВЛКСМ знали о моей мечте и даже предлагали: а не послать ли его по путевке комсомола в высшее военно-мор­ское училище в Ленинграде. Если бы это было возможно! Да меня не пустят туда и на пу­шечный выстрел! Тем более, что с 1948 года началась новая волна репрессий: стали брать тех, кто уже отсидел по 58~й статье, а также тех, кто был в плену или в немецких лагерях и прошедших в свое время проверку органами, но не сидевших.
   Тут уже, как говорится, не до жиру, а быть бы живу.
   Но все же я решил поступать в высшее мореходное училище, но не в Ленинграде, а во Владивостоке. Может, там что-нибудь получится? Брат у меня, отслужив в армии, женился и все время жил в Хабаровске, даже в войну работал на оборонном заводе. Поэтому он ста­рался с нами не переписываться, мы ведь все грешные - отец сидел, а мы все были в окку­пации. Это грозило ему большими неприятностями по работе. Как бы там ни было, но я попросил у него приглашения, чтобы получить пропуск для проезда на Дальний Восток.
   После сдачи экзаменов и прохождения медкомиссии во Владивостокском высшем мо­реходном училище (абитуриенты с Крайнего Севера принимались там на льготных усло­виях) меня вызвали в приемную комиссию и объявили, что, к сожалению, принять в учи­лище не могут, так как у меня туберкулез в зачаточной форме. Порекомендовали хорошо питаться и больше находиться на свежем воздухе. Поступал я на судоремонтный факультет в расчете на то, что если в загранку ходить не дадут, специальность инженера-механика пригодится и на суше. Училище прельщало еще и тем, что там и кормили, и одевали, и обували. В те годы это было немаловажно.
   Но увы! "Палочки Коха" - это оккупация, Германия, послевоенный голод. Тут уж не до загранки, живи и не дергайся.
   На работе я расчет не брал, а поездку во Владивосток осуществил за счет очередного отпуска, чем сохранил за собой тыл. Иначе бы я потерял полярные льготы, заработанные мной за три года.
   В Норильске организовали учебно-консультационный пункт Всесоюзного заочного политехнического института, куда я и поступил, вернувшись из неудачной поездки. Пред­посылками открытия УКП ВЗПИ были, с одной стороны, нехватка дипломированных спе­циалистов для новых и расширяющихся строек и промышленных предприятий, а с другой - наличие в Норильске многих способных молодых людей, которым война или сталинские репрессии не дали возможности своевременно получить высшее образование. Благоприят­ным фактором послужило и то, что в Норильске "проживали" высококвалифицированные специалисты и великолепные педагоги, состав которых позволял укомплектовать препода­вательский состав УКП по любой специальности.
   Никогда не забуду первый набор студентов-заочников. За партами сидели демобили­зованные солдаты, прошедшие войну, и бывшие заключенные в бушлатах и ватных брюках, на которых часто виделись остатки плохо выведенных лагерных номеров. Немало было лиц и из так называемого спецконтингента, вроде меня, вернувшихся на родину из Германии, куда их вывезли из оккупированных районов страны. Были просто ссыльные, как, напри­мер, дочь расстрелянного генерального секретаря ЦК ВЛКСМ Лена Косарева.
   Самое интересное: несмотря на травлю по радио и в газетах так называемых "врагов народа", между студентами никогда не замечалось враждебности или неприязни. Мы часто собирались у кого-нибудь на квартире и засиживались там далеко за полночь для решения задач или изучения материала по редким в то время учебникам. Родители некоторых сту­дентов, занимающие высокие посты на комбинате, с какой-то неброской теплотой относи­лись к "бывшим", стараясь накормить их, помочь советом.
   Никто не пропускал лекций без уважительных причин, никогда не велось учета посе­щаемости. Не помню случая, чтобы преподаватели отказали нам в дополнительной лекции, хотя они им и не оплачивались.
   А кто были преподаватели? В основном, бывшие "враги народа" без права выезда из Норильска, но работали они с упоением. Оставшиеся в живых после страшной лагерной жизни ученые, наконец, занялись своим любимым делом.
   С теплотой вспоминаю академика Тимофеева и профессора Яворского, преподавав­ших нам теоретические основы электротехники. С открытыми ртами слушали мы лекции по высшей математике, сопромату, теоретической механике профессора Шмидта, бывшего преподавателя Ленинградского политехнического института. Его лекции всегда были тща­тельно подготовлены и излагались с непревзойденной немецкой аккуратностью.
   Вообще, наш УКП представлял из себя союз, в котором одни с жаждой хотели полу­чить знания, а другие - с не меньшим желанием их отдавали.
   Большинство из выпускников тех лет стали крупными специалистами, руководите­лями высокого ранга, вплоть до министерств и ведомств. Но - об этом потом.
   В 1949 году меня перевели из ТЭЦ на работу в цех связи комбината. Дело в том, что по приказу министра внутренних дел в системе ГУЛАГа не имели права работать в подраз­делениях связи бывшие "контрики". И вот нас, комсомольцев, направили туда - им взамен.
   Через пару месяцев, поработав монтером и мастером, я был назначен начальником телефонной станции поселка Норильск, а еще через некоторое время - начальником цен­тральной телефонной станции и АТС комбината.
   Центральная телефонная станция осуществляла связь между всеми лагпунктами и зо­нами, предприятиями и учреждениями, руководством комбината и ИТЛ. Двести номеров АТС осуществляли связь между спецабонентами.
   Меня вызвали в отдел госбезопасности Норильлага, о чем я расскажу чуть позже, и после откровенного разговора с начальником я понял, что, занимая такой пост, могу про­слушивать любые разговоры и быть в курсе всех дел в Норильске. И если я на чем-нибудь "погорю", то это будет крышка! Ведь я знал и видел, за что сидят в лагерях люди, что такие, как я, бывшие в Германии, находятся здесь на спецпоселении, и жизнь их мало отличается от тех, кто живет за колючей проволокой.
   А еще меня могут "разоблачить" как "американского шпиона". Это в том случае, если органам станет известна моя служба в американской армии. Ну, а если при обыске найдут адреса ребят из 4-го разведотряда - пощады вообще не жди.
   Об этом я очень серьезно задумался при своем назначении на этот пост. Первые не­сколько дней, что бы я ни делал, мысль эта не покидала меня. Потом как-то забылось - и пошло-поехало. Теперь по роду своей работы я посещал все зоны и лагеря, для чего имел пропуска: один - в зоны исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ), другой, с красной поло­сой, - в горные (КТР, каторжан).

0x01 graphic

  

СтахановцыцентральноготелефонногоузласвязиЦ Норильскогокомбината-НКВДСССР.Ц ,-В-центре--авторкниги-начальникузла-В.Куц.-1950г.Ц

   Правила посещения лагерей, официальные и неофициальные, я знал хорошо и по­этому ходил туда безбоязненно. Интересовали меня и порядки, и сама жизнь в этих запо­ведниках неволи. Ведь я не исключал возможности, что "отбыть свое" наверняка придется и мне. Сравнивая жизнь в "наших" и немецких лагерях, считал, что, судя по всему, в немец­ких было чище и порядка больше. Это можно, конечно, отнести за счет требований - там расстрел за нарушение режима или порядка, а здесь - БУР (барак усиленного режима) или палка тупого солдафона - вертухая.
   Но "кормежка" в наших, советских, лагерях была все же лучше, чем в фашистских. Не было у немцев всяких там ППЧ, КВЧ (культурно-воспитательная часть) и других заве­дений. Там жили рабы исключительно для работы, здесь зэки тоже работали, но еще и "пе­ревоспитывались", "исправлялись" с помощью труда. Кое-где можно было видеть, фанер­ные щиты с изображениями главных большевиков, с изречениями из Макаренко и Дзер­жинского. Лагерь становился культурно-воспитательной фикцией. Но в моем понятии люди, прошедшие немецкие лагеря и оставшиеся в живых, становились более воспитан­ными, чем те, кто прошел "воспитание" в наших лагерях. В особенности, это касается тех лиц, которые отбывали срок по бытовым, неполитическим статьям. Лагерь делал из них потенциальных преступников, этому способствовала сама лагерная среда и порядки, заве­денные бериевским сбродом.
   В советских лагерях доминирует сила воров и бандюг, которые, фактически не рабо­тая, имеют вполне пристойные условия жизни, которые они создают себе сами. Такое в немецких лагерях себе даже представить нельзя. Там мы все были политическими, врагами фашизма, а это, как ничто другое, объединяло и ставило всех в одинаковые условия.
   В те послевоенные годы в лагерях находились изменники родины, каратели, военные преступники - и ребятишки, унесшие с поля десяток картофелин или горсть зерна. Рядом с рецидивистами и неисправимыми бандюгами-убийцами жили невинные люди, случайно за­вернувшие селедку в газету с портретом вождя. Но что характерно: сроки их наказания были несоразмерны с содеянными ими поступками.
   В лагере были свои законы, которые в большинстве своем выполнялись лучше госу­дарственных. Существовали две основные касты: воры и суки. Остальные были мужики- работяги. Те, за счет которых жили и те, и другие. Вор-преступник не работает ни на воле, ни в тюрьме. Это волк, хотя для того, чтобы добыть себе пищу, ему надо хорошо потру­диться, а вору в лагере этого не требуется, он грабит - и притом открыто. Сука - это пре­давший своих собратьев по ремеслу или согласившийся работать, чем нарушил воровской закон. В большинстве случаев они были лагерными стукачами, часто закладывая и воров, и политических.
   Когда в лагере было много и тех и других, начальство старалось уравнять их силы, ибо при нарушении баланса начиналась резня до полного истребления. Такое положение с кастами вполне устраивало начальство - оно могло управлять лагерной жизнью. По его приказу вор или сука мог убить кого угодно.
   Но бывали случаи, когда контингент лагеря составляли одни политические заключен­ные. Помню, начальник рудника 7/9 Белокопытский рассказал мне, как в лагпункт, заклю­ченные которого состояли сплошь из 58-й статьи, пришла партия воров и начала устанав­ливать свои порядки. Зэки, бывшие офицеры Красной Армии, не имея никакого оружия, разорвали бандюг на куски. С дикими воплями остальные бандюги бросились к вахте и к охранным вышкам, умоляя о помощи.
   По линии первого отдела МВД-МГБ связь "курировал" оперуполномоченный П. Ко­жуховский. Неусыпное око госбезопасности должно было знать о человеке все: чем зани­мается, с кем дружит, что говорит, о чем думает. У него, безусловно, были негласные "по­мощники", которые его регулярно информировали. Они были тогда в любом коллективе, в любой организации.
   И вот однажды, во второй половине дня мне позвонил Кожуховский и сказал, что ча­сов в шесть ко мне зайдет - "имеется небольшой разговор".
   Обычно, если я зачем-нибудь требовался Кожуховскому, он звонил и приглашал к себе, а здесь он решил прийти сам. Вначале я подумал, что он хочет лично осмотреть мои апартаменты, чтобы оценить обстановку, в которой я работаю. Я осмотрел свой кабинет так, будто я опер. Рабочий стол. Длинный стол для совещаний, стулья, шкаф для бумаг и книг. На стенах развешаны ватманы со схемой АТС-47, которую я пытался освоить.
   Осматривая кабинет, я кожей ощущал - тут что-то не так, чего-то я не учел. Попросил зайти к себе главного инженера станции Василия Михайловича Панова. Когда он вошел, я спросил:
  -- Хочу посоветоваться по одному несерьезному вопросу. Как вы находите мой каби­нет? Пускай вас не удивляет мой вопрос, но мне кажется, что здесь чего-то не хватает...
   Василий Михайлович Панов был старше меня лет на двадцать, уже отсидел "десятку" по 58-й статье и еще имел пять лет поражения в правах ("пять лет по рогам"). Это был очень серьезный, немногословный и умный специалист, красивый и представительный мужчина. Освободившись из лагеря, он в первую же неделю женился на нашем станционном монтере Наде Беловой, которая за это "вылетела" из комсомола со всеми последствиями.
  -- Какой же это кабинет? Скорее, учебный класс, - ухмыльнулся Василий Михайлович и, глядя мне прямо в глаза, добавил: - Но в классной комнате, а тем более в кабинете руко­водителя, должен быть портрет вождя.
   Я чуть не подпрыгнул от радости. Так вот чего не хватает! С утра до ночи по радио, с первых полос газет и журналов только и твердят: Сталин... Сталин... Сталин, а у меня, мо­лодого руководителя, комсомольца, в кабинете нет его портрета. Как же я это мог допу­стить? А еще, руководитель молодежного коллектива.
   Я вспомнил, что у Василия Михайловича на столе стоит чернильный прибор с баре­льефом Ленина и, обращаясь к нему, попросил:
  -- Василий Михайлович, давайте на сегодня поменяем наши чернильные приборы. Очень надо.
   Вспыхнувшая радость в моих газах при словах о портрете вождя и моя просьба об обмене "на сегодня" чернильными приборами, убедили, наверное, умного Василия Михай­ловича, что не такой уж я и мальчишка.
   Установив прибор с барельефом Ленина, я достал из книжного шкафа биографию И.В. Сталина, "Краткий курс" и положил книги на стол. Курс по изучению биографии товарища Сталина для работников станции я вел лично и знал ее почти наизусть.
   В шестом часу без стука в кабинет вошел Кожуховский. Был он выше среднего роста, молодой, стройный. Пожалуй, всего на пару лет старше меня. Не помню откуда, но мы друг друга знали. Он когда-то закончил наш Норильский горно-металлургический техникум, по­том ему была оказана честь: взяли на работу в органы. Закончил годичные курсы училища МВД, где-то в Ленинграде получил звездочку младшего лейтенанта и вот "курирует" энер­гетиков, в том числе и нас, связистов.
  -- Хоть бы таблички на дверях повесили, кто где сидит, а то я ткнулся в соседнюю дверь, а там кто-то другой, не ты, - здороваясь, сказал оперуполномоченный. (Я при этом подумал: это он-то, Кожуховский, не знает Панова? Зачем врать?).
   Опер раздеться отказался, давая понять, что ненадолго. Пройдясь по кабинету, окинул его взглядом и, расстегнув шинель, усевшись на стул, достал папиросы. Пододвигая пепель­ницу, я как бы невзначай развернул к нему чернильный прибор с барельефом.
   Расспросив меня о "бывших", работающих на станции, он поинтересовался, как у меня дела с учебой. "А это ему еще зачем?" - подумал я, пытаясь понять, чем все же вызван этот визит на станцию. "Может, хочет посмотреть новую АТС?".
   Поговорив еще о кое-каких незначащих вещах, поднимаясь и застегивая шинель, Ко­жуховский изрек то, ради чего пришел: "Тебя просил Племянников зайти к нему. Придешь к 11 вечера, пропуск будет заказан".
   На вопрос, зачем я понадобился начальнику оперчекистского отдела Норильлага, опе­руполномоченный пожал плечами, как бы давая понять: откуда я знаю?
   Со смешанным чувством подходил я к зданию на Нулевом пикете. Хотел позвонить домой и сказать... а что сказать? Вечерами я дома почти не бывал. Всегда по горло занят: учеба, спортзал, а часто сидел в кабинете и "грыз" науку. Дома условий никаких - комната 18 квадратных метров. Живем втроем - мать, отец и я. В квартире еще две семьи. На всех - кухонька метра четыре и туалет. Но дом ведь большой, двухэтажный, хотя и живем на пер­вом, холодном, этаже. Но ведь это и не барак какой-то, продуваемый насквозь...
   Страха особого не было, сколько можно бояться. Хотя внутри что-то зудело. В бюро пропусков, куда я обратился, документ на меня уже был выписан, только дежурный лейте­нант попросил, чтобы я обождал.
   Через некоторое время явился еще один офицер, который сказал, чтобы я следовал за ним на второй этаж. В приемной он попросил меня раздеться и посидеть, так как товарища майора еще нет, но скоро будет.
   Голова пухла от всяких догадок. Не похоже, чтобы для ареста избрали такую форму. Хотя, черт их знает, они ведь все могут.
   Через некоторое время дверь распахнулась и в приемную вошел майор Племянников: взгляд исподлобья. Вскочив со стула, офицер открыл перед ним дверь кабинета и вошел за гэбистом внутрь. "Наверное, будет помогать ему снимать шинель", - со злорадством поду­мал я, увидев, как по-лакейски ведет себя младший чин.
   Я так и не понял, увидел меня майор или нет. Прошел через приемную, насупившись,
   не поворачивая головы.
  -- Вас ждут, - сказал мне офицер, выходя из кабинета начальника.
   Поздоровавшись, я остановился у закрытой двери. Буркнув мне что-то, майор копался
   в открытом ящике стола. Подняв голову, указал на стул:
  -- Проходи, садись.
   С ним я, слава Богу, знаком не был, хотя знал многих офицеров ГБ. Каждому была необходима телефонная связь, да еще друзьям и подружкам, но количество номеров на станции ограничивало потребности в этом виде связи.
   Его дочь Инну я хорошо знал. Когда я стал чемпионом края, мы познакомились в Та­ежном, где она отдыхала. Знал, что она заканчивает школу и занимается балетом.
  -- Как дела с учебой? - без всяких предисловий спросил майор.
   "Далась им моя учеба! Чего они так ею интересуются?" - подумал я.
  -- На связиста учишься? - уточнил Племянников.
  -- Нет, учусь на энергетическом факультете. Хочу стать инженером-электриком.
  -- Как же так? Учишься на электрика, а работаешь связистом? Получается разрыв между теорией и практикой, - назидательно сказал хозяин кабинета.
  -- На первом курсе никакой теории нет. Здесь у нас общеобразовательная программа, а когда дело дойдет до специальных дисциплин, уйду работать по специальности. - И рас­сказал ему, как я стал связистом.
  -- Здесь у нас имеется мнение насчет твоего образования, - задумчиво начал майор. А мне почему-то подумалось, что сейчас он будет заставлять меня стать их "помощником" среди студентов-заочников, с которыми я учусь. Среди студентов кого только не было: фронтовики и каторжане, спецконтингент и "западники" и т.д.
   Я только не понимал одного: почему такой простой вербовкой должен заниматься начальник оперчекистского отдела? Ведь это может сделать, и оперуполномоченный млад­ший лейтенант Кожуховский. У него, наверное, полно таких "помощников". И этих упол­номоченных здесь, в Норильске, пруд пруди.
  -- Хотим рекомендовать тебя в училище МВД, - продолжал гэбист. Мне показалось, что я ослышался. - Получишь через год офицерское звание и перед тобой откроются все двери. Захочешь - будешь учиться дальше. Учеба, она никому не мешала, - доносилось до меня.
   "Это что-то не то, это игра. Этого не может быть", - сверлило в голове. - Знаком ли он с моей биографией?" Я что угодно мог ожидать в этом доме, но такое мне и во сне не могло присниться.
  -- Я не смогу, я не хочу. Я об этом никогда не думал. И вообще, я всю жизнь хотел быть инженером, - якал я, не зная, что мне делать.
  -- Тебе оказывается честь, дура малахольная, а ты кочевряжишься! - "Не хочу". - пе­редразнил он. - Мало ли, что ты не хочешь. Ты в армии не служил. Призовем - и будешь сидеть на вышке или на какой-нибудь точке в тундре. Тебе же дело предлагают!
  -- Товарищ майор, поймите меня правильно. Вы вправе сделать, что хотите, но это так неожиданно, что мне надо подумать, посоветоваться с кем-нибудь, - опять "ляпнул" я.
   Племянников встал, лицо у него налилось кровью:
  -- Не с отцом ли ты думаешь советоваться? - сдавленным голосом спросил он, глядя на меня, как удав на кролика.
   Теперь, когда мне грозила опасность, да еще такая, как намек на политическое дело отца, я стал жестким и холодным.
  -- У меня есть человек, с которым я могу посоветоваться по этому вопросу, товарищ майор, - нажимая на "товарищ майор", сказал я. Я видел, как у него вздернулись всегда нахмуренные брови. - Майор Желваков. Вот, мне кажется, с кем я могу поговорить. Он - человек умный и сможет дать мне дельный совет, - сказал я совершенно спокойным голо­сом, потому что теперь на карту было поставлено все.
   Наступила немая сцена.
   Племянников подошел к столу и поднял трубку телефона. Внутри у меня все оборва­лось. Мне кажется, я застонал от того, что сейчас должно произойти. Сейчас он скажет Желвакову, что предложил Куцу ехать в училище, а он отказывается, ссылаясь на то, что является вашим сотрудником. Они ведь, наверняка, приятели. Делают одно "большое" дело. Служат одному черту.
   Это потом, наблюдая за ними, я установил, что эти люди не дружили. Они не могли дружить, каждый держал свою марку. Они и себе-то не очень доверяли, а здесь еще какая- то дружба. Они должны были все время держать ухо востро и по отношению друг к другу. Дружили между собой полковники, подполковники, начальники лаготделений или их замы. Эти люди, в большинстве своем, прошли войну, потом их влили во внутренние войска (войск МВД не хватало в связи с увеличением "контингента" в лагерях после войны). Но они, хотя и были выше по званиям, боялись и зависели от майоров Желвакова и Племянни­кова. ГБ - этим все сказано.
  -- Ну, где там чай? - буркнул Племянников в трубку и положил ее на аппарат. Момен­тально открылись двери, и офицер с подносиком прошел к столу майора и поставил его на стол. Такое впечатление, что одной рукой он только что держал трубку телефона, разгова­ривая с майором, а второй - нажимал на дверную ручку.
  -- Откуда ты знаешь Желвакова? - спросил Племянников, когда офицер вышел из ка­бинета.
  -- По работе, - ответил я. Тут же поправился: - По своей работе.
   Сделав пару глотков и зыркнув на меня из-под густых нависших бровей, майор, рас­тягивая слова, произнес:
  -- Так, значит, не желаешь? Смотри, жалеть будешь, да будет поздно, - не то советуя, не то угрожая, закончил Племянников.
  -- Все так неожиданно, товарищ майор, а шаг в жизни очень серьезный. Это в корне меняет планы. Надо хорошенько подумать. Если разрешите, я с Кожуховским поговорю, что это за работа, у него есть опыт. Взвешу свои возможности.
  -- С каким Кожуховским? С кем ты хочешь говорить о нашем разговоре? Ты что, дурак или прикидываешься? Тебя что, не инструктировали? - ставя на поднос стакан, замахал он рукой. Наверное, стакан был очень горячий, и это подлило жару его вопросам.
   Здесь необходимо разъяснить. Занимая тот или иной пост в системе ГУЛАГа (да, наверное, не только в этой системе), мы подписывали отдельные обязательства, за разгла­шение которых причиталось три... пять... семь и т.п. лет лишения свободы. Сейчас точно не помню, но подписывать приходилось не один такой лист.
  -- Извините, товарищ майор. Я просто хотел с вами посоветоваться, может, вы разре­шите, а нельзя, - значит, нельзя. Точка.
  -- Перед тем, как что-нибудь сказать, надо семь раз подумать, - произнес он заповедь, провозглашенную еще в тридцатые годы сталинским наркомом Кагановичем. Это выраже­ние я хорошо запомнил, потому что слышал его еще в детские годы. А детская память - как увеличительное стекло. Когда отец написал в письме из Норильского лагеря, что ему "при­шили" еще и "АСА" - антисоветскую агитацию, то я подумал сразу о том, что отец что-то сказал, не подумал семь раз, вот его и посадили.
   Еще раз извинившись, я ждал, что будет дальше.
  -- Ну что ж, иди домой, и мы тоже подумаем, - сказал Племянников, и в кабинет вошел офицер, наверное, по звонку майора. - Проводи, - кивнул в мою сторону хозяин кабинета.
   На мое "до свидания" майор не отреагировал, и мы расстались, чтобы уже никогда не встретиться в этом кабинете, хотя судьба еще сведет нас под одной крышей через пятна­дцать лет.
   Из Норильска Племянников был переведен в Красноярск заместителем начальника Главенисейстроя МВД СССР по оперчекистской работе. Потом он командовал лагерями,
   расположенными в пределах Красноярского Совнархоза.
   Работая в центральном аппарате Минцветмета СССР главным энергетиком, куда меня перевели в 1965 году, проходя по коридору, на дверях одного кабинета я увидел табличку, на которой черным по белому была написана фамилия хозяина кабинета и его должность: заместитель начальника ХОЗУ Министерства Племянников Виктор Валентинович.
   Я потом несколько раз пытался зайти к нему и выяснить, чем я так "приглянулся" ему в 1949 году? На что он рассчитывал? Неглупый, сын "врага народа", был в оккупации в Германии, хохол. Получив звездочку, будет "землю носом рыть", выслуживаясь. Племян­никовы загребали бы жар такими руками, как у меня. У них же была разнарядка-план: сколько надо в определенное время посадить безвинных людей, сколько завербовать. Пер­спективы у таких, как я, - никакой, в случае чего, можно посадить. Это раз плюнуть, и концы в воду.
   Вот уж и лагеря разогнали, а он сидел в министерском кабинете и в ус не дул. И сколько их таких сидит на теплых местах и будет сидеть? До тех пор, пока существует эта система, у них всегда будет могущественный покровитель в лице страшного монстра - КГБ.
   Что было бы со мной, согласись я с его предложением?
   Помню, у нас тогда в Норильске от энергетиков уехала пара ребят в это училище. Вернулись через год младшими лейтенантами. В первый же год работы они кому-то из цеха теплоснабжения комбината "намотали" десять лет сроку, а после 1953 года это дело было пересмотрено, и они сами получили сроки. Племянниковы здесь вроде бы ни при чем.
   Жизнь нашего Племянникова закончилась трагически - погиб с женой в автомобиль­ной катастрофе под Москвой.
   Здесь уместным будет рассказать о втором майоре, на которого я сослался, - Желва- кове. Пухлый, краснолицый, пустоглазый - и откуда таких только берут?
   Мое знакомство с майором Желваковым - начальником отдела госбезопасности Но- рильлага произошло при обстоятельствах, о которых читатель узнает в следующей главе...
   ПОД "КРЫШЕЙ" ГБ
   У нас в конторе связи своего красного уголка не было, поэтому вечеринка, посвящен­ная победе в социалистическом соревновании среди комсомольских организаций энергети­ков, проходила в красном уголке электроремонтного цеха. Собралось человек двадцать. Первый тост, был конечно, за "великого и мудрого вождя народов". Мы пили спирт, дев­чата "ликер" - спирт, разведенный водой с пережженным сахаром. Крепкий и сладкий напиток, а самое главное, благородного цвета бенедиктина, как утверждали некоторые зна­токи.
   В самый разгар веселья, когда за столом уже развязались языки и звучало традицион­ное "ты меня уважаешь?", Витя Сопик подошел к Ане Блиновой и схватил ее за пышную грудь. За что тут же и схлопотал увесистую оплеуху. Не раздумывая, Виктор размахнулся и ударил Аню кулаком по голове. Ему было уже все равно: девушка перед ним или парень. Аннушка завизжала. Все это произошло у меня на глазах, я ринулся к Сопику, пытаясь до­стать его через стол. Поняв, что это мне не удастся, я обежал вокруг стола и сшиб его с ног почти прямым ударом в челюсть. Упал он на край скамейки, которая другим концом, сколь­знув по стене, ударила по висевшему на стене портрету. Раздался треск разбитого стекла, и на пол грохнулся сам "великий кормчий". Началась потасовка. Шум, гам, девичий визг. Кого-то друг от друга оттаскивали. Впрочем, так заканчивались многие наши вечеринки...
   Что было дальше - не помню. Проснулся часов в десять утра на своей кровати, оде­тый. Первое, что почувствовал - жгучий стыд. Стыд перед соседями, простыми людьми. Иван Григорьевич работал каменщиком в "Горстрое", другой сосед - Володя, монтер ЖКУ, жил с женой, тещей и маленьким сыном. Оба соседа после освобождения работали по воль­ному найму. Меня считали правильным парнем - комсомолец, ИТР, работает, учится... И вдруг такой казус! Наверняка подумали, что будь здесь родители, (они уехали на родину покупать хату), Володька бы никогда не напился. Значит, самостоятельности - нуль, пацан!
   Второе, что пришло в голову, - оставят ли меня руководителем коллектива после вче­рашнего дебоша.
   Приведя себя в порядок, пошел прямо к начальнику связи комбината Рыбакову. По­здоровавшись с секретарем, спросил: "У себя?" - "Да, у себя, но у него Бизин, - скорого­воркой ответила секретарь Мета. - Константин Васильевич уже спрашивал, не заболел ли. Я тебе пару раз домой звонила, но ты не отвечал".
   Я решительно открыл дверь к шефу. Тянуть нечего - надо определяться, кому сдавать дела и решать, что делать дальше.
  -- Что-то тебя с утра не видно, - отвечая на приветствие, сказал Константин Василье­вич. - Я уже подумал, не заболел ли ты...
   "Делает вид, что ничего не знает", -подумал я, а вслух произнес:
  -- Заболеть - это дело поправимое, а тут... хуже...
  -- Что хуже? - перебил меня Бизин.
  -- Да вот... вчера.
  -- Дать нахалу по морде никогда не считалось позором для настоящего мужчины, - без всякой дипломатии сказал Бизин.
  -- Так-то оно так, - как бы растягивая слова, вмешался в разговор Константин Василь­евич, - защитить девушку, женщину - это хорошее качество, но вот устраивать из комсо­мольского вечера побоище, свалку - это никуда не годится.
   А ведь, действительно, была самая настоящая свалка, ведь я пытался поднять Виктора с пола, чтобы дать ему еще. А меня от него оттаскивали, и я ринулся на защитников...
  -- Вид у тебя не того. Сходи домой, приведи себя в порядок, - сказал Рыбаков.
   От шефа я вышел раскрасневшийся и возбужденный.
  -- Ну что? - бросилась ко мне Мета.
  -- Что, что?! Приказано дела сдавать, - отстраняя ее, ответил я.
  -- Если за то, что заступился за девушку, снимают с работы, то где же справедливость?
   - со слезами бросаясь к двери шефа, сказала Мета. - Я сама ему сейчас скажу об этом!
  -- Все в норме, - уже смеясь, сказал я, успев подставить ногу к двери.
  -- Пойду сейчас к Сопику и дам ему по-трезвому, чтобы не думал, что я джентльмен только по пьянке.
  -- Что ты, что ты! - замахала руками Мета, не поняв шутки. - Ради Бога, не надо, скажи спасибо, что так прошло.
   Но это так не прошло. Недели через полторы-две у меня в кабинете раздался телефон­ный звонок. По каким вопросам только не звонили начальнику узла связи и телефонной станции!
  -- Что там у тебя за бедлам! Я не могу ни с кем нормально поговорить, разъединяют на полуслове, слышимость отвратительная, - раздалось в трубке вместо нормального чело­веческого "здравствуйте".
   За время работы в связи я по голосу знал не только свое непосредственное начальство, но и выше. Да и вообще, так со мной никто не разговаривал. Ничего не сказав, я положил трубку. Тотчас раздался второй звонок.
  -- Слушаю вас, - сдерживая раздражение, сказал я, чувствуя, что звонит тот же тип.
  -- Вот видишь, - гремела трубка, - даже с тобой я не могу нормально поговорить, начальник. Ты наведи порядок со своими контриками, это они специально меня так обслу­живают!
  -- Кто это говорит?
  -- Майор Желваков, - последовал ответ.
   -Товарищ майор, - чеканя каждое слово, проговорил я, - нас не разъединили, это я положил трубку и сейчас не желаю, чтобы вы разговаривали со мной в таком тоне, - и опять положил трубку. Вызвал к себе старшую телефонистку: "Откуда был звонок?"
  -- Из отдела госбезопасности, - сказала она. Меня слегка передернуло.
  -- Мы их всегда стараемся нормально обслуживать, а сегодня что-то не в духе их начальник - на всех шумит.
   Внутреннее напряжение, охватившее меня после ее слов "из отдела госбезопасности", не проходило. С лагерным начальством всех рангов мне приходилось ежедневно общаться, и я не отличал их от других работников комбината - каждый занимается своим делом, но тут был "отдел госбезопасности". Когда я начал было успокаиваться, в дверь кабинета по­стучали. Вошел невысокого роста майор, лет около пятидесяти, щупленький.
  -- Здравия желаю! Майор Гусаков.
   Я предложил ему присесть. Но он отказался, сказал, что зашел на минутку и остался в дверях:
  -- Майор Желваков просил вас заехать к нему - у него к вам дело.
   Вначале мелькнула мысль отказаться от поездки, сославшись на занятость, но пораз­мыслив, что деваться некуда, я согласился.
   У подъезда нас ждал темно-вишневый "Хорьх".
   "Хорошо, что не воронок", - садясь на предложенное мне переднее сиденье, подумал я. Доигрался, проучил абонента, сверлило в голове, вместо того, чтобы вежливо объяснить ГБ его неправильное поведение. Поделом тебе, Володька!
   Поднявшись со мной на второй этаж, Гусаков попросил меня подождать в приемной, а сам скрылся за массивной дверью кабинета начальника. Приемная была метров двадцать, вдоль стен стояли несколько стульев, на столике у окна - графин с парой стаканов. Слева от двери стоял секретер, за которым сидел молоденький лейтенант и что-то писал, не обра­щая на меня никакого внимания.
   Думая о предстоящем разговоре, я пока не знал, как надо себя вести: не извиняться же! И почему я должен извиняться перед каждым, кто на меня орет? "Пошли они все к черту!" - возбуждал я себя.
   Через минуту Гусаков попросил меня войти. Открыв внутреннюю дверь кабинета, я поразился его размерам: в длину и в ширину метров пятнадцать! В таких кабинетах бывать мне еще не приходилось. Вдали, за большим столом я увидел стоящего майора. За его спи­ной во всю торцевую стену красовалось панно "Утро нашей Родины". Я поздоровался, но майор не ответил и нажал кнопку. Тотчас на пороге кабинета вырос лейтенант.
  -- Я просил зайти начальника связи, а вы ко мне кого направляете?
  -- Это он и есть, товарищ майор, - отчеканил лейтенант.
   А я-то думал, что лейтенанту до меня не было никакого дела, когда он усиленно писал.
  -- Идите, - сказал Желваков лейтенанту и направился ко мне. Подойдя, он взял меня за лацкан пальто:
  -- Так это ты начальник? А я-то думал, что там какой-то матерый контрик командует связью.
   Нервы мои не выдержали. Резким движением, почти ударом я оторвал его руку от лацкана:
  -- Как вы себя ведете, товарищ майор?! По телефону грубите, обращаетесь со мной, как с мальчишкой, тычете, хотя я вас первый раз вижу. Все у вас контрики, а вы знаете, что на телефонной станции у нас работает почти 80 процентов комсомольцев!
   От моего резкого движения он не вздрогнул, но слегка отшатнулся. Ростом он был примерно с меня. Лет за сорок. Симпатичный, даже красивый мужчина. Черный чуб. В гим­настерке, хотя все офицеры Норильлага носили кители. Брови у него от удивления вздер­нулись - мышь царапнула по физиономии кота.
  -- Ну вот, сразу в пузырь. Как зовут-то вас? - после паузы, спокойным тоном сказал он, как будто ничего не произошло.
   Я назвался
  -- Проходите, Владимир Терентьевич, раздевайтесь.
   Предложив мне сесть в кресло, сам уселся напротив. Что-то не похоже на выяснение отношений. Для чего же он меня пригласил?
  -- Я хочу попросить вас оказать нам некоторую помощь, - начал майор, - и если мы договоримся, мы как-то оплатим ваши труды.
   Я совершенно не понимал, о какой помощи мог меня просить начальник отдела гос­безопасности Норильлага, да еще с оплатой.
  -- Дело в том, - продолжал он, - у меня здесь в здании контрики, заключенные, - уточ­нил он, - монтируют внутреннюю автоматическую телефонную станцию и мало ли чего они здесь намонтируют. У нас ведь нельзя, чтобы разговоры между абонентами прослуши­вались. А еще, не дай Бог, выведут связь за здание - от них чего угодно можно ожидать. Короче, нужен за ними надзор, - закончил он.
  -- Технический, - вставил я.
  -- Что технический? - спросил Желваков.
  -- Технический надзор, - уточнил я.
  -- Да, да. Технический надзор, - согласился он со мной.
  -- Не смогу я вам в этом деле помочь, - подумав, сказал я.
  -- Отказываетесь... Не хотите оказать нам помощь? - как бы не веря, что такое может быть, произнес майор, - а ведь мы можем и заставить...
  -- В этом я не сомневаюсь. Вы что угодно можете, - находясь все еще в напряженном состоянии и не совладав с собой, выпалил я.
  -- Портреты вождя бить можешь, а оказать помощь органам госбезопасности не жела­ешь...
   Тут я понял, что привезли меня не для того, чтобы просить об оказании технической помощи, а по более серьезному вопросу. О том случае на вечеринке я уже совершенно за­был, а других - "крамольных" - за собой не числил, кроме того, что был сыном "врага народа" и находился в оккупации в Германии. В какой-то степени я готовил себя к тому, что посадят. С одной стороны, очень не хотелось попадать опять в лагерь, а с другой сто­роны - чем раньше сядешь, тем скорее выйдешь. Осознание того, что наступил тот час, которого я все время подсознательно ожидал и который должен был когда-то наступить, сняло охватившее меня волнение. Но тут же меня снова бросило в пот. Я подумал: если меня сейчас арестуют, то, стало быть, устроят обыск дома, найдут американские адреса, написанные на английском языке. А это - могила, здесь вышкой пахнет! Сделать из меня американского шпиона - это как дважды два. Я встречал людей, которые имели по десять лет срока лишь за то, что хорошо отзывались о переданных нам по ленд-лизу автомашинах: студеббекерах, доджах, виллисах. Кроме того, у меня еще сохранилась и американская форма, правда, очень заношенная - брюки и гимнастерка. Раньше никто этому не придавал значения - после войны что только люди не носили. Где-то дома валялись еще и американ­ские солдатские ботинки. До боли в висках я пытался вспомнить, где лежат адреса. Дав­ненько я их не видел, но тот, кто будет искать, найдет.
   Что же делать? Главное, конечно, адреса. Форму я мог выменять или купить на рынке. Но адреса... Ведь о них не знает даже отец. Я, видно, так перенервничал, что в желудке возникли колики и меня бросило в жар.
   Желваков видел, что со мной что-то происходит. Но будь, что будет!
  -- Вы мне политическую статью не шейте, товарищ майор, - почти выкрикнул я, вста­вая с кресла. - У меня отец сидел по 58-й, я сам был на оккупированной территории и в немецких лагерях... Портрет-то был сбит случайно. Вам ведь наверняка докладывали, как все произошло. А по морде я дал по делу. За такое, наверное, и вам врезал бы.
  -- Ты что мелешь? - подойдя почти вплотную, спросил Желваков. - И что ты имеешь в виду под "политической"?
  -- Как что? - уже почти считая, что участь моя решена, продолжал я.
  -- Пьяная драка - это бытовая статья.
  -- А я вначале посчитал, что ты взрослый человек. А ты пацан. Как есть пацан!
  -- Видите ли, кто сидел по бытовой статье, тот после освобождения может занимать и руководящие должности. И отношение к ним, как к нормальным людям, а с политической - хана. Да вы это и сами лучше меня знаете.
  -- Ну и фрукт же ты! Садись. Ты уже и статью себе просишь. Не торопись туда. Ты думаешь, все так просто? Со своим характером ты долго не протянешь. На горячих воду возят, а ты не из тех, кто даст себя запрячь - вот этим и закончится твоя лагерная жизнь.
  -- Я туда не рвусь, но куда денешься - чем скорее, тем лучше,.. - и сказал ему все, что думал по этому поводу, что хотелось это неминуемое пройти как можно скорее и стать нор­мальным человеком. Рассказал, что лагерной жизни не боюсь, так как знаю ее не пона­слышке. Правда, в немецких лагерях, в некотором роде, было легче, чем в наших. Там мы находились в лагерях врага - это сплачивало нас, призывало бороться, оказывать посиль­ную помощь друг другу. Да и порядка в немецких лагерях было больше.
   Здесь он начал меня профессионально расспрашивать о немецких лагерных порядках, как я туда попал - ведь отец-то был "контрик", могли бы и не угонять в Германию. Факти­чески пришлось ему рассказать всю свою жизнь.
  -- А откуда ты знаешь о порядках в наших лагерях? - вдруг спросил он.
  -- Я же там регулярно бываю, и не только в ИТЛ, но и в каторжных. Обязан проверять работу связи, контролировать, где находятся телефонные аппараты, кто имеет к ним доступ. Для этого и имею пропуска во все лагеря.
   Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал за нашей беседой, то могло показаться, что разговаривают спокойно два человека о чем-то обыденном, а не решается сейчас судьба одного из них.
   Я продолжал что-то говорить, а майор, откинувшись в кресле, в упор смотрел на меня и внимательно изучал.
  -- Неужели все это будет продолжаться без конца? - как бы рассуждая наедине с собой,
   вдруг произнес Желваков.
   Вначале я не понял смысла его вопроса, а когда дошло, мелькнула мысль: провоци­рует? Но мне теперь было уже все равно.
  -- А как же иначе? Ведь все строится заключенными: Воркута, Магадан, Караганда, вся Сибирь. Урал, Средняя Азия, Дальстрой... Ведь оттуда едут к нам, и наши ездят к ним в командировки. Все мы в одной системе ГУЛАГ, даже в Москве университет строится зэками, - сказал я, зная наверняка, что сейчас он спросит меня, откуда это мне известно.
   Ни с того, ни с сего майор вдруг переключился на тему спорта. Поинтересовался, чем я сейчас занимаюсь - плаванием или боксом (по всему было видно, что он до встречи навел обо мне справки).
  -- Как это ты смог стать чемпионом края? - спросил он, - Где ты тренировался, чтобы так вдруг приехать в Красноярск и всех обогнать? Край - это не село какое-нибудь.
  -- Плавать научился где-то в 6-7 лет, так как мы все время жили возле рек. Наверное, и данные природные какие-то имеются. Многому научил Буре, - и рассказал о своих заня­тиях с ним в Таежном, перед соревнованиями в Красноярске. Много дали мне советы Ста­ростина по общефизической подготовке.
  -- Вот видишь, с кем ты общаешься: Буре, Старостин... А ты знаешь, что это за люди?
  -- Знаю как больших спортсменов, - ответил я. - А что касается общения, то с Буре я работал на ТЭЦ, а Андрей Петрович тренирует наших футболистов. Он ведь тоже в Таеж­ном был.
  -- Значит, отказываешься помочь нам? - давая понять, что разговор закончен, спросил Желваков.
   "Интересно, меня заберут сразу или дадут зайти домой?" - подумал я.
  -- Отказываюсь, потому что не смогу. Я в связи очень плохо еще разбираюсь, даже в ручной, а об автоматической и представления не имею, - сказал я. - В связь-то я совсем недавно попал и совершенно случайно. Люди, которые обслуживали связь, - бывшие зэки, их убрали, а нас, комсомольцев, поставили. Вот и связь осваиваю, и институт тяну. Но у меня технорук очень хорошо разбирается, можно его подключить. - Но тут же вспомнил, что у Василия Михайловича тоже была 58-я статья и добавил.
  -- Нет, не подойдет - он ведь тоже "бывший".
   Договорились мы на том, что я буду периодически приходить и смотреть, что и как делается, и чтобы заключенные, монтирующие связь, знали, что за их работой осуществля­ется контроль. Хотя я не сомневался, что они через день - другой будут знать, кто я и какой "крупный" специалист.
  -- Ну, вот и определились, - сказал Желваков, поднимаясь с кресла и давая понять, что "прием" окончен.
   Подойдя к столу, он нажал кнопку, и в дверях появился лейтенант.
  -- Отвезите начальника на службу, или куда он скажет, - протягивая мне руку на про­щание, сказал майор.
  -- Нет, нет, я пешком, здесь недалеко, - скороговоркой отказывался я, одеваясь.
  -- Нет, мы привезли, мы и доставим обратно, как положено, - возразил майор.
   Куда же они меня доставят? Ведь у них здесь наверняка имеется свое КПЗ. Значит, куда-то еще. Может, попросить телефон и поговорить с родными? Но что я им при майоре скажу? Выйдя в приемную, я попросил лейтенанта показать, где у них ведется монтаж АТС. Я не знал, для чего мне это нужно, - просто тянул время.
   Вызванный сержант проводил меня на первый этаж, в помещение АТС. Там три чело­века прокладывали кабель. Все трое были "номерные" (с номерами на спинах, брюках, шап­ках). Я попросил у них техдокументацию и мне ее дали.
   Сержант стоял в дверях, словно охранял меня.
   Я сказал, что он может быть свободен, тот повернулся и ушел. Техническую докумен­тацию листал, ничего не соображая, так как голова была занята совершенно другими мыс­лями. Мне показалось, что и заключенные обратили внимание на мое странное поведение.
  -- Возьму с собой пояснительную записку, - сказал я, заталкивая папку за борт пальто, и вышел в коридор. Сержанта в коридоре не было. Прошел через проходную отдела, и у меня никто даже пропуск не спросил.
   У подъезда стоял знакомый "Хорьх", воронка не было. Шофер "Хорьха" распахнул дверцу машины, приглашая садиться.
  -- Нет, я пешком, голова что-то побаливает, - и прошел мимо машины. Меня никто не остановил..."Пройти бы только 28-й квартал, а там я на свободе". Зайдя за угловой дом, я рванулся бежать, заскочил в крайний подъезд. Не помня себя, очутился на третьем этаже. Дальше бежать было некуда. Не соображая, что делаю, позвонил в первую попавшуюся дверь. Никто не откликнулся. Тогда я позвонил во вторую и, услышав, что там кто-то во­зится с запорами, начал стучать в дверь кулаками и ногами.
   Вдруг почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку:
  -- Тебе что, фраер, жизнь недорога? Чего колотишь?
   Повернувшись, я увидел здоровенного мужика лет сорока пяти. В дверях квартиры, откуда он вышел, стоял еще один, в майке. Посмотрев мне в лицо, мужчина даже слегка отшатнулся. Не убирая руки с плеча, спросил:
  -- Ты чего, малый? Грохнул, что ль, кого?
   Меня всего колотило, он наверняка это чувствовал, держа руку на моем плече. Я же смотрел на него, не соображая, где я, кто он и чего он от меня хочет.
  -- Видать, перебрал и заблудился. Дай ему по шее и пошли допивать, -сказал тот, что стоял в дверях.
  -- Да нет, он, кажись, тверезый... - отозвался первый, снимая руку с моего плеча. - Шизик, должно быть, - и слегка подтолкнул меня к лестничному маршу.
   Спустившись на несколько ступенек, я почувствовал, что ноги меня не держат. Все плыло, как в тумане. Сколько там просидел - не знаю. Кто-то проходил мимо меня, но я никого не видел, только слышал. Очнулся, когда стал замерзать.
   "Надо взять себя в руки", - продолжал я твердить самому себе. Это был не страх - что-то больше страха. Но что?
   Как я узнал позднее, вся смена станции считала, что меня "забрали". А некоторые даже гадали, кто же будет у них новым начальником. После работы капитально напился с Гришей Зинченко, начальником связи полка МВД, подполковником.
   Проснувшись утром, почувствовал такую тяжесть во всем теле, как после тяжелой болезни. Не хотелось ни вставать, ни завтракать. Даже пить не хотелось, что обязательно бывает после хорошей спиртовой накачки.
  -- Ты что, заболел? - спросила мать. - Всю ночь стонал, метался, что-то кричал. Раньше я за тобой такого не замечала.
   "Что же со мной произошло? - рассуждал я, лежа в постели. - Ведь я как будто не из трусливого десятка, да и страха особого не испытывал, находясь у Желвакова в кабинете. Откуда же такая реакция? Значит, что-то внутри человека срабатывает помимо его воли".
   Нечто подобное я испытал после первой американской бомбежки в Штутгарте, где работал по ремонту путей. Тогда несколько сотен "летающих крепостей" молотили то, что осталось от предыдущей бомбежки. И мы, несколько лагерников, прижавшись друг к другу в канаве у насыпи, оглушенные и обезумевшие, ждали своей участи. Так лежали мы и после отбоя воздушной тревоги, пока не нашел нас охранник и не погнал на разборку завалов. Никто из оставшихся в живых до конца дня не промолвил ни слова. А ночью у меня нача­лась "разрядка": утром соседи по нарам сказали, что я стонал, кричал, рвался куда-то...
   Вдруг я вспомнил об адресах и пулей соскочил с кровати. Как часто бывает в таких случаях, я не знал даже, где их искать. Перерыв все в своем письменном столе, я принялся за книги. Листал их, тряс - все напрасно.
  -- Что случилось? - спросила мать.
  -- Да вот, ищу одну бумажку, очень мне нужную... документ, - я чувствовал, что у меня дрожат руки.
  -- Документы надо хранить в бумажнике, а не в книжках, - как бы укоряя, сказала мать. Меня как током ударило!
   Конечно, они должны быть в бумажнике. Они и сохранились только потому, что ле­жали в бумажнике и я с ними не расставался. Тот клеенчатый бумажник я подобрал в одном бюргерском доме, где накануне нашего прихода находилась немецкая воинская часть. Ухо­дили они, видимо, в спешке, так как все в доме было перевернуто. Пустой бумажник лежал на полу, я и положил его в карман гимнастерки. Теперь я хранил в нем все свои документы.
  -- Вот они, милые, - сказал я, доставая клочок бумажки с адресами. - Между прочим, из-за вас меня могут и шлепнуть, - продолжал я, обращаясь к самому себе и думая о том, что же сделать с этим опасным клочком бумаги: порвать на мелкие кусочки или сжечь. Но что-то удерживало меня от этого. Сев с клочком бумажки на кровать, я погрузился в воспо­минания...
   Вот на правом сиденье джипа сидит Юджин, зорко осматривает местность вокруг, держась за ручку пулемета. Лихо рулит Ричард - шустрый, немногословный парень. За нависающими над нашей машиной стволами спаренного пулемета в бронемашине стоит флегматик Боб. Но когда потребуется, он - пружина. Вспомнился почему-то небольшого роста солдат-мексиканец из нашего отделения с двумя вмятинами на каске - одна от осколка, другая от пули. Он мне периодически показывал вмятины и пытался втолковать (по-английски), что если бы не каска, то было бы две дырки в голове. На что я пытался объяснить ему по-немецки, что второй дырки не было бы, разве что каска досталась бы другому солдату. Эти вмятины он показывал для того, чтобы я не снимал стальную каску с головы, которая была для меня слишком тяжелой.
   Вспомнился наш лейтенант с перебинтованной головой и только поэтому я мог отли­чить его от солдат, когда он подъезжал к нам на своем джипе - солдаты и офицеры носили одинаковую форму. Вспомнились канадские украинцы, солдаты американской армии, как они пели под гитару, ударяя при этом по струнам не пальцами, а спичкой.
   Горло опять перехватило, сдавило грудь. В глазах появилась сырость.
  -- Ты что притих? - подойдя к кровати, спросила мать.
  -- Да вот нашел, что искал, и вспомнил своих америкашек. Помнишь, я тебе дома о них рассказывал?
  -- Так какой же это документ? - беря в руки бумажку, спросила мать.
  -- Это, мама, документ памяти. Адреса! - и забрал у нее бумажку. - Вот только не знаю, что с ними делать: если найдут, могут быть большие неприятности. Будь, что будет! Это же мои освободители, в конце-концов.
  -- Ты что, собираешься к ним поехать? Кто тебя пустит, сынок? Хотя, Бог даст, и встре­титесь. Все от Него.
   Собирая на полу разбросанные мной книги, я заметил, что у одной из них с торца отстает обложка. Взяв справочник по математике, я осторожно оторвал сверху обложку и затолкал туда бумажку, потом обложку опять заклеил. Найти здесь адреса будет очень сложно. Ну, а если найдут, то сразу будет ясно, что это "шпионские сведения". (Эта бу­мажка пролежала там почти сорок лет).
   Я уже слышал, что в воркутинских лагерях находится группа наших военнопленных, которые были освобождены американцами во время войны не то в Африке, не то на Сици­лии, а затем воевали в армии США. Их всех в форме привезли в Воркуту и держали без суда и следствия. А со мной могут поступить намного хуже - я ведь командую телефонной свя­зью, с помощью которой соединены все лагеря, шахты, заводы и фабрики Норильлага. Зна­чит, могу всех прослушивать и все знать.
   Решил - будь что будет!
   Открывая ключом дверь своего кабинета, я услышал непрерывный звонок телефона. Схватил трубку и услышал:
  -- Желваков говорит, здравствуй. Ты что это работы по связи у меня приостановил?..
   По-моему, он хотел сказать что-то еще, но я не дал ему договорить.
  -- Товарищ майор, здравия желаю. Кому я там у вас не даю работать? Поклеп. Разбе­ритесь. Здесь что-то не то.
   Он сказал, что его заключенные не ведут монтаж АТС, ссылаясь на то, что у них нет техдокументации, а без нее они не могут работать.
  -- Хорошо. Я сейчас принесу. Я взял ее на ночь, чтобы ознакомиться в общих чертах, - сказал я майору, не говоря о том, что та документация не нужна для производства мон­тажных работ. Монтажные чертежи и схемы я не брал.
   Подумав немного, Желваков добавил, что подошлет ко мне на машине Гусакова за документацией и положил трубку.
   Меня опять одолели мысли: "Решил пока не брать. Почему? Звонок раздался, как только я появился на станции. Значит кто-то сигнализировал ему, что я пришел. Кто? Так можно шизофреником стать..." - и вызвал Василия Михайловича Панова, главного инже­нера.
  -- Сейчас приедет майор, отдайте ему эту папку, а я пойду в зону Горстроя, меня Му­равьев (начальник "Горстроя") просил зайти, - сказал я ему, передавая техдокументацию.
   Прошел месяц, может быть, больше. Часов в восемь вечера я сидел у себя в кабинете и делал контрольную работу, когда раздался телефонный звонок.
  -- Ты что, со своими обязанностями не справляешься? - спросил майор Желваков. Го­лос у него был вполне доброжелательный. - Сидишь так поздно на работе.
  -- Все нормально, контрольную делаю по физике, - ответил я.
  -- И долго ты ее собираешься делать? - поинтересовался он.
  -- Что-нибудь случилось?
  -- Телефон у меня дома что-то забарахлил, надо проверить.
  -- Хорошо, я кого-нибудь пришлю, - сказал я.
  -- Нет, ты сам приходи. Только не говори, что не разбираешься. Мыто знаем, кто в чем разбирается...
   Ровно в девять я нажал кнопку звонка по указанному адресу. Хозяин встретил меня в нижней рубашке, галифе и домашних тапочках.
  -- Проходи, раздевайся. Я только что приехал с работы, - сказал Желваков и напра­вился в ванную комнату.
   Через некоторое время я помогал хозяину накрывать на стол: все было чин чинарем - коньяк, колбаса, крабы, лимоны (привез недавно из Москвы).
   Чего только не передумал я в тот вечер после звонка Желвакова. И вот сейчас помогаю хозяину, а на его вопросы часто отвечаю невпопад. Это, конечно, не ускользнуло от его внимания. На его замечание о моей растерянности и невнимательности я ответил (и даже сам удивился своей находчивости), что никак не мог решить одну из задач по физике, чтобы сходился ответ.
  -- Увлеченность - хорошая черта, но надо уметь и отвлекаться. Мозги тоже должны отдыхать, - сказал хозяин, наливая в стаканы коньяк.
   Да, именно в стаканы. Посуда была обычная, так же как и вся обстановка в квартире из трех комнат, которую он занимал один.
   Подняв стакан, я чуть было не выпалил: "За великого Сталина!", но хозяин опередил
   меня:
  -- Ну, поехали, - и, чокнувшись со мной, залпом опустошил его.
   Закусывали молча. Когда опорожнили бутылку, он поставил на стол вторую, но от­крывать не стал.
  -- Ты, понимаешь, не переводят, а обещали, - сказал Желваков так, словно продолжал уже начатый разговор, - я не против, но дочь у меня не совсем здорова и тащить ее из Ле­нинграда в эту дыру ни я, ни жена не хотим. А одному здесь жить тяжело. Чего доброго и спиться можно... Ты-то с кем здесь живешь? - спросил Желваков.
  -- Я же вам рассказывал: с отцом, мамашей и сестренкой.
  -- Тебе хорошо, - как бы завидуя мне, сказал хозяин, а потом спросил.
  -- А жены, детей почему нет?
  -- Думаю, еще рановато, мне ведь только двадцать два года. Вот закончу институт, встану на ноги (чуть не сорвалось - отсижу) - потом и жениться можно.
  -- А я рано женился и не жалею. Жена у меня хорошая.
   И он рассказал мне свою биографию. Слесарил на заводе в Ленинграде, как и его отец. По комсомольской путевке был направлен в училище НКВД. Потом - фронт, и вот работа в Норильске. Хотел выбраться на материк, но пока не получается.
   Распив за разговором и вторую бутылку, я засобирался, увидев, что хозяин уже клюет носом. Уходя, обратил внимание, что Желваков не закрыл дверь на замок. Вернувшись с лестничной площадки, я настоял, чтобы он это сделал... "Видно не трус. А может, грехов у него нет перед заключенными? Хотя как же он тогда смог стать начальником отдела КГБ Норильлага? Во всяком случае, после изрядной выпивки ведет себя так же, как и все. Хотя он не может быть "как все"! Он чекист - и этим все сказано". Несмотря на солидную вы­пивку, эту ночь я почти не спал. Чего он хотел? Для чего я ему нужен? Ведь люди желва- ковского склада так просто ничего не делают.
   Когда я рассказал отцу о странном отношении ко мне майора, он сказал, чтобы я вел себя с ним очень осторожно, продумывал бы каждое слово. Потом, задав мне несколько вопросов, добавил:
  -- Хотя, черт его знает, возможно, он с тобой и не играет. Зачем ему все это? Майору периодически нужна отдушина - разрядка, с кем-то надо поговорить. А с кем он может это сделать? Друзей у него быть не может, так как все его боятся. За всеми он должен следить. В каждом видеть врага. А ты ему, видно, чем-то приглянулся, возможно, своей откровен­ностью. Во всяком случае, с тобой он может чувствовать себя свободно, а в случае чего, ты и глазом не успеешь моргнуть, как тебя приберут и спрячут. Смотри, сынок. Будь очень осторожен.
   Как бы там ни было, но эта "дружба", как мне кажется, сыграла свою роль в моей жизни в Норильске. Бывая на хозактивах, общекомбинатовских совещаниях, моими "опе­кунами" не могло не быть замечено, что Желваков (сам Желваков!) здоровается со мной за руку или хлопает по плечу.
   В той страшной системе это много значило и, вполне возможно, что и оберегало. Мы жили и мирились с этой системой и не мыслили, что можно и должно жить по-другому. Даже такие люди, как я, которые видели и знали закордонную жизнь, мысли не допускали о разрушении этой системы, о борьбе против нее. У нас был загнан под кожу страх.
   В тот период, о котором я пишу, вера в Бога у людей была выбита, а его место занял "светоч прогрессивного человечества". Вспоминаю начало марта 1953-го, когда он умер.
   Проснулся я от того, что кто-то гладил волосы на моей голове. Не соображая еще, где я и что происходит, вскочил с кровати. Рядом стояла заплаканная мать.
   -Что теперь будет с нами?! - причитала она.
   Я еще не врубился от глубокого и тяжелого сна, и вопрос ее до меня не дошел.
  -- Ты чего плачешь? Что случилось? - спросил я. Сильно болела голова, в ушах зве­нело, мучила жажда. Вчера мы с офицерами полка и другими представителями "прогрес­сивного человечества" крепко поужинали в четвертой столовой - на каждого пришлось бу­тылки по две тминной водки.
  -- Ты что не знаешь, что Сталин умер? - спросила мать.
   О том, что наш вождь болен и очень, это я знал. Читал и слушал ежедневные сводки о состоянии его здоровья, даже поговаривали, что он уже умер, хотя официального сооб­щения не было.
  -- А ты откуда знаешь? Ты об этом не очень-то распространяйся. Сама ведь знаешь... - предупредил я мать.
  -- Да по радио с самого утра говорят, - сказала она и погромче включила радио, из которого лилась траурная музыка. После музыки передавали правительственное сообще­ние.
   Несмотря на то, что нас уже несколько дней готовили к этому, сообщение вызвало чувство тревоги. Никак не верилось, что мог умереть такой гений. Ведь к его услугам все лучшие врачи мира! Не верилось никак, что он вообще может умереть. Сталин и смерть - вещи, казалось бы, несовместимые...
   Пишу эти строки спустя четыре десятилетия после этого события и думаю о том, что человеку, который не жил тогда, очень трудно понять нас, людей того времени.
   Людям моего поколения с малых лет вдалбливали денно и нощно, что живем мы на этом свете только потому, что есть он. Роль его после победы в войне, когда весь мир скан­дировал - "Сталин, Сталин"! - поднялась на небывалую высоту. Основная часть народа верила ему беспрекословно. С ним были связаны все наши чаяния и надежды. Когда он выступал по радио, то замирал весь мир. Выступал он редко и изрекал самые мудрые вещи. Мы строили светлое здание коммунизма, и жизнь наша становилась все лучше и лучше, что почти ежегодно подкреплялось снижением цен, в основном на соль и спички. Он совето­вался с народом: изредка появлялись ответы товарища Сталина в "Правде" на письмо ра­бочего Иванова, который писал лично ему. Учил русских - русскому языку. Он, грузин, не во всем был согласен с В.И. Далем.
   Это он объявил борьбу космополитизму и космополитам, которые засорили русский язык всевозможными иностранными словами (как будто своих не хватало). Какая потом произошла путаница и неразбериха, особенно в техническом лексиконе, передать страшно.
   Литература и искусство, культура - все находилось под его неусыпным бдением, до всего у него доходили руки и все должно быть идейно выдержано. Инакомыслие - страш­ное преступление. Он был лучший друг детей, физкультурников, авиаторов и всех народов, особенно угнетенных. Все достижения в стране, все лучшее исходило от него. Другому че­ловеку было бы стыдно слушать, если бы его ежедневно захваливали - он же принимал это как должное.
   Миллионы загубленных судеб и жизней, рабский труд колхозников и мизерная плата рабочих, удержание людей в страхе и повиновении - все это считалось в порядке вещей. В нашей семье, несмотря на то, что отец отсидел восемь лет, Сталину верили и любили его, кроме отца, который его ненавидел. Мы пытались его как-то переубедить, но ему, без­условно, было виднее.
   И это мы так считали, мы, на которых распространялся жестокий сталинский закон 1937 года, по которому не только дети, но все ближайшие родственники человека, обвинен­ного по 58-й статье, должны подвергаться высылке как минимум на 5 лет, с конфискацией имущества. Мы, правда, тогда этого не знали и с Божьей помощью избежали драконовских мер. Мы только знали, что есть указания Сталина о том, что сын за отца не отвечает, но это указание постоянно нарушают местные власти. Правда, где-то в голове не укладывалось: неужели Сталин не знал, что дети расстрелянных его соратников подвергались репрессиям (вот и Лена Косарева, с которой я учился в заочном институте, сослана вместе с матерью)? Но вера в вождя заслоняла все.
   Уже незадолго до смерти Сталин начал очередную травлю евреев. Поговаривали, что жены его сыновей - еврейки, Светлана - дочь замужем за евреем. Что евреи его обложили со всех сторон еще со времен Троцкого, который выполнял волю мирового сионизма. При жизни Ленина в Совнаркоме, ЦК ВКП(б), военном комиссариате, Наркомате внутренних дел и др. евреи составляли более 90 процентов. Вспоминали какой-то закон, подписанный
   Свердловым, о смертной казни за антисемитизм. Назывались фамилии Ворошилова, Моло­това, Куйбышева, Андреева, Кирова, у которых жены были еврейками.
   Когда были уличены во "вредительстве" кремлевские врачи-евреи, офицеры полка МВД, дислоцированного в Норильске, начальники лаготделений начали вспоминать и называть фамилии начальников управлений и лагерей (а знали они очень многих) и полу­чалось, что везде и всюду во главе карательных органов стоят люди семитского происхож­дения.
   Правда, в Норильске это не вызвало травлю евреев; назывались "нехорошие" евреи где-то там, на "материке", но опять же подчеркивалась прозорливость и бдительность нашего великого вождя. В этом разоблачительном буме забывалось одно: если евреи со­здали ГУЛАГ, возглавляют его и почти все карательные органы страны, то почему их самих так много было репрессировано. Но об этом никто не задумывался. За нас думал вождь.
   Когда до меня дошла суть происшедшего, я быстро соскочил с кровати, оделся, опо­лоснул глаза и побежал на работу. Я должен быть с коллективом, народом. А как же иначе - я руководитель. Нас объединяет одно общее большое горе.
   На телефонной станции все были возбуждены, говорили вполголоса, как будто покой­ник был рядом.
   Дав необходимые указания об усилении бдительности и дисциплины (учитывая слож­ность обстановки), уехал к руководству за получением соответствующих приказов. На портрет Сталина в комнате отдыха приказал повесить черную ленту. На остановке, в авто­бусе люди были какие-то притихшие, с выражением скорби на лицах (и это те люди, кото­рые больше всего пострадали от него). Мне потом довелось, работая в Москве, хоронить многих секретарей ЦК - Брежнева, Андропова, Суслова, Черненко и других, - но их мы хоронили по разнарядке: от какой организации, сколько должно пойти. Основная масса лю­дей на своих "вождей" почти не реагировала.
   В конторе связи, куда я приехал, уже собрались все руководители. Начальник связи комбината Рыбаков Константин Васильевич сказал, что сейчас как никогда необходимо быть бдительными (враг не дремлет!). Возможны нарушения лагерного режима в зонах. Могут поднять голову враждебно настроенные против Советской власти. В Норильске, кроме лагерных зон, были места, где, освободившись и не имея права на выезд, группиро­вались по национальным признакам. Особенно кучно жили в поселке Медвежий ручей за­падные украинцы (их называли бендеровцами). Особым районом считалась также Пашкина деревня, где в основном базировалась криминальная публика. Необходимо было усилить контроль за телефонной связью с лаготделениями.
   Страшный момент довелось мне пережить в день похорон вождя.
   Траурный митинг проходил на только еще строящейся Гвардейской площади, где для этого была сооружена временная трибуна.
   В момент похорон вождя в Москве, по всей стране должны были гудеть паровозы, пароходы, ТЭЦ и все, что может гудеть.
   На площадь стали прибывать колонны, группы и отдельные люди. Видимо, бульдозер для расчистки снега на площади прислали поздно, и он старался вовсю. Уже на трибуну поднялось руководство комбината, политотдела, окружкома профсоюза и те, кому поло­жено, а бульдозер волчком вертелся перед трибуной. Кто-то из начальства закричал, чтобы убрали бульдозер, приближалось время похорон. Бульдозерист резко развернул свою шуст­рую машину и, подчищая снег, прошел вдоль кромки площади, где был временно проложен кабель для трансляции митинга. В этот момент отключилось радио, передающее Москву. У меня все оборвалось внутри. Сорвана трансляция такого исторического ответственного ме­роприятия. Я готов было ринуться к бульдозеру и своими руками удушить бульдозериста. Ведь ответственным за связь был я, так как мероприятие проходило на участке связи, кото­рым я руководил. Что будет за это - страшно подумать!
   И вдруг радио вновь заговорило. Оказывается, на трибуне кто-то отключил динамик, чтобы "прощелкать" пальцами микрофон. Но этого момента едва не хватило, чтобы меня скрутила кондрашка. После проведенного мероприятия напился до чертиков. Пускай ду­мают, что с горя...
   Вскоре после похорон "великого мудрого" для многих заключенных Норильлага при­шла свобода. Была объявлена амнистия, в основном, ворам, бандитам и прочей нечисти, которая, освободившись, преступным вихрем пронеслась почти по всей стране. Докатилась эта волна даже до Москвы.
   Страшно вспомнить, что творилось тогда в Норильске. Наступил уже полярный день, и прямо на улицах, во дворах, почти круглые сутки шла поножовщина. Выяснялись отно­шения между ворами и суками, стукачами и их жертвами. Это продолжалось до открытия навигации на Енисее. Потом эту "братву" погрузили на баржи и повезли до Красноярска - на свободу. Что творилось на этих баржах и сколько крови там вытекло?! А дальше - стан­ции и полустанки, поселки и деревни - грабь, жги... Видать, создав весь этот хаос, Берия под видом наведения порядка в стране собирался взять власть.
   Оставшимся в лагерях политическим заключенным усилили лагерный режим, и это привело вскоре к чрезвычайным событиям.
   ЖАРКАЯ ВЕСНА 53-го
   Живя среди бывших заключенных, работая бок о бок с заключенными, я многих из них вспоминаю с большой теплотой и благодарностью. Это они не дали мне ступить на преступную стезю (был такой период в моей жизни). Когда я учился в заочном институте, моими учителями были бывшие заключенные - доктора и кандидаты наук, профессора, ко­торые помогли мне стать квалифицированным специалистом. Умнейшие и гуманнейшие люди, пройдя через страшные сталинские лагеря, они были для нас, "вольняжек", приме­ром честности, порядочности, трудолюбия.
   Со своим дружком Володей Климовым мы ходили в зону промплощадки (территория никелевого завода), где нам бывший студент-бауманец помогал решать задачки по теории механизмов и машин. Работая начальником городского района связи, я имел пропуск в Гор- лаг. На территории сегодняшней Гвардейской площади находилась ремонтная база Горстроя и конструкторское бюро.
   Как-то общаясь с конструкторами (заключенными), я сказал, что у меня плохо идут дела с освоением начертательной геометрии. Они пообещали помочь. Помню те ватманские листы, на которых разноцветной тушью выполнены эпюры, переносы из квадрата в квадрат, чертежи. Дело, конечно же, не в красочности их исполнения, а в том, что в изображенных разными цветами хитросплетениях я видел и понимал логику построения. Надо было ви­деть, как они мне это объясняли; перебивая друг друга, каждый старался облечь свои аргу­менты в более доходчивую форму. И это были люди с 15-20-летними сроками заключения.
   В 1949 году меня, как комсомольца, перевели в цех связи комбината - убирали
   бывших заключенных (в основном, "контриков"). Сразу же я подружился с Василием Ми­хайловичем Пановым, отсидевшим десять лет по 58-й статье. Через пару месяцев он меня "сделал" мастером, а потом вложенные им знания позволили мне стать начальником узла связи. Василий Михайлович был у меня главным инженером.
   В конце 1953 года, будучи студентом 3 курса энергетического факультета заочного института, я перевелся на ТЭЦ для работы го специальности. А потом я был назначен глав­ным энергетиком рудника "Медвежий ручей". События, которые разыгрались здесь и в пер­вом лаготделении Горлага в 1953 году, были еще свежи в памяти людей, большинство ко­торых продолжали работать и после освобождения. Много было западных украинцев, ко­торые жили в "Медвежьем ручье" дружной общиной.
   Здесь, на руднике, я узнал историю бывшего заключенного Горлага Ивана Антоно­вича Новикевича. Этот человек не то попал в плен к немцам, не то был угнан в Германию, но потом бежал. Оказался в английской армии. Воевал в Африке против армии немецкого генерала (впоследствии фельдмаршала) Роммеля. После войны вернулся на родину, и сразу же попал в лапы СМЕРШа. Обвинение - английский шпион со всеми вытекающими отсюда последствиями. Уже на воле Новикевич показывал моим знакомым чудом сохранившуюся армейскую книжку солдата. Его история в какой-то степени аналогична моей, и я старался любым путем не встречаться с Новикевичем, так как контакт с ним мог вызвать дополни­тельную проверку со стороны органов, которые "пасли" своих подопечных, хотя времена были уже не столь грозные.
   Хочу поведать еще об одном узнике норильского особорежимного лагеря - Льве Александровиче Нетто. Лева - родной брат знаменитого футболиста Игоря Нетто. С ним мы познакомились в Москве в день закладки Соловецкого камня на Дзержинской площади. Камень установили напротив окон богом проклятого здания КГБ. Хотя здесь стоит не одно здание, а целый комплекс.
   Комплекс стоит и продолжает свою службу, а камень, видевший и слышавший все ужасы Соловецкого лагеря, видимо, не желая находиться в таком соседстве, треснул. Со­здать бы в этом комплексе музей безвинных узников тоталитарного режима, открыть под­земные казематы, где властвовал произвол, садизм, ломка костей и духа человека. Раскрыть и обнародовать архивные документы, чтобы грядущие поколения могли извлечь уроки страшного времени.
   С Львом Александровичем мы участвовали почти во всех демонстрациях и митингах, проводимых демократическими организациями. Когда начался путч 19 августа 1991 года, первым делом я позвонил ему. Он находился на даче, но его нашли, и мы встали с ним на защиту Белого дома.
   Так вот, Лев Александрович Нетто, сын большевика с 1918 года - латышского стрелка
  -- в 1940 году поступает в специальную артиллерийскую школу. В 1943 году его берут в армию и определяют на закрытые ленинградские курсы, где в составе группы готовят для заброски в Прибалтику, откуда родом его родители. Там они должны были организовать партизанское движение, заниматься разведывательной деятельностью.
   Их сбрасывают на парашютах в тыл к немцам. Десант обнаружен, начинается нерав­ный бой. Большинство из двадцати ребят гибнут. Оглушенный взрывом гранаты, Лева по­падает в плен. Начались страшные мытарства 19-летнего паренька по немецким лагерям. Теперь мы знаем о гибели миллионов наших солдат в немецком плену, это было истребле­ние генофонда нашей страны. Лева выжил, но оказался освобожденным не нашими вой­сками, а американцами, что и определило его дальнейшую судьбу.
   На американской стороне их предупреждали о последствиях при переходе на совет­скую сторону, но кто мог удержать человека, который ничего против своей родины не сде­лал. Леву и ему подобных направили на пополнение поредевших воинских частей. Вновь он стал солдатом.
   Особых причин для волнения у него не было. Когда Нетто забрасывали в тыл к немцам, то его документы остались в Ленинграде, в части. Запросят, и все будет в порядке. Так должно быть.
   Проходит два года, дело идет к демобилизации. Однажды командование части направ­ляет Леву с сопровождающим отвезти пакет в штаб армии, в Ровно. Пакет доставлен по назначению, сопровождающий испарился, а Левой занялся отдел контрразведки "Смерш". Здесь и началось:
  -- Почему ты вернулся от американцев? Какое задание от них получил?
   Его таскали примерно месяц. Карцер, наручники, бесконечные допросы. Ничего не добившись, его передали другому следователю.
  -- Мне тут с тобой возиться некогда, - предупреждает капитан контрразведки Дроздов.
  -- У меня план и сотни таких, как ты. Не хочешь говорить и подписывать протокол, вызовем отца с матерью, и при них ты подпишешь.
   Лева подумал, что в самом деле привезут родителей, начнут их терроризировать. Это же самое страшное. В камере ему посоветовали во что бы то ни стало вырваться из лап контрразведки, а потом, когда переведут в тюрьму, можно написать кассационную жалобу и искать справедливости.
   И вот он все, что ему инкриминировали, подписал. Подписал себе приговор. Через пару дней заседание тройки - двадцать пять лет лагерей, пять лет поражения в правах.
   До Левы все это не дошло. Как он мне рассказывал, ему даже как-то смешно стало. Но механизм был запущен. Все его обращения к властям остались гласом вопиющего в пу­стыне. И пошел Левушка по этапам: Киев, Москва - знаменитая пересылка на Красной Пресне, Свердловск, Красноярск, потом Норильск. В Горлаге, в 4-м отделении, куда его определили, стал Лев Александрович Нетто заключенным П-867.
   Несмотря на каторжный труд и безысходность положения, духом не падал. Рядом находились замечательные люди, которые считали, что не может это так долго продол­жаться. Должна победить справедливость! Но лагерь есть лагерь. Большие сроки, бесчело­вечное отношение лагерного персонала угнетало.
   Многое поведал Лева о жизни в особорежимном лагере. Многое я слышал от других узников. Многое видел сам.
   Большую работу по восстановлению правды о событиях в Норильском лагере в мае- августе 1953 года проделал норильский "Мемориал", работники городского музея и, в част­ности, научный сотрудник музея А. Макарова, которая по крупицам собирает материалы.
   В Норильске было порядка пятидесяти лаготделений и лагпунктов, в которых еже­годно находилось около 300 тысяч заключенных (по некоторым документам, около 400 ты­сяч). Вначале я думал, что только Норильск является таким местом, куда свозят зэков со всего Союза, потом сведения о советских лагерях, их географии с каждым годом расширя­лись. Но полнота этой картины мне открылась в конце 80-х годов, когда созданное обще­ство "Мемориал" организовало выставку "Деятельность ГУЛАГа" в клубе МЭЛЗ (Москов­ский электроламповый завод). На громадной карте СССР были отчетливо видно, что вся страна окутана колючей проволокой. Маленькой частицей выглядел здесь островок с назва­нием Норильск.
   Как в страшном сне вижу колонны заключенных, которых гонят из зоны в зону (жилая - производственная), с работы на работу. Колонны узников ИТЛ - эти идут, как стадо, слышны даже разговоры. Но вот ведут узников Горлага. По пять в ряд, сцепленных руками. Ни звука, они окружены автоматчиками и зверями-собаками. Иногда гонят "паровозом" впритык друг к другу, нога в ногу. И попробуй споткнуться, сказать слово - расстрел на месте. Мороз обжигает нос, лицо, пурга забивает глаза. Хотя я видел все это ежедневно, годами, но жуть меня не покидала. К этому привыкнуть невозможно.
   Разве можно забыть "музыкальное сопровождение" строительных работ при строи­тельстве Октябрьской площади, школы N 1 и других объектов, когда часами, почти непре­рывно играли духовые оркестры заключенных, вдохновляя своих собратьев на ударный труд. И все это - на глазах у населения, у детей, идущих по специально сооруженному пе­реходу в школу.
   В Горном лагере было шесть отделений, одно из которых - женское. Каторжан насчи­тывалось около 40 тысяч человек. Горлаг (государственный особорежимный лагерь) в стране был создан по указанию Сталина в послевоенный период "для содержания особо опасных государственных преступников" и начал свое существование в Норильске в авгу­сте 1948 года. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года был введен особый вид наказания - каторжные работы для фашистских убийц, предателей, по­собников оккупантам. Осуждали военно-полевые суды на каторжные работы сроком от 10 до 20 лет.
   После войны прерогативу военно-полевых судов взяли на себя Особые совещания, решения которых никакому обжалованию не подлежали. Попасть в эти лагеря могли уже не только полицаи, но и просто инакомыслящие, подозрительные и т. д. Чекисты пытались убедить, что в этих лагерях содержатся самые матерые изменники, гестаповцы, палачи, но мы-то знали, что людей, пойманных на оккупированных территориях, там же вешали или расстреливали. В норильских лагерях таких преступников не было. Сюда на каторгу от­правляли "мелочь", в основном бывших военнопленных, освобожденных союзниками и т.д.
   Три буквы "КТР" - каторжные тяжелые работы - давали право администрации ста­вить таких заключенных на исключительно тяжелые работы. Ни в производственных зонах, ни в жилых их не смешивали с обычными заключенными. На одежду каторжанам нашивали номера. Их бараки закрывались на всю ночь. За малейшую провинность катээровцев бро­сали в карцер, причем не на 10 дней (обычное наказание в ИТЛ), а на месяц. Даже тюрьмы строились для них отдельно. В окнах бараков устанавливались решетки. Рабочий день ка­торжан официально длился 10 часов, но обычно он растягивался на 12-14 (задержки в пути и т.д.). Зачеты рабочих дней на каторжан не распространялись. С 1946 года инвалидов- катээровцев не освобождали от тяжелой работу, на "материк" их не вывозили, поэтому в зоне их находилось не менее 10-1'5 процентов.
   Каторжанам запрещалось получение писем, посылочно-денежных переводов от род­ных. Разрешалось отправить лишь два письма в год. Секретность существования каторж­ных лагерей, отсутствие прокурорского надзора (даже прокуратура Норильского ИТЛ не имела права вмешиваться в их дела) - все это приводило к полной бесконтрольности и бес­пределу.
   К началу 1953 года в составе Горного лагеря в Норильске находилось шесть крупных лаготделений: пять мужских и одно женское. География их была такова: первое лагерное отделение располагалось в зоне рудника "Медвежий ручей" (где мне потом привелось про­работать 8 лет в должности главного энергетика), второе лаготделение вело работы на шахте N 18 и в Кайерканстрое, третье лаготделение - между бутовым карьером и цемент­ным заводом в поселке Кирпичном - работало на строительстве, занималось добычей стройматериалов, четвертое - неподалеку от строящегося медного завода, в районе сего­дняшних улиц Бегичева и Хантайской, где "тянул" свой срок будущий народный поэт Кал­мыкии Давид Кугультинов, пятое лаготделение мужское и шестое женское - по обе стороны старого кирпичного завода, в районе сегодняшних улиц Лауреатов, Кирова и Павлова - были заняты на строительстве города.
   В последний период сильно изменился состав лагерного населения: за колючей про­волокой оказалось немало солдат и офицеров - участников Великой Отечественной войны, партизан, узников фашистских лагерей, бывших военнопленных, жителей оккупированных территорий, арестованных нередко "по подозрению" и названных "изменниками Родины", "пособниками палачей". Смотревшие смерти в глаза, прошедшие огонь и ад войны, пере­несшие голод и множество тягот, они были совсем иным поколением, чем лагерники дово­енного набора. Начиная где-то с 1948 года, узники в особорежимные лагеря завозились ты­сячами, а также рекрутировались по статейным признакам из уже существующих исправи­тельно-трудовых лагерей. Сюда перевозились осужденные по 58-й статье, участники дви­жений сопротивления Украины, Белоруссии, Прибалтики, а также Франции, Чехословакии, Польши, Югославии, остарбайтеры, военнопленные, бежавшие из фашистских лагерей и попавшие к партизанам, эмигрировавшие из Советской России в послереволюционное время, подданные других государств.
   После окончания войны с Японией сюда попали и японские военнопленные, а также члены семей русских железнодорожников, обслуживающих КВЖД. Я был знаком с япон­цем, бывшим судостроителем, очень энергичным человеком, владеющем неплохо русским, он работал прорабом на строительстве большого спортивного зала. Но меня предупредили "органы", и знакомство на этом закончилось. Из лиц, привезенных с КВЖД, был знаком с Л. Суковеевой и ее братом. Они работали у меня в электроремонтном цехе, честные и по­рядочные люди.
   Сексотов и стукачей в лагере хватало. Надуманные процессы по их доносам создавали иллюзию энергичной работы оперчекистских отделов в лагерях. Фабриковались дела мно­гократно судимых заключенных. К уже имевшимся срокам добавлялись 15-25-летние. В большинстве лаготделений Норильлага "бал правила" так называемая отрицаловка - ворье, уголовники, бандиты, для которых тюрьмы и лагеря - дом родной. Администрация лагерей охотно назначала их на "непыльные" должности нарядчиков, бригадиров, табельщиков, кладовщиков, считая своими помощниками в поддержании лагерного режима. И они под­держивали этот режим в прямом смысле. Вооруженные палками и ножами, уголовники с ненавистью и презрением относились к работягам-"мужикам", интеллигентам-"придур- кам" и прочим "фрайерам", осужденным по 58-й статье, покорно сносившим побои, ограб­ления и издевательства.
   Такие же порядки попытались перенести уголовники и в Горлаг, но это им не удалось.
   Бывшие фронтовики, не сломленные морально и физически, объединенные узами земляче­ства западные украинцы, прибалты начали давать достойный отпор ворью. Я уже расска­зывал, как в 1953 году на руднике 7-9 бывшие фронтовики разорвали несколько уголовни­ков на части, и на этом их "власть" в зоне закончилась. Попадали в Горлаг исключительно "тяжеловесы", имеющие несколько сроков - 50-60 лет, убийцы, бандиты-рецидивисты, но и они должны были уважать основной контингент этого лагеря.
   В ИТЛ было опасно делиться своими мыслями даже с товарищем, который ел с тобой из одной миски, но в Горлаге были не популярны доносительство и провокации. Это кара­лось. Если в довоенных лагерях трусливые и слабые, соглашаясь на сотрудничество в опер- чекистскими отделами, покупали себе таким образом лишнюю пайку и держали в страхе своих товарищей, то к весне 1953 года "щупальцы" оперативников в Горлаге оказались об­рубленными либо парализованными: сексоты, напуганные убийствами, замолчали. Лагер­ной администрации ничего не оставалось, как "спрятать" своих помощников-уголовников и стукачей в штрафные изоляторы и готовить для предстоящей "работы". Камеры, где нахо­дились бандиты, заключенные окрестили "молотобойками" - не дай Бог было попасть в ТТТИЗО (штрафной изолятор). Надзиратели по одиночке бросали строптивых в камеру "мо­лотобойцев", и те начинали свою работу - били, подбрасывали за руки и за ноги тело несчастного вверх и бросали на цементный пол, кололи ножами, давили и т.п. Товарищи не могли прийти на помощь: камеры на запоре, под охраной надзирателей, а сам штрафной изолятор вынесен за зону и отделен от нее колючей проволокой.
   Кулачными и палочными методами дознания пользовались работники оперчекист- ских отделов. Конвойные в пути подгоняли заключенных прикладами, травили собаками, ставили в грязь на колени. После того, как солдатам разрешили по своему усмотрению при­менять огнестрельное оружие (в случае "опасности"), да еще давали им премии и отпуска за "ликвидацию возможного побега или прорыва зоны", чаще стали звучать выстрелы на производственных объектах, при движении колонны и даже в жилых зонах, где прежде при­менение оружия запрещалось. К весне 1953 года отношения охраны и заключенных Горлага резко обострились.
   Всеми средствами в сознание охранников вдалбливалось, что перед ними особо опас­ные государственные преступники, изверги, нелюди, "палачи и каратели советского народа". Истерически поддерживался страх и ненависть молодых солдат к лагерникам, по­ощрялось жестокое обращение с заключенными, порицалась гуманность к ним.
   В то время в Норильске находился полк НКВД, передислоцированный с "материка". Многих офицеров полка я лично знал, так как, будучи начальником телефонной связи в черте города, по роду работы был связан со старшинами, офицерами-связистами полка, че­рез них и с другими офицерами.
   Офицеры, в основном фронтовики, любили выпить, а спиртное - дело дефицитное. Я же имел некоторые связи с магазинами - отсюда и знакомства.
   Начальник связи подполковник Григорий Зинченко, старшина Михаил Петренко (впоследствии руководитель спортивного дела в Норильске) ежедневно общались со мной. Благодаря им я многое знал.
   Накануне восстания в Горлаге офицеры полка на "полном серьезе" распространяли слух, что-де заключенные собираются восстать, захватить оружие, город, обратиться в ООН за поддержкой. Говорили, что у них создан свой штаб, изготавливается оружие. Соответ­ственно и офицеры настраивали своих молодых солдат.
   Сержант-вохровец В.И. Цыганов, застреливший в упор заключенного Э.П. Софроника писал, что зэки 4-го лаготделения готовят, мол, план разоружения батальона. По их плану якобы намечалось: вечером когда одна часть батальона находится на службе, вторая выйдет на смену первой, третья будет конвоировать заключенных к месту работы и обратно, сде­лать "рывок" при выходе на работу вечерней смены и, ворвавшись в воинскую часть 75 80-
   И, завладеть оставшимся оружием и боеприпасами. Далее - развить свои действия до пол­ного захвата Норильска и Дудинки, после чего связаться по радио с США.
   Нелепость рассуждений запуганного пропагандой сержанта особенно очевидна в сравнении с сохранившимися в архиве документами о Норильском восстании. Они убеди­тельно доказывают, что узники Горлага и не помышляли ни о каком "рывке" и разоружении дивизиона охраны, а домыслы насчет связи по радио с Америкой просто смехотворны...
   Бесчеловечный режим Горлага, беспредел лагерной администрации и охраны, униже­ния и подавление личности, безнадежность огромных сроков - все это могло сломить и физически и морально.
   Но лагеря становились уже иными, да и время наступало иное. "Вирус мятежа" привез в Норильск карагандинский этап. После подавления в карагандинских лагерях мятежа за­ключенных в 1952 году 1200 человек из особорежимных лагерей, среди которых находи­лись участники лагерных волнений, стычек с уголовниками, были направлены "для усми­рения" в Заполярье.
   Эти заключенные действительно отличались от старожилов норильских лагерей и даже заключенных Горлага. В этапе было много западных украинцев - участников нацио­нальных движений сопротивления оккупантам, жителей прибалтийских республик, моло­дых, смелых, непокорных. Они изменили "климат" в норильском Горлаге.
   "Вирус мятежа" попал на благодатную почву, иначе ничего не смогли бы изменить эти 1200 человек в более чем 30-тысячном лагере. И все же случаи неповиновения были относительно редки, решались на это единицы. Задача агитаторов - пробудить сознание именно массы, чтобы начать общелагерную забастовку: с единичными протестами чекисты расправлялись легко и просто.
   Большую тяжесть с покорных душ сняла смерть Сталина 5 марта 1953 года. В лагерях с нетерпением ждали ослабления режима, пересмотра дел осужденных. Но амнистию в конце марта дали только уголовникам и заключенным с малыми сроками лишения свободы. А таких в лагерях было не слишком много.
   Ожидания заключенных по 58-й статье оказались обманутыми, и это вызвало разоча­рование большой массы населения Горлага, резко ускорило начало восстания.
   Предгрозовую атмосферу в лагере ощущали все, в том числе и оперчекистские от­делы, чего не скажешь о руководстве Норильлага. Незадолго до этого был отстранен заме­ститель начальника ИТЛ и комбината по лагерю Воронин, которому заключенные носили водку в кабинет, где он ее распивал. Назначенный вместо него генерал Попков, которого направили в Норильск на "исправление", оказался шкурником, вел праздную жизнь, всяче­ски самоустранялся от работы и т.д.
   Чекистов Горного лагеря не волновали случаи применения оружия, стрельбы по за­ключенным. Эти преступные меры ими не пресекались и не расследовались, так как заклю­ченных они за людей не считали. Важнее всего им было выявить "контриков"-болтунов и дать им дополнительный срок.
   Как писал бывший заместитель прокурора Норильского лагеря Е. Павловский, "это восстание мы прозевали и не предотвратили, а когда оно началось, растерялись, испугались и додумались до того, что стали просить в ЦК партии санкцию на массовое применение оружия".
   Восстание началось в конце мая, когда сержант Дьяков при обходе вышек вокруг 5 -го лаготделения на грубое к нему обращение заключенных открыл огонь из автомата. Было убито 3 и ранено 7 человек. Это послужило сигналом к неповиновению всех заключенных 5-го и других лаготделений Горлага.
   Потом чекисты проверяли у нас на телефонной станции: кто, кому и куда звонил, по­тому что восстание фактически началось во всех зонах одновременно, а они находились на значительном расстоянии друг от друга. Хотя, как потом выяснилось, никакого заранее спланированного "антисоветского мятежа" не существовало.
   Предполагая, что могут начаться массовые беспорядки, работники оперчекистских отделов разрабатывали свои мероприятия. Группу завербованных среди заключенных лиц в конце мая выпустили из всех штрафных изоляторов и БУРов (барак усиленного режима) Горлага, чтобы эти люди смогли разжечь искру недовольства.
   В жилые зоны лагерей заносились ломы, топоры, самодельные пики. Готовилась страшная резня, которую, по мнению начальства, должны были усмирять войска с приме­нением стрелкового оружия. Вокруг лагерей была выставлена дополнительная охрана, чтобы во время резни заключенные не смогли выскочить из зоны (солдаты стояли на рас­стоянии 10 метров друг от друга). На руднике "Медвежий ручей" группа диверсантов, оде­тых в бушлаты с номерами, пыталась взорвать главный трансформатор, питающий электро­энергией два рудника. Но заключенные уже создали забастовочные комитеты, которые при­зывали к организованному сопротивлению, к дисциплине. Они не дали совершить этот акт, который наверняка позволил бы открыть огонь. Когда заключенные попытались поймать "диверсантов", те убежали под охранные вышки.
   Чтобы возбудить недовольство и ввести в зону пожарные машины, провокаторы по­дожгли стационар с больными. 4 июня в 3-м лаготделении были расстрелены несколько заключенных. В заключенных солдаты конвойных войск стреляли почти во всех зонах. Ла­герная администрация в лаготделениях одновременно покинула свои рабочие места без ка­ких-либо угроз со стороны зеков. Изощренный опыт провокаций, накопленный десятиле­тиями лагерной системой СССР, широко применялся в Горлаге и давал именно те резуль­таты, на которые рассчитывали чекисты.
   Но в мае-июне 1953 года в норильском Горлаге события вырвались из-под контроля. В 5-м лаготделении 26 мая безо всяких причин солдаты открыли стрельбу по заключенным, убив и ранив несколько человек. Из бани, находившейся в зоне, выскочило шесть офицеров (у них здесь было несколько кабинетов, где они принимали своих "сексотов"). Разъяренные заключенные начали их толкать, но самосуда не устроили. Офицеры бегом бросились на вахту. Через полчаса компрессорная Горлага стала давать длинные гудки. Над двухэтаж­ным бараком взвился большой черный флаг, такие же флаги появились и на башенных кра­нах. На длинные гудки начали реагировать жители города. Мы думали, что где-то что-то горит, но, увидев черные полотнища на кранах (район теперешних ресторанов "Таймыр" и "Лама"), поняли, что их вывесили в честь погибших товарищей.
   На охранных вышках тем временем устанавливались пулеметы. На недостроенном доме появился транспарант: "Товарищи норильчане! Помогите нам в нашей борьбе!" Но жители города, не знающие, что происходит в зонах, активной помощи заключенным не оказали. Большинство норильчан, вчерашних заключенных, знало, что ожидает каждого, если он только выразит сочувствие, не говоря уже о действиях.
   В дальнейшем черные флаги были заменены на красные с черной окантовкой. Один громадный красно-черный стяг, высоко поднятый над бараками, виден был почти всему Норильску. С бумажных змеев, высоко поднятых над землей, заключенные сбрасывали ли­стовки. Помню, нас, комсомольцев, призывали собирать и уничтожать их.
   Созданные в зонах стачкомы установили порядок и дисциплину. Они понимали, что если начнется массовая поножовщина, то это как раз то, на что рассчитывают чекисты и лагерная администрация. Когда в 4-м лаготделении специальной комиссией из заключен­ных были вскрыты сейфы оперотдела, они были поражены: почти каждый пятый лагерник зоны завербован чекистами. Безусловно, большинство не столько "работало", сколько чис­лилось, стремясь не причинить вреда товарищам. Расправы даже над явными стукачами никто не устраивал: некоторые были выведены за зону, остальные написали покаянные письма, объясняя, почему и как они стали доносчиками.
   Так как в комитеты вошли умные, трезво мыслящие люди, то очень многих жертв удалось избежать. Правда, в некоторых лаготделениях мнения забастовщиков разделились: одни призывали чуть ли не к штурму зоны с голыми руками (это, в основном, люди с боль­шими сроками, которым терять было нечего) другие, у которых сроки подходили к концу, были против. Поэтому на многократные обращения администрации по радио (громкогово­рители не выключались даже ночью) часть лагерников ушла из зоны. Вышли и те, кто про­сто испытывал страх, кто не верил в действенность забастовки, предвидя жестокую рас­праву. Оставшиеся зэки не препятствовали "малосрочникам" покинуть зону.
   Хотя все находились в напряжении, жизнь в лагпунктах сохранялась нормальная. Даже ставились спектакли. Доморощенные поэты продолжали сочинять стихи.
   Помню, как Григорий Зинченко (начальник связи полка) по пьянке и под большим секретом дал мне стихотворение, прочитав которое, я моментально протрезвел. До сих пор, читая его (я нашел это стихотворение в Норильском музее в 1992 году), у меня мурашки ползут по спине.
   Не страшны нам тиранства большевизма,
   Мы знаем горе свыше всяких мер.
   Известны нам все ужасы чекизма И стон людской на землях СССР...
   Мы встали рядом, брат около брата,
   За право жить без тюрем и цепей.
   Напрасно смерть дышала с автоматов И псы рычали в ярости своей...
   В крови зэка омыта наша слава В режимных зонах Горных лагерей Из тьмы встает свободная держава,
   Огни Норильска не погаснут в ней...
   Дыханье жертв комиссии Московской Мы возродим, напомнив о себе,
   И черный флаг с кровавою полоской Осветит путь нам в праведной борьбе!
   К сожалению, автор этих стихов для меня остался неизвестным.
   Поскольку начальство Норильлага к этому времени полностью себя скомпрометиро­вало в глазах заключенных, они отказались вести с ними переговоры и требовали приезда московской правительственной комиссии.
   Главные требования заключенных были не экономические, а политические. Общими для всех лаготделений стали такие пункты: пересмотреть дела политзаключенных, наказать виновников произвола-работников МВД-МГБ, отменить ношение номеров на одежде, снять с окон бараков решетки и с дверей замки, превращающие жилье в тюремную камеру, не ограничивать переписку с родными, отправить на "материк" инвалидов, больных, жен­щин, стариков, вывезти на родину иностранцев (по некоторым сведениям, в норильских лагерях находились представители около 70 национальностей)...
   Приехавшую комиссию во главе с заместителем министра МВД генералом А.А. Па- нюковым (бывшим начальником ИТЛ и комбината) заключенные игнорировали. Тогда в зону 5 -го лаготделения ввели взвод вооруженных солдат, и они стали по команде стрелять сперва вверх, а потом в людей. Было убито несколько десятков заключенных. Команду сол­датам на стрельбу дал начальник штаба воинской части по охране Горлага майор Лев, ко­торого потом куда-то перевели. На шифровку прокурора Норильска в Москву о случаях несанкционированного применения оружия начальник управления по надзору за местами заключения Прокуратуры СССР Н.В. Вавилов шифровкой ответил: "Применение оружия запретить, выезжает комиссия МГБ".
   6 июня такая комиссия появилась в Горлаге во главе с начальником Главка МГБ пол­ковником Кузнецовым. Она прибыла по указанию самого Берия. Начались мучительные переговоры. Комиссия обещала в течение месяца рассмотреть требования заключенных и принять необходимые меры. Призывали вроде бы искренне, и заключенные вышли на ра­боту. Но 24 июня 700 человек 5-го лаготделения были вызваны на этап. Когда вызванные отказались выйти из зоны, Кузнецов, вопреки своим недавним заверениям, приказал при­менить оружие. Было убито 2 человека.
   В ответ на это в 5-м отделении был поднят черный флаг с красной полосой. Скоро такие флаги появились во всех отделениях Горлага. На башенном кране Горстроя повесили громадный лозунг: "Граждане норильчане! Московская комиссия нас обманула. По ее при­казу нас убивают и сажают в изоляторы. Сообщите в ЦК и международные организации!"
   На обращение в ЦК КПСС начальника УВД Красноярского края о применении ору­жия заведующий отделом И.В. Шишкин разъяснил, что никакой санкции ЦК не дает, есть устав конвойно-караульной службы Советской Армии, где сказано, что при явном нападе­нии на караул стрелять сперва вверх, потом на поражение - это была санкция ЦК. На при­зыв комиссии к заключенным - перебегать в расположение конвоя - никто не отреагировал.
   И тогда Кузнецов приказал конвою подавить мятеж. Солдаты перестроились, вошли в зону и открыли огонь на поражение. Пулеметный огонь раздался с вышек и крыши вах­тового помещения. После выстрелов заревели гудки компрессорных и котельных, находя­щихся в жилых зонах, закричали люди - тысячи лагерников. Это были жуткие дни. Кошмар продолжался несколько ночей. Было убито и ранено несколько сот человек.
   С женщинами 6-го лаготделения расправились иначе. По громкоговорителю непре­рывно передавалось требование: "Предлагаем выйти из зоны". Некоторые женщины стали покидать зону, но основная масса осталась. Тогда по команде были подключены шланги к гидрантам, и солдаты вошли на территорию лаготделения. Женщины плотно сомкнули ряды, сцепились руками. Солдаты включили воду и под высоким давлением направили струи на людские ряды, но строй разорвать не удалось. Стоял сильный шум, крик, плач. Воду перекрыли; по новой команде солдаты схватили обломки забора - доски, палки, все, что было под руками, - и набросились на беззащитных женщин. Строй их распался, они начали разбегаться по баракам. Солдаты заламывали им руки, вытаскивали из зоны в тундру, где строили в колонну.
   Подавление восстания в норильском Горлаге продолжалось до середины сентября 1953 года.
   Оставшихся в живых этапировали по разным лаготделениям, главарей судили груп­пами по 6-8 человек по статье 59-2 Уголовного кодекса как организаторов массовых беспо­рядков.
   Ликвидацией восстания руководил майор Жлоба из отдела МГБ при Горном лагере. Потом он уже на "гражданке" работал на Норильском комбинате, но суда, к сожалению, избежал.
   Генерала Царева сняли с работы, первый начальник отдела МГБ при Горном лагере Мильштейн застрелился, Желвакова, который был после него, посадили (по моим сведе­ниям - перевели на другую работу). Норильского прокурора Доргеева сняли с должности и отправили на курсы переподготовки.
   Прокуратура Союза, КГБ, МВД и ЦК партии, куда были направлены материалы рас­следования восстания, против применения оружия не возражали, хотя к тому времени ни Сталина, ни Берии уже не было.
   Восстание ускорило отмену особых лагерей не только в Норильске. В 1954 году уси­лиями комиссии Президиума Верховного Совета СССР были досрочно, на две трети, осво­бождены заключенные Горлага, остальных этапировали в Магадан...
   Я ИДУ НА ПОВЫШЕНИЕ
   В 1953 году я закончил третий курс заочного института и передо мной встал вопрос о переходе на работу по специальности. В управлении главного энергетика комбината, куда входила и контора связи, знали меня как добросовестного работника и вскоре перевели ма­стером электроцеха ТЭЦ.
   Весной 1957 года я защитил в Москве диплом инженера-электрика. Потом больше года работал начальником цеха по ремонту крупных электрических машин и трансформа­торов, и в конце 50-х годов был назначен главным энергетиком рудника "Медвежий ручей". Он являлся основной рудной базой комбината (около 70% всей продукции), остальное да­вали подземные рудники.
   По масштабам горных работ "Медвежий ручей" был крупнейшим в Союзе. Он распо­лагал десятками мощных экскаваторов (отечественных и импортных), буровых станков, электровозов, электроснабжение которых осуществлялось по временной схеме. Скальная порода и руда взрывались (после того, как в них бурились скважины), а потом все эти тя­желенные глыбы экскаваторами грузились на 100-тонные платформы и транспортирова­лись по назначению: порода на отвалы, а руда - на обогатительную фабрику. На руднике были свои подстанции, котельная, компрессорные, ремонтные базы, связь. От результатов работы этого предприятия зависела оценка работы всего комбината.
   Мощные, в несколько сот киловатт, коллекторные электромашины, работая в темпе­ратурном режиме от минус 40® и ниже, часто выходили из строя. При страшной пурге (а она свирепствует почти всю полярную зиму) внутри экскаваторов иногда надувало столько снега, что оборудование приходилось раскапывать лопатой и включать сразу же в работу. Но стране нужны были цветные металлы, и с эксплуатационными затратами не считались. Это потом уже стали изготавливать специальное, морозостойкое оборудование.
   Даже металл часто не выдерживал, а люди продолжали работать как ни в чем ни бы­вало. Куда они денутся? Тем более, что это были каторжане Горлага. В 1952 году им напра­вили для подкрепления 500 заключенных из карагандинского этапа, в основном, из запад­ных районов Украины и Прибалтики. Это были мужественные, сильные, волевые люди. Прошедшие огни и медные трубы. И очень надежные.
   Когда я пришел на рудник, большинство из них уже освободилось, но продолжало работать. Многие вызвали своих родственников, женились и жили семьями в поселке при руднике. В них чувствовалась клановая организованность, почитание и уважение старших. Помню, какой переполох вызвали в горкоме партии похороны их предводителя. Гроб с по­койным провожали всем миром с хоругвями и католическими песнопениями. И это в те годы!
   Представьте себе, что при тридцатиградусном морозеа, при скорости ветра в 20 и бо­лее метров в секунду, стоя на двадцатиметровом уступе карьера, надо из ведра залить воду в пробуриваемую скважину (так необходимо по технологии). Большая часть воды попадает на человека. Он весь в ледяном панцире, с влажными рукавицами, с сосульками на носу и бровях. И так каждый день...
   В моем подчинении находилась также служба высоковольтных сетей рудника, около 200 человек. И все - крымские татары. Как мне сказали, у немцев они были на хозработах, а их начальник шоферил у немецкого полковника или даже генерала. Всех вместе их при­везли в Норильск и определили на Медвежку.
   Крымские татары обеспечивали электроснабжение рудника. На время взрывных работ все линии электропередач и передвижные подстанции убирались с территории карьера. Не успеет заглохнуть эхо взрыва, - а взрывалось одновременно на нескольких горизонтах сотни тысяч тонн горной массы, как тут же необходимо было подать электропитание экс­каваторам и буровой технике. Надо было видеть работу татар! Как муравьи, фактически на горбу, они затаскивали и устанавливали шестиметровые опоры. Подперев их камнями, как обезьяны, они лезли на них и голыми руками вязали на изоляторы провода. И так целыми днями, вслед за движущейся по горизонту техникой, и все это без призывов, лозунгов, мата. Я никогда не видел и не слышал, чтобы Халеев, начальник службы, на кого-нибудь кричал или повысил голос. Он ставил задачу - остальные ее выполняли.
   В парткоме рудника, где в основном сидели бывшие лагерные начальники, меня упре­кали, в том, что в моей службе отсутствует соцсоревнование, не развернуто стахановское движение и т.д.
   Лагеря к тому времени подсократили, и им определили теплые места. Не имея ника­кого представления о работе на руднике, они требовали то, что от них требовал горком и выше. И плетью обуха не перешибешь.
   Я вызывал к себе Халеева, и мы, ухмыляясь, сочиняли соцобязательства (потом каж­дый месяц меняли пункты местами). Встречаясь с этим человеком, мне не терпелось его расспросить, что он делал у немцев, как вел себя в июне 1953 года, когда Медвежка заба­стовала. Но, думаю, вряд ли я что-нибудь от него добился бы. Когда Халееву разрешили выезд из Норильска, слышал, что он с товарищами возвратился в Крым, хотя им въезд туда был еще запрещен. Но не такой он человек, чтобы бояться.
   Директором рудника был тоже бывший заключенный из политических - Виньков. Свирепый взгляд стальных глаз. Но он больше работал под пахана, чем был им на самом деле. Круто держал дисциплину. На Медвежке другому делать было нечего!.
   Введенные мощности на металлургических предприятиях и на большой обогатитель­ной фабрике требовали большого количества руды. Но мы ее пока дать не могли. Не при­способленное работать в экстремальных условиях горное оборудование часто выходило из строя. Город находился в десяти километрах от рудника. Дорогу часто заметало. Приходи­лось неделями не бывать дома. Спал в кабинете, питался в поселковой столовой, как и дру­гие руководящие работники рудника. Многое мне дала Медвежка, как школа жизни. Так как "ноги" комбината "росли" именно от нашего рудника, директор комбината ежене­дельно, как правило, в 8 часов вечера приглашал к себе на совещание главного инженера, главного энергетика и главного механика Медвежки. Обсуждали: что и как надо сделать, чтобы уменьшить аварийность оборудования, кому и какая необходима помощь...
   О том, как мы работаем, - они знали. Помогали всем, чем могли. Но мы в один голос заявляли, что для этих условий необходимо особое, морозостойкое оборудование. Нам обе­щали, что через несколько лет этот вопрос будет решен.
   После падения Хрущева директор Норильского комбината был переведен в Москву во вновь созданное (фактически - восстановленное) Министерство цветной металлургии Союза. Через некоторое время он пригласил меня на работу в аппарат Министерства - глав­ным энергетиком никель-кобальтовой промышленности. Сбылась моя давняя мечта - жить в Москве. Было предоставлено жилье с постоянной пропиской. Для того времени это было необыкновенным счастьем.
   ... В 1965 году мы с женой оформляли туристическую поездку по маршруту Прага- Париж-Гавана, хотя я не был еще уверен, что меня туда пустят. В Норильске у нас как будто все прошло нормально, но решает все Москва (и это после хрущевской оттепели). Устрои­лись в гостинице "Украина" и вечером были уже в гостях у своих друзей-норильчан.
   Евгений Иванович рассказал последние московские новости. В частности, после сня­тия Хрущева вновь восстанавливаются министерства и ведомства. Расформировываются совнархозы. Возвращаются разогнанные по разным краям министры. Вот и Ломако, быв­ший министр цветной металлургии, формирует аппарат Министерства. Дроздов, бывший директор Норильского комбината и бывший шеф Евгения Ивановича, собирает специали­стов никель-кобальтовой промышленности.
  -- Был он у нас вчера в Госплане. Тепло поговорили. Весь в делах! - рассказывал Ев­гений Иванович.
  -- А министерства комплектуют за счет москвичей, конечно? - полушутя спросил я.
  -- Нет, почему же? Есть решение ЦК и Правительства привлечь несколько сот специ­алистов и из периферии, - сказал Евгений Иванович.
  -- Ну, это руководящие работники совнархозов, директора крупных предприятий. Здесь есть, из кого набрать, куда уж нам, дуракам, чай пить, - подначивал я приятеля.
  -- Наоборот. В постановлении подчеркивается - брать в аппарат молодых, доско­нально знающих свое дело людей. Вот таких, как вы! А не старых, обрюзгших бюрократов! - на полном серьезе заключил Евгений Иванович.
   Я не допускал и мысли, чтобы меня могли взять в аппарат союзного Министерства.
  -- Может, переговорим с Дроздовым? Он же вас хорошо знает? - продолжал он.
  -- Вам виднее, - скромно ответил я. - Можете завтра спросить.
  -- Зачем завтра? Можем и сегодня, - сказал Евгений Иванович. И, хотя время было уже позднее, стал набирать телефон своего бывшего шефа.
   Извинившись за поздний звонок, Евгений Иванович начал разговор на какую-то по­стороннюю тему, а потом как бы между прочим спросил у Дроздова, как идут дела с фор­мированием его аппарата. Тот ответил, что в основном аппарат укомплектован. Осталось несколько вакансий, в том числе и должность главного энергетика, на которую ему реко­мендуют специалиста из Приморского края.
  -- Вот, кстати, об энергетике. Владимир Васильевич, зачем вам энергетик издалека. Там и предприятий-то никелевых нет, а ведь он должен хотя бы в принципе знать, как по­лучается никель. Вот у меня в гостях энергетик, который 20 лет связан с никелем. Да вы его наверняка знаете - Куц Владимир Терентьевич...
   Как сказал мне Евгений Иванович, положив трубку, Дроздов лестно обо мне отозвался и сказал, чтобы я завтра был у него в Министерстве к 9 часам утра. Пропуск он закажет.
  -- Ну вот, дело сделано, - сказал Евгений Иванович, довольно потирая руки. - За это можно еще по одной выпить.
   На следующий день в я уже сидел в приемной Дроздова. Несколько раз, выбегая в приемную, он не заметил меня, сидящего скромно в углу комнаты, а когда заметил, схватил за руку и, крикнув секретарю: "Я - у Козлова", потащил к заместителю министра, который ведал кадрами. В приемной он взял у помощника листок по учету кадров и сказал, чтобы я его быстренько заполнил, а он за это время переговорит с Козловым. Листок был краткий: фамилия, имя, отчество, год рождения, где родился, партийность, национальность, был ли за границей, где и когда, избирался ли в депутаты? Последние пункты я не успел заполнить, так как вошел Дроздов и сказал, что Козлов срочно уезжает в ЦК, заходи быстрее. Я обратил внимание Дроздова, что не полностью заполнил анкету, на что он махнул рукой. Фактиче­ски не читая, а пробежав по анкете глазами и заставив меня поставить подпись, заместитель министра спросил, смогу ли я работать на таком ответственном посту в центральном аппа­рате Министерства? Я ответил, что буду стараться. Думаю, Владимир Васильевич поможет в начале работы.
   Не до конца заполненную мною анкету Козлов оставил у себя и сказал, что завтра будет встреча с министром и, извинившись, быстро вышел из кабинета (в ЦК опаздывать нельзя). Меня больше всего мучил вопрос, что я не заполнил пункт о том, что был узником в немецких лагерях, а это, безусловно, один из основных пунктов, где органы меня могли бы прищучить и никогда бы не пропустили в центральный аппарат Министерства, тем бо­лее цветной металлургии.
   Судя по всему, Дроздову потом было сделано серьезное замечание по этому вопросу, когда разобрались с моей биографией поподробней, но уже приказ министром был подпи­сан с благословения ЦК партии. Но КГБ не был бы всевидящим и всезнающим монстром, если бы не прикрепил ко мне помощником своего человека. Когда Улиткин Лев Иванович, молодой, в сущности, человек, был представлен мне в качестве помощника, я удивился, что он ни бельмеса не смыслит в энергетике. После Суворовского училища было еще военное (я, конечно, не стал уточнять, какое) - пот и все его образование. Правда, Улиткин сказал,
   что поступает на заочное отделение экономического института.
   "Курировал" меня Лев Иванович примерно год, а потом его забрали помощником за­местителя министра. Парень он был неплохой, добросовестный. Связь мы с ним не преры­вали до моего отъезда за рубеж. Не часто, но встречались летом - дача его тестя была через два участка от моей. И уже в начале 90-х годов, пригласив меня на юбилей, он показывал свои семейные фото, среди которых было и коллективное - группа выпускников училища КГБ.
   Вот так произошел первый "прорыв" органов КГБ, и я стал номенклатурным работ­ником, получив прописку и жилье в столице. Можно сказать, случайно все это произошло, а может и не случайно. К министерской работе привык достаточно быстро. Главное, я знал дело, а это уже что-то значило. Почти за четыре года работы в Министерстве значительно расширился круг моих знаний. Кроме аппаратной работы, мне доводилось бывать в коман­дировках на крупных предприятиях великой страны.
   В 1969 году мне пришлось обратиться к Долгих, тогдашнему директору Норильского комбината, с просьбой взять меня обратно на работу. Дело в том, что мой сын был болен астмой. В Москве болезнь сделала его жизнь невозможной. Почти ежедневные приступы. Наши обращения к "светилам" медицины не дали никаких результатов. Возили в Крым - безуспешно.
   Незначительное облегчение принесло иглоукалывание и специальная гимнастика, ко­торую проводил с ним лекарь-китаец в Алма-Ате. Мы были согласны взять на время этого китайца к себе в Москву, но на одном из полустанков всевидящие органы высадили его из поезда и отправили обратно в Алма-Ату. Врачи сказали, что если мы хотим уберечь сына, его необходимо везти в Норильск, где у него не было приступов. После полугодовой возни с переводом (я уже получил квартиру и прописку в Москве, и не так просто кого-то взять на мое место), я уехал в Норильск.
   Возвращение в Москву через восемь лет произошло при следующих обстоятельствах. Работая заместителем главного энергетика Норильского комбината, мне доводилось приез­жать в командировки в столицу, где чаще всего приходилось бывать в Госплане Союза.
   В 1977 году мне, находящемуся в Москве, позвонил директор комбината и сказал, чтобы я помог нашим снабженцам в решении одного из вопросов в главном управлении Госснаба, которое занималось снабжением строящихся и реконструируемых предприятий цветной и угольной промышленности. Начальника главка на работе не было, и я встретился с главным инженером, которого хорошо знал по совместной работе в Норильске. Вопрос он мой решить не мог, и мне осталось ждать шефа. Разговорились. Он, между прочим, спро­сил, не собираюсь ли я опять в Москву. На что я ответил, что в принципе не возражал бы, но куда определиться, еще не знаю. Думаю по этому вопросу переговорить с Ксинтарисом - первым заместителем председателя Госснаба СССР, которого я знал по совместной работе в Норильске и аппарате Министерства, где он работал заместителем министра. При разго­воре главный инженер сказал, что у них в главке имеется вакантная должность заместителя начальника. Когда появился начальник главка, у нас с ним состоялся очень крупный разго­вор. После моего: "Я вынужден обратиться выше, так как Вы не понимаете важности во­проса", мы подписали протокол, по которому главк должен был обеспечить в необходимые комбинату сроки дополнительные поставки ресурсов.
   В конце разговора я попросил у него разрешения связаться с Ксинтарисом по прави­тельственной связи. Моя просьба шокировала начальника. Вот так просто человек из про­винции может разговаривать с первым заместителем председателя Госснаба Союза!
  -- Вы что, его хорошо знаете? - спросил меня хозяин кабинета и, набрав нужный но­мер, протянул мне трубку телефона с гербом СССР на диске.
  -- Да, работали вместе, - ответил я и услышал знакомый, с хрипотцой голос Василия Николаевича Ксинтариса. Назвав себя, я попросил его по возможности принять меня в удобное для него время.
  -- Приходи завтра утром, минут без пятнадцати девять. В рабочее время, наверное, будет сложнее. Дела, брат.
   Переговорив с Ксинтарисом, я почему-то не положил трубку на аппарат, а передал ее хозяину кабинета, который бережно водрузил ее на место.
  -- А что, у вас что-то не складывается, коли хотите к самому Василию Николаевичу обратиться? - спросил начальник главка.
  -- Да нет. Все как будто нормально. Хочу посоветоваться с ним насчет работы. Навер­ное, хватит уже жить в тундре. Да и возраст уже под пятьдесят, а это предел. После этого уже сложнее будет найти подходящую работу.
   Прощаясь, начальник главка задержал мою руку в своей, пытаясь что-то сказать или спросить, но не сделал этого. Утром я изложил суть своего посещения Ксинтарису. Он спро­сил, как у меня с жильем, на что я ответил, что у меня забронирована министерская квар­тира в Москве.
   Он вызвал помощника и сказал, чтобы он мне дал листок по учету кадров, который я должен заполнить и отдать ему.
  -- Когда в Норильск? - спросил Василий Николаевич.
  -- Послезавтра. Все дела как будто бы закончены.
  -- Думаю, работу мы тебе подыщем. Ты сколько в Норильске отпахал?
  -- Уже 27, но с четырехлетним министерским перерывом.
  -- Да, пожалуй, хватит Норильска, - усмехнулся Ксинтарис.
   Заполнив листок по учету кадров и оставив его у помощника, я поехал в Госплан, где еще были дела. Там встретился с заместителем директора комбината Бурухиным, с которым вместе находились в командировке. Он сказал, что ему уже сюда несколько раз звонил Гри­цаев, главный инженер главка, у которого я вчера был и просил срочно ему позвонить.
  -- Кстати, как решился вопрос в главке, о котором просил директор комбината? - спро­сил Бурухин.
  -- Все о'кей, - ответил я.
   Видя, что я не собираюсь звонить Грицаеву, Бурухин спросил меня:
  -- Ты чего не звонишь? Ведь он просил срочно.
   С Бурухиным мы были в очень хороших отношениях. Взаимное уважение и понима­ние друг друга очень помогало нам в работе и решении серьезных вопросов. Работник он был незаменимым, но сгубила его потом водка. Я посмотрел на него и ответил:
  -- Позвонить недолго. Но не знаю, что ответить.
  -- А что случилось? В чем дело? - спросил Николай Федорович.
   Я не знал еще точно, чего хотел Грицаев, но Бурухину сказал, что мне предлагают работу заместителем начальника главка. Вот так просто и сказал.
  -- Какого главка? - спросил он.
  -- Союзглавцветметуглекомплекта.
  -- И ты еще думаешь? - сказал Николай Федорович. - Не век же куковать в Норильске! Соскучишься - приезжай в любое время, это будет один из твоих объектов, кроме сотни других. В Министерстве ты работал. Тебя знают, и это очень облегчит твою работу. Ну и для Норильска это очень хорошо - свой человек в таком главке, если не скурвишься.
  -- Но я сегодня оставил объективку насчет работы у Ксинтариса. Он обещал решить положительно, - сказал я Бурухину.
  -- А может, они с Савеловым уже и решили твой вопрос, пока ты добирался из Гос­снаба в Госплан. Звони! - И Бурухин начал набирать номер Грицаева.
   Как я и предполагал, начальник главка Василий Андреевич Савелов очень хотел со мной встретиться. Я сказал, что сегодня очень занят, а завтра утром постараюсь подъехать в главк. Когда я положил трубку, Бурухин съязвил:
  -- Цену себе набиваешь? Езжай сейчас.
   Я ему напомнил, сколько и какие у нас сегодня дела, а послезавтра уезжать. На что он
   ответил, что дела могут и обождать, их все равно не переделаешь.
   Утром, зайдя в приемную начальника главка, спросил у секретаря:
  -- Есть ли кто у Василия Андреевича?
  -- У него совещание. А как ваша фамилия?
   Я назвал себя, и она направилась в кабинет шефа, сказав мне, что он просил доложить, когда я приеду.
  -- Заходите, - сказала мне секретарша.
  -- А у нас как раз небольшой перекур, - пожимая мне руку, сказал Савелов.
  -- Что-нибудь не получается с протокольными делами, Василий Андреевич? - спросил я, намекая на вчерашний, с боем подписанный протокол.
  -- Да нет. Там, думаю, все будет в порядке. У меня имеется к вам личного плана пред­ложение: идите ко мне в замы, - с ходу выпалил начальник Главка.- Здесь я навел кое-какие справки насчет вас. У нас ведь работают бывшие работники Норильского комбината, да и в Министерстве вас не забыли. Сколько же можно ишачить в тундре? Да и возраст у вас того... критический, - продолжал Савелов.
   Лукавя, я сказал, что предложение неожиданное, но вопрос интересный. Сам думаю, что надо выбираться. Вот вчера оставил объективку Ксинтарису - обещал помочь.
  -- Вот мы ему и поможем, решив этот вопрос. Звони! - заключил Савелов, переходя на "ты", и подал мне трубку телефона с гербом СССР.
   В двух словах я рассказал Ксинтарису о предложении начальника главка.
  -- Что он тебе предлагает: оклад, кремлевка? Тебя это устраивает? - спросил Василий Николаевич
  -- Не разбираюсь я во всех этих льготах. Савелов говорит, что это все положено по должности. Главное, что буду работать с минцветметом, а так как я новичок в вопросах снабжения, то это уже неплохо.
  -- Смотри. Если тебя все устраивает, то соглашайся, а нет - мы найдем тебе работу, - пообещал Ксинтарис.
  -- Дело сделано, - потирая руки, сказал Савелов. - Ты когда уезжаешь в Норильск?
   Я ответил.
  -- Ну тогда не будем терять времени. Сейчас тебе дадут объективку - заполнишь ее и напишешь автобиографию. Отдашь лично мне и можешь ехать в свой Норильск. Потом со­звонимся.
   Он вызвал секретаря, сказал ей, чтобы она посадила меня в кабинете Грицаева, он будет на совещании. Анкету и биографию я написал полностью и отдал начальнику главка. Теперь уже успел все отразить в анкете и автобиографии. Надежд больших на то, что меня назначат на эту должность с моими биографическими данными, не питал. Все будет зави­сеть от того, как отреагируют в КГБ. Это происходило где-то в апреле 1977 года.
   И потянулись месяцы. Несколько раз при встречах Бурухин интересовался, когда я буду переезжать в Москву, на что я всегда отвечал шуткой. Он-то не знал моих "дел". Как- то задержав меня после совещания в своем кабинете, он опять спросил об этом. Он думал, что я отказался от предложения, а ему об этом не говорю. Тогда я ему предложил позвонить начальнику главка и как бы между прочим спросить о моем назначении. Савелов оказался на месте. Поговорив о разных делах, Бурухин сказал, что в курсе того предложения, которое сделано Куцу, и что комбинат не против иметь в главке своего представителя, тем более, что Куц - парень неплохой и проверенный в деле.
  -- В деле-то он проверен, и мне он понравился, да вот там какие-то грешки военных лет за ним тянутся, и органы упираются, - сказал Савелов.
  -- Придется подключать Ксинтариса, хотя на органы управы нет. Как что будет из­вестно, мы сразу же вас оповестим.
   Весь разговор я слышал и знал, что примерно так и будет.
  -- Ты что, у немцев воевал? - спросил Бурухин, положив трубку.
  -- У немцев, - смеясь, ответил я. - Ведь когда война закончилась, мне еще не было и восемнадцати лет. Грехи мои в том, что был с матерью и младшей сестрой на оккупирован­ный территории, а с 1942 по 1945 гг. находился в немецких лагерях, как малолетний узник.
  -- Так какое это имеет отношение к назначению на должность?! - возмутился Бурухин.
  -- Меня очень удивляет твоя наивность, Николай. Ты как будто не от мира сего.
  -- Странно, очень странно, - пожал широкими плечами Бурухин.
  -- Странно для тебя. Для меня - нет. Поехали по домам. Мне и здесь неплохо работа­ется.
   Как потом я узнал, Савелов делал все, чтобы меня назначили к нему заместителем. Прошло где-то полгода. Я решил, что дело это уже похоронено, но, возвращаясь в сентябре из отпуска, зашел к Савелову.
  -- Обещают решить положительно. Все же должность солидная. Будем ждать. Вообще не мешало бы тебе поговорить с Василием Николаевичем, ведь он все-таки первый заме­ститель председателя Госснаба СССР, - сказал Савелов. - Я вот и с Дроздовым говорил в отношении тебя. Он очень о тебе хорошо отзывается - и по работе на комбинате, и в мини­стерстве. Только у него были какие-то неприятности с органами из-за тебя. Что это у тебя за "военные грехи"?
  -- В моей биографии и анкете все отражено. Ничего, "преступного" в моей жизни не было, - сказал я, а про себя подумал: "А может, они докопались до американской армии?"
   По правительственному телефону связался с Ксинтарисом. Сказал, что еду из отпуска и зашел к Савелову узнать, как мои дела. Вот уже полгода, как застыл на мертвой точке мой перевод в Москву. Как мне быть дальше?
  -- А я думал, ты уже работаешь, - удивился Василий Николаевич, - я сам недавно вернулся из отпуска. Хорошо, займусь этим делом. Тебе сообщат, - сказал Ксинтарис.
   Поздно вечером мне позвонил помощник Ксинтариса и сказал, чтобы я утром пришел к нему в Госснаб. Утром, получив мое согласие на перевод меня на работу в аппарат Гос­снаба Союза, Ксинтарис подписал заготовленное отношение к руководству норильского комбината об откомандировании меня на работу в Москву. Видно, личное вмешательство руководителя такого ранга, каким был Ксинтарис, сказалось как-то на решении такого важ­ного для меня вопроса.
   В середине октября 1977 года приказом председателя Госснаба Союза я был назначен заместителем начальника Главка. Таким образом, начальник главка приобрел себе квали­фицированного заместителя, который при всех обстоятельствах не мог быть его преемни­ком. Два других заместителя тоже не были конкурентами. Один из них являлся сыном "врага народа" (не реабилитированного), а другой - большой любитель выпить. Оставался еще один претендент - главный инженер главка. Молодой, энергичный, честный. До этого работавший когда-то в Норильске директором крупного горного предприятия. Я с первых дней наблюдал, как вокруг главного инженера создавалась нездоровая обстановка. Малей­шая его оплошность возводилась в степень. Все это делалось людишками, приближенными к шефу, но, как я думал, не без ведома самого. Дело в том, что шефу было уже под 70, но он и не думал оставлять службу.
   Через некоторое время начальнику удалось избавиться от своего главного инженера - его выдвинули на вышестоящую должность, а на его место назначили начальника отдела нашего главка, человека добросовестного, но никогда не работавшего на предприятиях, а всю свою жизнь проведшего с канцелярскими бумажками.
   Проработав несколько лет и освоив новое для себя дело, я приобрел неплохую репу­тацию. На предприятиях для меня ничего нового и непонятного не было, ведь я почти трид­цать лет отработал на самом крупном, высокоразвитом комбината страны. В Министерстве меня хорошо знали и уважали, а когда Советом Министров СССР я был назначен уполно­моченным на особо важных стройках Таджикистана и Восточной Сибири, мне, минуя начальника главка, стал звонить по отдельным вопросам министр П.Ф. Ломако. Пару раз мне довелось выступать на президиуме Совета Министров СССР. Это уже в период пере­стройки. Вот тут-то и зашевелился начальник главка.
   Первым делом он собрал закрытое партийное бюро, где я должен был рассказать, чем занимался в период Великой Отечественной войны. 30-40-летних членов партбюро моя биография очень заинтересовала. Ведь они не знали, слава Богу, что такое война, а что такое оккупация и немецкие лагеря они видели в кино или читали об этом в книгах.
   Ожидаемого эффекта осуждения не было. Тогда начальник и, вторя ему, секретарь партбюро задали несколько вопросов:
  -- А что, нельзя было уйти в партизаны? Ведь там воевали и дети.
  -- Меня не взяли бы в партизаны, - спокойно ответил я. - А если бы и взяли, то мне не было бы доверия: я считался сыном "врага народа".
  -- Почему вы не бежали, когда вас угоняли в Германию?
  -- Бежал, но это же было в селе, а там не скроешься. Полиция предупредила мать: не явится на сборный пункт - хату спалим и угоним всю семью. Явился на сборный пункт и сказал, что отстал от поезда.
   Вместо того, чтобы показать меня как "чуждого элемента", получилось наоборот. В главке несколько дней только и разговоров было, что я испытал во время войны.
   Один из наших замов мне прямо сказал:
  -- Я-то думал, что ты - бывший энкэвэдист, если работал в Норильске в сталинские времена. А ты, оказывается, так же, как и я, был в оккупации...
   Я тоже не знал, что он был в оккупации. В армию его не взяли из- за плохого зрения. У только что назначенного главного инженера отец был в плену. Вот как подбирал себе замов мой шеф.
   После неудачного бюро Савелов, конечно же, не успокоился. Как уполномоченный, я очень много времени находился в командировках на объектах, закрепленных за мной пра­вительством. Однажды, выйдя из кабинета заместителя председателя Госснаба, которому я доложил о результатах поездки, я встретил там знакомого госснабовца, Гладилина. Мы по­здоровались, и он попросил меня зайти к нему в кабинет.
   Первым делом он спросил: какие у нас взаимоотношения с Савеловым? Я ответил, что, по-моему, нормальные, хотя в последнее время он меня "ревнует" к моим успехам, а ему за семьдесят. Думаю, что он зря это делает, мне уже самому скоро шестьдесят, и я не собираюсь продолжать свою трудовую деятельность.
  -- А почему тебя заинтересовали наши взаимоотношения с шефом? - спросил я Гла­дилина.
  -- Ты знаешь, мне странным показалось его поведение. После совещания у председа­теля (а председатель был еще и заместителем председателя Совета Министров СССР. - Авт.) твой шеф заскочил ко мне в кабинет и, когда меня еще не было, набрал номер отдела советника председателя.
   Отдел советника - это отдел КГБ, который курировал Госснаб. КГБ, как известно, ку­рировал все и вся, а тем более Госснаб Союза, который обеспечивал все народное хозяйство страны материально-техническими ресурсами. Курировал наш главк полковник КГБ Соло­вьев. Это я узнал позже, когда он захотел со мной познакомиться. Находясь, видно, под впечатлением того, что председатель на расширенном совещании зачитал мою правитель­ственную телеграмму (а я имел на это право) о досрочном вводе в строй действующих пред­приятий первой очереди Саянского алюминиевого завода и очень обо мне лестно отозвался ("Это уже не первый объект вводится, который курирует Куц"), Савелов набрал номер те­лефона полковника Соловьева и, когда уже зашел в свой кабинет Гладилин, начал говорить о "грехах" в военные годы, называя мою фамилию.
  -- К чему бы это он так на тебя? - спросил меня Гладилин.
  -- Я же тебе уже сказал. Но не думал, что он так далеко пойдет.
   Вскоре после этого звонка со мной лично захотел познакомиться полковник КГБ Со­ловьев.
   РАСКРЫЛСЯ!
   Посматривая на осциллограф, я видел, как дергается световой зайчик на экране. "Жи­вем, - подумал я. - Долго ли осталось дергаться этому зайчику?"
   Через некоторое время ко мне подошел дежурный врач и, взяв запястье моей руки, спросил:
  -- Как себя чувствуете, Владимир Терентьевич?
   Указав взглядом на экран осциллографа, я ответил.
  -- Пока дергаемся.
  -- Ничего, ничего. Все будет в порядке, - и, похлопав меня по руке, врач удалился ко второму больному, который лежал в этой же комнате, за перегородкой, откуда раздавались стоны и охи.
   На следующий день я оказался в палате, где уже находился один пациент. Соседом моим оказался солидный мужчина с копной седых волос на крупной голове. Толстогубый. "Судя по всему - добряк".
   Когда меня переложили на кровать и медперсонал вышел из палаты, сосед сказал:
  -- С прибытием в гости.
  -- В такие гости лучше не жаловать. После этих гостей можно и дальше последовать, - переворачиваясь на бок, лицом к соседу, сказал я.
   Познакомились.
   Борис Федорович Кулик, персональный пенсионер союзного значения. Бывший заме­ститель Министра Минтяжмаша СССР. У него тоже барахлил "мотор".
   Через пару часов мы уже были на ты. Человек он оказался добрый, общительный, хотя и проглядывали элементы, как у большинства крупных людей, флегматичности.
   "Повезло мне на соседа, - подумал я. - Вот еще проверим, как он насчет храпа. Боль­шое дело в жизни - с кем сведет тебя судьба на отдыхе, на работе, а особенно, когда ле­жишь, прикованный к постели". В жизни мне не часто доводилось валяться на больничных койках, но помню, как первый раз, когда меня привезли в ЦКБ, довелось сутки находиться в одной палате со страшно мнительным человеком. Его все не устраивало. К обслуживаю­щему персоналу он явно придирался, непрерывно вызывал по селектору.
   Это страшно меня раздражало. Я готов был соскочить с кровати и тряхнуть его за грудки.
   "Положить бы тебя в районную больницу, где человек 10-12 в палате, с разными за­болеваниями. Где запахи, стоны, и сестра одна на весь этаж", - хотелось сказать мне этому господину. На вторые сутки по моей просьбе меня перевели в палату к Федорычу, как я называл своего соседа. Совместимость с ним оказалась полная. Правда, он ночью по­храпывал, но на мое громкое покашливание реагировал моментально:
  -- Понял. Ложусь на бок.
   Мы лежали с Куликом на седьмом этаже, а газеты продавали на первом - поэтому через день, посменно, каждый из нас спускался за прессой.
   Конечно, по интересным газетным статьям открывались дискуссии. Однажды слышу, он отложил газету и что-то ворчит про себя.
  -- Ты что там ворчишь, опять вранье какое-нибудь?
   Он любил "разоблачать" писак по части неточности и предвзятости.
  -- Да нет! Тут, видишь, какое дело: я уже несколько раз встречал в прессе, когда вскры­ваются факты подделки документов руководящими работниками и даже партийными (на слове "партийными" он сделал ударение), которые, всю войну находясь в тылу, числятся в настоящее время участниками Великой Отечественной войны. Вот и сейчас разоблачили секретаря райкома в Ташкенте: часть, в которой он состоял, всю войну находилась в Узбе­кистане. А он через знакомого райвоенкома вписал в военный билет, что находился в дей­ствующей армии. Теперь все открылось. Простой человек этого делать не станет, а вот та­ким все мало... И ты думаешь, ему за это что-нибудь будет? Да ничего подобного - как с гуся вода! Где же справедливость? - закончил он свое возмущение.
  -- О какой справедливости ты говоришь? - пришел черед возмущаться мне. - Мы ле­жим с тобой в царских апартаментах. Вдвоем. Цветной телевизор. Сколько персонала нас обхаживает! И лекарства, все какие надо, к нашим услугам! Ты хотя бы раз в сельской боль­нице лежал? - почти со злостью спросил я Федорыча.
  -- Ты что, с цепи сорвался? К чему это ты все говоришь? Разве мы с тобой не заслу­жили?
   Я знал, что он тоже прожил тяжелую жизнь, пока "выбился в люди".
  -- Мы-то с тобой, может, и заслужили. А сколько таких, которые больше нас с тобой сделали, этого не имеют?
  -- А сколько таких, которые еще и пальцем не повели, чтобы что-нибудь сделать хо­рошее, а они тоже имеют эти же блага. И имеют только потому, что они дети или родствен­ники "заслуженных" родителей.
  -- Разве может существовать элита в социалистическом государстве? Элита, для кото­рой строят отдельные дома, которая пользуется отдельными магазинами, курортами, боль­ницами. Где может еще существовать такой клан, который только командует, ни за что не отвечает, и пользуется всеми земными благами. И этого брата столько уже развелось, что скоро те, кто создает материальные блага, не в состоянии будут ее прокормить, - продолжал я с жаром.
  -- Вот ты же сам почти к ней относишься, к элите этой, - приподнявшись с постели и указывая на меня пальцем, сказал Кулик.
  -- Почти, да не совсем, - пробурчал я.
  -- Вот это тебя, наверное, и злит, что не совсем, - продолжал он. - А ты откажись от причитающихся тебе льгот и будет твоя совесть чиста, - прищурившись, поддел меня Фе- дорыч.
  -- Ты знаешь, я думал об этом. Допустим, я откажусь от льгот. А тот, кто папку за высоким начальником носит, - будет ими пользоваться? Нет, брат, так не пойдет. Твой сек­ретарь (из Ташкента) сумел вписать в военный билет, что воевал, - вот тебе и слава, и почет, и льготы, и рост по службе. А у меня нигде не записано, что я воевал. Могу концы отдать и никто не узнает, что воевал.
   В палату вошла сестра с термометрами.
  -- Вы у него и давление заодно проверьте. Что-то Терентьевич сегодня очень возбуж­ден. Даже заговариваться стал, - сказал сестре Кулик.
  -- Что, плохо себя чувствуете? Может, врача позвать? - подойдя к моей кровати спро­сила сестра, не поняв подвоха со стороны Кулика.
  -- Если врача, то к нему, - ответил я.
   Сестра вышла, а я лежал и думал, как же мне сейчас вести себя, ведь "А" я уже сказал. И я решился.
  -- Да, Федорыч, воевал. И вот 43 года молчал, а сегодня ты после сына второй человек, которому я расскажу о своем участии в войне.
  -- Постой, постой. Ты что у немцев или у власовцев воевал? - поднявшись с кровати и положив градусник на тумбочку, спросил Кулик.
  -- Если бы я у них воевал, то, наверное, с тобой в одной палате вряд ли бы лежал. Хотя могут быть и такие случаи.
   За пару дней я рассказал ему всю свою жизнь. Он внимательно слушал меня, иногда уточняя какие-нибудь неясные ему детали.
  -- Ты бы мог найти своих, Шварева, например. Он ведь очень много сделал для твоей судьбы. У нас, у русских, не так, как у других людей, - мы не всегда благодарны людям, сделавшим нам добро, а плохое можем помнить всю жизнь, - сказал Кулик.
  -- Нет, ты не прав, Федорыч. Хороших людей и их отношение ко мне я не забываю. Их, к сожалению, не так много встречается в жизни... Но пойми меня правильно. Найдя Шварева и других однополчан по 5-й гвардейской дивизии, вскрылось бы то, что к ним я перешел из американской армии. А об этом я нигде не писал. Представляешь, что было бы, если вскрылся этот факт? В лучшем случае, лет пятнадцать я бы схлопотал.
  -- Да, пожалуй, - растягивая слова, согласился Кулик.
  -- В 1965 году, когда меня перевели в Москву, в центральный аппарат Минцветмета, - продолжал я, - я было уже собрался искать советских однополчан. Времени после Сталина прошло порядочно. Но однако подумал: двадцать лет я об этом не писал, не говорил, а здесь как бы раскрылся. Конечно, меня бы не привлекли бы, но зарубка в органах (и кадрах) оста­лась бы. Во всяком случае, это не способствовало бы карьере. Тем более, что в моем деле всегда фигурировало, что был на оккупированной территории, сидел в лагерях в Германии. А если я не писал в биографии, что отец мой сидел по 58-й статье, мне возвращали мою авто биографию и просили об этом упомянуть, хотя он и был реабилитирован Официально считается, что если реабилитирован - можно о судимости п не писать. Но это то же самое, что при Сталине - сын за отца не отвечает, а я-то знаю, как не отвечает. Такие люди, как я, всю жизнь будут меченые Хотя сам посуди - что мною или моим отцом было сделано кра­мольного? Разве можно нормальному человеку в нормальной стране объяснить, что я не мог 43 года сказать, что воевал против фашистов?
  -- Ну, сейчас гласность, сейчас ты это можешь сделать спокойно, - сказал Кулик.
  -- Вот насчет спокойствия я с тобой не согласен, - возразил я. Обнародовав этот эпизод из своей биографии, получится, что я вроде как бы нечестный человек. Всю жизнь скрывал то, что не должен был скрывать. Как-будто я кого-то обманывал. А кого "кого-то"? Мне ведь велено было молчать, и я молчал. Теперь я это сделаю хотя бы ради того, чтобы отбла­годарить своих освободителей, братьев по оружию - американских солдат. А потом найду Шварева, если он жив. Он меня поймет, почему я его не искал. Как ты думаешь, Федорыч?
  -- Конечно, конечно, - шлепали его толстые губы.
   Пролежали мы с ним в одной палате около трех недель и почти ежедневно, кроме других обсуждаемых вопросов, всегда хотя бы косвенно возвращались к моей биографии.
  -- Очень интересная у тебя, брат, жизнь была, - говорил Кулик. - Тут, пожалуй, целый роман получится и не вымышленный какой-нибудь, а самый что ни есть всамделишный. Но должен сказать, что тебе в жизни, несмотря на трагические эпизоды, жутко везло, - поды­тожил Федорыч.
  -- Я и сам часто думаю - со мной ли все это было и было ли вообще?
  -- Ты давай, выходи из больницы, иди в комитет ветеранов войны. Напиши все, как было. Тебе помогут найти кого-нибудь из советских однополчан, и на основании свидетель­ских показаний ты получишь удостоверение участника войны.
   После ЦКБ - Центральной клинической больницы ("кремлевки") - меня направили на реабилитацию в загородную больницу, в поселок Кубинка под Москвой.
   Я там уже бывал. Прекрасный корпус, со всеми лечебными службами, расположен на высоком берегу Москвы-реки. Хвойный лесопарк. Чудесный уголок для восстановления здоровья.
   Основная процедура - максимальное нахождение на открытом воздухе, что мы и де­лали со своим новым соседом по палате Юрием Владимировичем Берновым, бывшим заве­дующим сектором ЦК КПСС в отделе Ю.В. Андропова, бывшим Чрезвычайным и Полно­мочным послом в Гане, бывшим заместителем Председателя Президиума советских об­ществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами (замом у самой Терешковой), персональным пенсионером союзного значения.
   Подружились мы с ним очень быстро, а когда завели разговор о Норильске, выясни­лось, что мой хороший товарищ по Заполярью Б.Я. Розин является его другом детства. По­сле этого мы стали своими парнями. Выслушав меня, он в полушутливой форме изрек:
  -- Были бы вы, Владимир Терентьевич, евреем, давно бы получали американскую пен­сию, как солдат, воевавший в их армии.
  -- Не знаю, как там насчет пенсии, а вот найти ребят из 4-й американской дивизии - это была бы награда за все годы моего вынужденного молчания.
   Бернов дал мне много полезных советов, как и что мне надо делать. Познакомил меня с человеком, друг которого, полковник, работает в Советском комитете ветеранов войны. Короче, моя задумка стала приобретать плановость действий.
   В таком обществе дни летели быстро, и вот я уже дома, где лежал в постели еще при­мерно неделю, так как моя электрокардиограмма плохо восстанавливалась по сравнению с предыдущей. О том, что я решил искать своих советских и американских однополчан, рас­сказал сыну Юрию. Он неплохо знает английский. Историю своей жизни военного периода я ему рассказывал еще раньше.
  -- Чего ты тянешь, батяня? Сейчас ведь совсем другое время. Действуй!
   Однажды вечером (это было в середине января), не раздеваясь, он ввалился ко мне в комнату возбужденный, с горящими глазами.
  -- Слушай, отец, у меня сегодня была очень важная встреча.
   Оказывается, после работы он купил "Вечерку" и в ней прочитал, что в Москву при­ехали американские и канадские ветераны войны для встречи с советскими ветеранами. Вот он и решил попытаться с ними встретиться. Зная, что руководители иностранных делегаций обычно останавливаются в гостинице "Националь", Юра пришел туда вечером.
  -- Поднявшись на 12-й этаж, я робко постучал в названный мне номер, но никто не ответил, - говорил торопливо сын. - Постучав сильнее, понял, что в номере никого нет. Минут через пятнадцать туда вошли четыре человека и, я выдержав пару минут, опять по­стучал. Поздоровавшись, спросил, что хотел бы видеть господина Дженезио, руководителя американской делегации ветеранов войны.
   "Слушаю тебя. Я - Дженезио", - ответил мне человек выше среднего роста, симпа­тичный крепыш.
   Обращаясь к нему, я сказал, что у меня не совсем обычная просьба. И рассказал, как тебя освобождали американские солдаты в земле Баден-Вюртемберг.
  -- Наши войска освободили сотни тысяч узников немецких лагерей, - сказал мне Дже- незио.
  -- Да, но американцы взяли моего отца в свою армию, и он у них воевал пулеметчиком.
  -- Что-то я не припомню, чтобы в наших войсках воевал советский парнишка? - по­вернувшись к своим коллегам, сказал Дженезио. Те пожимали плечами, и я так и не понял, хотят ли они нам помочь. Мне показалось, что они не очень поверили в твою историю.
   Выслушав Юру, я набросился на него:
  -- Зачем тебе надо было с ними встречаться? Ты знаешь, что мне контачить с иностран­цами никак нельзя. Везде ты лезешь, куда тебя не просят!
  -- Батяня, ты же сам мне говорил, что очень хочешь найти своих американцев. Вот я и решил, что представился такой случай. С. чего-то надо начинать.
  -- Надо, надо, - бурчал я на него. - Все это надо делать через Советский комитет вете­ранов войны. А ты сразу к американцам полез!
   Я представил себе всю нашу бюрократическую махину, которую необходимо преодо­леть, чтобы законным путем найти в Америке своих однополчан. Я понял, что на это потре­буются годы.
   В одном из томов шеститомника "Великая Отечественная война" я вырвал цветную карту военных действий союзных войск конца 1944 - начала 1945 годов и сказал Юре:
  -- Вот где меня освободили американцы! А это примерный путь нашей дивизии, где я был пулеметчиком. Сплошной линией начертил этот путь мимо Штутгарта на Деллинген, Аугсбург и Мюнхен. От Мюнхена начертил пунктирную линию на Зальцбург, Линц до Эн- нса. Это мой путь в составе (номер дивизии точно не помню) lll-й американской армии под
   командованием генерала Паттона.
   Достав хранившиеся у меня с 1945 года адреса, написанные Ричардом и Бобом, я ска­зал:
  -- Перепиши их на карту, а то, чего доброго, на отдельном листке затеряются у твоих американцев.
   Мы договорились с Юрой, что завтра утром, пока американцы еще не уйдут из гости­ницы, он отнесет им карту с адресами. Если заинтересуются, это поможет им быстрее найти моих однополчан по 4-й дивизии. Кроме адресов Ричарда и Боба, я попросил Юру написать на карте фамилию Юджина.
   Когда утром Юра появился у американцев, то прочитал на их лицах недоумение. Дже- незио даже поморщился и спросил:
  -- Что надо, парень? Мы тебя вчера выслушали.
  -- Вы меня извините, - сказал Юра, - но я принес карту, на которой отец указал, где его освободили американцы и где он в составе 4-й дивизии двигался с боями на восток. Я переписал хранившиеся у отца с апреля 1945 года адреса американских солдат, с которыми он воевал - Ричард был шофером на "виллисе", где отец был пулеметчиком, а Боб - пуле­метчиком на броневике.
   Дженезио взял карту и стал ее рассматривать. Но она была на русском языке, и Юрий переводил ему названия городов.
  -- Адреса - это хорошо, - сказал Дженезио. - Но прошло столько лет, их, может, и в живых нет. Я ничего не обещаю, но постараюсь сделать все от меня зависящее.
  -- Они хотя бы какой-нибудь интерес проявили или с прохладцей отнеслись к твоей просьбе? - допытывался я у Юры.
  -- Думаю, что заинтересовались, - ответил сын. - Да и народ они как будто обязатель­ный, солидный.
  -- Что ж, парень, начало положено, - сказал я Юре. - Теперь надо думать, что делать дальше.
   Выйдя на работу, я уже знал, что мне делать. Поскольку, хотя и не лично, мной уста­новлен контакт с иностранцами, надо по инструкции сообщить об этом в органы КГБ. Ми­нуя Соловьева, сотрудника органов, который курировал наш Главк, я позвонил советнику Председателя - генералу КГБ Красильникову и договорился с ним о встрече.
   В течение часа я рассказал генералу всю свою историю военного периода. Рассказал, почему в анкетах и биографии не писал о том, что служил в американской армии, но вот сейчас, в период гласности, решил "раскрыться" - так и сказал: "раскрыться", как-будто все эти годы я был резидентом иностранной разведки.
   Ответив на вопросы генерала, я спросил:
  -- Могу ли я искать американских солдат, с которыми воевал, и установить с ними контакт? Пригласить их к себе или поехать к ним, если пригласят?
  -- Конечно, конечно, можно. Сейчас это можно, - сказал генерал. - Только напишите все в точности, как рассказали мне.
  -- На ваше имя? - спросил я.
  -- Нет, зачем же? В Комитет государственной безопасности, - сказал Красильников и, подумав, посоветовал: - Перед тем, как искать американцев, я бы на вашем месте нашел своих однополчан из 5-й дивизии. Она, по-моему, входила в 4-ю гвардейскую армию, кото­рая находилась рядом с нашей (и он назвал свою армию), только ваша пошла дальше на Линц, а мы повернули на Прагу.
   Он пожелал мне успеха, и я ушел.
   Своих, советских, однополчан по 5-й гвардейской воздушной десантной дивизии я нашел очень быстро. Зная нашу систему и следуя девизу - вопросы надо ставить там, где они решаются, - я пошел в Советский комитет ветеранов войны. К первому заместителю председателя, знаменитому Маресьеву Алексею Петровичу.
   Принял он меня сразу и выслушал внимательно. Пообещал свою помощь, чтобы меня официально признали участником Великой Отечественной войны. Но начинать все надо, сказал он, с районного военкомата, так как комитет ветеранов этим заниматься не будет. В крайнем случае, окажет какую-нибудь помощь, хотя в чем она будет выражаться, я так и не понял.
   Что же касается установления связи с моими американскими однополчанами, Маре­сьев пожимал плечами и разводил руками. Короче говоря, ушел от этого вопроса. Посове­товал мне сходить посоветоваться на "бугор". "Бугром" он называл Лубянку. Почему по этому вопросу я должен обращаться в КГБ, я тоже не понял.
   Ушел я от Маресьева с мыслями: "Да, свалила этого некогда железного человека бю­рократия, страх перед органами, гибкость перед начальством".
   Полковник, к которому мне рекомендовал обратиться Бернов, не найдя в картотеке 5 - й гвардейской воздушно-десантной дивизии, порекомендовал мне обратиться в Москов­скую секцию ветеранов войны. Оказалось, что Совет ветеранов нашей дивизии находится здесь, в Москве, и дали телефон его председателя.
   Генерал-майор Борисов Михаил Иванович, доцент академии Генерального штаба, в мае 1945 года был в чине капитана и являлся помощником начальника штаба 16-го гвар­дейского полка этой дивизии. С моим шефом Шваревым они были друзья (кто сказал, что нет Бога!).
   На следующий день, вечером, он приехал после работы ко мне домой, и нам было о чем поговорить. Сообщил он мне печальную весть: в апреле 1986 года Николай Иванович Шварев умер.
   После войны они вместе учились в Москве, потом встречались неоднократно на встре­чах ветеранов дивизии. Жил и умер Шварев в Перми. Там у него жена и два сына. Не хва­тило немного времени, чтобы и мне с ним встретиться... Где, в какой стране возможно та­кое, чтобы человек не мог встретиться с человеком, с которым делал хорошее дело, где бы каждый рассматривался как потенциальный противник существующего строя и находился на контроле и под присмотром?
   Я обозлился на себя - почему все эти годы молчал? Ведь жизнь, в конечном счете, одна. Пытался оправдаться тем, что страх, десятилетиями загнанный внутрь, сковал меня на всю жизнь, сперва за себя, потом за детей.
   Первые дни после моего "раскрытия" перевернули во мне всю душу. Сделали меня другим, наполнили мою память тем, что было глубоко зажато и заглушено. События тех лет опережая друг друга, калейдоскопически восстанавливались в моем сознании.
   Борисов и Метелкин - капитан из первого полка нашей дивизии - вручили мне тель­няшку и берет десантника, удостоверение почетного ветерана 5-й дивизии.
   Борисов дал мне список ветеранов нашей дивизии с адресами. Всего из 15 -тысячной дивизии в списке оставалось около 400 человек, фамилии некоторых ветеранов уже взяты в рамки. Идет время, уходит жизнь. Большинство из них так и не познали радостей жизни, за которую они воевали.
   В газетах иногда пишут, что и через сорок с лишним лет находят друг друга однопол­чане, родные или близкие, разбросанные страшной войной в разные уголки мира.
   Один из таких эпизодов я прочитал в газете "Московские новости", которую покупал регулярно, она мне нравилась. Там описывался случай, когда один из советских солдат, находясь в немецком лагере для военнопленных, расположенных на территории Франции, бежал из неволи. Французская семья, рискуя жизнью, предоставила ему убежище и таким образом спасла его от гибели. Потом он воевал в рядах Сопротивления.
   В 80-е годы этот человек написал в "Московские новости" и через газету нашел своих французских спасителей. Они встретились, переписываются, встречаются семьями.
   Этот путь решил испробовать и я.
   В редакции "Московских новостей" меня познакомили с завотделом Панюшкиной
   Людмилой Алексеевной. Я изложил ей вкратце свою историю. Через несколько дней, при­ехав ко мне домой, корреспондент "МН" Наталья Геворкян записала мой рассказ на магни­тофон.
   Это было накануне встречи Горбачева с Рейганом в Москве. Я позвонил Панюшкиной и сказал, что было бы неплохо, если бы статья появилась в номере, посвященном визиту американского президента в Москву. Будет много журналистов из США и кого-нибудь из них наверняка заинтересует эта история, и он сможет разыскать моих заокеанских друзей. Панюшкина пообещала и свое слово сдержала. В "Московских новостях" N 23 от 5 июня 1988 года была помещена моя немецкая лагерная фотография и опубликована статья "Не хочу, чтобы наши дети были врагами". В статье были указаны и адреса Боба Нистрома и Ричарда Фитцсиммонса.
   В это же время Генрих Боровик - председатель Советского комитета мира - пригласил меня на встречу с американскими ветеранами. Там меня представили доктору Уильямсу Робертсону - руководителю американской делегации, - и я вручил ему записанные от руки адреса Боба и Ричарда. Он пообещал сделать все от него зависящее.
   Переводчик Елена Прошутинская передала Робертсону экземпляр "Московских но­востей" на английском языке.
   Вероятность, что я через 43 года найду своих американских друзей была не столь ве­лика, но я действовал по всем возможным направлениям. Действовал так, как будто пытался наверстать те, упущенные мной годы.
   Я очень хотел узнать, как сложилась у них судьба, как они живут. Я очень хотел их увидеть.
   ША, Я ЕДУ В США
   В ноябре 1987 г. мне исполнилось шестьдесят. У меня накопилось 42 года непрерыв­ной работы. Было бы подходящее здоровье, можно было бы заняться поиском и более лег­кого труда, но самочувствие не располагало к дальнейшей активной деятельности. Необхо­димости насиловать себя во имя улучшения материальных благ я не хотел.
   По правде говоря, у меня были данные для получения персональной пенсии респуб­ликанского значения, а вот для того, чтобы я мог пользоваться спецполиклиникой (а это в данный момент ох как пригодилось бы!), необходимо было иметь удостоверение участника Великой Отечественной войны. Это оказалось сложнее, чем укусить себя за локоть.
   Шли месяцы, а от американцев ни слуха, ни духа. Да, откровенно говоря, я не очень и верил, что кто-нибудь откликнется. Но где-то в подсознании тлело: встретимся! Периоди­чески навещал редакцию "Московских новостей" и Комитет ветеранов войны, где неодно­кратно встречался с заместителем председателя генерал-полковником С.
   Однажды С. без всяких обиняков заявил: "Владимир Терентьевич, что вы так волнуе­тесь? Хотите знать, почему "молчат" американцы? Я более чем уверен, что их уже нашли, и они пытаются установить с вами контакт. Но имейте в виду, что в вашей биографии от­крылась новая страница - и очень серьезная'. Вы занимали солидные должности. В своей работе имели отношения к делам, имеющим секретную подоплеку. Так что пока вас не про­верят в свете выявившихся обстоятельств, пока, возможно, не проверят и ваших американ­ских друзей, что они из себя представляют, вас на связь с ними не выведут. Все это требует времени".
   Я смирился. Гласность - гласностью, она рассчитывала на доверчивых простачков, а старые порядки можно и сохранить - так надежней.
   Где-то в начале декабря 1988 года раздался звонок из "Московских новостей", и Па­нюшкина сообщила, что пришла почта из США, от Комитета ветеранов. Она сказала, что пришло два письма. В первом письме, подписанном национальным президентом комитета "Ветераны за мир" мистером Джерри Дженезио, говорилось, что он просит об установле­нии связи со мной. Дженезио хотел обсудить возможность организации встречи с моими американскими освободителями. Обратился он в редакцию потому, что прочитал мою за­метку в газете от 5 июня, а также ссылался на встречу с Юрием, который передал ему ад­реса. Он сообщал, что нашел Ричарда Фитцсиммонса и Юджина Мейли.
   Второго письма мне не дали. Панюшкина сказала, что она ошиблась - второго письма не было. Она отдала его мне только через три месяца, и я подумал тогда, что, наверное, проверяли не только содержание послания, но и что представляют из себя Ричард и Юджин.
   Как бы там ни было, я был несказанно рад. Есть контакт!
   Так как дело шло к Рождеству и Новому Г оду, я написал Д. Дженезио и его семье теплые поздравления. Поздравил также Ричарда, Юджина и Боба (по старому адресу). Как я потом узнал, они получили мои письма, а вот от них не дождался ни строчки (несмотря на то, что Ричард мне написал три письма, и одно - Юджин).
   Я сообщал, что не работаю и готов встретиться в любое время, которое устраивает моих американских друзей. Началась затяжная переписка с национальным комитетом и ре­дакцией "Московских новостей". Здесь Людмила Алексеевна, несмотря на огромную заня­тость, сделала все, чтобы моя поездка состоялась.
   Со мной было согласовано, что я приеду с сыном 10 апреля с таким расчетом, что после знакомства со Штатами и встречей с друзьями, я приму участие в ежегодном нацио­нальном собрании 4-й пехотной дивизии, которое состоится 28-30 апреля.
   Мистер Д. Дженезио обратился в Советский комитет ветеранов войны и просил ока­зать помощь в организации встречи однополчан. Панюшкина тоже неоднократно связыва­лась с комитетом ветеранов войны, но все ее попытки были тщетны. Комитетские чино­дралы заявляли, что никаких посланий они не получали, что я не являюсь официальным участником войны и потому они ничего делать не будут. Пришлось настоять на том, чтобы мне официально ответили, что комитет не получал от американской стороны никаких до­кументов, иначе я буду жаловаться в ЦК. Долго продолжалась эта свистопляска.
   Наконец в марте 1989 года я с сыном получил от Национального Комитета организа­ции "Ветераны за мир" официальное приглашение посетить Соединенные Штаты. Амери­канцы согласны взять на себя все финансовое обеспечение Владимира и Юрия Куц, а также оплатить авиабилеты из Москвы в Бостон и обратно. Я не знал, с чего начинать, и вновь обратился в Советский комитет ветеранов войны.
   Но тамошние бюрократы заявили мне, что окажут помощь лишь в том случае, если будет частное приглашение, а не от организации, и ссылались при этом на требования Мос­ковского УВИРа.
   Как потом мне стало известно, комитет не стал оформлять мою поездку от своего имени, так как оплата американской стороной моего визита за океан лишала этой возмож­ности двух чинуш-комитетчиков. Разве они могли упустить такой случай и в очередной раз самим съездить за рубеж? Эту привилегию они держат монопольно и ездят, в основном, одни и те же "деятели".
   А ведь мой случай, действительно, уникальный. Кто еще из советских людей воевал в американской армии, да еще в возрасте 17 лет? Почему бы это не использовать для рас­ширения и углубления связей между ветеранами войны двух великих народов, для укреп­ления мира? Как нам потом сами американцы говорили, наш визит с сыном в Штаты сделал не меньше по части установления дружеских связей, чём все делегации от комитета ветера­нов войны.
   Для американцев я был не только советский человек, но еще и "джи-ай", воевавший в форме армии США и под американским флагом, а это что-то да значит. Но разве это кому- то нужно в нашем комитете? А ведь я обращался лично ко всем ветеранским тузам, вплоть до председателя комитета.
   Я не знал, что мне делать дальше, и позвонил мистеру Дженезио - объяснил ситуацию, попросил его ускорить высылку личного приглашения. Я сам отправился в УВИР.
   Заместитель начальника заверил меня, что если я в ближайшие дни получу приглаше­ние, то они оформят мне выезд на позднее 25 апреля. Я считал, что УВИР - одна из частей КГБ и, если мне обещано, значит проблем не будет.
   В начале апреля пришло личное приглашение от мистера Дженезио. Узнав об этом, Советский комитет ветеранов войны официальным письмом просил УВИР ускорить оформление моей поездки. Но... не сразу сказка сказывается.
   Буквально накануне отъезда мне позвонил Соловьев (сотрудник КГБ, который кури­ровал наш главк) и спросил: как это понимать, товарищ Куц? Вы собрались ехать в Штаты, а он, представитель органов, ничего не знает об этом? Я ему сказал, что в данное время не работаю и не думаю, что мне надо о своей поездке его информировать. Но поскольку он знает, что я еду, просил его ускорить оформление. Расспросив о том, о сем, он мне эту по­мощь пообещал.
   Наступило 25 апреля. Я весь день сидел, как на иголках. Меня мучил вопрос уже не о том, что я опоздаю на сбор дивизии, а что не успею выкупить авиабилеты.
   Во второй половине дня я поехал в районный ОВИР и несмотря на то, что народа было очень много, прорвался к начальнику. Он мне сказал, что документы еще не пришли {а откуда именно - промолчал) и что ничем помочь не может.
   Я знал, в каком отделе КГБ находятся мои документы, у кого лично. Дозвониться мне не удалось, и я решил поехать в это страшное заведение сам. Спросив у милиционера на
   Дзержинской улице, где находится приемная КГБ, я вошел в нее, пройдя мимо солдата- часового.
   Приемная комната - без окон - с бюстом Дзержинского и несколькими креслами, на одном из которых сидела женщина. Я сел и стал ждать. Через некоторое время из дверей вышел мужчина и стал тихо о чем-то разговаривать с ней, не обращая на меня внимания.
   Еще через какое-то время вошел мужчина и тоже, не обращая на меня никакого вни­мания, направился к двери. Я быстро встал и направился к нему.
  -- Извините, кто бы мог меня принять?..
  -- Обождите минутку, - сказал мужчина.
   Минут через десять вышел другой человек - в сером костюме - и, подойдя ко мне, спросил, что мне нужно. Я думал, что меня пригласят в какую-нибудь комнату для беседы, а здесь, стоя посреди приемной, я стал ему объяснять, что у такого-то товарища находятся мои документы и хотел бы, чтобы их сегодня отправили в ОВИР района. Иначе я не успею оформиться и не смогу улететь; у меня пропадут билеты на самолет.
   Он мне сказал, чтобы я подождал. Появившись снова, пригласил меня в кабинет, где, не предложив сесть, зло отчитал:
  -- Откуда вы взяли, что документы находятся у нас? Мы этим делом не занимаемся. Этим ведает ОВИР, вот туда и идите. И вообще... что вы суетитесь? Когда будут готовы документы, тогда и поедете.
   Я ему пытался объяснить, что сначала из-за бюрократов-ветеранов, а теперь по вине вашего ведомства срываются согласованные мероприятия по линии "Ветераны за мир".
  -- Перебьется ваша Америка! - резко произнес он.
   И тут меня прорвало. Уже не соображая, где я нахожусь, заорал:
  -- Сколько же это может продолжаться? Когда вы кончите издеваться над людьми? И еще хотите, чтобы вам верили? Если нельзя - так скажите, что нельзя! Зачем же яйца кру­тить? - и, хлопнув дверью, почти бегом, выскочил из кабинета.
   Проходя мимо солдата, у меня мелькнула мысль, что после "этого" меня могут отсюда и не выпустить. Хоть и не 37-й год, а все же. Сидя в вагоне метро, я ругал себя за то, что не смог сдержаться. А что же делать? Кому верить? Где элементарная справедливость, поря­дочность? Сколько же мы будем говорить одно, а делать другое?
   Волновался, наверное, не только я один. Где-то ближе к полночи у меня дома раздался телефонный звонок. Звонили из США. Услышав английскую речь, я сказал: "Эн момент" и побежал к соседу, который знал язык. По счастью, сосед оказался дома. Состоялся разговор с Дженезио. Я сказал, что у меня с поездкой ничего не получается, что меня не пускает КГБ и не знаю - пустит ли вообще. (Мне казалось, что сцена на Лубянке не останется без по­следствий).
   Подумав и, видимо, чертыхнувшись в душе, мистер Дженезио объявил, что ему необ­ходимо все взвесить, посоветоваться и что он через пару часов позвонит снова. И действи­тельно - после двух часов ночи раздался новый звонок. Президент сообщил, что мой приезд в связи со сложившимися обстоятельствами переносится на вторую половину июля, так как где-то в начале августа 4-я дивизия вновь будет собираться в Филадельфии.
   После этого все пошло более-менее нормально. На второй день позвонил Соловьев и сказал, что я могу получить заграничный паспорт, а затем и визу в американском консуль­стве. Стопроцентной уверенности в том, что меня выпустят в июле, не было. Я стал просто ждать, а не строить иллюзии.
   В первых числах июля Дженезио сообщил, что деньги на билеты переведены и места на самолеты Аэрофлота и "Пан-Американ" забронированы. Заодно он поинтересовался, нет ли еще каких-нибудь затруднений, на что я ответил, что пока все спокойно, а что будет дальше - знает один Бог.
   Фактически ночь с 23 на 24 июля я не спал. С одной стороны, я тысячу раз продумал - все ли мы сделали, чтобы нас не задержали в Шереметьево, а во-вторых... Америка...
   встреча с боевыми друзьями. Узнаем ли мы друг друга? Как сложилась у них жизнь?
   Очень меня беспокоил вопрос, о чем я советовался со своими друзьями - генералами Борисовым и Малякшиным. Помнишь ли, читатель, эпизод в конце апреля 1945 года, когда я по ошибке бил из своего крупнокалиберного пулемета по своим? Юджин первым опреде­лил тогда, что навстречу нам движутся "боши". И когда я начал стрелять, он ведь меня не остановил. Он мог не видеть первый "джип", но когда я бил по второму, он должен был определить, что это американцы. Я не представлял, что буду говорить, если ко мне обра­тятся родные и близкие солдат, погибшие по моей вине...
   Хотя генералы меня и успокаивали, что война, брат, есть война, здесь всякое случа­ется, но от этого на душе было не легче. Искать ли мне родных этих ребят, чтобы выразить свои соболезнования, или молчать? Решил, что там, на месте, будет видно.
   В ИЛ-82, на котором мы летели до Франкфурта-на-Майне, все было хорошо знакомо. Вот только кормили нас особенно - коньяк, вино, пиво, отменная еда. Уровень обслужива­ния был на все сто. Предупредительная вежливость, сахарная улыбка на устах стюардесс. И почему-то делалось горько на душе от этого "экспортного исполнения": неужели на внут­ренних линиях нельзя добиться хоть мало-мальски похожего? Неужели мы настолько по- рабски испорченная нация, что можем позволить по отношению к себе хамство, пренебре­жение, презрительную ухмылку?..
   Франкфурт встретил нас дождем. "Это хороший признак", - сказала бы моя покойная
   мать.
   Громаднейший аэропорт, аэровокзал. Что сразу бросается в глаза - нет толчеи, огла­шенных криков, нет спешащих и бегущих, вечно куда-то опаздывающих отечественных "совков". Это особенно было заметно после лучшего в стране аэропорта Шереметьево-2, не говоря уже о Внукове и Домодедове.
   Так как времени между прилетом нашего рейса из Москвы и отлетом в Нью-Йорк было мало, мы метались с Юрой по большому аэровокзалу, пытаясь уточнить: где будет регистрация? Надо ли получать вещи из багажа и тащить их на "Боинг", где проходит та­моженный досмотр? Такое поведение не могло не вызвать у окружающих снисходительной улыбки. Прямо в зале "человек в гражданском", проверив наши документы (наклеив вроде почтовых марок бумажечки на наши паспорта), очень спокойно и вежливо объяснил нам, что надо делать.
   Мы сидим в зале ожидания (кажется, все сделали, хотя и делать-то ничего не надо было, кроме как зарегистрироваться на рейс) и через стены-окна и ливень дождя рассмат­риваем горбатый "Боинг-747", который должен перебросить нас через Атлантический океан в новый мир.
   Когда объявили посадку, мы с Юрой вскочили с кресел и бросились было к двери, через галерею-коридор, ведущую в салон самолета. Но увидев удивленные взгляды других пассажиров, многие из которых еще сидели (куда спешить?) мы, взглянув друг на друга, рассмеялись и спокойно пошли на посадку. Не верилось, что вся эта масса людей может войти в один самолет.
   Пройдя через галерею, мы попали в другой зал (иначе не назовешь), заставленный рядами кресел. Места у нас были в разных рядах. Юра не успел "приземлиться" в кресло, как сгреб охапку красочных журналов и углубился их рассматривать. Я стал осматриваться вокруг. Сумка впереди стоящего кресла тоже была заполнена журналами. Впереди кресел на стене висел экран, показывали какой-то боевик. Пассажиры спокойно занимали свои ме­ста. Справа от меня расположилась, судя по поведению, влюбленная парочка, мулаты. Слева - мужчина средних лет, крепкого сложения, с пышными усами. Я пытался угадать, какой он национальности. Мы познакомились, когда начали подавать напитки. Он оказался родом из Югославии, открыл с помощью дяди, живущего в ФРГ, бар. А теперь хотел знать, как это делается в Штатах. На ломаном немецко-польско-русско-сербском языке мы нашли общий язык - язык общения. Югославия, как и все социалистические государства, говорил усач, находится в кризисном состоянии, и теперь ищет выход из него. Одной из форм явля­ется частное предпринимательство, чему он и желает посвятить свою жизнь. Пока дела идут неплохо, а дальше будет видно. Показывая югославские газеты, мой преуспевающий по­путчик пытался рассказать о том брожении, которое происходит в его стране, среди руко­водства партии и правительства. Я ему сказал, что у нас примерно то же самое, но что тво­рится у нас "наверху", мы не знаем. Об этом у нас писать не принято. Цензуру держат же­лезной хваткой...
   Большое дело - общение. Незаметно летит время. Легче переносилась страшная бол­танка. Даже не верилось, что эдакую махину может так болтать. Такое я испытал впервые, хотя налетал сотни тысяч, если не более, километров.
   Выйдя из туалета, я попытался через иллюминатор рассмотреть, как выглядят Атлан­тика с высоты. Океан был закрыт пеленой туч.
   В узком проходе я нечаянно задел локтем рядом стоящего человека. Не зная англий­ского, я машинально извинился по-немецки.
  -- Шпрехен зи дейч? - на чистом немецком языке спросил он.
  -- Немного, - ответил я и добавил, что я русский. Меня сразу обступило человека три- четыре. Оказывается, в Штаты летела группа немцев из Западной Германии.
   Им, безусловно, было интересно поговорить с русским (советским), летящим в США. Самое удивительное в этом разговоре было то, что я понимал их, а они - меня. Я словно вырос в собственных глазах. Ведь почти 44 года я не общался с немцами. Даже находясь в отпуске в Болгарии, Румынии, Чехословакии, где всегда отдыхали немцы - восточные и западные, - мне не приходилось с ними общаться, хотя желание было. В группе всегда находился человек с Лубянки, который не преминул бы по возвращении доложить, что "то­варищ знает немецкий". А в анкетах об этом - ни слова.
   Переговорив с немцами, я собрался было идти на место, когда ко мне обратился на русском языке человек лет сорока, в спортивном костюме. На него я обратил внимание еще в зале ожидания Франкфуртского аэропорта. Он несколько раз проходил мимо наших кре­сел, останавливался рядом, чтобы слышать наш разговор. Мы разговорились - родом он из Одессы, Выехал 15 лет назад в составе спортивной делегации за границу и осел в Штатах. Сейчас имеет свой дом, троих детей, пару машин, получает 3000 долларов в месяц, работает на машиностроительном заводе. Работа тяжеловатая, не очень нравится, но что поделаешь.
   Хотелось бы очень побывать на Родине, на могилке матери (отец пропал без вести в войну), но стыдно. Так и сказал - стыдно! - соседей, друзей, знакомых. Он был когда-то активным комсомольцем... К тому же побаивается возвращения - могут не выпустить из Союза, а то еще и захомутать.
   Я сказал ему, что времена изменились, и поведал вкратце свою историю.
  -- Посмотрю, может, и поеду, - сказал Саша, так он мне назвался.
   Сев в свое кресло, я задумался о его судьбе. Я хорошо понимал его состояние, его тоску по родным местам, могилке матери. Что же он сделал такого преступного? Просто захотел жить в другой стране, там, где ему понравилось. Никому он не изменял, никаких тайн с собой увезти, как спортсмен, не мог, а вот приехать в родные места - боится.
   Когда все это кончится? Почему "они" могут ехать куда хотят, а наш человек, как каторжник, прикованный цепями, - не сметь - и баста!
   ВСТРЕЧИ, ВСТРЕЧИ...
   Когда самолет пошел на снижение, у меня учащенно забилось сердце. Боинг тяжело­вато коснулся бетона Нью-йоркского аэропорта. В самолете раздались радостные крики, аплодисменты. Многие пассажиры вернулись на родину, а многие, вроде нас с Юрой, при­были в гости. Все были возбуждены и находились в приподнятом состоянии. Что ждет меня в этой стране? Как тут у них встречают гостей? Кого первого из своего взвода я встречу? Узнаем ли мы друг друга?
   Напрягаю свой мозг, заставляя его вспомнить лица моих американских боевых дру­зей, но нас гонит вперед неведомая сила. Нам с Юрой опять некогда. Мы спешим, боимся опоздать на бостонский рейс. Для нас американского порядка не существует.
   Юра пролез через канаты и уже машет мне рукой. Рядом с ним стоит негр, с которым он разговаривал. Он указывает рукой, куда мы должны пройти. Предъявив паспорта, запол­няем декларации и идем получать свои вещи.
   Вот пункт таможенного досмотра. Нас встречают трое американских полицейских, все в возрасте - лет по пятьдесят. Я кинулся раскрывать чемодан, но полицейский, видно, старший по должности, глядя куда-то в сторону, недовольно буркнул.
  -- Не надо, папа, - сказал Юра, - давай паспорт и декларацию.'
   Неужели не будут смотреть, что мы, советские, привезли им в Штаты?
   Вытащив паспорт из бокового кармана, перерыв все бумаги, не могу найти деклара­цию.
  -- Наверное, я оставил ее там... - и пытаюсь ринуться обратно.
   Старший смотрит на меня сверху, и я читаю в его глазах: откуда ты такой недоделан­ный? Он быстро взял у Юры его декларацию и что-то быстро на ней написал.
   "Сейчас начнется какая-нибудь катавасия", - мелькнуло у меня в голове. Всегда та­кой, казалось бы, аккуратный, я допустил непростительный промах. Видя, что мы стоим в нерешительности, старший махнул рукой: идите!
   Прошли метров пять, второй полицейский взял у Юры его декларацию и, не глядя, разорвал ее пополам. Переведя дух, я спросил сына, что написал старший полицейский на его бумаге.
  -- И с ним отец, - по слогам прочитал Юра каракули, написанные на декларации.
   Взглянув друг на друга, мы от души рассмеялись. Полицейские удивленно посмот­рели на нас и, наверное, поняв в чем дело, тоже заулыбались. Мы помахали им и двинулись дальше.
   У выхода нас встретили три симпатичные девушки, и Юра спросил, как нам пройти на бостонский рейс. Посмотрев билеты, девушка назвала номер секции и показала на левый эскалатор, ведущий вверх. Лукаво и заманчиво улыбнулась: "Добро пожаловать в Соеди­ненные Штаты!"
   Мы прихватили багаж и ринулись к эскалатору, но вторая девушка, отобрав у Юры чемодан и поставив его на металлическую ленту транспортера, сказала, что до секции очень далеко и не стоит тащиться с вещами - они будут доставлены прямо в самолет. Третья де­вушка уже работала на компьютере, задавая режим работы транспортера по доставке нашего багажа. Что тут скажешь - Америка! Придется перестраиваться. Но такая пере­стройка нам пока по душе - посмотрим, что дальше будет.
   Мы шли по нью-йоркскому аэровокзалу, и не верилось, что мы в Штатах. Мы глазели по сторонам и молчали. Рядом, по ходу нашего движения, текла транспортерная пешеход­ная лента, но мы шли. Мы просидели в самолете почти восемь часов и нам нужна физиче­ская разрядка, чтобы снять напряжение.
   Убедившись, что именно здесь будет регистрация и посадка на бостонский рейс, мы решили быть в поле видимости нашей секции (не дай Бог, начнется регистрация, а мы не
   будем первыми).
   Я обратил внимание на звукоизоляцию помещения. Рядом взлетали четырехмоторные лайнеры, а вибрация здания отсутствовала и почти не слышен был рев самолетов. Прямо, как в немом кино. Я таких аэропортов еще не видел.
  -- Юра, ты веришь, что мы в Америке? - спросил я сына.
  -- Не очень. Но ощущение, что мы в Штатах, имеется.
   В Бостон мы летели тоже на четырехмоторном самолете, но значительно меньших размеров, чем "Боинг-747". В салоне мы оказались, конечно же, в числе первых и, увидев, что многие места не заняты, решили, что желающих лететь в Бостон будет мало. Но за не­сколько минут до отправления невесть откуда хлынул поток пассажиров. Рядом с нами села симпатичная блондинка средних лет. Она спросила у меня что-то по-английски. Я повер­нулся к сыну: чего она хочет?
  -- Дама спрашивает, не занято ли место?
   Я быстро ответил:
  -- Но, но.
   Юра тут же определил, что она не американка.
  -- А вы откуда? - спросил ее сын.
  -- Из Западного Берлина, - ответила Христель, так звали нашу попутчицу. Здесь уже я подключился к разговору, и мы с ней проболтали до самого Бостона. Моя немецкая речь вызвала у нее живой интерес, и она часто смеялась.
   Христель - стюардесса Люфтганзы - в отпуске, едет в Бостон проведать дочь, которая замужем за американцем. На прощание она пригласила нас посетить ее в Западном Берлине и дала свою визитную карточку.
   ...Самолет подруливал к галерее аэропорта. От нервного ожидания у меня вспотели ладони, ноги само по себе выбивали дробь.
   Опять у меня голова забита вопросами.
   "Встретят ли нас? Узнаю ли кого-нибудь? - я пытался мысленно вспомнить фотогра­фию Джерри Дженезио. - А что, если никто не придет?"
   Еще не дойдя до конца галереи, обратил внимание, как Юра поднял руку вверх, при­ветственно кому-то замахал. Есть контакт! Потом и я увидел в глубине аэровокзала группу пожилых людей, которые, увидев нас, заулыбались и двинулись к нам навстречу.
   Я протянул руку высокому представительному крепышу, который первым подошел к нам. Что-то знакомое мелькнуло в его взгляде. Видя, что он пытается меня обнять, я тоже его обнял и крепко пожал руку. Под мышкой у него торчал большой картон, на котором крупными буквами было выведено по-русски: Вилли Куц.
   Но я искал глазами кого-нибудь из знакомых - и не находил.
  -- Мистер Дженезио, - представил мне сын солидного мужчину, который по-свойски держал Юрия за талию.
  -- Очень рад с вами познакомиться и выразить свою сердечную благодарность за то, что вы для нас сделали, - прочувственно сказал я. Юра, как переводчик, был нарасхват.
   Я поочередно поздоровался со всеми, кто был в этой группе, а маленькую девочку (американская Наташа) расцеловал.
   Не видя дорогих мне лиц, подумал: как же так, не пригласить на встречу ни одного из тех, кто меня должен помнить по 4-й дивизии?! И обратился к представительному мужчине, который первый протянул мне руку.
  -- А вы кто? Как вас зовут?
  -- Вилли, я Рииска. Капрал Билл Рииска. Ты что, не узнаешь?
  -- Рииска... Рииска! - закричал я на весь зал, и мы снова кинулись в объятия. - Юра, это же мой капрал, командир взвода.
   Я все время думал, что на первой встрече будет кто-нибудь из нашего экипажа - Юд­жин, Ричард или Боб - и на них сконцентрировал свою память, а здесь Билл Рииска. Он

0x01 graphic

  
   тогда был для меня "большой командир", и я находился от него как бы на дистанции. Во­обще капрал в американской армии - величина похлеще генерала.

Встреча-в-Бостоне-спрезидентом-ассоциации-США-"Ветераны-за-мир"- Джерри Дженезио,-сзади-Б.*Рииска.|

   ж
  -- Помнишь, - сказал Билл, - я тебя чуть не за уши драл, когда ты каску снимал?..
  -- Господи, как не помнить-то, Билл! Еще как помню! - и почувствовал, как у меня задрожали губы и в глазах появилась мокрота. В этом отношении капрал оказался покрепче меня. Доброта, интеллигентность и благородство подчеркивали его внешность.
  -- Командир, а кем ты работаешь? Чем занимаешься?
  -- Всю жизнь преподавал, а сейчас клерк в мэрии, - ответил Билл.
  -- Не может быть, чтобы ты был клерком! Ты босс - и не меньше! - воскликнул я под хохот присутствующих.
   Время было позднее, и мы, распрощавшись с встречающими и с Биллом Рииска, до­говорились, что приедем к нему в городок Винстед, где он живет, а сами направились в Баррингтон, к мистеру Джону Бэрру - вице-президенту организации "Ветераны за мир". Здесь, как сказал Джерри Дженезио, будет наша штаб-квартира.
   Мы ехали по ночному Бостону и глазели налево-направо. Вот она, знаменитая ночная реклама! Вот он, американский город в ночное время! Город - как новогодняя елка. Кадры сменялись с калейдоскопической быстротой, и невозможно было сосредоточиться на чем- то одном. Только когда вырвались за город, проступила тьма и сразу почувствовалось ды­хание океана.
  -- Как самочувствие, Вилли? - повернулся ко мне Дженезио. Они с Джоном Бэрром, который вел машину, сидели впереди, а мы с Юрой сзади.
  -- Все о'кэй! Только вот не пойму, от чего голова кружится: то ли от длительного пе­релета, то ли от избытка чувств.
  -- Наверное, и от того и от другого, - сказал Джерри.
  -- До сих пор не верится, что мы в Штатах, - вздохнул я. - Все время думал, что в последний момент перед нами опустят шлагбаум.
  -- Мы тоже не очень верили, что тебя отпустят, - усмехнулся, покачав головой,
   Джерри. - Нам сказали, что ты работаешь в такой секретной организации, связанной с во­оружением, что страшно подумать.
   Я стал объяснять ему, что это за "зверь" такой - Госснаб - и с чем его едят, но он с Джоном Бэрром был воспитан в условиях рыночной экономики и ничего не понял. Может быть, я просто плохо объяснял? Но нет, когда я впоследствии пытался втолковать то же самое американским фермерам, клеркам, предпринимателям и журналистам, они смотрели на меня с почтительным ужасом... Ну, словом, как тот баран... Между прочим, бывший ге­нерал-ракетчик Орлов - из комитета ветеранов войны, вот уж действительно "засекречен­ный" человек, мог свободно выехать за рубеж, а меня, пенсионера-госснабовца, мытарили почти год. Он наверняка был связан с органами и это определяло его "лояльность".
   На вопрос, чем сейчас занимаюсь, я ответил Джерри, что помогаю партии и прави­тельству решать продовольственную программу, работая на личном садовом участке. Вы­ращиваю огурцы, помидоры, ягоды, воспитываю внучку. Но в последнее время меня вы­била из колеи неопределенность с поездкой.
  -- Ну, а как там с перестройкой? - допытывались мои спутники.
   Я попытался объективно рассказать все как есть. Но говоря о негативных явлениях в нашей жизни, я не старался в угоду им, американцам, лить грязь на свою страну, свой народ. Это недостойно любого гражданина, любого уважающего себя человека.
  -- Ну, а что лично я имею от перестройки? Прежде всего то, что я в Штатах. Это для меня самое невероятное... А перестройка затягивается - идет очень медленно. Создается впечатление, что мы толкаемся и мешаем друг другу, как слепые котята. И самое, пожалуй, главное: простые люди не очень-то в нее верят...
   Фары "фольксвагена" высветили стоящий прямо в лесу двухэтажный особняк Бэрров. Я вышел из машины и, разминая ноги на лужайке у дома, был чуть не сбит с ног громадным черным псом. Это он, оказывается, приветствовал меня и моих спутников.
   Было где-то около 11 часов местного времени. В Москве - утро. Ровно сутки мы нахо­дились в пути.
   Джон представил нас своей обаятельной жене Руфи, сыну Дэвиду. Хозяйка спросила, хотим ли мы есть. Я ответил, что всю дорогу в самолетах мы только и делали, что ели и пили. Вот отдохнуть - не мешало бы.
   Джерри сказал, что уезжает домой: здесь недалеко... отдыхайте... завтра утром тебя ожидает сюрприз. Мы проводили его до машины.
   Уснуть сразу не удалось. И дело тут не в смене климатических и часовых поясов. Раз­мещая нас с Юрой на втором этаже в одной из спальных комнат, Руфь показывая на кровать, сказала:
  -- Вилли, ты будешь спать на кровати, на которой спал генерал.
  -- Не генерал ли Грант? - спросил я хозяйку.
  -- Нет, ваш генерал Орлов, - торжественно объявила она.
  -- Ну, тогда на ней пускай спит Юра. Такой чести я генералу не окажу, - перевел ей сын мой ответ.
  -- А ты что, его знаешь? - спросила Руфь.
  -- Да, к сожалению. И не только его, а многих Орловых.
   Не знаю, что перевел ей Юра, но, пожелав нам спокойной ночи, она ушла в свою спальную комнату.
   Проснувшись, я увидел через жалюзи, что на улице светло. Было тихо-тихо, только внизу, на кухне, раздавались приглушенные голоса.
   Приняв душ и приведя себя в порядок, мы спустились вниз. Джон, Руфь и Дэвид си­дели за столом и завтракали.
   На вопрос Руфи, - как спалось, - я ответил, что кошмары не мучили. Нам предложили по стакану натурального сока и черный кофе.
  -- Что вы обычно едите на завтрак? - спросила хозяйка.
  -- Есть мы будем то, что предложат хозяева, - сказал я. - Только к черному кофе я попрошу немного молока. - Мне показалось, что мой ответ им пришелся по душе.
   Руфи поджарила хлеб, положила на стол кусочки мяса, сыр, масло - все как у нас дома, только качеством повыше.
   После завтрака мы отправились с Джоном Бэрром осматривать его владения. Двух­этажный дом обрамлял аккуратно подстриженный газон. Дальше шел самый настоящий лес - вплоть до речушки. Дикая смородина, шиповник, цветы, заросли орешника. Словом, все как у нас в средней полосе. И колодцы такие же.
   Дно речушки было совершенно черное, на перекатах вода смахивала на поток черной лавы или битума, а на стоячем участке - блестящий мрамор.
   Идеально чистый воздух. Никакого шума. Идиллия! Живет же буржуазия! "Вот бы где доживать старость", - подумалось мне.
  -- Джон, а для чего тебе такой большой участок земли? - поинтересовался я. - Ты же его не обрабатываешь?
  -- Он мне не мешает, а простор - это хорошо. - И добавил, подняв палец: - Хорошо для души!
   Я обратил внимание на стену, выложенную из камня, и подумал, что это, должно быть, забор, которым он решил отгородиться от соседа.
  -- Нет. Эту стену построили аборигены, - улыбнулся Джон. - Здесь были когда-то их пастбища. С тех пор это как бы памятник первым поселенцам. Такие ограждения я видел во многих штатах.
   Показав свое владение, Джон подвел нас к громадной липе, где стоял низкий круглый столик и деревянные кресла. А сам ушел в дом и через некоторое время вернулся с сигаре­тами (в лесу он не курил) и радиотелефоном. За ним шла Руфь, неся поднос. Юра помог ей. На подносе были банки с пивом и соком. Мы продолжали свой бесконечный разговор. Бе­седовали так, будто мы их соседи, и зашли к ним в гости. У нас было к ним много вопросов, так же, как и у них, к нам. Спустя сорок четыре года для меня это были первые "живые" американцы, с которыми я мог разговаривать на любую тему.
   Я высказал им свое восхищение усадьбой, и сказал, что могу только мечтать об этом.
   Показывая на старый развалившийся дом (как Джон сказал, он остался от тех времен, когда еще строили каменные заборы), я сказал, что не против часть этого дома отремонти­ровать и остаться здесь жить. Буду косить, ухаживать за деревьями, делать любую работу по усадьбе. Джон и Руфь сказали, что нет проблем: можешь приступать к восстановлению хоть сейчас.
   К дому подрулил лимузин, из которого вышел высокий молодой мужчина. Привет­ствуя нас, он представился: Чартер, фотограф-дизайнер, живет по соседству - попросил разрешения, пока мы беседуем, сделать на память несколько снимков.
   Просто не верилось, что мы в Штатах. Даже сейчас, когда пишутся эти строки, я могу до мельчайших подробностей воспроизвести эту картину. Вокруг холмы, покрытые чудес­ным лесом, посреди лужайки-ковра прекрасный белоснежный двухэтажный дом. Воздух - нектар, пение птиц, и что удивительно: здесь, у дома, совершенно нет комаров, хотя в лесу их полно. Беседуем, как старые друзья, которые давно не виделись и у которых за это время скопилась к друг другу уйма вопросов и новостей.
   Юра заинтересовался работой соседа. На его вопрос: "Нравится ли ему специальность фотографа?" Чартер удивленно пожал плечами: "А иначе бы я за нее не взялся". Это был ответ абсолютно свободного человека. Если нет работы по душе или такая работа есть, но к ней нужно очень далеко добираться, а он не хочет менять место жительства, или его не устраивает заработная плата - то американец не работает, он получает пособие на себя и свою семью, которое обеспечивает вполне пристойный уровень жизни. Это я выяснил по­том, когда просматривал американские газеты, в которых много страниц занимали объяв­ления о том, что везде и всюду требуются, требуются, требуются... Вот что такое, в основ­ном, американская безработица. Хотя здесь тоже масса безработных-бомжей, например, та­ких, как у нас, которые отираются вокруг помоек и не прочь проверить содержимое твоих карманов.
   Временами нашу беседу прерывал сигнал радиотелефона, и Джон, отойдя в сторонку, с кем-то заговорщицки переговаривался. Вдруг нашу идиллию прервали две выскочившие из лесу автомашины, на одной из которых крупными буквами было написано TV, и, лихо развернувшись на лужайке, остановились у дома. Потом еще несколько машин сделали то же самое. Нас окружили корреспонденты, и Юра еле успевал переводить вопросы и ответы. В такой ситуации мы оказались впервые. Но вели себя естественно и непринужденно. Про­гулка в лесу, мирная беседа с Бэррами, окружающая среда и атмосфера - все это дало нам возможность как бы адаптироваться и убедиться, что мы среди друзей, а то, что сейчас про­исходит, - это нормально. Я почему-то посчитал, что это и есть та самая пресс-конференция под открытым небом, о которой говорил Дженезио. Но почему нет его самого?
   На лужайку въехала еще одна машина, и все присутствующие, повернувшись в ее сто­рону, как бы притихли и сосредоточились. Это был вишнево-красный "бьюик", у которого капот был длиннее моего "жигуля". Операторы ТВ перебегали с места на место, и лица у всех были напряжены. Джон Бэрр решительно встал и меня глазами попросил подняться. Я подумал, что приехал кто-то из местных властей или же сам губернатор решил почтить меня своим вниманием...
   Из машины вышел американец моего роста, в коричневых брюках и ярко-красной тен­ниске, в темных очках, и медленно направился в мою сторону. Даже через затемненные очки было видно, как он пристально и напряженно в меня всматривается. Все притихли и остановились. Один я продолжал двигаться ему навстречу. Не доходя метров десять, я оста­новился и несмотря на то, что этого человека я не видел сорок четыре года, н узнал его, и он проявился в моей памяти, как на фотобумаге:
   - Ричард! Ричард!
   Спазма перекрыла мне горло. Не владея собой, я чуть не упал. Юра потом говорил, что он за меня в этот момент очень перепугался.
   Ричард был третьим членом нашего боевого экипажа. Он занимал место у руля, а Юд­жин сидел рядом, усилив мощность нашего "джипа"еще на один пулемет. Это он, Ричард Фитцсиммонс, при соприкосновении с фашистами старался так поставить нашу машину, чтобы прикрыть меня от немецких пуль. Стоя за своим крупнокалиберным пулеметом, я почти на метр возвышался над их головами. Это он вместе с Юджином получал за меня от капрала Рииска "вливания" за то, что я снимал стальную каску (боялся, чтобы не сломалась моя тонкая шея от ее тяжести). Это они с Юджином научили меня водить машину и, когда я узнал, что после взятия Мюнхена наша дивизия не пойдет навстречу с русскими, на тро­фейной немецкой машине отправили меня в далекий и опасный путь, еще не зная, где про­ходит линия фронта.
   Это он и Боб Нистром при расставании написали на клочке бумаги свои домашние адреса и отдали их мне в надежде, что мы, быть может, еще встретимся.
   Вот мы и встретились...
   ДЕСЯТЬ ШТАТОВ - ЗА ДВЕ НЕДЕЛИ
   Отойдя на шаг, я бесцеремонно разглядывал своего боевого друга. Выглядел он пре­красно: ни морщинки на лице, ни седых волос. Вот только фигура по сравнению с тем, 19­летним Ричардом, пошла вширь. Похлопывая Ричарда по выпяченному животу, я провор­чал:
  -- Бомба! Капиталист! Ишь, разъелся!
   Для нас вокруг в это время никого не существовало.
   Придя в себя, Ричард представил меня своей супруге Элон. Мы обнялись, как родные, и расцеловались. Корреспонденты пытались о чем-то спрашивать, но мы их не видели в этот момент и не слышали.
   Наконец один из них, самый настырный, "достучался"-таки до наших ушей:
  -- Мистер Куц, возможна ли теперь война между нами? Особенно после вашей встречи с Ричардом?
   Обращаясь к другу, я спросил:
  -- Ричард, у тебя есть сын?
  -- Шестеро, - гордо ответил он.
   Повернувшись к корреспонденту, я сказал:
  -- Могу заверить твердо, что мой сын не будет воевать против сыновей Ричарда. Не для этого мы вместе сражались против фашистов. И сейчас мы сделаем все возможное, чтобы и наши дети были не меньшими друзьями, чем мы с Ричардом. Иначе, зачем было ехать в Штаты... Так, Ричард, - спросил я, повернувшись к нему. Он ничего не ответил, только крепко обнял меня. Видно, ему было трудно говорить.
   Когда страсти немного улеглись, и мы начали приходить в себя, к нам подошел Джон Бэрр, показывая на часы, сказал, что пора ехать. Оказалось, что это прелюдия к пресс-кон­ференции, а сама она состоится в пресс-центре Денвера. И мы всей компанией на машинах рванули туда.
   При подъезде к зданию пресс-центра, из впереди идущей машины, показалась высу­нутая через окно рука. Я посмотрел в сторону указующего перста и увидел висевший на двух опорах транспарант, где полутораметровыми буквами было написано: Welkomme, Willie! (Добро пожаловать, Вилли!). Меня встречали как национального героя, и мне даже стало как-то не по себе. Какой я, к черту, герой! А потом подумал, что это, должно быть, проявление чувств американцев к советскому человеку, к нашей стране, и все стало на свое место.
   На улице нас встретил Дженезио и повел в здание пресс-центра.
   Стояла такая жара, что страшно было выходить из машины. Когда мы с Ричардом в обнимку вошли в зал, где было полно народа, раздались возгласы и аплодисменты. Амери­канцы есть американцы. Защелкали камеры фотоаппаратов, началась киносъемка. Нас уса­дили за стол: Ричарда, Юру, меня и Дженезио, который и открыл пресс-конференцию.
   Он рассказал присутствующим о начале этой истории. Какая работа была проделана их организацией, чтобы эта встреча состоялась. Рассказал о моем освобождении из немец­кой неволи 4-й американской дивизией, и как я стал солдатом этой дивизии.
   После выступления Дженезио корреспонденты забросали вопросами Ричарда. В част­ности, его спросили, верил ли он, что когда-нибудь встретится с Вилли?
  -- Для чего бы я давал ему свой адрес? - вопросом на вопрос ответил мой друг.
   И тут же корреспонденты набросились на меня.
  -- Вилли, а ты верил, что встретишься с Ричардом?
   Я достал бумажник и вытащил из него пожелтевший, хрупкий листок бумажки с ад­ресами Ричарда и Боба.
  -- А для чего я бы хранил этот драгоценный листочек бумажки?
   Ко мне подошли фотокорреспонденты и стали снимать эти адреса.
  -- Вилли, а кто писал их - Ричард или Боб?
  -- Свои адреса они написали на другом листочке карандашом. А потом уже, находясь в советской дивизии, я перерисовал (именно перерисовал) эти каракули чернилами, чтобы не стерлись. И хранил их, подвергая себя в сталинский период, в лучшем случае, длитель­ному сроку лишения свободы.
   Очень многих интересовало, почему я через столько лет решил искать своих амери­канских друзей? Почему я не мог сказать, что воевал в американской армии против фаши­стов? До них явно не доходило, что могут такие порядки существовать.
   Вообще вопросов было много, но я все время ждал от них чего-нибудь "эдакого", как у нас говорят, провокационного, но "эдакого" не было, как не было его за все время нашего пребывания в Штатах.
   После официальной части началось свободное общение - с пивом, бутербродами, со­ками.
   На столах лежали мои и Ричарда фото-ксерокопии моей статьи в "Московских ново­стях", вырезки обо мне из американских журналов. С улицы подходили и подходили люди. Большинство с детьми, чтобы показать им, может быть, первых в их жизни русских. Были здесь люди и из других стран (откуда они взялись?) - голландцы, индусы, немцы. Теперь я уже не через Юру, а познакомившись с украинцем Петром Мандичем - родом из Львова, мог общаться со многими.
   Петро все время допытывался у меня - не жалею ли я, что в 1945 году не остался у американцев. Он тоже был угнан в Германию и после освобождения из лагеря уехал в Ан­глию. Там он закончил курсы телемастеров, женился на англичанке и отправился в США. Здесь у него свой магазин по продаже телевизоров, двое детей - сын и дочь, дом, три ма­шины.
   Петро ругал Ричарда за то, что тот не взял меня в 45 -м году в Штаты. На что Ричард ответил, что они мне предлагали, но он, мол, и слушать об этом не хотел. "Уж очень рвался на Родину", - сказал Ричард.
   Чтобы закончить этот разговор, я сказал Петру:
  -- У каждого своя судьба, парень.
   Я не стал ему говорить о том, что было бы с моей матерью, сестрами и братом, ока­жись я в те годы в Штатах.
   После пресс-конференции и приема несколько человек были приглашены на ужин к архитектору Уоккеру. Пригласили и нас с Юрой, и Ричарда с Элон.
   Здесь все было в высшей степени непринужденно. Под липой стоял стол с напитками - подходи, наливай, общайся. Мы с Ричардом не разлучались. Я понял, что он большой любитель пива, и мне пришлось поддерживать кампанию. За нами неотступно следовал фо­токорреспондент "People". Потом эти снимки появились в этом журнале с большой статьей.
   Вышел хозяин дома и, поговорив с Ричардом, пригласил нас с Юрой в дом. Он решил показать свою технологию приготовления крабов. Открывая переносной ящик-холодиль­ник, архитектор демонстрировал шевелящихся громадных темно-коричневых морских па­уков, с перебинтованными клешнями, чтобы не щипались.
  -- Такие крабы водятся только у берегов штата Мэн, - гордо сказал Уоккер, - и вы нигде не сможете их увидеть, а тем более поесть, кроме, как у меня.
   Поставив несколько больших нержавеющих кастрюль на раскаленную печь, архитек­тор в каждую налил немного воды и стал живых крабов забрасывать в кастрюли. Натолкав доверху, он закрыл их наглухо крышками. Крабы варились в пару.
   Минут через пятнадцать Уоккер открыл кастрюли, и мы увидели прекрасных, ярко­красных крабов, готовых к употреблению.
   Как говорят дипломаты, ужин прошел в дружеской, непринужденной обстановке. Стол был уставлен салатами, закусками, вином, пивом, фруктовыми напитками. Каждый
   берет, что пожелает, каждый наливает, что и сколько захочет.
   Стоп. А где же тосты? Где длинные и нудные речи? Что-то для нас непривычное.
   Мы сидели, конечно, рядом с Ричардом. И я, как обезьяна, после того как подали крабы, копировал его по части употребления этих морских чудовищ. Здесь своя технология, свои орудия в виде клещей для раздавливания панциря, специальной вилки для выталкива­ния мяса и т.п. Было очень оживленно и весело. Юра сколько мог, в перерывах между едой, сообщал мне, о чем идет речь. В заключение я не вытерпел и провозгласил тост за дружбу, мир, встречу.
   Разъехались поздно. Дженезио, расставаясь, сказал, что мы с ним увидимся дней через пять, так как Ричард забирает нас к себе, в Вермонт.
   Мы тепло распрощались с Джерри и его обаятельной Джуди. Ночевали у Бэрров. Ве­чером смотрели по телевидению пресс-конференцию в Денвере. Была показана высадка американских войск в Нормандии, а потом немецкие лагеря. Следующий сюжет - рассказ о Вилли и его друзьях. Вот мы с Ричардом идем навстречу друг другу. Даже по телевидению видно, как у меня меняется цвет лица. Страшно напряженный момент! Вот мы заключаем друг друга в объятия. Мои возгласы: "Бомба! Капиталист!" Вот мы отвечаем корреспон­дентам... Джон записывает передачу на видеомагнитофон.
   Утром приехали Фитцсиммонсы, Ричард и Элон. Взяли необходимые вещи - и в путь. Мы едем на северо-запад, в штат Вермонт. Ричард в дороге рассказывает, что миграция его не коснулась. Живет в том же городе, где и родился, только поменял улицу и номер дома.
   Комфорт в машине, помимо прекрасно отделанного и удобного салона, создавался тихо лившейся из динамиков музыкой и бесшумно работающим кондиционером, который поддерживал заданную температуру. На улице стояла жара градусов под сорок, а здесь была тишь и благодатная прохлада. Ричард, развалившись на сидении, одной рукой держась за баранку, вел машину, а Элон, периодически настраивая радио, покуривала. Они не мешали нам рассматривать их родину.
   Часа через полтора Ричард, подрулив к одноэтажному зданию со стеклянными сте­нами, сказал, что надо немного передохнуть и перекусить, если мы не возражаем. Я ответил, что он волен делать, как считает необходимым.
   Здание, куда мы вошли, принадлежало знаменитой фирме "Мак-Дональд". Судя по всему, как я слышал, скоро они появятся и у нас в Союзе. Конечно, это было бы очень даже хорошо. Только я не представляю, как будут работать эти заведения. Мне почему-то вспом­нился разговор с заведующей секцией магазина "Лейпциг", который находится рядом с моим домом, почему многие дефицитные и ходовые товары распределяются по талонам на предприятиях, а не продаются свободно в магазине.
  -- Мы не выбрасываем их в свободную продажу только потому, - объяснила она, - что снесут прилавки.
   На вопрос Ричарда, что будем есть-пить, я как всегда:
  -- То же, что и ты. Хочу узнать, что ты любишь.
   Каждому свой подносик. Ставишь на него все, что купил. Поел - все ставишь опять на этот поднос и бросаешь в специальный контейнер. Перекусив, двинулись дальше.
   Ричард притормозил машину и мне показалось, что даже как-то гордо вздернул го­лову, показав на щит, на котором было написано - Vermont (Вермонт). Отсюда начинался его штат, его родина, и он это подчеркнул, как бы говоря: прошу любить и жаловать. И, может быть, от его любви к своим родным местам и нам что-то передалось. Стало казаться, что и горы здесь повыше и зелень позеленее. Да и само название штата это подчеркивало: Vermont - Зеленые горы. Эта картина напомнили мне местность далекой Сибири в районе Саяно-Шушенской ГЭС, только здесь не было могучего Енисея, а протекала небольшая ре­чушка.
   И вот мы въезжаем в город Рутланд, где родился мой друг, где он фактически прожил всю свою жизнь, кроме того периода, когда пересек океан, чтобы в своем крестовом походе в Европу освободить меня и миллионы других узников из фашистской неволи. А вот и до­мишко Ричарда и Элон.
   Зная, что у них шестеро сыновей, я ожидал, что сейчас вывалит шумная орава ребяти­шек (включая и внучат). Но в доме никого не было. Наверное, взрослые на работе, а дети в садике, подумалось мне.
   В доме нас встретили только две старые сиамские кошки. Я спросил Элон: а где же ваши домочадцы? На что она ответила, что каждый сын живет в своем доме. У меня снова вырвалось: "Капиталисты!"
   Дом был - двухэтажный, не считая подвального помещения. На первом этаже кухня- столовая и комната отдыха. Готовя пищу, можно смотреть телевизор, участвовать в беседе. На кухне все, что необходимо хозяйке, - плита, вода, холодильники, моющая посуду ма­шина, шкафы для посуды и прочее. Удобно, уютно: все под руками. Пока мы принимали душ, Элон приготовила легкую закуску.
   Через некоторое время пришел один из шести сыновей Ричарда - Шон. Мы расцело­вались с ним, как с родным. Выше среднего роста, прекрасного телосложения, красивый, с симпатичными усиками, молодой человек. Черные штаны и рубашка со стоячим воротни­ком. Шон - священник. Манера вести разговор и умение слушать делают его притягатель­ным, располагают к себе. Голос тихий, каждое слово произносит четко, доходчиво: Юра понимает его с полуслова. Если в Штатах все священнослужители такие, как сын Ричарда, бояться за религию не надо. Я очень бы хотел, чтобы мой экспансивный Юрка хотя бы немного смахивал на Шона. Они увлеклись разговором, и мне было приятно наблюдать их беседу. Они уже как бы друзья. Мы посмотрели с Ричардом на них, потом друг на друга, и улыбнулись. Только ради этого нам стоило бы встретиться через столько лет!
   Пришел еще один сын - Кевин. Богатырь двухметрового роста. Судя по всему, флег­матичный добряк. Если Шон - воплощенная аккуратность и подтянутость, строгость, то Кевин - увалень, поведение его граничит с небрежностью. Наложив полную тарелку соси­сок и взяв банку с пивом, сел в кресло и, выдвинув для удобства подставку для ног, при­нялся уничтожать сосиски. Это, видать, его любимое занятие.
   Он шофер, работает на строительстве. Еще не женат - зачем? Пока жизнью доволен, а там видно будет.
   Мы договорились с Ричардом, что он соберет все свое семейство вместе. Нам было бы очень приятно видеть их всех вместе. На ужин мы поехали к сестре Ричарда. Она жила в доме, где родился Ричард и откуда ушел на войну. Это был именно тот адрес, который мне дал Фитцсиммонс под Мюнхеном в конце апреля 1945 года, куда я был приглашен 44 года назад. Я очень хотел побывать здесь - и вот я здесь.
   Ричард показал мне свою комнату на втором этаже. Сестра - маленькая, миниатюрная, радушная женщина - расцеловала меня в обе щеки. Может, благодаря мне остался жив ее родной брат. Ричард рассказывал им, что я указал американцам немецкую засаду, а потом в разведотряде узнавал у русских, украинцев, поляков о других готовящихся засадах.
   Муж у сестры Ричарда был тоже маленький и щупленький. Итальянец. Большей ча­стью он почему-то молчал, что не похоже на итальянцев. Ужин был приготовлен им на свой, итальянский, манер.
   По телевизору, словно по заказу, большая часть программы посвящена нашей встрече. Вот берут у Ричарда и Элон интервью здесь, Рутланде. Вот они с Элон садятся в машину и едут в Баррингтон на встречу со мной. Вот крупным планом показывают сохраненные мной адреса Боба и Ричарда - и именно в тот момент, когда я нахожусь в доме, указанном в ад­ресе. Ни раньше, ни позже.
   Сестра Ричарда плакала навзрыд. У меня опять подкатил к горлу ком. Все притихли. Как-будто это был не документальный телерепортаж, а нечто мифическое, необъяснимое. А еще говорят, нет Бога!
   За ужином, когда немного выпили и пресытились мясом, макаронами, острым соусом и другими прелестями итальянской кухни, наступила разрядка. Все начали шумно обсуж­дать факт необыкновенного совпадения. Видимо, так надо Богу! Так надо нам!
   Во время ужина приехала дочь сестры Ричарда с двумя сыновьями. Дочь сестры я тоже принял за девочку - настолько она маленькая и молоденькая, никак не укладывалось, что эти ребятишки - ее дети.
   Один из ее сыновей не давал Юре опомниться от вопросов и ответов. И рассуждал он очень взросло. С ним хотели поехать многие друзья из класса, потому что никто из них еще не видел русских, но потом решил, что обременять гостей не надо.
   Не надо бороться за мир, говорил он. Бороться надо с преступностью, со злом. Надо общаться. Надо познавать друг друга, уважать и стремиться к добру. Борьба здесь ни при чем.
   Каждый наш шаг в этом доме будет запечатлен для истории, как выразилась сестра Ричарда, бесконечно фотографируя нас. Этот благословенный дом мы покидали поздним вечером, оставив в нем частичку своего сердца.
   Утром пришла корреспондент католической газеты. Это вчера Шон просил у меня со­гласия принять ее и ответить на несколько вопросов.
   Корреспондент спросила меня, верил ли я в то, что есть такая сила, которая помогала мне выходить из всех ситуаций? Верил ли я в то, что моей встрече с Ричардом поможет сам Бог?
  -- Я всегда верил в Бога, а сейчас и говорить нечего, - сказал я. - Уверен, что верующие живут в тысячу раз лучше неверующих. Неверующий человек мало чем отличается от обе­зьяны. Та ахинея, которую нам десятилетиями вдалбливали в головы, не может заменить веру, - той, с которой человечество достигло цивилизации. Заставляя нас верить в "светлое будущее", в то, что "человек человеку друг, товарищ и брат", - все делалось как раз наобо­рот. Миллионы людей были погублены только за то, что верили в своего Бога или сочув­ствовали ему. Тысячи церквей и храмов, которые создавались народами веками, разрушены и осквернены, как и души этих народов. Не создав ничего взамен, наше общество дегради­ровало. Теперешнее поколение не имеет не только веры, но и истории. Ибо та история, ко­торая создавалась за время Советской власти, воспевала только "великих вождей", ведущих народ от победы к победе.
   Корреспондентка слушала, разинув рот и перестав записывать. У нее это явно не укла­дывалось в голове. Вон как меня понесло!
  -- Ничего, прорвемся, - успокоил я ее. Не знаю, смог ли Юра перевести этот советский сленг, но она закивала головой, давая понять, что все будет о'кэй. Расстались мы друзьями.
   На следующий день на обед собралась вся семья Фитцсиммонсов. Со своими женами и детьми приехали, запрудив всю улицу машинами, Ричард-младший, Кевин, Шон, Колин. Не было только Тимотти, он живет далековато, в штате Нью-Йорк, но мы с Ричардом дого­ворились, что когда будем ехать в Филадельфию на встречу с ветеранами нашей дивизии, то обязательно к нему заглянем. Стол был накрыт в саду под персиковым деревом. Было шумно и весело. Вовсю пыхтела жаровня, где готовились куски мяса и сосиски. Все то са­дились за стол, то, сбившись кучками, разговаривали, что-то обсуждали. Беспрерывно ра­ботала кинокамера, чтобы запечатлеть для потомков это событие. Приходили, попривет­ствовав нас, и уходили знакомые и соседи.
   Все это наблюдала и периодически записывала Ивонна Делли, корреспондент. Ей все было понятно, когда я рассказывал о своей жизни. Но вот когда мы подошли к вопросу: где и кем я последнее время работал, здесь ни корреспондент, никто из семьи Ричарда так и не поняли, как это можно выделять, распределять, поставлять продукцию народного хозяй­ства. Они не смогли понять нашу систему Госснаба.
   Поэтому в прессе и появилось, что Вилли работал по "распределению добра" (если Юра мне правильно перевел, то звучит неплохо - распределять добро). Она, по-моему, по­няла, что мы с отцом были на разных политических позициях. Иначе как можно объяснить
   тот факт, что отец сидел в советском концлагере, а я - в немецком.
   Я вспомнил, что в этом штате где-то проживает наш прославленный писатель Солже­ницын, человек, перенесший все превратности нашей социалистической демократии.
  -- Не обижаете ли вы его? - шутливо спросил я Делли.
  -- Ты что, Вилли? У нас к таким людям отношение особое, - ответила Ивонна. - Не желаешь ли с ним встретиться?
  -- Не думаю, что это будет так просто сделать, - усомнился я. - У нас ходят слухи, что он живет здесь затворником. Никого не принимает и ни с кем не встречается. Видно, очень много работает.
   Она что-то записала в своем блокноте и сказала, что свяжется со своими коллегами, которые в хороших отношениях с мудрым отшельником. Если что-нибудь получится, она найдет нас и сообщит.
   ... В углу сада стоял старый "виллис". Очень похожий на тот, на котором мы с Ричар­дом воевали. Конечно, я не мог пройти мимо этого чуда американской техники 40-х годов. В отличие от нашего, боевого, он имел тент и раму с лобовым стеклом. На раме внизу была надпись: Willies. Я похлопал его по капоту, как старого друга, и, закрыв ладошкой букву "s", попросил сфотографировать меня рядом с металлическим Willie.
   Ричард сказал, что купил его чуть ли не на свалке, заплатив 4,5 доллара, подремонти­ровал и сейчас ездит на нем в горы на охоту. Для охоты у него хранится 15 ружей разных систем, среди них даже боевая винтовка.
   Он привез с фронта и сохранил боевую каску, и я показал Юре, за что Юджина и Ричарда ругал наш капрал, когда я снимал верхнюю (стальную) оболочку и оставался в нижней - облегченной.
   Весь день мы общались с семьей моего друга.
   На второй день я отдыхал наверху, когда ко мне поднялся Юра и сказал, что ко мне пришел Федя.
  -- Какой Федя? - удивился я.
  -- Федя... так назвался мужчина. Он ждет тебя внизу.
   Действительно, внизу стоял мужчина моего возраста и моего роста.
   И тут я вспомнил рассказ Ричарда о том, что у них в городке живет один украинец, который хотел бы со мной познакомиться. Рядом с ним стояла симпатичная женщина. Уви­дев меня, они засуетились, как бы пытались оправдаться, что вот, мол, вы отдыхаете, а мы вас беспокоим.
  -- Здравствуйте, я Федя, - схватив меня за руку, скороговоркой по-украински прого­ворил мужчина.
  -- Как это понимать - Федя? Сколько вам лет? - спросил я.
  -- Шестьдесят три, - ответил он.
   Услышав украинский акцент, я ему на его же языке сказал, что у нас на Украине по имени зовут только хлопцев, а взрослых величают по имени-отчеству.
  -- Так, так, - согласился он. - Это я на американский манер. Здесь так называют друг друга, а по-нашему (он сделал ударение на "по-нашему") - Федор Иванович.
  -- Вот это другое дело! А меня зовут Владимир Терентьевич.
   Я повернулся к женщине и тоже представился.
  -- Фрида, - пожимая мою руку, ответила женщина.
  -- Что за Фрида? У нас такого имени на Украине нет.
  -- Я немка, жила на Украине, пока немцы не угнали в Германию в 1943 году.
   На мой вопросительный взгляд она добавила, что немка она советская, потому как тоже оказалась в немецком арбайтслагере. Там, в Германии, Бордаки познакомились и по­сле освобождения из лагеря не захотели возвращаться на Украину. Родители ее были со­сланы в Сибирь и пропали, она воспитывалась в детском доме. Отец у Федора тоже был раскулачен и умер в ссылке. После освобождения Федор с Фридой уехали в Италию, а от­туда, списавшись с дальними родственниками Федора, которые жили в Штатах, приехали сюда и вот уже более сорока лет живут в Америке. Им здесь нравится. Свой дом, работа постоянная, да и Федору скоро на пенсию. Так что, куда теперь?
   За нашим разговором с интересом наблюдали Ричард и Элон. Фрида неплохо говорила по-украински, а когда бывали заминки, я переходил на немецкий.
   Бордаки просили Ричарда отпустить нас к ним на ужин, если мы не возражаем. Дого­ворились, что после шести вечера они заедут за нами. После обеда мы решили посмотреть Рутланд и заехать домой к Брайену одному из сыновей Ричарда.
   По пути заехали в маленький магазинчик, где владельцем был приятель Ричарда. Там, кроме продуктов, продавались и газеты. Когда мы пошли, хозяин магазинчика сидел за кас­сой. Позвонив по телефону, он вызвал и посадил вместо себя супругу, предоставив себя в наше распоряжение. Бывший профессиональный боксер. Подкопил деньжат, начал свое дело. Дело шло неплохо, но вот недавно из-за замыкания в электропроводке сильно выго­рело помещение внутри магазина. Сейчас он восстанавливает его. Денег от страховки для полного восстановления не хватит, но он надеется, что у него есть друзья, вроде Ричарда, и он выкарабкается.
   Он показал нам все свое хозяйство: складские помещения, холодильники, морозиль­ники. Магазин как-будто небольшой, но чего там только не было. На вопрос Фитцсиммонса, нет ли у него вчерашнего номера "Рутланд геральд", хозяин развел руками:
  -- Что ты, Ричард? Их вчера расхватали моментально. Ведь не часто у нас случаются такие события!
   Мы с Юрой что-то купили, по мелочам - надо же чем-то помочь погорельцу.
   Ричард сказал, что хочет показать нам настоящий продовольственный магазин. Мы подъехали к громадному одноэтажному зданию из стекла и алюминия и... раскрыли рты. Ничего подобного видеть не приходилось даже в кино. Апельсины, мандарины, бананы и лимоны... картофель и капуста... мясо и сыры. Живая рыба, раки, громадные крабы с забин­тованными изолентой клешнями (чтобы не ущипнули покупателя): много было таких про­дуктов, о существовании которых мы и не подозревали.
   Я попытался было подсчитать количество сортов колбасы, а потом поймал себя на мысли: зачем? Чтобы сказать потом на родине, сколько "у нас" и сколько "у них"? Здесь необходимо отметить, что это было в 1989 году, когда у нас сахар и мыло выдавались по талонам. Мясо, колбасу и другие продукты можно было купить, простояв несколько часов в очереди.
   Мой сын метался от прилавка к прилавку, от стеллажа к стеллажу, а потом как-то сник, взял с полки красочно оформленную коробку и стал переводить мне способ приго­товления какого-то мудреного кушанья.
   Таким и застал меня Ричард - стоящим в раздумье у полок с колбасой. Но мысли мои были очень далеки от колбасы.
  -- Ну что, Вилли, еще будем брать? - показывая на тележку, наполненную продуктами, спросил Ричард.
   Не ответив на его вопрос, я сказал:
  -- Да, тяжело вам, братцы, приходится. Сколько же надо времени потратить в этом магазине, чтобы выбрать по вкусу?
  -- А как же иначе? Мы ведь с тобой, Вилли, живем один раз. Но для того и живем, чтобы у нас все было.
  -- А сколько таких продуктовых центров в Рутланде. Один? - спросил я.
  -- Пять, не считая десятка таких, как у моего друга, - ответил Ричард.
  -- Наверное, много пропадает продуктов. Ведь не раскупят же их все,- сказал я и хотел добавить, что если что-то останется нереализованным, пусть отправляют к нам. Мы, так и быть, возьмем.
  -- Вряд ли пропадет, - сказал Ричард, - количество покупателей всегда более-менее постоянное, а остальное хозяин отправляет на переработку или на фермы.
   Заехали к Брайену. Он был с детьми. Жена придет с работы, а он уедет достраивать свой дом. Все в нем сделано его руками. Закончив строительство, желает продать дом (уже и покупатель имеется). Хочет приобрести другой - с бассейном. Сейчас им тяжело: малые дети, работают вдвоем. Но потом жизнь станет другой. Надо потерпеть, без этого ничего не получится.
   Для жизни они и сейчас все имеют, но желают лучшего. Вот и машины у них не новые, и телевизор старенький, и холодильник маленький (больше нашего "Ока-6") и т.д. Юра вникал в самостоятельную жизнь молодого американца, в его возможности, стремления, желания. Смысл его жизни ясен: простые человеческие желания при честном, добросовест­ном труде. Никаких наполеоновских планов! Взвешивание реальных возможностей и аме­риканское (не наше) трудолюбие. Разговаривая с нами, Брайен занимался с детьми, готовил себе обед. Приглашал и нас разделить с ним трапезу, но мы отказались, сославшись на зва­ный ужин.
   Мне пришлось потом общаться и с другими детьми наших американских друзей - всем им присуща практичность, трезвость во взглядах на жизнь, уверенность и стремление к лучшему.
   Когда мы вернулись домой, нас уже поджидали в своей машине Федя и Фрида. При­знаться, это была не машина, а белоснежный лебедь. Я не стал при Ричарде высказывать свое восхищения автомобилем, боясь ущемить его самолюбие. Но когда мы отъехали, и я обратил внимание на шикарную отделку кабины и электронное табло выше лобового стекла, у меня невольно вырвалось:
  -- Сколько же стоит такая роскошь?
  -- Двадцать четыре тысячи, - небрежно ответил Федя.
  -- "Крайслер"... последняя модель. Купили три месяца назад, - добавила Фрида и включила приемник, заполнив кабину сказочной стереофонической музыкой.
   Остаток пути я ехал молча, переваривая информацию. Вот тебе и остарбайтеры! А ведь образования фактически никакого. У Феди 3 класса, у Фриды и того меньше. Много лет назад Бордак закончил курсы токарей и вот уже который год трудится за станком, стал человеком-автоматом, Фрида - эта хрупкая женщина - годами стояла за выбраковкой дета­лей на конвейере (идешь домой, а перед глазами "плывущая" лента). Получали центы за час работы. Бог и труд дали им все, чтобы они дожили свой век по-человечески. Только посмотрев на руки Бордаков, можно было понять, как тяжело далось им это счастье.
  -- А вот и наша хата, - услышал я голос Фриды. Она показала на пригорок, на котором высился красивый одноэтажный особняк. Перед домом стоял высокий флагшток, и на нем развевался звездно-полосатый флаг.
   Федя надавил на одну из кнопок, расположенных под рулевой колонкой, и мы уви­дели, как ворота гаража, встроенного в дом, пошли вверх. Гараж был капитальный, с обо­гревом и вентиляцией. Въехав туда, Федя нажатием кнопки закрыл ворота. Но не успели они опуститься до упора, как опять поплыли вверх. "Как у нас, - подумал я, - видимо, ав­томатика забарахлила". Но я ошибся: в этот момент, лихо заскрипев тормозами, останови­лась еще одна машина - полуспортивного типа. Это с работы приехали дочери Бордаков.
   Мы прямо здесь, в гараже, познакомились с молоденькими, щупленькими, изящными девчоночками. Это были и не украинки, и не немочки - а именно американочки. Они могли разговаривать только по-английски.
   Женщины вошли в дом (дверь прямо из гаража), а я попросил хозяина задержаться. Они с Фридой обходятся "Крайслером", сказал Федя. Фрида везет его утром на работу, а сама занимается своими делами. Во время работы ему машина не нужна. Вечером Фрида забирает его с работы, а если вдруг не сможет - проблемы добраться домой у него нет.
   Я обратил внимание на несколько ручных косилок и спросил - для чего ему столько?
  -- У меня ведь участок около гектара. И последнее время стало трудно таскать ручную косилку, вот и купил эту, - Федор показал на стоящую в углу "самоходку" на четырех ре­зиновых колесах.
   Это, конечно, была не только косилка (если бы нам такую!), а целый многопрофиль­ный агрегат. Но у них на участках возле домов картофель и капусту не сажают, огурцы и помидоры не выращивают, в крайнем случае, немного цветов.
  -- А сколько стоит такая штука? - поинтересовался я.
  -- Всего тысячу долларов, - ответил Федор так, словно речь шла о какой-то детской машинке.
   Я поинтересовался, а почему бы ему не соорудить смотровую яму в гараже, а еще лучше - погреб для хранения овощей.
   Он удивленно посмотрел на меня, и я понял, что он уже не совсем украинец, эдакий кулачок-бурундучок, кто делает запас впрок. Федор - американец, с американским укладом жизни, американским мышлением.
   Он открыл дверь, противоположную воротам, и нашему взору предстал зеленый ко­вер, который был "уложен" от дома с небольшим подъемом. Посреди этого ковра высился громадный клен. Расположение дерева было не только центром симметрии участка, его до­минантой, но и представляло собой красивейший ансамбль (убери отсюда эту вертикаль, подумал я, и пейзаж тут же омертвеет). У дома росли цветы, выращенные заботливыми ру­ками хозяйки. "Видать, это все, что осталось от Украины в ее душе".
   К этой стороне дома примыкала веранда, выкрашенная в белый цвет, она выглядела очень эффектно.
  -- Собираюсь здесь соорудить бассейн, - сказал Федор, показывая в сторону клена, - прямо с веранды - в бассейн, а потом на веранду - пей чай, пиво, загорай. Да вот девчата мои говорят, что он им не нужен, этот бассейн. У них в спорткомплексе свой имеется. А я думаю, Бог даст, и внуки будут. Вот и раздолье для них. Хочу, чтобы все было, как у людей,
  -- закончил он.
   Вот такие планы и заботы были у моего земляка, которого судьба забросила за океан. Смог бы ли он иметь хотя бы десятую долю того богатства, если бы жил на Украине? Я не завидовал ему, я был рад, что этот хлебнувший горя человек наконец обрел обеспеченную старость. Уверен, что большинство его земляков там, на Украине, не хуже его труженики, люди, перенесшие разруху и голод, страшную войну, прогнувшие спины на колхозной земле, и мечтать не могут о той жизни, которой живет Федор Иванович Бордак из города Рутланд штата Вермонт.
   Выйдя на веранду, хозяйка пригласила нас в дом, на ужин. Кухня-столовая - громад­ный холл с камином, телевизором, видеомагнитофоном и прочей аппаратурой - вот такая была обстановка. Посредине - большой стол с вазой, мягкие кресла, диван, сервант р посу­дой, громадные окна, шикарная люстра.
   Три спальные комнаты, ванная и туалетная комнаты.
   Девочки с нами не ужинали. Они, извинившись, уехали на вечеринку: у подруги день рождения. Сев за стол, я смог только произнести:
  -- А вы, дорогие земляки, буржуи, капиталисты!
   При таких словах Фрида запричитала:
  -- Да какие же мы капиталисты, Вилли? Все своим трудом сделано и вот этими руками.
  -- Она протянула мне свои маленькие ручки с набухшими жилами, и я поцеловал их.
   Их интересовало все. В гостях у Бордаков в прошлом году был племянник из Укра­ины. Когда он увидел, как они живут, что продается в магазинах, племянник три дня плакал, не мог успокоиться. Напоследок сказал, что вернется сюда жить.
   Рассказывая о нашей жизни, о тех переменах, которые происходят в стране, я чувство­вал, что хозяин хочет о чем-то меня спросить, но не осмеливается. Выпив еще немного, Федор, наконец, отважился:
  -- А можно ли мне тоже поехать к себе на родину? Меня не заберут, не отправят в Сибирь?
   Я улыбнулся и сказал, что бояться ему нечего, а то, что раскулачили его отца, так у меня тоже отец, как "враг народа", восемь лет на Крайнем Севере кайлом и лопатой строил коммунизм. И таких были миллионы.
  -- Я уже закинул удочку насчет поездки в Союз. Так мне сказали, что в Москву - можно. А на Украину, в Ровенскую область, где я родился, нельзя? Почему так?
  -- А вы знаете, - сказал Юра, - вполне возможно, что это связано с Чернобылем.
  -- Действительно, - подтвердил Федор. - Как мне это раньше в голову не пришло? Наше село выселили, оно попало в зону заражения. Мне брат писал, что туда никого не пускают. А как хочется хотя бы одним глазом посмотреть! Ведь там похоронены мои ро­дичи, моя матинка, - голос Бордака задрожал.
   Я очень, очень хорошо понимал Федора. У него все есть, живет дай Бог каждому, но не хлебом единым жив человек. И душа его будет не на месте до тех пор, пока он не сможет поклониться дорогой его сердцу могилке, прижаться душой и телом к родной земле. Что же это за жизнь такая и кто сделал ее такой?
   Я пообещал ему узнать и написать, что можно сделать, чтобы он смог побывать у себя на родине.
   Долго мы вели наш разговор. Взаимных вопросов не было числа, тем более, что наши жизни до войны были почти один к одному.
   Конечно же, их интересовало, не жалею ли я, что в 45-м не остался на Западе и не поехал в Америку. Не хочу ли поселиться в Штатах или же оставить здесь Юру? Не обманут ли коммунисты доверчивых американцев, не оккупируют ли Америку?
   Было очень поздно, и я попросил Фриду позвонить Фитцсиммонсам, что мы скоро приедем. Расставались друзьями. От волнения сыпались русско-англо-немецко-украинские слова и выражения, да и вино здесь сыграло не последнюю роль. Договорились, что, если будет возможность, мы еще с ними встретимся.
   На следующий день мы были гостями племянника Ричарда - Джимми. Он и Ричард пригласили нас... чтобы поплавать. "Вилли, мол, хвастался, что был чемпионом Сибири по плаванию. Вот и посмотрим, на что он способен", - такой был подтекст этого приглашения. Мы с Юрой взяли плавки и поехали к Джимми, с которым, как я понял, буду состязаться. Вот только не спросил, где будем совершать заплыв - в озере или речушке.
   Когда мы подъехали, Джимми уже стоял у дома.
   Поприветствовав Джимми, я поинтересовался, кто еще с нами поедет плавать. Но он ответил мне, что ехать никуда не надо и что купаться мы будем у него в бассейне.
  -- В каком бассейне? - удивился я. - Не видать никакого бассейна. - На что племянник Ричарда загадочно улыбнулся: мол, не торопи события, все в свое время.
   Осматривая детские комнаты, мы застали ребятишек в комнате Андрее (так звали мальчика), который обучал сестренку Диану сбивать самолеты противника на дисплее ком­пьютера. Андрео старший - ему шел четвертый годик.
   Джимми плотный, коренастый малый, лет тридцати, работает, как и Федор, на "Дже- нерал Электрик" инженером. Увлекается авиамоделизмом. Показал нам альбом существу­ющих в мире боевых самолетов, из которого мы с Юрой узнали "страшную" военную тайну: оказывается, у нас, в Союзе, есть такие штурмовики и бомбардировщики, о которых мы и слыхом не слыхивали. "Вот они где, наши денежки, - почему-то в этот момент поду­мал я. - Ведь чтобы сконструировать и построить эти "птички", а их у нас тысячи, сколько же надо миллиардов затратить только на одну авиацию! А атомные и водородные бомбы, подлодки, ракеты - об "том можно только догадываться".
   Спустившись на первый этаж, Джимми в своей мастерской-библиотеке показал по­следнюю собранную им действующую модель самолета - Ан-2. Судя по тому, как он увле­чено рассказывал об этой игрушке и приладил ей крылья, самолетик ему очень нравился.
   Здесь же находился аквариум с рыбками, вделанный в стену. Подойдя к стеллажам с кни­гами, Джимми достал самую толстую и протянул мне:
  -- Вилли, неужели все правда, что в ней написано?
   Это был "Архипелаг ГУЛАГ" Александра Солженицына, и я сказал, что книга у нас запрещена.
  -- "Архипелаг" я не читал, - добавил я. - Но автор сам много лет находился за колючей проволокой и вряд ли будет вводить в заблуждение читателя. Тем более он за нее получил Нобелевскую премию. Если бы я знал английский или ты русский, я бы тебе рассказал столько историй из жизни этого Архипелага, которые видел сам, то хватило бы еще на та­кую же книгу.
  -- А ты тоже сидел в лагере? - спросил Джимми и почему-то посмотрел на Ричарда.
  -- Сидеть - не сидел, врать не буду. Но я двадцать семь лет жил на одном из "островов" этого Архипелага, который расположен в Заполярье (Юра объяснил Джимми, что такое За­полярье) и назывался Норильлаг. На этом "острове" находились десятки лагерей с сотнями тысяч людей. С ними я работал. Может, поэтому и не попал в лагерь, что был рядом.
   Я рассказал ему, как в бескрайней тундре, в полярную ночь, при температуре 40 и ниже градусов, движется колонна заключенных, держа друг друга под руки, по пять человек в ряд. Одетые в ватные штаны и бушлаты, на которых сзади пришиты номера. По бокам автоматчики с немецкими овчарками. Ни шага влево, ни шага вправо. Стрельба без преду­преждения. И у каждого по 15-20-25 лет каторги. Самое страшное, что все они были неви­новны.
  -- Вилли, ты меня извини, но ты сказал неправду, что не читал эту книгу, - как бы извиняясь передо мной, сказал Джимми.
   Я рассмеялся и похлопал его по крепкому плечу:
  -- Вы, братцы, живете у Христа за пазухой, и, дай вам Бог, так жить и дальше.
   Когда мы вышли к бассейну, то увидели, что Андрео и Диана уже плавали на надув­ных кругах. Бассейн был глубокий. Я спросил, как такие маленькие дети самостоятельно, без присмотра могут купаться?
  -- А что тут такого? Они у нас дисциплинированные, - ответила жена Джимми. Мы мигом разделись, и ринулись в бассейн. Кувыркались, догоняли друг друга, играли с ребя­тишками. Жена Джимми вынесла кинокамеру, Джимми запечатлевал нас на фотопленку.
   А потом, сидя в креслах, мы пили соки и продолжали бесконечные беседы "за жизнь".
   По пути домой заехали в церковь святого Петра. Здесь сорок лет назад Ричард обвен­чался с Элон. Здесь он получил благословенье перед тем, как пересечь океан и вступить в войну с фашизмом. Церковь была закрыта, но Ричард с кем-то переговорил, и мы все по­смотрели.
   Вот и прошли дни, проведенные у дорогих Фитцсиммонсов. Завтра утром уезжаем. Ричард раскочегарил жаровню, сам жарил мясо. Ужинали по-семейному: Ричард, Элон, Юра и я. Мы так свыклись с ними за эти дни, что не хотелось расставаться. Успокаивало одно - это не последняя наша встреча. Я высказал желание, что очень хочу на следующий год вот так, по-семейному, принять их у себя на даче, под Москвой. Они обещали нам, что постараются приехать, а Ричард-младший заявил, что в июне будущего года едет в Москву как полицейский по обмену опытом с московской милицией.
   На границе штата Нью-Джерси мы остановились у возвышенности, откуда откры­вался чудесный вид на окрестности. Здесь нас ждал Джон Бэрр. Тепло распростившись с Ричардом, двинулись дальше. Наш путь лежал в Баррингтон. По пути Джон предложил пе­рекусить и подрулил к "Мак-Дональду". Была суббота, и народ в кафе все прибывал и при­бывал. Я обратил внимание Бэрра, что в кафе почему-то очень много работает ребятишек. Они убирали столы, водились на кухне, и все со смехом и шутками. Всем им было на вид 10-14 лет.
  -- Наверное, дети безработных? - спросил я Юру, а он мой вопрос переадресовал
   Джону. Тот, ничего не ответив, поднялся и через пару минут вернулся в сопровождении крупной, средних лет, симпатичной женщины. Она представилась хозяйкой кафе и узнав, что мы русские, очень обрадовалась. Я спросил, почему у нее в кафе работают несовершен­нолетние. Это что, дети малоимущих?
   Она засмеялась и замахала руками: наоборот, в основном, это отпрыски состоятель­ных родителей и что в субботу-воскресенье они с большой охотой идут к ней в кафе подра­ботать.
   Во-первых, они здесь в коллективе и очень довольны, что взрослые доверили им се­рьезную работу - кормить людей, а во-вторых, они уже начинают самостоятельно зараба­тывать "свои" деньги. Платят им 4-6 долларов в час, и деньги выдают в конце рабочего дня. Это одна из форм трудового воспитания детей, приучение их к самостоятельной жизни.
  -- Вот он, один из примеров американского практицизма, понял, парень? - сказал я
   сыну.
   Юра уже прикинул, что школьник за два дня работы в кафе может купить себе магни­тофон. Ему же надо работать месяц. Хозяйка повела нас на кухню и представила работаю­щим там детям. Ребята зашумели, многие из них никогда не видели "живых" русских, начали задавать вопросы. Но что удивительно! - никто из них не оторвался от своей работы.
   Один резал булочку на две части. Другой вкладывал в нее кусок мяса или колбасы. Третий жарил эти куски на электроплите и т.д. Работа была поставлена на поток. Все это делалось быстро и слаженно. Если где-то возникал затор или кому-то надо было помочь, сразу же принимались меры. Дети вживались в трудовую жизнь, познавали ее азы, без ко­торых сама жизнь теряет не только свои прелести, но и смысл.
   Вот бы и нам ввести такое трудовое воспитание! Но эту мысль я тут же похоронил. У нас мигом найдутся защитники "счастливого детства", они не позволят, чтобы дети в таком возрасте работали, и приведут еще тысячи "убедительных" причин.
   По дороге в Баррингтон Джон спросил, не буду ли я возражать, если мы отклонимся на несколько километров в сторону.
  -- Поступай, как считаешь нужным, - ответил я.
   Проехав узкой лесной дорогой, мы остановились у невзрачного дома, стоящего оди­ноко в лесу. Справа высились, наверное, складские помещения, обнесенные забором, но ворот у изгороди не было. Несмотря на то, что вели мы себя довольно шумно, из дверей никто не вышел. Мы уже было подумали, что дома никого нет, но все же вошли внутрь.
   Сразу же с порога на нас глянуло нечто из антикварного мира. Стеллажи, столы и столики были завалены - именно завалены - книгами, статуэтками и прочими раритетами. Вскоре Джон вернулся в сопровождении мужчины моего возраста и роста. Он был небрит и небрежно одет. Вид у него был не совсем здорового человека. Как потом оказалось, он действительно болел, но сейчас дело как будто пошло на поправку.
   Мы представились с Юрой хозяину магазина.
  -- Том, Том Статлер, - отрекомендовался он.
   В этот момент к нам подключился Джон и поведал, что Томми является членом орга­низации "Ветераны за мир". Когда он узнал, что в апреле прилетает Вилли Куц, он 10 ап­реля ездил специально в Бостон встречать. Его не смогли вовремя предупредить, что моя поездка срывается, и съездил он зря.
  -- Я не мог его миновать, - сказал Джон. - Томми очень хотел тебя видеть.
   Томми был пилотом американского тяжелого бомбардировщика Б-17, совершал чел­ночное бомбометание в 1944-1945 годах фашистской Германии. Заправлялись в Англии, бомбили здания, объекты и летели дальше на Восток, на Украину. Базировались в Полтаве. Там заправлялись - и обратно на Германию. Теперь я беседовал с ним, называя его "земля­ком". Я сказал, что в тех краях родился, жил и оттуда был угнан в Германию. Мы хлопали друг друга по плечу и полностью выразить свои чувства нам мешал только языковой барьер, хотя многие вещи понимали без помощи Юры.
   На вопрос, что он помнит о моей Полтаве, он улыбнулся и выдавил:
  -- Красивые украинские девчата и горилка.
   Томми было тогда девятнадцать, когда на полтавском аэродроме едва не сложил свою голову. Многие летчики из их эскадрильи там погибли. Он нам рассказал о трагическом случае, происшедшем после выполнения очередной из массированных бомбежек Герма­нии.
   Когда американские самолеты после выполнения задания пошли на посадку в Пол­таве, Гитлер, собрав со всей Германии крупные авиационные соединения, бросил их на бом­бежку беспомощных на земле "летающих крепостей". Это смахивало, в какой-то степени, на Перл-Харбор.
   Противовоздушная оборона аэродрома была не подготовлена и оказалась неэффек­тивной при таком внезапном, далеко от линии фронта, нападении.
   Сотни самолетов были выведены из строя. Много, очень много погибло тогда и аме­риканских и советских летчиков. Он тоже был там, но, Бог дал, остался чудом жив. Сталин за это многих генералов и офицеров, ответственных за противовоздушную оборону, рас­стрелял.
   Я ему сказал, что я слышал об этой трагедии, находясь в Германии. Тогда вся геббель- совская пропаганда трубила об этом "акте возмездия", как называли эту операцию.
  -- Жаль, что я не могу представить вас нашим "ястребам". Их у нас здесь хватает, - сказал Томми Статлер. - Они о вас, русских, рассуждают и пишут как об агрессорах. Пу­гают народ, что русские спят и видят, как оккупировать Америку. На днях в их газете было написано, что русские высадились на наш континент.
   Мы с Юрой рассмеялись, и я сказал Томми:
  -- Передай этим "друзьям", что русские уже здесь. Они были у тебя и пошли дальше, в сторону Баррингтона...
   Статлер достал газету и показал свою статью, где он объясняет, почему вступил в ор­ганизацию "Ветераны за мир". Там он пишет о своих друзьях, погибших в боях с фашиз­мом.
   Расставались мы с этим болезным, но обаятельным и душевным человеком, как с род­ным. На прощанье он подарил мне отличительный знак поенного летчика США первого класса и американскую медаль. Он все время пытался затолкать мне в карман деньги - на мелкие расходы, но я сказал, что если он хочет, чтобы мы остались друзьями, этого делать не надо. У нас все есть.
   Мы пополнили его коллекцию двумя металлическими рублями с изображением В.И. Ленина и Воина-победителя. Договорились, что в конце нашего пребывания в Штатах встретимся в Бостоне, на конференции 13-14 августа.
   К большому нашему сожалению, на конференцию он приехать не смог. Как сказал потом Джон, у Томми в тяжелом состоянии находится его супруга. Мало ли чего не бывает в жизни - может, судьба сведет нас когда-нибудь еще раз с этим мужественным и милым человеком.
   ...Из Баррингтона наш путь лежал в Портленд. Это крупный портовый город на атлан­тическом побережье США в штате Мэн. Отсюда во время войны с фашистской Германией уходили корабли и караваны в далекий заполярный Мурманск, доставляя грузы Советскому Союзу, необходимые для победы. В Портленде расположена штаб-квартира организации "Ветераны за мир", основанная Джэрри Дженезио и его супругой Джуди.
   Когда у Джэрри во Вьетнаме погиб брат, он задумался: а во имя чего? Ради каких- таких "идеалов" погибают тысячи других молодых парней, даже не зная, за что воюют. У Джерри родилась идея создать такую организацию, которая бы активно включилась в борьбу за мир. Большую помощь оказала ему в этом его жена Джуди. Были подключены ветераны всех войн.
   В июле 1985 года организацию зарегистрировали в штате Мэн, ее признало федераль­ное правительство США. В настоящее время "Ветераны за мир" имеет 33 отделения по всей стране, объединяет более полутора тысяч человек. Цель - работать совместно с другими организациями по контролю над военными расходами, просвещать широкие слои общества о внешней политике США и гонке ядерных вооружений, способствовать развитию мира, взаимопонимания и доброй воли между людьми всех национальностей.
   Вице-президент организации Джон Бэрр частично познакомил меня со своей работой. Его кабинет, оборудованный по последнему слову техники, способен был заменить целый отдел. Печатная и множительная техника, фототехника и многое другое позволяют Джону успешно выполнять все увеличивающийся объем работы. Одна почта сколько занимает вре­мени!
   Объединив и подчинив великому делу борьбы за мир таких людей, как Том Статлэр и ему подобных, - война пройти не сможет, считает Бэрр. Мы с Юрой, наверное, первые из России тоже являемся членами этой организации и можем этим гордиться.
   По пути Джон спросил, не хотим ли мы заехать в магазин нашего земляка Петра Ман- дича. С ним мы познакомились на пресс-конференции в Денвере. Конечно, с удоволь­ствием!
   Когда мы открыли дверь, мелодично сработал звонок, и из дверей вышел хозяин. Уви­дев нас, он заулыбался и протянул руки. Магазин от пола до потолка был заставлен телеви­зорами разных размеров и марок, и мы слегка опешили.
  -- Как дела, капиталист? - шутливо спросил я Петра.
  -- Дела идут, как всегда. Могу обеспечивать свою семью безбедной жизнью и еще кое- что остается.
   Фактически он справляется с работой один, но у него есть еще один подсобный рабо­чий, который доставляет купленный телевизор на дом и подключает его в сеть.
   Американцы предпочитают телевизоры средних размеров. Естественно, все они с га­рантией. Стоимость их примерно такая же, как и у нас, но при средней зарплате - это сущие пустяки. Петр внимательно следит за новинками, делает рекламу. Работа не пыльная. Здо­ровье, слава Богу, в норме. На пенсию пока не собирается - зачем? Работа ему нравится... Уезжая от него, мы договорились, что если представится возможность, хорошо бы встре­титься в домашней обстановке.
   На полпути Джон передал нас, как эстафету, Джерри Дженезио.
   У него с Джуди сегодня небольшое семейное событие - их внуку исполнилось три года. Не успели мы расквартироваться, как приехал сын Марк с симпатичной женщиной и сынишкой. Сынишка оказался кореенком. Мы не стали уточнять, откуда у него азиатская кровь, как начались поздравления и праздничный обед. Пообедав, молодежь уехала к себе домой, а мы остались одни с хозяевами. Тут Джэрри и рассказал историю с Марком.
   Служил он в Корее, а по возвращении в Штаты стал жить, не зарегистрировавшись, с кореянкой. У них родился сын. Дальнейшая жизнь у Марка с кореянкой не сложилась - сейчас у них разные семьи. Марк платит алименты, и мать разрешает отцу брать сына на субботу и воскресенье к себе домой.
   Женщина, с которой приезжал Марк, - фактически его жена. Они скоро зарегистри­руются. Ждут пополнение. Марк, кстати, работает поваром и ресторане, зарабатывает хо­рошие деньги. За 77 тысяч купил дом. Сейчас надстраивает второй этаж и расширяет его. Дом купил в рассрочку.
   Все свободное время супруги Дженезио, живя вдвоем, отдают организации "Ветераны за мир". У них свой небольшой огород, где растут овощи. Это единственный огород, кото­рый мы видели за все время пребывания в Штатах. Участок огибает речушка, берега кото­рой поросли малинником.
   На второй день я попросил Джэрри и Джуди показать район, где живут бедные люди.
   Когда мы ехали по такому району (если бы Джерри не сказал, что это территория для мало­имущих, мы бы не отличили ее от других), я спросил, почему это место называют "для бедных".
   - Видишь ли, состоятельный американец живет обычно в отдельном доме с обязатель­ным, хотя бы небольшим, участком земли, - объяснил Джерри. - В этих же многоэтажных домах выход из подъезда прямо на тротуар. Рядом нет спортивных и детских площадок. Вот и все отличие.
   Сам Портленд средний по величине город (100-120 тысяч жителей), очень красивый и чистый. Город-порт, берега которого закрыты от Атлантики цепью красивых островов. На одном из них топорщились остатки разрушенной английской крепости. Джэрри сказал, что один предприимчивый человек хотел в этой крепости соорудить ресторан. Но местные власти запретили это делать, так как нельзя покушаться на историю.
   Вдоль набережной цепочкой выстроились прекрасные коттеджи. Это район очень со­стоятельных людей. Стоимость дома здесь (с учетом места его расположения) доходит до миллиона долларов. Все здесь ухоженное, вылизанное, устоявшееся - но никаких заборов, оград. Все на виду!
   Заехали в продовольственный магазин - Джуди просила кое-что купить. Магазин в штате Мэн ничем не отличался от вермонтских магазинов.
   Здесь Юра решил сыграть шутку.
   Взяв десяток одноразовых бритв, он подошел к кассе и протянул наш советский чер­вонец юноше, обслуживающему кассу. Мы с Джэрри стояли в стороне и наблюдали эту сценку. Юноша, взяв червонец, посмотрел на банкноту, потом на Юру - как-то нервно за­суетился, и моментально выключился светильник: касса не работает. После этого он нажал какую-то кнопку, появился второй продавец, в белом халате, постарше кассира: в чем дело? Тот протянул ему червонец и показал на Юру. Старший продавец посмотрел на червонец, потом на моего сына и спросил: "Чьи это деньги?" Здесь подошли мы, и Джэрри объяснил, что это была шутка, что мы с Юрой русские. Нас обступили неизвестно откуда взявшиеся работники магазина, покупатели - они впервые рассматривали советскую купюру. Боль­шинство из них впервые видели и русских.
   Завез нас Джэрри и в магазин сельскохозяйственных товаров. Предки Джэрри вы­ходцы из Италии, и мне кажется, что они были у него крестьяне (во всяком случае, сельские жители). Ведь недаром у него свой огородик, за которым он очень бережно и с любовью ухаживает. Поэтому наше появление в этом магазине было не случайным.
   Чего здесь только не было для людей, занимающихся огородничеством (вот сюда бы наших садоводов-любителей!). От семян и рассады до мини-трактора с проспектами, ин­струкциями, схемами. Все это утопало в море живых цветов. Цветы в горшках и вазах, в воде и грунте, в магазине и вокруг него.
   Но Джэрри не глазел вокруг, как мы с Юрой, он здесь, видать, свой человек, а шел в те отделы, где ему надо было что-то купить. На площадке у магазина стояли скульптуры, которые можно установить у себя на участке, но, вероятно, американцев это не очень при­влекало. Запомнилась скульптура мальчика-боя, державшего в руке фонарь, который све­тит по ночам.
   Были мы и в книжном магазине.
   Хозяин встретил нас, как своих. Он - член организации "Ветераны за мир", мы позна­комились с ним в Денвере, на пресс-конференции. Стив Фонер показал нам свое предприя­тие, начиная со складских помещений. Со вкусом, по разделам оформлены стеллажи с кни­гами - подходи, смотри, выбирай на любой вкус. Очень большой раздел детских книг, кра­сочно оформленных, и много наших, русских народных сказок на английском языке. Вот уже много лет большим спросом пользуются книги Солженицына, а "Один день Ивана Де­нисовича" входит даже в школьную программу.
   Вообще книги дорогие (по нашим деньгам), но, как сказал хозяин, американцы - чи­тающий народ, и дела у него идут неплохо. Очень внимательно он следит за новинками, имеет договорные отношения со многими издательствами, изучает покупательский спрос.
   На ужин супруги Дженезио пригласили двух профессоров, специализирующихся по России. Фрэнк изучает экономику нашей страны (в чем я ему не завидую), а Шарлотта пре­подает русский язык, защитила диссертацию о русских поэтессах начала XX века, о кото­рых я и не слышал.
   Многое мы в этот вечер узнали нового для нас, о нашей экономике и особенно о рус­ской литературе начала XX века. Фрэнк говорит по-русски неважно, да еще и немного глу­ховат, а Шарлотта владеет языком безупречно. Оба они часто бывают у нас в Союзе, спе­циализируются при Московском университете.
   Много было разговоров и на житейскую тему. Здесь у меня появилась возможность поговорить с американцам без переводчика, а это большое дело.
   Очень большая конкуренция в их университете среди преподавателей. Это своеобраз­ный марафон. Самое главное - "закрепиться" на кафедре. Для этого необходимо несколько лет напряженного труда. "Закрепившись, можно сделать передышку". Шарлотта недавно купила дом в Портленде. Имеет свой садик. За участок с домом выплачивает 700 долларов в месяц. Живет со студенткой, которая помогает ей по хозяйству.
   Погостив пару дней у Дженезио, мы опять возвращаемся к Бэррам. Здесь у нас основ­ная база, откуда мы "совершаем набеги" в разные штаты.
   Планировалось, что после Портленда мы на пароходе поедем в Нью- Йорк, а оттуда поездом в Филадельфию, где состоится встреча с ветеранами 4-й дивизии. В Нью-Йорке мы должны были встретиться с членами организации "Ветераны за мир", прибывшими на кон­ференцию из разных стран мира. Но накануне Дженезио позвонил Ричард и очень просил забрать нас опять в Рутланд. Они очень к нам привязались и хотели, чтобы мы пожили у них еще хотя бы пару дней. В Филадельфию Ричард тоже едет на встречу с ветеранами дивизии и доставит нас туда на своей машине.
   У Бэрров - бесконечные разговоры с Марией - поэтессой. Она, наверное, хочет что- то написать о нас, о нашей стране. Ее интересуют все стороны советской жизни. Когда я слишком негативно отзывался о нашем строе, наших "выдающихся" деятелях, она меня переспрашивала, может ли она сделать ссылку на то, что это ей говорил я. Она сказала, что много читала и слышала, что за слишком смелые высказывания, не говоря уже о действиях против существующего строя, у нас в Союзе КГБ хватает людей и сажает в тюрьму. Она не хотела бы, чтобы мы имели неприятности у себя дома.
   "Ох уж это КГБ! - подумал я. - Его силу чувствуют, наверно, во всем мире".
   - У нас теперь гласность. Можно говорить, что хочешь. Ну а если вернуться в старые времена, то уже одно то, что я был солдатом американской армии и совершил вояж в Штаты, хватит, чтобы посадить меня дважды, - сказал я ей и добавил, что мы с сыном - патриоты своей Родины и никогда не позволим лить грязь на свою страну, а если я что- нибудь, как ей кажется, говорю негативное, то стараюсь поведать все как есть на самом деле. Главное - говорить правду, чего мы, к большому сожалению, не имели возможности делать раньше.
   Во всех сферах жизни мы сейчас в таком положении, что вряд ли кто может подска­зать пути выхода из этого состояния. Только создание правового государства, когда все бу­дут равны перед демократическими законами, может хоть как-то вылечить наше больное общество. Но процесс этот очень длительный и еще неизвестно, куда он приведет.
   Другой путь - взрыв народных масс. Это страшный путь. При том положение, в кото­ром находится страна, где преступность, в том числе и организованная, достигла невидан­ных размеров, где правит коррупция и рэкет, это может привести к непредсказуемым по­следствиям, к гибели сотен тысяч людей.
   В стране отсутствует сильная оппозиция, которая могла бы взять власть, а это значит, что произойдет дикий хаос в самом большом государстве мира. Это, безусловно, скажется и на отношениях России и США.
  -- Вот такие дела в моей стране, Мария, - сказал я. - И дай Бог, если я ошибаюсь.
   Она продолжала спрашивать, что же надо сделать, чтобы вывести страну из такого
   положения.
   В первую очередь, надо дать людям хотя бы немного веры. Наш народ никому и ни­чему не верит. Вера может появиться тогда, когда люди увидят, что все общество находится в равном положении. Двигаться вперед можно только имея определенную цель. Необходим идеал, постоянно сверяемый с реальностью жизни. Предлагаемый Горбачевым социализм не воодушевляет наш народ - это уже было. Нам даже обещали коммунизм в восьмидесятые годы. Надо хотя бы процентов пятьдесят тех финансовых, материальных и человеческих ресурсов, которые расходуются на так называемую оборону, бросить на строительство жи­лья и объекты соцкультбыта.
  -- А почему вы так много тратите на оборону? - спросила Руфь, внимательно слушав­шая наш разговор.
  -- Сколько мы тратим ла оборону, знает только Горбачев, - ответил я.
   Сначала нам называли цифру около двадцати миллиардов. Сейчас, когда нелепость этой цифры и ребенку понятна, называют около восьмидесяти. Не понятно одно: как это мы, затрачивая такие деньги, ухитряемся содержать самую большую в мире армию, самую вооруженную. Когда встал вопрос об уничтожении ракет средней и малой дальности, мы уничтожали три против вашей одной. Такое же положение обстоит и с другим вооруже­нием. Вооружившись сами до зубов, мы вооружаем наших союзников, а также те страны мира, нечаянно заикнувшиеся, что строят социализм. И все это - на фоне самой отсталой технологии, самой низкой производительности труда. Мы почти не имеем отрасли (мне так кажется), которая не работала бы на оборону.
   Вот где наши основные расходы. Вот почему у нас низкая оплата труда и очень низкий уровень жизни.
   При этом мы хищнически используем наши природные ресурсы, довели экономиче­ское положение страны до такого состояния, что в наших крупных городах фактически нельзя жить. Спрашивается, что же мы должны будем защищать, если возникнет конфликт между нами? Если мы хлынем в Западную Европу даже без оружия, мы внесем возмущение в отлаженный механизм цивилизованного мира. Европа не сможет это переварить. Помните анекдот про Мао Дзэ-дуна? Когда Мао спросили, не боится ли он войны с Россией, он сказал - нет. "Если русские объявят нам войну, я сдам им в плен двести-триста миллионов своих солдат - они у них все листья поедят, не то, что продукты".
   Вся наша компания долго смеялась над этим анекдотом-реальностью. Видно, Юра пе­ревел очень точно и доходчиво, ибо после этих слов Джон указал мне на красивую люстру, висевшую над столом, и произнес: "Вилли, Ки-Жи-Би (КГБ) слушает", - намекая, что в люстру вмонтировано подслушивающее устройство. Но меня прорвало, даже не зная по­чему, мне хотелось высказать этой "аудитории" все, что наболело, что я считал несправед­ливым к себе, к своему народу. Увидев, как живут американцы, мне стало больно за нас. В памяти всплывали кадры телепередачи, где пенсионерка говорила корреспонденту, что, по­лучая двенадцать рублей пенсии в месяц, она была бы счастлива, если бы ей добавили еще хотя бы рублей десять. Или вот две старушки благодарят партию и правительство за по­хлебку, которой их потчуют бесплатно раз в день в какой-то благотворительной столовой. И это те самые женщины, которые вынесли на своих плечах войну, страшную разруху и голод в послевоенные годы.
  -- Если бы в Чернобыле были разрушены не один, а все четыре блока, жизнь в Европе прекратила бы свое существование. Поэтому мне совершенно непонятно, почему мы и сей­час, даже в одностороннем порядке, не идем на прекращение гонки вооружения, не сокра­тим колоссальные средства, которые идут на оборону, и не направим их на улучшение бла­госостояния народа. Ведь достаточно пяти процентов уже имеющегося атомного оружия, чтобы уничтожить мир.
  -- Но вы же сейчас перестраиваетесь. Это как-то сказывается на вашей жизни? - спро­сила Мария.
  -- Конечно, перестройка делает свое дело. Вот и мы с Юрой смогли к вам приехать, и я веду беседы, как видите, страшно "крамольные" для недавнего прошлого. Но, к сожале­нию, кроме разговоров, сдвигов у нас никаких. А если взять уровень жизни, то он падает. Перестройка пробуксовывает.
  -- Вилли, но ведь ты же член партии, коммунист. Почему же ты позволяешь это делать?
  -- спросил Джон не то серьезно, не то шутя.
  -- Таких, как я, еще девятнадцать миллионов. Но в партии правит верхушка, которая сама себя выбирает и назначает. Ее решения являются обязательными и обсуждению не подлежит. Для того, чтобы партия была жизнеспособна, ей необходим свежий воздух, воз­можность высказывать самые разные точки зрения. Необходимо наличие оппозиционных группировок. В нашей партии этого нет, отсюда и результаты. Может, я чего-то недопони­маю, - сказал я под занавес, - но то, что я вам изложил - это мое личное мнение. Мой анализ процессов, происходящих в нашей стране.
   Долго мы в тот вечер беседовали. Я им рассказывал о Сибири, Дальнем Востоке, Урале, Средней Азии, Заполярье, Украине, Кавказе, куда мотала меня судьба в служебные командировки. Показывал фотоснимки заполярного Норильска. Рассказывал о немецких и советских лагерях, героизме наших людей в годы войны, страшных репрессиях при Ста­лине. Не знаю, что смогла запомнить из нашего длинного разговора Мария (она что-то за­писывала). Все ли правильно поняла с помощью синхронного перевода Юры? Но я старался рассказать так, как понимал сам те процессы, которые претерпевало наше несчастное об­щество.
   Поздним вечером мы проводили Марию домой. Лихо развернув свой громадный ли­музин на лужайке у дома Бэрров, она исчезла в ночи.
   Опять наш путь лежит в Вермонт. Мы очень привязались к большой семье Фитцсим­монсов и едем к ним с большим удовольствием.
   Я обратил внимание, что мы мчимся не по той трассе, по которой мы ехали сюда, и сказал об этом Джону. Посмотрев на меня, он заговорщицки улыбнулся: мол, хочу показать тебе одну интересную вещь. Через некоторое время у обочины дороги показалось клад­бище, не похожее на другие американские кладбища. Джон замедлил движение, и мы уви­дели на черных крестах, которых здесь было десятка полтора, надписи белыми буквами. Посредине крестов стояла скульптура большого коня. "Наверное, православное кладбище,
  -- подумал я, а этот большой конь напомнил мне снимок из "Литературной газеты" с фото на ростовском кладбище завмагу, сидящему в громадном кресле и смотрящему на заваля­щую могилку со звездочкой, на которой сделана надпись, что здесь покоится Герой Совет­ского Союза.
   Кладбище было расположено рядом с двухэтажным жилым домом. "Никарагуа, Куба, Вьетнам...", - читал Юра надписи на крестах, и я сразу понял, что это такое:
  -- Троянский конь, которого затащили коммунисты в эти страны?
  -- Да, Вилли. Здесь живет консерватор. Он очень не любит вас, коммунистов. Вот и выразил таким образом свои чувства, - сказал Джон и продолжил. - Хочешь поговорить?
  -- С удовольствием, - ответил я. - Думаю, мы с ним найдем общий язык.
  -- А вдруг не найдете? Он ведь хорошо стреляет. А у нас нет оружия, чтобы оборо­няться, - не то шутя, не то всерьез произнес Джон и пронесся мимо кладбища и дома.
   "А ведь четко изобразил этот консерватор нашу внешнюю политику", - подумал я. Достаточно любому диктатору захватить власть и объявить о социалистической ориента­ции, не имея о ней ни малейшего представления, и конь у него в стране. Ему обеспечена военная и любая другая помощь, которую наши "вожди" отрывали от голодных ртов своего народа. Но несмотря на "бескорыстную" помощь, они так же, как и мы, благодаря "побе­дившему социализму" становились все беднее и несчастнее. Зато элита этих стран, как и у нас, жила все лучше и лучше.
   Очень интересно было бы поговорить с этим консерватором, но Джон, видимо, решил не рисковать, чтобы не создавать напряженности и не портить мне настроение. Он лучше меня знал, что можно в этой стране, а чего нельзя.
   ...Вновь мы плывем на мощном "бьюике" Ричарда по прекрасной стране зеленых гор. Ричард говорит, что забрать нас к нему решили все его родственники. Утром мы выезжаем из Рутланда в Филадельфию, и как в таких случаях бывает перед дальней дорогой, царит суета. Ведь уезжаем мы из полюбившегося нам городка, вполне возможно, навсегда. Мы оставляем здесь много хороших друзей.
   Вечером заезжал Ричард-младший попрощаться. Он утром улетает в Западную Гер­манию на стажировку по обмену опытом с полицией ФРГ. Он сообщил, что если все будет идти по плану (у них оказывается, тоже есть планы), то в июне 1990 года он поедет с этой же целью в Москву.
   Прощай, гостеприимный Рутланд! Наш путь лежит на юг, пока в штат Нью-Йорк, где живет старший сын Фитцсиммонсов - Тимотти. Он один из этой большой семьи имеет выс­шее образование - инженер лесного хозяйства.
   Вот он и сам стоит у своего белого двухэтажного дома и, широко улыбаясь, привет­ствует нас. Он, как и все дети у Ричарда, крепыш, выше среднего роста, с усами, красивый, молодой мужчина.
   Пока мы осматривали дом и участок, приехала хозяйка дома. Она отпросилась с ра­боты специально для встречи с нами. Я поинтересовался, где и кем она работает. Оказыва­ется, служит на закрытом предприятии секретарем у босса. На мой вопрос - не скажется ли на ее работе визит русских, ответила, что все будет нормально.
   Тимотти, как и отец, коллекционирует ружья. У него их целых семь штук. Правда, еще имеется и револьвер-наган. Я обратил его внимание, что оружие и патроны к нему не запираются, и это может иметь неприятные последствия. Могут взять мальчики и начать играть в войну; он согласился, что надо запирать, хотя, как мне показалось, у него это вы­звало недоумение, как это сыновья могут взять со шкафа его оружие. Много мне еще не понятно в их образе жизни.
   Ночевали у Тимотти. Распрощавшись с милой семьей, двинулись дальше. Сегодня мы должны быть у цели. Филадельфия стоит на границе двух штатов - Пенсильвании и Нью- Джерси, и мы будем жить в гостинице "Джерри Хил" в Нью-Джерси.
   О том, что мы втягиваемся в громадный город, почувствовали задолго до приезда в гостиницу. Да и движение началось "городское", что изменило и вальяжную посадку за рулем Ричарда. Глядя на него с заднего сидения, я узнавал в нем "того", фронтового, Ричарда, который сидел за рулем "виллиса", весь сосредоточенный, готовый в любую ми­нуту к непредвиденным обстоятельствам.
   Но, слава Богу, мы не на фронте и едем не на боевой машине, а на шикарном "бьюике" и через некоторое время должны встретиться с нашими боевыми друзьями, которых Ричард Тоже не видел много лет. По мере приближения к цели волнение у меня нарастало. Интен­сивно задвигались челюсти у Ричарда, жующие жвачку. Когда проскочили мост через Де- ловер, Элен, посмотрев на лежащую у нее на коленях карту, указала рукой на громадное здание, возвышавшееся над другими. Это была наша пристань - отель "Джерри Хилл". Ричард, осмотревшись, подрулил к главному входу гостиницы. Она была забронирована ветеранами нашей 4-й дивизии.
   Еще не заезжая под громадный навес главного входа, я увидел Юджина. Это навер­няка была не первая машина, которую он встречал. Первым делом, когда я увидел его, было желание выскочить на ходу и броситься к объятия. Но он уже нас увидел и замахал рукой.
   Вот его, я, пожалуй, узнал бы даже в толпе людей, не ожидая встречи с ним.
   Держа в объятиях человека, который являлся моим освободителем и который взял меня в американскую армию, одел в свой боевой жилет, я только бормотал: Юджин, Юд­жин! Это благодаря ему я сейчас в Штатах и имею столько американских друзей. Я позна­комил его с Юрой. Он сказал, что у него тоже есть сын. На мой вопрос, почему он не взял его с собой, Юджин ответил, что тот болен и что он потом мне все расскажет.

0x01 graphic

  

США, г. Филадельфия. В объятиях Юджина Меллы

   Нас обступили корреспонденты, другие ветераны. Мы обнялись с Биллом Рииска и познакомились с его красивой супругой Маргрет.
   Рядом с нами все время суетился высокий, седой американец в очках. Так как народа было много, меня со многими знакомили, я на этого старичка как-то не обратил внимание, хотя он все время хлопал меня по плечу и выкрикивал: Вилли, Вилли! Здесь Юджин взял меня за руку, и развернув к этому человеку, спросил: "Вилли, ты знаешь его?"
  -- Нет, Юджин. Первый раз вижу, - ответил я по-немецки.
  -- Так это же Боб, Боб Нистром, с броневика.
   Если бы не Юджин, я бы никогда не поверил, что это Боб. Он очень изменился. Только в глазах остался отблеск того далекого времени. Он был старше нас и выше ростом. Не­смотря на свои семьдесят лет, он был строен и легок в движениях. Лицо - в те годы смуглое - сейчас стало красным. Волнистая, седая шевелюра. Одет он был в светлые, летние брюки, тенниску и кеды. Зато Юджин выглядит франтом. В дорогом костюме, светло-коричневых туфлях, в белоснежной рубашке при галстуке, несмотря на страшную жару. Но Юджин есть Юджин. Он уже тогда имел высшее образование, а после войны учился в университетах Швейцарии и ФРГ. Нас фотографировали, наперебой расспрашивали. Фотокорреспон­денты просили повторить какие-то моменты. Мы с Юджином выбрали момент, когда Юра давал интервью, и пошли смотреть его машину.
   Увидев его громадный лимузин, я спросил: "Зачем тебе, сухонькому старичку, такая махина?" - "Престижность превыше всего", - ответил он по-немецки. Когда мы подошли к входу в отель, там уже была целая толпа. Многие прослышали о моем приезде и хотели со мной встретиться, пожать руку, познакомить со своими женами. Познакомили меня и с самым старым ветераном нашей дивизии - он был солдатом дивизии еще в первую мировую войну. Я никого не узнавал, но меня узнавали все. Многие говорили, что они слышали в апреле 1945 года, что в их дивизии воюет русский парнишка, но увидеть этого парнишку довелось только сейчас.
   В общем, часть нашего разведвзвода во главе с капралом Биллом Рииска оказались в центре внимания съехавшихся в "Джерри Хилл" ветеранов Четвертой дивизии.
   Мы договорились, что через час собираемся у меня в номере и поговорим. Отель гро­мадный, с большим фонтаном в высоченном вестибюле, большим плавательным бассейном под открытом небом, ресторанами, залами для приемов. В общем, гостиница трехзвездная (первый раз слышу о звездах гостиничных), и я первый раз буду жить в такой.
   В номер нас провел в сопровождении бой-мальчика Билл. Он сказал, что мы можем спуститься в ресторан перекусить или заказать еду в номер. Платить не надо - за все упла­чено заранее. Оставшись с Юрой вдвоем, мы решили первым делом принять душ, а чтобы не терять времени, заказать в номер пиво, кока-колу, салаты и по гамбургеру. Пока мы мы­лись, к нам привезли заказ. В условленное время к нам в сопровождении корреспондентов ввалились Юджин, Боб, Ричард с Элон, Билл с Маргрет. Повосклицав и похлопав друг друга по плечам, договорились, что пока есть время, я им расскажу по порядку свою жизнь, начи­ная с того момента, когда я выехал из дивизии на трофейном "опель-капитане".
  -- Какой "опель-капитан"? - прервал меня Юджин. - Это был "мерседес", "мерседес- бенц". Ты уже тогда был самый богатый из нас, Вилли, имея такую машину.
  -- А я все время считал, что у меня был "опель". Как бы то ни было, "машина" что надо. На окраине Мюнхена, у развилки дорог, я остановился, так как указателей не оказа­лось, и я не знал, куда мне ехать. Развернул карту и начал искать на ней, где я нахожусь и как мне двигаться в сторону Зальцбурга (маршрут моего движения навстречу советским войнам мы определили по этой карте накануне). Кругом были руины большого города, а не прямые улицы. И я пытался "наложить" карту на местность. В это время ко мне на велоси­педе подъехал немец и стал объяснять, как мне выехать на автостраду, ведущую в сторону Зальцбурга. Я поблагодарил его, завел двигатель и при развороте задним ходом (а водил я еще плохо) раздавил его велосипед, чуть не сбив самого немца с ног. Извиняться было не­когда, и я рванул вперед. На автостраде было интенсивное движение: танки, "студебек­керы", "доджи" с орудиями на прицепе, и мне, обгоняя их, все время приходилось быть в напряжении.
  -- Но, братцы, - хлопнув Юджина и Ричарда по плечам, продолжал я, - и не зря служил в разведвзводе Билла, я все время следил и за вами. Как вы более часа, крадучись за маши­нами и танками, сопровождали меня. Вы думали, что Вилли, вцепившись за руль, при таком движении ничего не увидит. Ошибаетесь! Я все видел!
   Мои друзья переглянулись, и Ричард, хлопнув ладошкой Билла по коленке,указав в мою сторону, воскликнул:
  -- Разведчик! - Повернувшись к Юджину, добавил, - А ведь Вилли тогда мог сам из­брать себе правильный путь и рвануть в сторону Запада, а мы подослали к нему немца, чтобы он указал ему путь на Восток. Вот потому он и исчез на сорок четыре года! - Мы громко засмеялись. Не расслышав последние слова Ричарда и молча наблюдавшие за бесе­дой, корреспонденты ринулись к нам с вопросом: "Что сказал Ричард?" Когда тот повторил им свои слова, смеялись уже все.
   В это время в номер вошел симпатичный американец с женщиной и представился, что его зовут Поль Брюнель, а его жену Бетти, и что им очень приятно со мной познакомиться. Он тоже воевал в составе 4-й дивизии, но во Франции был ранен и поэтому мы с ним в Германии не могли видеться. Они с Бетти осенью собираются на отдых в Югославию, а на обратном пути будут в Москве. Я сказал, что буду очень рад их видеть у себя в гостях.
   Договорились, что адресами обменяемся позже.
   Я продолжал рассказывать друзьям свою жизненную эпопею. Хотя я излагал лишь основные моменты, тем не менее мой рассказ занял много времени. Видно, моя история их заинтересовала, так как слушали меня внимательно. Иногда, правда, когда они чего-нибудь недопонимали, обращался по-немецки к Юджину и тот уточнял для публики те или иные детали. Я показал им фото своей семьи. При этом видел, какие грустные глаза были у Юд­жина. Жизнь семейная у него не сложилась (он успел мне вкратце рассказать, когда мы смотрели его машину). С женой они расстались. Живет с больным единственным сыном- наркоманом. Юджин его очень любит и не хочет сдавать в психбольницу. Уходя на работу, закрывает на ключ. Потом несколько раз приезжает кормить. Сын в доме все бьет, ломает. Трагедия!

0x01 graphic

  

1989-г.-Филадельфия.-Первая встреча-боевых друзей-через-44тода.• Слеванаправо:-Юджин-П.-Меллы,Ричард-Фицсиммонс,-Ро6ертНистром.- Е3ладимир*(вилли)*куц. Разрыв страницы Ц

   Закончив свой рассказ, я предложил отметить нашу столь долгожданную встречу. До­стал из чемодана бутылку "Пшеничной" и разлил водку в бокалы на пять равных частей. Я сказал, что Бог и судьба очень удачно распорядились, мы встретились через сорок четыре года - и это главное. Я очень хотел этого и очень верил в эту встречу. Я верил, что мы встретимся еще тогда, когда Боб и Ричард писали на капоте броневика свои адреса в дале­кой Баварии, под Мюнхеном. Я рассказал, что эти адреса я, находясь в особом отделе контр­разведки советской дивизии, под страхом смерти перерисовал чернилами, чтобы они, напи­санные карандашом, не стерлись. Сказав это, я достал портмоне из кармана пиджака и из­влек желтую, хрупкую от старости бумажку. Бережно, боясь, чтобы она не порвалась, бу­мажка переходила из рук в руки. Вот она, живая, человеческая память!
   Я сказал, что храня ее, особенно в сороковые - пятидесятые годы, очень многим рис­ковал. Возможно, даже жизнью. Если бы у меня ее обнаружили в те годы, не сидели бы мы сейчас в этом номере.
   "Я рад видеть вас живыми и здоровыми, - продолжал я свой тост. - Дружба свела нас с лихую годину войны и это самая сильная дружба. Мы должны регулярно встречаться се­мьями. Жизнь у нас одна, и мы должны ее прожить по-человечески. Я надеюсь, что мы
   поднимем вместе бокалы и у меня в Москве".
   Обнявшись, мы чокнулись, и даже джентльмен Юджин, которому сегодня обяза­тельно надо вернуться в Гаррисберг, где у него закрытый на ключ сын, поморщившись, тоже выпил горькую. Закуска у нас была шикарная. "Там", наверное, знали, что у русских из 429 номера с питанием слабовато, и они постарались загрузить тележку до отвала. Водка всем очень понравилась. Я извинился перед корреспондентами, что нет больше, чтобы и их угостить. Вывоз этого деликатеса из нашей страны весьма ограничен, это не нефть и не газ.

0x01 graphic

  
   Все повеселели. Начали пить пиво. Боб - молодец. Без конца шутил, смеялся, задавал каверзные вопросы. Поглаживая меня по лысине, Боб сказал: "Вилли, чертов сын, почему ты меня не узнал? А я тебя узнал сразу. Ты почти не изменился". Я для них стал опять тем же семнадцатилетним Вилли. Было и радостно, и грустно. Далекое эхо далекой счастливой поры посылало нам свои позывные.
   Боб показывал мне свой альбом, в котором вместе с его фотографиями хранились и мои, начиная с фото лагерного времени. Была даже статья из "Московских новостей". Он сказал, что многие годы ему никто из родных и знакомых не верил, когда он рассказывал мою историю, и после того, когда мистер Дженезио нашел меня, он был очень рад, что я жив и что теперь он заставил всех ему поверить. Завел альбом и теперь будет все в него заносить, связанное с моим именем. Я был очень тронут. Там была фотография Боба за "работой" его спаренного пулемета - вот таким его помню. Достал фотокарточки фронто­вых лет и Билл. Вот групповое фото ребят из нашего взвода. Вот солдат со щенком. Когда Билл меня спросил: помню ли я солдата с щенком, я ответил, что нет.
   Теперь вот дома, рассматривая эту фотографию, я припомнил, как один раз, а может, и не один раз, даже искал молоко для этого щенка. Плохо, что мы тогда, в сорок пятом, не сфотографировались на память, но, видно, было не до этого. А ведь был у нас во взводе фотограф, был, и время наверняка нашлось бы, чтобы запечатлеть себя для истории. Но увы!
   Я рассказал, что, находясь до 8 мая в бронетанковой дивизии армии генерала Паттона, мне довелось очень много позировать перед фотообъективами. Было бы хорошо, если бы нашлись эти ребята, фотолюбители, у них наверное что-то сохранилось. Об этом я просил и корреспондентов, чтобы они попытались поискать их. Потом посыпались вопросы. Для них было совершенно не понятно, как это я не мог сорок три года сказать, что воевал против фашистов, находясь в составе американской армии. Что меня могли расстрелять или поса­дить на очень длительный срок в лагерь, если бы были обнаружены американские адреса.
   Многое было не понятно моим друзьям. Большинство из них считало, что я погиб - ведь расстались мы с ними, когда война еще не была закончена: в горах Австрии шастали недобитые войска СС, кругом минные поля, барражирующие вдоль дорог немецкие и аме­риканские штурмовики. Тысячи возможностей было для того, чтобы отдать Богу душу. Спрашивали, чем занимаюсь в настоящее время. Я с гордостью сказал, что своей работой заслужил персональную пенсию (пришлось долго объяснять, что это такое), а когда на во­прос, сколько же я, такой заслуженный, получаю пенсии в месяц, ответил - сто сорок пять рублей. Они переглянулись, а Билл спросил:
  -- Вилли, ты наверное ошибся? Не сто сорок пять, а тысяча четыреста пятьдесят.
   Теперь мы с Юрой переглянулись и засмеялись. Тогда посыпались опять вопросы.
  -- Как же ты еще живешь, Вилли? При такой-то пенсии?..
   Я ответил, что живу неплохо. Значительно лучше многих советских людей. Имею дачу, машину, мебель и еще кое-что.
  -- Ты, наверное, очень много получал, когда работал? - спросил кто-то.
   Я сказал, сколько получал. Машину и дачу смог купить только потому, что двадцать семь лет проработал на Крайнем Севере, а там особые условия труда, а, соответственно, и оплата.
   Очень долго рассказывал им, что такое Крайний Север и почему я так долго прожил в этом "Богом забытом месте". Пили пиво. Закусывали. Все были возбуждены. Потом я Юджину и Бобу раздал подарки.
   Наши знаменитые "матрешки", красивый набор открыток о Москве, тельняшку воз­душно-десантных войск (объяснив, что это такое и почему я их им дарю). Юджину подарил "Мои университеты" М. Горького на английском языке. Всех, особенно Боба, удивили "матрешки". Они их видели первый раз, и Боб играл с ними, как ребенок. Снова пришел Поль Брюнель, ему, наверное, понравилась наша компания. Он принес нам с Юрой по фар­форовой кружке с эмблемами Четвертой дивизии и надписями, в каких сражениях она при­нимала участие, начиная с Первой мировой войны. Он подарил также карту движения нашей дивизии, начиная с высадки в Нормандии и заканчивая Мюнхеном.
   Потом всей компанией мы поехали в центр Филадельфии (видимо, это было заплани­ровано). Кавалькада машин потянулась через Делавер.
   Остановились у какого-то сквера, а потом все пошли к кирпичному красному зданию с башней. В этом доме президентом Джефферсоном была подписана Декларация Независи­мости. Внутри здания мы с Биллом и Юрой как-то откололись от общей группы и оказались в зале, где и был подписан знаменитый документ. Зал был полон народа. Экскурсовод, видно, очень интересно рассказывала о том событии, которое произошло здесь более двух­сот лет назад, и было очень тихо. Когда экскурсовод закончила свое повествование, раз­дался голос Билла. Он сказал, что в зале находится русский человек, который воевал с аме­риканскими солдатами против фашистов. Сорок три года он не мог об этом говорить, а те­перь вот приехал на встречу со своими боевыми друзьями. Раздались аплодисменты. Все потянулись ко мне, чтобы похлопать по плечу.
   У меня были полные карманы советских значков, и я начал их раздавать ребятишкам. Предел восторга! Нас не хотели отпускать, но Билл сказал, что мы еще не видели другие исторические реликвии Национального Парка Независимости. На память мы сфотографи­ровались с юными американцами.
   Когда мы вышли в сквер и приблизились к памятнику адмиралу Берру, за нас взялся Бад - фотокорреспондент (не зря же он таскал полную машину принадлежностей). Стояла очень сильная жара. В помещениях нормально, там везде кондиционеры, а здесь пекло. Многие ребятишки рвались со мной сфотографироваться, короче, задержали на жаре.
   Я почувствовал себя плохо. Сел на ступеньку памятника и понял, что сейчас что-то произойдет. Мне сдавило грудь, и я понял, что сознание покидает меня. Нас все время со­провождал полицейский (я даже с ним сфотографировался), и когда мне стало плохо, он немедленно вызвал неотложку.
   Очнулся я в филадельфийском госпитале. Рядом были Юра, Билл, женщина и муж­чина в белых халатах. Лежал я под капельницей и дрожал от холода, так как был почти голый. Меня накрыли простыней. Самое главное, я пришел в себя, значит будем жить. Взяли кровь, сделали ЭКГ. Словом, взялись за меня по-американски. Доктор сказал, что необходимо позвонить советскому консулу. Я спросил: неужели так плохи мои дела, что без консула мы не обойдемся? Я начинаю чувствовать себя лучше. Тогда доктор интересу­ется, а кто будет платить за оказанную медицинскую услугу (мы же в Америке!), на что я отвечаю, что пускай они запишут из паспорта мои координаты и направят счет по месту моего жительства, у нас в стране лечение бесплатное и государство заплатит. Через неко­торое время пришел Билл и сказал, что все улажено и никаких проблем с оплатой не будет.
   Через пару часов я почувствовал себя более-менее нормально и попросился на вы­писку (очень боялся, что меня здесь оставят). Ужинали в ресторане гостиницы: Билл с Мар- грет, Боб, Ивонна с Бадом. Всех очень взволновал происшедший со мной случай. Я винил во всем Бада. Он нас задергал, мучая под раскаленным солнцем Филадельфии, а я человек Северный. Бад, бедняга, извинялся, но я ему сказал, что если это необходимо для мировой истории, я готов и дальше идти на жертвы. Решили лечь спать пораньше. Уж очень сума­сшедший выдался этот день! Но все равно мы с Юрой не могли долго уснуть. Необходимо было все переварить. Пару раз звонил Юджин из Гаррисбурга. Он интересовался, как дела, как мое самочувствие, извинялся, что уехал и т.д. У него положение, как мне кажется, зна­чительно хуже моего.
   Юра договорился с Юджином и его сыном, что они поедут вдвоем в Винстед, штат Коннектикут, к Биллу, где мы будем жить после Филадельфии. Юджин боялся нас к себе пригласить, так как у них страшно не любят русских, а самое главное, боялся за сына - вот он-то и может при принятии очередной порции что-нибудь натворить. Бедный Юджин, как тебе не повезло в жизни! Ученый, богатый, добрый человек, а жизни, настоящей жизни нет.
   Потом уснул. Спал нормально. Юра фактически всю ночь провел с телевизором. Уж очень ему нравится американское телевидение - сорок с лишним программ. Утром после завтрака с Биллом, Маргрет и корреспондентами знакомились с городом. Филадельфия про­извела на нас впечатление - ведь это первый большой американский город, который мы увидели днем (до этого был только ночной Бостон).
   По приезде в гостиницу нам предоставили свободу действий и мы, взяв плавки, пошли в бассейн. Билл предупредил о встрече в шесть часов в вестибюле отеля. Бассейн - чудо. Любая глубина. Под открытым небом. Махровые простыни, полотенца. Соки-воды. Шез­лонги, кресла, зонтики, лежаки. Вот что такое звездная гостиница!
   В шесть часов мы с Юрой, как были в джинсах, спустились в вестибюль. У лифта стоял Билл в шикарном костюме при галстуке, рядом с ним разнаряженная Маргрет. Увидев этот "версаль", я воскликнул: "Все о'кей". И поехал на лифте в номер. Минут через десять мы спустились вниз и ничем не отличались от супругов Рииска. В шесть вечера начинался прием ветеранов Четвертой дивизии в большом зале приемов, куда уже стекался народ. Мо­лодые, стройные, высокие военные, в основном слушатели офицерских училищ. Мы дви­нулись вдоль зала, и когда встречались знакомые, Билл меня представлял. Спросил, что я
   буду пить.
  -- Если можно, белое сухое вино, - попросил я.
   Маргрет обратила внимание, что у нас с Биллом одинаковые костюмы, даже пуговицы бронзовые.
  -- Ты костюм покупал в Штатах? - спросила она меня. Я ответил, что перед отъездом из Москвы позвонил на работу Биллу и спросил, в каком костюме он будет на приеме в дивизии. Он сказал. Так как у нас в Москве нет проблем купить любой импортный костюм, я так и сделал. Должен же я быть похожим на своего капрала в мирные дни.
   Она посмотрела на Билла, на меня, а потом до нее дошла моя шутка, и мы от души рассмеялись. Вокруг нас все время толпился народ. Для многих моя история была ново­стью, и они усердно меня расспрашивали. Особенно донимали женщины из Прибалтики. Их родственники воевали в Четвертой дивизии, и они тоже были приглашены на этот зна­менитый прием. Все время допытывались у Юры - неужели он вернется в Советский Союз? Мол, при таком знании английского языка - что тебе там, в Союзе, делать? На что Юра дипломатично отвечал: "Поживем, посмотрим, подумаем". Обращались они и ко мне: неужели я не хочу оставить здесь сына? Дела у вас там наладятся не скоро. Друзей в Штатах много, помогут стать состоятельным человеком. Я сказал, что Юра - человек взрослый, и это его личное дело - как решит, так и будет. Я возражать не стану.
   Мне приходилось бывать на приемах, но на таком - впервые. Затрубил горнист. Он приглашал на торжественную часть вечера в банкетный зал.
   Симметрично по шестьдесят столов слева и справа, посередине - площадка для тан­цев. Над площадкой возвышался большой стол президиума человек на тридцать. За столом президиума на полстены развернутый флаг Соединенных Штатов Америки. У каждого свой стол. У нас стол номер семь, он рассчитан на десять человек. За нашим столом уселись Билл с Маргрет, Ричард с Элон, мы с Юрой, Боб, ветеран нашей дивизии Перий Бобо, симпатич­ный малый.

0x01 graphic

   Филадельфия. Август 1989 г.
   Автор выступает перед однополчанами - ветеранами 4-ой пехотной дивизии армии США
   нетрадиционной встрече старых солдат.]!
   В зале присутствуют 1200 человек.]}
   I
  
   Когда все уселись, появился капрал в нарядной форме времен Первой мировой войны. Отсалютовав шпагой президиуму, он просил разрешение, чтобы внести флаги в зал. Полу­чив разрешение, он развернулся на 180 градусов и произнес команду. Под барабанную трель в зал шаг-стопом вошли четыре солдата с флагами, один - флаг США, другой - нашей дивизии. Церемония очень торжественная.
   Потом председательствующий стал перечислять, какие рода войск представляют ве­тераны дивизии. Когда он назвал разведчиков, Билл, Ричард, Боб, Перий и я дружно подня­лись и застыли по стойке "смирно". Когда были названы все, председательствующий начал читать клятву нашей дивизии. Зал ему вторил. Потом выступали ветераны разных лет и войн. Билл мне сказал, чтобы и я был готов. Мне собирались предоставить слово. Мы с Юрой быстро накидали тезисы небольшого выступления. Вдруг Билл поднялся и сказал, чтобы мы следовали за ним.
   Зал зашумел, засуетился. Все, у кого были фотоаппараты, кинокамеры, двинулись к трибуне. Билл рассказал вкратце мою историю во время войны и сейчас. Многие ведь ни­чего не слышали обо мне, а в зале присутствовало более 1200 человек, поэтому это была сенсация вечера, сенсация очередной встречи ветеранов. Когда Билл закончил, я обождал, пока зал немного поутихнет, и поднялся на трибуну.
   Выступать перед аудиторией мне приходилось не единожды, и поэтому я без всяких волнений овладел микрофоном. Большинство сидящих были люди, которые меня освобо­дили и с которыми мне пришлось воевать. Я первым делом выразил им свою сердечную благодарность. Я благодарил их за оказанное доверие, что взяли меня солдатом в свою про­славленную дивизию, и за то, что дали мне оружие, чем я смог внести свой посильный вклад в деле разгрома нашего общего врага. Я желал им и их детям крепкого здоровья, счастья, благополучия. Желал мира, чтобы наши потомки забыли, что такое война. Закончив, я по­клонился. Зал, который не понял ни одного моего слова, вдруг взорвался неистовыми апло­дисментами. Юра спросил Билла, что может не стоит ему переводить, мол, и так все по­нятно? Когда зал немного успокоился, Юра подошел к микрофону и сказал по-английски то, что я сказал по-русски, и зал опять взорвался. Нам не давали уходить из президиума. Все хотели нас сфотографировать у знамени. За столом все были очень довольны моим вы­ступлением, жали руки, хлопали по плечам. Выпили за мою "блестящую", как сказал Боб, речь. Я пил только белое сухое и понемногу.
   После официального ужина ко мне подходили десятки людей. Были танцы, некоторые пели. В общем, бал как бал. Часов в одиннадцать я сказал Биллу, что очень устал и хотел бы пойти отдохнуть.
   Ему было приятно, что наш стол оказался в центре внимания всего вечера и ему, ко­нечно, это удовольствие хотелось продлить. Но я в самом деле чувствовал себя уставшим; попрощавшись, мы с Юрой ушли к себе в номер. Он уже не смотрел телек, как вчера, а уснул сразу. Я, несмотря на все попытки уснуть, долго ворочался в постели. Разве я мог пару лет назад мечтать о том, что приеду в Штаты, встречусь со своими друзьями, что вот так тепло буду встречен ветеранами нашей дивизии? Многое мне пришлось вспомнить и заново пережить, передумать в этот вечер в номере 429 звездной гостиницы "Джерри Хилл".
   Утром следующего дня в девять ноль-ноль мы уезжали из гостеприимной Филадель­фии. Наш путь лежал через Нью-Йорк в город Винстед штата Коннектикут, где проживает Билл. Мы будем его гостями несколько дней. В холле сидели ветераны, некоторые с ве­щами. Все разъезжались, кто куда, до следующей встречи. Мы увидели Боба, сидящего в кресле у колонны, который оживленно беседовал с пожилым мужчиной. Увидев нас, Боб встал. Он сожалел, что мы очень мало общались и не все друг о друге рассказали. Боб при­глашал нас к себе в Калифорнию, а мы его в Москву. Он взял две стоящие у колонны поли­этиленовые сумочки и сказал: "Это тебе презент, Вилли". Подошла Ивонна и еще не­сколько ветеранов. Все они желали нам приятного путешествия по Штатам. Ивонна сказала, что есть договоренность с журналом "Пипл" ("Народ"), в котором будет опубликован ма­териал о нашем приезде. Это, как она заметила, большая честь, так как журнал известный, с большим тиражом и распространяется во многие страны мира. Но мне в данный момент это было совершенно безразлично: это ее хлеб, ее забота.
   Я был откровенно удручен: через столько лет появилась возможность встретиться с друзьями и вот на тебе - расставание! С Юджином мы вообще были всего пару часов вме­сте. Что же это за жизнь такая - все с ходу, с налета, все давай-давай? Когда же такая воз­можность появится снова, да и появится ли вообще?
   Подошел Билл - пора ехать. Мы обнялись с Ивонной, пообещав друг другу, что будем переписываться. Ее интересовало, как сложится у меня жизнь дальше. Боб проводил нас к машине. Мы крепко обнялись. Ричарда с Элен не было, но я чувствовал, что, не попрощав­шись с ними, мы, конечно, не уедем.
   Когда мы подъехали к одноэтажному ресторану - здесь перед дальней дорогой ре­шили позавтракать, - я увидел, как подруливает "бьюик" Ричарда. Договорились, что Фитцсиммонсы приедут на конференцию "Ветераны за мир" в Бостон, которая должна со­стояться 12-13 августа в местном университете. Мы к ним очень привыкли, да и они к нам тоже. Билл прослушал по радио сводку о состоянии дорог в районе Нью-Йорка и сказал, что на нашей автостраде час назад произошла крупная автомобильная авария. Он надеялся, что к тому времени, когда мы там окажемся, все будет ликвидировано. Мы тронулись.
   Сейчас был самый благоприятный момент для поездки в Нью-Йорк. Воскресенье, все за городом, и машин немного. Стальной "вольво" мчался по автостраде, как стрела. А по­том скорость несколько замедлилась. Чувствовалось, что впереди появилась какая-то пре­града, которая не дает держать заданный ритм движения. Четко обозначились ряды парал­лельно движущихся автомашин: то один ряд продвинется, то второй - и бесконечные оста­новки. Значит, авария не ликвидирована полностью. А вот и само место происшествия. Две грузовые машины-вагоны тонн эдак по 30-40. Одна полулежала на боку фургона, а другая была без двигателя, ее кабина валялась метрах в пятнадцати. Впечатление было такое, будто по этой машине в лоб выстрелили из "фауст-патрона". Место аварии оцепили десятки по­лицейских машин с мигалками. Узкий проезд по автостраде регулировался полисменом. Непонятно, как можно так разбиться, двигаясь на параллельных курсах, в одном направле­нии?
   Проехав это место, перед нами открылась почти совершенно пустая автострада, и Билл нажал на акселератор. В Нью-Йорк мы въехали как-то незаметно и начали петлять по узким улочкам. Вдали смутно проступала громада небоскребов, но до них еще было далеко. Попетляв еще минут десять, въехали под какие-то эстакады и пристроились к колонне ав­томашин. Еще через некоторое время наша колонна двинулась, и "вольво" оказалась на большом пароме. Так вот в чем дело! Мы в Нью-Йорк (его центральную часть) не попадем, а вплывем через залив прямо в Манхэттен. Мы оставили машину и вышли на верхнюю па­лубу.
   До Манхэттена было минут двадцать-тридцать ходу, и перед нами открылся крупней­ший город мира. Рост этажей заканчивался Манхэттеном, его небоскребами: радугой-дугой, рельефно выгнулся красавец мост. Навстречу, по левому борту, двигались два одинаковых корабля. Билл сказал, что это корабли береговой обороны, но они больше смахивали на гражданские. Над заливом парил большой дирижабль.
   Внимание всех привлекла вырисовывающаяся из дымки величественная фигура Сво­боды. Все наперебой стали ее фотографировать. Золотисто-зеленая статуя внушала уваже­ние не только своей изящной внешностью, но и вызывала какой-то внутренний трепет. Народ на палубе притих, все смотрели на нее, как на божество. Высоко поднятым факелом Свобода приветствовала наш приезд в Соединенные Штаты Америки. Это об этой фигуре через месяц после нас, когда ее на вертолете два раза облетит Б.Н. Ельцин, он скажет, что дважды от этого стал свободнее. Увлеченные потрясающим миражом, мы не заметили, как перед нами открылся Манхэттен. Он рос, как на дрожжах, давил на нас своей махиной. Это ощущалось почти физически. Мы уже видели Портленд, Бостон, Филадельфию и много других городов, но Нью-Йорк - это ни на что не похоже.
   Поскольку у нас времени в обрез, а для того, чтобы познакомиться с таким городом и месяца мало, мы составили план, что необходимо увидеть. Несколько центральных авеню, Уолл-стрит, Бродвей, Биржа и, конечно, комплекс ООН.
   Вот она, знаменитая Уолл-стрит, синоним финансового капитала США! Вот она, фи­нансовая биржа! Билл поставил свою автомашину напротив нее, рядом с памятником вели­кому Вашингтону. Воскресенье, биржа была закрыта, а так хотелось посмотреть на это чрево капитализма, как оно действует. Но, увы! Улицы почти пустынны. Город отдыхал на лоне природы, а не в каменном мешке. Но для нас это было очень удобно. Не было толчеи автомашин и прохожих. Все просматривалось. Везде можно было припарковать машину.
   Мы с Юрой смотрели и запоминали. Восхищались и молчали. Очень поразили нас разрисованные жалюзи магазинов, автофургонов, стен домов. Все было испещрено какими- то надписями. Почти, как у нас в подъездах домов.
   Я сказал об этом Биллу. Да, это наша болезнь, согласился он, с ней борются, но пока ничего не могут сделать. Наказывают за это небольшим штрафом, вот и пишут. Пытались наказывать пожестче - общественность против. Во всяком случае, город это не украшает.
   Кругом прекрасные витрины, рекламы. Кое-где встречаются островки зелени, но мало. Все застроено. Как никак - деловой и торговый центр Нью-Йорка. Хотя есть немало мест, где можно и отдохнуть, и развлечься. Мы думали, что состоятельные американцы жи­вут в отдельных коттеджах, но Билл показал нам многоэтажные дома богачей, где квартиры стоят до миллиона долларов.
   Поставив в переулке квартала, где живут миллионеры (так надежней), свою "вольво", Билл повел нас к громадному зданию, возвышающемуся рядом с Ист-Ривер (Восточной ре­кой). Вот они, флагштоки всех стран мира, колыбель справедливости и мира на Земле.
   Залогом того, что здесь не стреляют и призывают к этому все народы, - скульптура револьвера с завязанным стволом. Мы тоже против вооруженных конфликтов и стрельбищ, и чтобы доказать это, Юра, Маргрет и я сфотографировались у этого символа "не убий".
   Громадный вестибюль с парящим в центре зала первым советским спутником. Народа немного. В основном представители Азии - японцы, китайцы, корейцы. Билл взял билеты на посещение всего комплекса ООН.
   Пока формировалась новая группа экскурсантов, куда входили и мы, решили переку­сить и отправить домой открытку со штампом почтового отделения ООН. На стенах кори­доров и залов - картины и панно. Вот фото и мозаика, на которых изображена и наша со­ветская счастливая жизнь, наши успехи. Правда, есть и снимки, которые реально отражают отдельные моменты жизни планеты. На примере Хиросимы и Нагасаки показано, что ждет человечество, если разразится новый военный конфликт. Тень человека на оплавленном страшной температурой камне - вот что может остаться от нашей цивилизации.
   А вот места заседаний главных органов ООН: Генеральной Ассамблеи, Совета Без­опасности, экономического и социального совета, Международного суда и Секретариата. Фотографии отдельных личностей. Вот и наш "выдающийся" деятель Хрущев. К сожале­нию, он запечатлен не в том виде, чтобы потомки знали, кто нами правил в цивилизованный век, с полуботинком в руке, дубасящим по столу, доказывая свою коммунистическую правоту. Один этот жест показал бы всему миру, с кем им приходится иметь дело и что можно ожидать от лагеря, возглавляемого таким лидером. Выходка Хрущева была не слу­чайна. Она была подкреплена тем, что страна к тому времени полностью перешла на рельсы милитаризации. Была испытана самая мощная в мире водородная бомба. Поставлен на по­ток выпуск ракет с атомными боеголовками (начали, по образному выражению Хрущева, "штамповать ракеты, как сосиски"). Строились атомные подводные лодки, десятками ты­сяч - танки, орудия, самолеты и т.д. Не было отрасли, которая бы не занималась выполне­нием оборонных заказов.
   В угоду мнимой угрозы капиталистического мира, вооружившись до зубов и воору­жая все и вся, в первую очередь, наших союзников, страна оказалась доведенной до эконо­мического кризиса. Любые попытки противостоять этому давились танками (Новочеркасск, Венгрия, Чехословакия). Во имя чего это делалось? Для чего это советскому человеку?.. Вот какие мысли охватили меня в Храме Мира, глядя на портрет "коммуниста номер один", как именовал себя сам Хрущев.
   Впечатлений за этот день набралось столько, что когда мы рванули на машине вдоль Ист-Ривера на северо-восток в штат Коннектикут, голова моя гудела, и я ничего не воспри­нимал. Ныряя под эстакады и въезжая на них, чувствовал себя как участник аттракциона с беспрерывно меняющимся пейзажем. Дорога долго шла параллельно реке, которая была сплошь забита яхтами и лодками, уютными домиками и пристанями на ее берегах. Каза­лось, что городу не будет конца. После сплошного многоэтажья населенные пункты стали проявляться в виде островов, а потом пошли автострады и холмы. Местность чем-то напо­минала Вермонт. Такая же чистая и красивая, зеленая. И на каждом шагу реклама. Без нее невозможно представить себе Америку. Рекламируется все, кроме табачных изделий, про­паганда которых запрещена. Улицы городов, словно декорациями, обставлены рекламой. Она, по словам финского сатирика М. Ларни, "обладает государственной силой: заставляет людей нуждаться в том, о чем они раньше и не слыхали".
   К вечеру мы были в Винстеде.
   Опрятный, чистенький городишко с населением около тридцати тысяч. По счастью, дома не разрисованы, как в Нью-Йорке. Имеется заводик электронного оборудования, Му­ниципалитет, банк, магазины, полиция - все как полагается для провинциального городка. Можно построить себе дом по индивидуальному проекту (рядом с домом Билла как раз заканчивалось строительство такого дома), имеются уже готовые дома - плати (от 100 ты­сяч и выше, можно в рассрочку) и вселяйся. При условии, что ты устроился на работу, тебе предоставляется дом, а ты потом платишь за него (500 долларов в месяц) в зависимости от заработка. Рядом с городом раскинулось красивое, с берегами, поросшими лесом, озеро. Зона отдыха - дачное место.
   После преподавательской работы Билл два раза избирался мэром Нинстеда, а сейчас трудится клерком в муниципалитете. На второй день он познакомил нас с работой этого учреждения, которое решает все городские вопросы - финансовые, социальные, правовые и т.д. Мэр выбирается населением на два года и является фактическим хозяином города. Работа построена на принципе самоуправления.
   Первым делом Билл привел нас в полицию. О том, что здесь находится полицейский участок, мы определили не только по красиво оформленной и внушающей уважение вы­веске, но и по стайке машин, стоящих во дворе и готовых по первому сигналу сорваться с места.
   Внутри помещения за стеклом (наверняка пуленепробиваемым), сидел дежурный за столом-пультом. Увидев Билла, он улыбнулся и нажал на кнопку. Послышался щелчок со­леноидного замка, и мы вошли внутрь.
   Дежурный полицейский принимает сигналы по телефонной и радиосети обо всех про­исшествиях в городе и фиксирует их в специальном журнале. На его пульт выведена охран­ная сигнализация со всех концов Винстеда. Имеются отдельные охранные объекты, где установлены телекамеры, и дежурный полицейский периодически "осматривает" эти объ­екты на экране.
   Во время разговора к нам подошел начальник полиции, об этом свидетельствовала звезда шерифа - эмблема на груди и слово CHIFF на воротнике его ярко-белой гимнастерки с короткими рукавами. Билл нас представил ему. Красивый, выше среднего роста, средних лет, хорошо сложен. Вид внушительный и симпатичный. Он с удовольствием отвечал на все наши вопросы. В штате полиции состоит 25 человек. Они обслуживают город и близле­жащие населенные пункты. Работы немного. Получает рядовой полицейский около 30000 долларов в год, шериф - 40000.
   На мой вопрос, почему так мало, он удивленно пожал плечами.
  -- В Москве недавно были ваши полицейские, - продолжал я. - Так они говорили, что получают 50 и более тысяч долларов в год.
  -- А откуда они приехали? - спросил меня шеф.
  -- Из Нью-Йорка.
  -- Я так и думал, - усмехнулся он. - Наверняка их занесло к вам из какого-нибудь большого и криминального города. Разве их работу можно сравнить с нашей? Там сплош­ные аварии, драки, ограбления, рэкет. А у нас тихо. Отсюда и зарплата.
   Служба в полиции считается престижной. Попасть сюда можно только пройдя кон­курс и специальную подготовку. Все время надо быть в хорошей форме. На прощанье шеф подарил нам с Юрой нарукавные эмблемы полицейского Винстеда.
   Билл накануне предупредил нас, что два раза в месяц в мэрии происходит "митинг". Не знаю, что это значило в переводе Юры, но слово это вызвало у меня ассоциацию со сборищем народа и сотрясением воздуха. Я понял, что Биллу почему-то хотелось, чтобы мы присутствовали на этом мероприятии.
   Когда мы пришли в мэрию, "митинг" уже начался. За столом президиума в центре сидел мэр, справа от него менеджер и заведующие отделами муниципалитета. Рассматри­вался вопрос о прокладке по одной из улиц города водопроводной линии. Присутствовали подрядчик и жители той части "стрит", где предусматривалась прокладка водопровода. Ко­роче, собрались заинтересованные лица и решали, согласовывали порядок организации ра­бот, его стоимость, сроки проведения и т.д.
   Это и был так называемый митинг.
   Наш приход, конечно, не остался незамеченным. Увидев нас, мэр встал, прервал со­вещание и пригласил к столу. Видно, Билл уже заранее договорился об этом. Сидящие в зале люди недоумевали, что происходит.
   Билл, обращаясь ко всем, сказал, что к нему в гости приехал его боевой друг из Со­ветского Союза с сыном и вкратце рассказал присутствующим мою историю. Раздались ап­лодисменты.
   Теперь следовало что-то сказать мэру, и он спросил меня, как мне нравится штат Кон­нектикут. Не мог же я ляпнуть, что только что приехал и фактически ничего еще не видел. Надо было как-то выкручиваться. И я сказал, что если в этом штате живут такие люди, как мой боевой командир капрал Билл Рииска, то Коннектикут может быть спокоен. В этом штате все должно быть только о'кей.
   Видно, мой ответ всем очень понравился. Аплодисменты сопровождались шумом, шутками и смехом. Но больше всех смеялся и торжествовал Билл. Он обнял и расцеловал меня. Пожав всем руки и пожелав хорошей работы, мы под аплодисменты покинули "ми­тинг".
   На ужин приехал Билл-младший, а через некоторое время и его супруга. Каждый на своей машине. Оба адвокаты. Работают в разных фирмах. Занимаются спортом. Во время отпусков много путешествуют. Живут в столице штата Хартфорде. Когда уехали молодые, хозяева показывали нам диапозитивы о Франции, Западной Германии, Италии, где они бы­вают на отдыхе. Маргрет, например, очень нравится Швейцария.
   Вот тебе и школьный учитель! Поднял троих детей, все трое с высшим образованием. У каждого свой дом, машина. У самого Билла - чудесный дом, участок соток двенадцать, лужайка-газон в окружении старых деревьев. Получает пенсию и работает. В декабре, когда ему исполнится 65, получит надбавку к пенсии - сотни три-четыре...
   В клубе для престарелых, который мы посетили с Биллом на следующий день, каждый занимался своим делом. Клуб расположен в отдельном добротном доме. Ведь многим лю­дям, находящимся на пенсии, требуется общение. Женщины, в основном, занимаются вяза­нием, вышивкой - и ведут свои бесконечные беседы. Мужчины играют в биллиард, читают, обсуждают политические новости и т.д.
   Президент клуба - симпатичная, энергичная женщина - была рада нашему приходу. Она дважды посетила Союз и очень тепло отзывалась о наших людях. Ей жаль наших пре­старелых пенсионеров, но, слышала, что у нас перестройка и все должно наладиться. Ей нравится ее работа, поэтому она так часто ездит по разным странам, чтобы позаимствовать все, что может украсить жизнь престарелого человека.
   Клуб содержится на частные отчисления, не забывает о нем и муниципалитет. Те люди, которые уже не могут посещать клуб и сами себя обслуживать (да и некому), селятся в доме для престарелых.
   Я бывал в таком доме у нас в районном центре Гадяч на Украине, где доживала свои последние дни подруга моей матери Галина Федосеевна Москаленко, жена фронтовика, и мне было с чем сравнивать. Это - как небо и земля. Здесь - четырехэтажный особняк, сто­ящий у леса. Комнаты на одного-двух человек, по желанию. Мягкие полы, уют. Телевизор, электроплитка, холодильник. Хочешь - готовь сам, не можешь - иди в столовую. Постоян­ный врачебный надзор.
   Необходимым условием проживания в доме престарелых является личное заявление и 30-процентное отчисление с банковского счета. Если такового нет - поселят бесплатно. Живут там люди в возрасте от 55 лет и старше. При этом можешь заниматься любым делом.
   Я не хотел бы кончать свою жизнь в доме для престарелых - не дай Бог! Но жизнь есть жизнь, все может случиться, и все же выбираю этот шикарный особняк, а не приют для полуголодных стариков...
   А потом мы оказались в школе, в которой более двадцати лет преподавал Билл.
   Школа на окраине города, никаких транспортных путей. Живописный луг с большим спорткомплексом, а за ним лесной массив. Рядом со школой громаднейшая автомобильная стоянка для преподавателей и старшеклассников.
   Чудесные классы с большими окнами. У каждого ученика - свой столик. Учиться здесь начинают с шестилетнего возраста, обучение бесплатное. До шестого класса - обще­образовательное обучение, а потом, в зависимости от желания, формируются классы по специальности, и к окончанию школы молодой человек получает какую-то профессию.
   Принцип обучения здесь состоит в том, что учащиеся старших классов выбирают по собственному желанию учебные дисциплины в зависимости от наклонностей и способно­стей. К окончанию школы ученик уже определяется по одному из трех профилей обучения: академический, готовящий его к продолжению учебы в колледже; профессиональный, ко­гда он имеет кое-какие практические знания для устройства на работу; третий профиль - общий, закончил школу, а дальше решай сам. Продолжительность обучения - 12 лет.
   При школе имеется свой детский театр, столовая, мастерская, компьютерные классы и много такого, о чем мы и не подозревали.
   Вот откуда начинается Америка! Система образования в США децентрализована. Ор­ганы местного самоуправления играют здесь основную роль в области среднего образова­ния и фактически оплачивает расходы школы. Большое внимание уделяется повышению компетентности школьных учителей. Быстрыми темпами идет внедрение компьютеров в учебный процесс.
   Что меня поразило из разговора с Биллом по части воспитания детей - они свободны в своих действиях, поступках. Да это видно и по их поведению в семье. Их ничем не огра­ничивают, они вольны в своем выборе. У нас ребенок еще в детском саду становится объ­ектом воспитания, муштры, назидания. Им вовсю командуют и повелевают. С младых ног­тей он попадает в обстановку несвободы, не говоря уже о школе. Так десятилетиями и вы­растают у нас несвободные люди, живущие в несвободном обществе. В этом одна из наших
   трагедий.
   Еще когда мы ехали в Винстед, Билл как-то говорил, что в городке живет один старый уроженец России. Сегодня он спросил, не возражаю ли я встретиться с этим человеком.
  -- Какие могут быть вопросы? - сказал я.
   Билл позвонил своему знакомому, но тот не стал долго разговаривать:
  -- Я вас давно жду, - и бросил трубку.
   И вот мы у трехэтажного особняка, и сам хозяин с палочкой спешит нам навстречу. Он приветствует меня на англо-русско-украинском языке и приглашает к себе в дом.
   Рубен Таплицкий, так представился нам хозяин, одет в штопаную шерстяную кофту, светлые брюки. Несмотря на то, что ему 95, он энергичен, быстр в движениях. Таплицкий, видимо, очень рад нашему приходу и не знает, куда нас посадить. Мы - первые русские, которых он видит в Нинстеде, а живет он здесь - в силу своего возраста - наверное, раньше, чем сам Билл.
   Когда он услышал, что я из Москвы, на его лице отразилось разочарование, он уко­ризненно посмотрел на Билла: что же ты обманываешь, обещал привести земляка с Укра­ины, а это москаль. Я сказал ему, что родом с Украины, Полтавской области, а сейчас живу в Москве.
  -- Земляк, земляк! - хлопая меня по плечу, обрадовался старик. - Родина - там, где родился. Я тоже родился и жил на Украине, в Александрии, Елизаветградского уезда. Слы­шал такую местность? - спросил Рубен Таплицкий.
  -- Теперь это не Елизаветградский уезд, а Кировоградская область, - ответил я.
   Когда мы, наконец, уселись, он поведал свою одиссею.
   Семьдесят пять лет назад, еще будучи совсем молодым человеком, он поехал искать счастья в Америку. Поехал, конечно, не от хорошей жизни. В Нью-Йорке у него была даль­няя родня, где его поначалу приютили. Кем только не приходилось работать! Потом при­строился к коммерции, начал торговать в Гарлеме. Там торговать хотели немногие, потому как барыш невелик, а вот у него дело пошло неплохо. Подкопив деньжат, положил их в банк. Сегодня положил, а завтра узнал, что ночью банк сгорел. В кармане оказалось налич­ными пять долларов и ни цента больше.
   Первая мысль была - покончить самоубийством, но Бог удержал его за руку.
   Тогда Рубен пошел на железнодорожную станцию, где начальником работал его зна­комый. Он рассказал ему о своей беде и отдал оставшиеся пять долларов, чтобы тот купил ему билет. На вопрос: "Куда взять билет?", Рубен ответил, что это не имеет значения. При­ятель купил ему билет на четыре доллара шестьдесят центов - как раз до Винстеда. Так очутился Рубен в этом городишке с сорока центами в кармане.
   Поначалу устроился рабочим в магазине, дела дальше пошли неплохо, и он опять за­жил нормальной жизнью. Женился, что тоже принесло определенный доход. Родились сын и дочь.
   После Второй мировой войны мистер Таплицкий провернул очень удачное дело. Ску­пил у армии большое количество теперь уже не нужной армейской формы. Скупил много и дешево: по доллару за комплект. А форма - я-то знаю, что это такое: чисто шерстяная гим­настерка и такие же брюки.
   Многие страны мира ощущали тогда огромную потребность в одежде, и все это пошло за большие деньги. Так Рубен стал миллионером. Он владел несколькими магазинами, мог открыть дело и в Нью-Йорке, но не рискнул дважды туда возвращаться и остался жить здесь.
   Прошли годы. Умерла жена, потом сын. Дочь вышла замуж, и Рубен продал послед­ний магазин своему зятю. Деньги раздал внукам и сейчас живет в этом доме один. Я спро­сил, а какая у него пенсия? Рубен ответил: всего пятьсот шестнадцать долларов.
   Хватает ли ему этих денег? Конечно, не хватает, но он сдает два этажа квартирантам. Так что жизнь, слава Богу, устроена.
   Еще по дороге к Таплицкому Билл мне сказал, что Рубен и сейчас является миллионе­ром. Во всяком случае, очень богатым человеком. Видно, то потрясение, которое он испы­тал в Нью-Йорке, наложило отпечаток на всю его оставшуюся жизнь.
   Я спросил, не хотел бы он побывать на родине, на Украине?
  -- Это теперь уже нереально, - сказал он. - Да там уже никого и не осталось из родных.
   И он рассказал новую историю.
   Когда в Гарлеме Рубен заработал приличные деньги, он решил съездить к своим род­ным в Александрию. В каком году - не помнит, но точно знает, что Ленина уже не было в живых. Он ужаснулся, когда увидел, в каких условиях живут его родственники. С собой, зашив на груди в нижней рубашке, он привез пять тысяч долларов. По тем временам это были очень большие деньги. Тогда работали магазины Торгсина, где за золото и иностран­ную валюту можно было купить все. Он одел и обул всю свою большую родню, а так как были маленькие дети, то купил еще и корову.
   Короче, истратил все деньги, еле хватило доехать обратно. Потом где-то через год получил от соседей письмо, что родных его раскулачили после того, как корова отелилась. Пришел комиссар и сказал, чтобы они сдали телка, а то получается две коровы, а это уже запрещено. Когда комиссар ушел, они поняли, что телка заберут, и решили его зарезать и съесть, так как с продуктами было очень плохо. Узнав об этом, комиссар забрал мясо, ко­рову, дом, а семью всю посадил на подводы и увез. Куда - неизвестно.
  -- С тех пор я с ними связи не имею, - закончил свой печальный рассказ Рубен и уронил голову на грудь. Нелегко даются старикам такие рассказы. - Я прожил жизнь хорошо, не­смотря на то, что всякого пришлось испытать - и горького, и соленого, и сладкого. В России я бы не выжил.
  -- Ну и слава Богу, что у вас так сложилась жизнь, - сказал я.
  -- Вот, Вилли, ты сказал "слава Богу". Ты хорошие мне слова напомнил из нашего языка. - И он несколько раз повторил: Слава Богу! Слава Богу! И стал что-то говорить Биллу, повторяя по-русски эти слова.
   Вдруг старик вскочил и запричитал:
  -- Дорогой земляк! Я же тебя заговорил, а у нас ведь там, на Украине, так с гостями не обращаются. У меня же приготовлена налывка. - Он так и сказал: "налывка". И достал из буфета квадратную бутылку с жидкостью, в которой что-то плавало.
   Наливая в рюмки, он весело приговаривал:
  -- Выпьем налывки! Выпьем налывки!
   Мы чокнулись и, пожелав хозяину здоровья, опрокинули рюмки. Конечно же, это были виски, в которые Рубен накидал вишен.
   Билл с удивлением поднял бровь: что же такое, эта "налывка"? Я рассказал, как ее делают на Украине и что по вкусу она очень напоминает черри бренди. Разумеется, за такое короткое время старик не мог приготовить настоящую налывку.
   Провожал нас Рубен как своих самых близких друзей. Просил поклониться при случае родной Украине, и слезы блеснули на его старых, но все еще живых глазах. Своим визитом мы взбудоражили его душу, напомнив ему далекую родину, где остались отчие корни.
   Сегодня мы едем в столицу штата Коннектикут - Хартфорд. Город очень промышлен­ный, но на экологии это не отражается. Здесь находится одна из крупнейших фирм по про­изводству атомных подводных лодок.
   Посетили здание Конгресса. Типичный Капитолий - один к одному. Фактически каж­дый американский штат - государство. Свой Конгресс, состоящий из двух палат, - предста­вителей и сената.
   За счет прерогативы законодательных органов большими полномочиями исполни­тельной власти наделен губернатор. Вот к нему и направил свои стопы Билл. Он хотел пред­ставить меня хозяину штата, но ничего не получилось: у него шло большое совещание, и когда закончится - неизвестно. (У них, оказывается, тоже совещаются. В этом видится что- то родное.)
   Вход в коннектикутский Капитолий совершенно свободный. Внутри монументаль­ного здания - сплошной мрамор. Зал заседаний сената - овальный и многоярусный, как студенческая аудитория. Два больших электронных табло для поименного голосования. У каждого сенатора свое рабочее место. Здесь же необходимые для работы документы, теле­фон. Мы обратили внимание на размер одного кресла. Оно специально рассчитано для вну­шительного объема сенатора (и мне назвали его фамилию), антифасад которого не помеща­ется в нормальное сидение.
   За столом спикера конгресса стоят два флага: федеральный и Штата. Хотя в зале ни­кого не было, кроме нас, создавалось такое впечатление, будто сенаторы только что вышли и сейчас возвратятся и продолжат свои заседания.
   Юра поднялся на трибуну и, подняв руку, приветствовал сенаторов штата Коннекти­кут, пожелал им плодотворной работы. Мы очень жалели, что оставили фотоаппарат в ма­шине - получился бы очень интересный кадр.
   Я покидал зал с ощущением надежности и уверенности, что это твоя власть, ты ее избираешь, ты ей доверяешь и ты можешь прийти сюда в любое время, как полноправный гражданин, не подвергаясь унизительным проверкам и недоступностью "слуг народа", охраняемых самыми страшными в мире органами, видящими в каждом человеке шпиона или диверсанта.
   Проезжая по одной из старых частей города, среди небольших красивых особняков, утопающих в зелени, Билл, притормозив машину, показал на два рядом стоящих дома: один из них принадлежал когда-то Бичер Стоу, второй - Марку Твену. К сожалению, музеи ра­ботают не каждый день, и сегодня мы не сможем туда попасть. Проехав еще метров пять­десят, Билл снова притормозил: красивый особняк, не хуже тех двух.
  -- А здесь кто жил? - не дожидаясь объяснений, выпалил Юра. - Эдгар По... О'Генри... А может, сам Хэмингуей?
   Мой капрал посмотрел на него с мягкой снисходительностью: мол, что взять с моло­дого и неразумного... Оказалось, это был дом Билла Рииски-младшего, видного в Харт­форде адвоката. Так как особняк представлял собой угловое здание, мы осмотрели его со всех сторон. Юра, проглотив язык, помалкивал, мне тоже нечего было сказать. Придя в себя через некоторое время, я спросил Билла:
  -- Когда твой сын купил этот дом и сколько он стоит?
  -- Купил в прошлом году, а стоит он что-то тысяч триста. Но точно сказать не могу, - ответил Билл-старший.
  -- Сколько же получает твой Билл? - допытывался я.
  -- Вилли, ты можешь мне не верить - не знаю. Сын не говорит, а у нас не очень принято спрашивать о таких вещах. Могу сказать, что они с супругой получают много... больше, чем ты думаешь. Плохо только, что у них нет детей, все остальное о'кей и живут они душа в душу...
   По пути домой и с моего согласия мы заехали в медицинский центр Красного Креста. Современное (но всего трехэтажное) громадное здание - фактически много зданий, связан­ных переходными галереями. Все белоснежное и, как говорится, ни пылинки. Нас встретила и водила по кабинетам Лесли Уайт, хорошая знакомая Билла. Оба они являются членами попечительского совета центра. Трудится здесь около 400 сотрудников, многие работают бесплатно. Комплекс содержится частично государством, а большей частью - за счет по­жертвований.
   Мы наблюдали, как у пациента брали плазму. Он лежал в наушниках и смотрел теле­визор. Доноры - добровольцы. Они за это ничего не получают. Я рассказал Лесли, какими льготами у нас пользуются доноры, и она была очень удивлена. Конечно, успехи американ­ской медицины неоспоримы, растет средняя продолжительность жизни населения. В боль­шинстве случаев американцы покупают полисы страховых компаний, дающие право на оплату лечения. И все же значение таких людей, как добровольцы-доноры, эти бескорыст­ные помощники-доброхоты, переоценить невозможно.
   Билл сказал, что подобные центры Красного Креста имеются во всех штатах.
  -- Что может быть важнее здоровья человека? Я очень горжусь, что принимаю участие в этом благородном деле.
   Сколько выигрывает великая страна США от таких, как Билл, Лесли и многих других энтузиастов, которые всей душой отдаются делу служения медицине. Заниматься обще­ственными делами их никто не призывал, они считают это своим долгом. Каждый из них, являясь обеспеченным материально, своим посильным трудом приносит пользу стране, народу. Ведь каждый нормальный человек, прожив жизнь и находясь на пенсии, не может часами "резаться в козла" или заниматься ничегонеделанием. Человеку присуще общение, движение, посильная физическая или творческая деятельность. Жизнь-то человеку дается один-единственный раз! Должен же ты оставить людям, своим потомкам что-то доброе, хорошее!..
   За ужином делились впечатлениями. Завтра последний день нашего пребывания в гос­теприимном Коннектикуте, в обаятельной семье Риисок. Капрал спросил, что бы я еще хо­тел посмотреть?
  -- Билл, как тебе известно, три процента населения кормят все ваше государство и ча­стично нас. Очень хотелось бы побывать на американской ферме.
  -- А какую ферму ты бы хотел увидеть - большую или малую? - мигом откликнулся
   Билл.
  -- В таком случае, если можно, среднюю.
   Так и договорились, что завтра с утра поедем на ферму.
   Дорога все время шла лесом. Потом стали появляться прогалины, на которых стояли фермерские усадьбы. Но наш "форд" с открытым кузовом ехал все дальше и дальше.
   Дома обычно стояли от дороги на небольшом расстоянии. Рядом с проезжей частью высились на столбиках почтовые ящики, куда почтальоны, не выходя из машины, выкла­дывали письма и газеты и забирали корреспонденцию для отправки. Билл обратил мое вни­мание на фамилии владельцев почтовых ящиков. Я насчитал их больше полдюжины, и вла­дельцами их были... Рииски.
   Он сказал, что это, в основном, его дальние и близкие родственники.
   В начале прошлого века два брата, предки и родоначальники американских Риисок, покинули Финляндию, чтобы обосноваться на землях Нового Света. Вырубали лес, пахали землю, разводили скот, обзаводились ребятишками. Закладывали фундамент на века. Билл показал домик, где некогда родился и сам, но родители вскоре переехали в город. Там он пошел в школу, стал работать, в сельскую местность не вернулся. Большинство же Риисок продолжают дело своих предков.
   Но Билл не повез нас на ферму своих родственников, у него были свои планы, и я в них не вмешивался. Он сказал, что хочет показать нам хозяйство одного француза, который является фермером-фанатом. В данном случае, фанатик - это энтузиаст своего дела.
   Дом фермера-француза был расположен на косогоре, у дороги. Еще три аких же, где жили его батраки, находились по другую сторону дороги. Чуть дальше был расположен четвертый дом, принадлежавший старшему сыну фермера. Он пожелал жить отдельно по­сле того, как женился.
   Свернув с дороги, мы подъехали к дому фермера. Рядом с ним был расположен не то сарай, не то просто навес, из которого, увидев нас, вышла женщина среднего роста. Судя по тому, как она энергично двинулась к нам навстречу, можно было судить, что она полна энергии и несокрушимого здоровья.
   Билл представил нас и объяснил цель нашего визита. Она подошла к маленькому, по­чти детскому, шестиколесному трактору, стоявшему у сарая, и включила двигатель. Билл сел рядом с ней на переднее сидение, а мы с Юрой расположились в кузове этой чудо-мини­техники. Сидя за рулем, она по ходу движения объясняла нам, что из себя представляет их хозяйство.
   Тысяча голов скота. Пятьсот дойных коров, пятьсот молодняка, имеются ся еще и те­лята. Каждый теленок был привязан у отдельно стоящей будки-бокса, куда он прятался от дождя и солнца. Здесь их держали до холодов, а потом переводили в теплый хлев. Под гро­маднейшим навесом, у которого было только две стены из стеклоблоков, находился с обеих сторон молодняк. На зиму устанавливались съемные торцевые панели и навес становился хлевом. Посредине навеса был проезд, откуда осуществлялась подвозка и раздача кормов. Телки были не на привязи и могли свободно передвигаться по своей территории. В проти­воположных концах находились металлические емкости с проточной водой для водопоя.
   На ушах телят, молодняка и коров были прикреплены пластмассовые бирки-паспорта. На них - основные и необходимые данные, начиная с рождения, даты прививок и осмотра ветврачом и т.д. Все эти данные были заложены в компьютер.
   Все в хозяйстве поставлено на конвейер и научную основу. Кормление - дозирован­ное, режимное, со всеми необходимыми компонентами. Уборка помещения тоже автомати­зирована - туда-обратно периодически двигался струг, сгребающий нечистоты в канавы, откуда с помощью гидрослива они попадали в ямы-отстойники, а потом - на поля. Навоз - он и в Америке удобрение номер один.
   Корма - свои, в основном из кукурузы и ее зеленой массы с определенными добав­ками. Своей земли - 300 акров, и еще несколько сот акров хозяева арендуют.
   Мы осмотрели также расположенное рядом с фермой кукурузное поле. Каждый сте­бель кукурузы вымахал метра три высотой, каждый початок тянул почти на килограмм. На время уборки хозяева берут по найму пару человек на подмогу (в основном, студентов сель­скохозяйственных учебных заведений). Выгода обоюдная: студенту - практика и деньги; фермеру - помощь в уборке. Всю ферму обслуживают девять человек: семья фермера плюс четыре батрака, из которых трое живут рядом в своих домах, а четвертый - приезжает на дойку коров.
   Каждая корова дает от семи до восьми тысяч литров молока в год. Молоко не жирное, такое условие поставил молокозавод, принимающий их продукцию. Американцы не любят жирное молоко.
   Тем временем к нам подошел хозяин фермы. Ему лет за пятьдесят, крепкий, загоре­лый, жилистый и, видимо, сильный мужчина. Прихрамывает, нога попала под трактор. Пре­зидент союза местных фермеров, куда входит и молокозавод. В прошлом году союз принял решение продать СССР шесть тысяч тонн масла. Я поблагодарил, но, не подумав, ляпнул:
  -- Получается, Роберт, - так звали хозяина фермы, - чем нам хуже, тем лучше вам. Больше прибыли набегает.
   Он побагровел, но я заметил, что это правда и никуда от этого не денешься, и на его родном языке добавил: "Се ля ви". Это, видимо, его как-то успокоило.
   Я спросил: "Сколько в твоем хозяйстве тракторов, автомашин и прочей техники?" Роберт не мог сразу ответить, и они вдвоем с женой стали считать. Короче говоря, техники у них ровно столько, сколько надо и какой надо. Если еще что-то понадобится, они прику­пают.
  -- А вот этот "Катерпилер", - показал он на стоящей под навесом колесный гигант, - мы взяли на три месяца в аренду, надо прокопать траншею.
   Я поинтересовался, сколько же стоит вся аренда?
  -- Шесть тысяч долларов в месяц, - ответил Роберт.
  -- Если не секрет, какая у фермы годовая прибыль? Сколько приходится в среднем на работающего человека? - хотя я и знал, что американцы не очень любят говорить на эту тему, но все же спросил.
   Они опять принялись считать, сколько чего им стоит и сколько чего дает плюс. Но так и не смогли назвать своих дивидендов.
   Я не думаю, что они темнили или разыгрывали передо мной спектакль. Наверняка, бухгалтерия у них своя имеется, но это не то, что надо все время иметь в виду. Во всяком случае, я так подумал. Даже мне это в какой-то степени было знакомо по жизни в Нориль­ске: зарплата (по нашим меркам солидная) шла на сберкнижку, и оттуда я брал по необхо­димости на нужды семьи, а на остальное шли проценты...
   Еще они занимаются получением кленового экстракта. На их земельном участке нахо­дится кленовая роща. Расположена она амфитеатром, на возвышенности. К каждому дереву подведены полиэтиленовые трубки, которые сходятся к большой емкости, стоящей внизу, в центре массива.
   Весной делают надрезы, и сок стекает в емкость. Набирается тонн 50-60. Путем спе­циальной технологии они получают несколько тонн экстракта. Очень вкусный и полезный напиток. Я сказал, что мы в Вермонте у моего друга уже пробовали что-то подобное. На что Роберт ревниво заметил, что он знает экстракт из Вермонта, но у него деревья особенные и сок тоже.
   Расположившись на веранде, мы пили кленовый холодный эликсир и вели беседу. По­дошел батрак, открыл холодильник, налил себе напиток и включился в наш разговор. Я понял, что он здесь чувствует себя почти как хозяин и что не меньше его заинтересован в успехах фирмы, в ее доходах и процветании.
   Я спросил, а как же вы отдыхаете, существует ли для вас такое понятие, как отпуск? Все свои сведения относительно крестьянского отдыха я черпал из опыта немецкой фермы в Девангене. Там у хозяина - бауэра выходных не было. Да разве может быть перерыв в кормлении, доении, уходе за скотом? Но Роберт сказал, что и он, и его работники в любое время (по-моему, он так выразился) могут взять отпуск и поехать куда захотят. Только, ко­нечно, не все сразу. Вот недавно заседание своего союза (с коллегами-фермерами) он про­водил на Майами. Развернулись там на пару недель, а потом со свежими силами взялись за работу.
   - А вот он - заядлый охотник, - Роберт кивнул в сторону батрака. - Когда наступает сезон охоты - ружье в руки, и пошел. Без этого нельзя. Работа работой, но для того и рабо­таем, чтобы жить хорошо и интересно, а интерес у каждого свой. Нам нравится наша жизнь, - закончил хозяин фермы.
   Когда расставались, к ферме на лимузине подъехала женщина лет тридцати. Это и был четвертый батрак. Она приехала на очередную дойку коров.
   Я оставил Роберту свои координаты - вдруг он захочет установить деловой контакт с массовым потребителем сливочного масла и окажется в Москве. Милости прошу к нам, в Россию. Мы - народ гостеприимный.
   Опять Бостон. Льет дождь, а мы ищем один из корпусов Бостонского университета, где состоится конференция участников многих стран мира - членов организации "Ветераны за мир".
   Когда мы наконец нашли нужный корпус, в вестибюле нас уже ждали Джерри Дже- незио и Джон Берр, оба заметно нервничали. Вот-вот начнется пресс-конференция, а нас все нет и нет. Мы с ходу на лифте поднялись на один из этажей и зашли в аудиторию. Там уже было полно корреспондентов, на сцену нацелились камеры телевидения. Не успел я освоиться с обстановкой, как Джон потащил меня в президиум, где уже сидело несколько человек. Юра остался в зале. Джон произнес вступительную речь и предоставил слово си­дящему слева за столом президиума. Я не понял, что здесь происходит, и чувствовал себя не в своей тарелке. Мне казалось, что я должен поделиться своими впечатлениями о поездке по Штатам. Когда мне предоставили микрофон, я (при включенных телекамерах, при вспышках нацеленных на меня объективов) поднялся и, посмотрев на Юру, спросил: "О чем говорить?" Сидящие в первых рядах японские репортеры заразительно рассмеялись. Потом, когда я с ними познакомился, узнал, что некоторые из них владели русским, и мне стала ясна причина смеха. Юра поднялся в президиум и сказал: "Здесь, отец, выступают ветераны войны разных стран, и ты представляешь Советский Союз. Понял? Речь идет об участии ветеранов в борьбе за мир".
  -- Кому, как не нам, ветеранам Второй мировой войны, людям, перенесшим одну из самых страшных трагедий человечества, видевшим горе и слезы, смерть и разрушения, не бороться за мир, за жизнь на земле, - сориентировавшись, начал я свое выступление. Дальше говорил о разрушенных городах и селах Украины и Белоруссии, Германии и Ан­глии, Японии, Франции и Югославии. Об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. О десятках миллионов погибших в жерновах кровавой бойни. Говорил, что может ожидать человечество, если, не дай Бог, разразится еще одна война. Остаток нашей жизни мы должны посвятить делу сохранения жизни на Земле для наших детей и внуков.
   Видимо, мое выступление понравилось. Аплодировали стоя. Ничего нового я им не сообщил, но ведь это сказал представитель самой агрессивной, самой милитаризованной страны мира. Когда выступили все представители (Великобритании, Канады, Японии, ФРГ, Израиля и др.), на сцену поднялся Билл, и Джон Бэрр рассказал корреспондентам мою ис­торию, представил также Билла (конечно, Билл этого ждал). Нам задавали вопросы, и мы с Рииска отвечали.
   Запомнился вопрос: ваши впечатления о Соединенных Штатах Америки?
  -- Впечатление однозначное и наглядное: я увидел, что может сделать свободный че­ловек в демократическом и свободном государстве. Жизнь, которую я видел в Штатах, со­ветскому человеку, к сожалению, не знакома. Три недели - не такой уж большой срок, чтобы можно было узнать все стороны американской действительности, но я узнал, мне кажется, главное, как должен жить человек в цивилизованном мире. Наверное, и у вас есть проблемы, которые необходимо решать вашему обществу, но здесь решили главный во­прос, поставив во главу угла всех дел - Человека.
   На фоне всего виденного становится больно и горько за свой многострадальный народ. Мы - страна в два раза больше США. Страна с одиннадцатью поясами времени, страна, располагающая всеми имеющимися на земле природными ресурсами. Мы ведь и не глупее вас, а живем плохо. Мы - страна, которую вот уже семьдесят лет ведут по терни­стому пути голода и разрухи, репрессий и унижений, к светлому будущему коммунизма, а что это такое и когда к нему придем, не могут сказать и те, кто нас к нему ведет. К сожале­нию, любое отклонение от пути или возмущение такой жизнью подлежит наказанию. Не общаясь с внешним миром, мы считаем, что идем правильным путем и что другого пути нет. Мы были счастливы "стадным счастьем", ибо, как гласит арабская пословица: незна­ющий счастлив незнанием своим.
   Были вопросы и по части перестройки в нашей стране. Здесь мне было проще:
  -- Я нахожусь в Соединенных Штатах и могу смело говорить, что являлся американ­ским солдатом, что воевал против фашизма. Это для меня главный итог перестройки. А о том, куда она дальше пойдет, я думаю, не сможет ответить и сам Горбачев. Страна в глубо­чайшем кризисе, и попытка хотя бы остановить кризисное состояние пока безуспешна. Что мешает перестроечным процессам? Прежде всего неверие народа в то, что власть партий­ной элиты, использующей антидемократические законы и методы управления, способна ре­ально улучшить жизнь. До тех пор, пока власть будет находиться в руках этой элиты, пере­стройка не может иметь положительного развития. Но народ вряд ли смирится с этим. Не те теперь времена!
   Почти сразу же после пресс-конференции в большом зале Университета началось чет­вертое национальное собрание организации "Ветераны за мир". Кроме региональной деле­гации из Соединенных Штатов, на собрании присутствовали представители многих стран мира.
   После доклада, с которым выступил президент организации Джерри Дженезио, руко­водители делегаций информировали собрание о проделанной работе, вносили предложения по улучшению и эффективности действий, делились событиями, происходящими в своих странах. Бурными аплодисментами было встречено выступление представителя Израиля, который порвал присланную ему правительством повестку о воинской обязанности, чем выразил свое негодование против агрессивной политики руководства своей страны по от­ношению к палестинскому народу. Я подумал: "Что было бы с человеком, совершившим подобный акт в нашей стране?" Во всяком случае, я ему не завидовал.
   После выступивших представителей Канады, ФРГ, Японии и Великобритании Джерри Дженезио сказал, что на собрании присутствует член организации "Ветераны за мир" от Советского Союза. Он рассказал мою историю, как нашли меня в Москве, как нашли моих американских однополчан, о моей встрече с ветеранами Четвертой американ­ской дивизии. После этого Д. Дженезио пригласил меня к микрофону. Я сердечно поблаго­дарил организацию и ее руководителей за большую работу, которую они проделали по ро­зыску моих освободителей и боевых друзей, за приглашение посетить Соединенные Штаты. Эта встреча оказалась возможной благодаря той политике, которую проводит Горбачев, хотя у него очень много противников в его же окружении. Нашей стране сейчас нелегко, и еще неизвестно, что мы получим вследствие перестройки, но возврата назад нет. Мы посе­тили с десяток штатов этой прекрасной страны. Жили в семьях моих друзей, общались с сотнями американцев. Мы нигде не встречали людей, которые хотели бы воевать с нашей страной. Люди Америки, как и мой народ, не хотят войны, а это главное. И если мы, вете­раны, объединим свои усилия в борьбе за вечный мир, мы одержим победу в этом великом деле. Нет войне! Ветераны за мир!..
   Последние мои слова утонули в шквале аплодисментов. Когда зал немного утих, Джерри зачитал постановление о том, что мы с Юрой становимся представителями органи­зации "Ветераны за мир" в Советском Союзе и вручил соответствующие мандаты. Сойдя со сцены, мы покинули зал.
   Внизу нас ждали Пэт, Крис и Арсен. Проведя сорок девять часов за рулем, они прие­хали в Бостон и нашли нас. Мы остановились в мотеле и ночь провели вместе за разгово­рами. В соседнем номере расположились Ричард и Элон. К ним пришли родственники, про­живающие в Бостоне. Было очень весело и интересно. На машине Пэта мы проехали по здешним магазинам. Через пару дней мы покидали Штаты, а на те деньги, которыми мы располагали, еще ничего не купили. Купить мы могли недорогие вещи, и Пэт повез нас по магазинам удешевленных товаров. К шести часам вечера мы подрулили к университету. Юра очень переживал очередную разлуку со своими милыми американскими друзьями. Они договорились, что Пэт и Крис еще приедут совершенствоваться русскому языку в Мос­ковский университет в 1990 году или же пригласят к себе в Штаты Юру. Как бы там ни было, а сын очень переживал, и мне было жаль его.
   Перед банкетом был устроен прием. Меня представили директору института Мира мистеру Левису, который приехал на это собрание из Вашингтона с докладом. Слушали мы также выступление какого-то генерала, который рассказывал о принимаемых правитель­ством США мерах по поддержанию вооруженных сил для достаточной обороны страны и свободного мира. Он называл очень много цифр, настаивал на наращивании военной мощи для сдерживания восточного противника. Говорил утомительно долго, и Юра просто вы­дохся, переводя мне его речь. Во время выступлений докладчиков слушатели выпивали, закусывали, переговаривались, словом, вели себя вполне демократично.
   У нас за столом подобралась чудесная компания: Ричард, Элон, Билл с Маргрет, брат Ричарда Роберт с женой и сестра Ричарда.
   Ричард не обращал никакого внимания на выступающих, попивая свое любимое пивко. Брат его Роберт много курил и тоже не очень вдавался в суть выступлений. Билл - это джентльмен. Он слушал ораторов так внимательно, что я боялся, как бы он не свалился со стула. Он очень устал, в его возрасте проехать почти день за рулем, под дождем - это большая нагрузка, к тому же мы с ним не забывали наливать и опрокидывать стопки.
   Потом началось общение между столами - рукопожатия, похлопывание по плечам. К нам подошел и представился докладчик - генерал со своей молодой и очень красивой же­ной. Поцеловав ей руку, я сказал, что она очень похожа на русскую, на что красавица отве­тила, что она американка. Я заметил, что у нас это прозвучало бы, что я советская, так как в СССР больше ста национальностей.
   Обращаясь к генералу, я спросил, не боится ли он, что мы с Юрой очень много цифр из его доклада записали. Генерал понял шутку, улыбнулся, а я тем временем продолжал: да, доклад интересный, но очень смахивает на доклады наших советских генералов. Все вы, военные, на один манер, всегда пытаетесь доказать слушателям, что не будь вас, не будь колоссальных военных расходов, все канет в тартарары. Отсюда у вас такие длинные до­клады, которыми вы долго и нудно (а я ведь выпил, и мне все разрешалось) пытаетесь убе­дить нас, налогоплательщиков, что другого пути нет.
   Билл, Ричард, брат Ричарда Роберт и подошедший Джерри слушали меня внимательно и не пытались прервать. Видя, что красавице-жене этот разговор не очень нравится, да и мне показалось, что я несколько заболтался, я перевел его в шутливое русло. Назвав меня интересным собеседником и пожалев, что не располагает временем для продолжения бе­седы, генерал, пожав мне руку, удалился, а мы стали прощаться.
   Все произошло так быстро и неожиданно, что, прощаясь со своими друзьями, до меня еще не доходило, что увидевшись через столько лет, сейчас расстаемся и, быть может, больше уже не увидимся.
   Сейчас, когда я пишу эти строки, я вспоминаю: Джерри искренне обнимает и целует меня как своего близкого друга, вот милая его супруга Джуди. Мы обнимаемся с Биллом и Маргрет, Ричардом и Элон, Робертом и его супругой и с сестрой Ричарда. Многие, очень многие подходили, жали нам руки, благодарили, желали счастливого пути, приглашали снова посетить Штаты, ведь теперь это так просто ("Просто для вас", - промелькнуло в голове).
   Мы уже собирались уходить, когда к нам подошла высокая, уже немолодая женщина из канадской делегации и попросила передать письмо ее московским друзьям. Марджери Николс - активный член организации "Ветераны за мир", бывший педагог. Она рассказала историю своей дружбы с москвичами. В школе она преподавала английский язык. Для со­вершенствования преподавания побывала во многих странах, в том числе и в Советском Союзе. Знакомилась с методами преподавания английского языка по контракту с Москов­ским пединститутом им. В.И. Ленина в одной из спецшкол Москвы, где приобрела друзей, с которыми сейчас переписывается. В войну была военным летчиком в женском подразде­лении, созданном военным ведомством США. Бывшие американские летчицы поддержи­вают связь с советскими "ночными ведьмами" - женским полком ночных бомбардировщи­ков. В настоящее время живет в Канаде. У нее пятеро детей, и всех она родила при помощи "кесарева сечения"...
   Вот что мне удалось запомнить из рассказа этой женщины, из ее удивительной судьбы. Просьбу ее мы, конечно, выполнили.
   Было уже поздно, а нам с Бэррами еще надо добраться до Баррингтона.
   Когда мы подошли к автостоянке, нам перегородила проход большая автомашина. Находясь в грустных чувствах, я не обратил внимания и стал обходить ее спереди, как вдруг через открытое стекло машины кто-то схватил меня за руку. Ба, да это же Ричард! Он знал, что наша машина стоит здесь, и ждал, чтобы еще раз попрощаться. Милые вы наши Фитцсиммонсы!..
   Пока выезжали из Бостона, в машине все молчали - все были наедине со своими мыс­лями, а когда вырвались на оперативный простор, Юра взял инициативу в свои руки. Он стал мне что-то смешное рассказывать. Дальше - больше, и уже через несколько минут (разрядка) мы с ним уже хохотали. Руфь, ничего не понимая, отчего мы хохочем, тоже начала смеяться.
   Я сказал Юре, что так вести себя неудобно: расскажи им, почему мы смеемся. И когда
   Юра ввел ее в курс дела, она протестующе подняла руки: не надо, больше не надо, иначе она не выдержит до дома. Мы поняли, почему она может не выдержать, и тут уже остано­виться было невозможно.
   Даже Джон смеялся от души.
   Утром он сказал, что Мария - поэтесса хочет пригласить нас к себе на обед, на "бощь". Что такое "бощь", мы не уточняли. Поедем - увидим.
   С утра начали паковать свои вещички, завтра утром уезжаем. Часов п одиннадцать позвонил Петро Мандич и пригласил нас на ужин. Посовещавшись с Руфь, я дал согласие.
   Дом Марии и Чартера находится в лесу. Рядом расположилось еще несколько при­мерно таких же двухэтажных домов. "Мы ведь поселились здесь коммуной - один за всех, все за одного, - объяснила нам Мария. - Был выработан и утвержден устав нашей коммуны. Года два-три все шло нормально. Потом одни стали жить лучше, другие хуже по ряду при­чин, и все нарушилось. Теперь разрыв увеличивается".
  -- Мы тоже хотели это сделать, но в рамках всей страны, - сказал я, - притом далеко не на добровольных началах. А что получилось? Лучше у нас живет тот, кто грабит, ворует, любым способом пробирается к власти. Мы сейчас пытаемся отстранить от руководства нечестных функционеров в государственных и партийных органах. Без этого невозможно построение правого демократического государства, но вся беда в том, что власть находится в их руках. У них армия, КГБ и они всегда пустят в ход эту силу, если увидят, что им что- то угрожает.
  -- Так какой же выход, Вилли? - растерянно спросила Мария.
  -- Если идти путем выборов и парламентской борьбы, это растянется на годы. Но дру­гого пути я не вижу.
   Я пытался как-то понять ее интерес к нашей стране с точки зрения того, что она пы­талась на нашей модели большой коммуны проанализировать развал их коммуны, состоя­щей из нескольких семей. Причем интеллектуальный, духовный, образовательный уровень этих людей был, безусловно, значительно выше нашего и подбирались они добровольно, единомышленники в своей идее, а вот не получилось.
   Поэтому и держалось у нас строительство коммунистического общества только на силе, причем страшной силе, когда десятилетиями уничтожались не только инакомысля­щие, но и те, которые и не представляли, что мы строили.
   Придя к власти, Горбачев увидел, что та политика, которая проводилась партийной верхушкой, привела громадную страну к экономическому краху, а соответственно и приве­дет к краху партийной элиты, поэтому решил дать некоторую свободу, демократию и глас­ность, направив их на критику (старая схема всех наших деятелей) своих предшественни­ков.
  -- Думай, Мария, думай, почему у вас не получилось, а заодно проанализируй и нашу неудавшуюся модель. А сейчас - давай показывай свое хозяйство!
   На громадные валуны, разбросанные природой, были положены мощные деревянные бревна, на которых и стоял их дом. Это подчеркивало, что его хозяева во всем ищут ориги­нальность.
   Поднявшись по крутой лестнице, мы вошли в дом. Здесь тоже все было оригинальное. Комнаты располагались на разных уровнях, и было такое ощущение, что ты ходишь по го­рам. Осмотрев дом, расположились в большой комнате, где Чартер показал диапозитивы о нашем первом дне пребывания у Бэрров. Я попросил Чартера проявить и по возможности отпечатать кадры с пленки, которую я заснял во время путешествия по Штатам, и при слу­чае переправить к нам в Союз, что он и сделал потом.
   Хозяйка пригласила к столу. Мы с Юрой вспомнили, что нас обещали угостить каким- то оригинальным блюдом. Был салат, пиво, вино, а потом хозяйка, заменив тарелки, начала накладывать в тарелки какую-то пюреобразную массу из красной свеклы. Это и был фир­менный "бощь". Мы с Юрой переглянулись и едва сдержали смех.
   Мария, наверное, где-то вычитала, что у русских любимое блюдо - борщ и решила нас удивить. Мы были благодарны ей за заботу, но борщ у нас готовят пожиже и овощи не протирают. Но об этом мы промолчали, чтобы не обижать хозяйку.
   Потом Чартер показал свой огород, расположенный на лесной поляне. Земля, видать, была хорошая, "натуральная", поэтому и кукуруза, и свекла, и картофель - все было круп­ным и хорошо ухоженным. Видимо, он занимался этим делом с удовольствием и любовью. Вот тебе и дизайнер!
   Гордость хозяина - "японский уголок". Здесь с каким-то потаенным смыслом были уложены камни, а посередине находился бассейн с плавающими в нем рыбками. Вода в бассейн подавалась через фильтр с добавкой кислорода. Наверное, и огород, и "японский уголок" украшали жизнь хозяина, делали ее полноценнее.
   Политика Чартера почти не интересовала, он был человек творческий, человек дела - и на кой черт ему эта политика! Детей у Марии с Чартером не было, и они взяли сироту из больницы. Мальчик поначалу болел, но они его выходили и сейчас он учится в школе. Крупный, симпатичный мальчик - мулат. Вот такая эта семья, пытающаяся в чем-то жить по образцу "города солнца", хотя из этого пока ничего не получается.
   Блажен, кто верует. Расставаясь, я пригласил Марию и Чартера к нам в Союз. У Марии будет возможность, кроме всего прочего, обогатиться нашей "коммунистической" практи­кой, познакомившись с которой, она может трезво и беспристрастно судить о своей ком­муне.
   Боюсь, что насчет практики она приняла это всерьез. Такие люди - немного не от мира сего. Но, тем не менее, мы приобрели хороших друзей. Они живут по своим законам, им это нравится, и никто не навязывает им "единственно правильный образ жизни".
   В шестом часу появились Петро и Джина и привезли нас к себе. У Мандичей хороший дом с гаражом и участком. Три машины. Живут втроем. Дочь Марийка заканчивает инсти­тут и будет определяться с работой. Красивая, краснощекая, веселая Марийка на вид типич­ная хохлушечка. Мать англичанка, отец - украинец, а она американка.
   С Юрой они сразу же нашли общий язык, а потом к ним подключилась Джина - и так они почти весь вечер провели вместе. Видно, Юра им очень приглянулся. Когда мы проща­лись, они прямо спросили его, правильно ли он делает, что возвращается в Союз. На первых порах они готовы оказать ему помощь в устройстве жизни, и Юра обещал подумать. Петро весь вечер допытывался у меня о жизни в нашей стране, поменялось ли что-нибудь с дово­енного времени. Ему очень хотелось побывать на Родине, хоть бы одним глазком взглянуть на милые сердцу места, где он появился на свет.
  -- Вот ты увидел, как мы, американцы, живем, - в который раз убеждал он меня. - Не жалеешь ли, что тогда, в сорок пятом, не поехал в Америку? Ты бы тоже так жил. Может, даже получше. Был бы свободным человеком. Ты не правильно поступил, Володя!
  -- Нет, Петро, - упорствовал я и в который раз повторял одни и те же слова. - Я не жалею, что вернулся на Родину. И это не для красного словца сказано. Где родился - там и пригодился. А, во-вторых, мне, слава Богу, удалось пожить с отцом и матерью, а это, согла­сись, большое счастье.
  -- Да, но ты жил бы здесь в тысячу раз лучше материально, - продолжал свою песню Мандич. - Если бы ты затратил тут столько труда, работая и учась в школе, институте, ас­пирантуре, ты бы мог стать миллионером.
  -- Ну, так уж и миллионером! - засмеялся я, хотя сама мысль о богатстве слегка поте­шила мое самолюбие. - Все в нашей жизни относительно, Петро. Я прожил жизнь далеко уж не так плохо и считаю, что мне даже повезло.
  -- А хотелось бы тебе сейчас, после всего виденного, остаться в Штатах? - спросил Петро.
  -- Ты знаешь, я сам задумываюсь над этим. Судя по всему, у нас назревают события, которые добром вряд ли закончатся. Мне лично не страшно, я свое отжил, но у меня дети.
  -- Так оставляй здесь Юру, он устроится - вызовет сестру, а там, смотришь, и вы пе­реберетесь, - уговаривал Петро. - Ты же как-никак ветеран американской армии.
  -- Юру, говоришь, оставить. Ему уже 27, взрослый парень, как-будто и не глупый. Пускай сам решает, это дело серьезное, я возражать не стану.
  -- Ты напиши, как будут складываться дела. Тогда я смогу поехать к себе на Родину, поклониться земле предков, а то из печати не очень-то и поймешь, что там у вас делается, - попросил Петро.
  -- Я-то напишу, это мне ничего не стоит. А вот получишь ли ты мое письмо - это боль- шой-большой вопрос. - И я рассказал о моей "переписке" с Ричардом, которая напоминала улицу с односторонним движением.
   Было уже поздно, но хозяева не торопили нас с уходом. Я наблюдал, как, мило распо­ложившись втроем на диване, рассматривают семейный альбом Джина, Марийка и Юра. Беседе их не видно конца. Они рассказывали друг другу о своих семьях, привычках, взгля­дах. Сидели и беседовали давние друзья, которые давно не встречались.
   Когда мы подъехали к дому Бэрров, свет в столовой еще горел, хотя было довольно поздно.
  -- Ты хорошенько подумай, Юра, о чем мы с тобой говорили, - обнимая его, сказала на прощание Джина.
   ...Джон и Руфь, видимо, хотели в этот вечер поговорить с нами, но так получилось, что мы засиделись у Петра с Джиной.
   Извинившись за опоздание, усаживаясь за стол, я сказал, что выспаться мы можем и в самолете, а сейчас готов сидеть с нашими милыми хозяевами до самого отъезда. Не знаю, правда, как наш шофер, а мы спать не хотим.
   И вот последний завтрак у Бэрров.
   Вся семья в сборе, даже Даниэль, вечно занятый своими велопробегами. Он сидит в ультраразукрашенной футболке, на дикую зависть Юре, и завтракает с нами.
   Почти не разговаривали, только Юра расспрашивал Даниэля: есть ли возможность со своей командой приехать в Советский Союз на соревнования, ведь, судя по результатам Даниэля, у него есть шанс для участия в международных соревнованиях. У нас велоспорт мирового класса, да и трек в Крылатском один из лучших в мире. Во всяком случае, так пишет наша спортивная пресса.
   В Бостонском аэропорту таможенник, посмотрев на нашу картонную коробку и чемо­дан, спросил:
  -- Есть ли что-нибудь, запрещенное для провоза?
   Я начал открывать чемодан, но тут подошел Джон и, показав свою карточку с фото­графией, что-то сказал таможеннику. Тот ответил "о'кей" и поставил наши вещи на кон­вейер.
   Мы обнялись. Я выразил Бэрру самую сердечную благодарность за все и высказал уверенность, что мы еще обязательно встретимся. Джон сказал по-русски: "До свидания", я ответил: "Гуд бай" - и мы пошли на посадку.
   Когда мы сидели в нью-йоркском аэропорту после регистрации билетов и ждали ко­манды на посадку, к нам подошла симпатичная женщина средних лет и, бросив к нашим ногам баул, произнесла по-русски:
  -- Посмотрите за вещами, пожалуйста. Я сейчас приду, - и направилась к выходу. Мы с Юрой переглянулись.
   Я его спросил: "Ты откуда ее знаешь?" - но Юра сам хотел спросить меня об этом. Она возвратилась минут через десять и представилась
  -- Сима. Русская, по профессии - стюардесса. Семнадцать лет назад уехала из Союза, выйдя замуж за еврея, а сейчас живет в Нью-Йорке одна. Второй раз за счет отпуска едет в ФРГ. Очень хочет там устроиться на работу. Здесь, в Штатах, она летает на дальних рейсах: Гонконг, Сидней, Веллингтон - страшно устает.
   В ФРГ хочет перебраться из-за лучших социальных и пенсионных условий, и страна ей очень нравится. Перебраться не так-то просто, но она надеется на помощь.
   Спросив о наших впечатлениях о Штатах и увидев восторг в глазах, сказала, что это внешняя сторона медали. Работать в США не так-то просто, все время чувствуешь себя в напряжении, как натянутая струна.
   "Вот, - подумал я, - семнадцать лет прожила в Штатах, а адаптироваться не смогла. Не так все просто".
   - Сима, а ты думаешь, что в ФРГ будет лучше? - спросил я. Она пожала плечами и слово в слово повторила то, что уже говорила: там пенсия раньше и больше, и с жильем у них лучше и дешевле.
   Симе на вид лет 35, и она уже думает о том, как и где ей предстоит определить свою жизнь в старости. Вот и мотается этот русский человечек по белу свету, ищет свое счастье. Нет у нее ни семьи, ни детей, хотя есть призрачная Родина, которую она боится, как черт ладана.
   Бедная Россия, куда только не раскидала судьба твоих детей! Какая страна может вот так просто отвергнуть своих граждан, а ведь все они, где бы ни жили, оставили свои корни там, в родной и неласковой земле. Мне не так уж много довелось бывать за границей, и, не считая трех лет в неволе, я не встречал равнодушных к своей Родине людей, к тому месту, где они появились на свет. Это не зависит от человека. Это заложено в крови, мозгах, клет­ках. Вот и сейчас, в самолете, Сима принесет нам то какую-нибудь закуску, то напиток. Она хочет сделать нам что-нибудь приятное. Это выражение ее чувств к своей Родине, не к немцам и американцам, а к свои родным землякам.
   Когда мы расставались с Симой во Франкфурте-на-Майне, мне стало страшно жаль ее. Мы скоро будем дома, на Родине. Нас там ждут. А кто встретит ее? Кому она нужна и кто нужен ей?
   Эх, Россия, Россия...
   МЕНЯ ПРИЗНАЛИ УЧАСТНИКОМ ВОВ
   Я уже писал о той "помощи", которую мне оказал Соловьев - сотрудник органов, ку­рирующий наш главк, во время оформления моей поездки в Штаты. Он просил, когда я приеду, рассказать о "загнивающем" капитализме. Напутствий мне никаких не давал, но его наверняка интересовала моя оценка виденного - ведь я буду об "этом" рассказывать направо и налево.
   Вернувшись из США, я, конечно, сообщил куратору, что видел, какое впечатление на меня произвела жизнь моих однополчан и вообще американцев, иллюстрируя все это газе­тами, журналами, фотографиями, на которых был запечатлен и сам.
   Насмотревшись и наслушавшись, Соловьев рассказал мне случай, когда он около 20 лет служил в органах с одним человеком и не знал, что тот выдает себя за другого, все это вскрылось совершенно случайно (деталей я уже не помню). Мне показалось, что рассказы­вает он это неспроста. Видно, мое "раскрытие" было предметом специального разбора в органах. Как-никак, я все же был заместителем начальника главка Государственного коми­тета Союза, номенклатурным деятелем, а они, чекисты, ничего не знали о моем "страшном" прошлом. Это был прокол в их работе, и еще какой.
   Не знаю почему, но Соловьев как бы "между прочим" рассказал почти обо всех моих "грехах". Кроме того, что я был в оккупации, что "добровольно" поехал в Германию, им были известны мои "похождения" и в селе, и на кирпичном заводе, с которого я удрал, как с "трудового 'фронта". Уже за одно это можно было намотать приличный срок.
   Рассказал он обо мне больше, чем я сам о себе знал. Оказывается, я со своим родствен­ником, который служил в полиции при немцах, принимал участие в карательных операциях против партизан и был даже ранен! Я спросил Соловьева, не спутал ли он меня с кем-ни­будь. Но он называл такие "факты" и "подробности", что боже ты мой...
   Да, был у меня родственник, который после плена вернулся в село и, припертый об­стоятельствами, вынужден был пойти в полицию. Но до моего угона в Германию полиция нашего села (это я точно помню) ничем себя при немцах не "проявила", разве что по угону молодежи в Германию. Правда, нагло вел себя начальник полиции Летык, но и он, по-мо­ему, никого не убил и ничьей хаты не сжег. Мой "неродной" родственник Алексей Ланчин- ский, видно, тоже при немцах не "отличился". Когда пришли наши в сентябре 1943 года, его не судили, не арестовали, а забрали в штрафбат (а куда же еще?), где он искупил жизнью своей вину перед Родиной. Летык тоже отвоевал свое и, как рассказывают, имел даже бое­вые награды. Считая, что все в прошлом, он решил возвратиться в родные края. Когда в селе узнали, что Летык едет домой из районного центра, несколько человек подкараулили его в лесу и убили, учинив самосуд. С этим случаем никто не разбирался. Так решил "народ".
   В порыве откровенности рассказал я Соловьеву и про инцидент с председателем кол­хоза Попко, почему и каким образом я удрал с кирпичного завода, тем самым дезертировав с трудового фронта. Как бы подводя итог нашего разговора, Соловьев произнес:
  -- Родились вы, Владимир Терентьевич, под счастливой звездой. Сколько лет шли по лезвию бритвы!
   В этот момент мне даже стало страшно. Любого из этих "грехов" в те далекие времена было достаточно, чтобы меня "забрить" и надолго. Мой испуг прервала злость, и меня про­рвало. И чем больше я говорил, тем больше заводился. Я перешел почти на крик, а потом, спохватившись, что ничего этим не докажешь, уже почти спокойно продолжал:
  -- Виктор Иванович, а если серьезно, в чем же мои "грехи" перед народом? Разве я виновен, что моего отца в 1937 году посадили в тюрьму, и мы оказались на Украине, кото­рую потом оккупировали немцы? Потом Германия, инциденты с председателем колхоза, директором кирпичного завода, сокрытие моего участия в войне против немцев... А знаете ли вы, что значит быть сыном "врага народа" почти всю жизнь? Теперь вот меня удивляет, что я в детском возрасте якобы принимал участие в акциях против партизан. Кто же вам
   стучит об этом и почему вы не привлекаете этого "некто" за злостную дезинформацию?
  -- У вас на родине имеются "доброжелатели", Владимир Терентьевич,- как бы мимо­ходом заметил Соловьев, усмехаясь.
  -- Виктор Иванович, они у каждого есть, тем более, если в них заинтересован ваш брат.
  -- Вы так и хотите меня в чем-то уличить, - сказал куратор. - Неужели вы не видите, что органы наши уже не те. Не те люди у нас работают. Если бы ничего не изменилось, разве мы смогли бы с вами вот так сидеть и разговаривать?
  -- Извините, Виктор Иванович. Я готов поверить, что вы перестраиваетесь, хотя для вас сделать это будет ох как тяжело! Притом не от вас это, как я понимаю, зависит. У вас есть хозяин, для которого потерять власть - смерти подобно.
  -- Вы имеете в виду партию?
  -- Причем здесь партия? Все решает ЦК при нашем "единодушном одобрении", а вы её щит и карающий меч. Любое указание сверху - закон. Возмутиться, выступить против - это все равно, что поставить себя в положение врага народа. И здесь вы уж тут как тут.
  -- Ну, это вы уж слишком, Владимир Терентьевич, - пытался прервать меня Соловьев, но не тут-то было.
  -- Вот вы говорите, что перестраиваетесь. А скажите, пожалуйста, почему ваши органы не сокращаются? Для чего вы продолжаете держать под контролем каждого человека? За­чем вам в каждом коллективе свой "добровольный" помощник? Неужели у нас так много людей, угрожающих государственной безопасности? Мне хотелось бы, - продолжал я, - чтобы вы поняли, чем вызвана моя такая горячность. Наверное, у меня имеются для этого основания. Всю жизнь я ощущаю за спиной ваше дыхание (не ваше личное). Этим недугом поражены, как мне кажется, очень многие. Причем, беспричинно. И органы поддерживают это, стараясь держать людей в страхе.
   Давайте вспомним наше с вами знакомство. О том, что в нашем главке имеется "ваш человек" и не один, это для меня не было секретом (где их нет?). То, что органы заинтере­совались мной, я понял, когда меня заставили переписывать (уже в который раз за мою жизнь!) биографию по прилагаемому вопроснику. Так как у меня за последние годы ника­ких изменений не произошло, чутьем я понял: если органы зашевелились, значит у них что- то на меня появилось. Я обратил внимание на пункт: имеете ли вы или ваши родственники связь с заграницей? К тому времени у меня никаких связей с зарубежьем не было, а у дочери была подружка финка, и Ирина поддерживала с ней регулярную связь и письмами, и даже по телефону. Решив проверить, из-за этого ли пункта меня побеспокоили, я написал био­графию и сознательно опустил ответ на этот вопрос. Конечно, последовала команда - пере­писать. Пришлось звонить дочери в Норильск, где она тогда жила, и уточнять фамилию и имя ее финской подружки. Ответив на этот вопрос, я больше автобиографию не переписы­вал.
   Теперь давайте вспомним, при каких обстоятельствах мы с вами познакомились. Ведь вы далеко не с каждым идете на личное знакомство. Напомню: мы увидели друг друга в 1986 году, когда вы, получив "сигнал" от начальника главка и представившись по телефону сотрудником при советнике председателя Госснаба, попросили меня встретиться после ра­боты не в моем кабинете, а в кабинете другого главка. Хотя до начала встречи было не так уж много времени, мне удалось уточнить у ваших "добровольных помощников", кто вы такой. То, что вы назначили мне встречу в другом месте, это понятно: для такого разговора необходима соответствующая техническая подготовка. Я только не мог понять, чем вы­звана эта встреча, но знал четко, что вы зря ничего не делаете. Наверняка после моего "рас­крытия" и "сигнала" начальника, началась очередная проверка моего естества. Познако­мившись, вы стали меня расспрашивать о делах на строительстве курируемого мной, как уполномоченного Госснаба Союза, Саянского алюминиевого завода.
   О том, что это "разминка", и ежу было понятно, и я, рассказывая о ходе строительства, думал, что ему надо? О том, "что ему надо", мне стало известно через пару дней, когда один из заместителей начальников управления Госснаба, встретив меня в коридоре комитета, между прочим заметил, что он был свидетелем разговора моего шефа с Соловьевым, когда тот сказал Соловьеву, что у Куца, мол, имеются какие-то "грешки" с военной поры. Для чего шеф это сказал, товарищ не понял. Он-то не понял, а для меня все стало ясным, как Божий день. Будучи одним из тридцати уполномоченных Госснаба на весь Союз, я проявил себя, наверное, не с худшей стороны. Доводилось мне выступать и на президиумах Сов­мина, получать хорошие отзывы о моей работе некоторых Министерств (особенно мини­стра цветной металлургии Союза Ломако П.Ф.), несколько раз на совещаниях отозвался по­ложительно обо мне и наш председатель. Все это показалось опасным для моего 70-летнего шефа, и он решил действовать выработанными системой методами. Вот он и подбросил, Виктор Иванович, вам вопросик, а вы тут как тут... Ведь сигнал поступил не от кого-нибудь, а от самого начальника главка! Вот и дело нашлось при вашей "занятости". Попробуй не прореагируй! Вот так мы с вами и познакомились. И стали по вечерам переливать из пу­стого в порожнее. А не прояви я умение и трудолюбие, работая, как другие, не высовываясь, мы бы с вами не познакомились. Во всяком случае, я бы мог и не знать, кто меня "курирует" в отделе при советнике председателя.
   Слушая меня, Соловьев не перебивал, хотя иногда хотел прервать, как бы давая по­нять, что я здесь не прав.
  -- Инициатива наказуема, ведь не зря так говорят, - сказал я, заканчивая разговор. - А вы говорите, что перестраиваетесь. Поступил сигнал, и все поехало по старому руслу - был бы человек, а дело всегда состряпать можно. Так, кажется, говорили ваши предшествен­ники? Правда, времена не те, но кто знает, что будет завтра?
  -- Ну, того, что было, уже не будет, - как бы успокаивая меня, сказал Соловьев, про­вожая меня к дверям кабинета и, может быть, раскаиваясь в том, что вообще затеял этот разговор.
   Еще одна встреча с моим "куратором" произошла где-то через полгода, когда я про­читал в "Неделе", что западные немцы собираются выплачивать компенсацию советским людям, угнанным во время войны в Германию на каторжные работы. Я решил обратиться с письмом в посольство ФРГ или же просто сходить туда, чтобы уточнить кое-какие детали. Памятуя, что я могу посещать иностранные посольства, только поставив в известность "компетентные органы", я решил проинформировать Соловьева, а то, чего доброго, еще "зарубит" меня при очередной поездке за рубеж..
   В отделе советника мне сказали, что Соловьев ушел на пенсию, но в данное время работает помощником у заместителя председателя комитета, и дали его номер телефона. Я решил, что мне лучше переговорить по этому вопросу с ним, так как мы уже знали друг друга.
   Встретившись в вестибюле комитета (другого места в комитете для таких переговоров не нашлось), я рассказал о цели моего визита. Выслушав меня, Соловьев сказал, что теперь нет необходимости ставить в известность органы и что можно встречаться с кем угодно. На что я ответил, что лучше посоветоваться, чем потом оказаться невыездным.
  -- Вы что, собираетесь опять куда-нибудь поехать? - спросил Соловьев. .
  -- Нет. Сейчас - нет, но вдруг придется поехать к сыну?
  -- А где он у вас? В Штатах?
  -- Нет, живет в Париже. В Штаты ехать не захотел, хотя у него там много друзей, да и английский он знает хорошо.
   Уточнив, как сын оказался в Париже, Соловьев покачал головой:
  -- Он ведь не уехал, а удрал.
  -- Да, Виктор Иванович, удрал. Я неправильно выразился. Уезжают и приезжают ведь в нормальное Государство, а у нас, как из тюрьмы, надо удирать. Так вот, удрал - и ему там, слава Богу, нравится. Вот только жалуется, что очень тяжело дается французский. Но он у меня способный - осилит.
   В этот момент меня так и подмывало выдать ему все, что я о нем думаю. Вот деятель, не успел уйти на пенсию - а ему уже и должность заготовлена! С хорошим окладом, при­вилегиями, соответствующей поликлиникой, больницами, санаториями и т.д. И остается он на страже нерушимости и безопасности системы, которая его содержит не как простого со­ветского человека, который создает материальные блага, а как действующего резерва КГБ.
   Помнится, говорил он мне, что КГБ перестраивается. Не смогут по сути своей изме­ниться методы и идеология этого органа. Проверенный десятилетиями и отлаженный меха­низм не поддастся никакому обновлению. И ни о какой свободе общества не может быть и речи без демонтажа этой страшной структуры власти. Эта организация призвана традици­онно исповедовать идеологию насилия. А он мне толкует, что мой Юрка удрал. Да, удрал! И правильно сделал. Инженер-металлург-цветник, в совершенстве знающий английский, а теперь и французский языки, не глупый, он безусловно пригодился бы своей стране, но разве мог он жить на те 145 рублей в месяц при том нищенском существовании, которое он здесь влачил бы, изворачиваясь, как уж. Он не только стране необходим, а в первую очередь - мне. Разве это не травма - на старости лет жить без сына?
   Да, дорогой кэгэбист, удрал мой сынишка, как и многие, не желающие быть рабами в своей стране. И еще больше, я уверен, убегут. С кем же останется наша бедная Россия? Бегут-то не худшие, ищущие легкой жизни, а хорошие, толковые люди, которые не хотят, да и не могут смириться с той жизнью, созданной системой, на страже которой ты денно и нощно стоишь.
   Трагедию моего сына и ему подобных очень хорошо выразил еще в середине XIX сто­летия французский поэт Шарль Бодлер. И не все ли равно, о какой родине он говорит в своих пронзительных стихах?
   За что любить тебя?
   Какая ты нам мать,
   Когда и мачеха бесчеловечно злая,
   Не станет пасынка Так беспощадно гнать,

Как ты детей своих казнишь, не уставая?

   Все это время я не прекращал хлопоты, чтобы меня признали участником Великой Отечественной войны. В январе 1991 года из США пришел документ за подписью прези­дента национальной Ассоциации Четвертой дивизии, удостоверяющий, что я являюсь по­жизненным почетным членом национальной Ассоциации этой прославленной дивизии. Так оценивалась моя служба в Четвертом механизированном разведотряде Четвертой дивизии. Отмечалась моя "неоценимая помощь", как было сказано в документе, отряду и дивизии в целом.
   4th INFANTRY DIVISION

0x01 graphic

   WHEREAS according to testimony by Sgt. Robert' Nystrom, Sgt. Eugene Haley, Cpl. Wil­liam T. Riiska and PFC Robert Ritzsimmons, for­mer members of the 4th Reconnaisance Troop Mechanized of the 4th Infantry Division, Vladi­mir "Willie1' Kutz did serve honorably with the 4th Reconnaisance Troop in Gormany in the spring of 1945 and
   WHEREAS his notions did gave invalua­ble assistance to the МП of the 4th Recon- naisancc Troop and thereby to other units of the 4th Infantry Division
   HOW THEREFORE I, Gerry Cramp, Na­tional President of the National 4th Infantry (Ivyl Division Association, hereby declare Vladiair Kutz of Moscow in the Soviet Union to be an Honorary Member for Life in the National 4th In­fantry Association.
   IS TESTIMONY WHEREOF I have set my hand at Narraganeett, Rhode Island this 5th day of May. H.D. 1990.
   President
   National 4th Inf. Div. Assn.
   Президент Ассоциации подписал этот документ 5 мая 1990 года. Я же получил его во второй половине января 1991 года, о чем я сообщил письмом, в котором выражал свою благодарность американским ветеранам.
   Поняв, что советский комитет ветеранов войны мне не помощник, я решил обратиться во Всесоюзный Совет ветеранов войны и труда, тем более, что заместителем председателя Совета был Долгих В.И. Бывший кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС Владимир Иванович Долгих знал меня лично по совместной работе на Норильском горно-металлургическом комбинате, где он работал вначале главным инженером, а затем директором комбината. Принял он меня как старого знакомого, выслушал мою просьбу с интересом (он, конечно, ничего не знал о моей "американской эпопее"). Сказал, чтобы я все изложил в письменном виде. Что от него зависит, обещал сделать. Правда, особых иллюзий я не питал, но решил использовать и этот шанс.
   Где-то через месяц появилась еще одна возможность. В очередной передаче "Кто есть кто" по центральному телевидению комментатор Игорь Фесуненко объявил, что в конце марта в этой рубрике будет выступать министр обороны маршал Язов Д.Т. Мне подумалось, а почему бы не использовать и этот канал для решения своего вопроса?
   Разговаривая со мной по телефону, Фесуненко заинтересовался, он пообещал вклю­чить "мой сюжет" в передачу, для чего запросил у меня материал (газеты, журналы, копии документов). Пару раз мне звонил генерал Кошуба из Министерства обороны, расспраши­вая о моей жизни в годы войны.
   30 марта, повествуя мою "необыкновенную историю" (выражение Язова), маршал спутал место моего перехода из американской в советскую армию - вместо реки Эннс назвал Эльба, вместо 7-й армии, в которой я воевал, назвал 1-ю. Это мелочи. Главное, на весь Союз было заявлено, что он, министр, постарается положительно рассмотреть вопрос моего участия в войне.
   Необходимо отметить, что Фесуненко обратил внимание маршала на то, что, кроме меня, в рядах Сопротивления в разных странах воевало с оружием в руках много наших соотечественников. Многие имели за это награды других стран, многие погибли в боях.

0x01 graphic

  
   Разве они не участники войны? Язов подтвердил, что это несправедливо. (Потом появилось специальное постановление правительства по этому вопросу.)

Автор-вручает свою книгу-Долгих Владимиру Ивановичу.Ц ОнимноголетработаливНорильскеЦ

   1Г
   Казалось бы, дело сделано, но не тут-то было! Через пару дней, когда я забрал свои материалы у Фесуненко, обнаружил среди газет и журналов свое заявление на имя Язова и другие документы. В тот же день позвонил в Министерство обороны генералу Кошубе: как же, мол, министр будет принимать решение, если все документы находятся у меня? Генерал ответил, что они не очень-то и нужны. Ведь он все, что его интересовало, записал.
   Мне было непонятно, как можно принимать решение по записям, принятым по теле­фону, о чем я и сказал генералу. Тогда он, согласившись со мной, сказал, чтобы я привез документы ему в Министерство. Так мне впервые довелось побывать в нашем отечествен­ном Пентагоне. При встрече генерал расспрашивал меня о том, понравилась ли мне телепе­редача.
   - Мое мнение будет не совсем объективным, - сказал я. - Ведь в передаче речь шла обо мне. Конечно, для меня это здорово.
   Но при этом высказал мнение, что Язов не тот министр, который располагает к себе после известных событий в Баку и Тбилиси, где были применены воинские подразделения.
   Хоть генерал Кошуба и не согласился со мной, но документы принял. На мои попытки разъяснить кое-какие детали и подробности сказал, что все хорошо помнит и попросил у меня телефон генерала Борисова - председателя комитета ветеранов 5-й гвардейской воз­душно-десантной дивизии. Обещал ему позвонить, так как я сказал, что Борисов хочет по­дарить министру книгу о нашей дивизии, а они с маршалом учились в одном потоке в Ака­демии Генерального штаба.
   Вышел я из Министерства без всякой надежды на успех. Выходит, что все было сде­лано для "галочки", как и все, что мы делаем в плановом порядке. Однако, к счастью, я ошибся.
   6 мая 1991 года мне позвонили из райвоенкомата и попросили привезти две фотокар­точки 3x4 для удостоверения участника ВОВ. Военком-полковник сказал мне, что 8 мая в 10 часов мне будет вручено удостоверение, на что я ответил, что, к сожалению, не смогубыть в указанном месте. Дело в том, что в это время в Доме Советской армии у нас назна­чена встреча ветеранов нашей 5-й гвардейской ВДД. За много лет вновь съехались они в Москву, чтобы отпраздновать День Победы. Я должен выступить на сборах с воспомина­ниями о встрече на Эннсе американских и советских войск. Об этом я сообщил военкому. Он куда-то звонил, с кем-то совещался, советовался, потом сказал: если я не возражаю, то он вручит мне удостоверение самолично. Какие могут быть возражения? Тем более, что полковник сам воевал, правда, в Афганистане.
   После того, как мне вручили документ, я сказал, что, поскольку я человек сугубо штат­ский, то отвечу не по-уставному:
   - Служил и служить буду своему несчастному народу и своей многострадальной Ро­дине. А насчет того, полковник, что ты извинился передо мной, что признание моего уча­стия в войне пришло так поздно, то это не твоя вина...
   На прощание военком пообещал, что через некоторое время мне будут вручены при­читающиеся ветерану правительственные награды.
   С грустью на душе покидал я военкомат. Но и с некоторой долей гордости. Как ни крути, а все же правда восторжествовала, успокаивал я себя. Хотя ждать этого пришлось целых 46 лет.
   АНТИСОВЕТЧИК
   В Соединенных Штатах у меня, начиная от полковника Джона Бэрра и кончая въед­ливыми журналистами, допытывались: как же я мог вступить и десятилетия быть членом партии, которая стоит во главе самого тоталитарного в мире государства? Ведь на совести этой партии миллионы невинных жертв. Я им пытался объяснить: когда и почему я вступил в партию, что если бы я не был членом этой партии, то, пожалуй бы, никогда не приехал в Америку и не смог бы беседовать с вами. Вижу, что от этой партии ничего хорошего ждать не приходится. Но я вступал в нее, когда Хрущев осудил культ личности Сталина и, каза­лось, вот-вот забрезжит свет в конце длинного тоннеля. Какое-то время надеялся на моло­дого Горбачева, взявшегося перестраивать страну, но, к сожалению, он ведет нас к тому же "светлому будущему". Думаю, что я свои взгляды пересмотрю, только не считайте, что вы меня сагитировали: я приму решение сам, без всякого давления извне.
   По приезде в Москву - и все последующее годы - участвовал почти во всех крупных мероприятиях, проводимых нарождающейся демократией. Пишу это потому, что у многих людей, особенно живущих в Москве, где как нигде в стране, имеется возможность больше видеть и слышать, общаться с Западом, когда начался эволюционный процесс.
   В конце 1989 года мой сын с товарищем уехал на Запад и не вернулся. Перед отъездом он спросил меня, не отразится ли это как-то на моей судьбе, если он там останется.
   - Тебе уже двадцать семь, - сказал я. - Решай свою судьбу, как посчитаешь необхо­димым. Оставайся только честным человеком.
   Как пенсионер, я находился на партийном учете в первичной организации КПСС при домоуправлении. Надо было присутствовать на партийных собраниях, чтобы видеть зам­шелых тараканов с одной извилиной в голове, которых создала система. Отставники и быв­шие управленцы на каждом сборище доказывали, кто из них больше сделал для Советской власти, кто из них "более ценен для партии". А что творилось, когда по разнарядке для партийной организации выделялись для продажи телевизор, холодильник или мебельный гарнитур! Сколько после этого появлялось анонимок и заявлений, справок и объяснений!
   В парторганизацию направлялись комиссии, состоящие из таких же "активных" чле- нов-пенсионеров, большинству которых копаться в грязном белье доставляло большое удо­вольствие. Казалось, что они этим и живут, поддерживая свой тонус валерьянкой, валидо­лом и нитроглицерином.
   В то же время подъезды и лестничные площадки были захламлены, лифты часто не работали, мусор не вывозился, двери фактически во всех подъездах побиты и поломаны. Во всем микрорайоне не было ни одной детской площадки, даже песочницы, ни одного спор­тивного сооружения. Темными ночами не светил ни один уличный фонарь. Надо было ви­деть, что творилось в наших продовольственных магазинах, а их у нас три, не считая "Лейп­цига", - этот пока особенный, туда большинство товаров приходило из-за "бугра", в упа­ковке.
   Овощи, видать, в поле, а потом и на базе, грузили даже не вилами, а лопатами. Грязь и гниль! Не хочешь - покупай на базаре, а туда только и идти с нашей пенсией. Обвесы и обсчеты на каждом шагу - и попробуй скажи. Сразу же из подсобки выходит, так называе­мый складской рабочий, с побитой мордой, залитыми алкоголем глазами, он тебе объяснит - что, как и почем. На вопрос, а где же был участковый милиционер, отвечу не таясь: он собирал дань с жуликов и хулиганов за то, чтобы их не сажали. (Читатель, дорогой, я пишу не из головы, а с натуры!) Жил я на первом этаже, утром выглядывал в окно и видел, как крысы на мусорной свалке дрались за кусок тухлого мяса. Они, как и мы, люди, не могли по-хорошему договориться, поделить по-честному. И все это приходилось видеть сразу же после визита в США.
   Встав на партучет в ДЭЗе, я на собрания не ходил, в активной жизни не участвовал, и никто меня за это не корил. Активистов хватало, а секретарю во время уплаты взносов го­ворил, что нездоров.
   И вот я являюсь на очередное партсобрание с заявлением о выходе из рядов КПСС. Поскольку я вступал в партию по ее уставу - по уставу и должен выйти из нее.
   Когда секретарь партийной организации объявил, что Куц снимается с учета в связи с выходом из партии, по-моему, до большинства присутствующих смысл сказанного не до­шел.
   Секретарем парторганизации был мой сосед, с которым мы работали в Норильске, а потом и в Главке, - человек в общем порядочный, но "шибко партийный".
   Мое заявление на партийном бюро не рассматривалось, а было вынесено сразу на об­щее партсобрание, так как с таким делом пришлось заниматься впервые.
   Секретарь, держа мое заявление в руках, сказал, что оно написано мелким почерком и пускай, мол, Владимир Терентьевич прочитает его сам. Он побоялся брать на себя такую ответственность.
   Когда я стал читать, воцарилась тишина, только в задних рядах кто-то из опоздавших хлопал откидными сидениями.
   Вначале начался ропот в первом ряду - шепот, недоумение, отдельные выкрики, вы­ражающие возмущение. Потом некоторые стали вставать и кричать: "Пролез в партию, чтобы получше устроиться, а теперь она тебе не нужна!" На что я сказал: "Дайте мне про­читать, и вы поймете, что я вступал сознательно, как и сейчас сознательно выбываю". На крик: "Бежишь как крыса..." - ответил:
   -Вы забыли добавить... "с тонущего корабля"...
   Я пытался читать дальше, но мне не дали. После злобного выкрика, что он-де занима­ется антипартийной и антисоветской агитацией, выдержав паузу, сказал, что агитацией не занимаюсь, а пытаюсь объяснить, чем вызван мой выход из партии, а потом уже, сорвав­шись, добавил (коли пошел ва-банк - так бей): может, в самом деле мое заявление заставит кого-нибудь из вас задуматься, осмотреться вокруг и взглянуть по-честному на партию и партийную верхушку... Под дикий шум и топот, держа в руках партбилет и заявление, ушел с собрания. Мне почему-то стало очень жаль этих людей, но у каждого свой крест, который он должен нести до конца дней своих. Думаю, не дай Бог, вернись то время, эти люди не пожалели бы и отца родного. А ведь я ничего преступного не совершил. Ну не хочу быть в этой партии - и все тут! Почему же столько злости, ненависти? Получается как в воровском мире - если попытаешься выйти из кодлы (по их жаргону, "завяжешь"), ты уже предатель, тебе спокойно жить не дадут, если не уничтожат. Здесь то же самое. Все решения партии, спущенные сверху, принимались единогласно. Все руководители партии - выдающиеся де­ятели международного масштаба. Единственно правильный путь - тот, по которому ведет первое лицо в КПСС. Путь, по которому шли до него, - неправильный. И все это под зна­менем великого Ленина.
   Взволнованный заявился я домой и хотел выпить как следует, а пришлось принимать сердечные лекарства.
   Вечером мне позвонил секретарь и сказал, что я правильно сделал, что ушел с собра­ния. Могла бы состояться потасовка.
   После этого многие члены партии со мной не здоровались и не разговаривали. Самое интересное: когда была прекращена деятельность партии, те же самые "члены" стали заис­кивать со мной. Вспоминается в таких случаях "верный сталинец" Каганович. Когда он и иже с ним были разоблачены как "антипартийная группа", он позвонил Хрущеву и спросил: "Никита, а ты нас не расстреляешь?" Они бы (эта группа), в случае поражения Хрущева, Никитку бы пристрелили, это уж точно. Он их обыграл, захватил власть и стал поливать Сталина и его соратников грязью. А потом и его спихнули и тоже стали "полоскать". Это они возглавляли партию, которая "ум, честь и совесть". Где ум? Где честь? И где совесть?
   Пишу эти строки через некоторое время после своего выхода из КПСС - и не испы­тываю ни грамма сомнения. Мучает одно, что и я более тридцати лет "своим единогласием" причастен к тому, что наш народ имел, имеет и что будет иметь в недалеком будущем. Нас
   ждут потрясения и, возможно, большие.
   КОНТРРАЗВЕДЧИКИ ДО ГРОБА
   Годы, что ли, тянут к воспоминаниям или же душа, накопившая много всяких горе­стей, не дает покоя руке, пишущей мемуары, - но не могу не рассказать о нескольких эпи­зодах мая 1945 года и о том, как повели себя люди, мои бывшие однополчане, спустя сорок с лишним лет.
   ...Наша встреча произошла где-то на второй-третий день после моего перехода из аме­риканской армии в 16-й гвардейский полк. Зайдя в кабинет Шварева, где я тогда находился, младший лейтенант Яшин мельком взглянул на меня. Во взгляде - любопытство и насторо­женность. Такое ощущение, будто он поймал меня на крючок. Не проронив ни слова, Яшин вышел.
   Я понял, что он уже осведомлен о моем появлении "оттуда" и пришел пронюхать, что за "фрукт" появился в команде его начальника Шварева. Чутье не подвело меня. Опасность подстерегала меня за эти годы не единожды. Допросы, избиения, смерть собратьев по ла­герной жизни приучили чувствовать беду "шкурой", нутром.
   Потом, через сорок три года, я узнал о его дружбе с начальником особого отдела ди­визии Остапенко, который находился в свите генерала Афонина при встрече союзных войск на мосту через Эннс и был участником переговоров о моем переходе в Красную Армию.
   Состряпать на меня "дело" и получить за это награду - не составляло большого труда. "Доказать", что я закончил у американцев спецшколу и был переброшен в советские войска "для диверсионной работы", было очень даже просто. Ведь мы ежедневно с американской стороны принимал сотни людей, возвращающихся на Родину из фашистской неволи. Среди них, отчаявшихся и немощных, сотрудники отдела контрразведки "Смерш" всегда бы могли найти "свидетеля", который письменно подтвердил бы мою "шпионскую принад­лежность". Опровергнуть это было бы невозможно.
   Вскоре я узнал, что Яшин обедает с командиром полка за одним столом. Рассказывали также, что он однажды даже накричал на армейского подполковника. Вот что значила тогда "Смерш"! Адъютанты и ординарцы - народ ушлый: они все видят, все знают.
   По линии контрразведки младший лейтенант Яшин курировал первый и второй бата­льоны нашего полка.
   В 1988 году, когда я познакомился с генералом Борисовым и рассказал ему, кого я помню из полка и дивизии, то одним из первых назвал Яшина и охарактеризовал его так, как его помнил, и высказал генералу свое мнение о нем. Борисов сказал, что моя характе­ристика совпадает с его на все сто процентов.
   Все-таки удивительная штука - жизнь: получив список ветеранов нашей дивизии, я первым делом написал письмо... Яшину. Не Жене Бобрикову, с которым все четыре месяца ел из одного котелка и находился неразлучно, а именно Яшину. Этим я хотел показать од­ному из тех, которые были призваны держать таких, как я, в узде, что остался не взнуздан­ным.
   Вскоре ко дню Победы я получил поздравительную открытку с благодарностью за письмо, а также номер яшинского телефона. Прикинув, что Кострома не так уж и далеко от Москвы, я решил поехать к нему в гости, предварительно переговорив по телефону. Яшин сказал, что хорошо меня помнит по тем далеким временам и будет рад встрече.
   Четыреста километров мы с сыном "отмахали" за четыре часа на своей машине. Найти дом, где он проживал, труда не составляло. Дверь открыла небольшого роста женщина с чистым и открытым лицом, миловидная, доброта светилась из ее глаз. Улыбнувшись, она сказала:
   - А Миша еще в бане. Скоро будет. Да вы располагайтесь, располагайтесь...
   Выйдя к машине за московскими гостинцами, я увидел входящего во двор Яшина. Его я, пожалуй, мог бы узнать даже в толпе. В свои семьдесят лет он только поседел и очень располнел. Даже ростом не стал ниже.
   После взаимных приветствий и моего "почти не изменился - только раздобрел", он скороговоркой ответил, что никогда меня в жизни не видел и не помнит, чтобы в полку у них был "американец". "Ну, поскольку приехали, проходите в дом".
   Мне стало не по себе. Первое, что пришло в голову, - завести мотор и рвануть отсюда к чертям собачьим, сказав Яшину что-нибудь "достойное". Но здравый смысл победил - посмотрим, что будет дальше? К тому же рядом находился Юра, который с недоумением наблюдал эту сцену. Все время подмывало спросить: чего же ты, сукин сын, меня пригла­шал, присылал поздравление с Днем Победы?
   Чутье меня не подвело, как и тогда, в Эннсе. Я понял, что он и сейчас не изменился, он остался верен себе все эти годы. Это заложено в клетках, в крови, в генах. Нашу встречу Яшин, видимо, решил начать с нуля. Значит, он чего-то или испугался, или почему-то ре­шил, что со мной надо вести себя ухо востро.
  -- После баньки сам бог велел, - сказал я, наливая в рюмки водку, когда мы уселись за накрытый хозяйкой стол.
  -- Нет, не буду, не могу. Сердце! - запричитал он.
  -- Тогда мы выпьем за твое здоровье. Мне можно, хотя в этом году мне пришлось про­лежать в больнице со стенокардией.
   Схватив свою рюмку и чокаясь, Яшин скороговоркой произнес:
  -- За встречу!
   Закусывали молча. "Вот так встреча однополчан через 43 года - думал я. - Четыре месяца в полку, это ведь тоже срок, да еще в одном отделе - и каком! Одно название может бросить человека в дрожь - СМЕРШ. Почему же Яшин за одну ночь решил все "забыть"?"
  -- Вот вы привезли из Москвы огурцы и помидоры, а мы уже свои едим, со своего огорода, - сказала Клавдия Вонифатьевна, его супруга, чтобы как-то разрядить обстановку.
  -- А мы думали, что в Костроме климат суровее нашего. Оказывается, у вас здесь осо­бый микроклимат, - поддержал я хозяйку.
   Здесь к разговору подключился Яшин и стал нахваливать прелести костромского края. Не случайно сюда приезжают отдыхать большие чины из Москвы. Не случайно монахи (а уж они-то знают, где хорошо) обосновали здесь сотни лет назад знаменитый Ипатьевский монастырь.
   Выпили еще по маленькой, потом еще...
   И вдруг хозяин ударился в воспоминания о своих фронтовых годах. Как его, рядового, под Сталинградом вызвали в особый отдел и предложили стать оперуполномоченным контрразведки. Как их, без подготовки, закрепили за сотрудниками отдела для стажировки. Вскоре он уже знал, что от него требуется и что надо делать.
  -- Да, - поддержал я хозяина, - в любом деле надо иметь талант, а в этом - особенный.
   Толкнув меня коленкой под столом, Юра дал понять, чтобы я не лез на рожон. Разго­ворившись, Яшин неожиданно спросил:
  -- А кого ты помнишь из нашего полка?
   Я начал перечислять, что, кроме Николая Ивановича Шварева, Жени Бобрикова, его адъютанта, у нас в отделе был еще один младший лейтенант - то ли узбек, то ли казах с большой черной шевелюрой. Он был с нами в машине (с Н.И. и Женей), когда я на большой скорости, проскакивая поворот на магистрали Вена-Зальцбург, резко развернул машину, и мы разбились.
  -- А-а-а... это Петя Завьялов. Но какой же он узбек? Русский! Живет в Казахстане. Я ему напишу и спрошу - был ли такой случай? - сказал Яшин, считая, что в установлении моей личности этот случай ему очень поможет.
   Потом я назвал лихого комбата Проценко, которому я подарил наган. Вспомнил ко­мандира полка Валиулина и его супругу и еще нескольких однополчан. Многих только по характерным приметам.
   Сходив в соседнюю комнату, Яшин принес фотоальбом. "А это кто? А этого пом­нишь?" - допрашивал он меня. Я напрягал память, пытаясь вспомнить людей по фотогра­фиям сорокалетней давности.
   С особой торжественностью, мне даже показалось - с благоговением, он ткнул паль­цем в фото, на котором был Яшин и знакомый майор с надменным, самодовольно улыбаю­щимся лицом.
  -- Этого товарища ты должен хорошо знать!
   Конечно, я узнал его, хотя видел всего пару раз. В свите генерала Афонина, где он находился при встрече с американцами, я его не запомнил. Но была еще одна встреча с майором при обстоятельствах, которые заставили меня обратиться к нему лично.
   При очередном приезде в штаб дивизии мою машину, что называется, "обчистили", хотя брать у меня было нечего. Но пропала кожаная темно-вишневая куртка с плетеными пуговицами, которую подарил мне Юджин при расставании в Мюнхене. Он мне рассказы­вал, что досталась она ему чуть ли не с генеральского плеча. После взятия Страсбурга 7-й американской армией немцы решили его вернуть, высадив десант на западный берег Рейна. Но контратака была такой силы, что немцы почти ничего не успели переправить обратно. Так и достался Юджину этот трофей. Куртку я бы мог отправить посылкой домой, я уже кое-что переправил туда (дома все пригодится), но решил все же пофасонить. И вдруг ста­щили! Первой мыслью было обратиться к генералу, но era не оказалось в штабе. Тогда "смершевцы" посоветовали мне обратиться к их шефу - начальнику особого отдела диви­зии майору Остапенко. В подъезде дома, где проживал майор, меня остановил старшина: "Куда?" Я ему вкратце объяснил, что случилось.
  -- А вот и они, - поправляя гимнастерку и вытягиваясь в струнку, - сказал старшина.
   По лестничному маршу, ведомый под руку красивой женщиной (фройляйн), спус­кался майор. Без всякого "здравия желаю" и "разрешите обратиться" я скороговоркой объ­яснил ему суть дела. С высоко поднятыми бровями, удивляясь моей наглости, глядя на меня сверху вниз (точь в точь как на фотографии Яшина), он бросил старшине: "Разберись и доложи", - и прошел мимо нас. Когда закрылась дверь подъезда, старшина сказал: "По­шли с фройляйн в кино. Иди и ты, будут показывать хороший фильм, а я с твоим делом разберусь".
   Вот такой у меня была первая встреча с человеком, на фотографию которого сейчас указывал Яшин. Вспомнилось, что сказал старшина: отец фройляйн - хозяин шикарного особняка - занимал солидное положение до прихода наших войск. И такая "дружба" с этой холеной и надменной (подстать ему) фройляйн не вязалось с требованиями, предъявляе­мыми к офицерскому составу наших войск на оккупированной территории. Все это про­мелькнуло у меня в голове, когда смотрел на фото.
  -- Ну что, не помнишь? Погляди повнимательнее, ты должен его знать, - твердил Яшин.
  -- Что-то знакомое, но не помню, - ответил я, продолжая игру в экзамен, устроенный мне хозяином.
  -- Но это же наш шеф. Его все знали. Майор Остапенко. Мой, так сказать, наставник.
   "Конечно, твой наставник Остапенко, а не Шварев", - подумал я.
   Сразил я его, как мне показалось, когда он показал фото комбата Мартынова. Это его батальон первым из нашего полка вышел на речку Эннс и встретился с американцами.
  -- Фамилию не помню, но он тогда был рыжим, - выпалил я. О том, что комбат был рыжим, у меня в сознании вдруг проявилось со всей четкостью.
   "Для чего все это ему нужно? - сверлила меня мысль. - И почему экзамен, а не вос­поминания?" О том, что он меня помнит, у меня не было ни малейшего сомнения.
   Ночью Яшин (да и я тоже) спал плохо. Ночевали в смежных комнатах при открытых дверях, и я слышал, как он ворочался, что-то бормотал, вскрикивал. В семь утра бывший "смершевец" сделал зарядку. "Молодец, - подумал я, - следит за здоровьем".
   Что-то накопилось во мне, требовалась разрядка. Клавдия Вонифатьевна готовила зав­трак, Юра спал в машине - хозяин предупредил, что у них "шалят".
  -- Доброе утро, - выходя из своей комнаты, сказал я.
  -- Как спалось? - спросил Яшин, после приветствия. Здесь-то я и решил поставить все точки над "i".
  -- Вот ты спрашиваешь, как я спал. А мог ли нормальный человек нормально спать после такого экзамена-допроса, учиненного тобой при моем сыне? Мы ведь находились с тобой в одном отделе, у одного начальника. И был я один "американец" на всю дивизию, а может быть, и армию. И приехал я по твоему приглашению, как однополчанин. А ты при сыне заявил, что не помнишь меня. Видимо, тебе надо было меня "забыть" за тот период, когда я ехал к тебе из Москвы. А это значит, что ты чего-то испугался: вдруг вернутся ста­линские времена, а ты принимал у себя человека с "американской стороны"? Ты стал разыг­рывать со мной спектакль. Каково мне перед Юркой? Ведь у него может сложиться впечат­ление, что мое пребывание в полку - выдуманная мной история, а моя боевая деятельность в американской армии - тем более.
   Он пытался несколько раз прервать меня: "Ну что ты? Ты не правильно меня понял". Ему наверняка было неприятно все это слушать в присутствии своей супруги.
  -- Ответь мне, пожалуйста, на вопрос, - осипшим голосом проговорил хозяин. - По­чему ты не сидел в лагере - в нашем лагере? И почему ты до сих пор не искал ни Шварева, ни меня, ни кого-то другого из нашего полка?
   Вторую часть вопроса я ждал, а вот первую... Он не был бы Яшиным, если бы не мучил его этот вопрос. У него просто не укладывалось в голове, как это человек, имеющий такой "крамольный багаж", каким располагал я, не был репрессирован в то время? Этого не должно было быть. Тут что-то нечисто, я что-то скрываю. Все это выглядело очень "нело­гично" в понимании матерого особиста.
   Я вкратце рассказал ему свою одиссею. Особенно упирал на то, какую роль в моей жизни сыграл Николай Иванович Шварев.
  -- Вот что значит попасть в руки к хорошему человеку! - сказал я. - А теперь представь себе, если бы на месте Шварева оказался ты. Разве ты смог бы сделать то, что сделал для меня он? Ты бы на мне, 17-летнем, заработал бы орден, и судьба моя пошла бы наперекосяк. Но и в этом случае, мне кажется, наши бы дороги пересеклись. Но тогда бы я искал тебя не как однополчанина! - все еще находясь в возбужденном состоянии, закончил я.
  -- Да брось ты фантазировать! - вырвалось у него. - Откуда ты знаешь, как бы посту­пил я?
  -- Чутье, брат, чутье...
  -- Обвинять и фантазировать ты горазд, - продолжал заводиться Яшин.
  -- Что же ты 43 года не искал своего "спасителя"? Где же была твоя благодарность? Разве не подозрительно, что после того, что он для тебя сделал, ты не соизволил найти его живого, встретиться по-человечески, а начал искать, когда он умер? - почти зло выдавил Яшин.
  -- ы прав. С человеческой точки зрения, ты прав на все сто. Лежит на мне этот камень, и я хотя бы частично постараюсь его снять... Что же касается "соизволил найти", честно говоря, в сороковые и пятидесятые годы я боялся найти Шварева или кого-нибудь из вас. Работал я в системе ГУЛАГа МВД СССР. В своей биографии я нигде не указывал, что был солдатом американской армии, мне Шварев запретил говорить об этом, а, найдя вас, все бы вскрылось. И неизвестно, чем бы это могло закончиться. Возможность искать представи­лась в 1965 году, когда меня перевели в Москву. Но здесь я спасовал. В моем досье - ни в анкетах, ни в автобиографии - не было зафиксировано, что я был солдатом американской и советской армии (документов на этот счет у меня никаких не было). А здесь, допустим, я нахожу Шварева и устанавливается, что войну я заканчивал в Советской Армии, в которую попал из американской. Последствия моего "раскрытия" меня не пугали, времена стали­низма прошли, но все это, безусловно, поставило бы меня в положение человека, не внуша­ющего доверия. Я решил оставить все, как есть, хотя желание найти Шварева не покидало меня все эти годы.
  -- Что же заставило тебя сейчас, как ты говоришь, раскрыться? - с большим вниманием слушая меня, спросил Яшин.
   Я рассказал ему о том, что находясь в "кремлевской" больнице с сердечным присту­пом и услышав из уст моего напарника историю о том, как один партдеятель незаконно причислил себя участником войны, решил, что могу умереть и даже мои близкие не будут знать, что я воевал.
  -- Просто страшно подумать: в какое время мы жили. Что же я такого совершил пре­ступного против народа? Хотя для таких людей, как ты, я по-прежнему остаюсь преступни­ком.
  -- При чем здесь я? - парировал Яшин.
  -- А как иначе можно назвать твое поведение? Когда я впервые с тобой связался, ты сразу же признал меня. А пока я ехал, ты меня уже "позабыл".
  -- Я тебя принял за другого, - оправдался Яшин, - у нас был еще один малолетка.
  -- И он тоже имел машину и был в американской форме? - допытывался я. - И служил в отделе контрразведки?.. Дай вам сейчас волю, вы бы натворили дел...
  -- Ты перестань хаять органы. Мы делали свое дело, как подобает, - зло бросил он и, подумав, добавил. - А как бы ты повел себя на моем месте? Через сорок с лишним лет яв­ляешься с бухты-барахты - здравствуйте, я ваша тетя. До этого ни слуха, ни духа - и на тебе. Разве это не подозрительно? И ты еще выступаешь, - уже более-менее примирительно пробормотал Яшин.
  -- Вся трагедия в том, что вы и нас приучали в каждом человеке видеть врага, к каж­дому относиться с подозрением. А зачем все это? Ну, посадили бы вы меня, как это было с миллионами, я что - больше бы пользы принес родине, не говоря уже о моей загубленной жизни?
  -- Так уж и зря сажали? Как-будто не было изменников, власовцев и другой сволочи, - не унимался Яшин. - Хотя могли быть и ошибки, но они устранялись по мере выяснения обстоятельств. Лес рубят - щепки летят! - не сдавался мой оппонент.
  -- Да, но щепок оказалось больше, чем дров...
   В это время в комнату вошел Юра и, как ни в чем ни бывало, спросил:
  -- Ну, что, папа, будем ехать?
   Открыв матерчатую шторку, отделяющую кухню от комнаты, Клавдий Вонифатьевна засуетилась, запричитала: как же так? Вот так сразу - и уезжать. А я тут вам завтрак приго­товила. К тому же вы же и город наш не видели, а он у нас исторический. Один Ипатьевский монастырь чего стоит! Из зарубежных стран отбоя нет туристам. И начала перечислять дру­гие достопримечательности Костромы.
   Во время нашей "мирной" беседы с хозяином она даже звука не проронила и все, ко­нечно, слышала.
  -- Поймите меня правильно, Клавдия Вонифатьевна, - сказал я как можно дружелюб­нее. - Я ехал на встречу к своему однополчанину, вашему мужу. А оказалось, что он видит меня первый раз в жизни. Выходит, я самозванец?
  -- Ну, что ты лезешь в бутылку? Мог же я что-то забыть, столько лет прошло? Притом у нас в полку был еще один малолетка - мог же я вас спутать? - слабо оправдывался Яшин, поглядывая на жену. - Я вот Бобрикову напишу и спрошу, он должен тебя лучше знать.
  -- С Женей мы ели из одного котелка. Я не думаю, что он тоже меня забыл, - сделал я ударение на слове "тоже". - Думаю, я его скоро увижу. Собираюсь съездить и поклониться могилке Шварева, познакомиться с его семьей.
  -- Очень хорошо! - мигом откликнулся мой однополчанин. - Он ведь столько для тебя
   сделал! А ведь мог, между прочим, крупные неприятности схлопотать...
   Как-то я развеялся за этими разговорами, злость понемногу утихла; искренне и распо­лагающе звучал голос Клавдии Вонифатьевны, гостеприимной супруги бывшего особиста. И получилось так, что продержали они нас у себя еще двое суток. Познакомили со своими взрослыми детьми, которые жили отдельно. (Яшин представил меня им как своего одно­полчанина.) Объездили с ними все достопримечательности города, просили нас приезжать еще...
   Но что характерно: все время, что я находился в обществе Яшина, я чувствовал на затылке его въедливый и настороженный взгляд. Это липкое, неотвязчивое чувство, что ты все время находишься как бы под прицелом, знакомо всем, кто много лет провел в застенке и за колючей проволокой. Не дай Бог, возродиться новым Яшиным!
   С первых минут моего появления в "хозяйстве" Шварева и до последнего дня моего пребывания в 5 -й гвардейской дивизии, мы с Женей Бобриковым фактически не разлуча­лись. Поэтому, когда я ему позвонил, несмотря на то, что прошло 43 года, он меня сразу вспомнил и начал расспрашивать, где я столько лет пропадал (а ведь Яшин утверждал, что тот меня не помнит). Я ответил, что при встрече все расскажу. О том, что я с ним обяза­тельно встречусь, у меня не было ни малейшего сомнения. Ведь он жил в Перми, где жил, работал и умер Николай Иванович Шварев.
   О своем приезде ни семью Шваревых, ни Бобрикова я не предупредил. Думал, так будет лучше: свалюсь, как снег на голову. Остановившись в гостинице, я позвонил Михееву И.М., бывшему гвардии капитану из нашей 5-й ВДД. Он, как мне сказал генерал Борисов, возглавлял местный совет ветеранов нашей дивизии. С Михеевым я договорился, что мы вместе поедем к Шваревым, которых он хорошо знал. Мои попытки связаться по телефону с Бобриковым оказались безрезультатными. Было бы, конечно, хорошо поехать в семью нашего бывшего командира вместе, но телефон молчал. Видимо, Женя находился на даче. Так оно и оказалось.
   На встречу со мной Клавдия Васильевна Шварева позвала своих сыновей, Валеру и Володю. Выпив за знакомство, я рассказал им, какую роль в моей судьбе сыграл Николай Иванович. Рассказал все - с момента нашей первой встречи на Эннсе в Австрии и до его приезда ко мне на родину, в Веприк. Что все это время помнил о нем и никогда не забуду. Объяснил также, почему я его не искал, когда он был жив. Мы договорились, что завтра поедем на кладбище, а потом к Жене Бобрикову на дачу.
   ...Вот он смотрит на меня, толстогубый подполковник с фотографии на памятнике, как бы спрашивая, где это я столько лет пропадал, что не смог навестить его живого. О чем я думал в тот момент? Что мог сказать своему командиру? Виновата система, на страже ко­торой ты стоял, работая и после войны в органах. Именно она не позволяла нам всем быть равноправными, нормальными членами общества. Я ведь не знаю, сколько ты посадил без­винных людей. Может, я исключение, и ты меня пощадил? Но я помню тебя добрым и за­ботливым по отношению ко мне. В конечном счете, меня привела к тебе на могилу благо­дарность и добрая память о тебе. И пусть земля тебе будет пухом.
   С кладбища мы с Клавдией Васильевной и младшим сыном Шваревых Володей на его машине поехали на дачу к Бобрикову. В дороге я немного волновался. Мне непонятно было его поведение: по телефону из Москвы он меня вспомнил сразу, а Яшину написал, что не помнит. Успокаивало одно: ведь это же особисты, особый клан людей, а от них всего можно ожидать. Других там не держат.
   Оставив машину у забора, за которым находилось несколько дачных домиков, мы направились к самому большому из них. Дверь открыл сам хозяин, он не изменился, та же сутулость, только немного погрузнел. Опешивший взгляд выдал его сразу: узнал! Вот что значит внезапность! О том, что я к нему приеду, он не знал, да, наверное, и не допускал мысли, и вдруг... Мы обнялись, такими нас и увидела его жена, которая вышла из комнаты.
   Расцеловавшись с Клавдией Васильевной, она повернулась ко мне. Я назвал свою фа­милию и протянул руку для знакомства. Но она вдруг отдернула назад протянутую мне руку и скороговоркой изрекла:
  -- Мы вас не знаем.
  -- Конечно, вы меня не знаете, вот я и хочу с вами познакомиться как с женой моего однополчанина.
  -- Женя с вами не служил, и он вас тоже не знает, - и как бы в подтверждение сказан­ного, развернулась к мужу.
  -- Да нет, да я... - начал что-то мямлить Евгений.
   Наступило замешательство, которое разрядила Клавдия Васильевна:
  -- Что это мы толчемся на веранде, давайте зайдем в дом, там и поговорим.
   Женя забежал в дом и перевел громадного пса гренландской породы в другую ком­нату.
   Я не знал, как себя вести: заговор налицо. Но чем он вызван? Я решил, что не уйду из этого дома, пока не выясню, в чем дело.
   Чтобы с чего-то начать и как-то себя сдержать, я достал привезенную с собой бутылку и поставил на стол. Не ожидая приглашения хозяев, снял плащ и помог раздеться Клавдии Васильевне. Приглашая всех к столу, сказал:
  -- Чувствую, что без бутылки здесь не разобраться.
   В комнату вошел высокий красивый парень, и Женя, обращаясь к нему, сказал:
  -- Валера, это мой однополчанин, с которым мы не виделись более сорока лет.
   Я встал и протянул Валере руку. Мать Валеры хотела этому помешать, прикрывая его собой, и я с трудом сдержался. Мне было совершенно непонятно, почему она себя так ведет. Интересная, моложавая, не похожая на истеричку женщина, и вдруг такое хамство. С по­добной ситуацией мне никогда не приходилось сталкиваться. Хотелось немедленно встать и покинуть этот дом, но тогда я не узнаю домашней тайны Бобриковых. Может, ей Женя что-нибудь такое рассказал, что не укладывалось с ее моралью? Но что он мог обо мне рас­сказать, когда ничего "такого" не было. Все прояснилось, когда мы выпили и закусили. Вспомнили, как не могли застрелить поросенка, как разбились на моей машине после того, как меня напоили ликером моряки Дунайской флотилии.
   Я вспомнил, что когда уходил из дивизии, подарил Николаю Ивановичу миниатюр­ный браунинг, который у меня хранился под гимнастеркой и о существовании которого никто не знал. На что Женя, расхохотавшись, сказал:
  -- Ну, это ты зря насчет того, что никто не знал. Когда ты к нам пришел, в первую же ночь я тебя проверил вплоть до швов на трусах. А ты говоришь, что браунинг у тебя был спрятан. Кстати, кобура от него у меня до сих пор хранится.
  -- А где же сам браунинг? - спросил я.
   Ответила Клавдия Васильевна:
  -- Это такой маленький, детский пистолетик? Так он у нас долго хранился в доме, а когда ребята подросли, Николай Иванович его разобрал и раскидал подальше от греха. Ко­буру выпросил у него Женя, на память.
   Во время разговора я, улучив момент, спросил хозяйку:
  -- амара Ивановна, можете мне объяснить, почему вы не признаете меня как однопол­чанина вашего мужа?
  -- Я вас и сейчас не признаю, - ответила она почти со злостью. - Вас даже наш коман­дир не признает и не помнит, а причем здесь Женя?
   Вот оно в чем дело! Яшин и здесь нагадил, дал указание Бобрикову, чтобы он меня "не помнил", а тот взял и "раскололся". Я бы поднял Шварева из могилы, если бы Бобриков меня не признал.
  -- Вы где-то более сорока лет скрывались, пока не умер Николай Иванович, а теперь появились - признайте меня! - продолжала Тамара Ивановна. - Откуда мы знаем, чем вы
   эти годы занимались? Разве это не подозрительно?
   Здесь уже меня прорвало. Нас всю жизнь учат не доверять друг другу, видеть в каждом человеке врага. Любимым девизом нашего коммунистического пророка Маркса было: под­вергай все сомнению, и соответствующие органы взяли это на вооружение по отношению к честным людям.
  -- Мне пришлось молчать, потому что я воевал у американцев против немцев. Мне приказали молчать, и я молчал все эти годы.
  -- Ну так вы бы об американцах молчали, а своих надо было искать. Однако вы этого не сделали, - донимала меня хозяйка.
   Я чуть не выругался, сказав в сердцах:
  -- Второй Яшин нашелся! Найди тогда я своих однополчан, и раскрылись бы мои два месяца в американской армии. А за это... вон Женя хорошо знает... что было бы. Меня и сейчас фактически не гласность раскрыла, а второе попадание в больницу с сердечным при­ступом. Хотя мне всю жизнь было непонятно: почему я должен был молчать. Что же за преступление я совершил? В нормальной стране я не потерял бы связь не только со своими однополчанами, но и с американцами тоже. Ведь мы воевали вместе против общего врага.
  -- Вы что, считаете, что американцы нам не враги? - не могла успокоиться бдительная Тамара Ивановна.
  -- Как же не враги? Вокруг нас одни враги, а американцы первые из них, - зло ответил я. - У нас и внутри страны полно самых отъявленных врагов. Всю жизнь нас призывают к бдительности, разоблачению вражеских происков... Вот мы встретились с Женей через де­сятилетия, а вы мне допрос устраиваете, как в "Смерше".
  -- Вы уж извините мать. Она у нас такая любопытная, - неожиданно вмешался внима­тельно слушавший Валера. Меня это удивило: оказывается, в семье не одному богу молятся.
   После обеда Валера сказал, что с утра топит баню. Как я смотрю на то, чтобы попа­риться?
   Банька была небольшая, но хорошая. Мы славно попарились с Валерой. У отца сердце не позволяло.
   В общем, встреча прошла скомканной и хорошего следа у меня не оставила, а сколько интересного можно было бы вспомнить. Расставаясь, я попросил Женю, чтобы он выслал мне справку, заверенную военкоматом, о моем пребывании в полку. Он пообещал мне это сделать (я хотел добавить: если разрешит жена - но промолчал). Видно, наша встреча его взволновала. Главное сделано: я поклонился праху Шварева и встретился с его семьей.
   Конечно, справку Бобриков не прислал, не он хозяин положения в семье. Сразу же после Нового года я снова прилетел в Пермь и помог Жене подтвердить мое пребывание в прославленной дивизии - соответствующим документом, заверенным всякими печатями.
   Здесь я ближе познакомился с четой Бобриковых. Понял, что поведением его супруги управлял страх и редкая любовь к своему мужу. Я познакомился с альбомом стихов, где много лет она выражала ему свою преданность и любовь. Подобное мне довелось видеть впервые. Так как здоровье у Жени было слабое, Тамара Ивановна круглый год кормила его свежими яичками, для чего содержала с десяток кур. Зимой клетки с курами стояли на кухне.
   Отец Жени был репрессирован и, кажется, расстрелян, а здесь появляется "тип", о котором сам Яшин пытается "не помнить". Она грудью встала на защиту спокойствия сво­его обожаемого мужа. Слепота, фанатичность? Все это присутствует в характере Тамары Ивановны. Мне кажется, какую-то веру ей внушила привезенная мной норильская "Запо­лярная правда", где я описывал свой жизненный путь, связанный с этим северным городом. Одна подпись чего стоила под газетной полосой: и ветеран самого крупного в стране ком­бината, и ветеран войны и труда, и персональный пенсионер...
   Я не осуждаю ее. Нас такими сделала система в худшем ее варианте. А ради своей любви она была готова на все.
   И еще об одной истории хочу рассказать в заключение этой главы. Речь пойдет о быв­шем майоре Остапенко, который в бытность мою в 5-й ВДД занимал порт начальника осо­бого отдела.
   Было это в Одессе, спустя какое-то время после моего возвращения из Соединенных Штатов. Разыскивая переулок Молокова, что в районе Аркадии, я размышлял о том, что вот сейчас встречусь с человеком, который меня, может, и не помнит, хотя на девяносто про­центов был уверен, что Яшин писал ему обо мне. С чего начать разговор? Как себя вести? Ведь человек-то он не совсем обычный - чекист, притом чекист бериевской выправки. Он наверняка насторожится - чем вызван мой визит, что мне от него нужно, почему я решил к нему приехать через столько лет?.. Меня сопровождал мой одесский родственник, бывший капитан дальнего плавания Володя Мостепаненко, который сейчас находился на пенсии.
   Подойдя к калитке, которая, конечно, была заперта на замок, я увидел справа вверху кнопку электрического звонка и решительно надавил на нее. Через минуту дверь в доме открылась и на крыльце появился Остапенко. Его я узнал сразу - он хорошо сохранился и молодо выглядел. Но на всякий случай спросил:
  -- Извините, не здесь ли проживает Григорий Васильевич?
   Посмотрев на меня, потом переведя взгляд на Володю, тот ответил:
  -- Нет, такие здесь не проживают.
  -- А вы не подскажете, где найти Остапенко?
  -- Остапенко - это я. Только я не Григорий Васильевич, а Василий Григорьевич.
   Извинившись, я попросил разрешения войти в дом, так как мне необходимо с ним
   переговорить. Чтобы как-то начать разговор, передал ему привет от Борисова, Бобрикова, Яшина и представился:
  -- Куц Владимир Терентьевич. Ваш однополчанин по пятой дивизии и, в некотором роде, бывший ваш подчиненный. Находился в 16-м гвардейском воздушно-десантном полку шофером-переводчиком при старшем оперуполномоченном отдела контрразведки "Смерш" гвардии капитане Швареве Николае Ивановиче.
   Хозяин жестом пригласил нас в комнату. Она была площадью метров двадцать и об­ставлена старой немецкой мебелью. "Оттуда, - подумал я. Тогда, все, кто мог, а старшие офицеры и генералы особенно, везли из Германии кто машину с вещами, кто вагон, а кто и эшелон трофеев". Слева была приоткрыта дверь во вторую комнату, где была видна кровать и другая мебель.
   Когда мы уселись за стол, хозяин вопросительно посмотрел на меня, как бы спраши­вая: так что же вам надо?
  -- После отдыха в Сочи я решил заехать к своему родственнику Владимиру Ильичу, - так начал я свой рассказ. - Он тоже на пенсии. Бывший капитан дальнего плавания. Заодно решил заглянуть и к своему бывшему шефу по 5-й гвардейской дивизии. Я подумал, что у такого человека, как вы, вполне возможно, сохранились фотографии того далекого времени. Когда наша дивизия осуществляла функции пограничных войск, к нам на первых порах очень часто приезжали в гости американцы и мне приходилось с ними общаться, фотогра­фироваться. Я все четыре месяца, пока находился в дивизии, носил оружие и американскую форму. Мне очень хотелось бы заполучить такие фотографии.
   Ничего не сказав, Остапенко вышел в спальную комнату. Через некоторое время он возвратился, держа в руках несколько фотокарточек.
  -- Вот здесь запечатлены некоторые американцы, с которыми мы встречались в мае сорок пятого года, - сказал он. На одном из снимков майор-смершевец был сфотографиро­ван с американским генералом, командиром 78-й дивизии, на другой - с начальником штаба этой дивизии, на третьей были советские и американские офицеры. Я понял, что он пока­зывает мне не все фотографии того периода, а только те, которые он считает нужным мне показать. Остапенко спросил, когда я встречался с Бобриковым и Яшиным.
   Я начал свою историю с того, что только в прошлом году решил после сорокатрехлет­него молчания "раскрыться". После слова "раскрыться" он передернулся и посмотрел на меня с удивлением. Рассказал о поездке к Яшину, без подробностей, о поездке к Бобрикову в Пермь дважды, о знакомстве с семейством Шваревых и посещении могилы Николая Ива­новича.
  -- Мне было очень приятно выразить свою благодарность семье Шварева за ту неоце­нимую помощь, которую он оказал в тот период моей жизни. Будь на его месте другой (чуть не сказал - Яшин) человек, еще неизвестно, как сложилась бы моя судьба. Во всяком случае, советских лагерей мне бы не миновать.
  -- Ну, это-то вы зря. Вы же были еще несовершеннолетним, - перебил меня Остапенко.
  -- Нет, не зря. Мне уже было полных семнадцать лет, а у нас по указу, подписанному еще в начале тридцатых годов, расстреливать можно было, начиная с 12 лет, а сажать - тем более. Я встречал в Норильлаге ребят моложе меня, которые имели статью 58.
   Остапенко, видно, захотел "перевернуть пластинку", сказал:
  -- Со Шваревым мы регулярно поддерживали связь, а с Яшиным продолжаем и сейчас. Вот и вчера получил от него открытку с поздравлениями в честь Великого Октября. А вот с Бобриковым и другими связей не имею. Я написал Бобрикову письмо, но он мне почему- то не ответил.
   Из дальнейшего разговора я понял, почему Женя ему не ответил.
  -- В прошлом году, - продолжал я, - я написал заметку в газету "Московские новости", а потом через американскую организацию "Ветераны за мир" мне было выслано приглаше­ние посетить США. В июле-августе мы с сыном посетили Соединенные Штаты, были гос­тями боевых друзей. Выступал на ежегодном сборе ветеранов 4-й американской дивизии в Филадельфии, солдатом которой я был. Это была незабываемая встреча.
   Показал ему цветное фото в американской газете, где были изображены в обнимку мы с Биллом во время встречи в Бостонском аэропорту. Рассматривая другие мои американ­ские фотографии и пожелтевший листок бумажки с адресами Ричарда и Боба, Остапенко несколько раз недоуменно хмыкнул. Мне показалось, что он сожалел, что тогда не отнесся ко мне более "серьезно". Фактически у него в руках находился "американский шпион" с вещественными доказательствами (адреса!). Дай Бог, чтобы я ошибался в мыслях своих.
  -- Василий Григорьевич, а почему вы меня тогда не арестовали и не отправили по этапу в советские лагеря? Вам только стоило бы дать такую команду Яшину и от меня бы клочья полетели!
   Я думаю, что он вряд ли ожидал от меня такой вопрос. Выпрямившись, сказал:
  -- Судьба ваша в какой-то мере зависела и от меня. Но мы все делали, чтобы облегчить участь людей, побывавших в немецких лагерях. Чтобы не быть голословным, я вам кое-что покажу.
   Он опять пошел в спальную комнату, откуда возвратился со стопкой газет. В газете "На страже" были напечатаны его воспоминания под названием "Последний залп". Я по­нял, что газета эта издается в дивизии, которая была когда-то нашей 5-й воздушно-десант­ной. В статье шла речь о том, что последний артиллерийский залп нашей дивизии был про­изведен в районе рек Дунай и Эннс. Далее Остапенко описывает, что на американской сто­роне, недалеко от города Линц, находился немецкий концентрационный лагерь Маутхау­зен. В этом лагере были заключены военнопленные офицеры и генералы Советской Армии.
  -- Американцы, - читал Остапенко, - освободив этот концлагерь, поменяли немецкую охрану на свою, старались все сделать, чтобы не отпустить на Родину этих командиров выс­шего состава советских вооруженных сил. Американцы запугивали их тем, что в Советском Союзе они будут расстреляны, в лучшем случае, репрессированы.
   На мою реплику, что фактически так и было, чекист не отреагировал и продолжал:
  -- Тогда мы решили помочь им освободиться теперь уже от американской неволи. На английском языке были отпечатаны в дивизии пропуска для свободного перемещения в
   американской зоне, и мы их переправили туда.
   Здесь я прервал его и сказал, что мне довелось принимать непосредственное участие в этой операции. Рассказал, как мы со Шваревым почти каждую ночь переправляли через Эннс на лодках наших разведчиков на американскую сторону. Многие узники концлагеря, получив пропуска, были переправлены на советскую сторону вместе с гражданскими со­ветскими людьми, возвращающимися из немецкой неволи. Вот так на советскую сторону перешел узник Маутхаузена советский генерал Тонконогих, командир дивизии, в которой в начале войны служил Остапенко.
   Генерал Тонконогих попал в плен в первые дни войны и все четыре года провел в концлагерях, чудом остался в живых.
  -- Я принял его, как подобает, - читал дальше Остапенко. - Расспросил его о тех страш­ных годах, проведенных в фашистской неволе, и переправил его в Москву с соответствую­щей характеристикой. Там генерал Тонконогих был восстановлен в партии, в звании. Через некоторое время он прислал мне письмо, в котором благодарил меня за неоценимую по­мощь, которую я оказал ему в то время, когда решалась его судьба.
   В подтверждение своих слов Василий Григорьевич достал из конверта уже пожелтев­ший от времени лист - письмо генерала Тонконогих.
  -- Вообще мы старались сделать все, чтобы облегчить участь людей, перенесших страшную фашистскую неволю. Вот вам ответ на ваш вопрос. Вот почему мы вас не аре­стовали и не направили для дальнейшей проверки, хотя все основания для этого были. Вы три года находились в немецких лагерях, потом в американской армии, а чем там занима­лись - воевали или, быть может, проходили обучение в спецшколе? Вас можно было без проверки отправлять по этапу! Сами знаете, какое время было. Посадить человека ничего не стоило. В свое время органам давалась разнарядка - сколько и за какой период надо по­садить людей за решетку...
   Его последние слова подтвердили мою догадку. Не мог он, начальник особого отдела дивизии, не знать, что большинство узников немецких лагерей тысячами отправлялись по этапам в советские, не менее страшные лагеря, расположенные в Сибири, на Урале, на Крайнем Севере.
   Советский узник в немецких лагерях еще надеялся, что его освободят, ведь он нахо­дится в неволе у своих врагов. Попадая в советские лагеря, эти люди теряли не только вся­кую надежду на освобождение, но и смысл жизни, так как не знали, за что же они несут наказание. Это - трагедия. Мне потом довелось работать в Норильлаге с этими людьми, и я все время помнил, что мог быть одним из них. Притом "грехов" у меня было, пожалуй, больше, чем у некоторых зэков.
  -- Спасибо, Василий Григорьевич. Оказывается, есть и ваш вклад в мою счастливую судьбу. А я думал, что вы меня не помните по дивизии.
  -- Василий Григорьевич, - теперь уже Володя обратился к Остапенко, - вот он мне рассказывал, что все четыре месяца, находясь в вашей дивизии, он был в американской форме. Как это могло быть? Чем это можно объяснить? Я, честно говоря, не верю...
  -- Да, так было, - ответил старый чекист. - Когда он к нам перешел, война уже почти закончилась. Он был еще несовершеннолетним. Присягу не принимал, на довольствие не поставлен. Так как он был в отделе контрразведки, в полку, который непосредственно со­прикасался с американской стороной, а американцы часто приезжали погостить, то вполне возможно Шварев ему мог давать задания, связанные с данными обстоятельствами.
   Повернувшись ко мне, Остапенко спросил:
  -- Скажите, вам Шварев не давал, случайно, задание заниматься мародерством среди австрийского населения?
   До меня не сразу дошел смысл заданного вопроса, я вспыхнул:
  -- Даже если бы Николай Иванович и дал такое задание, я бы его не выполнил. Я про­сто не смог бы это сделать.
  -- Нет, нет. Я не думаю, чтобы он мог давать вам такое задание. Это я сказал так, для примера, - пошел на попятную Остапенко.
  -- Вот видишь, Володя, какие могут быть применены приемы, - подхватил я, - чтобы создать у австрийцев определенное впечатление об американских солдатах. А мы ведь то­гда были еще союзниками, но думали уже о них, как о наших потенциальных противниках.
  -- Но зачем уж так утрировать? - всплеснул руками "смершевец". - Я просто привел пример, а вы уж целую базу подвели под это.
   Посмотрев на него, я понял, что он очень сожалеет о том, что тогда упустил меня из виду и не занялся мной "по-настоящему".
  -- Вот вы говорите, что мы уже тогда видели врагов в лице наших союзников, ваших американцев, - сделав ударение на слове "ваших", сказал Остапенко. - Я вам сейчас рас­скажу, как они тогда относились к нам.
   Он поведал о том, что после встречи с командиром американской дивизии на реке Эннс их пригласили к командиру корпуса, штаб которого был расквартирован в городе Линце. Списки лиц, которые приедут к американцам, были отправлены заранее.
   После взаимных приветствий советских офицеров пригласили на банкет. За накрытым столом рассадили соответственно гостей и хозяев - командир дивизии с командиром, начштаба с начштабом и так далее.
   С Остапенко сидел подполковник, начальник связи. За каждой парой стояли вышко­ленные "официанты" в штатском. Когда уже изрядно выпили и сосед Остапенко начал раз­говор с другим соседом, к начальнику отдела контрразведки для замены прибора накло­нился "официант" и на русском языке сказал, что сосед Остапенко никакой не связист, а глава дивизионной разведки, и что большинство присутствующих здесь американцев пони­мают по-русски.
   Остапенко начал думать, как предупредить остальных наших офицеров, чтобы не бол­тали лишнего. Обратившись к "официанту", кстати, сыну русского эмигранта, он попросил принести ему спирта. Налив себе полный фужер, Остапенко заявил, что желает выпить со своим американским коллегой по русскому обычаю, на брудершафт. Но чтобы дружба была постоянная, спирт выпивается до дна, что и было сделано. Через минуту "коллега" был "готов". Остапенко отправился в туалет, промыл рот и под видом хорошо "поддавшего" человека пошел вдоль стола проявлять чувства дружбы. Обнимая наших офицеров, он пре­дупредил их о том, что узнал, и просил держать рот на замке - "враг слушает"!
  -- Вот так! - довольный собой, закончил Остапенко. - А вы говорите, что только мы видели в американцах наших противников, а они в нас друзей.
   Закончив тему, он взял в руки книгу маршала Бирюзова "Трудная наука побеждать", где много написано о 5 -й гвардейской воздушно-десантной дивизии и о героических по­ступках хозяина этого дома. Остапенко встал, подошел к небольшому столику и показал на коробку.
  -- Здесь находятся материалы, которые я уже несколько лет собираю о нашей дивизии. Хочу написать книгу. Надо же и потомкам что-то оставить! И вот, Владимир Терентьевич, в связи с этим у меня к вам просьба: было бы очень хорошо, если бы вы описали ваш пере­ход из американской армии в нашу дивизию. И вообще все, что связано с вашим пребыва­нием в нашей дивизии.
  -- Не знаю, Василий Григорьевич, смогу ли чем-нибудь помочь. Я этим грешным де­лом тоже немного занимаюсь...
   Извинившись, хозяин вновь покинул нас. Через некоторое время он возвратился, держа в одной руке графин, а в другой - тарелки с закуской.
  -- Сегодня как-никак праздник, а заодно и встреча однополчан. В таких случаях пола­гается хотя бы по маленькой, - сказал Остапенко, наливая вино в рюмки.
   Володя начал было возражать, но я его прервал и сказал, что в гостях надо вести себя так, как желает хозяин и в этом я его поддерживаю.
   Когда выпили и закусили, я обратился к хозяину:
  -- Теперь ваша очередь докладывать, как вы прожили послевоенные годы. Я слышал, что после войны вы были начальником УКГБ в Западной Украине. Даже был у вас дома во Львове. Где-то не то в пятидесятом, не то в пятьдесят первом. Я ехал на курорт в Трускавец, в купе познакомился с парнишкой. Во Львове (так как у нас было время до поезда) он мне предложил зайти к другу своего отца, который был начальником УКГБ и, насколько помню, назвал фамилию Остапенко. Я тогда не придал этому значения. Хозяина не оказалось дома, он был в командировке, а женщина, которая была одна, разрешила нам искупаться в бас­сейне (очень было жарко), расположенном за особняком.
   Рассказывая об особняке и бассейне, я хотел доказать Остапенко, что действительно там был, если помню такие детали.
  -- Да, было. Приходилось и там бывать, и в других районах, куда меня направляли на работу, - уклончиво сказал хозяин и вновь взялся за графин. Я понял, что о своей работе он распространяться не хочет и разговора на эту тему не поддержит. Я совершенно упустил из вида, что такие люди не любят, да и не привыкли, чтобы им задавали вопросы.
  -- Василий Григорьевич, а сколько вам лет? Я вот прикидывал, но так и не смог опре­делить...
   Он довольно заулыбался и сказал, что ему уже исполнилось семьдесят семь лет.
   Мы с Володей переглянулись: поджарый, стройный, копна волос, целые зубы, да еще в спортивном костюме. Так сохраниться можно, когда условия способствуют этому, а жизнь-то он наверняка прожил не тяжелую. Вряд ли он помирал с голода и холода, испы­тывал унижения и оскорбления, побои и истязания. Вряд ли мучили его совесть или неспра­ведливость. Возможно, я и ошибался. Бывает же у людей "такая конституция"!
   Я напомнил, что впервые увидел его, когда он спускался по лестничному маршу под ручку с молодой фройлян - высокий, стройный, красивый.
  -- Нет, нет, - запротестовал Остапенко. - Это была не немка, а моя жена. Я ее туда вызвал, и мы там жили вместе. Вот и переписка с ней по этому вопросу.
   Он стал показывать мне письма в пожелтевших конвертах.
  -- Василий Григорьевич, я не пытаюсь вас в чем-то уличить (хотя какая жена могла приехать в Австрию в середине мая сорок пятого года, когда мы еще очищали леса и горы от эсэсовцев!). Дело это далекого прошлого, и не я вам судья.
   Заканчивая разговор на эту тему, я сказал, что мне отрадно видеть, что он по-гвардей­ски держит себя в форме. Сказал, что и Борисов выглядит неплохо. Не очень изменился за эти годы и Бобриков, хотя здоровье не ахти, а вот Яшин (таки подмывало сказать - ваш воспитанник и единомышленник) - у того дела хуже - он располнел, оттого и "мотор", наверное, барахлит.
   Принеся из спальной комнаты знакомый мне список ветеранов нашей дивизии и рас­крыв его на странице, где были записаны фамилии на букву "К", он записал мои коорди­наты. Показывая на список, Остапенко спросил - имеется ли у меня такой, на что я ответил, что имеется, и обратил внимание на то, что когда он листал страницы, не было видно, чтобы туда вносились коррективы. За то время, что был отпечатан список, многих уже нет в живых и список тает, как шагреневая кожа.
  -- Это говорит о том, - сказал я, - что вы не поддерживаете связь с советом ве­
   теранов нашей дивизии, не приезжаете на встречи. Борисов говорит, что он написал вам, а ответа так и не дождался.
  -- Не знаю, не знаю, - запротестовал Остапенко. - Я Борисову писал, писал и Бобри­кову.
   Теперь-то я понял по какому поводу он мог им писать и почему они ему не ответили. Просто они не хотели на него работать, писать воспоминания для него, да и забылось мно­гое из того далекого времени.
   О многом мы переговорили - о внутренней и внешней политике, о том состоянии, в котором находится страна. Мыслил и оценивал он обстановку, в основном, старыми кате­гориями. Это у него засело прочно и с глубокими корнями. Безусловно, золотая пора рас­цвета его сил, рвения, возможностей осталась безвозвратно там, во времени Сталина, Берии и их приспешников, но вот ряды сторонников Нины Андреевой Остапенко способен попол­нить, это точно. Мне почему-то вспомнился виденный мной перед отъездом в Одессу доку­ментальный фильм "Я служил в охране Сталина". С каким умилением и восторгом герой фильма вспоминает о тех моментах, когда он видел Сталина, слышал его голос.
   Рассказывая о своем "боге", он плакал и не стеснялся своих слез. И я хорошо его по­нимал и даже в какой-то мере сочувствовал. Разве я в те годы, даже с "моей биографией", не боготворил Сталина? Не готов был, если нужно, умереть за Сталина? Даже отцу род­ному, когда приехал в Норильлаг, и он мне рассказал, за что его посадили, не очень верил. Этот феномен Сталина непонятен. Вот и сейчас, по прошествии почти пятидесяти лет, про­жив жизнь, частенько думаю о том времени, пытаясь разобраться - что же это было такое? - но ответа не нахожу.
   Незаметно пролетели четыре часа. Татьяна - жена Володи ждала нас к часу дня на обед, а был уже третий час. Мы засобирались уходить. В это время на веранде раздался звонок. Хозяин вышел и вскоре появился в сопровождении молодой женщины и немного постарше ее мужчины. Это были дочь хозяина Инна и ее муж. Не успели они войти в ком­нату и представиться, как Остапенко попросил у меня американскую газету, где был репор­таж обо мне.
  -- Как там "загнивающий капитализм"? - спросил муж Инны.
  -- Гниет, - ответил я, - только вот страшно, если он совсем сгниет.
  -- А почему страшно? Чем скорее, тем лучше, - возразил хозяин.
  -- Тогда и нам хана, - глядя на Остапенко, сказался. - Кто же нам тогда будет постав­лять продукты? Нет, пускай живет капитализм и здравствует, - почти с вызовом закончил я, не зная, для чего это делаю. - Нам бы стать такими капиталистами!
   Говоря так, я, наверное, хотел показать хозяину, что поездка в США для меня не про­шла даром, что я начал перестраиваться и его призываю к этому, хотя... горбатого только могила исправит.
   Поблагодарив хозяина за гостеприимство, за беседу и угощение, я пригласил его в Москву на встречу с однополчанами. Он в свою очередь просил передать приветы Борисову и другим однополчанам, живущим в Москве. Он почти дружески с нами попрощался.
   Когда мы отошли от дома подальше, Володя вдруг взял меня за руку и развернул к
   себе:
  -- На кой черт было его спрашивать, почему он не арестовал тогда тебя?
  -- А ты, товарищ капитан дальнего плавания в отставке, не очень внимательный. Это основной вопрос, который я хотел у него выяснить. Знать-то я его почти не знал в то время. Побывав у Яшина, узнав, что они друзья, мне захотелось выяснить это у самого Остапенко. Яшин ждал его команды, но тому тогда было не до меня.
  -- Откровенно говоря, я тоже не понимаю, почему тебя тогда не посадили? Когда сей­час читаешь, за что сажали и даже расстреливали людей, твой "вариант вины" был стопро­центный, - сказал Володя.
   Действительно, Остапенко не до меня было в то время. На Восток шел огромный по­ток людей разного калибра, включая и генералов. Ведь когда я показывал ему адреса аме­риканских солдат, он несколько раз произнес: "да, да...". Впечатление было такое, что он сожалел, что не поручил Яшину заняться мной вплотную. Но главное: на свете есть Бог, а он все видит. Значит, он пощадил меня.
   Приехав в Москву, я обменялся своими впечатлениями с генералом Борисовым. Я еще очень много узнал об этом матером чекисте. Это он со своим дружком по ГБ мог уклады­вать несколько человек друг на друга и "доказывать", у кого сильнее бьет пистолет, объяс­няя это необходимостью экономить патроны!
   В АВГУСТЕ 1991-го
   Накануне, гуляя в Теплостанском лесопарке, я обратил внимание на большое скопле­ние правительственных машин, приехавших к объекту АБЦ, но не придал этому значения. Мало ли зачем съехались владельцы бронированных лимузинов? Может, совещание какое или прием в честь зарубежной делегации, а может, в теннис собрались поиграть, или соста­вить пульку, или же водочки попить на свежем воздухе в отсутствии ревнивобдительных жен?
   Объект расположен как раз напротив окон моей квартиры. Несколько лет мы не могли узнать, что это за "зверь" такой - АБЦ - и как он расшифровывается. Загородная прави­тельственная резиденция - это и ежу понятно. Но ходили слухи, что здесь расположена ядерная лаборатория, потом - опытный завод по производству биологического оружия. А черемушкинский депутат, он же редактор газеты "У нас на Юго-Западе", не без юмора со­общил мне, что все продукты и деликатесы, поступающие на стол ЦК и Совмина, проходят здесь проверку "на вшивость", то есть с помощью новейшей аппаратуры, чуть ли не лазе­ров, подвергаются специальному облучению, чтобы у Крючкова с Янаевым, не дай Бог, не заболел живот.
   Кому верить - не знаю.
   Попытка моей жены устроиться туда на работу, находясь на пенсии, оказалась без­успешной. Ее спросили, сколько ей лет и какое воинское звание имеет. Оказывается, у нас под боком - буквально руку протянуть - решался вопрос о государственном перевороте, а мы и не знали.
   Утром 19 августа я решил заняться отовариванием водочных талонов (тогда все было по талонам). По слухам водку "давали" в магазине Олимпийской деревни, и я отправился туда. При выезде на Ленинский проспект автобус чуть не врезался в бронетранспортер, ко­торый вопреки правилам пер на красный свет. После остановки "Зона отдыха" автобус по­шел на обгон двигавшейся в сторону центра Москвы механизированной колонны, состоя­щей из танков и бронетранспортеров.
   На проспекте Вернадского стволами танков были сбиты несколько осветительных опор. Здесь же валялся изрезанный гусеницами кабель, который до этого был подвешен на опорах. Дальше мы попали в затор, вызванный тем, что "разулся" один из танков. В авто­бусе стало тяжело дышать от выхлопов газа вперемежку с пылью перемолотого гусеницами асфальта. Мы смотрели и не понимали, что происходит, куда и зачем движется этот коптя­щий и ревущий металл. Многие начали роптать. Я тогда еще не знал, что в столицу ввели 355 танков, сотни единиц бронемашин и прочей военной техники.
   Так как тревога по части получения водки в "Олимпийской" оказалась ложной, я быстро возвратился домой.
   Техника продолжала двигаться непрерывным потоком. У дома встретил соседа, кото­рый сказал, что он только что проезжал по Кольцевой автотрассе, и она тоже забита военной техникой. Некоторые высказывали предположение, что эта подготовка к параду, другие - маневры.
   Кто-то сказал, что рано утром передавали по радио какое-то обращение. Включив ра­дио, услышал передаваемые заявления и постановления, подписанные только что создан­ным Государственным комитетом по чрезвычайному положению (ГКЧП). Был оглашен указ вице-президента СССР Янаева об исполнении им обязанностей Президента СССР с 19 августа 1991 года в связи с тем, что "разладилось" здоровье у Горбачева.
   В обращениях и заявлениях всячески подчеркивалось, что реформы зашли в тупик. Страна неузнаваема. Идет развал экономики, наступление на права трудящихся. Растет пре­ступность. Дестабилизируется политическая обстановка. Комитет обещает незамедли­тельно восстановить законность и правопорядок, положить конец кровопролитиям, объ­явить войну уголовному миру. Комитет выступает за последовательность политических ре­форм, ведущих к обновлению нашей Родины и т.д.
   Слушая по радио эти документы ГКЧП, сразу же возникал вопрос: а кто не дает это проводить в жизнь сейчас? Ведь в составе Комитета все первые лица государства. Ну, забо­лел Горбачев, наверное, что-нибудь с головой или сердцем, подумал я, так есть же они. Им и раньше никто не мешал это делать.
   Короче говоря, партократия решила дать бой разгулявшейся демократии и восстано­вить свою власть, ибо вместе с властью она теряла все. Ни одного грамма сомнения у меня не было в том, чтобы Горбачев не знал, что будет введено в стране ЧП. У него вместе с его ставленниками (своим отъездом в Форос он развязал им руки) не оставалось другого вы­хода. Стадо надо загнать в стойло и опять заставить делать то, что необходимо потерявшей власть элите. Для проведения этой операции в город вводятся танки и другая боевая тех­ника.
   Слушая радио и пытаясь увидеть по телевизору что-нибудь, что соответствовало бы текущему моменту (в этот день по ТВ весь день крутили балет "Лебединое озеро"), было непонятно, что же происходит в столице. О том, что начались аресты в городе, не переда­вали. Не было слышно и выстрелов, но ощущение тревоги, наверное, испытывал каждый, кто был в этот день в Москве.
   Позвонил Льву Нетто (брату знаменитого футболиста), чтобы у него узнать, что надо делать в такой обстановке. Мы всегда с ним созваниваемся, когда происходят массовые выступления (демонстрация на Манежной площади, закладка камня политзаключенным и т.д.), чтобы принять участие. Льва не оказалось дома. Жена сказала, что он на даче.
   К вечеру во дворе услышал, что Ельцин издал Указ, в котором он обвинил восьмерку заговорщиков в измене Родине, в нарушении Конституции СССР и Уголовного кодекса РСФСР. Стало известно, что 20 августа в 12 часов намечается митинг, санкционированный вице-мэром Москвы.
   Ночь на 20-е я провел в тревоге. Если это переворот - значит возврат к старым поряд­кам. Теперь, после того как провозглашена гласность, разрешены митинги и демонстрации, на которых составлялись поименные списки с указанием домашних адресов тех, кто под­держивал те или иные требования, стало ясно: кто есть кто. Кроме этих списков, в которых я фигурировал не единожды, было у меня много и других "грехов". Значит вполне могут изолировать. Думаю, что не я один так провел эту ночь. Хорошо, что жена на даче, а то, чего доброго, и ее могут прихватить за компанию. Многое пришлось передумать в эту ночь.
   К утру родилось решение - надо что-то делать. Уже ведь было так, что одних заби­рали, а другие этого "не видели". Митинги и демонстрации показали: когда мы вместе - с нами не так просто управиться.
   В восемь утра я прибыл к Белому дому (БД). Утро было пасмурное, накрапывал дож­дик. На всех дорогах, ведущих к БД, сооружались баррикады из железобетонных блоков, труб, досок и всякой всячины. Впечатление они не производили. Они не могли быть серь­езной преградой для современной техники, но это были баррикады и сооружались они людьми, не желающими возврата тоталитаризма. Я подключился к этой работе. Потом по­дошли танки, перешедшие на сторону защитников БД. За каждой из баррикад стоял танк или бронетранспортер. На некоторых развевались трехцветные российские флажки.
   У каждого танка и БТРа шли оживленные разговоры гражданских людей с воинами. На броне сидели десантники и пили кофе или чай из термосов, принесенных людьми из дома. Совали солдатам бутерброды, фрукты. Те смущенно пытались отказаться. Много было костров, у которых грелись люди, в основном, молодежь. Видать, они провели здесь ночь. У самого здания шла запись в ополчение, формировались группы молодых ребят, ко­торых строем разводили по определенным местам. Работала пресс-группа, где толпилось много людей. Сюда поступали последние известия, здесь раздавались отпечатанные и отксеренные материалы для расклеивания их в метро и других людных местах города. Ви­село сообщение, на каких частотах можно слушать мобильную радиостанцию из Белого дома. Здесь я узнал, что в Ленинград войска не вошли. Балтийский флот путчистов не под­держал. Мировая общественность требовала ясности с Горбачевым, его выступления или доказательства его тяжелой болезни, для чего настаивала создать комиссию с участием за­рубежных врачей.
   Чувствовалось, что все чего-то ждут. Ждали следующего шага путчистов. Здесь я по­чувствовал, насколько все серьезно и опасно, хотя и участвуешь в чем-то необычном и ве­ликом. Ведь все находящиеся у БД люди, да и не только здесь, а весь мир ждал, что будет следующим шагом путчистов. Понимали, что если начнется штурм, большинство погибнет. Люди не имели оружия. Они пришли сюда по зову сердца, зову Президента России защи­щать свою свободу и демократию. Решался вопрос: или власть опять возьмут оторвавшиеся от народа партийные боссы со всеми последствиями, или будет окончательно установлена свобода.
   Я не представлял, чем могу помочь при защите БД. На всякий случай, решил дер­жаться поближе к танкам. Кивая в сторону крупнокалиберного пулемета, сказал командиру экипажа, что в войну пришлось работать на такой "машинке": "Только вот гашетку что-то не вижу". Оказывается, ее заменяют ручки, как у мотоцикла. На мое предложение взяться за рукоятки пулемета, командир ответил: "Посмотрим по обстановке". К вечеру мы дого­ворились с ним, что в случае "чего" пулемет будет мой.
   Я понимал, почему я здесь. Там ЦК и КГБ. Там нет народа, который бы шел на нас и поэтому мое место здесь. Но тогда как понять присутствие у Белого дома, среди его защит­ников, кадровых войск? Или они изменили присяге? Так, по-моему, в присяге нет слов о войне со своим народом. Было бы страшно, если бы раскололась армия.
   Вдруг рядом услышал, как по цепочке от одних к другим передавалось: Силаев... Си­лаев. Так как я находился у самой баррикады, то первая из правительственных машин оста­новилась почти рядом со мной, и из нее вышел Силаев, предсовмина России. Следом за ним из машины выскочил молодой мужчина примерно моего роста. Обращаясь к нам, Силаев благодарил за поддержку и сказал, что путч не пройдет. Он попросил нас разобрать часть баррикады, чтобы можно было проехать. Молодые защитники кинулись выполнять его просьбу. Увидев, что какой-то пьяный мужик пристает к Силаеву, пытаясь его обнять, я помог помощнику (или телохранителю?) оттеснить его от Силаева и спросил у того, куда он едет, если не секрет. Силаев ответил, что они с Руцким и Хасбулатовым везут ультима­тум в Кремль Лукьянову. На мой вопрос - а почему не Янаеву? - он сказал, что пока в стране конституционную власть осуществляет председатель Верховного Совета, а не захва­тившая власть гэкачепистская хунта.
  -- Как же так? Вы едете в Кремль, вас там могут арестовать - и оставляете Ельцина одного? - не выдержал я. На что Силаев, показывая на окружавших машину людей, ответил спокойно:
  -- А вы на что? Выручите, если надо.
   Машины рванули в проделанный проход. Ребята кинулись заделывать образовавшу­юся брешь в баррикаде. Подойдя к мужчине средних лет, который, энергично размахивая руками, командовал куда что надо класть, я сказал, что не надо этого делать. Не дослушав меня до конца, он бросил трубу и чуть ли не с кулаками накинулся:
  -- Ты кто такой? Почему дезорганизуешь оборону?
  -- Я пенсионер, бывший десантник. Так же, как и ты, пришел защищать.., - и кивнул в сторону Б.Д. - Ведь они скоро поедут обратно - и опять разбирай? А может, еще кто поедет? Предлагаю брешь закрыть БТРами, что позволит использовать ее как ворота.
  -- Дело предлагает пенсионер-десантник, - раздались голоса из толпы. Пробормотав что-то под нос, "командующий" крикнул строителям баррикады: "Обождите", - и пошел к ближайшему БТРу. "Ворота" в баррикаде были поставлены.
   Говорят, десятки человек доказывали, что именно они помогали Ильичу нести бревно во время первого кремлевского субботника.
   Теперь уже сотни тысяч доказывают свое участие в защите БД во время августовского путча. А ведь в первый день нас было здесь не так уж и много, да еще не вооруженных.
   С каждым часом народ все прибывал и прибывал. На 12 часов намечалось проведение митинга. Решил до митинга обойти здание. Везде группами люди обсуждали создавшееся положение, передавали услышанную ими новость. Молоденькая фотокорреспондентка, увидев, что я беседую с десантниками, предложила сфотографировать меня, ветерана, с мо­лодым воином. Это мне сказал мужчина, который перевел просьбу журналистки с англий­ского.
   Когда она сфотографировала нас с десантником на фоне БТРа, я через переводчика спросил, кого она представляет. Девушка ответила, что она из ФРГ и назвала какой-то не­знакомый мне город. Теперь мне не нужен был переводчик. Я сказал ей, что бывал в Гер­мании, сидел там в лагере, а потом воевал против фашистов. Жалею, что не записал ее ад­рес, чтобы получить в подарок памятный снимок - преемственность поколений десантни­ков. Внутреннее напряжение, которое не покидало меня все это время, словно улетучилось, улеглось, когда открылся 200-тысячный митинг.
   Шумящее море людей подействовало бодряще и успокаивающе - нас много, и мы хо­тим быть свободными. Выступая в числе первых, Руцкой заявил, что путчистам дано 24 часа на исполнение требований властей России. Выступающие клеймили позором хунту, выражая мнение народа, что к старому возврата нет. Демократия будет защищена. Г ромом оваций было встречено выступление Ельцина, который подтвердил решение руководства России. Чувствовалась сила народная и его решимость.
   После митинга продолжалось формирование добровольческих отрядов для защиты БД. По поступающим сведениям, штурм будет осуществляться спецназом и КГБ.
   Рязанские десантники во главе с генерал-майором Лебедем ушли днем из Белого дома, чтобы своим присутствием не провоцировать спецназ. На это якобы получено "добро" Ель­цина. За весь день почти ничего не ел - не хотелось, да и некогда было. Надо быть здесь - это история. Пару раз бегал к метро и покупал кукурузные початки у тетки. Где-то часа в три поехал в редакцию "Московских новостей", чтобы поделиться впечатлениями с Па­нюшкиной. Поговорить особенно не удалось - она принимала сводки из разных городов страны и информировала о положении в столице. Возвратился опять к БД.
   На всех станциях метро полно листовок-воззваний властей России, наклеены сводки "В последний час". Пробиться, чтобы прочитать, почти невозможно. Все хотят быть в курсе дела. Здесь же происходят обсуждения, дискуссии. Все почти едины в том, что путч не пройдет. У БД полно народа. К вечеру приток людей увеличивается. Ходят упорные слухи о предстоящем штурме.
   Промокший и уставший, я решил поехать домой. Чего доброго еще и заболеть можно. Попутчиков к метро у меня оказалось значительно меньше (хотя уже было поздно), чем тех, которые двигались к БД. Угадывалось, что едут не одиночки вроде меня, а целые группы единомышленников.
   Во дворе встретил Андрюшу - соседа, который спешил на Красную Пресню. Он про­вел там целую ночь, а теперь, отдохнувший, ехал опять. Я вкратце ввел его в курс дела, сообщил новости и пожелал, чтобы и его дежурство прошло нормально. В случае чего - звони!
   Объявился Лев Нетто. Он только что приехал с дачи и рвался в бой. Договорились, что при особых обстоятельствах будем действовать вместе. Я сказал ему, что буду нахо­диться у "своего" танка - N® 110 и объяснил, как его найти в цепи обороны БД. Отогревшись и выпив для "сугрева" водки, решил ехать. Судя по сообщениям радио, разговорам во дворе и телефонным звонкам, вполне возможно, что ночью будет штурм Белого дома.
   Тепло одевшись, я поехал на ночное дежурство. "Пришвартовался" у костра, где со­бралась молодежь и распевала песни под гитару. Народу было намного больше, чем утром.
   Шум, гам, возбужденные лица, громкие пересуды - кто что видел, кто что слышал. Не по­кидало ощущение, что участвуешь в чем-то значительном, хотя не мог себе представить, как мы будем защищаться, если на нас пойдут специальные подразделения войск. Посмот­рев на хлам, из которого была сооружена ближайшая баррикада, подумал, что даже "ору­жия пролетариата" нет (булыжника) - кругом все заасфальтировано. Уставший, пристро­ился на плите и под эту какофонию уснул. Несколько раз ночью вскакивал от криков - где- то кто-то видел, что нас окружают, но никто нас не трогал. Хотя потом стало известно, что штурм Белого дома намечался на 3 часа ночи, но никто из "власть захвативших" не решился дать команду. Конечно, если бы они пошли - это была бы бойня и кровавое месиво.
   Ночь была какой-то кошмарной. Моросил дождик. Бежали, орали, встречали Шевард­надзе, потом провожали. Ждали высадки десанта с подошедших по реке барж. В стороне Садового кольца слышалась стрельба, но я решил никуда не бегать. Буду здесь до конца.
   Просматривая прокоммунистические газеты (другие были запрещены), обратил вни­мание, что все у них идет по намеченной схеме: единственно верно избранный путь, другого выхода нет, мы - у края пропасти... Здесь же и поддержка курса путчистов со стороны учи­телей, слесарей, писателей и т.д.
   Опубликовано было и обращение Совета ветеранов войны и труда, Советского коми­тета ветеранов войны. Засевшие там отставные генералы-дармоеды выступили от имени нас - рядовых ветеранов. Призывали оказать всестороннюю практическую помощь руко­водству страны (путчистам) по спасению социалистического Отечества.
   Сообщалось о проведенной членами ГКЧП пресс-конференции, где на вопросы жур­налистов о президенте, Янаев сказал, что Горбачев в безопасности, его жизни ничто не угро­жает. "Мой друг, президент Горбачев будет в строю, и мы будем вместе работать. Горбачев понимает и поймет нас", - заявил вице-президент. Пуго заметил, что ввод бронетехники в столицу сделан в целях предотвращения эксцессов и возможных жертв.
   Они думали, что введя отборные войска в столицу, можно будет запугать москвичей и восстановить власть партийной олигархии.
   Но увы!
   Указом Президента РСФСР эта "восьмерка" объявлена вне закона. Ночь с 20 на 21 августа показала, что народ, если надо отстоять свободу и независимость, пойдет и на бро­нетехнику. Что армия уже не та, она присягала не партократии, а народу. Началась замена частей Минобороны на части войск КГБ.
   Открывшаяся чрезвычайная сессия ВС РСФСР осудила путчистов и призвала населе­ние не выполнять их указании. Видя, что войсками москвичей не запугать, путчисты вводят в столице комендантский час. Такого не было с октября 1941 года, когда фашисты оказа­лись на окраине города.
   Но события остановить уже было невозможно. Основные трагические часы разыгра­лись в ночь с 20 на 21 августа, когда народ, заполонивший все улицы и переулки, прилега­ющие к Белому дому, начал оказывать сопротивление бронетехнике.
   Я не был на Садовом кольце, и поэтому отсылаю читателя к многим источникам, ко­торые были написаны непосредственными участниками этих событий. Я стоял у Белого дома, считая, что если его захватят - конец всему.
   Погибли люди. Молодые. Потом хоронила их вся Москва.
   Весь день 21 августа провел у БД. Народ разбушевался, рвался разрушить здания на Лубянской площади. Сумели остановить, направив энергию толпы на памятник "Желез­ному Феликсу", а затем Калинину, Свердлову...
   Путчистов арестовали и посадили. Горбачев вернулся из Фороса как из плена, и, не оценив обстановку, на первой же пресс-конференции сказал: "Социалистический выбор с коммунистической перспективой", чем вызвал шок и замешательство у своих "освободи­телей". Сориентировавшись, что введение ЧП в стране не прошло, он отрекается от своих вассалов, подписывает указы о прекращении деятельности политических партий и полити­ческих движений в Вооруженных силах СССР, правоохранительных органах и государ­ственном аппарате. Поручает Советам народных депутатов взять под охрану имущество КПСС.
   Не думаю, что Горбачев, провозгласив в 1984 году курс на перестройку, ставил своей задачей развал партии, утрату ее руководящей роли, лишение власти партаппарата. Придя к власти в громадной стране, он увидел, что она на грани экономического развала, и решил приоткрыть горлышко бутылки с джином свободы. Открыть - открыл, но удержать джина уже не смог.
   Все произошло так молниеносно и неожиданно, что партийная верхушка, чувствуя свою вину за неудавшийся путч, не смогла оказать организованного сопротивления дей­ствиям Ельцина. Дальше заработало Время.
   После похорон погибших (им троим присвоили звание Героя уже не существовавшего Советского Союза) начались дни ликования "победителей" путчистов. Казалось, что вы­корчевано то, что мешало двигаться вперед. Но не тут-то было. Топтание на месте с прива­тизацией, кооперацией, рынком продолжало усугублять развал экономики. Не решался один из главнейших вопросов: сельскохозяйственный. Крестьянин не стал хозяином земли
  -- ему ее не дали. По губам водили, а в рот не попадало. А без решения этого вопроса страна не способна себя прокормить.
   Потерялась всякая вера в президента страны, парламент - вообще ко всему. Наступает небывалое обострение социальной напряженности и, если раньше можно было все свалить на КПСС, то с ликвидацией последней исчез и козел отпущения.
   Существует много версий о причинах срыва путча. В действиях гэкачепистов отсут­ствовала всякая логика, а главное, не было поддержки народа. В своей кадровой политике Горбачев вывел на высшие государственные посты людей, не способных принимать серь­езные решения и энергично действовать. Вероятнее всего, что он предал их, почувствовав, что путч не удался. А может, Горбачев ввел в заблуждение не только нас, демократов, но и всю партийную элиту, чтобы лишить ее всемогущей власти и привести к полному развалу КПСС? Может, он и добивался этого, но наблюдая его действия в течение шести лет, его поведение на пленумах, съездах партии и Верховного Совета, слушая его демагогические выступления, нельзя сказать, что это выдающийся деятель, который в состоянии все преду­смотреть. Просто он начал реформы, не имея ни концепции, ни программы. Отпустил не­много "гайки", а все остальное пошло механически. Он не справился со сложившейся си­туацией, и она его смела.
   Похоже, то же самое ожидает и Ельцина. "Подмяв" под себя Горбачева, театральным жестом подписав указ о роспуске компартии, он не смог развить успех.
   Деятельность Ельцина в последующие годы сведется только к тому, чтобы удержаться у власти. Он упустил время. Начались очередные и внеочередные съезды (где большинство партократов), целью которых было свести счеты с президентом России, а, соответственно, и с теми преобразованиями, которые намечались в стране. Было противно смотреть на эти представления обливающих друг друга грязью, борющихся за власть и не принимающих никаких решений по выводу России из кризиса.
   Хаос и неразбериха. Коррупция высших должностных лиц. Разгул преступности и бандитизма, проституции и рэкета. Упадок производства, обнищание народа, развал армии
  -- все это характерно для государства, где отсутствует полноценная власть.
   Безусловно, стране еще придется много чего пройти, много чего пережить, но август 1991-го явился великим переломом, когда Россия пошла по совсем другому пути. Я считаю, что правильно сделал, придя к Белому дому в самый критический момент нашей истории.
   За активные действия и проявленное мужество при защите демократии в России я был награжден очередной правительственной наградой.
   В НОРМАНДИЮ, НА ТОРЖЕСТВА!
   Помнится, сидя в моем гостиничном номере в Филадельфии, я, Билл, Юджин, Роберт и Ричард вели речь о том, что не мешало бы нам собраться в июне 1994 года в Нормандии и на "виллисах" проехать боевой путь 4-й дивизии от места высадки и до Мюнхена.
   Время бежит невероятно быстро. Осенью 1993 года Билл Рииска написал мне, что со­бирается с Маргрет в июне 1994 года посетить Париж. Зная Билла, я понял, что он нацели­вается на участие в праздновании 50-летия высадки союзных войск в Нормандии.
   Человек другого воспитания, я безо всякой дипломатии написал Биллу и президенту Ассоциации ветеранов 4-й дивизии, что очень хотел бы принять участие в этом мероприя­тии. Наши ребята в числе первых высадились на французском берегу, открывая второй фронт, а я, хоть и не участник десанта, но являюсь единственным русским ветераном диви­зии Зеленого Креста.
   Через некоторое время Билл написал мне (думаю, после разговора с Ассоциацией), что даже те, кто принимал непосредственное участие в высадке десанта, не смогут приехать на торжества. Да это и немудрено. Ведь только в первый день высадилось около 150 тысяч человек, и многие еще живы и здоровы.
   В июне 1993 года я около месяца отдыхал в Нормандии и знал, что уже тогда амери­канские, английские, канадские и другие представители стран, принимавших участие в вы­садке десанта, занимались бронированием мест для ветеранов, которые приедут только че­рез год.
   Я понял, что ждать от американцев приглашения не приходится, и решил использо­вать еще один шанс. Я был уверен, что от России на эти торжества будет направлена деле­гация, хотя знал, что обыкновенному солдату прорваться в состав представительной миссии (а кто же еще поедет, кроме официоза?) будет почти невозможно. Все же я попросил пред­седателя Совета ветеранов 5-й ВДД, почетным ветераном которой я являюсь, написать со­ответствующее письмо в комитет ветеранов войны России с просьбой о включении меня в состав делегации. Вручая письмо председателю Комитета, я вкратце рассказал ему свою военную историю и сказал, что очень хотелось бы встретиться со своими американскими боевыми друзьями.
   Председатель пообещал, что сделает все возможное, но при этом добавил, что от него мало что зависит, так как состав делегации будет комплектоваться правительством. В конце мая я снова зашел к нему, чтобы узнать, как обстоят дела. Заодно сказал, что так как госу­дарство у нас нищее, то готов ехать за свой счет. Главное, чтобы включили в состав деле­гации, без этого на торжества попасть невозможно.
  -- Пока ничего не известно, - разводя руками, сказал мне председатель. - Сейчас ре­шается вопрос: а надо ли туда ехать вообще?
   Я понял, что свое отношение к торжествам в Нормандии еще не высказал сам Прези­дент.
  -- Неужели крупнейшая операция Второй мировой войны не заслуживает внимания? Ведь благодаря этой высадке было ускорено окончание войны, сохранены тысячи жизней - и не только советских людей. То хорошее, что зародилось в годы войны с фашизмом между нами и союзниками, должно работать на сегодня, на будущее, - как бы Ельцину, а не председателю доказывал я. - Тут уж дело не во мне, прорвусь я на торжества или нет, а вопрос политики - будь она проклята!
   Генерал-лейтенант Цымбал, который ведает связями с зарубежными ветеранскими организациями, тоже находился в неведении. Мы с ним договорились, что, поскольку я на днях улетаю во Францию, а вопрос с делегацией не решен, он выдает мне документ, где указывает, что я являюсь представителем Российского комитета ветеранов войны на тор­жествах, посвященных открытию Второго фронта в Нормандии. Я понимал, что документ этот как мертвому припарка, но если все же приедет российская делегация, то я смогу к ней присоединиться.
   С этим я и улетел в Париж.
   Там, ежедневно слушая радио, я ждал, будет ли Россия направлять свою делегацию на торжества или нет. Шел какой-то торг: то ли Россию не пригласили, то ли Ельцин вы­сказался, что это была не настолько серьезная операция в Мировой войне, чтобы ее отме­чать с такой помпой. В общем, участие российских ветеранов не предусматривалось.
   Вездесущие журналисты, особенно французские, осаждали в Москве Комитет ветера­нов войны, а в Париже - российского посла: будут или не будут русские в Нормандии? Генерал Цымбал заявил корреспонденту ИТАР-ТАСС, что в крупнейшей операции Второй мировой войны участвовали и русские воины, но на торжества их не пригласили. Однако в Нормандию отправился один ветеран из России, да и то по своей инициативе, на свои пен­сионные сбережения, и генерал назвал мою фамилию. Так французские журналисты нашли моего сына и через него пригласили меня выступить по французскому радио.
   В интервью парижской радиостанции "Радио-3" я выразил горькую обиду, что вете­раны моей страны, внесшие основной вклад в разгром фашизма, не приглашены на эти празднества. Вкратце рассказал, как я стал солдатом армии США и ответил на вопросы журналистов. После чего поздравил ветеранов войны и жителей Парижа с 50-летием начала освобождения Франции от фашистской оккупации, пожелал им мира и счастья.

0x01 graphic

  
   Франция. На радиостанции RFIЦ С Ингой Домбровской и супругой Ниной ДаниловнойЦ
   На радио мне сказали, что попасть на торжества будет почти невозможно в связи с приездом самых высоких гостей из многих стран мира. Даже в Нормандию проехать будет очень сложно. Необходимо иметь специальный пропуск, а где и кто их дает - неизвестно.
   Не теряя времени, мы с Юрой решили ехать в американское посольство: там навер­няка знают, где можно получить пропуск. Для надежности нацепил орденские планки и знак ветерана 4-й дивизии США, надел берет десантных войск России.
   Представ в таком виде перед охраной американского посольства и предъявив доку­менты ветерана армии США, я беспрепятственно прошел в здание и оказался там, где и выдавали эти самые пропуска.
   Лейтенант, оформлявший документы другим лицам, изредка с любопытством посмат­ривал в мою сторону. Когда подошла моя очередь, я торжественно поприветствовал лейте­нанта и других чиновников, занятых важным делом. Предъявив документ ветерана армии
   США, я сказал лейтенанту, что хотел бы получить пропуск на торжества в Нормандии. Вни­мательно ознакомившись с предъявленным документом, лейтенант спросил, какие еще я имею документы. Я предъявил ему свой "гербастый-молоткастый".
   Сверив документы, лейтенант позвонил по телефону. Поговорив с кем-то, лейтенант встал, надел фуражку и по всей форме отдал мне честь. Притихшие и наблюдающие за этой церемонией американцы, пряча лица, заулыбались.
   Заполнив на меня солидную анкету, лейтенант выдал мне специальный пропуск. Я сказал, что со мной поедут жена, сын и невеста сына. Он вручил на их имя гостевые билеты.

0x01 graphic

   Ознакомив меня с программой проведения праздника, лейтенант посоветовал приехать по­раньше, чтобы успеть разместиться, так как в гос­тиницах нам не устроиться, все забито, но многие французы готовы у себя дома принять прибывших ветеранов. В городе Карантане, где находился штаб проведения торжеств, нам в этом помогут.
   United Suit* \ of ,4 те пси 50th Anniversary of W orUl Нйг II ",4 (imleful \atum Remembers

0x01 graphic

   5 июня, пригласив с собой корреспондентку французского радио Ингу Домбровскую (она брала у меня интервью на "Радио-3"), мы взяли курс на Нормандию.
   r
   Инга сказала, что в последний момент она разговаривала с российским послом: будет ли при­сутствовать российская делегация? Посол сказал, что не знает. На вопрос: будет ли он сам на торже- Пропуск-на торжества в Нормандию в 1994 г ствах> ответил, что ни официальных приглашений,
   по случаю празднования 50-летияЦ ни указаний по этому вопросу не получал. Он про-
   Ьткрытия Второго фронта в Европе_Т[ сил Ингу передать мне привет и достойно пред­
   ставлять российских ветеранов на торжествах.
   Высадив Ингу в городе Байо, где находился пресс-центр торжеств, мы с женой и сы­ном сфотографировались с английским ветераном (это мы определили по его наградам), который освобождал этот город 7 июня 1945 года.

0x01 graphic

   Автор с английским полковником, участником освобождения города Байо.
  
  
   Дальше наш путь лежал в город Шербур.
   Дело в том, что накануне ночью моей дочери Ирине позвонил Билл Рииска, мой быв­ший капрал. Я ему дал этот телефон, так как в то время у моей жены не было еще своей квартиры. Ирина, не зная английского, дала ему, телефон Юры, которому Билл сказал, что они с женой и группой ветеранов прилетели в Англию, а оттуда на пароме приплыли в Шербур, и сообщил, в какой гостинице они разместились.
   А вот и он сам, город-красавец, почти самый западный город Франции. Высадившись в Нормандии 6 июня 1944 года, 4-я дивизия штурмом взяла Шербур - французскую военно­морскую базу, оккупированную немцами. Попетляв по городу, мы нашли отель, где были расквартированы ветераны 4-й дивизии. Администратор гостиницы, к которой мы обрати­лись, сказала, что ветераны ужинают. Я попросил Юру пойти в зал и пригласить Билла на "переговоры", так как время уже позднее, в гостинице мест нет, а нам надо определяться с ночевкой.
   Расцеловавшись с Биллом, (все такой же видный, представительный!), познакомил с ним свою жену, с которой они расцеловались как родные. Билл, конечно, попытался помочь нам с ночлегом, но я попросил его не тратить время зря, так как ситуацию с жильем я хо­рошо знаю.
  -- О'кей, - сказал я Биллу, вызвав на его лице широкую улыбку. - Прорвемся! На празднике встретимся. Я тебя там найду.
   Поехали искать пристанище на ночь. Мы знали, что с девяти часов вечера на сутки перекрываются все въезды на побережье, а было уже восемь. Мы с Юрой принимаем, как потом выяснилось, единственно правильное решение: пока не перекрыли въезд к месту тор­жества, надо ехать туда и там переночевать.
   На дорогах шныряли "виллисы", "доджи", "студебеккеры" времен Второй мировой войны. На отдельных площадках видны были танки "шерманы" и колесно-гусеничные бро­невики. Заметив невдалеке расположенную ферму, мы подрулили к ней. На пустыре заме­тили военные машины и солдат в форме французской армии. Я попросил Юру притормо­зить и спросил у военных, не возражают ли они, если мы поставим свою машину рядом.
   Узнав, что я ветеран советской и американской армий и как оказался здесь, нас при­няли на "ура". Рядом разбили палатку, началось взаимное фотографирование. И тут я уви­дел два старых, видавших виды "виллиса", точь-в-точь такие, на каком мы с Юджином и Ричардом воевали. Меня азарт подхватил, бес под ребро кольнул. "Ребята, - прошу, - дайте прокатиться!" - "Нельзя, - говорят, - папаша!" - "Как это нельзя? Я с французскими воен­нопленными на лесоповале работал под городом Штутгартом, с легионерами дивизии Лек- лерка бок о бок воевал, французы меня на шофера выучили - а вы говорите "нельзя"?! А сам уже лезу в машину, показываю, где стоял крупнокалиберный пулемет, за которым я работал. Тут кто-то из офицеров винцо поднес, хлопнули мы по маленькой, я бросил клич - и аллюр три креста. Дождь хлещет, а мы гоняем на "виллисах" по побережью. В маль­чишку превратился! Это же машина такая - "виллис"! Я ведь его почти пятьдесят лет не видел, а до сих пор, кажется, помню каждую деталь. И вижу Ричарда, который вел машину, и Юджина, который сидел за малым пулеметом.
   Ночью сквозь сон я слышал рев вертолетных моторов, но из палатки не выходил, так как на дворе шел дождь. Жена, спавшая в машине, видела, как прилетел "вагон", - так она назвала вертолет президента Соединенных Штатов Америки. Он в самом деле был очень необычен и стоял почти рядом с нашим лагерем.
   По российскому обыкновению, мы, конечно, проспали, поднялись поздно. Когда по­дошли к первому оцеплению, состоящему из французской военизированной полиции, нас предупредили, что вход к месту проведения торжеств перекрыт в девять часов утра, а было уже десять.
  -- Не можете же вы меня не пропустить - единственного русского ветерана? - взмо­лился я перед офицером.
   Он посмотрел на мои регалии и махнул рукой, из чего я понял, что не французы сейчас здесь командуют, а вон те, которые стоят во втором эшелоне охраны, - американцы.
   За этим оцеплением была расположена площадка, куда приехали на автобусах вете­раны. Поэтому через второй эшелон мы прошли беспрепятственно: охрана посчитала, что мы задержались в автобусе.
   Мы направились к центральной трибуне (а куда же еще!), хотя рядом находились три­буны для гостей. Здесь движение затормозил американский офицер, который сказал, что наши места находятся на гостевой трибуне. Как же так, представители всех стран, прибыв­шие на торжества, находятся на центральной трибуне, а я - единственный русский ветеран, хотя и не приглашенный, но еще и ветеран армии США, и не могу находиться там, где мне положено? Так дело не пойдет. Я сказал офицеру, что должен находиться на центральной трибуне. Там сидят руководители двадцати государств Европы и Америки: президенты, премьеры, короли, герцоги. Офицер ответил, что этот вопрос может решить только вон тот человек в светлом плаще, который, стоя в стороне, разговаривает с другим мужчиной. По­пытка Юры договориться с человеком в светлом плаще, не дала никаких результатов. Тот, не глядя, показал в сторону гостевой трибуны. Я уж было подумал: а зачем нам лезть на рожон? Но, с другой стороны, я должен достойно представлять российских ветеранов - так Инге сказал русский посол. Значит - на центральной трибуне! Тем более, такое пренебре­жение человека в светлом плаще к людям пусть уж не такой великой, как была, но все же могучей страны, по меньшей мере, странно.
   Во мне заговорил стопроцентный совок и, подойдя к господину-распорядителю, я с жаром выдал ему свое несогласие с его непримиримостью. Тем более, что центральная три­буна была внушительных размеров, так что места найдутся для троих русских.
   - Вас туда не пропустят, - кивнув в сторону трибуны, процедил господин и отвер­нулся, давая понять, что переговоры окончены.
   Вход на центральную трибуну преграждала группа американцев в форме. Разглядывая мои регалии и голубой десантный берет с советской кокардой, они пребывали в нереши­тельности, как со мной быть. Охранники понимали, что кто-то же нас сюда пропустил. Сму­щал их и знак ветерана 4-й дивизии армии США и висевший на лацкане пропуск, выданный в американском посольстве.
   Начались переговоры по радиотелефонам. Но здесь, как мне показалось, решающую роль сыграли журналисты, обступившие нас. Юра еле успевал отвечать на их вопросы. Нам сказали, что на этой трибуне все места расписаны и заняты. "Хорошо - мы будем стоять". Но стоять здесь не положено, сказали охранники. Опять нас выручили журналисты, уступив два места. Юра пристроился рядом, на ступеньке.
   Только мы расположились - и раздались аплодисменты, появились Миттеран, Клин­тон и другие. Как будто все только и ждали, когда мы усядемся. Грянули залпы артилле­рийского салюта.
   Президенты двух стран открыли памятник павшим воинам прославленной 4-й диви­зии армии США (а единственному - русскому - ветерану этой дивизии пришлось сегодня "с боем" прорываться на торжества). После выступления президентов, генералов и ветера­нов, принимавших участие в знаменитой высадке десанта, начался парад войск и военных оркестров. Все было торжественно и очень красочно. Из-за низкой облачности был отменен воздушный парад.
   Быстро пролетели несколько часов прекрасного представления. Вот уже Клинтон про­вожает к машине хозяина торжеств Миттерана, подали машину и самого Клинтона. Вете­раны, находившиеся на нашей трибуне, ринулись к лимузину президента США.
   Находясь недалеко от президента, я обратил внимание, как двое его телохранителей решительно направились в нашу сторону. "Эти нас наверняка тормознут", - подумал я и схватил рядом оказавшегося ветерана с большим количеством наградных колодок и попро­сил его сфотографироваться на память. Юра нас щелкнул. Этим ветераном оказался фран­цузский генерал в отставке.

0x01 graphic

   Здесь почти рядом я увидел жену Клин­тона - Хиллари. "С президентом мы еще встре­тимся, а вот с миссис Хиллари - вряд ли", - по­думал я и ринулся к ней. Бесцеремонно, но ста­раясь делать это не грубо, оттеснив пожимаю­щих ей руки ветеранов, я приблизился к ней и дал возможность Юре сфотографировать нас вблизи. После чего, схватив первую леди Аме­рики за руки в лайковых перчатках, развернул ее к себе. "Миссис Хиллари, - обратился я, - ай рашен ветеран Вилли Куц... ол райт вэри гуд". На этом мои познания в английском истощи­лись. Фотокорреспонденты, окружившие нас, вдруг загудели: "Ра-а-шен ветеран?!" Откуда, мол, он здесь, да еще в первых рядах, когда его нацию сюда не приглашали? И давай общелки­вать меня и Хиллари со всех позиций. Тут леди поворачивается ко мне, - улыбка во все лицо, - и я хватаю ее в охапку? И кричу во все горло: "Юра, давай!"
   Она, вздернув брови, развернулась ко мне зтор С французским генералом •' и произнесла: "Рашен?" Вокруг щелкали фото- на-торжествах-в-нормандииц аппараты. Я увидел лицо сына и понял, что что-
   то произошло. Нас с миссис Хиллари разъеди­нили, и группа окружавших ее ветеранов двинулась вслед за машиной.

0x01 graphic

   Юра стоял с перекошенным лицом и чуть не плакал, даже хотел грохнуть аппарат о землю. Кадр с миссис Хиллари без меня был последним в аппарате. Кончилась пленка, а счетчик кадров не работал. Юра, естественно, считал, что на пару снимков пленка у него еще имеется. Но, увы!
   Расстроенные и перевозбужденные возвращались мы с места проведения торжеств.
   - А вот и твои однополчане, - показывая на один из многочислен­ных автобусов, сказала жена.
   Автобус украшала эмблема нашей дивизии - зеленый крест. Под­нявшись в салон. Юра увидел, что большинство мест занято, и спросил чету Рииски. "Вот их только и не хва­тает. Ждем", - ответили Юре.
   Через некоторое время подошел Билл с Маргрет. Мы расцеловались, поздравили друг друга с праздником, и Билл сделал несколько снимков. Договорились о встрече в Париже. Мы знали, в какой гостинице они по­селятся, но, к сожалению, встреча эта не состоялась.
   Вернувшись в Париж, мы с женой рассудили так. Прилетели они с группой и будут в городе один день. У ветеранов расписана каждая минута. Встретиться ночью в их возрасте после напряженного дня очень тяжело, и мы решили не беспокоить их. Тем более, что пла­нируем, даст Бог, совершить на будущий год поездку за океан.
   В сентябре, находясь в Москве, я получил бандероль из Белого дома. Это был ответ на мой запрос с просьбой прислать мне совместное фото. Письмо было отправлено еще в Париже, через американское посольство. В нем я просил миссис Хиллари выслать мне фото о встрече после торжеств в Нормандии. Приложил снимок в военной форме с наградами, 'сообщил два адреса: парижский и московский. Но пока совместного кадра так и не нашли. "К сожалению, - сообщили мне, - после обширных поисков, мистер Куц, наш отдел фото не в состоянии найти интересующий Вас снимок, а потому посылаем официальный портрет Президента Клинтона для Вашего персонального использования".
   Он стоит у меня сейчас на письменном столе.
   ДЕВАНГЕН: ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ
   Так уж распорядилась судьба, что, попав впервые на Запад, мой сын не захотел жить в "самой прекрасной стране" и в конце 1989 года уехал в Швецию, а затем во Францию, где и задержался как эмигрант.
   Вскоре к нему уехала моя дочь с внучкой. Через некоторое время жена, решив прове­дать, как "там" живут дети (конечно, в первую очередь внучка, которой было всего 4 го­дика), тоже решила остаться в Париже.
   Первый раз к семье я поехал в 1993 году. Мысли о том, чтобы остаться во Франции навсегда, я не допускал. Уж очень серьезный это вопрос - в моем возрасте уехать жить на чужбину.
   Семья жила в пригороде Парижа, в доме, заселенном, в основном, арабами. Специфи­ческий запах восточной кухни ударил в нос еще при входе в подъезд. Поразили меня и "апартаменты", где разместились парижские Куцы. Общая площадь - 16 квадратных мет­ров. Это вместе с кухней, спальней, туалетом и душем. Вход в комнату из общего коридора. Фактически она рассчитана на одного студента, да и название у нее соответствующее - сту- дио. В комнате - двухъярусная кровать. Наверху спит дочь с внучкой, внизу - жена, сын почивает на полу (когда я приехал, он стал ночевать у приятелей).
   После того, как я занес привезенные мной восемь мест багажа, повернуться было не­где. Мне стало не по себе. Когда я прилег на нижнем ярусе кровати и уставился взглядом в потолок, внучка меня спросила, почему я все время смотрю наверх. Я ей ответил: вы же просили, чтобы я привез ковер. Вот я и думаю, как мне его там укрепить, потому что дру­гого места нет.
   Для полноты впечатлений необходимо приплюсовать кишмя кишевших тараканов и бесстрашных мышей. Каждое утро населением дома производилось вытряхивание коври­ков и одеял через окна расположенных выше этажей. По ночам нашу жизнь сопровождала музыка всех "родов" ауди- и видеовойск, стоны и вой сексуальных оргий, доносившиеся из распахнутых окон. Так как окно нашей комнаты выходило внутрь маленького, замкну­того со всех сторон домами дворика, все это усиливало какофонию.
   Через день-другой, обращаясь к дочери, я спросил: как это вы можете так жить? Дочь мне отрезала: "Не нравится - уезжай! Обратно в Россию мы не вернемся". Жена сказала, что внучку она не может оставить, так как та без нее пропадет, а Ирина (дочь) в Россию ее не отдаст. Сын тоже был против возвращения на родину.
   Я пытался понять: что же их так пленило здесь и что так оттолкнуло от родины? Все они имеют высшее образование. Дочь работала в Комитете золота и драгоценных металлов, занимая неплохую должность. Имела с дочерью отдельную двухкомнатную квартиру. Сын трудился инженером, жил с нами в трехкомнатной квартире в престижном районе столицы. Рядом с домом гараж, своя машина. Недалеко от Москвы - дача. В доме полный достаток: хорошая мебель, посуда, замечательная домашняя библиотека (на 1500 томов) и т.д. Все это нажили мы с супругой в основном почти тридцатилетним трудом на Крайнем Севере. И все это вдруг оказалось ненужным. Дети агитировали меня все в Москве продать и ехать к ним.
   Продать-то легче всего, а что дальше? Где жить и на что жить? Пособия, которое они получали, едва хватало на то, чтобы заплатить за жилье и кое-как питаться. Не зная языка (да и со знанием оного), устроиться на работу не так-то просто. Здесь полно арабов и негров, которые готовы выполнять любую работу. Я никак не мог понять, на что семья может рас­считывать.
   Оказывается, поступок моих детей и других русских людей, оказавшихся в таком же положении, вызвал шок не только у меня одного. Приятельница моих ребят Маша Ш., про­жив пару лет в Париже, в условиях значительно лучших, возвратилась в Москву. Выступая по Московскому радио (я лично это слышал), она приводила в качестве примера жизнь моей семьи, не называя фамилий. Так же, как и мне, ей было непонятно, чем вызвана такая необ­ходимость, жертвенность.
   Все взвесив, принимаю решение: время все вылечит. Поживут, помыкаются, а там видно будет. В России у них есть база. Ничего продавать не буду. Обожду. Так как виза у меня была на три месяца, начал "осваивать" Париж. В основном пешим способом, так как один билет в метро или на автобусе был равен одному килограмму бананов.
   Появилось у меня занятие: ежедневно отводить внучку в школу, а после занятий при­водить домой. Раз в неделю жена возит ее на метро в центр Парижа в русскую школу. На летние каникулы детей вывозят из Парижа в провинцию, в лагеря. Так как внучка учится во французской и русских школах, то Ирина старалась с помощью муниципалитета отпра­вить дочку поочередно в оба лагеря.
   В июле жене предложили поехать поваром в русский детский лагерь, расположенный в Нормандии на берегу Атлантического океана. В школе мы договорились, что, поскольку я приехал в гости, то и я поеду с женой, но тогда она не получит деньги за работу. Мы согласились.
   В лагере я не сидел без дела. Подрезал деревья, приводил в порядок аллеи, косил траву (Германия научила). В конце нашего пребывания в Нормандии мне позвонил друг сына Паша и спросил, не желаю ли я присоединиться к нему, так как он едет на своей машине в Москву. Я сразу же дал ему "добро" при одном условии, что через Германию поедем по предложенному мною маршруту. Таким образом, мне представилась возможность побы­вать в местах, где я находился в немецкой неволе около пятидесяти лет тому назад. Объяс­нив в немецком посольстве в Париже, что я возвращаюсь в Россию не самолетом, а на ав­томобиле, мне была выдана транзитная виза через Германию.
   Приняли решение ехать в Штутгарт. Туда должна была после войны возвратиться се­мья Штоль, которую выселили в Деванген в начале 1945 года, во время бомбардировок го­рода американцами. В семье было четверо детей, из которых кто-то должен был меня пом­нить. После Штутгарта заеду обязательно в Деванген. Зная немецкий порядок, думал, что найти семью Штоль в Штутгарте мне будет несложно.
   И вот мы с Пашей катим по прекрасному шоссе в сторону Страсбурга. Оттуда рукой подать до Штутгарта. Переехав беспрепятственно границу на Рейне, мы въезжаем в город Фрейденштадт. У Паши здесь живет приятель, тоже из Москвы, получивший статус на жи­тельство.
   От Фрейденштадта, где мы заночевали у Игоря, приятеля Паши, выехали ранним утром. Ночью я спал очень мало. Все никак не верилось, что я нахожусь в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, где провел три года и которую покинул почти 50 лет назад.
   Решил, что искать семью Штоль надо все же не в Штутгарте, а в Девангене. Наверняка там кто-нибудь знает, где они и что с ними, может, они и не вернулись в Штутгарт после войны. Как потом подтвердилось, я оказался прав.
   Попетляв по Штутгарту, который очень изменился, и не найдя даже места "своего" лагеря около бангхофа (станции), я начал искать путь на Аален. Не зная города, это было сделать не так-то просто, так как большая часть городских магистралей проходила в тонне­лях.
   При расспросе, как выехать из этого лабиринта, мне сказали, чтобы я искал дорогу на концерн "Мерседес-Бенц", а там будет указатель на Аален. Я гнал машину так, будто бо­ялся опоздать к чему-то очень важному в жизни. Нечто подобное было со мной 1 мая 1945 года, когда я ворвался в эсэсовскую часть в Альпах по дороге из Мюнхена в Зальцбург.
   По мере приближения к Девангену у меня участилось сердцебиение, появилось дав­ление в висках. Чтобы как-то расслабиться, стал рассказывать Паше о том времени, когда я находился в этих краях узником фашистского режима, чтобы ввести его в курс дела. Я не допускал мысли, что не встречу здесь кого-то из знакомых. Хотя сомнения такого рода иной раз и проскальзывали - ведь прошло почти полвека, а за это время сколько воды утекло?!
   Люди из Девангена относились ко мне по-человечески, хотя это им и запрещалось. А что такое запрет в той стране в то страшное время? Были здесь такие, которые могли обо­звать меня безо всякой причины "русской свиньей". Мне была непонятна их ненависть. Ведь не мы же напали на их страну и при чем здесь я? Таких людей было очень мало, я их знал в лицо и всегда сторонился. После Сталинградской битвы они, показывая в мою сто­рону, говорили: "Das ist kleine Stalin" (Это маленький Сталин).
   Услышав впервые такие слова, я испугался: ведь это пахнет концлагерем, а потом - даже гордился.
   Дети моего возраста и моложе относились ко мне с любопытством. Меня это удив­ляло. Чем же я отличался от западных украинцев Петра и Михаила или поляков Стефана и Яна? Они были не намного старше меня, но я выделялся среди них нагрудным знаком "OST", а это - уже Советы, против которых воевали их родные. Их тоже готовили к тому, чтобы воевать. Рядом с усадьбой моего бауэра находилась школа, и я видел, как малышей учили муштре. Но и в наших, советских, школах было то же самое. Нас учили стрелять, бросать гранаты, маршировать, за это вручали значки "Ворошиловский стрелок", "Г отов к труду и обороне" и др. Названия тоталитарных систем были разные, а цель одна - завоева­ние мирового господства. Кто был не согласен с установками своих фюреров, уничтожался в советских или немецких концлагерях.
   Развернувшись на шоссе, я направил машину точно по указателю - туда, где нахо­дился населенный пункт с названием Деванген. Так как ехать до села было недолго, я сба­вил скорость, чтобы взглянуть на знакомые мне окрестности. Но увы! - передо мной лежала почти незнакомая местность. Доехав до очередной развилки, я выехал на ту дорогу, которая пятьдесят один год назад привела меня в это село. Вот и табличка на том же месте. Это около нее мой бауэр Антон Старц в 1942 году остановил телегу, когда я вслух и по слогам прочитал по-немецки: Де-ван-ген. До этого он пытался хоть как-нибудь со мной заговорить, но я ничего не понимал, а здесь он буквально разинул рот. (Немцам внушили, что восточ­ные дикари и на своем-то языке читать не умеют.)
   Потом, когда я более или менее научился "шпрехать", ему не раз приходилось удив­ляться. Ведь за свои 14 лет мне довелось жить и на Украине, и в России, и в Сибири, где работал мой отец на строительстве железнодорожных мостов. К тому времени я прочитал почти всего Жюль Верна, Вальтера Скотта, Эдгара По, Майн Рида, Марка Твена, Бичер Стоу и других авторов, не считая книг русских и украинских классиков.
   Поклонившись табличке с названием села, я медленно повел машину. Вот слева дом, в котором жил поляк Ян. Это он, когда я вступился за русскую девушку, которую он оскор­бил, хотел срубить мне лопатой голову (мы тогда работали за селом на расчистке дороги от сйега). Срубить он, может быть, и не сумел бы, но если бы удар пришелся по шее, то вряд ли бы я остался жив. Он был старше меня и сильнее. Потом две недели не мог работать левой рукой, да и сейчас она у меня иногда побаливает.
   Справа был дом, в котором жила очень красивая девушка, дочь хозяина. Она была на пару лет старше меня, и когда мы встречались, меня почему-то пробивала дрожь. Виделись мы с ней обычно на пункте приема молока, куда мы каждое утро привозили его на тележках.
   А вот и сам приемный пункт... пекарня... слева кирха. Проходя или проезжая мимо нее, я всегда приподнимал головной убор. Сколько я себя помню, я всегда в душе носил Бога. У меня была очень набожная бабушка, верующая мать, дедушка служил церковным старостой. Отец религиозных чувств открыто не проявлял, но на однажды заданный вопрос, почему он не молится, ответил, что он это делает про себя, в душе.
   С пастором здешней кирхи при встрече мы всегда раскланивались Бауэр Старц, его отец и сестра Баббет были католиками, они регулярно посещали кирху и никогда не сади­лись за стол без молитвы. Когда я стал питаться вместе с ними за одним столом, всегда крестился, считая, что Бог один и для католиков, и для православных.
   А вот и ресторан, хозяин которого имел землю и скот. Кнехтом у него был западный украинец Петро. Рядом усадьба Иосифа Старца - бауэрфюрера, кнехтом у него служил Ми­хаил, тоже с Западной Украины. Напротив должна была стоять усадьба моего Антона, но ее не было. Сердце у меня защемило: как же так - у всех все сохранилось, а у "нас" - ни­чего?
   Усадьба моего бауэра состояла из двухэтажного жилого дома и пристроенного к нему хозяйственного блока - свинарника, коровника, сарая для необмолоченных зерновых сно­пов, сарая для телег, дров. Все это сооружение было построено параллельно улице. За усадьбой находился большой фруктовый сад.
   Сейчас вместо усадьбы перпендикулярно улице стоял большой недостроенный дом, около которого я и остановил машину.
  -- Приехали, - сказал я Паше срывающимся голосом.
   Подошел к двери дома и нажал на одну из четырех кнопок на сигнальном щитке. При­слушался - ни звука. Нажал на вторую - то же самое. Тогда начал нажимать все четыре по очереди, но никто не выходил. "Значит, никого нет дома, - подумал я, и мне стало очень горько. - Возможно, здесь строятся совершенно чужие люди, а моих хозяев, должно быть, и след простыл".
   С того момента, как я въехал в Деванген, я не увидел еще ни одного человека. Даже не было слышно, чтобы кто-то что-то делал. "Пойду в дом напротив, - решил я. - У бауэр- фюрера Иосифа Старца было четверо детей, кто-то же должен был остаться и помнить меня".
   Из четверых детей я запомнил Иосифа-младшего, мы с ним были примерно одного возраста, и его сестру, которая была немного моложе.
   Рядом с входной дверью было окно комнаты, в которой когда-то обитал кнехт Мишка. "Может, и сейчас он там живет?", - подумал я и хотел постучать в окно, как в те времена, но постучал в дверь. Все тоже самое - никто не открывал и не отзывался. Двери были за­крыты и в ресторане. Что такое? Словно вымерло все или затаилось.
   Увидев стоящий рядом одинокий домик с открытой дверью, направился туда. Домика при мне не было, он был построен на месте находившегося здесь когда-то кегельбана, где часто собиралась сельская молодежь моего примерно возраста. Мне туда заходить было запрещено, но когда мои и Петра хозяева уходили в кирху, я несколько раз имел возмож­ность покатать шары. Вспомнился случай, связанный с этим кегельбаном.
   Мне как-то понадобился Петро. Ни дома, ни у Михаила его не оказалось. Я заглянул в кегельбан, нет ли его там. В помещении резвилось несколько немецких ребят, но Петра среди них не было, и я направился к двери.
  -- Хальт! - вдруг услышал я. Это сказал однорукий парень, прижимавший шар к груди. Он был старший среди ребят, и я помню, как в 1942-43 годах эти ребята маршировали на школьном плацу под его команду. Это был местный фюрер гитлерюгенда, добровольно ушедший на фронт и вскоре вернувшийся оттуда, но уже без руки. Парень он был видный, красивый, кумир ребят: раньше пути наши нигде не пересекались. И вот он стоит с шаром в руке напротив меня.
  -- Тебя как зовут? - спросил он, не меняя позы.
   Не успел я ответить, как несколько ребят хором сказали, что это Вальдемар, русский кнехт Антона Старца.
   Юноша резко повернул голову, все рядом замолчали и ждали, что будет дальше. "Неужели врежет?" - подумал я, соображая, как выйти из создавшегося положения. Если бы это было на год-два раньше, я, пожалуй бы, убежал, но шел уже 1944-й год.
  -- Ты что, хочешь играть? На, играй, - протянул он мне шар.
  -- Мне запрещено, я ищу Петра, - глядя ему в глаза, ответил я.
  -- Не бойся, я разрешаю.
   Опасаясь подвоха, я резким движением выхватил из его руки шар, а так как он стоял на исходной позиции по центру, с силой пустил шар не по центральной доске, а под углом к ней. Шар, ударившись о боковую доску, рикошетом сбил все фишки. Решив больше не искушать судьбу, я выскочил из кегельбана и побежал к себе. Кто-то выскочил за мной, звал, чтобы я еще сыграл. Это, конечно, повысило мой авторитет среди немецких ребят. Через пару дней в поле бауэр спросил меня между прочим, каким видом спорта я занимался у себя, в России. Я ответил, что всем понемногу. Он уже ничему не удивлялся... Вот что успел я вспомнить, подходя к дому, построенному на месте бывшего кегельбана.
   В помещении было двое - женщина, стоявшая за прилавком и продававшая билеты спортлото пожилому мужчине. Поздоровавшись, я стал рассматривать объявления, вися­щие в изобилии на стенах и ожидая, когда освободится мужчина. На вид, мне показалось, он был старше меня, с палочкой - значит, должен помнить все, что здесь происходило в военное время. Когда он отошел от прилавка, я, извинившись, спросил, сколько лет он жи­вет в Девангене.
   -Шесть лет, - ответил он, не проявив к моему вопросу, а соответственно, и ко мне, никакого интереса. Поблагодарив его, я вышел на улицу и снова направился к усадьбе Иосифа Старца.
   Я стучал так, что если в доме был кто-то живой, он меня услышал бы. Вскоре дверь открыл маленький, тщедушный мужичок. Поздоровавшись и не узнав человека, открыв­шего мне дверь, спросил, как его зовут.
  -- Конрад Старц, - с достоинством ответил он, даже не взглянув на меня. ("Что-то Ко­нрада я не помню".)
  -- Скажите, пожалуйста, а где живет Иосиф Старц-младший?
  -- Его дом рядом, - последовал ответ.
   Дом Иосифа действительно оказался рядом, только не у дороги, как этот, а в глубине сада. Поэтому, когда я ставил машину, я его и не увидел за деревьями и цветами. Когда-то здесь был спуск к протекающему внизу ручью.
   Вспомнилось, как мы втроем - Михаил, Петро и я - насыпали в поллитровую бутылку извести, залили водой, закрыли ее плотно пробкой и хотели рвануть. Положили бутылку у ручья и стали ждать. Время шло, но взрыва не было. Подошел Петро, взял бутылку в руки и начал трясти - и тогда она мгновенно взорвалась, обдав его известью. Увидев Петра, бе­лого от извести, мы с Михаилом стали смеяться. А Петро, закрыв лицо руками, дико закри­чал: "Глаза, глаза!" Все его лицо было во влажной извести, которая продолжала шипеть, и мы испугались. Подведя Петра к ручью, Мишка помогал ему промывать водой глаза, а я побежал к бауэру Петра просить помощи. Наше "невинное" баловство (а ребятам, кроме меня, было уже под 20 лет) закончилось тем, что Петро потерял один глаз полностью, а второй - почти наполовину.
   Теперь на месте этой трагедии находился дом Иосифа. Он стоял параллельно ручью, а дорога, ведущая к нему, упиралась в гараж, ворота в который были открыты, и я увидел стоящий в нем "мерседес".
   Иосифа Старца-младшего я узнал сразу. Когда мы расстались весной 1945 года, он и тогда был на голову выше и крупнее меня. Сейчас же мы были примерно одинакового роста, но он был дороднее, кряжистее.
   Глядя ему в глаза, я спросил:
  -- Помнишь меня?
   Глаза Иосифа словно выражали: как я могу помнить то, чего никогда не видел. Тогда переступив через порог, я протянул руку и представился:
  -- Вальдемар. Вальдемар Куц.
   Не приняв протянутую мной руку, Иосиф сгреб меня мощными объятиями.
   Мы сравнялись с ним не только ростом, жизнь сделала нас равными -бывшего члена гитлерюгенда и бывшего остарбайтера. Мы ведь тогда с ним не дружили - у нас было раз­ное положение. Я мог разве что спросить его, где Михаил, но плохого от него я не видел. Помню, как накануне прихода американцев, когда эсэсовцы, погрузив фаустпатроны, как дрова, в открытую машину, уезжали со школьного двора, где они обучали юнцов типа Иосифа, я подошел к нему:
  -- Ты и твои друзья, почему не уезжаете? Ведь Гитлер призывает вас защищать не только каждый населенный пункт, но и каждый дом?
  -- Пока не было приказа, - ответил мне Иосиф.
   Это была наша последняя встреча. На следующий день пришли американцы.
   Теперь же Иосиф сказал, что когда он увидел меня в дверях, то в его памяти мелькнуло что-то знакомое, но что это буду именно я - представить себе не мог.
  -- Когда ты ушел с американцами, до нас дошла весть, что ты, Вальдемар, погиб. А так как это было почти 50 лет назад и от тебя не было никаких известий, то мы считали, что так оно и есть.
  -- Да, были случаи, когда мог и помереть, особенно при форсировании Дуная около Диллингена. Но, как видишь, пронесло.
   Мне было интересно наблюдать, как он, при его массивной фигуре, суетится. Взяв меня за руку, пытался затащить в дом, но я сказал, что не один.
  -- А где машина? Загоняй ее во двор, - приказал Иосиф.
  -- А где мой бауэр и кто строит там дом? - спросил я.
  -- Антон Старц умер в 1953 году, а дом строят дети.
   Поставив машину, я взял сумку и повел Пашу в дом, где представил их друг другу. Заодно спросил у Иосифа, не выучил ли он за это время французский язык, которым хорошо владеет друг моего сына. Получив отрицательный ответ, я понял, что придется крепко под­напрячь свою 66-летнюю память, чтобы у нас состоялся продуктивный разговор.
  -- С кем живешь, Иосиф?
  -- Жена и двое детей - студентов. Они скоро будут, - ответил он.
   Усадив нас за стол, Иосиф не знал, что ему делать.
  -- Хотите, кофе приготовлю? - порывался он.
  -- Присядь, пожалуйста, не суетись. Вот твои подойдут, тогда что-нибудь и сообразим, - успокоил я его.
   Достал из сумки журнал "Спутник-Дайджест" на немецком языке и показал ему ста­тью о себе. Там были моя фотография 1942 года со знаком "OST" на груди (таким он дол­жен меня помнить), современная фотография в форме десантника с наградами, копия доку­мента, что я являюсь ветераном армии США и фотография, где я снят со своими боевыми друзьями. Это чтобы он убедился, что имеет дело именно с Вальдемаром.
   За разговором не услышали, как в комнату вошла женщина. Увидев ее, Иосиф соско­чил со стула.
  -- Это - Вальдемар, американский солдат, о котором я тебе рассказывал. Это его, един­ственного из всех, взяли к себе американцы. Он воевал против фашистов, - как-то еще, су­етясь, что было не похоже на Иосифа, скороговоркой заговорил хозяин дома. Жена его ока­залась красивой женщиной среднего роста, с добрыми глазами, она выглядела моложе мужа.
  -- Ну, Иосиф здесь наговорил лишнего. Я был кнехтом у Антона Старца, а потом при­шлось немного и повоевать, - сказал я.
   За матерью в комнату вошли дети - сын и дочь. Иосиф представил меня им. Сын был на голову выше отца и очень полный для своего возраста. Не отстала от брата и сестра. Поэтому на вопрос: занимаются ли они спортом? - последовал неопределенно-положитель­ный ответ. Они студенты Ульмского университета, сейчас на каникулах.
   Опять начались расспросы, мы перескакивали с одной темы на другую, и я понял, что так мы ничего не узнаем. Нам поджимал скудный бюджет времени. Дело в том, что была пятница, середина дня, а утром мы должны явиться в Эссен, на автомобильную ярмарку, где Паша договорился встретиться со своими друзьями-партнерами из Берлина.

0x01 graphic

  
   Хильдегард с дочерью Магдой, В. Куц, Иосиф CjaP-ЦКЭ веранде нового домаЦ Дешншн 1994 г.Ц
   Мы сели за стол, хозяйка с дочерью ушли готовить обед, и я взял инициативу в свои
   руки.
  -- Вскоре, как ты ушел с американцами, - начал Иосиф, - бауэр женился.
   Здесь я прервал его:
  -- На фрау Хильде, сестре Юлии Штоль?
   Старц даже приподнялся:
  -- А ты откуда знаешь?
  -- Я же разведчик, Иосиф, мне положено знать, - улыбаясь, ответил я. И вкратце рас­сказал, как относились друг к другу мой бауэр и Хильда, когда она приезжала из Штутгарта к своей сестре Юлии, которая спасалась с детьми от американской бомбежки.
  -- Вскоре у них появилась дочь Магда, потом сын, потом еще двойняшки, - продолжал Иосиф. - Но вскоре, работая в лесу, Антону стало плохо и он умер, оставив жену с четырьмя детьми. Отец его, Мельхиор, умер раньше. Хильде было очень тяжело, но все ей старались помочь.
   Я не мог себе представить, как Хильда, имея на руках четверых детей, справлялась с таким огромным хозяйством, если учесть, что до замужества она не занималась сельским трудом и всю жизнь прожила в городе.
   В 1990 году в сорокалетием возрасте умер сын Мартин. Девочки вышли замуж. Близ­нецы живут с семьями в Швейцарии, а старшая дочь, Магда, строит дом.
   Вскоре стол был уставлен яствами, и мы, беседуя, приступили к трапезе. Иосиф ста­рался подливать нам рейнского вина, но мы, зная, что сегодня предстоит далекий путь, пили понемногу.
   Пообедав, решил поискать кого-нибудь из "моих" Старцев. Иосиф сказал, что фрау Хильдегард во время строительства дома живет в другом месте, рядом с кирхой, куда мы и пошли. Но и там нам никто не открыл дверь.
   Здесь я хочу рассказать случай, который удивил меня больше всего за время моих зарубежных вояжей. Это произошло у дома, где временно проживала фрау Хильдегард. Так как мы с Иосифом находились на противоположной стороне улицы, я, не задумываясь, по­шел напрямую к дому. Но дойдя до середины, остановился, так как Иосиф продолжал идти вдоль улицы. Возле указателя "Переход" он остановился и, посмотрев направо - налево, перешел "зебру". Это в селе, где и людей-то почти не видно, не то что машин! Я стоял посреди улицы с открытым ртом. Вот она, Германия, вот что такое немцы и их "орднунг",
   вот с чего нам надо начинать, если мы хотим сделать свою жизнь немножечко лучше... Мне было стыдно и неловко.
   Соседи сообщили, что фрау Хильдегард сейчас в Швейцарии, гостит у своих детей. Я выразил сожаление и спросил, не помнят ли они случайно "кнехта Вальдемара". Хозяин ответил, что много о нем слышал, и очень удивился, когда я представился по всей форме. После этого мы отправились с Иосифом на кладбище.
   Стояла чудесная погода, кругом зелень и цветы, пели птицы. Примерно посередине кладбища Иосиф указал на участок земли, поросший травой.
  -- Здесь.
   Ни памятника, ни надгробий. На мой недоуменный взгляд Иосиф сказал, что у них очень мало земли, и через каждые 25 лет хоронят на этом месте других.
   Я стоял перед холмиком земли, где покоился прах людей, с которыми меня свела судьба более пятидесяти лет тому назад. Благодаря им я научился трудиться, уважать свой и чужой труд, ибо они сами были великими тружениками. Благодаря им я выжил в страш­ные годы войны. Поклонившись праху дорогих мне людей, я положил по цветочку на рас­стоянии метра друг от друга.
  -- Царствие Вам небесное и пусть земля Вам будет пухом.
   Очнувшись от воспоминаний, я спросил Иосифа, где похоронены его родители.
   Два шикарных памятника из черного мрамора с вмонтированными в них фотографи­ями стояли на месте захоронения родителей Иосифа. Конечно, я их хорошо знал. Виделись мы почти ежедневно. Иногда Иосиф-старший спрашивал меня:
  -- Как дела, Вольдемар?
   И всегда получал один и тот же ответ:
   -Гут.
   В долгие разговоры со мной он не вступал, как никак - бауэрфюрер, о чем свидетель­ствовала табличка над входной дверью его дома. Помню, как Иосиф-младший после ухода из села последних немецких солдат сбивал эту табличку палкой через окно второго этажа.
   Когда мы проходили мимо дома соседей фрау Хильдегард, увидели стоящего на крыльце хозяина. Он звал нас к себе в дом. Оказывается, за время нашего отсутствия они нашли ее швейцарский телефон.
  -- Пожалуйста, фрау Хильдегард, - протянула мне телефонную трубку пожилая хо­зяйка.
   Я услышал бодрый голос Хильды. Она приветствовала меня и сказала, что через пару дней будет в Девангене и очень хочет со мной встретиться.
  -- К сожалению, через час я уезжаю. Нам сегодня надо быть в Эссене. Надеюсь прие­хать на следующий год.
   Я рассказал вкратце о себе, что семья моя живет в Париже, куда и я хочу перебраться. При разговоре фрау вспомнила, что фотографировала меня в 1944 году с Антоном Старцем и детьми Юлии Штоль. Я попросил ее дать мне адрес Клауса Штоля, она ответила, что он живет в Мангейме, а улицу и номер дома не помнит, но она непременно вышлет адрес мне в Москву.
   Попетляв вслед за машиной Старца по проселочным дорогам, многие из которых были построены в послевоенные годы, мы выскочили на автобан в сторону Вюрцбурга. Дальше наш путь лежал на Франкфурт, Бонн, Кельн, Дюссельдорф, Дуйсбург, Эссен. Когда мы выехали на автобан, я передал руль Паше. Мне надо было переварить впечатления се­годняшнего дня.
   Мой телефонный разговор с фрау Хильдегард не остался безрезультатным. После при­езда в Москву я через несколько дней получил от нее открытку, а затем и письмо с фото­графиями. Она спрашивала, когда я смогу приехать в Деванген, и просила поторопиться, так как возраст у нее уже солидный и, кто знает, придется ли когда-нибудь встретиться.
   Я написал, что, возможно, смогу приехать в июле, а точную дату приезда сообщу из
   Парижа. В Париже я определился, о чем и уведомил Хильду по телефону.
   Для поездки в Германию у меня нашлись попутчики - французская семья. Жена у Ан­дре была русская, подруга моей дочери. Живут они в центре Франции, возле города Невер. Накануне Андре на карте проложил маршрут вдоль швейцарской границы, где, как он ска­зал, легче уладить пограничные формальности.
   В Париже в немецком посольстве я получил транзитную визу для пребывания в Гер­мании: одни сутки. И вот компания из пяти человек: Андре с супругой Еленой, их приятель, повар российского посольства в Париже Николай с дочерью и я, - отправились к швейцар­ской границе в направлении на Ульм. Кстати, мне очень хотелось посмотреть этот город, как он выглядит теперь: в 1945 году я видел сплошные развалины. О том, что французы не очень симпатизируют немцам, я знал и раньше. А сейчас решил понаблюдать за поведением Андре, ведь он был единственным среди нас французом. Границу пересекли удачно. Ехали предгорьями Альп: горы, леса, луга. Пока ехали, я приучал Андре к общению с немцами, подсказывал ему, как у них спросить дорогу и прочее, что он не очень охотно, но делал. И чем больше он общался, тем больше убеждался, что немцы - очень вежливые люди. Это меня радовало. Как-никак мы ехали к моим друзьям и мне хотелось, чтобы все было о'кей.
   Окончательно сдружило его с немцами одно происшествие. Когда он сдавал машину назад, она вдруг оказалась в кювете. Я остановил несколько легковушек, прося о помощи. Машины притормаживали по первому моему требованию, но так как ничем помочь не могли, уезжали, пообещав прислать "аварийку". И действительно: подошел вскоре джип с цепью и, зацепив ее за крюк нашей машины, легко вытащил нас из кювета, не сделав ни одной царапины. Андре был доволен. Мы хотели заплатить за услугу, но водитель джипа даже и слушать об этом не хотел.
   В Ульме задержались на пару часов. Красавец-город! В 45-м мне кто-то рассказывал, что американские летчики, бомбившие Ульм, договорились: город разрушим, а старейший в Европе собор оставим нетронутым, что и было сделано. В подтверждение того, что собор стоит целёхоньким, я запечатлел себя на его фоне.
   К обеду мы явно опаздывали. Когда наша машина поравнялась с указателем "Деван- ген", было уже около восьми вечера. Мои спутники заволновались, где им придется ноче­вать. Я успокоил их, сказав, что заночуют у моих друзей, хотя еще не знал, как меня самого примут. В общем, были сомнения. К тому же, когда въехали в Деванген, я потерял ориен­тиры. Земля Антона Старца превратилась в район массовой застройки. Двух-трехэтажные особняки, аккуратно возделанные участки без ограждений, припаркованные машины, клумбы под окнами. Ни одна знакомая деталь не бросилась мне в глаза, ни одна примета не выдала, что я жил здесь когда-то. Вероятно, мы въехали в Деванген не "оттуда".
   Единственный ориентир - кирха, от нее и танцуем! Благодаря ей я быстро нашел дом, к которому стремился.
   Никто нас, конечно, не встречал и вообще немецкие села всегда пустынны. Несколько раз нажимаю на кнопку звонка, но изнутри никакой реакции. "Приехали", - подумал я, и в этот момент дверь открылась и передо мной предстала Хильдегард. Я обнял и расцеловал милую и еще крепкую старушку. Познакомил с попутчиками. "Мы вас ждали к обеду, как договаривались по телефону, а потом Магда и Антон уехали. Скоро будут", - сказала Хильда. Я, извинившись за опоздание, сказал, что уж очень красивые места мы проезжали и не хотелось "гнать лошадей сломя голову".
   Вслед за Хильдой вошли в дом. На первом этаже было видно, что заканчиваются от­делочные работы. Располагаемся на диванах гостиной второго этажа. Рядом чудесная кухня, громадная веранда, выходящая в сад. "А вот и твоя комната", - сказала Хильда, от­крыв дверь в коридор второго этажа. Здесь все уже было обставлено к моему приезду. Ря­дом находилась душевая с туалетом. Я спросил Хильду, где смогут заночевать мои попут­чики. "Не волнуйся, места хватит всем".
   Появились Антон и Магда. Знакомимся. Магда очень по­хожа на отца. Антон - здоровый красивый мужчина. Внешне - ти­пичный славянин, о чем я ему и сказал. Улыбнувшись, от ответил одним словом: "Шваб".

0x01 graphic

   Магда первым делом заня­лась кухней, упрекнув меня в том, что я не предупредил, сколько будет человек. Смеясь, я ответил, что боялся сказать, что нас пятеро. Пока Магда с Хиль­дой хлопотали на кухне, мы все приняли душ.
   Автор и -Хядьдегард'через -49 лет^ Встреча в Страсбурге.,1994т.^[
   Через час сели ужинать. Меня посадили во главе стола. Хотелось за короткое время узнать и рассказать все, что про­изошло за пятьдесят лет, когда я покинул Деванген. Я не находил себя. Не мог состыковать то, что было, с тем, что стало. Как и лю­бой человек, я способен к мифо­творчеству. Сотворив легенду о жизни того периода, я проникся фанатичной верой в нее. Роман­тика взбунтовалась против обыч­ной, заурядной сегодняшней жизни. Жизнь в тот период была романтичной и трагичной. Война, безусловно, ужасная вещь, но она выявляет в каждом из нас все лучшее, особенно когда это связано с жизнью и смертью...
   Очень довольные приемом, мои попутчики на следующий день уехали, а я остался со Старцами, из которых лишь одна Хильда была связующим звеном с тем далеким прошлым.
   Первым делом мы принесли фотоальбом из особняка, где она сейчас проживала, - в двухкомнатной квартире в доме рядом с кирхой. До глубины души меня тронуло то, что в семейном альбоме была фотокарточка, на которой я был запечатлен с буаэром Клаусом, сидящим на корове, и его сестрами. Значит, они хранили память обо мне все эти годы.
   Мы говорили о прожитых годах нашей жизни, а Антон и Магда, не перебивая, слу­шали нас. Хильда сказала, что они гордились мной все эти годы, особенно Антон Старц. До них доходили слухи, что я погиб, но они в это не верили. Когда я рассказывал о своей жизни, Хильда все время повторяла: "Это немыслимо для одного человека".
   Разговорились о судьбе детей Иосифа, брата Антона Старца. Их было пятеро, жили они в Аалене. Отец работал на заводе, а чем занимались дети, я не помнил. Они были старше меня, и я их всех знал, так как они часто бывали у дяди. Ребята все красивые, рослые, силь­ные. Младшего - Хуго я почти не помнил. Плохо помнил Пауля, он приезжал как-то на побывку из Франции, где была расквартирована его воинская часть, на побережье Атлан­тики, как он говорил. Хорошо знал Франца и Отто - их я видел часто, а особенно мне за­помнился старший - Иосиф.
   Когда я познакомился с этой семьей, на фронте находился один Иосиф. Воевал он, как мне помнится, в Югославии. Приезжал в форме. Высокий, красивый, широкоплечий - ивсегда с пистолетом на боку. С ним мне пришлось встречаться несколько раз. Со мной он никогда не говорил, и я с ним не здоровался. При встрече зыркнет на меня своими боль­шими глазами, отчего по спине ползали мурашки.
   Однажды на ближайшем участке поля я косил вручную овес. Бауэр, присев на кор­точки с обратной стороны телеги, возился с колесом. Вдруг что-то заставило меня резко обернуться. В двух шагах позади меня стоял Иосиф, обе руки его лежали на кобуре "Лу- гера". "Пристрелит", - мгновенно мелькнула мысль. Я быстро развернулся всем корпусом, выставив вперед косу. Если станет доставать пистолет, рубану косой, а там видно будет. Поправив ремень с кобурой, которая у него сдвинулась во время ходьбы, Иосиф, увидев бауэра, поднявшегося из-за телеги, направился к нему. Не знаю, ощутил ли Иосиф угрожа­ющую ему опасность.
  -- Вот кого я побаивался, - сказал я Хильде, показав на его фотокарточку. Снят он был уже в солидном возрасте и, конечно же, в штатском.
  -- Иосиф умер недавно, похоронен в Аалене, - сказала Хильда. Посмотрев мне прямо в глаза, она спросила:
  -- Если бы ты встретил его в бою - убил бы?
   Вопрос застал меня врасплох, и я не кривя душой ответил, что смотря при каких об­стоятельствах произошла бы встреча. Может, у меня не было бы другого выхода.
   Лучше всех у меня были отношения с Отто. Добрый, общительный, не намного старше меня, он обращался со мной как с равным. Где-то в середине 1944 года он был при­зван в ряды вермахта, а в сентябре пришла похоронка. Погиб Отто в районе французского города Лиона, где и был похоронен на воинском кладбище. Мне было очень жаль парня (а ведь это был мой враг!). Прослеживая боевой путь 7-й армии США, в состав которой вхо­дила и 4-я дивизия, похоже было, что погиб Отто от рук солдат этой армии или даже диви­зии. Пути Господни неисповедимы.
   Пауль был убит в Польше, в Познани, а красавец Франц погиб за пару недель до окон­чания войны на территории Германии. Это трагедия только одной семьи, а сколько их всего было?.. Весь день у нас ушел на воспоминания.
   Утром, наверное еще во сне, я услышал удар колокола. Потом еще и еще. Что это - полусон, полуявь? Звуки были сочные, раскатистые, требовательные: хватит, мол, спать, пора приниматься за дела. Я слышал отчетливо, как мычала в хлеву корова, как свиньи за­теяли голодную перебранку. Толком не соображая, я вскочил в холодном поту: неужели проспал? Бауэр, поди уж за работой, а я нежусь в теплой постели. Схватил рубашку, натя­нул брюки... и расхохотался. Дошло наконец! Это через пятьдесят лет во мне сработал ре­флекс "остарбайтера", подневольной рабсилы. Видимо, он был заложен в какой-то кле­точке моего мозга, молчал долгие годы, но с ударами колокола на кирхе напомнил о себе и вышел наружу... После этого я уже уснуть не смог.
   За завтраком Антон, зять Хильды, спросил у меня, не желаю ли я поехать в соседнее село. Там сегодня религиозный праздник, а он поет в местном церковном хоре. Хильда ска­зала, что в этом же хоре поет и Хуго, один из пяти братьев семьи Иосифа Старца - един­ственного оставшегося в живых. Я, конечно, согласился.
   Новая кирха была полна народа. Хор пел очень слаженно и проникновенно. Наверное потому, что среди певчих находился мой друг Антон. Когда служба закончилась, часть ве­рующих стала причащаться у пастора. Толкнув меня в бок, Хильда взглядом указала на крупного мужчину, двигавшегося в очереди к пастору. Хуго! Высокий, широкоплечий, ин­тересный, как все из этого клана.
   Выйдя на улицу, мы стояли у кирхи в ожидании Антона, и Хильда знакомила меня со всеми, кто заговаривал с нами, рассказывая им, кто я такой. Вокруг нас образовалась не­большая толпа, и мы не заметили, как рядом оказались Хуго с супругой.
   Хильда представила меня. Что-то беспокойное мелькнуло в его ззгляде. Как мне по­казалось, он ждал, чтобы я первым протянул ему руку. Мы обменялись рукопожатием, и я,
   посмотрев на стоящую рядом высокую красивую женщину, спросил:
  -- Эта твоя жена, Хуго?
  -- Да, да. Моя жена, - и назвал ее по имени. И сразу же, не успев обмолвиться со мной и парой слов, взял быка за рога: - Вальдемар, ты :казал Хильде, что мой брат Иосиф служил в войсках СС? Это неправда! Эн воевал в вермахте. Мы, Старцы, люди религиозные, като­лики и не допустили бы, чтобы член нашей семьи мог ходить в черном мундире.
   Я слегка опешил от его слов. При этом он говорил с таким жаром, чтобы все слышали. Толпа наверняка ждала моей реакции. Я хотел было отделаться шуткой и сказать, что в те времена, когда Европа лежала у ног Германии, было очень почетно находиться в таких пре­стижных войсках, как СС. Однако, поняв, что это была бы очень жестокая шутка для пока­явшихся немцев, чтобы не развивать эту тему дальше, стараясь быть спокойным (а внутри у меня все клокотало), я ответил:
  -- Вполне возможно, что я мог спутать твоего брата с кем-то другим, ведь столько лет прошло. Вся трагедия в том, что у вас был свой долг, а у нас - свой. Вот мы и убивали друг друга. Сейчас у нас общий долг: мир и дружба, и потому я здесь.
   Все, кто нас слушал, заулыбались и начали расходиться по своим машинам. Было за­метно, что некоторые хотели бы поговорить со мной, ведь не каждый день можно пооб­щаться с человеком из Москвы в этой юго-западной части Германии.
   С Хуго мы потом встречались не раз, но вопроса о том, где служил его брат Иосиф, уже не касались. Может, в самом деле я что-нибудь запамятовал?
   В воскресенье утром я оказался в... больнице. Видно, "полез" один из камней, которые у меня еще в кремлевской больнице были обнаружены в желчном пузыре. Когда меня за­талкивали в машину скорой помощи, я почему-то вспомнил нашего киноартиста Евгения Леонова, у которого был очень серьезный сердечный приступ, когда он находился в Герма­нии. Насколько я помню, ему сделали несколько операций на сердце и живого отправили домой. Правда, после этого он прожил недолго.
   "И мне не дадут здесь умереть", - подумал я и потерял сознание.
   За двое суток в меня влили через капельницу литров десять какой-то жидкости через вену. Лежал я в четырехместной палате, но нас было трое. Один - глухонемой пожилой немец, умеющий понимать речь по движению губ. Другой - бомж. Самый настоящий бомж, наверное, взятый где-нибудь под мостом. Он все время матерился и жаловался на обслугу и плохое питание, хотя еда, которую нам приносили, имела более чем пристойный вид. Правда, судить о ее качестве я не мог, так как двое суток, кроме вливания жидкости, мне есть не давали, да и не хотелось.
   Когда бомжа выписывали, к нему пришел его "друг-забулдыга" с бутылкой вина. Они здесь же, в палате, "раздавили" ее и ушли.
   Двое суток рядом со мной находился Антон, который ночевал в кресле. В клиниках мне, слава Богу, доводилось бывать редко. До войны мать укладывала меня пару раз в сель­скую больницу, где она работала прачкой. Никакой я тогда не был больной! Просто у нас нечего было есть. Мою младшую сестру мать пристроила у бабушки с дедушкой, старшая сестра жила у дяди в Москве, брат служил в армии, а мы с мамой куковали вдвоем. Перед новым урожаем, когда у нас даже и картошки не оставалось, мать договаривалась с главным врачом (за бесплатную стирку), и меня клали в больницу на две-три недели. Матери тоже нечем было питаться, но она помогала на кухне мыть посуду, а там что-нибудь да остава­лось от больных. Но эти объедки она домой брать не могла, боялась, что ее могут обвинить в воровстве и выгнать с работы.
   За 27 лет жизни в Норильске я пару раз был в больнице, раза три-четыре лежал в Москве, в "кремлевке". Пишу это для того, чтобы сравнить наши (разных уровней) боль­ницы с районной немецкой. Так вот, хочу сказать, что девангенская "районка" (даже для бомжей) ни в чем не уступает знаменитой "кремлевской". Я имею в виду не только еду, отделку палат, кабинетов, туалетов, а вообще весь уровень обслуживания.
   Лечил меня профессор Шмидт, который приехал сюда 11 лет назад из Узбекистана. Русский язык (да, наверное, и "русскую" жизнь) еще не забыл. Он мне помог в том, чтобы не продлевать мою транзитную визу, которая была получена в немецком консульстве в Па­риже на 24 часа. Наверняка встал бы вопрос о получении новой визы для въезда во Фран­цию, а это надо было оформлять через Москву и заняло бы не менее месяца нервотрепки. Правда, здесь был риск и с просроченной визой, и с повторным въездом на территорию Франции. Но срок въезда в Германию у меня в паспорте не был отмечен, и я мог спокойно сказать, что 24 часа еще не истекли. В прошлом году, когда мы с Пашей приехали в Страс­бург, где должны были пересекать границу, я наблюдал как производится пропуск автома­шин на немецкой стороне. Группа легковушек, переехавших через Рейн, останавливалась перед светофором, после чего включался зеленый свет, и машины ехали дальше. Никто ни­чего не проверял. Я сделал вывод, что из погранпоста просматривались номера машин (из каких государств), а, возможно, и прослушивались разговоры (на каком языке говорят).
   На наших "жигулях" стоял парижский номер, и этого было достаточно, чтобы нас не остановили. На всякий случай, я попросил Пашу говорить со мной по-французски, который я совершенно не понимал. Потом, уже проехав несколько километров, я ему объяснил в чем дело. Думаю, что с московским номером нас просто так не пропустили бы.
   Два дня лечения в шикарной (по моим понятиям) больнице обошлись в 838 немецких марок. Вот так! Но у меня имелся страховой полис (иначе французы в Москве не дают визы), и мне пришлось потом в Москве несколько месяцев добиваться перевода в Германию денег за лечение.
   Интересно, а кто оплатил пребывание в больнице бомжа?
   Вернувшись из больницы, я решил выяснить, как сложилась судьба после войны у других кнехтов Девангена. Из разговора в прошлом году с Иосифом, сыном бауэрфюгера, я знал, что их кнехт Михель (западноукраинец Михаил) на родину не вернулся, а женился на немке из соседнего села. То же самое сделал и его земляк Петро, кнехт хозяина ресто­рана. Но он недавно умер, а Михаил еще жив, но все эти годы Иосиф с ним не встречался. Меня это удивило. Я помню, что отец Иосифа, тоже Иосиф, неплохо относился к Михаилу и не слышал, чтобы кнехт жаловался на него. Меня очень заинтересовала судьба Михаила. Не вернулся на родину, остался в Германии. Как сложилась его жизнь? Ведь и у меня могло быть (впрочем, маловероятно) как минимум три варианта:
  -- остаться, женившись, в Германии;
  -- после войны уехать с американцами в Штаты, что они мне усердно предлагали;
  -- вернуться на Родину.
   Мне представилась возможность рассмотреть один из вариантов (пускай не один к одному, но все же) моей жизни после войны. Встретившись с Иосифом, я попросил его узнать, где живет Михаил, и, по возможности, к нему съездить.
   В то далекое время это был красивый, краснощекий, со сросшимися бровями парень. Старше меня года на четыре-пять, уравновешенный в делах и суждениях. Не чета нервному, и казавшемуся больше, чем он был на самом деле, Петру. Ко мне Михаил относился не­плохо, хотя мы и не дружили. Да и общаться особенно было некогда, разве что когда хозя­ева в воскресенье уходили в кирху.
   И вот мы с Иосифом ищем дом, где живет Михаил с семьей. Спросить его адрес было не у кого. Можно проехать много селений в Германии, да и во Франции, и не встретить на улице ни одного человека. Все заняты своими делами.
   Мы стояли в нерешительности, не зная, что предпринять. Зайти в любой дом и спро­сить, как это делается у нас, здесь не принято. Но так как мы люди посторонние, стоим без дела и озираемся вокруг, то не могли не обратить на себя внимание наблюдавших за нами из окон людей.
   Здесь я прервусь и расскажу об одном характерном случае, происшедшем со мной в
   Девангене. Ранним утром (Хильдегард была в кирхе) я решил пройтись по селу. В те дале­кие годы это была маленькая деревня (орт), теперь она разрослась во все стороны и стала уже примыкать к районному центру. Конечно, я был единственным человеком, который без дела, свободно шатался по улицам, заглядывая во дворы. Особенно обращал внимание на строящиеся дома, а строят здесь много, на небольших участках земли. Через некоторое время меня обогнала полицейская машина. Я не придал этому значения, но когда на следу­ющей улице она проехала мне навстречу, понял, что вызвал чей-то интерес, и теперь меня "пасут". Когда в конце еще одной улицы показался капот полицейской машины, я замахал руками, подзывая ее к себе. За рулем сидел молодой полицейский. Вместо того чтобы по- человечески объяснить ему, что и как, я вдруг сорвался и выпалил ошалевшему представи­телю власти, что 50 лет назад, когда, вероятно, на свете не было еще и его отца, я находился здесь под бдительным надзором, да еще со знаком "OST" на груди, чтобы все видели, что я враг немецкого народа.
  -- Гут, гут. Эндшульдиген зи битте, - смущенно сказал полицейский и поехал своей дорогой.
   Когда он уехал, мне стало стыдно за свое поведение. Покой и порядок надо охранять.
   Но здесь был другой случай. Мы стояли с Иосифом, как нам казалось, не привлекая внимания, да и его машина была с местным номером. Вскоре из-за дома на противополож­ной стороне улицы показался мужчина в шортах и, не обращая на нас ни малейшего внима­ния, стал искать что-то под окнами. Наверное, Иосиф и ждал этого момента. Извинившись, он обратился к нему с интересующим нас вопросом. Мужчина выпрямился, осмотрел нас и нашу машину, сказал, что, возможно, эти люди живут где-то рядом и кивнул головой в сто­рону одного из домов. Так и сказал: "возможно".
   Двухэтажный дом с тремя входами. В среднем, рядом с нижней электрической кноп­кой, табличка с нужной фамилией. "Значит, Михаил живет на первом этаже", - подумал я. Об этом говорила и расположенная под окнами грядка земли, на которой росли лук, чеснок, помидоры, цветы.
   Иосиф, делая, видно, большое усилие над собой, нажал на кнопку звонка. Через неко­торое время в дверях появилась женщина лет шестидесяти, с большим лицом. На вопрос, кто нам нужен, Иосиф рассказал о цели нашего визита, упирая на то, что вот, мол, приехал из Москвы через всю Францию Вальдемар, который работал три года в войну с Михаилом в Девангене и хотел бы с ним встретиться. Женщина категорически отвергла возможность нашей встречи. Она стояла в дверях, упершись одной рукой о косяк, с таким видом, что войти можно только через ее труп. Одета она была в голубую блузку и лосины. Все в ней говорило о том, что она прожила жизнь в труде. Вздувшиеся вены на ногах и узлы на по­черневших руках.
  -- Дело в том, - сказала она, - что Михаил очень тяжело болен. Фактически не встает с постели. Перенес пять инфарктов. Парализована правая нога и рука. Почти не спит. Ваша встреча его может очень разволновать.
   Он прожил здесь все послевоенные годы. На мой вопрос: неужели он ни разу не ездил к себе на родину? - последовал ответ: нет, ни разу.
   У него пятеро сестер, которые приезжают сюда в гости. С Михаилом они родили двоих дочерей. Одна работает и живет в городе (не сказала, в каком), а вторая здесь бухгал­тер в артели. Был у него один какой-то земляк, с которым он очень редко встречался, но теперь и тот не появляется. "Наверное, Петро", - подумал я.
   Как же так, прожить жизнь (а ему недавно исполнилось 71 год, как сказала жена), не повидав ни мать, ни отца, ни места, где ты появился на свет7 Ведь родина же не за семью морями? Неужели была какая-то большая обида или еще что-нибудь такое, что не позво­лило ему повидать отчие края? А может, причина в другом?
   Я появился в Девангене в 1942-м году, когда мне не исполнилось пятнадцати. Миха­илу было под двадцать. Мог ли он в этом возрасте совершить такое, что и после развала
   коммунистической системы боялся туда поехать?
   С тяжелым ощущением я прощался с женой Михаила, так и не оставившей своего "поста" в дверях дома. Только ли здоровье Михаила охраняла она или здесь примешано еще что-то? Может, вот так она держит его около себя всю жизнь? Нашел ли Михаил свое счастье, забравшись в глубинку земли Баден-Вюртемберг и живя под чужой фамилией? Я бы очень не хотел, чтобы и у меня так сложилась жизнь. Миллионы тайн судеб человече­ских остались нераскрытыми после этой страшной войны. Но судьба Михаила меня очень взволновала, поскольку я знал этого человека, общался с ним.
   Развернув машину, Иосиф вдруг схватил меня за руку и почти закричал: "Михель! Вот он, Михель!" Плотный, подтянутый, среднего роста, с копной седых волос, волоча пра­вую ногу, Михаил шел по направлению к гаражу. Его взгляд остановился на нашей машине. Неужели он стоял за дверью и слушал разговор? Как же он мог не выйти?
   Иосиф включил заднюю скорость и начал сдавать машину назад, чтобы получше рас­смотреть Михаила, но тот скрылся в гараже. Окликнуть его мы не могли, подчиняясь воле жены, которая просила не беспокоить его во имя жизни. Всю обратную дорогу мы молча переваривали услышанное и увиденное. У каждого человека своя судьба и свой крест, ко­торый он должен нести всю жизнь.
   (К Новому году я получил от Иосифа письмо, в котором он сообщал, что Михаил умер. Когда он узнал, что мы были у него, очень сожалел, что жена не дала нам встретиться. Женился он на женщине, у которой уже было трое сыновей, а муж погиб на фронте. Иосиф с братом присутствовали на похоронах Михаила).
   За эти дни я побывал в Аалене, Швабише Халде, Штутгарте. В Аалене пытался найти место, где располагался лагерь, из которого меня забрал Антон Старц. Лагерь находился рядом с железнодорожной станцией, но теперь на этом месте стояли большие современные дома, и ни одна знакомая деталь не бросилась мне в глаза. Все такое чистенькое, удобное, картинное, но чужое. Отметился, так сказать, своим присутствием - и не более того.
   В Швабише Халле посетил кладбище, где покоились Вильгельм и Юлия Штоль, ро­дители Клауса и его семерых сестер. Когда эта семья была эвакуирована из Штутгарта в Деванген, у них было четверо детей. Вильгельм воевал и изредка приезжал к семье. После войны у них появилось еще четверо. Вильгельма я почти не знал, а с Юлией, которая была лет на пятнадцать старше меня, мы дружили. Это была милая брюнетка, ее розовые щечки украшали ямочки. Она никогда не брюзжала и всегда улыбалась. Несмотря на обилие детей, находила время помогать бауэру и его сестре по хозяйству. Я положил цветы на ее могилу.
   Накануне моего отъезда во Францию мы со Старцами целый день провели в Штут­гарте - столице земли Баден-Вюртемберг. В этот город впервые я попал в 1942 году, когда меня перевели сюда из-под Гамбурга. Здесь я работал на разгрузке вагонов. Второй раз до­велось побывать, когда из Штутгарта "делала" руины союзная американская авиация. Во время одной из бомбежек я едва не погиб. Нас сюда гоняли восстанавливать разрушенные транспортные магистрали.
   Теперь это прекрасный, зеленый город с улицами вроде нашего Арбата, где транспорт запрещен. Кругом цветы, воздух почти деревенский, и лебеди в прудах плавают. Несмотря на будний день, полно праздношатающегося люда на перекрестках и площадях. Видели уличных музыкантов из афро-азиатских стран и из Латинской Америки. Что заставило их ехать зарабатывать таким образом себе на жизнь, развлекая богатых немцев?
   Проезжая на "ауди" по улицам, а потом, осматривая центральную часть города пеш­ком, Хильда рассказывала о Штутгарте, где прошла ее жизнь до замужества. Много в ее рассказах начиналось: "здесь когда-то было"... Но все это было до того, пока не пронесся страшный смерч войны.
   Пообедав в ресторане, поднялись на гору, где находилась телебашня. Здесь, у кассы, встретили семью русских немцев из Тюменской области. Муж, жена и взрослый сын. Пол­года уже живут в Штутгарте, ждут трехкомнатную квартиру. Получают по 1100 марок на
   каждого в месяц. Лечебное обслуживание - бесплатное.
  -- То, что мы здесь имеем, нам и не снилось. Мы все еще думаем, что живем во сне, - вот их слова.
   Они рассказали Хильде, Магде и Антону о тех ужасах, которые они пережили в Си­бири после насильственного переселения из Поволжья. Сколько стариков и детей тогда по­гибло, один Бог знает. Какое варварское, унизительное было к ним отношение только за то, что они немцы.
  -- Неужели это правда, Вальдемар? - допытывалась у меня Хильда, как будто то, что говорят чужие - это выдумка, а я - свой, значит мне можно верить.
  -- Правда, Хильда. Все это сущая правда! Им еще крупно повезло. Они остались живы и вернулись на свою историческую родину, а сколько их осталось в Сибири, на Урале, на Крайнем Севере!
   Все время, пока мы осматривали телебашню, Хильда не отходила от этой семьи. Ан­тон с Магдой в разговорах не участвовали, а только внимательно слушали. Интересно, что они думали? Жаль, что я не спросил. Очень тепло расстались мы с тюменскими немцами, нашедшими свое счастье в этом городе, о котором они раньше, наверное, и не слышали.
   Переехав благополучно через Рейн, мы очутились в столице европейского сотрудни­чества - Страсбурге. Расставание было очень трогательное, даже у Антона навернулись слезы. Хильдочка, прижав руки к груди, все повторяла, что я очень мало у них погостил.
  -- Хорошо, что мало, - хорохорился я, - а то, чего доброго, и надоел бы. Ведь не на войну же еду. Приезжайте ко мне в Париж.
   Скоростной поезд через несколько часов доставил меня из Страсбурга на Восточный вокзал французской столицы.
   Свои впечатления о поездке в Германию я начал описывать не сразу. Надо было пере­варить в себе все виденное и услышанное, потому что нынешняя страна была далеко не той, которую я знал раньше и которая жила в моей памяти. Да и я был не тот, что 50 лет назад. Отсюда нестыковка, непонимание существующего, сегодняшнего. Фактически "тот" мир умер, а я пытался его увязать с приметами реального сегодня. В этом расхождении я и плу­тал долгое время. Иногда подступала мысль: "Лучше бы я туда не ездил".
   Смущало меня и то, что мы все же не такие, как они, у нас разный менталитет, при­вычки, обычаи, и это не сразу укладывалось в голове. Тогда, понятно, я был рабом, кнехтом. Теперь же я приехал из победившей фашизм страны. По нашим меркам, заслуженный че­ловек - бывший персональный пенсионер республиканского значения. За трудовые заслуги имею более дюжины правительственных наград. Получаю максимальную (по российским законам) пенсию, плюс пенсии как малолетний узник немецких лагерей и как участник Ве­ликой Отечественной войны. Ушел на заслуженный отдых со стажем работы больше, чем мне лет, а у нас за год работы на Крайнем Севере стажа зря не начисляли. Имею высшее техническое образование, дюжину научных работ, опубликованных в научных журналах и имеющих практическое применение.
   Я далеко не глупее своих сверстников, хотя многие и умнее меня.
   Значит, таких, как я, - большинство в моей стране. При общении с иностранцами мы чувствуем себя на равных, если не выше. Но та скованность, зажатость, в которой мы жили все эти годы, материальная ограниченность нашего быта, значительно понизили наш общий уровень по сравнению с иностранцами. Глядя на мои истасканные джинсы (подарок Ричарда Фитцсиммонса) и на стоптанные кроссовки (подарок сына), Хильда сказала, что хочет купить мне костюм и что-нибудь из обуви ("Что ты ходишь, как мальчишка?"). Чув­ствуя себя очень неуютно, я сказал ей, что у меня все есть, хотя новых джинсов и кроссовок у меня, конечно, не было. Это как никак 600-700 франков. На наши рубли - около полумил­лиона. Но, самое интересное, кто предлагал мне эту помощь? Сельская пенсионерка, дочь которой заканчивает строительство дома стоимостью в несколько сот тысяч немецких ма­рок и которая ездит на японской "судзуки", а ее муж на "ауди-100".
   После этого я еще дважды побывал в Девангене. Вскоре фрау Хильдегард позвонила мне в Париж и уговорила меня приехать к ней вместе с женой. Я пообещал быть у нее в первых числах июля, так как позже Нина должна была ехать в Нормандию в русский летний лагерь. Накануне, созвонившись с Антоном, я попросил его встретить нас в Штутгарте, куда мы прибудем из Парижа на автобусе. О нашем приезде, сказал я Антону, не должна знать Хильдегард. Она в это время приболела, и мы не хотели, чтобы она еще и волновалась из- за нашего приезда.
   По договоренности с нами, Антон позвонил Хильде и сказал, что к нему приехали двое американцев русского происхождения и что они очень хотели бы с ней встретиться. Она, конечно, все поняла. Наш приезд поставил ее на ноги. Она выделила нам одну из ком­нат своей двухкомнатной квартиры. С Ниной они сдружились с первого разговора. Не по­нимая друг друга словесно, они сошлись душевно. Вначале я помогал им общаться, а потом они уже сами нашли "общий язык", используя жесты, мимику и немецко-русский разговор­ник. Каждый день совершали прогулки по селу и окрестностям, знакомились с достопри­мечательностями края. Посетили монастырь, где 45 лет прослужил монахом родной брат моего бауэра - Модест. Там сейчас его могила в ограде католического собора, красивее которого нам с Ниной видеть еще не доводилось.
   В мою бытность в Девангене Модест несколько раз приезжал к брату и отцу. Инте­ресный мужчина в сутане и с крестом, степенный и благочинный. Очень любил скотину. В монастыре было большое хозяйство, и все свое неслужебное время он проводил в коров­нике, где и застала его смерть. Видно, из него получился бы хороший бауэр, но хозяйство у его отца. Мельхиора, было одно, а сыновей трое, вот Бог и взял его к себе в услужение.
   Быстро пролетела неделя. Нина должна была ехать в Нормандию, где каждое лето работала поваром в русском школьном лагере, и Хильда очень сожалела, что мы мало у нее погостили. Она пригласила нас на свой 85-летний юбилей, который будет отмечать в ок­тябре.
   Обратно мы возвращались на подаренном нам "ситроене АХ". Правда, не новом, но вполне приличном и экономичном лимузине. Нине очень понравились люди, с которыми мы провели это время. Когда переехали через границу и оказались на французской равнине с выгоревшей от солнца травой, Нина сказала, чтобы я повернул машину и вез ее обратно в прекрасную Швабию.
   На юбилей Хильдегард я поехал один - так мы решили с женой. Рассуждали при этом практично и здраво: соберутся там одни близкие родственники, а их у нее более полусотни, отмечать будут в ресторане "Адлер", большой зал которого уже забронирован на 1 октября. Так как к близким родственникам нас не отнесешь, а быть у нее мы обещали, вот и решили, что я поеду один. Хильдегард познакомила меня с порядком проведения торжества. Все было разложено по полочкам, с истинно немецкой пунктуальностью. Вечером мы сходили с ней в ресторан, и она убедилась, поговорив с хозяином и шеф-поваром, что все будет так, как и запланировано.
   В воскресенье утром дочери по указке матери разложили на П-образном столе 50 ли­стьев с дерева, на каждом из которых золотыми буквами было начертано имя родственника, включая и маленьких детей.
   Обед (так называлось это мероприятие) был назначен на 14.00. В 13.00 начали соби­раться гости. На двух отдельно стоящих столах стояли напитки, и каждый пришедший мог загодя промочить горло. Гостей встречала сама виновница торжества. Несмотря на свою собранность и самодисциплину, она все же волновалась. Я стоял в сторонке, наблюдая за происходящим. Фактически я первый раз присутствовал на немецком юбилейном обеде, и мне был интересен этот церемониал. По возможности, старался со всеми познакомиться и разобраться кто есть кто. Со стороны моего бауэра (мужа юбилярши) были только племян­ник Хуго с супругой и двое детей, а остальные - родственники Хильды. Из детей ее сестры Юлии были все - с мужьями, женами, детьми и даже внуками. Из детей Юлии я запомнил только троих: Клауса, Гайдарозу и Сузи. Мы изображены вместе с бауэром Антоном на одном фото где-то в 44-м или 45-м году.
   И вот Г айдароза и Сузи (тогда Гайде было годика четыре, а Сузи и того меньше) зна­комят меня со своими мужьями, детьми и внуками. Машина времени - иначе это не назо­вешь! У меня все смешалось в голове, и я иногда путал имена и степень родства того или иного гостя.
   Ровно в два часа все были за столом. Я с Хильдегард и ее дочерьми оказался в центре торжества. Шепотом сказал хозяйке, что, наверное, мне неудобно быть в центре, есть близ­кие родственники, на что она с легкой обидой произнесла:
  -- Ты что, не хочешь со мной рядом сидеть?
   Стали подавать холодные закуски и спрашивать, кто что будет пить. Я заказал себе и Хильде белого вина, хотя она лила только воду. Все приступили к праздничной трапезе. Меня это удивило: а где же праздничные тосты, поздравления? Я сказал об этом Хильде, но она пожала плечами и сказала, что у них это не принято. Как это - юбилей и без торже­ственных речей?! Моя русская натура, моя номенклатурная совковость (а в ком, простите, ее нет?) требовали немедленного выхода и соответствующих моменту слов. Я шепнул об этом Антону, и он постучал вилкой по пустому бокалу; Вальдемар, мол, хочет сказать пару слов. Воцарилась тишина. Почти все собравшиеся видели меня впервые. И я единственный, кто присутствовал здесь из неродственников и ненемцев, хотя большинство из них обо мне слышали. Я поднял бокал и только произнес: "Уважаемые дамы и господа!", как услышал подсказку: "И дети".
   Сделав паузу, дал понять, что не люблю, когда меня перебивают, а о детях сказал, что их я никогда не забываю... Ну а дальше говорил о том, как свела нас судьба с фрау Старц и как разлучила на долгие - долгие годы. Но те добрые отношения, которые нас связывали тогда, позволяют нам и сегодня быть хорошими друзьями. Поколение Хильдегард пере­жило очень тяжелые времена, однако наша юбилярша не потеряла и до сегодняшнего дня жизнерадостности и оптимизма. Ее жизнь является хорошим примером для молодежи. От себя и своей семьи пожелал ей здоровья, счастья и долгих лет жизни... В общем "пара слов" растянулась на добрую сотню.
   Отложив вилки и ножи, родственники встретили меня аплодисментами. Поднялся шум. Разговоры. Поздравления. Чинно-благородный немецкий обед пошел по русскому сценарию. Хотя не последнюю роль сыграли в этом и алкогольные напитки умеренной кре­пости. Уговорил Хильду пригубить вина, и она - особенно после такого тоста! - охотно согласилась. Потом пошла говорить с родственниками, многих из них давно не видела. Жили они в разных концах Германии, а некоторые и за границей. Под конец торжества Ан­тон с Хуго пели под аккомпанемент гитары веселые песни.
   После обеда многие разъехались. Клаус с женой и дочерью - в Мангайм, а сын Мар­тина (внук Хильды), который умер в сорокалетием возрасте, уехал на своей машине в Швейцарию, так как утром ему надо быть на лекциях.
   Человек пятнадцать пошли к Антону с Магдой в недостроенный дом и веселились там почти до утра. Спал я у них, в "своей" комнате, а утром пришел проведать Хильду. Вся ее квартира была заставлена цветами и подарками. Старушка выглядела усталой, но счастли­вой, видимо, праздник прошел на славу. Попытался было спросить, во что обошелся сель­ской пенсионерке обед в ресторане на пятьдесят персон, и получил немедленную отповедь:
  -- Вольдемар, не считай чужие деньги.
   Сожалела, что я так скоро уезжаю. Билет у меня был на вечер. Перед отъездом пошел на кладбище. Прошелся вдоль могилок и остановился у места, где лежали останки Антона Старца. Ко мне подошел пожилой мужчина, единственный, кто был в это время на клад­бище.
   Поздоровавшись, он спросил:
  -- Родственник?
  -- Нет, - ответил я и сказал, что я русский и показал дом "моего бауэра". Мужчина оказался соседом Хильды. Его особняк стоял по ту сторону ее сада.
  -- В России я был почти три года, - решил он продолжить разговор и назвал несколько городов, в том числе Житомир и Тулу.
  -- В танковой армии Гудериана? - определил я и добавил, что дальше Тулы их не пу­стили наши войска.
   Он нисколько не удивился, что я так быстро определил его войсковую часть.
  -- Тяжело нам дался поход на Восток, - вздохнул бывший танкист. - Многие остались навечно в вашей земле. Будь она проклята, эта война! Мне такой второй - не вынести.
   Мы расстались, пожав друг другу руки, не испытывая чувства той вражды, которая была в годы войны.
   Вернувшись, я рассказал Хильде об этой встрече, и она не поленилась сходить со мной на кладбище, чтобы узнать фамилию этого мужчины. Я показал ей могилку, у которой во­зился бывший танкист.
  -- Нет, это не деванговец, - сказала она. - Видно, из новых поселенцев.
   Почти каждое воскресенье (не говоря уже о праздниках и днях рождения), где бы я ни был, в Париже или Москве, эта милая, добрая фрау подает о себе весточку, интересуется моей жизнью. Общение с ней вызывает у меня в сознании то далекое военное время и почти всегда проявляется в виде какого-то фантастического сна. Сна, который исключает пятьде­сят лет из прожитой жизни, но без которых не стыкуется сама жизнь.
   ТАМ, ГДЕ ЗАКОНЧИЛАСЬ ВОИНА
   Малая надежда на то, что представится возможность побывать на реке Эннс, где я перешел 8 мая 1945 года из американской армии в советскую, и где для меня закончилась война, появилась весной 1994 года, когда мы с моим другом генералом М. И. Борисовым встретились в московской гостинице "Белград" с группой австрийцев из трех человек, при­ехавших из Линца в Москву, чтобы найти и встретиться с ветеранами Четвертой гвардей­ской армии, которые последние дни войны заканчивали на реке Эннс в Австрии. Как они сказали при встрече, очень надеются на то, что, может быть, у кого-то из ветеранов сохра­нилось что-нибудь с того периода, и они поместили бы это в музей "Освобождение Австрии от фашизма" в г. Линце. Группу австрийцев возглавлял директор музея, доктор В. Катцин- гер, симпатичный молодой человек.

0x01 graphic

   Мы отдали им несколько фотографий, на одной из которых сфотографирован гвардии- капитан Борисов с тремя комбатами 16-го гвардейского Венского полка нашей дивизии. Фотография была сделана в мае 1945 года у автомоста через реку Эннс. Я подарил им жур­нал "Спутник Дайджест" на немецком языке, где была напечатана статья обо мне с фото­графиями: одна - лагерная со знаком "OST" на груди и другая - в десантной форме с награ­дами.
   При расставании они обещали, что сделают все от них зависящее, чтобы пригласить нас на следующий год в Линц на торжества - 50-летие освобож­дения города Линца и 2-й республики Австрия.
   В начале апреля 1995 года россий­ский Комитет ветеранов войны получил приглашение от мэра Вены для 30 вете­ранов, участников освобождения сто­лицы Австрии в 1945 году от фашистов. В состав делегации был включен гене­рал Борисов. Он в рядах нашей 5-й ди­визии непосредственно участвовал в этой операции. Все его попытки срочно получить заграничный паспорт разби­лись о все еще непробиваемую нашу бюрократию.
   Так как появилась вакансия на по­ездку в Вену, а до поездки осталась пара дней, в состав делегации, по рекоменда­ции Борисова, был включен и я. У меня был загранпаспорт.
   Делегация состояла, в основном, из ветеранов 100-й гвардейской воз­душно-десантной дивизии. В составе делегации были три генерала и офи­церы. Рядовым, пожалуй, был только я один.
   Возглавлял делегацию генерал армии Михаил Митрофанович Зайцев.
   Кроме нашей российской делегации в мероприятии принимали участие ветераны Украины, Азербайджана и Узбекистана. Нас всех поселили в замке, который был располо­жен на возвышенности на окраине венского леса. Вена была под нами.
   Когда нас возили по городу, многие узнавали места, где они воевали при штурме го­рода, где кто и как погиб, где располагался штаб полка, батальона. Когда мы поднялись на Лысую гору, где расположена смотровая площадка, Герой Советского Союза, полковник в отставке Д. Ф. Лоза показал мне, как он со своей группой в восемнадцать танков прорвал на фланге оборону гитлеровцев и ворвался в центр Вены с запада, где немцы их не ожидали. Тогда немцы против его танковой группы пустили "Фердинанды", лобовую броню которых наши танки не пробивали. Но, как говорил мне Лоза, мы уже освоили тактику боя с этими "чудищами". Все заключалось в быстроте маневра. Выскакивали из-за укрытия (арки или угла дома) двумя Т-34, из которых один бил по гусеницам, а второй - по боковой броне двигающегося "Фердинанда", который разворачивался боком, вследствие повреждения гу­сеницы. И дело сделано. Его группа потеряла только три танка. За этот бой он и получил звание Героя.
   Показал он мне место в городе, где во время боя, перебегая улицу, спешил к одному из танков, у которого отказала рация, он на миг остановился, чтобы поправить съехавший на глаза шлем, как в то место, где должна была ступить его нога, ударила пуля снайпера.
   - И некому бы было тебе все это рассказать, - заключил он. Я обнял и прижал к своей груди его щупленькую фигуру.
   Торжественно возложили венки к величественному монументу, расположенному на площади Шварценбергплатц, в честь 4-й гвардейской армии, в составе которой сражались и наша 5-я и другие дивизии армии, штурмовавшие Вену в начале апреля.
   На крупнейшем в Европе венском кладбище покоятся тысячи наших солдат. Могилы здесь, так же как и на кладбище в городе Санкт-Пельтене, которое мы также посетили, нахо­дятся в очень хорошем состоянии. Удивляет только одно. Вена была освобождена 13 ап­реля, а Санкт-Пельтен даже позднее. До конца войны, фактически, оставалась пара недель, а на сотнях могилок стоит надпись "неизвестный". Даже, на кладбище в Санкт- Пельтене, на одной из могил надпись на памятнике - подполковник, а фамилии нет. Как же так? По­гибли в последние дни войны, когда мы победно наступали, при наличии похоронных ко­манд, и вот тебе - неизвестный. Что же говорить тогда о тех потерях, которые мы понесли при великом отступлении 1941-1942 годов.
   Но здесь хотя бы останки лежат в ухоженных могилах, рядом со своими боевыми то­варищами. А сколько безвестных героев сложили свои головы в немецких лагерях, не из­менив своему долгу. Сколько при любой возможности включаясь в ряды сопротивления, сложили свои головы в Югославии, Италии, Франции. Их безымянные могилы, в большин­стве случаев, разбросаны по всей Европе.
   Немало их погибло в страшных советских концлагерях уже после Победы.
   Все они участники Великой Победы и об этом нам необходимо всегда помнить.
   Были здесь могилы и наших однополчан из 5-й гв. ВДД - капитана Николаева, майора С. Давыдова и др., - хотя больших потерь при взятии Вены советские войска не понесли. Это не Будапешт. Здесь, наверное, уже сказывалась обреченность фашистского рейха. Не­маловажную роль сыграла также передача плана обороны Вены советскому командованию офицером немецкого Генштаба Карлом Сцоколлем, австрийцем, который не желал, чтобы столица его родины превратилась в руины.
   За мужество и героизм, проявленные при штурме Вены, многие наши однополчане были награждены орденами и медалями, отмечены приказом Верховного главнокомандую­щего, а командиру 11 -го гвардейского воздушно-десантного полка нашей дивизии подпол­ковнику Булаенко Н. Н. присвоено звание Героя Советского Союза. Наш славный 16-й полк получил наименование "Венский".
   К могилам в Австрии относятся очень бережно (наверное и не только к могилам). Со­здано общество "Черного Креста", которое по всей Австрии ведет учет их и смотрит за ними. У нас в замке был президент этого общества, и он нам рассказывал, какую большую работу проводят они в этом направлении на добровольных началах.
   В честь нашей делегации были устроены приемы: в посольстве России и мэрии Вены. Мэр Вены очень тепло приветствовал нас и каждому вручил серебряный герб города. Еже­дневно обедали в разных ресторанах, на одном из обедов мне пришлось "отличиться". Мы только что приехали с Лысой горы и, рассаживаясь за столами, оживленно обсуждали ви­денное. С нами, за четырехместным столом, оказалась дама, жена посла Австрии в Москве. С послом и его женой нам уже довелось встречаться в Москве и на приемах. Так как деле­гация была относительно небольшая, они каждого из нас знали. С нами на Лысой горе они не были и она, обращаясь ко мне на немецком языке, спросила, чем это мы так возбуждены. Я начал с того, что мы были на горе (это я знал, как сказать по-немецки), а вот слово "лысая" не помнил и, хлопая себя ладошкой по лысине, сказал, что вот на таком "берге" мы были. Она это поняла, как говорится, сходу и залилась смехом. Посол с нашими генералами сидел от нас через несколько столов и она, не стесняясь, громко, рассказала ему о нашем разго­воре. Посол тоже громко перевел сказанное его супруге и теперь вся компания ржала. По­том пару дней ребята меня подначивали этим.

0x01 graphic

  
   Очень интересным было посещение центрального военного музея Австрии. Он значи­тельно лучше и интереснее нашего музея Вооруженных Сил.
   Хорошей памятью для нас был ужин на венском "Седьмом небе". Поднялись мы наверх телебашни, когда было светло и Вена предстала перед нами с высоты птичьего по­лета во всей своей красе.
   Красавица-река Дунай, параллельно которой прорыт большой канал, где расположена зона отдыха для горожан в центре города. На канале можно безопасно купаться и кататься на лодках и яхтах, чего нельзя на Дунае, который очень интенсивно эксплуатируется реч­ным транспортом многих европейских стран.
   Немаловажна роль канала и в поддержании уровня воды в Дунае в засушливые годы, когда он восполняет недостаток воды в реке - полезное с приятным.
   Не менее прекрасной выглядит Вена и ночью при свете электрических огней. Не­вольно сравнивая ее с притемненной в вечернее и ночное время столицей нашего государ­ства (государства, где добываются сотни миллионов тонн нефти и угля, миллиарды куби­ческих метров природного газа) становится очень грустно за нее.
   Пожалуй, наибольшее впечатление произвела на нас другая башня, сооруженная в центре Вены, с ярким мозаичным куполом. Ответы , которые мы получили на вопрос об этом сооружении, вызвал у нас шоковое состояние.
   Оказалось, что это крупнейшее и красивейшее сооружение, созданное в современном стиле в центре столицы Австрии ничто иное как мусоросжигательная фабрика. Рядом, а кое-где и на крыше этого сооружения, росли прекрасные цветы и кустарники. Внешний вид растений как бы характеризовал место их нахождения - они, пожалуй, себя чувствовали здесь лучше, чем в другом месте этого прекрасного города.
   С западными окраинами города и всем тем, что расположено вдоль Дуная на запад, мы познакомились, совершая двухчасовую прогулку на дизель-электроходе. Прекрасное зрелище. Группа наших товарищей, находящихся на верхней палубе, познакомилась с мо­лодыми туристами из Соединенных Штатов Америки. Разговорились и во время разговора вспомнили о том, что среди российской делегации находится ветеран армии США. Я в это время находился на нижней палубе. Меня пригласили к американцам, сказав, - иди, пого­вори со своими земляками.
   Американские ребята совершали двухнедельное путешествие по Западной Европе. Многие из них неплохо говорили по-немецки. Они были из разных штатов. Выписав адреса Билла Рииски и Ричарда Фитцсиммонса, я попросил ребят, если возможно будет, позвонить им в Штатах и рассказать о нашей встрече, передать приветы и поздравления с 50-летием Победы.
   С верхней палубы полковник Мазай, член нашей делегации, указал место, где он с солдатом переплывал ночью через Дунай, во время боев за Вену, для корректировки огня нашей артиллерии. Солдат не доплыл, а он, будучи тяжело нагруженным, не мог ему ока­зать помощь. Мы все, кто слушал полковника, сняли головные уборы и поклонились этому месту.
   Пять дней в сказочной Вене пролетели очень быстро.
   В венском аэропорту нас провожали, так же как и встречали, работники российского посольства во главе с послом Поповым и военным атташе, разговорившись с которым, я узнал, что он учился в Академии Генерального штаба, в группе Борисова. Борисова он хо­рошо знает и я просил передать ему большой привет.
   При этом я и не предполагал, что через несколько дней вновь встречусь с работниками посольства, а генерал-атташе встретится с генералом Борисовым здесь, в Австрии.
   По приезде в Москву меня ждала приятная новость. - Персональное приглашение мэра города Линца, господина Добыша, на празднование 50-летия освобождения Австрии, которое должно состояться в городе Линце с 4 по 8 мая 1995 года. Приглашение было при­слано через австрийское посольство в Москве.
   И вот мы, четыре ветерана войны, которые освобождали австрийскую землю от фа­шистов, приземляемся на самолете австрийской авиакомпании в венском аэропорту. Здесь нас никто не встречает, а через час мы летим дальше уже на тридцатиместном самолете до Линца.
   За свою жизнь мне довелось очень много летать на самолете. Пожалуй, не одну сотню тысяч километров. Летал над бескрайними просторами Заполярья, над тайгой до Владиво­стока, степями Средней Азии, горами Урала, Кавказа, Тянь-Шаня, Памира. Облетал почти всю Восточную и Западную Европу, часть Северной Америки и т. д. Свое любопытство старался удовлетворять за счет того, что устраивался у иллюминатора самолета. Много ин­тересного и красочного довелось увидеть, но то, что я увидел, было несравнимо с виден­ным. То ли большинство самолетов очень высоко летели и все виделось почти однообраз­ным, то ли в полете до Линца видимое мной гармонировало с моим настроением. Но если бы это изобразить на картине, многие бы подумали, что это фантазия художника. Земля была покрыта ярким ковром всех оттенков: зеленые и желтые, красные и черные, серые и белые, и другие расцветки. Ничего подобного мне до этого видеть не доводилось, чем эта красота австрийской земли от Вены до Линца в первых числах мая 1995 года.
   Многие люди, которые никогда не были на Крайнем Севере, рассматривая картины Роккуэлла Кента, где изображена суровая природа Севера, думают, что те краски, которые художник положил на эти картины, особенно, небесные цвета неба, - фантазия художника.
   И вот мы уже у цели нашего путешествия.
   Встретили нас в аэропорту незнакомые нам люди. Но узнают нас, русских, почему-то очень быстро. Нас прибыли пятеро, потому что к нам присоединился Анатолий Прякин, который в Линце работал переводчиком после Победы, когда здесь были расквартированы советские войска.
   Разместили нас в хорошей, многоэтажной 4-звездочной гостинице "Тренд-отель", стоящей прямо на берегу Дуная. Из окон моего номера просматривался его противополож­ный берег, где была расположена зона отдыха горожан, а дальше - горы, покрытые лесом. На одной из вершин расположен чудесный старинный замок, который в темное время суток имел такую подсветку, которая делала его висящим в воздухе. Пожалуй, это было един­ственное сооружение и руины, сохранившиеся у меня в памяти, когда я появился здесь 5 мая 1945 года.
   Когда нас разместили в гостинице в отдельных номерах, я зашел в номер к генералу М. Борисову, обнял его и голосом, перехваченным от чувств, охвативших меня, восклик­нул:
   - Миша-друг! Ты хоть веришь в случившееся? Мы с тобой прибыли сюда, где ровно 50 лет назад закончили войну и где встретили Великий День нашей Победы!
   Мы расцеловались.
   За окном гостиницы, как и тогда, буйное цветение деревьев, цветов. Величаво несет свои воды Дунай, на котором плавает стадо белоснежных лебедей (правда, тогда их не было).
   Недалеко от гостиницы расположен автомост Нибелунгов. Через этот мост 5 мая 1945 года, следуя на своем "Мерседесе" за танками 11-й танковой дивизии 3 -й американской армии, я впервые оказался в этом городе. Тогда я не знал, что это был единственный мост, который не смогли взорвать фашисты, так как им помешал это сделать американский сол­дат Рой Буш. Это он, за считанные минуты до взрыва мин и бомб, заложенных в центре моста, успел оборвать провода, по которым должен был подан ток для взрыва. Конечно, я тогда не знал Роя, так же как он меня, но через 50 лет мы пожали друг другу руки, здесь в освобожденном нами Линце. Смеясь, я сказал ему, что своими смелыми действиями по спа­сению моста он ускорил мою встречу с Родиной.
   Кроме нас, городские власти на 50-летие освобождения города пригласили американ­скую делегацию.
   За ужином нас представили друг другу.
   В составе американской делегации был сын бывшего командующего 3-й армией США Джона Паттона, с которым мы, когда ему рассказывали мою историю, стали очень дружны, но через день он с небольшой группой срочно уехал в Чехословакию на торжества, а у меня осталось только совместное фото, где мы сфотографированы у входа в музей "Старого Линца".
   Американскую делегацию возглавлял бригадный генерал Раймонд Белл, симпатич­ный, лет пятидесяти преподаватель военной академии США. Мы с ним тоже сфотографи­ровались на память. Были также внуки генерала Уоккера, бывшего командира 20-го амери­канского армейского корпуса. Это он устроил прием 8 мая 1945 года нашим советским ге­нералам и офицерам из советского 20-го гвардейского стрелкового корпуса (совпадение), которые, возвращаясь после приема в Линце, прихватили меня с собой на советскую сто­рону.
   Познакомился с симпатичной парой - Билл Биллет, высокий, интересный мужчина, очень гармонировал красавице-супруге. Билл президент ветеранской американо-австрий­ской ассоциации. После Австрии еду в штат Вермонт, в гости. Я им дал координаты Ричарда и просил передать мои наилучшие пожелания ему и его семье, а также подарить совместные фото, которые делал Билл своим аппаратом.
   5 мая нас очень тепло принял бургомистр г. Линца доктор Франц Добыш. Мы выра­зили желание встречаться чаще.
   На 6 мая у нас было запланировано коллективное посещение музея "Освобождение Австрии и города Линца", по инициативе и с помощью его руководства, фактически, мы и были приглашены в Линц.
   Вместе со всеми мне не удалось участвовать в экскурсии по музею. У входа в музей меня задержали теле- и радиожурналисты, которые меня "пытали" не меньше часа. Ко­нечно, им было очень интересно узнать из первых уст, каким я увидел их город 50 лет назад, и вообще, у них ко мне была тысяча вопросов.
   Начал я с того, что меня тогда не удивило, что город был разрушен и во многих местах были пожарища. Такая участь его постигла, наверное, за то, что он расположен на земле, где недалеко от этого города, родился человек, по чьей вине сгорел не только этот город, а почти вся Европа.
   Американская стратегическая авиация, накануне прихода сюда сухопутных войск нанесла мощный бомбовый удар, хотя австрийская территория в целом очень мало постра­дала от действий американской стратегической авиации. Это не Германия, где, фактически, ни один крупный город не миновала злая судьба.
   Рассмотреть в то время город мне не довелось. В памяти сохранился город в пожарах и дыму, который иссиня-черным шлейфом тянулся вдоль Дуная, а наверху горы, глядя на эту трагедию, созданную умом (безумием) и руками цивилизованных людей, стоял, как и сейчас стоит, красавец-замок. Тогда я боялся отстать от танков, так как попал в зону бом­бовых воронок и разбросанных взрывом большого количества железнодорожных шпал и каменных глыб. Без помощи танков, утюжащих дорогу перед моим "Мерседесом", я бы не выбрался бы из этого города и отстал бы от передовых частей армии. А я ведь очень рвался к своим, к Родине. Все же ночь мне пришлось переночевать на окраине города, прямо у автобана на Вену. Колесо машины "поймало гвоздь" или проволоку. У меня имелась за­паска, но я решил, что запасное колесо всегда должно иметься, тем более в такое время, поэтому обратился за помощью к солдатам.
   Сержант предложил мне бросить эту машину и не возиться с ней.
   - Мы тебе другую, новую подыщем, - глядя на разбитые фары и помятое крыло, - сказал он. Побитые фары и помятое крыло были следствием моей встречи с американской
   военной полицией на окраине Зальцбурга.
   - Нет, не надо мне другой машины, - сказал я. - Я к ней уже привык, пройдя на ней путь от Мюнхена, притом еще, что именно она является моей законной собственностью, что записано в моих документах.
   Солдаты, кроме ремонта колеса, "выдавили" помятое крыло, заменили побитые лам­почки в фарах, заменили масло и т. д.
   Утром я уже в составе этого передового отряда, состоящего из виллисов и бронетранс­портеров, двинулся на восток. Танков почему-то видно не было. И 8 мая на реке Эннс встре­тились с советскими войсками.
   Разговаривая с журналистами, я увидел, что наша делегация уже вышла из музея, села в автобус и уехала. Поняв, что вопросам конца не будет, я, извинившись перед ними, пошел в музей, так как по расписанию он уже должен закрываться. Директор музея, учитывая об­стоятельства, из-за которых я не смог участвовать в организационной экскурсии по музею, специально задержал одного из сотрудников для ознакомления меня с экспонатами, сказав при этом, что времени у нас не более получаса. Музей не очень большой и расположен на четырех этажах, с расположением экспонатов даже и на лестничных переходах.
   Не знаю, может случайно, а может учитывая наше доброе знакомство еще с прошлого года в Москве, он выделил мне экскурсовода, из-за которого я мало что увидел в музее. Шатенка лет двадцати пяти, выше среднего роста, с пышущими здоровьем щеками, с пыш­ными, вздымающимися, как крутые волны, грудями, с прекрасными бедрами, обтянутыми модной юбкой. Она мне показывала, а я не видел, она мне говорила, а я не слышал - затме­ние какое-то.
   Здесь мне вспомнился рассказ Д. Шипилова, бывшего члена Политбюро ЦК КПСС, когда он нам с Борисовым, повествуя о встречах со Сталиным, рассказал, что как-то Сталин спросил его, пользуется ли он помощью стенографисток при написании своих научных тру­дов. При получении отрицательного ответа Сталин сказал, что это он правильно делает. Они, да если еще симпатичные, отвлекают от правильных мыслей. Здесь, наверное, Сталин вспомнил свою боевую молодость, когда в свою бытность членом Реввоенсовета респуб­лики на Царицынском фронте, в штабном вагоне, диктуя текст очередного документа сек- ретарю-машинистке, красавице Наде Аллилуевой, сбился с правильных мыслей, сгреб ма­шинистку и уволок в свое купе и, изнасиловав ее, сделал своей женой.
   Я, конечно, не Сталин, а поэтому не сгреб и не изнасиловал.
   В машине директора, на которой мы ехали в гостиницу, я, конечно же, рассказывал ему, что мне наиболее понравилось в музее, кроме экскурсовода.
   Он был даже удивлен, что за такое короткое время я фактически, успел узреть и сфо­тографировать в памяти очень и очень многое. Он ведь не знал, что я в Вене целый день знакомился со всем этим в военно-историческом музее, а его музей даже не первая произ­водная от столичного.
   В этом музее я очень надеялся увидеть фотографии о встрече на Эннсе 8 мая 1945 года. Ведь тогда были журналисты, при этом и многие американские солдаты имели тро­фейные фотоаппараты, которыми они все время "щелкали". Я даже помогал им знанием немецкого находить пленки.
   У меня осталась надежда, что в следующий раз, если Бог даст, когда я буду в Линце, совершая поездку по "своему боевому пути", я посвящу этому больше времени.
   В субботу, в громаднейшем конференц-зале Дома имени великого австрийского ком­позитора Брукнера, расположенного м рядом с нашей гостиницей, состоялось торжествен­ное собрание, посвященное 50-летию освобождения Верхней Австрии и города Линца от немецко-фашистских захватчиков. На собрании присутствовало около двух тысяч человек. Присутствовали послы некоторых государств, в том числе России, США, Израиля и др. Председатель собрания, представляя гостей, прибывших на торжества, назвал и наши - рос­сийскую и американскую группы - ветеранов Второй мировой войны.
   Перед началом собрания к нам подошла группа пожилых австрийцев. Пожимая нам руки, сказали, что они были в войну в советском плену, в Сибири. Очень тепло отзывались о наших людях. Когда объявили, во время открытия собрания, кто из именитых гостей при­сутствует, я заметил, где расположились российские дипломаты, во главе с послом Попо­вым. Ему я направил записку, в которой сообщил, что четверо ветеранов войны из России тоже находятся здесь и просил его нас принять после собрания. В записке указал, что мы находимся в том же крыле зала, только немного дальше от первого ряда. Прочитав записку, он, не поворачивая головы, кивнул в знак согласия. Когда мы подошли после собрания к посольским работникам и я протянул руку для приветствия Попову, он удивленно посмот­рел на меня и спросил:
  -- А разве вы тогда не улетели из Вены? Мы же вас провожали.
  -- Тогда я был в составе российской делегации, как ветеран советской армии, освобож­давшей столицу Австрии, а теперь я в составе российской делегации, как ветеран американ­ской армии, освобождавшей город Линц.
   Мы оба рассмеялись, и я ему представил наших товарищей во главе с генералом Бо­рисовым.
  -- А мне и не сообщили почему-то, что российская делегация присутствует здесь в Линце, - посетовал посол и посмотрел на своих помощников.
  -- Все произошло так быстро и притом нас пригласило не правительство, а лично мэр Линца господин Добыш персонально, - сказал Борисов.
   Расспросив, как нас встретили, разместили, сколько дней здесь пробудем, посол с то­варищами отбыл, договорившись, что завтра встретимся в Маутхаузене, где состоится боль­шой митинг, посвященный 50-летию освобождения узников концлагеря от фашистской не­воли.
   Вечером состоялся городской праздник горожан, которые заполнили оба берега Ду­ная. Венцом праздника был колоссальный фейерверк- салют, который, отражаясь в водах Дуная, производил сказочное зрелище.
   Вглядываясь в счастливые лица людей и слушая их радостные возгласы, я вдруг пред­ставил себе, что испытывали жители Линца 50 лет назад, когда сотни "летающих крепо­стей" сыпали тысячи бомб на этот, относительно, небольшой город. Не испытав этого, очень тяжело представить эту картину, когда город, залитый ослепительным светом десят­ков подвешенных на парашютах солнц, засыпается тысячами бомб, взрывы которых не слышны, т. к. стоит страшный сплошной гул, а земля под тобой ходит волнами. Требуется несколько часов, чтобы после этого прийти в себя. Подобное мне довелось перенести во время одной из массированных бомбардировок столицы Швабии - Штутгардта. Не дай Бог.
   Гитлер, захвативший почти всю Европу, построил десятки концентрационных лаге­рей, в которых, ломая волю непокоренных и инакомыслящих людей, уничтожал их милли­онами.
   Только в одном из них, концлагере Маутхаузене, который расположен в Верхней Ав­стрии, было уничтожено более 200.000 человек, среди которых было немало и наших зем­ляков.
   В 1945 году, находясь в передовом отряде 3-й американской армии, мне не довелось увидеть этого лагеря, он находился в стороне от автострады, по которой продвигался наш отряд, но мне довелось, уже находясь в составе советской воздушно-десантной дивизии, не зная тогда этого, оказывать помощь эвакуации на советскую сторону офицеров и генералов, находящихся в этом концлагере.
   И вот мы, российские ветераны, на машине закрепленного за нами переводчика - курда Ахмеда, который окончил в Москве институт имени Лумумбы, - въехали в карьер- каменоломню, где трудились концлагерники. Сам лагерь расположен на горе, над карьером.
   Даже мне, много видевшему и испытавшему в жизни (а может быть именно от этого) стало не по себе, жутко. Всплыло в памяти, почему-то, стихотворение Ивана Франко "Ка- меняри".
   Поднимаясь по бесчисленным каменным ступеням наверх, нельзя себе представить, как можно на эту гору нести еще на себе каменную глыбу и не единожды в день. Иначе - смерть.
   Перед лагерными воротами, с охранной вышкой над ними, справа, памятник нашему земляку-герою генералу Карбышеву. Не смогли фашисты сломить его дух и волю. В памяти людской он останется олицетворением русского патриотизма.
   Видать, судьбой мне было суждено побывать в концлагере, но слава Богу, не узником, а в качестве участника грандиозного митинга, превратившегося в манифестацию.
   Стояла чудесная погода 7 мая 1995 года (такая же, как 7 мая -1945 года). Тысячи пред­ставителей более 40 стран мира (вот такая география жертв только этого, одного лагеря) заполнили территорию лагеря и окрестности. Присутствуют Бундесканцлер Франц Враниц- кий и другие руководители Австрии и земли Верхней Австрии.
   От ворот начиналось шествие представителей стран-участниц в сторону центральной площади лагеря, где состоялось возложение венков и прошел митинг.
   Каждая страна шла под своим государственным флагом и транспарантами. В первых рядах шли, дожившие до этого счастливого дня, бывшие узники этого бывшего ада. Трудно себе представить, что они испытывают в душе и сейчас, через 50 лет.
   Закрыв глаза и слушая шарканье сотни ног о брусчатку, я четко представил себе, как возвращались, поддерживая друг друга, изможденные изнурительной работой там внизу, в карьере, узники. Вероятно, кого-то еще и тащили на себе, кто не смог работать и был там пристрелен. Здесь не хоронили. Широкая труба крематория могла пропустить много дыма, а пепел - хорошее удобрение.
   Тук-тук-тук, стучат деревянные подошвы о брусчатку. Как тяжело ходить, а еще ра­ботать в такой негнущейся обуви. Я сам износил за три года не одну пару таких колодок.
   Концлагерь огражден высокой каменной стеной. Первые узники, добывая камни в ка­рьере, таскали их сюда и сооружали эти стены, чтобы отсюда нельзя было им убежать. Вспомнился рассказ отца, что когда он прибыл по этапу в Норильский лагерь, то первым делом его заставили работать на строительстве тюрьмы в зоне.
   Стоя среди многочисленных зрителей, мы смотрели на эту человеческую солидар­ность, а когда увидели нашу, российскую колонну, влились в ее первые ряды.
   Здесь и произошла встреча М. Борисова со своим учеником, военным атташе при по­сольстве России в Австрии.
   Находясь в Линце, мы с М. Борисовым несколько раз обращались к директору музея (он был инициатором нашего приглашения сюда), с просьбой: хотя бы на полчасика про­скочить к реке Эннс, к месту встречи советских и американских войск и где стояла наша советская дивизия.
   И вот после митинга на центральной площади концлагеря он сказал нам, что сейчас вся группа (и американцы) на автобусе, едем в город Эннс, где обедаем, знакомимся с го­родом и потом возвращаемся в Линц.
   Из всей делегации только мы, с Михаилом Ивановичем Борисовым, были здесь на Эннсе в мае 1945 года, он тогда в звании капитана, прошагавшего до этого пол-Европы и я, рядовой (до этого пулеметчик разведотряда 4-й пехотной дивизии, а затем 3-й армии США).
   Автобус пересек реку Эннс в месте ее впадения в Дунай, поэтому мы подъехали к городу со стороны Амштеттена, находящегося тогда в зоне расположения советских войск. Подъезжая к историческому мосту, мы ничего не могли узнать. Здесь когда-то стояло не­много домов, а сейчас город перешагнул реку. Автомост тот же - металлический, и мы од­новременно с М. Борисовым показали друг другу место, где он сфотографировался с ко­мандирами батальонов своего 16-го полка.

0x01 graphic

  
   Однополчане--В.Т.КуциМ.И.Борисоввг.-Шли Австрия,май-1995-г"Ц Здесь-они-закончили-войнув-1945-году .Ц
   Так как было уже за полночь, то нас первым делом повезли в ресторан, на обед с пи­вом. Здесь мы с Борисовым попросили, чтобы нам дали выпить чего-нибудь покрепче. Ведь мы же с ним ровно через 50 лет в Эннсе. Не сон ли это?! К нам присоединилось большин­ство делегации. Даже не верилось - мы в Эннсе.
   После обеда началась экскурсия по городу. Вначале со смотровой площадки осмот­рели район, прилегающий к автомосту через Эннс, город находился сзади нас.
   Железнодорожного (в то время арочного, металлического) на том месте, где он был, уже не было. Был построен другой железобетонный и ниже по течению. Это, наверное, сде­лано в связи с расширением города вдоль реки.
   Я попытался узнать у старых жителей, когда был разрушен старый и построен новый железнодорожный мост, но мне никто не мог ответить. А ведь я под тем мостом чуть не лишился жизни. Высадив ночью ниже моста наших разведчиков, которые на надувной лодке уплыли на американскую сторону, мы со Шваревым, моим шефом-контрразведчи- ком, проехали по минному полю (не зная этого), чудом не подорвались.
   То, что мы с М. Борисовым здесь, через 50 лет, с того момента, когда закончилась для нас война и где сошлись наши пути-дороги, и мы еще живы, делало нас несказанно счаст­ливыми. Глядя со смотровой площадки на автомост через реку Эннс, через полвека, все всплыло в сознании, как прекрасном и счастливом сне: молодость, весна, Победа, жизнь! Словами этого не передать.
   Глядя с возвышенности левого берега реки на противоположную сторону, я ощутил то, что происходило здесь в эти дни 50 лет назад. Ощутил так, как будто это произошло вчера. Толпы отступающих немецких солдат, сперва с военной техникой, а потом стадное бегство. Слышу в стороне города Амштеттена яростную канонаду танков и артиллерии. Советские войска добивали агонизирующего зверя, который сражался до конца. Там, в эти прекрасные майские дни, последние дни великой войны, клали свои молодые головы сол- датушки, многие из которых будут лежать в прекрасно ухоженных австрийцами могилах в Вене, Санкт-Пель- тене и других местах Австрии, как неизвестные солдаты, без имени и возраста.
   Стоя на смотровой площадке, я посматривал на своего однополчанина-друга Бори­сова, видел и чувствовал, что, примерно, творится в его душе, голове. Ведь здесь он пролил, в последние дни войны, свою молодую кровушку, хоронил своих друзей, которым не хва­тило дня-двух до конца великой бойни.
   Мы стояли молча. У нас не было слов. У нас была Память.
   Здесь в Эннсе 8 мая 1945 года мои американские однополчане поздравляли с днем Победы. Мы пили вино, виски, стреляли из личного оружия. Но до меня не доходило, как же так - Победа, а за рекой идет жестокий бой, гибнут советские солдаты. (На Западе отме­чают День Победы 8 мая).
   9 мая уже на советской стороне мне вновь пришлось отмечать День Победы по совет­скому приказу. Но здесь уже было все ясно - мы соединились с американцами и между нами не было фашистов. Я тогда не знал, что в Чехии еще шли бои за Прагу, да и нам при­шлось еще кое-кого добивать из тех, кто рвался на запад.
   Место за Эннсом, где был лагерь немецких военнопленных (тогда это было за горо­дом), застроено домами. Немцев, сдавшихся нам (передовому отряду американской армии), мы разоружали у моста, а в лагерь они шли сами, их никто не охранял. Наверняка, многие, переодевшись, шли дальше, как цивильные люди, минуя лагерь.
   При осмотре города нам показали старинную церковь. Построена она несколько веков назад как православная, потом стала католической, а теперь в ней проводятся богослужения как для православных верующих, так же как и для католиков.
   Мы поставили с Борисовым свечи об упокоении убиенных.
   Вечером в Линце был прощальный ужин, а утром, 8 мая, мы улетели в Москву.
   Прошло более 50 лет с того дня, когда мы, прошедшие войну и дожившие до светлого Дня Победы, и через 50 лет побывали на том месте, где закончили страшную войну. И день этот будет самым светлым до конца жизни нашей.
   ПОД ЗАНАВЕС
   Мысль о том, чтобы написать воспоминания, появилась у меня еще в начале 60-х го­дов.
   Находясь впервые после войны на отдыхе в Болгарии, в городе Бургас, я увидел на набережной кучу камней кубической формы, которые были извлечены из моря. Сколько они пролежали на дне, я не знаю, - наверное, несколько веков. Камни были очищены от ила и водорослей и на них отчетливо проступали надписи на старославянском языке. На одном из камней сообщалось, как звали автора послания, что он имеет жену и трое детей и что вообще доволен жизнью...
   "А ведь добился своего человек, - подумалось мне тогда. - Его желание сообщить о себе и своей семье достигло цели. Пройдет еще немало веков, и уже другие люди, наши потомки, будут читать его имя. Ведь каждый человек хочет каким-то образом оставить по себе память, правда, не каждому это удается".
   Мысль эта долго не покидала меня...
   Вернувшись домой, я засел было за стол, чтобы писать мемуары, но потом опомнился: кто же напечатает мои воспоминания, если о самых важных, самых трагических моментах моей жизни придется умолчать? Их либо не пропустит цензура, либо не примет читатель, воспитанный на "коммунистической мякине". Да и вообще - есть ли у меня дар?
   Правда, "писательская" жилка пробудилась во мне еще в детстве. До войны я написал тетрадь стихов, и они даже публиковались в школьной стенной газете. Должен был принять участие в районной олимпиаде юных дарований, но меня туда не пустили по "политическим мотивам": мой отец в то время сидел в Норильлаге. Будучи в американской армии, начал вести дневник, куда добросовестно заносил впечатления о прожитом дне. Но, к сожалению, под Будапештом, в поезде, на котором я возвращался на родину, у меня его вместе с вещами украли...
   К нынешним своим воспоминаниям я приступил где-то в начале 1990 года, под влия­нием президента ассоциации "Ветераны за мир" Джерри Дженезио и двух профессоров из Южнойельского университета, которые слушали мои выступления в США. Но тогда я еще не знал, с чего начинать. В течение ряда лет эпизодически садился и писал о том, что наибо­лее ярко отложилось в памяти, без соблюдения хронологии. Писал без всякой системы, спо­радически, когда возникало желание сесть за машинку. Потом появилась усидчивость.
   Что было тому причиной? Восстановление меня в правах участника войны, встречи с людьми, которые помогли мне выжить в фашистской неволе, поездки в США и Нормандию, участие в событиях августа 1991 года... Чтобы написать главу о восстании политзаключен­ных в северных лагерях весной 1953 года, пришлось снова съездить в Норильск, хотя собы­тия эти происходили на моих глазах. Обратно, в Москву, возвращался Северным морским путем, как бы "повторяя" маршрут своего дяди. В 1944 году он плыл на теплоходе "М. Рас­кова", и судно было торпедировано немецкой подводной лодкой. Среди горстки людей, чу­дом оставшихся в живых, оказался и он, провалявшись полгода в госпиталях...
   Описывая пережитое, я не пытался особенно вникать в политику, но она нахально лезла почти в каждую главу. От нее, проклятой, в основном зависела и зависит жизнь в нашей стране, как бы мы ни хотели ее не замечать. Свои оценки политических событий я пытался каким-то образом проверить и соотнести с оценками сведущих в этих вопросах людей. У меня были встречи и беседы с генералом Игорем Николаевичем Родионовым, "ге­роем" Тбилисских событий 1988 года, в бытность его начальником Академии Генерального штаба; с бывшим членом Политбюро и секретарем ЦК КПСС О.С. Шенинынм; с участни­ком антипартийной группы Молотова, Маленкова, Кагановича, "примкнувшим к ним" Д.Т. Шепиловым. Но мы оказались на разных полюсах.
   Некоторые мои знакомые, с которыми меня связывают десятилетия жизни и которые ностальгируют по прошлому, укоряют меня в том, что я "поливаю грязью" партию комму­нистов, социалистический строй и т.д. "Все это ты делаешь в угоду Западу, куда убежала (да, именно так: "убежала") твоя семья". Бедные люди, они никогда не поймут, что это нужно не столько мне, сколько потомкам нашим, чтобы они знали об этом и никогда не забывали!
   В книге я старался отразить наиболее интересные, с моей точки зрения, события того времени, в котором пришлось жить. Многое, наверное, забылось - память, согласитесь, не вполне надежный инструмент. Многие "невероятные" случаи и совпадения в моей биогра­фии пока еще имеют свидетелей, которые живут в Сибири, на Крайнем Севере, Украине, Германии, Франции, США и других частях света. При встречах с ними я многое восстано­вил в памяти и уточнил , за что выражаю им сердечную благодарность.
   Бог дал мне хороших попутчиков по жизни, и я им по гроб обязан. Без них я, без­условно, не выжил бы и не достиг того, что имею сейчас... Где тот калека-парень, что помог мне бежать с Брестского пересыльного пункта? Где Павел из Николаева, который поддер­жал меня в самый тяжелый момент моей жизни в немецком арбайтслагере? Безусловно, это его заслуга, что меня сняли с тяжелых работ на строительстве железнодорожных путей и перегнали в другой лагерь. Кто ходатайствовал в Штутгарте, чтобы меня включили в группу лагерников для сельхозработ? Как сложилась жизнь у французских военнопленных, с которыми пришлось работать на лесоповале? Никогда не забыть мне того дня, когда они поздравляли меня, пацана, с разгромом немцев под Сталинградом. Впечатление было такое, будто я лично разбил хваленую армию Паулюса... Женился ли моряк из Усть-Порта на со­сланной из Поволжья немочке, с которым свела меня судьба на пароходе "И. Сталин" осе­нью 1946 года? Можно ли забыть заключенных Норильлага - докторов наук Шмидта, Явор­ского, Никифорова, инженеров Бронштейна, Бондаровского, Корсака и многих других, ко­торые помогли мне стать настоящим специалистом своего дела? Обязан я и профессиональ­ным ворам из поселка Круглое озеро, которые на мои попытки "подработать" их ремеслом (я тогда голодал), отвергли мои просьбы и дали понять, что это занятие не для меня...
   Некоторым может показаться, что в книге слишком много места уделено такому мон­стру, как КГБ. Здесь я ничего с собой поделать не могу; это факт моей биографии. Помните у Пушкина? "Шпионы подобны букве Ъ. Они нужны в некоторых только случаях, но и тут можно без них обойтись, а они привыкли всюду соваться"... Человеку с моей судьбой никак нельзя было не зависеть от КГБ. Почитайте "Воспоминания" Н. С. Хрущева, и вы увидите, сколько страниц он посвятил этой организации. А ведь Никита Сергеевич сам в какой-то мере участвовал если не в создании, то в поддержании "аппетита" этого чудовища. И, навер­ное, не один "расстрельный" список подписал, будучи первым секретарем на Украине...
   Но что характерно: самое большое в мире государство, поддерживаемое этим мон­стром, рухнуло в одночасье. Рухнуло так, что многие и опомниться не успели. Был СССР - и вдруг нет его! Не может долго существовать режим, построенный на страхе и штыках. И теперь нужны годы, десятилетия, чтобы страна обрела новый облик, новую жизнь, новое сознание.
   Пыжась, наши государственные мужи продолжают кричать на весь мир, что мы-де и сейчас великая и непобедимая держава. Какая же великая страна, имеющая неисчислимые природные богатства, позволила бы миллионам своих сограждан жить ниже прожиточного уровня, не выплачивая людям месяцами зарплату? Какая же мы великая страна, если через более чем полвека после войны у нас не захоронены десятки тысяч солдат, а существующие могилы заброшены и продолжают разрушаться? Побежденные нами немцы на нашей же территории создают мемориалы на месте гибели своих соотечественников, а японцы ру­ками и лопатами в дальневосточной тайге разыскивают косточки своих солдат, сложивших головы в наших лагерях, чтобы с почестями предать их земле... Можем ли мы после этого ощущать себя цивилизованными людьми?
   Никогда не забыть мне поучения Юджина Мейли во время моего пребывания в 4-м разведотряде. Первое - всегда быть честным по отношению к тем, кто воюет рядом с тобой; второе - куда бы тебя ни направили, прежде всего задание, которое ты обязан выполнить.
   Как нам, русским, недостает этой американской дисциплины, целеустремленности, делови­тости. Как, впрочем, и им - нашей изобретательности, изворотливости, умения принять не­стандартное решение...
   Норильск в моей судьбе сыграл основополагающую роль. Дух, заложенный перво- строителями-заключенными, отдавшими все, что у них было святого, умного, благород­ного, сделал этот город не похожим на многие другие, где мне приходилось бывать. У негр особая стать, особая отличка.
   Вообще о Норильске можно писать и писать, но я не берусь за эту непосильную за­дачу. В свое время это сделали Д. Алканцев, В. Лебединский, А, Львов, В. Кравец, М. Важ- нов и другие авторы, прожившие здесь не один десяток лет. Фактически четыре поколения моей семьи связаны с Норильском - отец, я, дочь с сыном и внучка. С 1938-го по 1990-й годы. И не жалеем! Даже сейчас, когда живем кто в Париже, а кто в Москве.
   Подводя итоги, я иногда задумываюсь: могла ли быть лучше моя жизнь? Могла! Но ведь могло быть и хуже. Жизнь во все времена не баловала людей, требуя от них постоян­ного напряжения ума, воли, мускулов. И для того чтобы знать, что будет, необходимо пом­нить, что было. Ведь от того, как мы относимся к самим себе и своему прошлому, зависит, в конце концов, сумеем ли мы быть достойными своего будущего...
   Бог дал мне жизнь, он ее и заберет. Но я благодарен Ему, что я оставил после себя детей и внуков, посадил не одно дерево, построил не только дом, а вместе с людьми (заклю­ченными и вольными) целый город, и не где-нибудь - а за Полярным кругом. И я ощущаю себя вполне счастливым человеком...
   Оглавление
   .3
   ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ ЛЕТЫ 6
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

0x01 graphic

  

0x01 graphic

  

0x01 graphic

  
   Германия, 1942 г. Снимок из лагерного дела, остарбайтера В. Куца.

0x01 graphic

  
   Дом на усадьбе Антона Старца в Девангене.
   Здесь, с 1943 по 1945 год остарбайтер Володя Куц батрачил в отрыве от Родины около трех лет своей, еще юной жизни.

0x01 graphic

   Встреча на р. Эннс советских и американских войск. Май 1945 г.
  

0x01 graphic

   Командование 5 ВДД, май 1945 г. В центре -- комдив генерал П. И. Афонин.
  

0x01 graphic

  
   Контрразведчики 16-го полка (слева направо); М. Яковлев, Н. Шварев, П. Завьялов. 194S г.

0x01 graphic

  
   Май 1945 г. Эннс. Комбаты 16-го гвардейского Венского полка 5 ВДД (слева направо) П. Руцинский, А. Куксин, А. Мартынов.

0x01 graphic

   Пермь 1990 г. Автор у могилы Н. Шварева с его вдовой Клавдией
   Васильевной.
  

0x01 graphic

  

Теплоход "Иосиф Сталин", на котором автор "зайцем" добрался в Запо­лярную Дудинку. В трюме теплохода находились сотни заключенных. 1946 г.

0x01 graphic

  
   Первая встреча отца с сыном через десять лет вынужденной разлуки.

0x01 graphic

  
   Стахановцы центрального телефонного узла связи Норильского комбината НКВД СССР.
   , В центре - автор книги начальник узла В. Куц. 1950 г.

0x01 graphic

  

0x01 graphic

  
   Встреча в Бостоне с президентом ассоциации США "Ветераны за мир" Джерри Дженезио, сзади Б. Рииска.

0x01 graphic

  
   США, г. Филадельфия. В объятиях Юджина Меллы через 44 года.

0x01 graphic

  

1989 г. Филадельфия. Первая встреча боевых друзей через 44 года. Слева направо: Юджин П. Меллы, Ричард Фицсиммонс, Роберт Нистром.

   Владимир (Вилли) Куц.

0x01 graphic

  
   По рюмке русской водки за встречу через 44 года пьют боевые друзья.
   Филадельфия. Август 1989 г.

0x01 graphic

  
   США Штат Мэн. 1989 г. Автор - в центре, с президентом Американской Национальной Ассоциации "Ветераны за мир" Д. Дженезио (слева) и его заместителем, полковником Д. Берром.

0x01 graphic

  
   Филадельфия. Август 1989 г.
   Автор выступает перед однополчанами - ветеранами 4-ой пехотной дивизии армии США на традиционной встрече старых солдат.
   В зале присутствуют 1200 человек.
   4th INFANTRY DIVISION
   * .
   WHEREAS according to testimony by Sgt. Robert Nyatrom,
   Sgt. Eugene Malay, Cpl. William T. Riiska and PFC Robert Fitzsimmons, former neabera of the 4th Reconnaiaanca Troop Mechanised of the 4th Infantry Diviaion, Vladimir "Willi*" Kutz did aerva honorably with tha 4th Reconnaiaanca Troop in Cormany in the spring of 1945 and
   WHEREAS hia action* dill qnvo invaluable aaaiatance to the aan of the 4th Reconnaiaanca Troup and thereby to other unite of the 4th Infentxy Diviaion
   NOW THEREFORE I, Gerry Gramp, National President of the National 4th Infantry (Ivy) Diviaion Association, hereby declare VLadiair Hut* of Hoscow in the Soviet Union to be an Honorary Member for Life in the National 4th Infantry Association. -

0x01 graphic

   President
   National 4th Inf. Div. Aesn

0x01 graphic

   IN TESTIMONy WHEREOF I have aet my hand at Narragansett, Rhode Island this Sth day of May, A.D. 1990.
   Удостоверение почетного ветерана 4-й пехотной дивизии армии США.
   4th INFANTRY DIVISION
   WHEREAS according to testimony by Sgt. Robert' Nystrom, Sgt. Eugene Haley, Cpl. Wil­liam T. Riiska and PFC Robert Ritzsimmons, former members of the 4th Reconnaisance Troop Mechanized of the 4th Infantry Division, Vladimir "Willie1' Kutz did serve honorably with the 4th Reconnaisance Troop in Gormany in the spring of 1945 and
   WHEREAS his notions did gave invaluable assistance to the МП of the 4th Reconnaisancc Troop and thereby to other units of the 4th Infantry Division
   HOW THEREFORE I, Gerry Cramp, National President of the National 4th Infantry (Ivyl Division Association, hereby declare Vladiair Kutz of Moscow in the Soviet Union to be an Hon­orary Member for Life in the National 4th Infantry Association.
   IS TESTIMONY WHEREOF I have set my hand at Narraganeett, Rhode Island this 5th day of May. H.D. 1990.
   President
   National 4th Inf. Div. Assn.

0x01 graphic

  

1994 г. Москва, Красная площадь Автор с советским и американским генералами.


0x01 graphic

   Автор и Хильдегард через 49 лет Встреча в Страсбурге. 1994 г.
  

0x01 graphic

  

Хильдегард с дочерью Магдой, В. Куц, Иосиф Старцка веранде нового дома.

Деванген. 1994 г.


   World War II Veteran

0x01 graphic

   Lnitrd States of America Sitth Anniversary uf WorUl И иг II " A (jrateful Salum Remembers
  

Пропуск на торжества в Нормандию в 1994 г. по случаю празднования 50-летия открытия Второго фронта в Европе.

0x01 graphic

   Автор с английским полковником, участником освобождения города Байо.
  

0x01 graphic

  
  

0x01 graphic

  
   Венчание в русской церкви. Нормандия. 1997 г.

0x01 graphic

  
   До конца столетия и тысячелетия осталось 940 дней

0x01 graphic

  
   Москва, 1998 г. День Победы с друзьями по оружию и труду. Слева одно­полчанин генерал М. Борисов, справа В. Полищук, с которым автор долгие годы работал в Норильске.

0x01 graphic

  
   Апрель 1995 г. Вена (Австрия) у памятника советским воинам, павшим при освобождении города.

0x01 graphic

  
   Встреча с Хилари Клинтон К сожалению, у автора закончилась фотопленка и его совместного с г-жей Клинтон фотоснимка не сохранилось...

0x01 graphic

  

Австрия, г. Линц, май 1995 г. Автор с сыном генерала Паттона, командовавшего в 1945 г. 3-й армией США,


0x01 graphic

  
   Париж, 1997 г. Автор с семьей : дочь Ирина, внучка Наташа, жена Нина Даниловна, сын Юрий.

0x01 graphic

  
   США. Автор с сыном на улицах Нью-Йорка

0x01 graphic

  
   У памятника освободителям Вены - воинам 4 гв. армии

0x01 graphic

  
   Однополчане - В. Т. Куц и М. И. Борисов в г. Линц. Австрия, май 1995 г" Здесь они закончили войну в 1945 году.

0x01 graphic

  
   Отстоим Сталинград!!! Париж его помнит. 27.04.2004 г.

0x01 graphic

  
   С Жаком Росси Париж 2007 г.

0x01 graphic

  
   Автор вручает свою книгу Долгих Владимиру Ивановичу. Они много лет работали в Норильске
   0x01 graphic
   I и"г
  

С Маршалом Советского Союза Язовым Дмитрием Тимофеевичем

0x01 graphic

  

Франция. На радиостанции RFI С Ингой Домбровской и супругой Ниной Даниловной


0x01 graphic

  
   Автор со знаменосцами парадной роты, представляющей армию США на параде Победы. Москва, 2010 год.

0x01 graphic

  
   Москва 1947 год. Автор со своим тренером-наставником Буре В.В.

0x01 graphic

  
   Москва. 1947 год. Водный стадион "Динамо"
   Спартакиада народов РСФСР.
   Автор представляет Красноярский край в соревнованиях по плаванию.

0x01 graphic

  
   У Вечного огня на площади Шарля де Голля

0x01 graphic

   На месте гибели принцессы Диаиы. Париж, 1998 г
  
  

0x01 graphic

  
  

0x01 graphic

   Куц Владимир, член ВЛКСМ
  

0x01 graphic

  
   Дарственная надпись Посла США в России на книге о своем отце "Герой двух наций"

0x01 graphic

  

0x01 graphic

  
   Владимиру Терентьевичу КУЦУ в честь 50-летия и дня отъезда из города Норильска

0x01 graphic

  
  

Владимиру Терентьевичу КУЦУ в честь 50-летия и дня отъезда из города Норильска 15.Х.1977 Г.

   Друзья! мы приглашаем вас О Куце выслушать рассказ.
   В Норильск приехал для трудов Куц девятнадцати годов.
   Лет тридцать с гаком дате той - Шел трудный год - сорок шестой.
   Владимир был красив, здоров.
   Он стал на пост у бойлеров.
   Обязан был наш удалец Греть воду для норильской ТЭЦ.
   Трудясь, Владимир лез из кожи,
   Чтоб кончить школу молодежи.
   Он так любил учебный труд,
   Что, даже кончив институт,
   С ним связи долго не терял И много лет преподавал.
   Работой в Энергонадзоре Куц устранил дефектов море,
   Затем, решил, что станет нужным На рудника норильском "Южном",
   Поздней в избытке силы свежей.
   Он в руки взял "Ручей Медвежий'
   На рудниках известных этих КУЦ был как главный энергетик.
   Удвоив возраст в нашем крае И ощутив всех сил расцвет,
   КУЦ на Москву Норильск меняет На пять ужасно долгих лет.
   В Норильск пришла такая справка:
   Куц - энергетик Никель-главка!..
   Мы не могли прожить без Куца И умоляли к нам вернуться...
   В год славный - шестьдесят девятый Все затрудненья были сняты.
   Вернулся Куц ...завертел Промэнергетики отдел.
   Еще промчалась пятилетка - У Куца новая отметка.
   В раю, в аду, на белом свете Есть самый главный энергетик.
   В Норильске тоже есть такой.
   Куц правой стал его рукой.
   И всем понятно, что не даром:
   Он сильным славился ударом!'
   В Норильске помнят до сих пор,
   Что Куц по боксу был призер. - Теперь не стоит удивляться Уменью куца пробиваться!..
   Куц в нашем крае чемпион:
   Быстрей дельфина плавал он!
   Но тренируя жабры, руки,
   Куц нес дары и в храм науки.
   Итог работ его таков:
   Печатных дюжина трудов!
   Куц и начальник, и пловец,
   И муж, и любящий отец.
   Как стало ясно в нашем круге,
   Успехи куца - от супруги.
   Все, все! труды и eй зачтутся:
   Ведь Нина вдохновляла Куца!
   Нам остается на прощанье Сказать такое пожеланье:
   Пускай дорога будет гладкой И жизнь в Москве пусть будет сладкой!
   А здесь друзья все соберутся И добрым тостом вспомнят КУЦА!!!
   от сотрудников Управления Энергосистемы комбината Людвиг 3. Г.
   , Владимиру Терентьевичу ;#цу б честь 50-летия л дня отъезда из города Норильска 15.Х.1977 Г.
   Друзья! мы приглашаем вас О КУЦв выслушать рассхаэ.
   Б Норильск птзиехал для трудов КУЦ девятнадцати годов.
   Лет тридцать с гаком дате той - Шел трудный год - сопок шестой. Владимир был красив, здоров.
   Он стал на пост у бойлеров.
   Обязан был наш удалец Греть воду для норильской ТЭЦ.
   / Трудясь, Владимир лея иа кожи,
   ? " Чтоб кончить иколу молодежи.
   Он так любил учебный труд, f Что, даже кончив институт,
   2 ним связи долго не терял ' И много лет преподавал.
   Работой в Энерговадзоро КУП устранил дефектов море,
   Затем, решил, что станет нужным На руднике' норгяъсжом "ГЬсном". Поздней, в избытке силы свежей
   Ои в руки взял "Ручей Медвежий На рудниках известных итп КУЦ был как главный энергетик.
   7двоив возраст в нашем ктэае й ощутив всех сил расцвет,
   КУЦ на Москву Норильск меняет На пять ужасно долгих лет.
   В Норильск пришла такая справка: КУЦ - энергетик Никель-главка"..
   " не могли прожить без куца й умоляли к нам вернуться...
   Б год славный - шестьдесят девятый Все затрудненья были сняты. Вернулся КУЦ и...завертел Променергетики отдел.
   I / .CJ*
   • . r>
   a 1
   i1
   d
   f.i
   r~\ _

•v"r * ''1

   \
   1
   ,Л *

" \ V

   V
   "i" У

0x01 graphic

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   с 11
   Ьще промчалась пятилетка - У ЧУна коная отметка.
   5 раю. в аду, на оелом свете Есть самый главны'* энергетик.
   3 Норильске тоже есть такой.
   КУЦ право:"! стал его рукой.
   И' всем понятно, что не даром:
   Он сильным славился ударом!
   В Норильске помнят До сих пор,
   Что КУЦ по боксу был призер. _
   Теперь не стоит удивляться Уменью Куца пробиваться!..
   Куц в наяем крае чемпион:
   Быстрей дельфина плавал он1 Но тренируя жабры, руки.
   Куц нес дары и в храм науки.
   Итог работ его таков:
   Печатных дтайна трудов'
   КУЦ V. начальник, и плсвец,
   И муж, и любящий отец.
   Как стало ясно в нашем круге,
   Успех* юта* -~от супруги.
   Рее, все! труды и *й зачтутся:
   Ведь Нина вдохновляла Купа!
   Нам остается на прощанье Сказать такое пожеланье:
   /
   Пускай дорога будет гладкой И жизнь " Москве пусть будет сладкой" А здесь друзья все соберутся И добрым тостом вспомнят КУДА!!'

0x01 graphic

  
  
   В главе использованы материалы, предоставленные автору Норильским отделением общества "Мемо­риал"
   Джи-ай -- [англ. G.I., сокр. < government правительство + issue задание] солдат армии США.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
   1
  
   20
  
   21
  
   3
  
   68
  
   69
  
   292
  
   291
  
   7 4
  
   294
  
   #
  
   V
  
   t
  
   293
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"