Аннотация: А что произойдет, если одним осенним солнечным днём упасть с Аничкова моста в Фонтанку?
Глава первая
Бултыхнутый
Мост нравился ему. Как там он называется: Анечкин, Анечков? Глупое какое название! Подвезло же какой-то там Анечке. Чего она сделала-то интересного? Вот он, Володька, умеет многое, а в его честь никто мостов не называет, и вообще, называют его Вольским и ведут к директору.
- Ну что в очередной раз не так с нашим добро-Вольским?
Дурацкая приставка к фамилии прицепилась с самого начала учебы в новой школе, когда не в меру вспыльчивый Владимир Вольский поколотил своего соседа по парте и впервые попал в кабинет директора. Кто этот Добровольский, Володька и знать не хотел, но было в этом прозвище что-то сближающее его и директора, отгораживая от классной и придавая заговорщический дух посещению комнаты за дверью с табличкой 'Директор. Костиков Б. В.'
- Подрался снова, - Евгеньевна тоскливо вздохнула и заломила свои перепачканные в мелу пальцы. Директор одобрительно хмыкнул, но так, чтобы только Володька это увидел, и тут же принял строгий вид, к которому обязывали галстук и присутствие тростинки по виду и металлической струны по сути - Евгеньевны, классной руководительницы Вольского.
- Итак, добро-Вольский, итак?..
- Он первый полез, - гордо задрав нос, провозгласил Володька любимую аксиому.
Губы директора тронула улыбка. Сколько таких вот 'володек' приводили такие вот 'евгеньевны' в его кабинет, Костиков Б. В. уже и не помнил, но каждый раз он вставал на сторону мальчишек. Ему нравились заводилы, они не давали школе скучать, а самому директору погрязать в бумажной работе, хоть изредка, но сталкиваясь взглядом с озорными детскими глазами и вызовом в позе. Конечно, многие ученики его боялись, но Вольский был другим. Что-то в нем настораживало. Чего-то в нем было много. Озорной, вдруг затихающий и серьезный, невнимательный и словно опасный в то же время, этот мальчик нравился директору. И, казалось, ученик отвечал Костикову Б.В. тем же:
- Куда полез?
- На меня.
- Почему?
- Откуда я знаю!
- Так, добро-Вольский, мое тебе последнее предупреждение. Потом вынесем вопрос о твоем поведении на педсовет. Понятно?
- Так точно, - Володька сник, но тут же дал себе обещание не драться в школе, чтобы не получить нагоняй от нервной и без того матери. А нагоняи бывали суровыми.
Погрузившись в невеселые мысли о потере карманных денег, если тема драки с Громовым всплывет на родительском собрании, Вольский поплелся из школы домой. Возвращаться в небольшую темную и запыленную квартирку совсем не хотелось. Было в этих двух крохотных комнатках, растянутых вдоль длинного коридора, упирающегося в кухню, что-то стесняющее Володьку. Переезд в новый район не прошел для мальчишки безболезненно. Он потерял старых друзей, любимые закоулки для прогулок, тайное место, в котором чувствовал себя защищенным, - закуток под мостом, где можно было рисовать мелком на каменной кладке всё, что пожелаешь, а, возвращаясь туда весной, когда спадала вода, начинать подмостовую жизнь с нуля. Прошло всего несколько летних месяцев, а прошлая жизнь, когда отец еще был жив, казалась вообще не существовавшей. Словно никогда не было бумажных моделей самолетов, коробка с ними потерялась при переезде, никогда не было семейных ужинов с жареной картошкой и сосисками, не было отцовского смеха. Вообще ничего, что могло бы хоть как-то связать жизнь прошлую и настоящую. Володька тосковал по прошлому. Всё чаще ему хотелось забраться на крышу нового дома, выйти на оживленный проспект, остановиться у церкви и прокричать, проорать просьбу все вернуть. Только Вольский никогда бы на это не решился. Наверное, потому что его желания давно не исполнялись, и теперь существовала только необходимость: хорошо учиться, не драться, не грубить и помогать матери, тоже осиротевшей после смерти любимого мужа. Но... - и тут Володька улыбнулся - у него есть бумага и карандаши: вот мир, в котором жизнь бурлила, свершались удивительные открытия, а люди оживали и возвращались домой.
Как-то неожиданно для самого себя Володька снова оказался на мосту, названия которого никак не мог запомнить толком. Он любил приходить сюда и наблюдать за привычной суетой людей, машин и самого города, каким-то непонятным образом успокаивающей. Здесь день ото дня мальчишка коротал часы. Нет, Володька не восхищался архитектурным и скульптурным изысками, никого не ждал, не выискивал в толпе одно-единственное лицо, даже, пожалуй, ни о чем не думал, но сама атмосфера была для четырнадцатилетнего парнишки целительным бальзамом. Иногда им служили глоток алкоголя, невкусного и дешевого, раздобытого новыми приятелями, или сигарета, которая никак не желала докуриваться, и Вольский отдавал её после нескольких затяжек. Сейчас не хотелось ни того, ни другого, хотелось просто вглядываться в разноцветную рябь и не возвращаться домой.
Вольский смотрел на воду и ловил взглядом вырисованные на поверхности ленивого канала солнечные закорючки. Вот проплыл нос физика-Мегавольта, вот это дерево из того мультика - как же он назывался-то? А вот Адмиралтейство. Точно! И шпиль вон! В какой-то момент 'Адмиралтейство' как-то перевернулось, заставляя Володьку резко склонить голову набок, а потом предательски поплыло под мост. Упустить его из виду почему-то никак не представлялось возможным. Володька перегнулся через перила сильнее - и в мгновение ока оказался в воде. Серое полотно сомкнулось над головой, лишая возможности вздохнуть. Барахтаясь изо всех сил, Володька вырвался из холодного плена волн, вдохнул и поплыл к берегу.
Выбравшись на серый бетон, он перевел дух, отфыркиваясь, пытаясь открыть глаза, откидывая прилипшие пряди волос со лба. И обмер. Чего-то не хватало на оживленной прежде набережной. Все казалось обычным, но вот тишина стояла оглушающая. Дома вроде бы и не изменили внешнего вида, только вот жались друг к другу как-то плотнее, а в окнах верхних этажей плескалось лишь отражение черной воды канала. Обезлюдевшая улица замерла. Вольский непроизвольно поежился. Город застыл в недвижимом величии, словно главный его архитектор, завершив свою работу, забыл вдохнуть в творение жизнь. Храмы и дворцы безмолвствовали, наслаждаясь красотой и изяществом, брусчатка и более современный асфальт предоставлены сами себе, расстилаясь серыми лентами, обвивая дома причудливыми изгибами, затягивая и без того строгий в своем молчании город в корсет тротуаров и узорных решеток. Река в жесткой вене канала тоже не двигалась. Вода была черной и тягучей, как если бы её пульс и прозрачность впитывались в гранит и исчезали навеки в безжизненном городе. Деревья и кусты покрывались в свете заходящего солнца глянцем, приближающиеся сумерки полировали их, как краснодеревщик, уберегающий мебель от старения и наносящий слой за слоем прозрачный лак. К алеющим листьям не хотелось прикасаться, потому что они казались такими же ненастоящими, как и всё вокруг. Только иногда клеенчатые кроны шевелились, словно забавлялись игрой тени на мостовой; будто ветер существовал лишь для того, чтобы подчеркнуть невозможность что-либо изменить в застывшем одиночестве улиц. Тени, смешавшись на мгновение, возвращались к той точке, с которой столкнул их поток воздуха.
- Хе-е-е, это у меня, что, посттравматический синдром? - Володька сразу же вспомнил о каком-то враче по ящику - его щетиной еще вечно восторгалась сестра. Вот этот врач все говорил про возможные временные помутнения...или это не он говорил? - Не, не может быть. - Вольский сильно зажмурился, словно бы это могло помочь избавиться от какого-то синдрома. - А может, бомба. Нейтронная. Дома-то стоят. А я ныркнулся, и мимо пролетело, - набор каких-то отрывочных воспоминаний из заунывностей Мегавольта не принес облегчения. - Точно что-то тут не так... - стащив куртку, мальчишка принялся выжимать рукава. - Реалити! Точно! Ре-а-ли-ти! Ну и где вы?! - Володька встал, поднялся к улице. В кроссовках противно хлюпало и чавкало, но куда интереснее было узнать, как в такое короткое время телевизионщики умудрились народ разогнать. - От ведь технологии!
Однако осмотр ближайших закоулков и полное отсутствие транспорта заставили Володьку поежиться снова. Противный озноб вышиб испарину над губой. Что же это? Куда все, всё подевалось? А дома как? Со всех ног мальчишка ринулся к своей улице. Не думать, бежать, не думать, бежать. Автоматически Вольский затормозил на оживленном перекрестке, но, оглядевшись, понял, что оживлен здесь только он. Набрав побольше воздуха в лёгкие, Володька рванул бежать прямо по центру улицы. К черту тротуары! Еще несколько поворотов с надеждой за следующим увидеть привычный Петербург - живой, патетичный, полный спешащих сфотографировать всё туристов. Дыхание, учащенное долгим бегом, разрывало горло, обрывками мыслей - что-то о позабытом на мосту рюкзаке, но вот он, знакомый переулок, и - между домом ?37 и домом ?41 дома ? 39 не оказалось.
Вместо него стоял какой-то голубой двухэтажный уродец, покосившийся и противно лязгающий решетчатой створкой ворот. Четыре окна второго этажа наглухо забиты досками. Почти лазурная и будто свежая краска фасада, словно нарочно, местами содрана, обнажая кирпичную кладку. Володька отчаянно хватал ртом воздух, голова шла кругом от быстрого бега, звонкой тишины и попыток понять, что же происходит. Сначала Вольский решил, что случайно свернул не туда и попал на какую-то другую улицу, но дома ?37 и ?41 будто бы добродушно смотрели на него, как на старого знакомца. Вот и магазин 'Все для дома', и ларек, где тайком от матери покупал сигареты, и покосившаяся доска объявлений рядом. Только голубой дом был совершенно незнакомым, улица абсолютно пуста, и заходящее солнце выкрашивало собирающиеся тучи в несусветный лиловый оттенок. Казалось, если попробовать такую тучу, примостившуюся над новым архитектурным изыском улицы Некрасова, на вкус, то во рту останется противный металлический привкус. Все это Володька отмечал краем сознания, еще не успевшего застопориться в непреходящем удивлении.
- Бррр! - Вольский потряс просыхающими кудрями. - Что за глюки? - и перешел дорогу, опасливо заглядывая за причудливую кованую решетку. Она почти не скрывала темную арку, упирающуюся в кособокую дверь. - Если это всё киношники устроили, то должен быть блокбастер! Ну и пусть снимают, а я есть хочу!
Вступив под сень входа, Володька выдохнул и ускорил шаг, почти налетев на дверь, распахнутую ему навстречу незнакомцем.
- Ба! Да кто же это?! - лицо маленького человечка, похожее на крысиную мордочку, исказилось показным удивлением.
- Я, - ничего умнее в голову Володьки не пришло. Он уставился на человечка и быстро-быстро заморгал. Наверное, Вольский испытал облегчение - всё ж не один в этом мире. В то же время испуг и обида за то, что его ни о чем не предупредили, не спросили, заставили быть дерзким. Еще раз с вызовом Вольский повторил: - Я.
- Вижу, вижу. Ты. Ну, проходи, раз уж пришел, - горячая ладонь сомкнулась на локте, подталкивая, почти втаскивая мальчишку внутрь. Володька хотел сбросить пальцы омерзительного незнакомца, но хватка того оказалась сильной, а увиденное заставило забыть обо всем.
Вместо привычного заплеванного подъезда, покореженных и подпаленных почтовых ящиков мальчишка увидел несколько десятков грубо сколоченных деревянных столов, стулья, одинокую лампочку под низким потолком и широкую стойку, составляющие все убранство помещения. Воздух был липким и одновременно холодным. Володька сглотнул, ошарашено озираясь. За одним из столов сидел мужчина, низко опустивший голову к мятому листу бумаги. Пряди волос почти лежали на поверхности стола, и лица совершенно не было видно.
- Ёл, а, Ёл, смотри, кто к нам пришел!
Мужчина поднял взгляд и приглашающим жестом поманил Володьку к себе, даже не удостоив крысочеловечка ответом, и со вздохом произнес:
- Ну что, бултыхнулся? - в голосе слышалась улыбка.
- Вроде того, - Вольский хотел спросить, откуда мужчина знает, что Володька успел поплавать в канале, хотел возмутиться наглости задуманного сюжета и потребовать показать ему скрытую видеокамеру, но не смог выдавить из себя ни единого слова.
- Да садись ты, садись, - нетерпение явно сквозило в голосе названного Ёлом, он будто бы и рассматривал парнишку, и смотрел сквозь него, напряженно вглядываясь куда-то за спину Вольского. Володька даже обернулся, но ничего не увидел, кроме невысокого человека, открывшего ему дверь. - И чего?
- Как чего? - Вольский ничего уже не понимал. Под ложечкой противно засосало, но он все же опустился на стул, тоже рассматривая странно знакомое лицо. Вспомнить, где он мог видеть этого человека, никак не удавалось.
- Делать-то теперь чего? - Володьке показалось, что он испытывает терпение соседа по столу. Точно такое же выражение лица бывало у матери, когда мальчишка запирался в комнате и не позволял под предлогом приготовления уроков заняться уборкой. Так уж получалось, что Вольский любил рисовать в одиночестве; так уж выходило, что кухня и комната, где жили мать и сестра, блистали чистотой, а вот 'мальчишеская' зарастала пылью, обломками карандашей и скомканными листами бумаги. Сморгнув непрошеное воспоминание, Володька спросил:
- А что?
- Вести, что ль?
- Куда? - к очередному витку реалити-шоу Вольский точно не был готов.
- Ну точно, бултыхнутый, - очередной вздох, и Ёл выехал из-за стола: инвалидное кресло с огромными колесами казалось больше самого Ёла, хотя тот и сам был массивен и грузен. Володька ошарашено моргал и молча открывал и закрывал рот. - Пойдем, Доказательство.
- Чего? - почему-то циркуль и лист бумаги со слегка загнутым нижним углом представились Вольскому.
- Ничего. Идем, говорю, - Ёл уже двинулся к выходу.
Человек с 'крысиным' лицом ответил на взгляд парнишки кривенькой, но беззлобной улыбкой, забросил на руку грязное, покрытое темными пятнами полотенце (Вольский готов был поклясться, что видел такое сегодня утром в ванной) и удалился наверх по скрипящей лестнице. Володьке ничего не оставалось, кроме как последовать за Ёлом, который, быстро преодолев порог и арку, - как это у него так получается, на коляске-то? - уже заворачивал на пустынную улицу.
Глава вторая
Геометр
Первую часть пути они шли молча. Поскрипывали колеса инвалидного кресла, да неосторожно чертыхался Володька, когда оступался: ноги почему-то отказывались слушаться. С чего бы это? Всего лишь попал непонятно куда, непонятно зачем, непонятно почему, непонятно с кем. Подумаешь!
'Подумаешь!' Почему 'подумаешь'? Такое уже случалось? Володька рассеяно поморгал, глядя под ноги и пытаясь вспомнить.
Случалось и заблудиться в новом районе, пока не попривык, случалось нарваться на злобных скинхедов, милиционеров, байкеров, реперов - с кем только ни приходилось встречаться, а бывало и драться, так что ж теперь?
Что теперь? Что было тогда, если теперь он хмыкает на происходящее?
Володьку смущало долгое молчание Ёла, слишком громкий скрип колес, абсолютная пустота улиц, приближающаяся ночь. Нервным покалыванием в горле нарастало опасение. Если он сейчас же не вернется домой, нагоняя от матери не миновать. А куда возвращаться-то? Вместо дома какое-то злачное место! Мать... Как же она выглядела, когда бывала рассерженной?.. Вольский никак не мог вспомнить, хотя думал с таким усилием, что чувствовал, будто шевелятся клетки головного мозга. Ведь у каждого есть мать, наверное, и у него есть, это вроде бы логично, только почему сейчас никак не вспомнить? Почему он волнуется за нее? Почему ждет взбучки? Мать часто ругалась?
- Володька, что опять произошло?! - темноволосая женщина с усталым взглядом голубых глаз встретила сына уже рассерженной.
- А что не так-то? - пробурчал Вольский, стаскивая ботинки.
- Татьяна Евгеньевна звонила... - Ирина сложила руки на груди, следуя за ним на кухню.
- Ну и что? - главное в такие моменты сохранять совершенно равнодушный вид. Если сейчас начать что-то матери доказывать, то можно схлопотать подзатыльник, а то и пощечину. Володька вжал голову в плечи, усаживаясь за стол.
- Что 'ну и что', что 'ну и что'?! - тарелка жалобно звякнула. - Ведешь себя, как черт знает что! Дерешься, уроки срываешь, что с тобой, Вов?
- Да ничего, они сами...
- Сами... - Ирина села напротив, подперев щеку ладонью: - Вов, хочешь, можем поговорить...
- Не, мам... - Володька доедал суп. - Я пойду, мне еще уроки делать...
Наверное, всё это сон, но как и где он смог так заснуть, что даже не заметил? Если это всего лишь сон, то стоит успокоиться - кто-нибудь да разбудит его: толкнет неловко локтем и извинится, похлопает по плечу и спросит, всё ли с ним в порядке, милиционер заподозрит в дозе чего-то принятого на душу и потащит разбираться... Рано или поздно это кончится, обязательно кончится, и он вернется домой, поругается с матерью, закроется в комнате и будет рисовать. Рисовать? А?
Тут Володька сдавленно охнул: рюкзак-то он забыл на мосту! Там что-то важное, очень важное, нужно вернуться, забрать! Что-то... что-то... Рисунки в большой черной папке. Если рюкзак потеряется, то и работы пропадут вместе с ним! Вольский остановился, хотел было вернуться, но потом глубоко вдохнул и решил: если спит, то рюкзак вовсе и не терялся, стоит где-нибудь рядом с ним, а если и потерялся, то дневник с указанием имени-фамилии-адреса точно вернет черную папку хозяину. А что же там в папке? Недовольное покашливание вывело Володьку из оцепенения, и парнишка быстро нагнал своего попутчика.
Сумерки, разбросанные неровными обрывками, все плотнее стягивались к центру города. Шпили пронзали серое, затянутое тучами небо, которое казалось лишь покрывалом для настоящей высоты. Низкое, прижатое к крышам несколькими слоями облаков, оно застыло в своей кажущейся неизменности. Тишина облепляла непослушные мысли Володьки и разворачивалась бесконечной чередой вопросов.
- Мы туда идем? - мальчишка неопределенно махнул рукой в сторону Дворцовой площади - и удивился. Если он и планировал что-то сказать, то точно не задать подобный вопрос. Ему хотелось прокричать 'Верните меня домой!', позвать на помощь, выругаться крепким словцом, чтобы хоть как-нибудь скинуть то напряжение, что, казалось, звенело в воздухе, однако тихим и будто лишенным жизни голосом неуверенно продолжил: - На площадь?
- Туда, - Ёл даже не повернулся к мальчику, наверное, счел вопрос настолько малозначимым, что глядеть на вопрошавшего вовсе и не обязательно.
Володька попробовал совершить новый заход:
- А зачем?
- Ты чего, совсем заблудился, паренек? - кажется, Ёл только сейчас понял, что происходит с невольным подопечным, и бросил на него недоуменный взгляд.
- Да нет. Я дорогу знаю. Только пришел не домой, - растерянно пояснил Вольский.
- Дом - субстанция хрупкая, - глубокомысленно изрек Ёл и замолчал.
Еще несколько шагов в тишине. Еще больше вопросов.
- Это же Петербург?
- Он самый, - лицо Ёла не меняло выражения, словно воплощенное, высеченное из камня, равнодушие. Взгляд был сосредоточенным; проводник, казалось, ничего не замечал: ни ужасающих улиц, ни гримасничающих туч, ни изумления Володьки.
- А где все?
- А кто тебе нужен? - Ёл говорил так, словно мечтал пристукнуть мальчишку здесь и сейчас, только что-то очень важное мешало это сделать. Руки быстрее вращали колеса инвалидного кресла, заставляя Вольского всё ускорять шаг.
- Все...
- Так-таки и все?
- Ну-у-у, мама где? - осторожно осведомился Володька, надеясь, что конкретный вопрос всё же побудит странного этого калеку ответить или хоть как-то прояснить всю ситуацию.
- Так бы сразу и сказал. Дома, - Ёл махнул рукой куда-то в небо, и мальчишка проследил за жестом, словно его дом и в самом деле мог оказаться за одним из устрашающих облаков.
- А где дом?
- Дом - субстанция...
- ...Хрупкая, я уже слышал.
Пройдя под аркой, они казались на скатерти площади. Володька зажмурился и выдохнул. Узнать место можно было, но сравнить его с тем, что мальчик знал о Дворцовой, представлялось абсурдным - слишком уж отталкивающа разница. Этажи Главного штаба втягивали мощеный камень, как показалось Вольскому, в воронку - захотелось убежать и скрыться от давящей силы камня. Чем ближе к Столпу, тем всё больше усиливалось это желание. Колонна стремилась к тучам, и на мгновение Володька увидел даже спираль облаков, вьющуюся юлой над головой ангела. Витиеватое барокко хлестнуло по глазам ядовито-зеленым. Дворец уныло глядел зеркальными окнами на мальчишку, словно спрашивая 'а дальше что?'. Архитектурное плетение билось о слои краски. Вольский кожей чувствовал лихорадочный пульс больной старухи-площади. Тишина здесь слилась с мишурой тумана, клочьями свисающей с черных ветвей деревьев. Темнота все сильнее сгущалась, Володьку трясло от холода в стылой одежде, так и не успевшей просохнуть до конца.
- Не трясись ты так, он же нормальный мужик, - Ёл пожал плечами. Его начинало порядком раздражать идиотское поведение пацана и вечные вопросы, страх и беспокойство.
- Кто?
- Геометр.
- Кто-кто?
Ёл вздохнул так тяжело, что Володька даже почувствовал себя виноватым и не рискнул уточнять что-либо еще, вместе с виной чувствуя то ли обиду, то ли смущение, то ли злость.
Желтое здание освещалось десятком фонарей. Мальчишка с удовольствием отметил про себя тот факт, что если фонари зажжены, то есть в этом мире кто-то кроме Ёла, человека с лицом, как у крысы, и некоего Геометра. Пока он продумывал весьма улыбающуюся мысль сбежать от странного проводника куда-нибудь к ближайшей электростанции, они подошли вплотную к стенам Адмиралтейства.
- Итак, запоминайте... Павлова, прекрати вертеться, ты не на прогулке с подружками, а на экскурсии, потребую описать всё, что сегодня узнаете, - и оценки поставлю, так что внимательнее... Ребята, соберитесь, - молодая историчка явно была не в ладах с восьмым 'А'. Создать дисциплину у нее никак не выходило, но так давно запланированная экскурсия по центральной площади города всё же должна была состояться. Зоя Ивановна смирилась с толпой разглядывающих что попало, только не памятники архитектуры, детей и продолжила вещать в пустоту: - Датой начала строительства Адмиралтейства считается 1704 год. Предполагалось, что это будет верфь для строительства русских кораблей. Лично Петр I разрабатывал чертежи. В военное время ключевые сооружения, такие как верфь, нуждались в особой обороне. Потому вокруг всего этого здания был возведен высокий земляной вал, вырыт глубокий ров и сооружено несколько бастионов для защиты. Однако башня со шпилем и фигуркой кораблика, которую мы можем видеть, была построена несколько позднее - в 30-х годах XVIII века. Автором ее был архитектор... Вольский! Вольский, ну хватит! Отдай ему папку, Андреев! Пусть хоть кто-то что-то записывает. Ты же записываешь, Вольский? Похвально... Так вот, архитектором башни был...
- Входим, - Ёл почти незаметным и быстрым движением открыл ворота и, опасливо озираясь по сторонам, сильной рукой втолкнул Володьку под свод и захлопнул створку. - Добрались, кажется.
Только сейчас Вольский заметил, как обмякла фигура Ёла, так напряженная до этого, как тяжело даются ему вздохи и с каким шумом - выдохи, насколько побелели костяшки пальцев, впившихся в дуги колес.
- Вам нехорошо?
- Стены строить, знаешь ли, не дом искать.
- Стены? - Володька оглянулся непонимающе: что, это Ёл построил? Да конечно! Нет... Это кто-то, когда-то... давно... кто-то ему говорил. - Стены?
- Они самые.
- Кто-нибудь объяснит мне, что происходит?! - Володька уже кричал и готов был убить того человека, о состоянии которого только что так заботливо осведомлялся. Куда привели? Зачем? К кому? Его отправят, наконец, домой или так и придется мотаться от одного памятника к другому, собирая какие-то ошметки то ли воспоминаний, то ли ощущений? Что вообще происходит?! - Кто-нибудь мне объяснит?!
- Да. Только не кричи так, мальчик, - тихий и тонкий голос незнакомца, словно вырезавшегося из тени, заставил кулаки разжаться. Дорогой серый костюм, коротко стриженные черные волосы, тонкие пальцы и невероятно прямая спина этого господина вселяли некоторое уважение. Володька даже одобрительно посмотрел на него, почувствовав, что кто-кто, но такой основательный по виду человек не сможет оставить его вопросы без ответов. Такие всегда всё объясняют. Спокойно, с чувством, толком, с расстановкой, такие никогда не совершают поспешных поступков - вон как воротничок отглажен! Наверное, незнакомец тут большая шишка. Серьезный и ровный, по всему видать. Определенно, теперь Володька попал в хорошие руки.
- А-а-а, вот и ты, - Ёл судорожно выдохнул еще раз и стер пот рукавом куртки, поношенной, местами в пятнах непонятного происхождения. - Выпью-ка я чего-нибудь. Они меня порядком издергали. Надо бы вернуться в 'таверну'. Только и делаю, что мотаюсь туда-сюда, обычно хоть не пристают, а тут так и норовили пристроиться, едва не порушили... И у Мана там свистопляска сейчас начнется, нужно помочь, а я устал, устал, да... Жили тихо-мирно, а тут... Ты понимаешь же?
- Понимаю, ступай, - незнакомец глупо хихикнул, разворачивая кресло Ёла к выходу, понимающе, сочувственно покачал головой и добавил: - Иди, друг мой, иди.
Затем он опустил руку на плечо Володьки, обращаясь к мальчику и отметая все возможные вопросы по поводу и без:
- Идем-идем, нам пора уже.
Странным был этот незнакомец. Двери открывались перед ним - Володька готов был поклясться - еще до того, как тот прикасался к дверной ручке. Коридоры были темными, освещаемыми лишь свечой, которую в вытянутой руке нес мужчина. Вольский сбился в счете поворотов, приписав зданию схожесть с лабиринтом. Сколько раз они вильнули, проходя из одной комнаты в другую, поднимаясь и опускаясь по кривеньким лестницам? По кругу, что ли, ходят? И куда придут? Тут мужчина резко остановился, провозгласив 'О! Пришли!' так, словно сам изрядно удивился этому факту. Затем он открыл дверь, узким и длинным ключом - скорее для вида - поводив в замочной скважине, и протолкнул Володьку вперед себя.
- Ну, присаживайся.
Они оказались в небольшой комнате, освещенной блеклой настольной лампой. Вдоль стен от пола до потолка стояли стеллажи с папками: корешки некоторых из них помечены, некоторые никак не обозначены, какие-то - истрепанные, какие-то - совсем новые, словно никто к ним не прикасался. Единственное узкое окно завешено тяжелой шторой, совершенно не пропускающей свет, пусть и фонарный, с улицы. У окна находился стол, заваленный кипой бумаг. Вообще всё в этой комнате было завалено бумагой: пол, диван, стол, стулья, кресла. Кое-где из-под всего этого безобразия выглядывали дерево, металл, ободок фарфоровой чашки, кожа, но царили здесь огромные листы ватмана, обрывки, самолетики, вырезанные снежинки, смятые клочки бумаги, создавая невообразимый хаос. Незнакомец опустился в кресло, а Володьке указал на диван, куда тот и уселся с ощущением не самого мягкого удара в грудь.
- Я Геометр. И я ждал тебя.
- Зачем? - Вольский высвободил из под себя какие-то графики в числе трех, книгу, кажется, на французском, чайную ложку и сломанный карандаш.
- Зачем... - помедлив, Геометр сплел пальцы и бросил взгляд на часы. - А ведь уже одиннадцатый час. Ты порядком задержался.
- А?
- А-а-а... - хозяин забросил ногу на ногу. - Чайку?
- Спасибо. Только вы сказали, что объясните...
- Объяснения. Все хотят объяснений. А чай, между прочим, гораздо полезнее, - интонация Геометра была пронизана скорбью. Он всё глядел на часы, не отводя от них взгляда, обращаясь с репликой то ли к циферблату, то ли к стрелкам, то ли ко времени: - Ну что же ты так долго?
- Чего долго?
- Не 'чего', а долго. Нехорошо. Нехорошо, - Геометр вскочил с кресла и принялся мерить комнату шагами, попирая многочисленные разбросанные листы подошвами лакированных туфель. - Я все черчу, выверяю, и все зря, все зря, никто не ценит, никто! Вот ты говоришь...
- Я ничего не говорю...- попытался вставить Володька.
- Это неважно! Вы все говорите! Все душа да душа, тонкие материи, ничего ты в этом, математик куцый, не понимаешь! Черти себе да черти, ластиком подотри! А кем бы ты, друг мой, был, кабы не Геометр?! - и он с таким укором посмотрел на мальчишку, что тому захотелось расплакаться, хотя отроду с ним такого не случалось. - Вот и я говорю, что Геометр чертит, Геометр считает, а никому и дела нет. Вот ведь ты сказал мне что?!
- А что я сказал?
- Что будешь в десять! В десять, понимаешь?! - Геометр даже не смотрел на Вольского. Он был словно бы рассеян, словно бы говорил сам с собой, позволяя Володьке лишь оттенять фразы, вовсе и не замечая мальчика, которого сам же и привел в свой кабинет. Если слова Геометра и были отнесены к кому-то конкретно, то точно не к Вольскому.
- Это когда это я такое говорил, я вас вообще впервые...
- Это неважно! - Геометр всплеснул руками. - Точность, друг мой, точность! Так ведь недолго и стену обрушить.
- Какую стену?
Тут Геометр вцепился пальцами в край стола и так пристально начал рассматривать разбросанные по его поверхности бумаги, что будь на их месте Володька, он бы перепугался.
- Вот! Вот смотри! Что это?
- Чертеж?
- Он самый! А что из него следует?! - тонкая бумага, испещренная непонятными мальчику знаками, покачивалась в пальцах Геометра у самого носа Володьки.
- Следует, что...
- Вот именно! Следует, что он был не прав! А ведь я говорил! А он: 'Если я смог, то и он сможет!' Смог? Ничегошеньки ты не смог! Ты понимаешь, Доказательство?
- Чего?!
- Да ничего! - Геометр с победным видом уселся на стол и совсем по-детски принялся болтать ногами, напевая что-то себе под нос.
Володька вздохнул, потер виски и попытался было открыть рот...
- А что ты можешь сказать в его оправдание?
... И тут же его закрыл.
Песочные часы мерно ссыпали порошок времени. Комната погрузилась в тишину. Геометр застыл, словно напряженно чего-то ожидая. И вдруг встрепенулся, уселся за стол и яростно принялся чертить что-то, с такой скоростью орудуя линейкой, что Володька невольно восхитился. Он перестал уже надеяться на то, что хоть кто-то что-нибудь ему объяснит, просто наблюдал за действиями странных людей в странно пустом мире и пытался убедить себя в том, что происходящее - всего лишь сон.
- Вот! Ну я же говорил тебе! - Геометр уже не просто говорил на повышенных тонах, он кричал. - Я говорил, что это попросту невозможно! И ты - Доказательство!
- Я?
- Нет, я, конечно! Я Геометр, и я доказал!
- Что?
Геометр восторженно присвистнул, взмахнул листком, испещренным математическими формулами, крутанулся на одной ноге и провозгласил:
- Что душу нельзя разделить!
Глава третья
Теневая
- Ну что, доставил мальчишку?
- Да, - Ёл опрокинул стакан портвейна в горло и стукнул донышком по столу, требуя снова его наполнить, что и было немедленно выполнено хозяином голубого дома ? 39 по улице Некрасова.
'Таверна' была, как обычно, пустынна, грязна, пыльна и темна. Сумерки за крохотными окошками не добавляли прелести запущенному интерьеру. Измятое подобие шторок на толстой леске, которое Ман, человечек с отвратительным лицом, время от времени одергивал, выглядывая будто с опаской во двор, скрывало комнату от постороннего мира. Хозяин хлопал белесыми ресницами, беззвучно двигал тонкими губами и возвращался вглубь помещения. Скрюченные пальцы чуть дрогнули, когда Ман, подсаживаясь к Ёлу, смахнул несуществующие крошки с поверхности стола в ладонь:
- Спокойно все?
В глазах невысокого человека сквозил неподдельный интерес. Он егозил на стуле, поглаживал ладонями столешницу, ерошил редкие волосы и усиленно кивал.
- Да пытались какие-то пробраться, но я стены строить умею, - Ёл самодовольно хмыкнул, лицо его приобрело в этот момент хоть какое-то выражение. Обычно же крупный мужчина сохранял настолько невозмутимую мину, что впору было думать, будто он лишен эмоций в принципе: широкие брови чуть сведены к переносице, водянистые глаза сохраняют одно и то же выражение равнодушия, сухие потрескавшиеся губы сложены в линию жесткой решимости.
- Да-а-а, только одному и удалось проломить, - Ман хлебнул портвейна прямо из бутылки, и в глазах его зажглись непривычно теплые искорки, как если бы он вспомнил что-то приятное или достойное улыбки.
- Ты меня, дружище Ман, не выдавай, тут полно всякой мрази, - Ёл поморщился и допил очередной стакан отвратительного на вкус пойла. Увы, изысканными напитками тут разжиться нельзя, а вот портвейн каким-то загадочным образом имелся в изобилии и никогда не заканчивался. Только благодаря его туманящей разум приторности удавалось не лишиться рассудка.
- Да знаю я. Только в Теневой меня, да и тебя, никто не тронет теперь. Вон как поистрепали. На мальчишку-то, поди, пораскрывали рты. А я на себя в зеркало смотрю - кому я такой нужен?
- Твое лицо уж точно лучше моей тележки, - усмехнулся Ёл, плеснув в стакан коричневой жижи из бутылки. Он не чувствовал ни малейшего дискомфорта, связанного со своей инвалидностью. Ему плевать на то, как передвигаться: на колесах или на своих двоих. Ему вообще плевать на всё. Только изредка накатывала тоска такая, что впору повеситься, вот только невозможно в этом мире лишить себя жизни - потому что нельзя лишить себя того, чего не имеешь. Вот и спасался Ёл портвейном да взаимными с Манном шуточками на тему их внешности. - А вот наш дружище Геометр таких стен настроил, что я едва прошел под шпиль.
- А как же Та за них проникла?.. - Ман приподнялся со стула, облокотившись на стол.
- Ее нет здесь...
- А где? - лицо Мана удивленно вытянулось. Конечно, он понимал, что Она могла от него укрыться, а он по незнанию - не различить её среди прочих; мог просто не почувствовать присутствия - слишком взволнован был, но вот так... Чтобы Её здесь не было...
- Так, видать, Там осталась, - Ёл вздохнул, в который раз пожимая плечами.
- Там? - карие глазки недоверчиво уставились на калеку.
- А чего, ты думаешь, мальчишка такой шальной?
- Дочертился Геометр...
Ман тяжело поднялся со стула и направился за очередной бутылкой: необходимо выпить, иначе невозможно разобраться. Уже давно он перестал хоть что-либо понимать без рюмки алкоголя. Слишком спуталось всё. Атмосфера накалялась. Ману с трудом удавалось выполнять возложенные на него обязанности. Отдых приходил только после нескольких бутылок, а похмелья не бывало никогда. Погребок 'таверны' был той тихой гаванью, где удавалось выдохнуть: никто не зайдет сюда, никто не тронет за плечо осторожно, но заставив вздрогнуть; можно просто приложить к разгоряченному лбу холодное зеленое стекло, вобрать в легкие побольше стылого воздуха - и подняться по узкой скрипучей лесенке наверх...
Ёл, воспользовавшись отсутствием товарища, достал свернутый листок. На смятой бумаге, стертой по краям и замятой по складкам, был вырисован ровный чертеж, простой и изящный - пересеченная тремя кривыми дуга, скользящая вниз, и короткая разметка.
- Все хранишь? Люди фотографии хранят, а ты чертеж? - Ман вернулся. На губах его плясало нечто похожее на улыбку, но слишком растерянную и нервную, чтобы поверить в нее.
- Так ведь... - Ёл хотел что-то сказать, но промолчал.
- Да пусти ты уже кого-нибудь. Тебе тут долго нельзя. Тут люди вообще никогда не жили, а ты уже который год... - Ман с мягким 'чпоком' откупорил бутылку, подогнул под себя ногу, садясь, и наполнил стаканы. Взгляд его выражал глубокую, но порядком уже пьяную, задушевность.
- Пока мальчишку не вернем, никак не могу. Да и Геометр не пустит раньше, - Ёл повертел в руках чертеж, помедлил и убрал его в карман. Он не смотрел на собеседника, усиленно разглядывая дверь.
- Ты душу свою оставил, ушла она. Прими новую. Отдай ей устремление - и иди в покой... Сколько ж можно? - обиженный таким упрямством Ман сматывал в жгут полотенце, которое едва не трещало в пальцах. Голос его пронизывали укоризненные нотки: - Вот и Геометра нашего до одури довел. Чудит все, чудит для тебя, а ты...
Ман умолк, вздохнул и снова приложился к стакану. Он знал мрачного калеку хорошо, даже слишком хорошо для такой неподходящей пары, как они; и Ман так же ждал обещанного Геометром Гипотетического Возвращения, как и сам Ёл. Потому и не мог обижаться или слишком уж корить своего друга за то, что сам воспринимал, как наивысшее чудо. Покачивая уже полупустую бутылку, Ман вспоминал, как Ёл впервые попал в бирюзовый дом. Странный, измученный, испуганный Ёл даже имени вспомнить не мог, словно бредил, и все говорил, что потерял свою душу и должен ее вернуть.
- Вы не могли бы...- Ирина достала из сумочки платок, приложила его уголок к нижнему веку, откашлялась, не узнавая свой голос, - вы не могли сказать нормально... я не совсем понимаю, что вы хотите сказать... Пожалуйста.
- Видите ли, - врач спокойно смотрела прямо в глаза Ирине, та терялась, сжимала губы в ниточку и сосредоточенно слушала, - этот мужчина не ваш супруг... Изначально была определена неверная группа крови. Сами понимаете, скорая помощь... Судя по описанию, нам показалось, что мужчина - ваш пропавший муж, но нет. Приносим свои извинения.
- А где же Андрей?
- Не могу знать, - Врач взглянула на часы, ей давно пора быть на совещании, а не объяснять очередной 'брошенке', что мужа её не нашли пока, и вообще всё это - дело милиции. Раздраженно вздохнув, добавила: - Идите домой, выспитесь, я уверена, как только у милиции появится новая информация, вам позвонят. Простите, мне пора.
Женщина в белоснежном халате быстро зашагала по гулкому коридору. Где-то выла сирена. Из крана в близком санузле капала вода. Кафельная плитка била холодом. Ирина прислонилась к ней спиной. Еще один шанс, еще одна надежда уничтожена вновь... А ведь уже забыла, когда точно пропал Андрей: год, или месяцев десять тому? Сердцем чувствовала, что с мужем беда, а органы правопорядка только разводили руками - нет тела, как ни искали. И вот опять... Сорвали с работы. На собрание к Володьке тоже уже не успевает. Что же делать? Как теперь жить? Вопрос пульсировал обрушившимся понимаем - мужа не вернуть и никогда не увидеть. Никогда...
- Ты пойми, - много дней втолковывал Ман пришельцу. - Теневая - мир особенный. Это не рай, не ад и даже не иной мир.
- А что, если не ад? Так не бывает, чтобы после смерти... Ну не рай же тут...
Прозванный Ёлом никак не мог прийти в себя, глядя на лиловое небо, полупрозрачную вязь арматуры и ковки, острые до уродства силуэты углов и шпилей. Всё здесь казалось Ёлу неправильным, слишком колким, слишком четким до того, что резало глаза.
- Теневая - сердцевина. Шпиль - связующая нить с тем миром, откуда ты пришел. Наш мир почти не требует управления, всё здесь послушно логике... Почти все, - поправился Ман, но тут же закашлялся и умолк на мгновение, словно собираясь с мыслями: - И всё здесь направлено на то, чтобы души, тела, устремления и сама жизнь находились в балансе. А его хранит Геометр и он же выправляет судьбы душ.
- Кто? - Ёл был изрядно удивлен. Не то чтобы он считал, что бога нет, но то, что существующий правитель носит такое дурацкое прозвище, прилично смущало толстяка. А чего не 'Архитектор' или 'Профессор', на худой конец 'Учитель', а то - 'Геометр'... Выдумают же!
- Ге-о-метр. В Теневую попадают устремления и души умерших, тут они обретают новый чертеж жизни, составленный нашим математиком, и возвращаются в известный им мир, только уже совсем иными, новыми судьбами. Геометр просчитывает пути душ скрупулезно, до крохотной доли миллиметра, прежде чем отпустить их, поэтому кое-какие души задерживаются тут дольше положенного срока. То, что твоё устремление притянуло сюда тело, вовсе не значит, что твоя душа сможет к тебе вернуться... Мне не известен ни один способ, чтобы сделать подобное. Геометр, конечно, умен, но он едва справляется с тем, что делать необходимо...
- Пусть просчитает, как мне вернуть мою, - упрямился Ёл, - Мне слишком дорого то, что я оставил!
- Ты пойми, устремления сливаются с новыми душами. Рождаются в новой жизни. И свою прежнюю душу вернуть уже никак нельзя, как бы ни была она привязана к кому-то в прошлой жизни. Такого просто не может быть. Душа получает новый график, идет по новым тропам, она не может вернуться к тому, кто уже...
- Мертв? Мертв?! К чертям эту твою теорию! Отведи меня к этому своему Геометру. Отведи. Я верну то, что любил. И если уж я попал сюда, я никуда не уйду, пока не добьюсь своего, пока не верну хотя бы кусочек своей души!
Стен, которые строил вокруг Ёла Ман, явно не хватало для того, чтобы пройти по городу без нападения нежелающих ждать решений Геометра так долго, как того требовала дотошность чертежника. Он всё чертил и чертил, почти не покидая своего кабинета, зарываясь в бумаги, ломая карандаши, выверяя подсчеты, сводя параллельные линии, высчитывая счастье, слёзы, встречи. Изо дня в день его время текло так быстро, что никто не мог заметить проносящихся лет, и в то же время так медленно, что один, играющий десятую роль замер, мог занять десятилетия. Случалось, что Геометр сутками не вставал из-за стола, но души ждали нового чертежа часы, дни, месяцы... Каждая из них рвалась к жизни настолько, что ждать еще хоть какое-то время для получения чертежа не было никаких сил. Такие души облепляли темные углы, шушукались в тишине, бормотали невнятно, сгустками энергии меняя само пространство Теневой, создавая миражи, тупики, провалы - всё, что могло бы привлечь внимание Геометра к ним. И чертежник видел - чувствовал потребности каждой из них: они вжимали его глубоко в кресло, они не позволяли спать, они стягивали время, как покрывало с трясущегося в леденящей лихорадке. А Геометр чертил. Чертил. Чертил. И всё же не успевал. Баланс нарушался чем-то, что он упускал, но времени на то, чтобы выяснять происходящее, никак не находилось. Что-то раздражающе неправильное, искривленное, ужасающее присутствовало, казалось, во всей его работе и вне её тоже. Искореженное пространство вопило скрежетом старых деревьев, но вслушиваться времени не было. Замкнутый круг. Волнение. Отложенная разумом истерика. Идеально белый отглаженный воротничок и острейшие иглы грифеля. Только в хаосе можно найти тень порядка. Только порядок разрешит хаос. День за днем, минута за минутой, чертеж за чертежом.
И нападение на сильнейшее устремление, да еще и облаченное в физическое тело не могло не последовать. Был ли график у этого тела, не было ли, почему оно оказалось здесь, не волновало желающих вырваться из Теневой. Казалось, нужно лишь объединиться, слиться с телом воедино, подчинить устремление своим установкам - и Геометр не сможет игнорировать Живого Человека в Теневой. Если их будет достаточно много, то сконцентрированной энергии должно хватить, чтобы проломить стену... Переговорщик не смог успокоить десятки разгневанных, Ёла серьезно потрепали, пытаясь ворваться в телесную оболочку, надрывая нервные окончания, стремясь сломать и подчинить отчаянно сопротивляющегося вмешательству - мужчина не смог больше ходить. Ман чудом смог удержать хотя бы часть стены и вернуться в 'таверну'. Там, в темном и холодном подвальчике, можно было не опасаться вторжения, можно пить портвейн и лечить человека, который так мечтал вернуть свою душу.
Только поправившись, перебравшись с узкой койки в кресло, неизвестно где раздобытое Маном, Ёл уже требовал научить его строить стены - он попытается снова, и его стены смогут удержать любую бурю, любой ураган. И Ман научил. Способ неприкосновенности был не сложен, нужно лишь напрячь силы тела и стремление сохранить самого себя - никто не сможет даже прикоснуться к тончайшей ткани стены: словно электрическим разрядом била она силой, не позволяя ни малейшего прикосновения. Ман объяснил, что кое-кто из людей в мире, откуда пришел Ёл, тоже умеет делать подобное. Только неосознанно. Для защиты от воздействия иных душ.
А еще уродливому невысокому человечку было интересно общаться с кем-то, кто так горячо верил в возвращение своей души. Хотя желание и абсурдное, но верить в то, что Геометр изобретет что-нибудь новенькое - а уж Ман повидал на своем веку всяких его парабол, - азартно.
И вот однажды Ёл выстроил стену и направился к Адмиралтейству. А вернулся окрыленным. Ман не знал, как же угрюму удалось убедить строптивого и обычно осторожного Геометра рискнуть, но идея блеснула новой надеждой.
И с треском провалилась, как теперь понял Ман.
А тогда, много дней назад, Ёл рассказал Геометру, что в прошлой жизни так много отдал своим жене и детям, что в их душах наверняка можно найти хоть что-то, чтобы вернуть и его к прежней жизни. Очевидно, поставленная задача заинтересовала Геометра. Он долго и хмуро смотрел на пришельца, который посмел оторвать его от дел поважнее, а затем полез сверяться с чертежом. Разыскать что-то в кабинете чертежника не представилось бы возможным кому-то, кроме него. Геометру не нужен сейф или путаные пароли - беспорядок его вещей стал лучшим в мире шифром. Потому что был беспорядком для кого угодно, кроме Геометра. Папка нашлась. Затем еще одна. Взгляд математика загорелся. Скучная необходимость избавиться от бормочущего на одной ноте Ёла превратилась в настоящее приключение - и время понеслось вскачь, одновременно вытягиваясь в длиннейшую ленту. Высчитывая день за днем, он, наконец, решил вывести теорему, которая и была провозглашена сидящему на диване Ёлу самым что ни на есть гордым и величественным тоном. Приобретая отданную объектом X часть души, материал усваивает ее в N раз больше, чем изначально дано ему в Теневой. Следовательно, излишек Y можно изъять без вреда для исходника, если тому не исполнилось в теле пятнадцати лет, когда душа окончательно сливается с телом и её график невозможно изменить.
Решили действовать незамедлительно. Только сынишка Ёла, четырнадцатилетний подросток, подходил для отделения и тянуть время не имело смысла.
Выверив все особенно тщательно, Геометр задумчиво покачал головой. Что-то было не так во всей этой его затее, снова возвращалось противное чувство тревоги, казалось, на время отступившее, однако новая теория слишком увлекла импозантного ученого, чтобы он мог позволить себе хотя бы еще один, уже практический, но эксперимент. Гипотетическое Возвращение состоялось росчерком тончайшего карандашного грифеля.
В секунду падения мальчика его душа высвобождалась и вместе с телом должна была перенестись в Теневую с помощью Циркуля. Самостоятельные способности души проникать за грани и существовать в Том мире не принимались в расчет - такого никто не мог и помыслить. Уже в Теневой душе следовало быть мягко разделенной Геометрической Правкой. Часть ее вернулась бы обратно в тело, а вторая, меньшая, передалась бы Ёлу. Вернувшийся за секунды мальчик, конечно, оказался бы в легком шоке - но рядом ведь проходили линии судьбы врача и трех спасателей, так что все прошло бы гладко. А вот возвращение пропавшего без вести несколько лет назад отца могло стать огромной радостью для семьи. Все складывалось идеально, графики подходили, пересекались, и чистота линий заворожила Геометра. Закравшейся ошибки он не заметил.
Пёс задержался. Высвобожденная душа, избавившись от притупляющей восприятие оболочки тела, мгновенно поняла, что собрался сделать Геометр: его почерком она жила уже не одну сотню лет, и чтобы остановить невозможное деление, вытолкнула мальчишку в Теневую, не отправившись за ним следом. Рассеяно глядя на рассыпающиеся линии связей, - боль, пустота, черно-белый оглушающий мир и ранящие звуки вдыхаемого людьми воздуха - тень осталась на перилах моста, в то время как мальчик оказался в мире прозрачных теней.
Растерянный Геометр отчаянно чертил и чертил что-то, но нить графика, составленного для извлечения этой души, спуталась, неестественно вывернулась и никак не приводила к той упорядоченности, что так любил Геометр.
- Не рискуй понапрасну. Никогда не рискуй понапрасну, - повторял и повторял чертежник, выводя формулы одну за другой, зачеркивая и выстраивая новую прогрессию, стараясь не упустить более ничего.
Выкрашенный бирюзой дом снова вздохнул разговором.
- Ты бы не пил, а?
- Да я немного.
- Тревожно?
- Да чего уж теперь? Тревожно. Сам затеял, а теперь и сына без души оставил.
- Так ведь ты как лучше хотел.
- А получилось что?
- А Геометр?..
- А что он? Вычертит чего-нибудь.
- Не сомневайся. Он хоть и математик куцый, но тоже не дурак.
- И что он сделает?
- Снова попросит о помощи Пса.
Глава четвертая
Пёс
Молодой человек шел к мосту. Когда-то он очень неудачно оступился и сломал ногу, теперь неверно сросшийся перелом заставлял чуть прихрамывать. Светлые волосы с редкими седыми прядями стянуты в хвост. Полы плаща развевались на ветру. Молодой человек спешил. Это было заметно даже по его сосредоточенному выражению лица - словно он считал минуты, отделяющие его от цели. Он что-то теребил в кармане плаща и беззвучно шевелил губами. Гончий не любил город. Город был шумным и диким, завязанным на бесконечном переплетении линий. Иногда Хранителю казалось, что он видит те самые линии: красные, синие, бледные и плотные, прерывающиеся и бесконечные; такое видение было лишь секундным, в мгновение стирающимся за голосами, звуками, самим течением бестолковой человеческой жизни. Гончий вздохнул и продолжил движение по одному ему понятной траектории среди извилистых потоков людской массы, заполонившей северную столицу. Люди сновали слишком быстро, суетились, входили и выходили, наполняли и опустошали, толкали и просачивались, замирали у светофоров и оживали с трелью сигнализаций. Город дышал человеческими вздохами, криками, взглядами, жестами, город внимательно следил за людьми, которые были его душой. Шаг - и Пёс ступил на мост. Еще несколько шагов - оказался на тугой его спине. Остановился и задумчиво посмотрел вслед уплывающему катерку с шумными пассажирами. Город уходил стрелкой канала куда-то далеко, пространство медленно сужалось, делая Хранителя точкой отсчета.
- А вот и ты, - душа почувствовала приближение Гончего задолго до того, как он оказался на мосту. Все души чувствовали его появление, почти все старались спрятаться от его пронзительного взгляда, почти все покорно подчинялись движениям его пальцев, почти все,.. но не эта.
- Да, - Пёс подошел, облокотился о перила моста, глядя прямо перед собой. Он не отличался многословием.
- Не хочется. Что-то недоброе может случиться, - тень говорила тихо, ни один даже самый чувствительный прибор не уловил бы вибрации звука.
- Ничего не случится, - молодой человек зевнул, не отводя взгляда от горизонта, изгрызенного крышами домов.
- Он хороший.
- Ну, еще бы, - как-то презрительно прозвучали слова хромого.
Легкая тень покачнулась и готова была вот-вот сорваться с перил.
- Прошу тебя, - лениво растягивая слова, молодой человек повторил движение тени, медленно переведя взгляд на неё. Он потянулся. Казалось, ситуация доставляла ему удовольствие. Пёс улыбался, но голос его стал опасно тихим и в то же время будто бы тугим, как натянутая тетива. - Не заставляй меня ругаться с тобой. Просто расскажи-ка мне про свой кульбит.
- Я сама не очень понимаю, как это получилось, - душа пожала бы плечами, если бы имела хоть какое-то подобие тела. Недоумение же выразилось мягким переливом тепла, излучаемого полупрозрачным размытым силуэтом.
- Не сомневаюсь, что Геометр все объяснит, - Гончий явно давал понять, что более не намерен задерживаться на мосту, он выпрямился и опустил руку в карман.
- А тебе он много чего объясняет? - душа обдала посланца холодком, любой другой поежился бы, а Пёс улыбнулся шире.
- Нет. Да мне это и ни к чему. Я просто ловец тебе подобных. Ты же знаешь, что охотник учится сам... в процессе охоты.
- Охотник. Это ты себе польстил, Пёс. Ты просто носишься туда-сюда по мелким поручениям, травишь ни в чем не повинных, кусаешься и показываешь клыки... Ты думаешь, что я боюсь тебя, но ты глубоко ошибаешься. Мне совершенно безразлично, что вы с Геометром затеяли, я знаю только то, что вы без нас ничего не стоите... Ты прямолинеен и жесток, но ты можешь пугать кого угодно, только не меня.
Хранитель едва заметно поморщился: было в этой душе что-то неправильное, слишком большое и сильное, наверное, упрямство, а впрочем, сейчас некогда об этом думать. В голосе зазвучала ирония:
- Как вы меня умиляете, право. Бестелесные - всё знаете, всё понимаете, всё видите, а стоит только попасть в оболочку, как вы становитесь тихими и непроходимо глупыми. Редкая душа проблеском вычленит что-то в понимании мира, а так... - Пёс махнул рукой, и глаза его недобро сверкнули - или это просто движение воды канала отразилось в них. - Что, вырваться захотелось? Думаешь, Геометр тебе позволит?
- Ничего я не думаю. Твоя стена не располагает к размышлениям. Правда тебе стоит задуматься о совершенстве 'охоты'. Я почуяла тебя еще до того, как ты начал стягивать стену вокруг меня, - могла и вырваться, если бы пожелала. Конечно, силки твои хороши, но кое-что не мешает поправить. Твоя сила уводит мою, но не лишает меня воли вовсе, ты об этом не думал?.. Я могла бы...
- Не хватало еще, чтобы ты самовольничала и... 'могла', - хранитель хмыкнул. - Ну-с? Мы говорили о кульбитах...
И снова воздух пришел в движение. Пёс сильнее сжал пальцы в кармане плаща.
- Понимаешь, я ведь просто...
- Тебе и пятнадцати в теле не исполнилось! - он слишком эмоционально высказался и тут же одернул себя.
- Вот потому и случилось всё.
- Ты порадовалась бы, что Геометр тебя без очереди пустил, а то шаталась бы в Теневой со своим графиком еще тыщу лет, - ступил Пёс на путь увещеваний.
- А я радуюсь, радуюсь, только делить себя не дам!
- Посмотрите-ка! - таким голосом можно как успокаивать душевнобольных, так и преспокойно вколачивать сваи: - Что это мы протестами кидаемся?
- А где это видано, чтобы душу делили?
- Видано, не видано, но если Геометр сказал...
- Вот именно! А кто сказал, что если Геометр сказал, то всё?
Холодная волна окатила Пса, и показалось, что он на долю секунды задумался: