Нет, ну надо же, какая выдалась ночь! Звезд столько, что черноты ночного неба почти не видно. Роскошный алмазный шатер великодушно раскинулся над нами. Сияющий узор на небе совсем не похож на реальный, но все равно невозможно оторвать глаз. Недалеко от созвездия Полярный Крест находится маленькое скопление звезд, напоминающее насекомое. Астрономы его называют Муха. Если видишь Муху невооруженным глазом, знай - тебя ждут перемены в ближайшем будущем. Обычно она невидима, но иногда, в особо безоблачные дни в австралийских саваннах едва угадывается треугольник, напоминающий насекомое. Мы смотрим на небо, мы смеемся, падаем почти одновременно на откидные кресла, стоящие на песчаной дорожке. Такие кресла - клеенчатые, с откидными сиденьями - обычно стройными рядами заполняют собой залы в клубах. Он обхватывает своими руками мое правое колено, слегка притягивает его к себе, и моя узкая юбка бессовестно ползет вверх. Рустам приближает свое лицо к моему и, прожигая меня своими раскосыми, смеющимися глазами, шепчет:
- Рита, пропиши Марину!
Я невольно оглядываюсь и слева, совсем рядом с собой замечаю ее, Марину Присяжную. Она так же, как и мы, полусидит в деревянном кресле, голова наклонена вперед, блеклые сухие волосы закрывают лицо, на ней светлый длинный плащ, брюки. Она будто бы спит с полузакрытыми глазами или о чем-то задумалась, склонившись вперед. Я высвобождаю ногу и одергиваю юбку.
- Ты ведь добрая девочка, - он смеется, и непонятно, шутит он или всерьез. - Пропиши Марину у себя в комнате.
Его бархатный голос и его терпкий степной запах, чернота его глаз и бесшабашность летней ночи - вот уже мне кажется, что я молода и привлекательна. Что-то мне мешает ответить ему. Может быть, то, что полтора года назад, пасмурным октябрьским утром, Марина повесилась в саду позади своего дома?
Солнечный луч щекочет ресницы - пора просыпаться. Приснится же такой бред! Сразу после небольшой утренней зарядки - обязательно надо разогнать застоявшуюся за ночь кровь - я всеми мыслями и жестами устремляюсь к книжному шкапу, а точнее к его верхней полке, где, за стеклянной дверцей, среди других альбомов пылится атлас звездного неба, привезенный в незапамятном тысяча восемьсот каком-то году папашей из Санкт-Петербурга. Было время, когда доступ в книжный шкап, а особенно, к тем книгам, которые находятся на верхней полке, детям был строжайше запрещен. Ключ от шкапа хранился в верхнем ящичке папиного стола, о чем мы с братом прекрасно знали.
Ага, вот она Муха: "Одна из титанид, дочь Океана и Тефиды, Метида была мудрейшей из всех живших богов. Когда Зевс был спасен Реей от гибели в бездонной пасти его отца Кроноса, еще юная Метида поняла, что власть рано или поздно перейдет к нему. Зевс, не вступив еще в пору зрелости, засматривался на ее, а Метида была более прагматична и помогла будущему владыке богов свергнуть отца. Она приготовила рвотную смесь из горчицы и соли; Зевс был в образе юноши-виночерпия приведен Реей на пир Кроноса. Уранид выпил отравленный напиток, и его вывернуло наизнанку - так получили свободу Посейдон и Гадес, да и их сестры. Через какое-то время Зевс вспомнил о мудрой Метиде, и она стала его первой женой. Однако счастье божественной пары было недолгим: Зевс получил предсказание, что сын Метиды свергнет его с небесного престола. Зевс сыграл с мудрой Метидой простейшую штуку: он начал наивно восторгаться способностями супруги и, в частности, умением превращаться в различных животных. Метида превращалась то в одно, то другое существо - пока не превратилась в муху - и Зевс проглотил ее!". Оказывается, созвездие Мухи, правда, существует, и действительно наблюдать его можно лишь в Южном полушарии, где-нибудь в Австралии или Перу. Там-то уж точно никогда не побываю. И оно довольно недавно открыто астрономами - в 1603 году. Первоначально называлось Пчела...
Но созвездие созвездием, а монгольская улыбка красавца Рустама Мифтахутдинова вспоминалась с неким трепетом. И все бы не так плохо, если бы речь он вел не о Марине Присяжной, женщине, сыгравшей в моей жизни одну из самых отрицательных ролей. Фу, ну и приснится же такое!
Апрель в этом году выдался теплым. Комнатную печку я уже с прошлой недели топлю один раз в два дня. Правда, меня и дома-то не бывает порой до самого вечера. Весной всегда живется радостнее, беззаботнее, ведь вот, пережили же зиму с ее морозами, теперь будет легче, а скоро майские праздники, а потом лето, и летом обязательно случится что-то необыкновенное.
Однако сегодня день не задался с самой ночи, с этого нелепого сна. У меня есть такая примета: если с утра случается три каких-нибудь неприятности, то и днем все пойдет не так. Сегодня с шести часов, с момента, как я проснулась, только два события успели омрачить начало дня. Во время завтрака я пролила молоко на подол юбки. Юбок у меня не очень много, а если честно сказать, то и вообще одна. Я долго рылась в комоде, прежде чем выкопала ту, давнюю, что носила еще в театр. Она немного узка, коротка. Мне в ней неудобно, но делать нечего - другой нет, вот и пришлось переодеваться. А вторая неприятность случилась уже при выходе: когда запирала дверь своей комнаты, ключ заело в замке, и я провозилась дольше обычного, что неизбежно обрекло меня на встречу с Клавдией Анемподистовной, энергичной и всезнающей жиличкой из пятой комнаты, не упускающей случая поупражняться на ком-нибудь в своем красноречии. Благодаря злополучному ключу, нынче жертвой ее остроумия стала я.
- Ой, Риточка, доброе утро! Какая же у вас юбочка симпатичная. Только не стоит такую юбочку на занятия в клубе надевать, слишком уж она вашу попочку обтягивает. Вы ведь уже не девочка и не в театре работаете, а с детьми занимаетесь. Какой пример подаете подрастающему поколению! Могут не понять.
Клавдия Анемподистовна вообще-то незлая женщина, и все, что она говорит, она произносит от чистого сердца, с искренним желанием помочь. Когда-то у нее была семья: муж, дочка и сын. Сын погиб в гражданскую, а дочь пропала, как будто и не было. Муж, всю жизнь прослуживший ассенизатором и изъездивший вдоль и поперек на своей лошаденке весь наш городок, в конце концов, спился. Клавдии пришлось пойти работать в заготконтору уборщицей. После того, как ее муж в пьяном угаре спалил их небольшой домик и сгорел сам, Клавдия Анемподистовна как работница госучреждения и вдова получила в нашем доме комнату - бывшую мою детскую. Я обычно не реагирую на ее въедливые замечания, но сегодня после жуткого сна и поисков юбки у меня тоже настроение не из лучших.
- Спасибо за совет, Клавдия Анемподистовна. Я обязательно учту. Только театр - не завод, там не работают. На театре служат.
Я наконец-то повернула ключ в замке и понеслась вниз по лестнице через две ступеньки, стараясь не вслушиваться в ядовитое кудахтанье, доносящееся сверху. Я наперед знаю все, что соседка может мне сказать: я должна быть благодарна нынешней власти за то, что меня не расстреляли, а позволили жить с нею в доме, построенном моим дедом, сцена не для таких бездарностей, как я, там меня уже давно забыли, еще надо посмотреть, куда мой муж делся, и вообще я артистка из погорелого театра. Я уже пожалела, что ответила ей, надо было буркнуть что-нибудь вроде "здрассть" и поскорее ретироваться. Хлопнув дверью, когда-то, в прошлой жизни, называвшейся кухонной, я наконец-то окунулась в уже почти сухой апрельский воздух. Наша потемневшая к весне поленница совсем истаяла. Какие странные мысли лезут в голову по утрам! Вот сейчас вдруг стало жалко всех этих березок, сосенок и ёлочек, которые ежегодно тысячами погибают в печках, чтобы отопить чей-то быт и навеки превратиться в дым. Благородная миссия простого дерева?
Уход из театра, так некстати помянутый с утра Клавдией Анемподистовной, я действительно переживаю очень болезненно и вспоминать все, что с ним связано, до сих пор еще больно. Первое время, когда шла на работу в Клуб имени 10-летия Октябрьской революции, КОР, где веду кружок художественного слова, я даже обходила стороной Дом Революции, бывший Народный дом, где с недавнего времени располагается городской театр. Но сегодня я безнадежно опаздываю, поэтому мне даже не приходится ускорять шаг, проходя мимо театра, как я это делаю всегда, и даже ранним утром, когда в театре еще никого нет. Опустив глаза, я почти бегу по тротуару. Снег на улице быстро стаял, деревянные мостки совсем просохли и радостно, вроде как по-летнему, скрипят под ногами. Я спешу на работу, стуча каблучками по доскам, и прогоняя из головы приснившийся под утро кошмар. Вдруг чувствую, как моя туфля будто приросла к доске. Я пытаюсь вырвать ее, но босая ступня летит вслед за телом, я едва удерживаюсь на ногах и понимаю, что каблук прочно застрял между досками. Уже давно рассвело, и из служебного входа театра очень хорошо видно, как я, прыгая на одной ноге, пытаюсь вытащить туфлю из мостков. Каблук безнадежно испорчен, и если вторую юбку мне сегодня удалось найти в старых, еще с театральных времен оставшихся, запасах, и не без усилий натянуть ее на располневшие бедра, то с обувью все обстоит гораздо хуже. Достать приличные туфли практически невозможно. Вот оно, третье несчастье. Каждый раз, угодив в полосу неудач, я впадаю в глубокое уныние и проклинаю все на свете. Сколько же можно меня испытывать на прочность!
Я одинока, не богата, не так красива, как хотелось бы, и не слишком удачлива. Я была бы счастлива оставаться актрисой, но театр не хочет меня больше. Я хотела бы быть любящей женой, но теперь это уже, наверно, невозможно. У меня нет детей, если не считать членов кружка художественного слова. Мои воспитанники, учащиеся школ ФЗУ, иногда называют меня "Рената Владимировна", но все остальные всю жизнь кличут Риточкой. Именно так, не Рита, не Ритка, не Рената, а Риточка. Я не понимаю, почему я не Рена, не Ната, а Риточка, но так повелось у нас в семье, так и осталось на всю жизнь. Мое имя можно трактовать двояко: в православных святцах "Рената" значит "возрождающаяся", но в современном календаре оно расшифровывается как "Революция-Наука-Труд". Вот так вот.
Сегодня у нас генеральная репетиция. Через два дня, на концерте в честь Дня Рождения Ильича, наш кружок представит четыре номера - два художественных чтения стихов о Ленине, одну инсценировку и литмонтаж. Литмонтаж у нас получился особенно хорошо. Когда я нашла в газете новое стихотворение Демьяна Бедного "Неизлечимый" и решила просто для массовости разложить его на всех участников нашего кружка, думала, что это и останется просто нашим учебным материалом, но, как ни странно, именно эта затея стала удачей моего коллектива. Если двадцать второго "Неизлечимый" будет иметь успех, то покажем его и на первомайском торжественном вечере. Жаль только, что учатся мои чтецы в разные смены, приходится репетировать утром и вечером, а свести массовое чтение получается только в выходной, то есть двадцать второго утром, перед самым выступлением.
- Рената Владимировна, а у нас беда - Федор Говоров заболел. А он же "Родное имя" Светлова должен читать. Что делать будем?
Такими свежими новостями почти перед каждыми праздниками меня встречает наша староста, Фенечка Субботина. Ничего другого после всех утренних происшествий я сегодня и не ожидала. Интересно, кончатся когда-нибудь эти сюрпризы?
- Фенечка, во-первых, доброе утро. А во-вторых, ничего страшного. Если Говоров не поправится до воскресенья, снимем номер. Фаина, а почему вы сегодня утром, а не с основным составом?
- Я и вечером приду, Рената Владимировна, - уклончиво ответила она.
Я была уверена, что Федька Говоров "поправится" до воскресенья, но выпускать на торжественный концерт его нельзя. Надо сначала разобрать его на общем собрании коллектива. Уж слишком часто он стал "болеть" по два-три дня.
- Риточка Владимировна, я хотела сказать... А можно я...? Я знаю слова.
- Фенечка, не слова, а текст. Давайте попробуем. Сразу после разминки. А пока - все на сцену. Встаем, как всегда, в шахматном порядке, чтобы я видела всех, и начинаем.
Разминка проходит буднично и скучно. Правда, так бывало не всегда. Как-то раз, в первый месяц моей работы в клубе, во время разминки произошло забавное недоразумение. Мы занимались дыханием, имитируя колокольный звон, когда в зале вдруг появился Лейба Саадокович Шехтман, директор клуба. Он подошел к рампе, постоял, переминаясь с ноги на ногу, будто пытаясь повторить наши движения, затем развернулся и быстрым шагом удалился. После репетиции вызвал меня к себе и долго внушал, что на фоне проведения антирелигиозной пропаганды мои пристрастия к колокольному звону и насаждение любви к нему у подрастающего поколения недопустимы. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда еще живо в памяти было собрание в драмтеатре, на котором меня и моего мужа клеймили позором. В общем, я здорово напугалась и пообещала, что впредь буду подбирать тексты с идеологической направленностью. От упражнения пришлось отказаться. Разминку мы с тех пор проводим почти без текста, а Лейбу Саадоковича в ноябре прошлого года арестовали - оказался сионистом и английским шпионом. Вот и сегодня ребята минут двадцать работают над дыханием, голосом. Понимаю, что двадцать минут мало, но устают быстро, а потом их не собрать.
- Всем спасибо. Субботина - вперед на площадку. Остальные - пока в зал.
Интересно, зачем Субботиной вдруг приспичило заменять Говорова? Кому и что она хочет доказать? Фаина вышла на середину сцены, немного подалась всем телом вперед и красивым низким голосом начала:
Имя Ленина снова и снова
повторяет великий народ,
и, как самое близкое слово,
имя Ленина в сердце живет.
С Говоровым мы разбирали стихотворение: разбивали на части, искали смыслы, нюансы, выстраивали интонационную кривую. Я уже привыкла к Фединому исполнению, но сейчас я слышала нечто новое, необычное и прекрасное. Эта девчонка непонятным образом брала за душу и выворачивала ее наизнанку. Кто научил ее, и можно ли научить этому? Я смотрела, слушала и невольно завидовала ей: ее голосу, ее умелым паузам и интонациям, ее красоте и юности, всему тому, чего у меня, надо признаться, не было. Да, эта девчонка далеко пойдет, если будет стараться, и если повезет ей, конечно.
Что ж, будет Говорову урок - выведу его из всех номеров и поставлю вопрос об отчислении из кружка. Хорошо, что он не занят в массовых номерах: в сценке из пьесы "Любовь Яровая" и литмонтаже. Сценка из "Яровой" - самое неудачное мое творение, но начальству она нравится, поэтому сейчас мы вынуждены ее снова реанимировать. Исключительная сложность этой операции состоит в том, что все участники сценки придут только вечером, поэтому утром мы с двоими ребятами репетируем "на пальцах" - то есть не выходя на сцену, а вечером я выхожу сама на площадку и читаю текст за Швандю и Колосова. И остается только воскресное утро, когда мы сможем свести весь отрывок целиком.
Боковым зрением замечаю в первой кулисе бессменного секретаря директора, Раису Евгеньевну. Она делает какие-то пассы руками, пытаясь привлечь мое внимание.
- Риточка, после занятия не уходите домой, в два собрание педагогического состава. Будем обсуждать организационные моменты предстоящего праздничного концерта, - шепчет мне громким шепотом Раиса Евгеньевна.
Хорошо, не уйду. Пообедаю в фабрике-кухне, отдохну в парке, если успею.
Сегодня собрание, или педсовет, как по-модному его называет наш новый директор, затянулось допоздна. Руководители кружков, довольно равнодушные, когда речь идет о планах на год или утверждении сметы, становятся очень активными в момент составления программы сводных мероприятий. Всем хочется занять себе место в первой десятке номеров, чтобы выступив еще до антракта, поскорее "отстреляться" и вернуться домой хотя бы не за полночь. Нет ничего хуже этих часов ожидания во время концерта, когда твои воспитанники болтаются без дела, валяют дурака и, в конце концов, забывая, зачем пришли, могут сотворить какую-нибудь глупость. А потом по клубу бегает завхоз и ищет того, кто разбил лампочку в мужском туалете.
Но вот программа составлена, все равно кому-то придется быть последним, и он смиряется со своей участью, утешая себя тем, что на сладкое всегда оставляют самый лакомый кусочек. Уже давно стемнело, когда мы расходимся по домам. Вообще-то я часто пропадаю в клубе с утра до вечера, ведь после бегства мужа и матушкиной смерти дома меня не ждет никто, кроме мрачных мыслей.
Улица Железнодорожная(никак не могу привыкнуть к новому названию), бывшая Духовская, знакома мне с детства. На Духовской, у самой монастырской стены жила моя бабушка - мать моего отца. Она давно умерла, еще до революции, а ее домик снесли, когда ломали старинную монастырскую стену, расширяли улицы. Снесли и некоторые другие дома, мешающие проезду транспорта. А я иногда, проходя по Железнодорожной, особенно поздно вечером, когда нет ни лошадей, ни машин, и не слышно людских голосов, закрываю глаза, и мне кажется, что вот сейчас мимо меня проплывает давно сгоревший двухэтажный дом с кружевными наличниками, где на подоконнике в крайнем окне всегда сидит маленькая черная собачка и прижимает уши от удовольствия, и виляет хвостом, когда я улыбаюсь ей через стекло. А возле Екатерининской церкви, чуть ближе, бабушкин домик в три окна, калитка, яблоневый сад. В сентябре весь дом наполнялся запахом яблочного варенья, который держался и в зимние морозы. Я любила приходить сюда, несмотря на то, что здесь надо было тихо себя вести. Бабушка была строгая, она воспитывалась в церковной семье - семье служителей культа, как сказали бы сейчас - и сама вышла замуж за протоиерея. И все в этих местах было церковное, старинное, степенное. Мне нравилось слушать бабушкины рассказы о монастыре, святом Галактионе, похороненном на берегу речки Содемы, о бабушкиных поездках по святым местам, а, слушая рассказы, перебирать крестики, ладанки, просвирки. А еще по вечерам, когда к бабушке приходили ее подруги, бывшие прихожанки отца Артемия, ее покойного мужа, мы все вместе сидели за круглым столом, пили чай из синих фарфоровых блюдечек с сахаром вприкуску, и я, затаив дыхание, внимала их воспоминаниям о том, каким был наш город раньше, в незапамятные времена, какие люди жили на знакомых мне с детства улицах, какие чудеса происходили в домах с резными наличниками на окнах и как однажды в нашей речке выловили двухметровую белую рыбицу, а сразу после этого в Заречье случился страшный пожар, и как ночью над сгоревшими домами парили прозрачные и призрачные, как ангелочки, души сгоревших людей. Бывало жутковато и приятно сидеть в бабушкиной гостиной и в потрескивании угольков в голландской печи угадывать знамения из прошлого.
Вдруг в вечерней тишине я услышала громкое отчаянное мяуканье. Я открыла глаза. Смеркалось. Я поежилась, в апреле к ночи становится зябко. Писк - или плач - раздавался все громче, но я никак не могла понять, откуда он исходит. Казалось, что отовсюду - и из-под крыльца дома напротив, и с балкона на той стороне улицы, и из полуоткрытой двери сарайки. Я петляла с одной стороны улицы на другую и обратно, а незримый детеныш рыдал все отчаянней. И вот, когда я совсем уже замороченная, решила идти дальше, я вдруг увидела у стены Екатерининской церкви, закрытой пять лет назад, едва барахтающийся черный комочек. Показавшийся сначала котенком, при ближайшем рассмотрении комочек оказался щенком примерно двухнедельного возраста, слепым еще. Не поднять его было невозможно, но прижав к себе вдруг замолчавшего в тепле собачьего ребенка, я подумала, что ему сейчас надо найти мать, которая могла бы не только выкормить его, но и согреть. Всю дорогу домой я лихорадочно соображала, как решить эту проблему - даже мимо театра, где только что окончился спектакль, проскочила, не заметив, - и только на последнем повороте, почти у самого дома вспомнила, что у Яковлевых с первого этажа кошка недавно родила котят. Не заходя на нашу лестницу, мы с уже уснувшим у меня на руках щенком направились на первый этаж. Нельзя сказать, что Людмила, хозяйка кошки, обрадовалась моей просьбе. Скорее всего, она побоялась, что я подброшу найденыша насовсем, и тогда помимо своих троих котят им придется пристраивать еще и это лохматое чудище. Я заверила, что через две недели заберу малыша. Его подложили в корзину к Мусечке, и она, сначала немного удивившись прибавлению семейства, наконец обнюхала новую мордочку, слегка вздохнула и принялась вылизывать спинку сразу присосавшегося к ее животу "гадкого котенка". Честно говоря, я не очень пока понимала, как я смогу держать у себя животное. Когда я была ребенком, у нас была собака. В то благословенное время в нашем доме не жили чужие люди. Первый этаж занимала папашина лавка, а семья - мамаша, папаша, старенькая бабушка, я и двое моих братьев - жили на втором этаже. Белого пса в рыжих пятнах приманил как-то мой старший брат. Назвали его Рыжиком, и жил он в будке на дворе. В те времена как-то не принято было держать собак в доме, поэтому и Рыжик наверх никогда не поднимался. Он встречал хозяев, радостно повиливая хвостом и утыкаясь розовым носом в руки. Вообще пес был безобидным и ласковым. Его все любили, недолюбливала только наша кухарка за то, что он лаял на тех чужих, что проникали в дом через двор. На посетителей лавки, входящих с улицы, Рыжик реагировал спокойно.
Так давно это все было, что кажется совсем нереальным. Я вернулась домой в конце двадцатых, когда бабушки и папаши уже не было в живых, лавка превратилась в какую-то непонятную, никому ненужную заготконтору, дом заселили чужие люди, а мамаша с Митей, моим младшим братом, жили здесь, в столовой комнате на втором этаже. Вместе с ними поселились и мы с мужем, отгородив себе правую часть с угловым окном. Закончив семь классов, Митя уехал в Москву, давно не пишет. Мамаши вот уже четыре года нет в живых. Мужу после увольнения из театра, где он служил режиссером, и исключения из партии пришлось спасаться бегством. Мы все боялись его ареста. Я не уехала с ним, потому что на тот момент была нужна тяжело больной мамаше. После ее смерти я осталась совсем одна в комнате, где мы только что ютились вчетвером. Милый, ласковый Рыжик безвозвратно затерялся в потоке времени.
Утром первого мая, в Международный день солидарности трудящихся, на пороге моей комнаты возникла Танечка, дочка жилички с первого этажа, хозяйки Мусечки. Девочка протянула мне картонную шляпную коробку.
- Вот, заберите себе, пожалуйста. Мама сказали, что он уже вырос. Кошка ему больше не нужна. А еще он так больно кусается! - и, видимо, испугавшись, что кусачего черного я не возьму, поспешно и серьезно прибавила:
- У него зубки режутся. Скоро перестанет кусаться.
В коробке мирно посапывал уже заметно подросший пуделек. Как только коробка оказалась в моих руках, девочка, не дожидаясь ответа, развернулась и побежала вниз. Пуделек открыл глаза, приподнялся на передних лапах и зевнул, показывая во всей красе розовую в черных пятнах пасть. Оказавшись в моей комнате, он легко выбрался из коробки, первым делом сделал небольшую лужицу у порога и занялся исследованием незнакомой местности. Он действительно здорово вырос и хорошо держался на ногах. Я постелила старый шерстяной платок около печки и поставила рядом блюдце с молоком, в которое он тут же залез мордой и передними лапами. В конце концов, с лаканьем из блюдца мы кое-как справились, труднее было уговорить его улечься спать на подстилке без материнского тепла. Щенок скулил, наворачивал круги по полу, пока окончательно не устал и не уснул посреди комнаты. Мне пора уходить, первомайский концерт начинается в пять. Я поставила круглую коробку, в которой его принесли, около печки, застелила дно шерстяным платком, уложила щенка на платок, на всякий случай оставила ему молока, заперла дверь и ушла на первомайский концерт.
Торжественная часть затянулась на целых три с половиной часа. Я слонялась по полупустым коридорам и помещениям огромного, недавно построенного Клуба имени 10-летия Октябрьской революции, умирая от скуки и тревоги за маленькое существо, оставленное дома. Впервые за долгие месяцы одиночества меня дома кто-то ждал, и это добавляло немало хлопот. Мои подопечные в гримерке под сценой почти в прямом смысле слова сходили с ума: носились друг за другом, кидались комками из бумаги и грязными тряпками, ходили на руках. Однажды, зайдя к ним, я застала их за игрой в подкидного. Они, правда, постарались спрятать карты, а я сделала вид, что не заметила.
Правда, прятали от меня не только карты: из-за широкой спины Савелия Кирсанова предательски выглядывал кусок рукава очень уж знакомой, черной бархатной куртки.
- Федор Говоров, выйдите, пожалуйста, из укрытия! - скомандовала я. - Нам с вами давно поговорить надо.
Карты я оставила без внимания - принимать меры не хотелось, да и жаль ребят! Могли бы выходной день провести повеселее. А вот Говорова давно пора вызвать на откровенный разговор. Я позвала его в студию, чтобы поговорить один на один. Может, его кто-то обижает в кружке? Мы знакомы с Говоровым давно. С его матерью мы учились вместе в гимназии, и когда случайно встречались на улице, надолго останавливались и болтали обо всем. Маленький Федя крутился под ногами, путаясь в маминой юбке. Сколько его помню, он всегда мечтал стать артистом, но отец Федора, инженер-путеец, заставил сына идти в железнодорожный техникум. Мне было жаль мальчика, поэтому я, в очередной раз встретив Лялю Савину, пригласила ее сына в свой коллектив. Федя очень талантливый мальчик, и поначалу я не могла нахвалиться на него. Но потом оказалось, что он до ужаса своенравный. Если ему не нравилось то или иное произведение, он не говорил об этом, работал над текстом добросовестно, а потом вдруг не приходил на генеральную репетицию, и номер был снят. Так случалось пару раз, но сегодня моему терпению пришел конец.
- Федор, ты мог сказать сразу, что не будешь читать стихотворение? Сказать честно, что оно тебе не нравится. Зачем ты так поступаешь?
Он молчал и смотрел в пол.
- Театр - искусство коллективное. Можно быть гениальным художником и писать картины где-нибудь на чердаке в полном одиночестве. Можно творить музыку наедине с фортепиано, но нельзя создать спектакль в одиночку. В театре в первую очередь надо уметь чувствовать партнера, уметь думать о других людях, находящихся с тобой на сцене, и о тех, кто не виден зрителю, но тоже вложил немало труда в создание спектакля - о режиссере, о художниках, о костюмерах, осветителях, музыкантах в оркестре. Именно это в вас и хочу вложить. Это - основа театра. Умение сосуществовать и круглосуточная работа над собой. Я не права? А? ну скажи, как ты считаешь? Ты не хочешь со мной разговаривать? По-моему, я не сделала тебе ничего плохого. Ты можешь, конечно, ничего не говорить, но я должна, как это ни обидно, сказать, что не могу больше на тебя положиться, и поэтому вынуждена исключить тебя из членов кружка.
Федор покраснел, часто-часто задышал, но не проронил ни слова. Я встала из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
- Рената Владимировна, все совсем не так, как вы думаете. Да только вы ведь все равно мне не поверите.
- А ты все-таки попробуй поговорить со мной. Может, я смогу понять тебя. Давай пойдем в буфет, выпьем чаю или воды, а?
Федор вроде бы поднялся идти вместе со мной, но дойдя до буфета, вдруг резко остановился:
- Ладно, Рената Владимировна. Всё я понял. Не бывать мне артистом, да и вообще... Домой я пойду.
Он развернулся на толстых кованых каблуках и пошел быстрым шагом прочь. Мне стало не по себе от нашего разговора, от его неожиданного окончания, от этих удаляющихся по паркетному полу шагов. Плохой я педагог, не смогла найти подход к мальчику!
Наконец-то торжественная часть завершилась, в фойе зашумели голоса, в буфете выросла очередь, и минут через сорок, когда все пирожные были съедены, чай, вино и нарзан выпиты, начался концерт. Вот тогда-то я по-настоящему возликовала, что руковожу не танцевальным ансамблем, а кружком художественного слова. Чтецов всегда выпускают в начале концерта, так сказать, в торжественной его части. Наши номера были - первый, третий, четвертый и восьмой. В десять мы были свободны. Вообще-то по негласным правилам клуба ждать надо до конца концерта, ведь тогда из клуба выйдет много народу, и идти домой будет не так страшно. Однако мы втихаря часто нарушаем эту традицию. Все мои воспитанники живут недалеко, за некоторыми девочками пришли родители. Когда мы после восьмого номера, разгримировавшись и переодевшись, собрались в нашей студии, я увидела пятнадцать пар умоляющих глаз - отпустите нас, пожалуйста! Честно говоря, я сама торопилась домой, поэтому не очень долго сопротивлялась. Мы разбились на группы по трое-четверо, я попросила немногочисленных родителей и наших парней, чтобы девочек обязательно доставили до дому. Свою группу из троих ребят я отправила вперед, обещая догнать после сдачи помещения под ключ. Где-то без пятнадцати одиннадцать я покинула здание клуба. Концерт был в самом разгаре.
Очутившись на улице, я вдруг поняла, как же я устала! Ребята шагали по пустынной улице втроем, их смех и шутки доносились до меня. Я подумала, что подойди я к ним, они замолчат, смутятся. Догонять мальчишек не стала, люблю пройтись одна и почему-то с детства не боюсь пустынных улиц. В окнах домов еще горят редкие огоньки, а в ночном воздухе сильно пахнет черемухой. Холодает резко к ночи, как всегда весной. Гулко раздаются мои шаги по деревянным тротуарам. В Екатерининской церкви, около которой я нашла своего щенка, кажется, идет служба: горят свечи, движутся тени в стрельчатых окнах, слышна приглушенная музыка... Бог мой! Какая служба! Ведь церковь уже лет пять как закрыта! Я слышала, что в церквях сейчас размещают ссыльных кулаков с Украины. Может, здесь теперь тоже общежитие? В моем любимом Благовещенском храме, в том, где меня крестили, где я принимала причастие, в храме, который снился мне по ночам в далеком Петрограде, теперь живут переселенцы. Там по ночам плачут дети, стонут старики. Этой зимой многие из них умерли от переохлаждения. Зачем их сослали сюда? Почему после раскулачивания нельзя было оставить в родных местах? Они не любят наш город, да и за что им его любить? Я конечно же понимаю, что эти чужие люди, не принявшие революцию, достойны порицания, но наказывать голодом и холодом детей, по-моему, жестоко. А свой родной храм, какой бы атеисткой я ни была теперь, я очень любила. Мне его не хватает. Мне нужен запах ладана, встречающий прихожан, мне нужно тихое песнопение нашего хора, проповедь седого, как святитель Николай, отца Иоанна, его мудрая улыбка сквозь бороду. Перед самой революцией он был уже очень стареньким, но как бы ни уставал после службы, отец Иоанн всегда надолго оставался в храме, выслушивал каждого страждущего, давал совет. До сих пор помню его слегка картавое: "А ты смирись. Смирившись перед матушкой, и перед Богом смиришься. За смирение воздастся. Да и матушку почтишь. Она ведь тебе добра желает". Даже луч солнца, прокравшийся сквозь окно в куполе и попавший на огромный карий глаз святого Пантелеймона, мне нужен сегодня. Каким бы наивным ни казался мне, взрослой женщине, "опиум для народа", он все-таки сладок и пахнет детством!
Подойдя ближе к Екатерининской, увидела огромный замок и доски крест-накрест на массивных церковных воротах. Конечно же пусто. Показалось.
Вот я и дома. Первым делом придирчиво оглядываю помещение, чтобы оценить ущерб, возможно нанесенный мне мелким бесом, но не нахожу ни следов разрушения, ни самого детеныша. Господи, где же щенок?! Я заглянула во все уголки моей комнаты, обнаружила кучу всякого утерянного хлама, наткнулась на целые острова мусора и пыли - надо будет завтра прибраться! - но щенка нигде не было. Может, он выскочил, пока я возилась у двери? Я выглянула в коридор, поискала на общей кухне, где жиличка из шестой комнаты до сих пор кипятила белье.
- А, Ритуль, это ты? Я думала, Клавка опять свой нос сует. Как надоела постоянными нравоучениями! А попробуй скажи что, намаешься. Стукачка чертова!
- Гуля, ты моего щеночка не видела? Жаль. Куда подевался, подлец? У тебя кипяточком случайно не разжиться?
- А что ж нет? Все равно плиту топлю, так заодно и чайник согрела. Пей на здоровье! Только здесь, на кухне. Уж не побрезгуй, составь мне компанию.
Некоторое время мы, пристроившись на табуретках у окна, посплетничали о соседях. Досталось и Клавдии Анемподистовне - это уж в первую очередь! - и барышне Перегудовой, машинистке заготконторы, расположившейся на первом этаже, в бывшей папенькиной лавке, за ее толстые ноги и постоянный запах пота, и Яковлевым из седьмой комнаты. Федор Яковлев, работник НКВД, молодой и статный вдовец с тремя детьми, заселился в наш дом в феврале прошлого, тридцать третьего, года. Примерно через полгода по вечерам и ранним утрам по нашей лестнице стала тенью шмыгать худенькая черноволосая девчушка. Она возилась с яковлевскими дочками и сыном, носила им какие-то вкусно пахнущие баулы, а в сентябре Федор и Людочка сыграли скромную свадьбу, и она поселилась у него уже на правах законной супруги. Седьмого ноября мы, как обычно, после демонстрации собрались все на нашей коммунальной кухне: пекли пироги из поставленного с раннего утра теста, варили картошку и выпивали, конечно. Людочка разоткровенничалась и рассказала, как, будучи совсем юной девочкой, она влюбилась в молодого баяниста Федю, но он ее не замечал, а через некоторое время стало известно, что Федор женится на какой-то Татьяне, приехавшей из Костромы. Молодая жена оказалась больной, но смогла родить мужу троих детей. Когда младшей, Танечке, исполнился всего месяц, ее мать внезапно умерла. "Это все оттого, что девочку назвали именем матери - вот малютка и выжила старшую Таню!" - откровенничала Людмила. А она, Людочка Голубева, ждала его все это время, смотрела на его счастливую семью со стороны и верила, что на ее улице тоже наступит праздник. И вот наконец-то пришло ее время. Она знала, что так будет. Дочь цыгана, она умела гадать и могла сглазить. Наши жилички поговаривали, что Людочка всегда добьется своего. Ее немного побаивались и старались не задирать. Но, что ни говори, а яковлевской кошке я теперь благодарна...
После кружки горячего кипятка меня стало клонить в сон. Только сейчас я поняла, как устала. Сил едва хватило, чтобы разобрать постель, раздеться и рухнуть спать.
Мне снились странные сны о красивых городах и роскошно одетых людях, праздно гуляющих по морской набережной где-то в субтропическом порту.
В семь утра я проснулась, и первое, что я увидела после потолка и абажура, был черный пуделек, виляющий хвостом и легонько поскуливающий около моей кровати. Когда он заметил, что я открыла глаза, его хвост начал описывать круги, изображая воронку.
- Где же ты ночью пропадал? - вылезла я из-под одеяла. Он искоса посматривал на меня своим черным глазом. Второй, правый, скрывала челка. "Может, залез куда-нибудь под кровать или за печку да и слился с темнотой. "С такой расцветкой немудрено", подумала я.
Через две недели щенок заметно подрос. Я назвала его Мишкой за повышенную лохматость и степенный нрав, да только на свое новое имя он не откликался. Я терпеливо ждала, полагая, что он еще мал и когда-нибудь привыкнет, и продолжала упорно обращаться к нему по имени. Как-то раз я развешивала белье во дворе. Мишка резвился около таза с выстиранными тряпками. Я редко выношу белье во двор, обычно сушу дома, за что соседи меня считают странной барыней. Когда я впервые услышала это "барыня", не поверила, что говорят обо мне, а потом привыкла.
- Тетя, а это тот щеночек, что у нашей Муськи жил? Какой большой стал!
Мишка пыхтел, сопел и отчаянно вырывался из рук толстого карапуза лет трех с первого этажа. Я аккуратно высвободила детеныша и поставила на землю, а потом улыбнулась мальчику:
- Здравствуй. А ты любишь свою Муську? Она вон какая молодец - столько детей воспитала!
- Да, - в глазах малыша засветилась гордость, - даже щенка. А как его зовут?
- Мишка. Только он не знает об этом.
Мальчишка засмеялся и громко позвал:
- Миша! Миша!
Щенок, погнавшийся было за первой весенней бабочкой, сначала сел на толстый зад, затем развернулся и побрел на зов. Я не поверила своим глазам. А он, как ни в чем не бывало, подошел к мальчику, задрал мордочку и завилял хвостиком.
- Ничего себе! А ко мне не идет. Мишка! Видишь, никакой реакции.
Мальчишку это позабавило.
- Миша! Миша! - кричал он и бегал по лужайке, а щенок гонялся за ним.
Даже обидно. Почему же он не откликается, когда я его зову? В конце концов, я его нашла, я его кормлю, ухаживаю за ним, а он! Ревность обуяла меня. Я подхватила мелкого беса под живот и удалилась с ним домой. В комнате я дала волю своим чувствам:
- Как тебе не стыдно! Вот все вы, мужики, такие - любишь вас, заботишься, ночи не спишь, а вы! Увидал какого-то пацаненка и айда! "Мифа, Мифа" - передразнила я беззубого соседа.
И - о, чудо! - мое черное чудовище приподняло одно ухо, потом мордочку, вылезло из своего угла и степенным шагом направилось ко мне.
- Мифа? Значит, Мифа?
Щенок наклонил голову вбок и умильно уставился на меня лукавыми черными бусинками.
- Ах, так ты у нас Мифа! Не Миша, а Мифа, да?
Он сидел у моих ног и преданно смотрел мне в глаза. Ну что ж, Мифа так Мифа... Я дала ему кусочек маслица и отправила на место.
Двадцать третьего мая, в день моего ангела, я была откровенно рада, что у меня появился новый жилец. Дело в том, что по старой семейной традиции я не отмечала день рождения и даже долгое время точно не знала, какого числа я появилась на свет. Вся семья: отец, матушка, обе бабушки, Митя и крестная, поздравляли меня с Днем Ангела. Ренат в городе немного, может быть, даже я одна, поэтому двадцать третьего мая особого ажиотажа, как, например, тридцатого сентября, в день Веры, Надежды, Любови и матери их, Софии, в городе не наблюдалось. Но в последнее время стало модно справлять именно день рождения, и как-то так получилось, что коллеги и немногочисленные друзья меня поздравляют восемнадцатого мая, неизменно интересуясь, сколько же мне "стукнуло". Чаще это происходит в клубе: сначала мы пьем чай с моими воспитанниками, а позднее приходят взрослые: секретарь Раиса, художник Клим Эткинд и супруги Лавровы, мои бывшие партнеры по сцене. В этот раз мы просидели дольше обычного, вспоминали былые времена, выпили немного, потом театральные проводили меня до дома. Но сегодня, в день святой великомученицы Ренаты, только мой праздник. Свой день ангела я всегда отмечала дома, в кругу родных. С каждым годом этот круг становился все уже и уже, и последние четыре года я сижу в этот день одна, пью вишневую наливку и плачу. Но сегодня у меня есть собутыльник. Правда, пить я ему не дам - Мифа будет употреблять печенье, размоченное в молоке, - но пообщаться мы сможем. Он сидит на стуле рядом со столом и, кажется, внимательно слушает о том, какие роли я все еще хотела бы сыграть, и как беспощадно театр входит в жизнь, и задерживается в ней навсегда, как я пыталась его вытравить, о том, что я не люблю свою работу, но места себе не нахожу, когда я не в клубе. Возможно, если бы эта драматическая студия так не напоминала театр, мне было бы легче. Я постоянно говорю о художественной самодеятельности как о профанации искусства, о своем желании уйти, уехать, искать счастье где-то, но каждый день встаю и иду к своим ребятам, как привязанная. Щенок слушает мои бессвязные речи, наклонив голову набок, и будто улыбается. Ну конечно ему надоело, и мы идем гулять.
Мифа уже знает это слово и радостно подпрыгивает, поднимая передние лапы, пока я надеваю кофту, парусиновые тапки и берет. Мифе ошейник и поводок не нужны, он обычно держится рядом со мной, только изредка отбегая по своим собачьим делам. Сегодня же Мифа, оказавшись за порогом дома, быстрым шагом потрусил куда-то. Как бы я его не звала, он не оборачивался, а все шел и шел, видимо, твердо зная путь. Поняв, что переубедить его мне не удастся, я едва успевала за своим поводырем. Уже смеркалось, и на опустевших улицах становилось жутковато. Миновав два-три квартала, мы оказались в бывшей Обуховской слободе. Удивительно изменился город в последнее время. Когда я уезжала в двадцатом, наша старушка была больше похожа на деревню, а сейчас везде идет строительство - и каменные дома, и деревянные. Улицы перемостили, окраины обрастают новыми кварталами. Конечно же все эти перемены - к лучшему. Новые власти объявили о всеобщем равенстве и уничтожении сословий. Это правильно и очень прогрессивно. Это помогает решить жилищный кризис, но не приведет ли этот шаг ко всемерному безразличию? Ведь если раньше дворянство получало привилегии за то, что было защитником Отечества, и все представители этого класса знали, что они должны мобилизоваться и поднять на борьбу других, когда Россия будет в опасности, то что теперь? Небесное заступничество, о коем веками молилось духовенство, тоже Родине теперь не нужно? Остается только надеяться, что общественность всего света скоро поймет, где настоящая правда, произойдет мировая революция, и необходимость защищать Отечество отпадет сама собой. Наконец мой пуделек замедлил ход на Малой Обуховской и заскочил на крыльцо большого бревенчатого дома, в котором раньше, давным-давно жила полубезумная "графка". Откуда взялось это прозвище, сейчас уже не помню, но так мы, дети, называли странную одинокую старуху, носившуюся по улицам в полуистлевшем кисейном капоте, вышитом бисером, и бормотавшую под нос какие-то имена, обрывки молитв и французские слова.
В последнее время, после смерти хозяйки, дом стоит заброшенный, окна заколочены, крыша потихонечку обваливается. Сюда-то и привел меня мой бесенок. Каким-то чудесным образом он приоткрыл тяжелую дубовую дверь и скрылся за ней. Поколебавшись немного у входа, я, мысленно перекрестившись, вступила на крыльцо и потянула на себя ручку двери. Вместо ожидаемого мною запаха затхлости и плесени я почувствовала легкий аромат дорогого вина и услышала звуки далекого оркестра.
Оказавшись в кромешной темноте, я робко позвала Мифу, но ответа не последовало. Я немного подождала, не сразу решаясь сделать шаг, и неуверенно двинулась вперед. Когда глаза немного привыкли к темноте, я заметила узкую полоску света впереди и пошла на нее. Музыка играла все громче. Миновав небольшой коридор, я очутилась еще у одной двери. Мне вдруг стало страшно интересно, что там. В крайнем случае, извинюсь и убегу, подумала я и толкнула дверь. Передо мной открылась сверкающая бальная зала, в которой двигалось, танцевало, пило, пело и смеялось множество роскошно одетых мужчин и женщин. Они сбивались в пары и тройки, разговаривали, что-то ели. Громко играл оркестр. Веселье было в самом разгаре.
Меня сразу озадачил вопрос, как в таком небольшом доме, каким он казался снаружи, находилось столько обширных помещений. Пользуясь тем, что на меня никто не обращал внимания, я передвигалась из комнаты в комнату, обследуя их. Убранство комнат поражало своим великолепием. В одной из них со стены стекал фонтан из шампанского, где дамы купались прямо в бальных платьях и становились еще более пьяными. В зале с красными гобеленовыми обоями порхали живые бабочки. Они садились на обнаженные плечи дам, на прически и виски, взмывали к невидимому потолку, опускались обратно с опаленными крыльями. Другая комната представляла собой тропический сад с диковинными цветами и птицами. Тут за широкой листвой прятались парочки. На одну из них я наткнулась, когда потянулась за удивительным цветком лиловой орхидеи, которую до этого видела только на картинке. Голоса их показались мне смутно знакомыми, и я, отдернув от цветка руку, чтобы остаться незамеченной, решила получше их рассмотреть. Девушка откинулась назад, и мне хорошо стало видно ее лицо. Я не могла поверить своим глазам: это была Фаина Субботина, моя лучшая воспитанница и староста нашего кружка. Распущенные волосы, блуждающий взгляд, губы, распухшие от поцелуев - все это делало ее неузнаваемой, но все равно прекрасной. Одежды на Фенечке не было, по крайней мере, на тех участках тела, которые были видны мне: голые плечи, руки, грудь словно выныривали из зарослей орхидей. Мальчика я, как ни старалась, разглядеть не смогла. Стриженый затылок, то исчезающий в листве, то выныривающий на поверхность, кого-то мне напоминал, но узнать его я не могла. Девочка своим красивым низким голосом шептала по-французски:
- Donc! oui, oui, tout va bien.
Нижняя губа ее была прокушена, в самом уголке накатывалась капелька крови. Я вдруг почувствовала себя придурковатой училкой, синим чулком, подсматривающей за чужим счастьем, и шарахнулась к выходу.
Теперь бродить среди нарядной публики мне стало неуютно, и я мечтала лишь об одном: поскорее найти Мифа и отправиться домой, где я смогу зарыться с головой в мягкую, оставшуюся от бабушки перину, подушки, укрыться одеялом и спать, спать, спать. Но не успела я снова войти в парадную залу, как ко мне подскочило вертлявое существо неопределенного пола в желтом кафтанчике странного покроя и розовых обтягивающих брючках.
- Вау! Кого мы видим. Наконец-то. А мы уж думали, что ты не придешь! Как дела, наш ангелочек, а?
Я никогда бы не догадалась, что оно обращается ко мне, если бы это существо вдруг не потянулось губами к моей щеке. Два поцелуйчика - как горошинки по щеке - к счастью, вполне формальных и ничего не значащих. Справившись с шоком от первого впечатления и приглядевшись, я заметила на лице его тонкие, безукоризненно подстриженные усики, из чего сделала вывод, что это мужчина. Немного смущала серебряная серьга в ухе, невообразимая, какая-то ассиметричная, прическа и развязный стиль поведения, нечто среднее между манерой светского льва и ужимками уголовного элемента. Молодой человек подхватил меня под локоть и повел к большому зеркалу в центре залы:
- Ну-ка, глянь, дорогуша, как ты себя запустила. В подобном виде ты можешь, конечно, рассчитывать на карьеру в советской России, но, рыба моя, - наклонился он к самому моему уху и, захлестнув меня резким запахом незнакомых духов, щекотно зашептал, - разве для этого ты создана, а?
Я давно не смотрелась в такое огромное зеркало. После ухода из театра какое-то время я по многолетней привычке еще поддерживала себя в форме: делала гимнастику, занималась голосом, красилась и ухаживала за своими длинными локонами, но в один прекрасный день поняла, что на сцену обратного пути нет, а поэтому и тело как средство выражения творческих замыслов мне больше не требуется. Тогда я остригла косы, чтобы с утра пробежать расческой по волосам и забыть их до вечера, забросила физические упражнения и забыла дорогу в дамские магазины. Зеркала я тоже обхожу стороной. "Я" глубинное, "я" мое внутреннее представлялось мне худенькой длинноногой девушкой с огромными, распахнутыми от удивления глазами и удлиненными фалангами пальцев. Такой я видела себя всегда, во всех жизненных ситуациях. Можете представить, каким сильным было мое впечатление от увиденного в огромном зеркале посреди ярко освещенной залы, на фоне великолепно одетых людей! Та пресная, блеклая тетка в парусиновых тапках, вязаном берете и линялой кофте, чучело с синяками под глазами, запавшей верхней губой и оплывшими до безобразия бедрами смотрело на меня из старинной рамы тупым, серым взглядом, и даже улыбка этого существа получалась постной и невыразительной, как пашот. И это я в день мой ангела! Он, наверно, плачет...
- Ну что, красотка, нравится? То-то. Я ангажирую тебя на весь вечер. Пойдем!
Он чмокнул меня в щеку, довольно цепко приобнял за плечи и повлек за собой. Зала выходила в анфиладу. По ней мы и последовали с моим спутником. Мы петляли между танцующими и беседующими, пока не достигли почти самого конца анфилады. В предпоследней комнате мы резко свернули налево и очутились в помещении, оборудованном под модную цирюльню, парикмахерский салон.
Он усадил меня в кресло, укутал от самой шеи до ног накидкой из ткани, напоминающей тонкую клеенку, и развернул лицом к зеркалу. После того, как мы встретились взглядом в стекле, он молча взял пальцами пряди моих коротких волос и начал вытягивать их, как пряха вытягивает свою нить из кудели. Волосы на моих глазах удлинялись и тяжелыми красивыми локонами ложились на плечи, струились по бокам кресла, спускаясь до локтей и ниже. Наконец он собрал их все в один огромный узел на затылке, прищелкнул в воздухе указательным и большим пальцами и впервые за все время действа слабо улыбнулся. После этого чудесный мастер принялся за мое лицо. Все с тем же сосредоточенным видом и все так же молча он гибкими, уверенными движениями проводил по контурам лба, носа, глаз, век, скул. Что происходило с моим лицом во время этих манипуляций, я не видела, но чувствовала, как моя кожа под его пальцами наполняется жизненными соками, кровь приливает к щекам, шее, а когда мне удалось открыть глаза, я не поверила своим глазам.
На меня из зеркала смотрела темно-синими, чуть раскосыми очами светлокожая красавица с пухлыми губами и приподнятыми чувственными бровями. Это была я и не я! Смелый, даже наглый взгляд, загадочная улыбка делали мое лицо почти неузнаваемым. Нет. Это конечно же я. Такой я была лет пятнадцать назад, но - увы! - забыла уже об этом. Я даже приподнялась в кресле, вглядываясь в свое отражение. О, Боже, как же я теперь объясню эту метаморфозу Клавдии Анемподистовне?
Он сдернул с меня накидку, и в тот же момент я ощутила и увидела на себе длинное платье серого цвета с перламутровым отливом. Он подал мне руку, и мы вышли в залу.
Оркестр заиграл Радецкий марш Штрауса. Вся публика закружилась в бешеном галопе. Я чувствовала себя просто великолепно. Я танцевала, пила шампанское, смеялась чужим шуткам, шутила сама.
Час от часу веселье становилось все более разнузданным, танцы - все более откровенными, не удивительно, что я почти перестала искать своего щенка, чтобы забрать его и уйти отсюда. Я дошла до той степени замороченности, какая на больших балах или иных сборищах позволяет верить во что угодно. Я уже была уверена, что Миф бродит где-то рядом в образе какого-нибудь бесшабашного юного соблазнителя женщин. У меня словно открылось второе дыхание. Такой молодой и прекрасной я давно себя не чувствовала. Мне хотелось переговорить и перетанцевать со всеми, кто находился здесь, открыть все двери, посетить все комнаты этого удивительного дома. Наконец я очутилась в небольшом кабинете, заставленном книжными стеллажами. В углу горел камин, на полу, на медвежьей шкуре лежала женщина в платье изумрудного цвета. Лицо ее было закрыто волосами. Когда я вошла, она даже не пошевелилась. Казалось, она спала. Меня непреодолимо тянуло взглянуть ей в глаза. Я наклонилась и осторожно откинула пряди с ее лица.
Это была она, Марина Присяжная. Она смотрела на меня стеклянным невидящим взглядом, ее шея была замотана шарфом. Наверно там, под бирюзовым шелковым шарфом скрывается след от веревки. Я протянула руку, чтобы приподнять шарф. Хлопнула ставня в окне, свечи погасли. От ужаса я закричала и
проснулась. Видимо, вчера я здорово напилась. Маленький Миф сидел у кровати и, нетерпеливо поскуливая, звал меня на прогулку. Я попыталась встать, но оторвать голову от подушки оказалось не так-то просто. Только в следующее мгновение я поняла: тяжело было оттого, что толстая коса моих длинных каштановых волос лежала на подушке. Я поднялась и направилась к маленькому зеркальцу, висевшему около двери. Оттуда на меня смотрела светлокожая красавица с раскосыми глазами и чувственными губами. Вроде и я, но дерзко молодая и вызывающе красивая, будто гениальный художник слегка подкорректировал мой портрет. Где-то в доме должны быть шпильки... Я нашла три в верхнем ящике комода, еще две валялись на письменном столе. Кое-как собрав волосы на затылке, и повязав голову платком, я нашла свою кофту и юбку - вчерашнее одеяние, - прицепила Мифа на ошейник, и мы побрели на улицу.
Злосчастный ключ опять застрял в замке, и я опять столкнулась с Клавдией Анемподистовной. Она поднималась по лестнице со двора с тазом высушенного белья. Сегодня я вдруг увидела ее натруженные и распухшие от стирок руки, усталые глаза и скорбную морщинку у губ. Захотелось сказать старушке что-нибудь приятное.
- Доброе утро, Клавдия Анемподистовна. Давайте я вам помогу.
Клавдия Анемподистовна застыла как вкопанная, еле-еле выпустив таз из рук. Я отнесла белье к дверям Клавиной комнаты в конце коридора, вернулась, но Анемподистовна все продолжала стоять, загораживая лестницу. Ситуация получилась нелепая, поэтому закончила свой монолог я еще более нелепой фразой:
- Посмотрите, как Миф вам радуется. Он такой симпатичный, не правда ли?
А все-таки чувствовать себя красивой очень приятно. Это придает силу и уверенность. Что-то давно забытое колыхнулось и, не успев оформиться, растаяло. Интересно, как ко мне отнесутся на работе? Сегодня четверг, и у меня только вечернее занятие. Утром по четвергам я все равно иду в клуб, там я заполняю журналы, занимаюсь составлением отчетности и кучей всяких непредвиденных дел, но вчера я отпросилась на утро,- запланировала помыть окна в комнате и кое-что постирать, - как будто знала, что сегодня не смогу проснуться. Ладно, стирка и мытье окон подождут до следующего раза. Пошла на кухню, чтобы приготовить завтрак: чай и бутерброды, но вот уже несколько дней не могу понять, куда же запропастился мой любимый ножик с перламутровой ручкой и очень острым клинком. Вспомнила, что восемнадцатого брала его в клуб, чтобы порезать сыр и колбасу для угощения гостей, да так и не принесла обратно. В последнее время дома готовлю редко - глупо для себя одной варить суп или валять котлеты, вот и привыкла к обедам в фабрике-кухне. Пока искала нож, вспомнила мамашу. Когда я начинала работать в клубе, реквизита катастрофически не хватало, и я, справедливо полагая, что нам с мамашей вдвоем не нужны пятнадцать тарелок, три шкатулки, десять чашек и двадцать две вилки, потихоньку стала пополнять реквизиторский цех кружка собственными вещами. Мамаша ворчала: "Скоро весь дом туда перетаскаешь". Ну вот, бутерброды делать расхотелось. Чай кипятить тоже. Я послонялась по комнате, почитала, немного прибралась. Выпив стакан простокваши, накормив Мифа, я стала собираться на работу. Там занятие всегда найдется.
Так надоедает порой повседневная одежда, что очень хочется надеть что-нибудь новенькое. Надо будет поискать в сундуках летние платья и что-то на голову. Мой видавший виды любимый берет на новой прическе стоит столбом и создает не слишком приличный образ. Выходить на улицу простоволосой я так и не приучилась, хотя многие девушки сейчас не покрывают голову, и ветер раздувает даже самые хорошо уложенные прически. Нашла в комоде мамин крепдешиновый платок и повязала голову им.
Денек сегодня выдался почти летний. Во дворе я встретила соседского мальчишку, поведавшего мне однажды настоящее имя моего щенка. Карапуз склонился над деревянными мостками и сосредоточенно орудовал вицей. Он был так увлечен, что даже не заметил меня. Мне же ничего не оставалось, как остановиться и затеять разговор - надо же пройти, в конце концов!
- Что это у тебя?
- Посмотри, какие рога!
Я пригляделась и увидела в трещине доски садовую улитку.
- Зачем ты ее выковыриваешь? Она же прячется.
- Ага, вон у нее домик какой! Она рога как выставит и махает ими, махает.
- Оставь ее. Она этими рогами защищается, тебя запугать хочет.
- Как же! Так и забоялся! Дура она. Вот я ее.
Он углубился в свое занятие, а я поспешила на улицу.
Как же тепло и радостно сегодня. В театре по всему периметру фойе открыты окна, сквозняк вытягивает шелковые гардины. На улицу доносятся звуки идущей на сцене репетиции - дверь в зрительный зал тоже нараспашку. Мне видно, как по слабо освещенным подмосткам движутся люди - совсем маленький кусочек сценического пространства, что там репетируют, не угадаешь! Я немного замедляю шаг около открытых театральных окон, вдыхаю запах дерева, краски, канифоли, пыли и чего-то еще, такой родной запах. Сцена, только она, может подарить то же ощущение свободы, уверенности и силы, какое мне сегодня придала красота и молодость. Нет, меня уже не тянет в театр, как первое время. Я знаю, что никогда больше сюда не вернусь. У служебного входа сталкиваюсь с Рустамом, мужем, то есть вдовцом, Марины Присяжной. Он курит и разговаривает с каким-то молодым человеком, видимо, тоже актером. Он не узнает меня. Или делает вид, что не узнает.
Они с женой приехали в театр в то благословенное время, полное предвкушения радости, когда наша молодость в сочетании с молодостью страны вселяла в сердца невероятные надежды на светлое будущее. Мое возвращение в родной город казалось тогда началом счастливой безоблачной жизни: муж - главный режиссер, я - молодая, уверенная в себе, актриса. Город нас принял радушно. Муж начал создавать новый репертуар и активно формировать труппу, отвечающую его грандиозным творческим планам.
Он нашел их летом, в августе, когда все актеры разъехались в отпуск. Марина, высокая, породистая, с неповторимым налетом столичного шика, сразу ввелась в несколько спектаклей, правда, почти во всех постановках в паре со мной. Репетировала она хорошо, очень технично, но на самом спектакле была робкой, тихой, как будто чего-то боялась. В жизни же Марина, наоборот, была слишком смелой, даже яростной, жила, что называется, на всю катушку. Через месяц после их приезда по театру поползли грязные слухи. Я в те времена была совсем не такой, как теперь. Это работа с подрастающим поколением сделала меня чопорной и придирчивой, а тогда мне было совершенно все равно кто с кем спит, кто сколько пьет, кто кому молится. В театре живут очень эмоциональные люди. Марина не только сильно пила, но еще завела роман с одиноким мужчиной. Рустам часто простаивал под его окном, выкрикивая ее имя. Все это вызывало бурю сплетен в нашем маленьком провинциальном театрике. Марину разбирали на художественном совете, а потом и на собрании коллектива театра. Вот за это-то общее разбирательство она и обиделась больше всего: "Не могли только труппу позвать, что ли! Зачем было на всех меня позорить!" Бросая вызов коллективу, Присяжная стала прогуливать репетиции и спектакли, и - как результат - ее сняли почти со всех ролей, а вскоре и совсем уволили из театра. Она была некрасива, но обладала все-таки какой-то странной притягательной силой. Мужчины ее обожали. Ей удалось собрать вокруг себя некий кружок оппозиционеров, ставящий целью свержение власти в отдельно взятом театре. Эти люди - обиженных всегда найти можно! - составили коллективное письмо в городскую газету, где откровенно поливали грязью главного режиссера (моего мужа) и его приму, то есть меня, как основную соперницу Присяжной на сцене, а Марина в этом манускрипте выглядела почти мученицей, этакой Жанной Дарк. После публикации в прессе скандального письма состоялось то памятное партийное собрание, где моего мужа исключили из партии и сняли с должности главного режиссера. Приятель мужа по еженедельным совместным походам в баню, служивший в комиссариате внутренних дел, постарался, чтобы бывшим партийцем не заинтересовались органы, и посоветовал ему поскорее покинуть город и по возможности затеряться где-нибудь на великих стройках пятилетки. Тимофей так и сделал. Вроде бы он даже сменил имя, удачно "потеряв" документы. Нам было трудно расставаться, но я не могла оставить маму. Какое-то время меня еще терпели в театре, но постепенно вывели из всего репертуара, и было понятно, что через месяц-другой мне тоже придется уйти. Работу я искала бы долго, если бы не случай: в Клубе имени 10-летия Октябрьской революции, который тогда как раз получил новое здание, умерла старейшая работница, Милица Павловна Друзь. Бывшая актриса, она вела кружок художественного слова. Скоро сентябрь, надо начинать занятия, а руководителя нет. Мне об этом сказала Раиса, секретарь директора, заядлая театралка и моя давняя поклонница, как оказалось. Мы случайно встретились на улице.
В тот день к директору клуба пришли наниматься две бывшие актрисы - я и Марина Присяжная. Она за полгода после увольнения из театра успела сменить три места службы и снова искала работу. Не знаю, что тогда повлияло на выбор директора, но почему-то он отдал предпочтение мне. Может, дурная слава Присяжной докатилась и до КОРа, может, секретарь Раиса замолвила словечко, а может, я просто произвела на него приятное впечатление. Не знаю. Но в тот августовский день судьба опять предпочла меня Марине. Повлияло ли это наше последнее противостояние на дальнейшие события, не знаю, с Мариной мы больше не встречались. Через какое-то время по городу пронесся слух: бывшая артистка городского театра повесилась в сарайке, что стояла в саду, позади дома. В этом доме, почти на окраине, их семья квартировалась после увольнения Марины.
Я часто вспоминала эту историю, стараясь разобраться, кто же прав, а кто виноват, и каждый раз не находила ответа. У Марины был ребенок от первого брака, мальчик лет четырнадцати. После всей этой истории он куда-то пропал из города, и где он сейчас, я не знала. С Рустамом иногда сталкивалась на общегородских мероприятиях, и он обжигал меня своим азиатским, полным ненависти, взглядом. Не знаю почему, но я постоянно чувствовала себя виноватой перед ними, и это чувство вины не давало мне покоя.
В клубе, как всегда, царили прохлада и полумрак. Поздоровавшись с полуслепым сторожем, дедом Федотом, взяв ключ и никого не встретив в гулких коридорах, я закрылась в своей студии и села заполнять журнал посещений. Бумажная работа увлекла меня, и к тому моменту, как в дверь постучали, я совсем забыла о своей изменившейся внешности.
- Рената Владимировна, к вам... - начала было Раиса, всегда при посторонних называвшая меня по отчеству, но тут же осеклась, видимо, заметив мое преображение. Потеснив потерявшую дар речи Раису, на пороге возник незнакомый мужчина в белой милицейской форме.
- Гражданка Белецкая? Разрешите представиться...
Из-за внезапного появления, которым взорвалась тишина, царившая до этого в студии, и той сумятицы, что возникла в дверях, я немного отключилась от происходящего, а когда снова до меня начал доходить смысл произносимых вокруг слов, Раечки в комнате уже не было, а милиционер сидел за столом напротив меня и поверх моих журналов и тетрадок с планами занятий раскладывал свои бумаги - бланки.
- ... и произвести опознание трупа.
На этом ужасном слове я окончательно очнулась и тут же хотела переспросить, о чьем трупе идет речь, но вовремя спохватилась. Может, я ослышалась? Нет уж, пусть он сам скажет еще раз. Но милиционер, отодвинув левой рукой мои записи, притянул поближе к себе чернильницу, видимо, давая мне понять, что моя работа на сегодня закончена, и приготовился заполнять свои бумаги.
Он спрашивал меня фамилию, имя, отчество, происхождение, партийность, возраст и национальность, а когда со всем этим было покончено, положил бумаги в папку и торжественно произнес:
- А теперь проедем на опознание.
- Простите, а куда?
- В морг.
Значит, не ошиблась.
- Товарищ милиционер, а в пять я буду свободна? У меня занятия, в пять придут дети.
Он открыл крышку часов и долго изучал циферблат:
- Думаю, да, - захлопнул он крышку, будто поставил точку.
Никогда в жизни никому не посоветую идти по коридорам советского учреждения в сопровождении милиционера. Как назло, к вечеру клуб наполнялся публикой: в четыре начнется киносеанс для детей, некоторые кружки, для младших школьников, работают уже с трех, в большом фойе собрались модные в последнее время коллекционеры-аквариумисты. Кто только не посмотрел вслед руководителю кружка художественного слова, конвоируемой милиционером! Наконец мы спустились по ступенькам крыльца и сели в ожидавшую нас у входа пролетку.
- Главное, не бойтесь. Покойники не кусаются, - подбадривал меня на пороге морга добрый милиционер. От его утешений мне стало еще страшнее. Не помню где и когда я слышала, что в морге ужасно пахнет, что этот мертвецкий запах прирастает к тебе, и потом от него трудно избавиться, поэтому, как только открылась дверь, я задержала дыхание и боялась сделать следующий вдох. Через какое-то время вдохнуть все-таки пришлось, причем из-за задержки этот вдох был более глубоким, чем обычный. Воздух здесь, конечно, спертый, но никакого особо ужасного запаха я не почувствовала. Помещение напоминало баню: такие же каменные скамьи, только без тазиков, пара и детского плача, и люди не носятся, поскальзываясь на мыльном полу, а неподвижно лежат на скамьях - и мужчины, и женщины, вперемежку, с бирками на большом пальце правой ноги, здесь половое различие значения не имеет.
У одной из скамеек мы остановились. Служитель морга поднес светильник, который держал в руке, к самому лицу лежащего, и я с ужасом узнала Фенечку, Фаину Субботину, старосту моего кружка. Волосы свешивались с края скамьи, на нижней губе запеклась капелька крови.
От морга до клуба я шла пешком. Наконец-то у меня появилось полчаса свободного времени, чтобы наедине с собой обдумать произошедшее со мной этой ночью. То, что случилось (или приснилось мне!), с самого утра не давало мне покоя. Ночное путешествие оставило странные следы в моей душе: то ли страх, то ли недоумение. С самого утра меня бросало в дрожь от воспоминаний, но обдумать их я смогла только сейчас. Конечно, легче всего было бы подумать, что все это сон, но что делать с моей новой внешностью и смертью Субботиной? Что все это значит? Я вдруг поняла, что так грызло меня все это время, с самого утра. Это было чувство стыда непонятного происхождения. Мне до ужаса было стыдно за ту Фенечку, что предстала передо мной в зимнем саду заброшенного дома старой барыни. Я понимала, что ночное видение никак не вязалось с образом Субботиной, той, какой она была на самом деле. И все-таки сказать или не сказать ребятам про смерть Фенечки? Субботина появилась в кружке сравнительно недавно - прошлым летом - и сразу обратила на себя внимание. Тогда я не знала истории их с Говоровым отношений, и мы все были очарованы девушкой. Голубоглазая, стройная, всегда с высоко поднятой головой, увенчанной русой косой и полной разных идей, Фенечка сразу стала лидером в коллективе, а когда Федя Говоров, наш староста, начал вдруг прогуливать занятия, на общем собрании мы выбрали старостой Субботину. Фаина воспитывалась в приюте. Говорили, что малютку нашли на скамейке в вокзальном зале ожидания. Бдительный пассажир обнаружил ее в субботу, поэтому и фамилию дали Субботина, а имя девочка унаследовала от привокзальной буфетчицы, тети Фени, которая вызвала милицию и до приезда представителей власти держала малышку у себя под прилавком. Фаина ничего не знала о судьбе своих родителей, но происхождение девочки выдавали незаурядная внешность и благородные манеры. Еще в приюте окружающих удивляла странная для беспризорника привычка в любых обстоятельствах признавать свою вину и великодушное стремление прийти на помощь. Когда девочке исполнилось четырнадцать, у нее неожиданно нашлась старшая сестра, работница ткацкой фабрики, и взяла ее к себе. Была ли ткачиха настоящей сестрой Фенечки, или молодая мамаша просто нуждалась в няньке для своего малыша, никто не знал, но с недавнего времени Фаина поселилась у родственников. Фаина не слыла тихоней. Рослая, красивая, смелая, она часто была заводилой в разных подростковых затеях. Но чего я никогда не замечала в ней, так это испорченности. Девочка просто заражала всех своей природной чистотой.
Когда здание клуба уже замаячило на горизонте, я вдруг ощутила тепло на своих щеках, и поняв, что мое лицо все мокро от слез, пришла к мысли, что сегодняшнее занятие не состоится.
Ребята молча выслушали мой краткий и сбивчивый рассказ о посещении морга, немного задержались в нерешительности и, видимо, не найдя слов, не сговариваясь встали и молча разошлись по домам, тем самым избавив меня от тягостных объяснений, за что я была им премного благодарна. Если бы я знала, что видела своих милых воспитанников последний раз в жизни! Как только закрылась дверь за последним из них (а это была Клава Новикова, шустрая и смешливая обычно черноглазая девчушка - она долго топталась у моего стола, видимо, что-то хотела спросить, но так и не решившись, выбежала за ожидавшими ее в коридоре девчонками), так вот, как только дверь за Новиковой захлопнулась, я обхватила голову руками и зарыдала в голос. Мне совсем не хотелось сдерживать себя, я всхлипывала, стонала, выла, все яростнее и громче, пока совсем не выбилась из сил.
- Рената Владимировна, можно?
Сначала я подумала, что в ушах, заложенных от рыданий, застрял какой-то отголосок детских дежурных реплик, но, опомнившись, увидела в дверях Федора Говорова. Честно говоря, не помню, был ли он сегодня среди ребят.
- Рената Владимировна, теперь уж мне скрывать нечего, а рассказать... хочется.
Он, казалось, долго выбирал между "надо" и "хочется" и остановился на последнем. Из-за плохо сдерживаемых рыданий ответить я ему не смогла, только закивала, приглашая присесть. Федор заметно приободрился и сначала сбивчиво, а потом все более уверенно поведал мне свою историю.
Когда его мать сказала, что он может посещать занятия в прославленном кружке художественного слова при Клубе Октябрьской революции, Федор был просто на седьмом небе от счастья. Первое время ему все нравилось здесь - и то, что мы профессионально занимались постановкой дыхания и голоса, делали упражнения на сценическое движение, изучали опыт Константина Станиславского, и то, что ему я сразу поручила две серьезные роли и несколько чтецких номеров. Я в то время видела, как он верит мне, как ловит каждое слово. В коллективе его полюбили, и первого сентября, когда мы выбирали новый актив, Федю единогласно назначили старостой. Но тут в его жизни появилась Фаина. Они познакомились на спектакле в нашем городском театре. Их места оказались рядом. Он сразу обратил внимание на красивую девушку, и на протяжении всего представления искоса следил за ее реакцией на происходящее на сцене. После спектакля он увязался ее проводить до дома, и по дороге они переговорили решительно обо всем, поняли, что у них так много общего. Ему все нравилось в ней, они будто дышали в унисон. Не было человека на свете, с которым говорилось, молчалось, жилось легче, чем с ней. По вечерам он часто засиживался в ее углу за печкой, куда ее поселила сестрица. Домашние смотрели сквозь пальцы на эти посиделки, ведь обязанности няньки Фаина исполняла хорошо. Ему подолгу не хотелось уходить, они разводили в стаканах грушевое варенье водой из колодца и пили холодный сладкий напиток с черным хлебом. Она тоже мечтала стать актрисой, но уехать в столицу, чтобы поступать в театральную школу, она не могла - для этого требовались деньги. Все-таки приютские дети не имели возможности выбирать свою судьбу. Федор привел Фаину в студию художественного слова. Правда, свои отношения они тщательно скрывали, девушка попросила, чтобы никто не знал о том, что они встречаются. Говоров честно держал слово, и когда мы составляли группы, чтобы вечером после репетиций коллективно идти домой, никогда не выказывал желания идти в одной группе с Фаиной Субботиной.
- Я не знаю, что мне делать теперь. Понимаю, что теперь все это глупо и не нужно, но ведь вы мне верили, помогали мне. Гад я, что все рассказал, но теперь скрывать уже нет смысла. Что я буду без нее, ума не приложу. Эх, гад я вдвойне.
Господи, какие они еще дети! Все было бы смешно, если бы не эта нелепая смерть. Однако... Какое-то смутное воспоминание вдруг шевельнулось во мне... Нет, что-то... Да и какая сейчас разница...
По дороге домой я вдруг вспомнила, что опять забыла забрать нож, и настроение сразу испортилось. Уже совсем стемнело, когда я поравнялась со зданием театра. Не возвращаться же из-за ножа! Спектакль давно кончился, погасли последние огни, окна наглухо закрыты. Гулко раздаются мои шаги по мостовой.
В сумерках ярче, чем обычно, светятся гроздья сирени. Двор наш выглядит непривычно пустым и тихим. В расщелине деревянного мостка я заметила темное пятнышко. Нагнувшись, я пригляделась и выковыряла из-под доски раздавленный домик садовой улитки.
- Бедное животное! Хотя какое же это животное. Улитка - всего лишь моллюск.
Бастардиада
Четкие геометрические линии коридора напоминают грани кубиков, яркий неподвижный электрический свет, которого никому не жалко. Где я? Молоко, выпитое накануне, навязчивой кислотой мнется во рту. Легкая тошнота подкатывает к горлу, ноги подкашивает дрожь в коленках. Ужасно, что я никак не могу понять, где я нахожусь. Окружающая обстановка настолько непохожа на все привычное, что ноги перестают слушаться, и я оседаю на пол.
Вчера вечером, придя из клуба домой, я выгуляла щенка, согрела в ковшичке купленное утром молоко, налила в глиняную кружку половину и большими, насколько позволяла температура, глотками стала хлебать обжигающую жидкость. На четвертом глотке у меня вдруг закружилась голова. Захотелось спать. Защипало в горле. Между пальцами ног захлюпала мерзлая жидкость. Я опустила глаза и с удивлением увидела свои ноги, обутые в валенки без галош, в наполовину растаявшем снегу. В правый глаз шпарит весеннее солнце. Мы стоим с моим мужем посреди базарной площади. Тысяча девятьсот двадцать девятый. В тот год, как раз под Рождество, мы приехали из Петрограда. Зиму перезимовали, а к марту, когда снег потихоньку начал стаивать, я вдруг опомнилась, что подходящей обуви у меня нет. Мы пошли на рынок и купили мне черные, почти не ношенные гимназические ботиночки. Мне они очень понравились тогда... Я держу в руках ботиночки, улыбаюсь своему мужу, который подсчитывает остатки получки, чтобы что-то купить на обед. Вдруг его лицо начинает растекаться, у меня опять кружится голова, закрываются глаза...
Очнулась я в этом белом длинном пространстве.
- Девушка, вам плохо? - надо мной склонилось круглое девчачье лицо с пухлыми щечками и удивленно приподнятыми бровями.
Я пытаюсь подняться, но дрожь в коленках только усиливается.
- Вот, выпейте воды, - лицо девушки снова возникает передо мной. Она протягивает мне воду в полупрозрачном стаканчике. Я с благодарностью беру стаканчик, но он неожиданно дрожит, сжимается под моими пальцами, вода выдавливается из него, течет по руке, на мою юбку. Я роняю стакан. Мне обидно, и страшно, и очень хочется пить. Почему так неожиданно растаяло стекло стаканчика? Чья это глупая шутка? Нет, по глазам девушки я понимаю: ей тоже досадно, что вода вытекла, и мне не удалось попить.
- Я еще налью. Погодите!
Она отошла на три метра вглубь коридора. Там стоит белый цилиндр, похожий на самовар, только с двумя краниками: один красный, видимо для кипятка, а другой синий. Тем же самым жестом девушка протягивала мне другой, точно такой же стакан. Первый, смятый, лежал на сияющем полу около моего каблука. Как можно более осторожно я взяла стакан из ее рук и сделала глоток. Вода былая очень холодной, пахла каким-то химикатом, но мне стало легче. Воды оказалось мало, но утруждать девушку больше не хотелось.
- Спасибо, товарищ, - поблагодарила я и протянула ей оба ее стаканчика. В ее взгляде вдруг затаилось недоумение. Потом, будто осененная какой-то догадкой, она сделала шаг назад и почти побежала прочь от меня по коридору. В руке у меня остались два ее стаканчика - зыбких и помятых. Я пошла было за девушкой, но случайно увидела урну, наполненную такими же мятыми стаканами из того же непонятного материала. В полном замешательстве я положила стаканы в урну и пошла вдоль по коридору навстречу шуму, огням и толпе.
Коридор закончился резко и неожиданно. В огромном пространстве, открывшемся передо мной, туда-сюда сновали пестро и как-то неприлично одетые люди, открывались и закрывались - и не разбивались!- двери из цельного стекла. Сначала мне показалось, что я попала во двор огромного дворца, но всю эту кутерьму, со спешащими и мирно прогуливающимися, сидящими на диванах вдоль галереи и спокойно стоящих на самодвижущихся лестницах людьми, тысячью разных голосов и мелодий, издаваемых невидимыми оркестрами, покрывала прозрачная крыша.
- Ну наконец-то я уж думал, ты утонула там!
Ко мне навстречу поднялся с белого кожаного дивана, напоминающего большую подушку, молодой человек, лицо, жесты, голос которого показались мне очень знакомыми. Через несколько мгновений я поняла, что это гениальный парикмахер из моего чудесного позавчерашнего сна. Он схватил меня за локоть и, не дав мне опомниться, потащил к ближайшей стеклянной двери.
Все, что произошло потом, слилось в сознании в единую вереницу зеркал, платьев, примерочных, туфель, блузок, юбок, брюк, каких-то затейливых маленьких штучек, назначение которых я не понимала, опять зеркал, стеклянных витрин, вежливых продавщиц, мягких диванов, бумажных пакетов с покупками. С этажа на этаж мы передвигались на чудесных лестницах, по которым не надо ходить - они сами несут тебя, куда хочешь. Я даже научилась ступать на движущуюся поверхность без дрожи в коленках. Он не отходил от меня ни на шаг, он руководил действиями консультантов с табличками на груди, сообщающими их имена. Мы накупили - почему-то ни разу он не достал ни одной монеты или денежной купюры! - массу вещей, одежды, косметики, продуктов в диковинных упаковках. Я уже ничему не удивлялась, полагая, что все это - продолжение того бешеного бала в доме старушки-"графки".
В конце концов, мы спустились под землю, где было прохладно, царил полумрак, но продолжала давить на уши все та же музыка, что и наверху. Он оставил меня у лестницы, забрал все пакеты и велел ждать. Через какое-то время бесшумно подкатила и резко остановилась прямо у моих ног - я даже отступила на шаг, впечатавшись в стенку - серебристая самодвижущаяся драндулетина с раскосыми фарами, похожая на большую блестящую коробку для мыла. Над серебристой крышей мыльницы показался он, мой спутник, обошел ее, открыл дверцу передо мной и легонько подтолкнул внутрь. Я не поверила, что внутри можно разместиться - такой приземистой, почти плоской казалась мне драндулетина, но залезая в нее и усаживаясь на мягком сером диване, я с удивлением заметила, что здесь достаточно просторно и гораздо комфортнее, чем в других автомобилях, в которых мне приходилось ездить. В салоне совсем не пахло горючим, а наоборот, стоял запах чего-то сладкого, карамельного, напоминающего то ли кондитерскую, то ли театральный буфет. Мой спутник снова обошел автомобиль и опустился на водительское сиденье. Он улыбнулся мне, и кажется, от этой улыбки мыльница мягко и бесшумно тронулась с места.
Во время движения совсем не трясло, даже тогда, когда машина делала крутые повороты, выруливая из подвала на улицу, но от резкого изменения скорости подкатывала к горлу тошнота. В конце концов, мы оказались на дороге, среди многих и многих таких же красивых, приземистых, разноцветных автомобилей. Их было так много, как бывает на улице во время аварии, но все люди - и водители, и прохожие - были спокойны, и мне стало понятно, что это столпотворение обычное явление. Двигаться в полную силу авто не могли, а выстроившись в несколько цепочек - в одну и в другую стороны, - толчками продвигались метр за метром. По располагающимся по бокам дороги тротуарам люди по старинке спешили пешком, и, по-моему, в продвижении вперед они преуспевали больше, чем стальные кони.
Я оглядела стоящие в непосредственной близости автомобили - в каждом из них сидело по одному человеку, только водители.
- А где же пассажиры? - спросила я.
Мой спутник рассмеялся, но не ответил.
- Нет, ну серьезно! Зачем им каждому по автомобилю? Они разве не понимают, что если бы они объединились по несколько человек, вон как в том автобусе, дорога бы сразу разгрузилась, и всем стало бы легче проехать!
- Какая же ты у меня еще дикая! Ну ничего, держись меня - твой Миф теперь будет учить тебя всему, - он протянул руку и слегка коснулся кончика моего носа.
- Так ты - мой щенок?
- Это мы еще посмотрим, кто чей, - насколько самонадеянно, настолько и загадочно ответил он. Вопросов больше у меня не было. Так значит, я теперь - пышноволосая красавица, а мой пуделек - гениальный парикмахер. Забавно. А я-то волновалась, как он там без меня... Голова кружится. Почему-то я сразу поверила в сказку о превращениях, видимо, слишком долго и настойчиво ее ждала.
Миф вез меня по незнакомым улицам, мимо огромных однообразных строений, напоминавших корпуса какого-то завода-гиганта. Но при ближайшем рассмотрении эти башни оказались не цехами передовых комбинатов, а целой вереницей домов, сплошь утыканных окошками, за которыми жили люди. Так много людей!
- Где мы? Что это за город?
-Это твой город, крошка. Погоди немного, начнешь узнавать его. Тебе надо отдохнуть. Мы едем домой.
Через какое-то время машины вокруг рассеялись, и мы поехали быстрее. Вскоре Миф повернул в один из одинаковых дворов, выбрал среди одинаковых домов-башен по какому-то, только ему одному ведомому признаку тот, в котором, как он сказал, живем мы, и остановился у входа. Дверь не только была наглухо закрыта, но еще и заперта на какой-то невидимый замок, открывшийся, впрочем, довольно легко, всего лишь от прикосновения небольшой плоской шайбочки.
Следующим моим испытанием был лифт. Невероятно грязный и обшарпанный, он совершенно не располагал к тому, чтобы доверить ему свою жизнь. Я вспомнила лифт, единственный в моей прежней жизни лифт, обитая бархатом кабина которого всегда всплывала в памяти при произнесении этого сочетания звуков. Лифт находился в одном из роскошных домов Петрограда и сам напоминал уютный будуар. В нем стояла небольшая банкетка, а на этажи он поднимался бесшумно и легко. Боже, как же это было давно!
С ужасным скрежетом лифт остановился на тринадцатом этаже, и мы наконец оказались в большой квартире, вся обстановка которой, как декорация, была выдержана в едином стиле, стиле прямых линий и локальных цветов, стиле, напоминающем табуретку. Неужели можно жить в таком нежилом помещении?
- Первым делом - в душ! - скомандовал Миф. Мне очень хотелось рухнуть на диван, но я вдруг утратила свою волю, подчинилась щенку и поплелась к полупрозрачной двери. Я покорно выслушала его лекцию о пользовании различными мыльными принадлежностями, о том, на что нажимать и что повернуть, как открыть и закрыть воду, чем моют голову, а что намазывают на лицо. Я уже была не я. Я забыла о своей комнатке в далеком полукаменном доме, построенном еще моим дедом и отнятом у моего отца, я забыла о работе в клубе. Я существовала здесь и сейчас, под струями горячей воды и в пене шампуня, в махровом облаке банного халата, утопающая в мягких подушках дивана и глотающая только что выжатый из апельсинов сок.
Вот уже месяц я живу в этой огромной квартире на тринадцатом этаже. Первое время я старалась не выходить из дому. Справившись с первыми впечатлениями и смирившись с мыслями об оставленной где-то там жизни с соседями, деревянными тротуарами, работниками дома культуры, кружковцами, закрытыми, но еще не взорванными храмами, топящимися по вечерам печками, я все свое время проводила у окна, стараясь угадать, что же находилось на месте того или иного дома. Постепенно я постаралась себя убедить, что не нужна больше там, что никто меня там не ждет. Я осваиваю бытовую технику и принципы постсоветского общежития. Я с ужасом жду, когда Миф выправит мне паспорт, и тогда мне надо будет устраиваться на работу, потому что мне нравится моя праздная жизнь. Я совсем не хочу возвращаться в голодные тридцатые и снова мыть голову хозяйственным мылом на кухне. И уже не боюсь сама управлять машиной. Правда, ходить пешком мне больше нравится. В самую первую прогулку по городу - день выдался хоть куда! - я нашла место, где раньше жила моя семья. Куда подевалась папина лавка, где в советские времена размещалась заготконтора? А наш маленький дворик с неизменной поленницей вдоль забора и мостками к калитке? А моя комната, где я помню все-все, даже выбоину в середине половицы, в которую мы с братом клали грецкие орехи, чтобы их расколоть? Все это благополучно погребено под грудой серого кирпича, девятью этажами возвышающейся над старой липой, раньше казавшейся такой высокой. Моего родного, построенного еще дедом дома, у калитки которого эту липу когда-то посадил мой отец, уже нет и никогда не будет. Город в своем преображении неумолимо пережил, изжил все это, вычеркнул все мое, нагородив чужое. Что ж, он живой, а жизнь требует перемен.
Любой город, даже самый большой, если его осваивать только в пространстве, в конце концов становится тесным, но даже самый маленький городок таит в себе неисчерпаемые глубины и тайны, если начинаешь изучать его не только на плоскости, но и во времени.
Мне нравится мерить шагами время и пространство, мне нравится угадывать в новом облике старый город. Кое-где он еще сохранился маленькими островками, и порой кажется, что стоит завернуть вон за тот угол красного кирпичного дома, и попадешь на кривую немощеную улочку, где в свое время проживала гадалка Ида, говорившая на дикой смеси русского с польским, не потому что не знала слов, а потому что "po polsku ładniej wychodzi". Мы бегали с подружками к Иде погадать на судьбу, за что нам крепко влетало от родителей.
Но время неумолимо, и за углом поликлиники расположена парковка, где оставляют автомобили посетители торгового центра, возвышающегося над ней. Там, на третьем этаже есть "Кофейный домик". Кофе здесь варят вкусный и продают недорого. Я беру чашку и пристраиваюсь за столиком около стеклянной стены. Отсюда хорошо видна Фроловка и восстановленная церковь Флора и Лавра. Я помню, как в девятом году (тысяча девятьсот девятом!) в этой церкви крестили моего кузена, братца Николеньку, а моя старшая сестра была крестной. Фроловская церковь маленькая и тесная, не то что наш собор. Я смотрела на чад, исходящий от свечек, на закопченные суровые лики святых, и мне очень хотелось домой. Вот тогда, наверно, я и придумала эту игру. Я потом часто в нее играла. В трудные, нестерпимые моменты жизни я как будто раздваивалась - тело оставляла на произвол реальности, а душой воспаряла над ним, а потом перемещалась мысленно куда хотела. Тогда, кажется, я попыталась умчаться в будущее: вот я взрослая дама, стою на балконе белокаменной виллы и смотрю на бесконечное море. Моря я так никогда и не увидела. Но сегодня
я вполне счастлива. Ни о чем из прошлой жизни я не жалею. Да и о чем мне жалеть? Все самое ценное - семью и театр - я потеряла еще там, в той жизни, и здесь мне все интересно и весело. Единственное обстоятельство, немного напрягающее меня, - я никак не могу определиться со своим возрастом. В то далекое утро двадцатого апреля тридцать четвертого года, когда я пролила себе на подол юбки молоко, мне было тридцать пять лет. Я считала себя старухой, ничего интересного мне в жизни уже не светило. И вот тут-то появился он, Миф, и вся моя жизнь перевернулась. Теперь я выгляжу лет на двадцать, чувствую себя еще моложе, но мозги не отключишь. Мыслю я как пятидесятилетняя старуха, а если вспомнить, что родилась я в тысяча восемьсот девяносто девятом, мне совсем скоро стукнет сто четырнадцать. Если бы вон тот тип за соседним столиком, что строит мне глазки, узнал мой настоящий возраст, думаю, у него отпала бы и челюсть, и охота так призывно улыбаться мне.
Зазвонил мобильный.
- Да, Миф, - отвечаю я. Я знаю, что это Миф, потому что больше некому.
- Где ты? Опять пешком? Почему не взяла машину?
Первое время меня ставил в тупик такой поток вопросов, но сейчас я без запинки отвечаю сразу на все. Правда, не всегда в тему.
- Сегодня такая прекрасная погода. Решила прогуляться. Я минут через двадцать буду дома. Еду купить?
Я знаю, что еду он купил сам. В этом он мне не очень доверяет, как, впрочем, во всех бытовых делах. В отношении меня он вынашивает какие-то планы. Недавно смотрела фильм про то, как на неизвестной мне Второй мировой войне готовили разведчиков в фашистской школе. Вот Миф делает со мной примерно то же, готовя меня, наверно, к какой-то миссии. Как-то раз я спросила его:
- Зачем ты притащил меня сюда через такую толщу времени? Современные девочки такие стильные, длинноногие, эффектные. Выбрал бы себе объект здесь. Жили бы припеваючи...
- Ну, видишь ли, во всем должна быть гармония. Когда люди или обстоятельства ее нарушают, ммм... - он сморщился, как от зубной боли.
- Но все-таки, ты мог бы найти помоложе и покрасивее...
- Красота - ерунда. Молодость? Ха-ха-ха! Ты знаешь, сколько лет мне? И ничего, я не комплексую. Выше нос, детка! Мы с тобой сделаем этот город.
И он заржал. Это означало, что разговор закончен. На него в таких случаях нападал истерический смех, он нес всякий бред, я невольно пугалась, и добиться от него чего-то вразумительного было невозможно.
Дома меня ждал сюрприз.
- Вот, держи, твои документы, - Миф протянул мне серый бумажный конверт. - Теперь ты можешь устраиваться на работу.
Этого я боялась больше всего. Как-то недели две назад я рассуждала вслух о том, где бы я хотела работать. Я не хотела быть официанткой в кафе, потому что нужно целый день стоять в ожидании клиентов, не хотела идти в школу, потому что очень боялась, что не смогу найти общего языка с современной молодежью, я не представляла себя врачом, библиотекарем, водителем троллейбуса, адвокатом или кассиром в банке. Миф, выслушав мои доводы, опять чрезмерно развеселился:
- Плюнь и разотри! Твое от тебя не уйдет. Человек должен жить среди людей. Вот погоди, выправим тебе какой-нибудь дипломчик вместе с паспортом, вот тогда и работенку подыщем. Будешь ты у меня бизнес-вумен что надо!
И он опять заржал во всю глотку. И что это его так развеселило? А я, еще немного поразмышляв, пришла к выводу, что мое призвание, видимо, жить чужими жизнями, и ничто, кроме театра, меня в этом мире не привлекает. Помню, когда репетировала Марию Стюарт, однажды в очереди за мукой меня грубо толкнула какая-то тетка. Я в тот момент в голове прокручивала сцену с Анной Кеннеди и, вернувшись в действительность, долго не могла понять, кому же отдать приказ о том, чтобы тетку убрали с глаз долой. Я покинула очередь и до самой премьеры не стояла в очередях и не посещала людных мест. Когда мне пришлось уйти из театра, я стала играть безработную, и руководителя кружка художественного слова я тоже играла. Только игра слишком затянулась, на целых шесть лет, и надоела мне, в конце концов. Меня пугала мысль, что любая другая работа надоест мне быстрее, месяца через два. Я вообще не понимала смысла этой затеи - во что бы то ни стало пристроить меня на работу. В деньгах мы не нуждались, Миф - востребованный стилист и парикмахер, зарабатывает предостаточно, к тому же он сам говорил, что работать можно только там, где много платят. Но Миф был непреклонен:
- Надо начинать с малого. Там, в конверте, адрес. Это страховая компания, тебя берут агентом по автострахованию. Завтра пойдешь устраиваться.
Я открыла конверт, достала паспорт, диплом какого-то университета с длинным названием...
- Присяжная, Марина Леонидовна... Что это?
- Твое новое имя. Не нравится?
- Почему не Рената?
- Революционные имена сейчас не в моде. Ну что это такое - революция, наука, труд? Пусть этот хлам остается в прошлом!
- Как так в прошлом? Я думала, я вместе с именем телепортировалась.
- Забудь.
- Что угодно, но только не это!
- Ну почему? Не очень поэтично? Ну извини.
- А что, воображение совсем нас покинуло? Почему Присяжная? Ты ведь прекрасно знаешь, что эта женщина значит в моей судьбе. Можно было подобрать что-нибудь нейтральное...
- Не ворчи. И запомни: мне нет дела до твоих капризов и до каких-то там женщин. Марина - приличное имя, а из всех женщин ты сейчас единственная.
Он резко умолк, и его последняя фраза вдруг приобрела весомый, но не совсем ясный смысл. Я попыталась еще немного посопротивляться, но уже менее уверенно:
- Ты понимаешь, я не могу быть Мариной Присяжной!! Меня от одного сочетания звуков трясет!
- Киса, надо было раньше предупреждать, а сейчас, боюсь, уже поздно. Паспорт, диплом, ИНН, СНИЛС и так далее... Я не настолько владею магией, чтобы превзойти бюрократов первой четверти двадцать первого века. Трясет ее. Ничего, потрясет и перестанет. Давай так: ты пока поживешь Мариной, а если захочешь вернуться в тридцатые, опять станешь Ренатой. Все справедливо. Договорились, лапуля?
Его последний аргумент меня убедил окончательно, и я замолчала, так и не поняв его гениального плана. Что ж, напечатаю визиток, и перестану произносить свое имя вслух. Или придумаю какую-нибудь дурацкую замену типа Мира, Мина или Мася. Я прикусила язык и достала из конверта последнюю бумажку - визитку директора страховой компании, где мне предстоит работать.
Мои сомнения и боязни быстро развеялись, когда я наконец-то пришла в офис страховой компании. Тут все были заняты делом, и меня сразу же вовлекли в общий рабочий процесс. Я немного впала в ступор от обилия бумаг, которые мне предстояло подписать, а когда очнулась, нашла себя сидящей на стуле, приставленном к столу какой-то сотрудницы. Она показывала мне, как оформлять страховку, время от времени тыча гелевым ногтем в монитор компьютера. Я уже умела немного работать на компьютере: могла быстро набрать текст или состряпать таблицу в экселях. Вскоре мне выдали пачку незаполненных полисов, бейдж с магнитной кнопкой, и вот уже третью неделю я сижу в автосалоне и оформляю страховку на только что купленные автомобили. Я быстро освоила программу по оформлению ОСАГО и КАСКО, которая после правильного занесения стажа водителя, стоимости и возраста автомобиля, мощности двигателя и некоторых других параметров выдает точную сумму страхового взноса. В моей новой работе меня больше всего удивляют две вещи: возможности компьютера и то, с какой быстротой клиенты расстаются с деньгами. Работу компьютера я просто не могу осмыслить, и поэтому он меня бесит. Как может так соображать напичканная проводками и картонками железяга? Иногда даже страшно становится, когда он поправляет орфографию или умножает пятизначные числа. А суммы, выдаваемые этой машиной, почему-то безоговорочно принимаются на веру покупателями автомобилей. Никто не пытается усомниться или - не дай Бог! - торговаться.
В автосалон меня отправили не сразу, а немного подучив в офисе компании. Тут, в автоцентре "КабриолетЪ", здорово: огромное пространство со стеклянными стенами, сплошь заставленное новенькими блестящими изделиями автопрома, много света, много разных людей. Мы сидим здесь вчетвером: три девочки - сотрудницы разных банков и я - страховщик. Когда машину оформляют в кредит, ее обязательно надо застраховать, и наш квартет, несмотря на жесткую конкуренцию наших работодателей, трудится слаженно и дружно. Мы не деремся из-за клиентов, зная все выгоды и ограничения каждой программы кредитования и страхования. Вопреки общественному мнению, мы помогаем друг другу. Все стены стеклянные, и иногда мне кажется, что снаружи мы напоминаем экзотических бело-черных рыбок, снующих между автомобильными рифами. Хуже всего становится после двух часов, когда солнце начинает светить в мою спину и в экран моего монитора - мне жарко и ничего не видно. Я раскрываю над собой зонтик, умиляя этим клиентов салона, и у меня увеличиваются продажи. И мы с девчонками все вместе пьем кофе во дворе нашего салона, куда выезжают купленные здесь автомобили. Две из нас, Ксюша и Наташа, выходят во двор покурить, а оставшиеся некурящие - я и Стелла из банка РВС - составляем им компанию с чашечками дымящегося напитка из кофе-машины.
Наш двор замыкается стеной офисного здания, на семи этажах которого расположены бесчисленные магазинчики, торговые представительства, рекламные агентства, есть даже столовая, куда мы, пересекая по диагонали двор, ежедневно наведываемся около полудня. В двенадцать там почти не бывает очереди. После обеда во дворе толпа курящих и некурящих разрастается и почти не исчезает до самого вечера - одни покидают ее, чтобы вернуться на рабочее место, но появляются новые уставшие от офисной пыли пассажиры семиэтажного корабля бизнеса. Когда на дворе июль, так трудно дождаться конца рабочего дня!
Нам с Ксюшей, Стеллой и Наташей легче - через стеклянную стену нашего аквариума мы видим всех проплывающих мимо рыбок, которые рано или поздно все равно попадут к нам, привлеченные сверкающими блеснами международного автопрома. И мы с чистой совестью проводим большую часть времени во дворе. Иногда, когда особенно жарко, поливаем друг друга из шланга для мытья машин, а потом мокрые, шутливо переругиваясь, садимся за компьютеры. Иногда, как сегодня, мы со Стеллой невероятно долго торчим во дворе, потягивая свой кофе, и наблюдаем, как продавец из магазина холодного оружия - немолодой мужчина, видимо, бывший военный, рекламирует свой товар очередному покупателю - мрачноватому высокому гражданину неопределенного возраста. Продавец часто демонстрирует качество своих ножей, метая их в специально приспособленную для этого деревяшку, когда-то прилаженную им собственноручно к стене офисного гаража. Вот и сейчас ловко пущенный его рукой клинок, сверкнув на солнце, врезался в доску. Продавец улыбнулся, оценивая свой товар, не без труда вынул нож и протянул покупателю, чтобы тот смог сам его испытать. Гражданин берет из рук продавца нож, примеривается и, в мгновение изменив направление руки, посылает его в нашу сторону. Я успеваю увидеть сверкнувшее еще раз на солнце лезвие и такой же стальной и холодный взгляд незнакомца.
Одновременно отшатнувшись от металлической молнии, мы обе - я и Стелла - дружно выпускаем из рук полупустые чашки, и белая блузка Стеллы покрывается кофейными пятнами. Нож оставляет визгливую отметину на стекле автосалона и шмякается у наших ног.
- Понимаю, что прощения мне нет, но все-таки...
То ли мы слишком долго не могли прийти в себя, то ли он как-то уж очень быстро очутился рядом, но его низкий, но чистый голос прямо у самого уха испугал не меньше, чем только что летящий на нас клинок.
- Все-таки мне надо как-то компенсировать, - рукой, держащей несколько купюр - тысяча, пятисотка и еще что-то? - он едва заметно указал на кофейные пятна, покрывающие грудь и живот Стеллы. Так и не опомнившись, неведающей рукой она взяла деньги.