А.Г. Крошихин

ДЕТСТВО ВОСЬМИДЕСЯТЫХ

СБОРНИК РАССКАЗОВ

Санкт-Петербург, 2020

Содержание

Всё о движении стр. 3

Бабушка- старушка стр. 7

Вася- очко стр. 12

Сестра стр. 18

Наидобрейший экстремист стр. 26

Тётушка Лариса стр. 33

Избранные стр. 41

Кольцо Демьяна стр. 48

Родители стр. 53

Торопуня стр. 58

Инвалиды детства стр. 66

Самый короткий рассказ стр. 82

Шрамы украшают мужчину стр. 83

Личное оружие стр. 93

Места обитания стр. 99

Лучшие друзья стр. 108

Учителя стр. 117

Вкусовые впечатления стр. 126

Братья наши меньшие стр. 132

Кикнур стр. 141

И жар и холод стр. 160

Книги и мотоциклы стр. 175

Первая любовь стр. 182

Конец цикла стр. 207

Все о движении

Мы, у кого детство прошло в восьмидесятые, часто с умилением, часто с восхищением, часто с удивлением, что остались живы, вспоминаем развеселое и одновременно глубоко трагичное скоротечное время взросления, а потом - переходного возраста. Кстати сказать, я, конечно же, понимаю, что мы никакие не особенные, а воспоминания с вышеозначенной окраской совсем не являются нашей прерогативой.

Не знаю, каким словом охарактеризовали бы свою "золотую пору" дети девяностых или начала двухтысячных, но точно скажу про себя, про нас - это будет слово "движение".

Двигались мы постоянно, даже во сне (а я это сам наблюдал неоднократно в детских санаториях, больницах-стационарах и пионерских лагерях), наши ноги куда-то бежали, а руки зачем-то махали и гребли так, что просыпались мы, как в анекдоте, "с матрацем в трусах". Безусловно, это гипербола, на самом деле в трусах оказывалась простыня, а ноги так запутывались в пододеяльнике, что сразу вставать на пол было попросту опасно для здоровья.

Лет с четырех все начинали передвигаться исключительно бегом, и уже с пяти ускоряли процесс движения сначала при помощи самокатов, потом велосипедов, потом мотоциклов. Причем некоторые из нас начинали ездить на мотоцикле со второго класса, с трудом удерживая его руль от явной тяги в сторону коляски. Я уже не говорю о том, что очень многие (мне, вообще-то повезло, и мои велосипеды постепенно росли вместе со мной) начинали езду на двухколесном велосипеде "под рамой", со временем вырастая и учась перемахивать ногой седушку. Зато единение с велосипедом было, как со своей рукой или ногой. И знали мы "железных коней" от и до. Сами чистили (мыли), запрягали (смазывали, качали шины, натягивали цепь), лечили (при необходимости перебирали и меняли все эти каретки - втулки - костыли - подшипники...). Надо сказать, что дефициты того времени способствовали объединению - подшипник, допустим, купить сразу невозможно, а вот поменять на что-то или попросить взаймы до приобретения - это, конечно, да, и с большой вероятностью. Потому что жмотом быть было стыдно, а иногда и больно в прямом смысле слова (могли и поколотить твои же друзья) и еще потому, что без тебя компания будет неполной, и в привычных играх возникнет пустота, как от бывшего зуба во рту после его вырывания.

Ну, а следом, и даже одновременно с велосипедом, происходило освоение мотоцикла - движение ускорялось. Конечно, полноценная и постоянная езда и гонки начинались в старшей школе, а поначалу, то тайком батин "моцик" возьмешь, пока он на работе, а потом аккуратно поставишь на место, дотошно и грамотно уничтожив все следы - такие, как от колес на подъезде к гаражу, или руль вернуть в исходное положение. Однако, ума у нас в детстве все равно было маловато. Вернее, нетерпение не давало ему раскрыться. Как, например, скрыть, что двигатель теплый, или то, что добрая половина села тебя видела? А то у товарища прокатишься. Как же я тогда завидовал Колпаку, у которого в безраздельном и неконтролируемом пользовании после четвертого класса появилась "эМка"! И все опять же понимают, что техника просто так работать не будет, за ней нужно ухаживать, следить, любить и знать ее, тогда она не подводит, и только в этом случае на нее можно возлагать надежды. Подспудно это знает каждый пацан, поэтому на велике - особенные катафоты, на моцике - диски на колесах, которые сам гнул-красил, на машине - рукоятка коробки передач из "эпоксидки" и так далее... Украшали их, как своих невест. Наверное, если копнуть глубже, то по технике и ее состоянию легко можно составить суждение о ее хозяине.

Совершенно отдельная тема - зима. Здесь для увеличения скорости движения, и вовсе экзотические способы использовались. Как то: упряжь с санками для большой собаки (бедная колли того же Колпака целыми днями беспрерывно возила то хозяина, то вообще не пойми кого); цепляние санок за мотоцикл (при этом в покрышку заднего колеса вкручивались обрезанные болты вместо шипов - шипованной резины и в помине тогда не было - болты эти при резком газе иногда вылетали с огромной скоростью, и по инерции - прямо в бесшабашную башку того, кто на санках); катание с гор на санях с управляемой лыжей собственного изготовления. Практически каждый делал сам подобие впоследствии выпущенного каким-то уральским заводом снегоката "Чук и Гек". Катание во взятых из дома, как правило, у бабушек - у родителей таких не было - корытах прямо с конька крыш этих же бабушек; с тех же крыш и разных крутых склонов катание на набитых снегом, только что появившихся полиэтиленовых мешках из-под удобрений... И, конечно же, просто коньки, лыжи, санки, лошади, запряженные в сани (мы, видимо, последнее поколение сельских детей, запросто катавшихся на лошадях и умевших их запрягать). Я сейчас и научил бы сына, да лошади остались только в конных клубах для спорта и у цирка для равлекухи. Эти же сани, но уже вместо лошадей, везла проигравшая в какой-нибудь битве команда соперников...

Почти все игры (кроме карт, шашек, шахмат и других сидячих игр, о которых, может быть, в другой раз) были тоже связаны с движением: хоккей, футбол, баскетбол, волейбол...

Но я сейчас хочу вам поведать немного о других играх. С четвертого по седьмой класс, как только сходил снег за огородами на оттаявших полянках (называлось "на задах", например, у Гороха) все, или почти все, играли в "кашеваров" - игра одновременно на скорость, меткость и ловкость. Нужно было с определенного места, которое поэтапно приближалось к цели, а с приближением росло воинское звание кидающего (тоже философия: чем больше звание, тем больше привилегий, как в жизни всё), сбить палкой консервную банку с кирпича, потом бежать за своей палкой вместе со всеми, кто по разу бросил. Ведущий в это время ставил банку обратно на кирпич, затем пытался кого-нибудь "осалить" своей палкой и сбивал банку. В это время остальные игроки тоже пытались банку сбивать. Если получалось задеть палкой и раньше всех сбить банку, дежурить вставал "кашевар", которого "осалили". Стоя у банки, не имеешь возможности бросать биту и повышаться в звании, а цель игры, понятно, генералиссимус - последняя и самая близкая точка броска... Ясно, как день божий, что при этом "осаливании-сбивании" практически каждый кон, если банка при попадании - хрясь - не улетала далеко, случались поединки, где роль шпаг играли крепкие и тяжелые деревянные биты. Не знаю, какой гений придумал соединить городки, бег наперегонки и фехтование, но уверен: эта игра родилась в процессе самой игры, в процессе потребности в движении, соединенной с жаждой риска. К слову сказать, в детстве я бывал в разных местах нашей большой страны и, несмотря на различия в названии (могли быть "поп", "банки" и не помню, что еще), правила были одни и те же везде.

В конце зимы и почти до лета часто играли и в другую игру. Говорили так: "Пошли в пулечные". Надо сказать, что у каждого уважающего себя пацана было не одно пулечное ружье и пистолет. Стреляли эти самострелы при помощи медицинского тонкого жгута (продавался в аптеках, нарезался на длинные, узкие полоски ножницами) пулькой из алюминиевой проволоки. При правильном изготовлении всего (ружья, курка, пульки) в совокупности с качественными материалами (хорошая доска, проволока, жгут) пулька без промахов с пяти-семи метров пробивала пустой спичечный коробок (он во времена детства моего из шпона делался). Шли на стройку (благо, строили много, постоянно и разнообразно, причем охраны никакой не было), делились на две команды и стреляли друг в друга (кроме головы) до последнего игрока. При этом правила сами устанавливали (например, за пределы объекта не выходить или на крышу не лазить) и сами же, в соответствии со своей совестью, выполняли эти правила...

А вы говорите - пейнтбол: деньги на оборудование, форму, аренду площадки и т. д. и т. п. По-моему, просто нет этого великого желания двигаться, ушло оно куда-то, поэтому и вместо поиска средств для достижения целей выискиваются причины для оправдания бездействия.

Осенью мы бесконечно бродили пешком, ездили на конях (не только железных) по окрестностям, постоянно что-то взрывая, чем-то грохая, из чего-то стреляя. Наматывали десятки километров за день, съедали не по одному килограмму печеной картошки, возвращались домой уставшие, пахнущие костром и волей, с коричневыми от селитры пальцами и обожжёнными ресницами...

При всем при этом, у каждого из нас дома были свои обязанности или трудности (я грядки копал и полол, а у Шелухи отец пил беспробудно... Тогда нам было ясно, как божий день, что повезло ему, теперь известно, что лучше обратное). В школе, кроме учебы - поручения общественные. Макулатуры всякие, операции "почка", сбор травы лекарственной, не менее килограмма сушеной... Пятая, заметьте, трудовая четверть - мы своим существованием доказывали справедливость постулата Эйнштейна об относительности времени, и общественные же должности (староста класса, комсорг, барабанщик, ответственный по труду и великое множество еще). Многие летом работали, копили на разные велосипеды-магнитолы... Ностальгия, скажете, проблема "отцы - дети", хотя я так не думаю. А как я думаю, может быть, в другой раз, когда соберусь с мыслями.

Для чего это все я вам рассказал? Причины три. Первая - все рассказы из детства восьмидесятых так или иначе связаны с движением и обусловлены им. Так что можно этот первый рассказ считать предисловием. Вторая - я уверен, движение - это жизнь, и мне очень хочется донести эту простую мысль моего отца (по крайней мере, от него я ее постоянно слышу с рождения своего) как можно большему количеству людей. Может, это от тщеславия и гордыни, а может, от желания, чтобы все стали сильнее, а значит, красивее. Сам не решил еще, от чего. Третья - способность к самоорганизации - очень важная и нужная характеристика человека разумного! Кто обвинит меня, что это не моя мысль, сопротивляться не буду. Все выводы уже кем-то сделаны до нас. Только про "яйцо-курицу" до сих пор не ясно!

Бабушка-старушка

Нам по четыре года (вернее, мне еще нет, будет осенью), стоит начало июля, жара. Не помню, был ли тополиный пух, как в песне, но пылюги было море. Мы - это я и закадычный друг мой Леха. Сейчас кажется (и это, наверное, действительно так), будто крепче, бескорыстнее и... светлей, что ли, той дружбы после не было и уже не будет.

Сейчас я знаю, что прабабушку мою звали Анастасия Фроловна, но тогда она была для меня Бабушка-старушка. И, по-моему, так ее звали все, даже ее сын, мой то бишь дед. Это была сухая (в смысле, совсем не полная), практически беззубая, очень смелая (ей за восемьдесят было, когда она впервые полетела на самолете нянчиться с моим двоюродным братом, отмечу, что до этого она из поселка и не выезжала), тихая, но ответственная бабуля.

Родилась она в последний год позапрошлого века в семье мельника и, уж точно, все войны и революции прошлись кровавым катком, уничтожающим всех неблагонадежных (тех, кто хорошо работал и справно жил при последнем царе), по ней, как и по всей нашей многострадальной земле. Надо сказать, что нянчила она всех членов нашей большой семьи, кто был мал и нуждался в этом, не обошла и меня. Со мной наверняка она провела больше времени, чем с другими внуками и правнуками, в силу того, что в детстве я был хворым и хилым и, вместо того чтобы постоянно ходить в детский сад, как большинство порядочных и коллективистски воспитанных советских детей, по болезни сидел дома. А чтобы я чего-нибудь не сотворил "эдакого", да и вообще чтоб не выл с голоду и от тоски (мальчиком я рос впечатлительным, да и сейчас такой), со мной "водилась" Бабушка-старушка.

Почему-то Леха целые дни, пока взрослые на работе, проводил у нас, может быть, детский сад на ремонте был, или еще почему... Конечно же, мы были "идейные", все чего-нибудь придумывали и на месте не сидели - это точно. Многие наши "благие" начинания, конечно же, очень часто "на корню" губились нашей нянькой в силу того, что они почти всегда носили характер от опасного для здоровья до откровенно экстремистского. Нам, безусловно, постоянно хотелось отделаться от опеки, и в одно прекрасное утро кому-то из нас пришла в голову светлая идея. Мы прямо из-за стола, обгоняя друг друга, выбежали из дома в сени и тут же - в огород (жили в то время в частном доме, туалет на улице, выход один, конечно же), а дверь снаружи заперли на "пустой" замок. Просто вставили висячий замок в петлю с накладкой.

Бабушка-старушка из-за двери кричит не своим голосом: "Открывайте, ироды!... Мать придет скоро - все расскажу!" И долбится в дверь.

Мы постояли, послушали, решили, что придумали здорово, время - утро, раньше обеда никто не придет, и у нас практически не меряно свободы!

Первым делом вышли из-за калитки на дорогу. А окна дома выходили половина - на дорогу, половина - на двор с огородом. Пока шли по двору к калитке, а через нее на дорогу, бедная Бабушка-старушка перемещалась от окна к окну и что-то там (точно не слышно, в старых домах форточек не было) грозила нам, причитала, плакала, наверное, поминая Господа и неведомого нам "некашного" (кстати, я и сейчас могу только догадываться, кто есть такой этот "некашной" - сатана, видимо).

Выйдя на центральную, грунтовую тогда, проходящую через все село дорогу, обнаружили, что на ней, как я говорил уже, огромный слой пыли толщиной в несколько сантиметров. Пыль мягкая-мягкая, сначала мы валялись в ней, а потом вот что удумали - зароемся по самые глаза, а когда какая-нибудь машина подъедет достаточно близко, выскакиваем из этой пыли прямо перед ней. У шоферов - предынфарктное состояние с временным онемением всего организма, бабушка за окошком усиливает стенания и стучит в стекло... Вот сейчас задаю себе вопрос: почему не разбила? Наверное, боялась, что родители, придя, заругают и за стекло, и за то, что не уследила за нами, а может (и это вернее всего), пройдя такую непростую, часто голодную и полную лишений жизнь, выработала в себе привычку ничего не разрушать, не ломать - беречь, проще говоря. Не знаю, не спросишь теперь, только предполагать и возможно. Водители, матерясь, уезжали, спеша по делам, и только третий или четвертый (как сейчас помню, на синей машине с синим же фургоном и надписью "Почта" по его боку), выскочил из кабины, догнал по очереди обоих, надрал уши и задницы. Сказал еще, что папашам сообщит. Отцы наши работали начальниками в колхозе, их знали все, хотя на селе вообще все всех знали и ведали проблемами друзей, родственников и просто соседей. Это зловещее обещание вкупе с трепкой заставило нас успокоиться, присесть на крылечко (за калитку нас тот же шофер затолкал) и погоревать по поводу будущего... Но, конечно, недолго. Слава Богу, в огороде хватает разных важных дел, опознанных и неопознанных объектов!

Практически не сговариваясь, минут через пять мы стояли у большой бочки, до краев наполненной водой. Было жарко. Вода манила. Но роста и сил перелезть через край не хватало, к тому же он был тонким, и ладошкам было больно за него подтягиваться. Но на то и трудности, чтобы их преодолевать! С ведер, поставленных одно на другое кверху дном, мы все-таки залезли в эту бочку! Хорошо! До дна не достаем, за край держимся. Слышим грохот дверью, а из-за нее крики: "Захлебнетесь, некашные! Ироды, вылезайте!" Это бабушка переместилась от окон к двери, надеясь все-таки выйти. "Выпускайте, матери скажу!" - кричит через дверь. Потом смотрим - к окну переметнулась и кричит что-то, нам не слыхать. И хорошо, весело же и прохладно... Прохладно... Очень прохладно... Холодно уже, губы синие стали (этим замечательным наблюдением поделились друг с другом), зубы мелко, но слышно застучали, а ноги-то до дна не достают...

Вот не помню, как мы выбрались из этой треклятой бочки. Очевидно, случайно получилось, друг за друга зацепились что ли?! Помню только, что все пузо потом в синяках и царапинах было - видимо, об узкий край бочки поранились. Ну и, конечно, со страха и от холода собрались с силами и вынесло нас...

Представлял впоследствии, когда уже совсем взрослый был (в детстве-юности это осознавать некогда), "картину маслом": приходит кто-то из родителей на обед, а тут двое в бочке плавают, ладно б живые... А с Бабушкой-старушкой что было б?! Бр-р-р-р-р.

На этом двигаться и "пандерить" мы не закончили.

"Айда на солнце!" - крикнул кто-то из нас. И побежали, сверкая мокрыми коленями, от бочки этой на солнечную сторону, вглубь огорода, куда тень от огромного двухсотлетнего тополя, растущего напротив дома на другой стороне дороги, не падала. Окон, выходящих из дома, тут нет, няньки нашей не видать, на нервы не действует... Хорошо! Плохо одно - еще ничего нельзя съесть в огороде: не август и не сентябрь. Немного зеленой клубники пожевали - невкусно, да и жарко опять, пошли в тень.

А бочка вышеописанная у забора стоит. Нырять в нее, конечно, больше не хотелось (собственный опыт самый значимый, да и невозможно учиться на чужих ошибках, я уверен), но вот с забора прыгать, кто дальше, это очень нужно и необходимо просто. Бабуля от окон к двери и обратно перемещается, то видно ее, то нет. Правда, уже осипла сильно, но нас при такой занятости это мало волнует.

Одеты мы по случаю лета в шорты и то ли майки (скорее всего), то ли футболки. На ногах - сандалики. Знаете, такие из кожи прессованной разноцветной были, с кантиком по кругу (кожа к подошве пришита и по краю сандалет получается такой буртик с разноцветной ниткой). Тогда в таких все поголовно ходили: и девочки, и мальчики. Зачем я это так подробно описал, ниже станет ясно.

Лезем мы, значит, с тех же ведер на забор, встаем между штакетин на поперечную рейку и прыгаем на соседскую территорию - кто дальше. Приземлимся, выбежим на дорогу через калитку соседа, забежим к себе (все время наперегонки), снова на забор, лаз-два-тли ("р" точно еще не выговаривали оба) - прыжок! А у самого забора крапива растет и, по случаю середины лета, она высотой с забор почти, надо каждый раз перепрыгивать ее, не задевая. И в один прекрасный момент, синхронно наши сандалии теми самыми буртиками застревают между штакетинами...

Если бы я это видел со стороны, наверное, живот от смеха б надорвал. Знаете же, сейчас по Сети ходит много всяких роликов, где люди глупо так падают и ударяются. Вспоминается "Укрощение строптивой" с Челентано, а когда сам являешься участником подобных развлечений, совсем не смешно... Но я был не со стороны...

Так же синхронно, на счет "тли", как застряли наши сандалики, мы рухнули в крапиву головою вниз. Проницательный читатель сразу поймет трагизм момента и представит: ноги наши остались в сандалиях, сандалии - в заборе. В общем, башкою вниз, барахтаясь и корчась от укусов крапивы, мы кое-как освободились от хватки злобного забора. Тут уж не до развлечений. Идеи все разом улетучились куда-то. Ревем в голос, глядя друг на друга: как черти, все грязные (накаркала бабка - и впрямь "некашные"), животы в синяках, тело, где открыто, и лицо "цыпками" от крапивы покрывается и краснеет сквозь размазанный налет пыли - жалкое зрелище. От вида этого эпического мы ревем все сильнее... Бабушка-старушка, видимо, тоже плачет (по крайне мере стоит на одном месте у окна и никуда не бегает).

Так, размазывая слезы и сопли по щекам, поплелись понуро - Леха домой к себе, я на крыльцо. Почему-то, не думая, продолжая рыдать, замок я сразу же снял (видать, захотелось, чтобы пожалели). Осипшая, зареванная нянька моя вытащила вицу (тонкая ветка) из веника в сенцах и давай меня охаживать - не сильно, конечно, но обидно. Я от этой дополнительной обиды возьми ее за руку своими руками да и укуси пониже локтя. Зубы острые прокусили тонкую, морщинистую, коричневатую кожу сразу, и что-то белое с несколькими каплями крови из раны у Бабушки-старушки моей наружу вылезло.

Она опять заплакала, наверное, от горькой обиды и боли уже, а не от бессилия, мне сразу стало жаль ее, а не себя. Мы сели рядышком на крыльцо и тихо плакали, успокаиваясь, и я твердил все время: "Прости меня... Прости меня"...

Родителям ничего моя Бабушка-старушка не сказала, и я уверен, думала она при этом не о себе, не себя пыталась выгородить. Знала, что мне, узнай родители про хотя бы кусочек этого полного приключений дня (кстати, шофер "Почты", по какой-то причине тоже не отсигналил ни моему, ни Лехиному отцу), попало бы значительно больше.

Спустя то ли три, то ли четыре года, таким же жарким летом Бабушка-старушка тихо лежала в дальней комнате в доме своего сына. Она не жаловалась и не причитала, иногда просила меня, сидевшего рядом на кровати: "Погладь ногу, миленький..." Это уже я потом узнал, что она медленно умирала от гангрены. По причине преклонного возраста, а может от чего и другого, доктора оперировать ее отказались. Она тихо жила, стараясь никому не мешать и не докучать (даже ела как-то "наособицу", не за столом со всеми), и так же тихо умирала от заражения крови, почти полгода не вставая, но и не требуя ничего. Кто медик, тот хорошо понимает, какие это муки.

Бабушка, если слышишь меня сейчас, прости меня, прости....

Вася-очко

Как и все мальчишки восьмидесятых (да и вообще вся пацанва с той поры, как были изобретены и вошли в обиход селитра, порох и другие химические соединения), мы любили что-нибудь взорвать, чем-нибудь грохнуть и постоянно это делали. Чемпионом в этой области по сей день, в моем восприятии мира, остается трехлетний на время свершения "теракта" брат подруги по студенческому клубу института, который в унитазе городской квартиры взорвал динамитную шашку, вытащенную из беспечно оставленного открытым сейфа отца-охотника. Последствия взрыва были и масштабны и плачевны: перепуганные насмерть бабушка и соседи, находившиеся не на работе в то утро; вдребезги разлетевшийся и разворотивший весь недавний ремонт туалета унитаз; затопленные водой и экскрементами пол квартиры и соседи снизу... В общем, глобально. Мы, в сравнении с ним были мелкой шпаной.

Греясь после купания на пруду у костра из старых автомобильных покрышек, которые валяются до сих пор практически везде (надо отметить, что при долгом стоянии около такого костра мы покрывались слоем черной сажи и от наших волос немилосердно воняло жженой резиной), мы, еще первоклассники, подражая старшим, обнаружили, что если в костер бросить кусок шифера, то он через некоторое время взрывается. Стоит приличный грохот, головешки, куски резины летят из костра в разные стороны, а если несколько кусков бросить, то образуется небольшая канонада. Серьезных травм в этих случаях я не припоминаю, но ожоги от горящих разлетающихся частей костра случались достаточно часто, особенно, когда кто-нибудь подкладывал шифер "в тихую", а потом уже вокруг костра собирался кружок, состоящий из любителей весеннего купания, трясущихся, с синими губами, в чумазых от глины, сырых трусах.

Почти в этом же возрасте и достаточно долго (вплоть до "женихов") все пацаны села бабахали "пугачами". Это медная бесшовная трубка, загнутая с одного конца и сплющенная после места сгиба молотком. В трубку заливался расплавленный свинец, еще лучше - олово (его достать было труднее), немного, на самое дно, в качестве упора для бойка (гнутый гвоздь). Гвоздь этот соединяли с трубкой кольцом резины, отрезанным от велосипедной камеры. В трубку о ее край соскабливалась селитра от спичек, круговыми движениями гвоздя она размельчалась, потом надевалась резина, гвоздь вытягивался и стопорился за счет наклона. При ударе гвоздем о что-либо (хоть бы и о каблук сапога) происходил изрядный грохот, сила которого зависела от качества пугача и количества соскобленных спичек. Хороший пугач бабахал с четверти спичечной головки. Пацаны из соседней деревни были ленивей и вместо свинца набивали трубку фольгой - такой пугач давал много осечек. Трубки мы искали на колхозном кладбище техники, или в "СХТ" (завод нестандартного оборудования), или вообще спиливали с тракторов (за что мне, хоть сделал такую пакость один раз, и тогда стыдно было, и сейчас не меньше). Поймал бы себя - и по заднице, чтоб сидеть мешала неделю. Но в компаниях и не такие пакости творятся, видать, бесам легче толпой управлять. Источник свинца - старые аккумуляторы, которых тогда у колхозных мастерских немеряно валялось.

От пугачей травмы были уже серьезнее, чем от шифера. Ефрем не разглядел шва на трубке, хотя мы твердили ему, что бесшовной трубки на холодильниках не бывает, и пугач при взрыве разворотило, поранив изрядно ладонь. После этого мы стали от греха подальше заматывать пугачи изолентой, а я так вообще стащил дома для себя и для Лехи только тогда появившуюся белую ленту-фум. Соображал при этом так: если она хорошо держит давление в трубах, то и разрыв пугача, предотвратит или смягчит (хорошо, что реальных случаев не произошло и надежность такой "контрацепции" мы знаем только в теории). Как вы заметили, для того, чтобы сделать пугач, необходимы были многие умения и знания различных технологических процессов - от работы напильником до литья. А для того, чтобы им "бабахать" - изрядная доля смелости, хотя тогда это считалось само собой разумеющимся, никто и не задумывался, несмотря на то, что руки наши, пропахшие продуктами горения селитры, родители тщательно изучали (но мы ж тоже не идиоты, не менее тщательно отмывали их пред приходом домой). Вот так ситуация и социальное окружение определяют поведение индивидуума - сейчас все были б в полуобмороке, а в войну сказали бы: и что такого?

Был еще карбид - ингредиент, необходимый для осуществления газовой сварки - похожие на слежавшуюся известь серовато-белые камушки. Если плюнуть на него, и он шипит - это то, что надо, почти предел мечтаний. Искали его все и, если находили, случался какой-то праздник ба-баха! Шатаемся мы, значит, около колхозных мастерских (много полезных вещей там можно было отыскать) и видим: понес сварщик высыпать что-то в большом ведре. Как ушел, мы к куче. Ура, есть карбид, немного, но есть! А в это время Шелуха - в мастерскую и полмешка там, пока не было никого, спер. Тихо, как-то незаметно вышел, мы не видели - сильно радовались, в куче копаясь. Приходим с добычей, довольные, к лесочку, а Шелуха сияет, как медный гривенник, и, когда мы увидали, сколько у него добра, приуныли разом. Вот интересно, почему? Вместе ведь взрывать-то! А зависть проклятая и чувство, что проиграли в этом маленьком соревновании, покоя не дают. Достаем банки из-под "Дихлофоса" - и давай бабахать!!! Процесс прост донельзя (в отличие от изготовления пугача или "поджиги"). У банки, там, где сопло-распылитель, снимается плоскогубцами верхняя часть, в дне пробивается молотком и гвоздем отверстие. Бросил карбида кусочек в эту банку, плюнул, потряс, к отверстию снизу поднес спичку - "ба-бах"! Можно карбид смешать с травой и воды немного добавить, тогда будет "БА-БАХ"!

Шелуха со своим богатством мается, да и мы вместе с ним. Спрятали мешок, пошли думать. Набрели на большой бидон от доильного аппарата - литров двадцать, что ли? Эврика!!! В мастерских попросили лом на время (соврали там что-то про острую необходимость), долго стучали с размаха по дну, пока дыру не пробили, крышку от бидона этим же ломом сбили - и обратно, к лесочку, примерно полкилометра, с глаз подальше. Смешали добрые пять горстей карбида с травой в бидоне, воды добавили, на кирпичи поставили, снизу факел на длинной ветке Шелуха поднес (его карбид все-таки)... Ка-а-ак дало!!! Грохот стоял такой на всю округу, что потом мы слышали, как взрослые обсуждали на полном серьезе, что новый карьер открыли и взрывные работы начали. Бидон, нам показалось, подлетел, как ракета, на километр. Ладно, вру, но выше сосен точно. В общем, стоим, в ушах - звон, орем, а не слышим друг друга. Перепугались настолько, что мешок закопали "на будущее" и под огромным грузом впечатлений пошли по домам на ужин - как раз стемнело. Потом еще раз или два собирались и бабахали, но не глобально, без масштаба (видимо, хоть какое-то чувство опасности было), да и когда дефицита нет - не интересно, не значимо. Шелуха потом, с другой компанией, целую бочку в космос запустил, как нам сказал. Запросто и соврать мог.

Авдей спер у отца охотничьи патроны и, пока он хвалился не один день, Леха тоже у отца выкрал патроны от пистолета (не знаю, зачем и откуда они взялись в каком-то укромном месте, но от пацанов укромных мест не бывает). Взяли мы и те, и другие и пошли в лес, в сторону "освещенки" - зимой лыжная трасса с фонарями раньше была (теперь, в эпоху энергосберегающих ламп, два фонаря на все огромное село). Осень стоит глубокая, мокрая, темнеет быстро, надо все успеть, а то в темноте в лесу или в болото встрянешь или ударишься о дерево какое. Патроны - в карманах, воображение разные сцены героизма рисует: падаем, от пуль уворачиваемся, перекатываясь через спину, как "неуловимые мстители" - красота... Костер разожгли и давай патроны туда бросать, сначала с опаской, по одному. Грохота, и того не так много, и все, собственно. С шифером и то прикольнее, решили мы. Но всем наврали, как прятались за деревьями от пуль, которые буквально впивались в сосны и елки, расщепляя их... Потом уже, делая "поджиги" (фактически, огнестрельное оружие, помните, в фильме "Брат-2"?), мы поняли, что пуля без ствола никуда не полетит - разлетится с гильзой на небольшое расстояние в соответствии с законом сохранения импульса, золу в костре немного раскидает, и все. Зря только Авдей ремня отцова в очередной раз отведал. А Леху так и не поймали почему-то.

А вот перед вами Вася-очко - интереснейший персонаж (как вы поняли, этот рассказ назван по имени его). Вася был на три года старше нас и носил очки, замотанные изолентой в трех местах, с толстыми линзами (в четвертом классе я сам сделался очкариком и знал в очках толк) для корректировки дальнозоркости или еще какого астигматизма. В этих толстых линзах глаза его были величиной с чайные блюдца, и пословица "у кого четыре глаза, тот похож на водолаза", была точно про него автором придумана. Был он тощим, как, впрочем, все мы в разной степени (не было среди нас - парней моего возраста нашей необъятной страны, независимо от географии - ни толстозадых, ни полных. Это были лишь единичные случаи каких-нибудь болезней. Был лопоухим донельзя, высоким и конопатым, нестриженным и неухоженным брюнетом. Компания одноклассников его, понятно, отторгала. Чего у нас было в избытке, так это жестокого коллективизма, "совка", и мало кто мог противиться этому, в основном все пристраивались как-то. Так все стаи отвергают сильно непохожих и не соблюдающих стайный дресс-код. И он с покровительственным видом тусил среди малышни то в одной компании, то в другой. В те дни мы активно занимались изготовлением и апробированием бомбочек из целлулоида (пластмасса, которая может тлеть, давая дым без доступа кислорода), про это мы от кого-то из старших услышали случайно в школьном туалете еще весной. Для производства такой бомбочки нужно всего ничего: маленький пузырек с винтовой крышкой от лекарств (настойка боярышника, например, тогда мы еще не знали, что ее можно пить) и какая-нибудь кукла-неваляшка.

Подготовились мы (Леха, Гриша-сопля и я) основательно: набрали в домашних аптечках около десяти бутылочек и принесли по одной неваляшке - у всех были младшие сестры, видимо, мы их "раскулачили", хотя им по возрасту уже тоже не нужны эти куклы были. Расколотили неваляшек на мелкие части, грузы из них спрятали (на закидушки пригодятся или еще куда-нибудь). Вещь на вид очень заманчивая, выбросить жалко, как любой продукт человеческого труда, хотя, по правде, бесполезная. Затолкали неваляшечную крошку в бутылочки и погнали на великах на Зониху - там окопы от масштабных учений Мелитопольской дивизии остались. Будем, значит, фашистов воображаемых взрывать. Только в окопе расположились, подкатывает на своем скрипучем, издали слышимом велике Вася-очко. С умным и превосходящим нас во всем видом глаголет:

- Че делаете, салабоны?

- Бомбы взрываем.

- Покажте, - требует, протягивая тощую, грязную руку.

Протягиваем ему пузырек, он берет, смотрит, поднеся к самому носу, глаза его инопланетные в кучу собираются при этом, выносит, свысока смотря на нас, вердикт:

- Не взорвется.

- Посмотрим, - говорю.

Поджигаю, закручиваю крышку, как учили, бросаю - и все прячемся в окоп. Под кочкой, куда бросили пузырек - тишина. Мы с опаской высовываемся из окопа, Вася ржет, как конь:

- Что я вам, соплякам, говорил, блин!

Идет туда развязной, уверенной походкой, нагибается, приседает, а в это время давление в бутылочке достигает критического максимума. Как-то не предупредили нас, что может не сразу бабахнуть - зависит от толщины стекла, количества и качества целлулоида, плотности закручивания крышки. И она разрывается с очень приличным грохотом, Вася с корточек опрокидывается на спину и не встает обратно... Мы - "на измене": убило Васю! Подходим с опаской, он медленно садится - во лбу торчит маленькое горлышко от пузырька, одно очко в трещинах все, другое - с большой дырой. Как без глаз не остался?! Проводит грязной рукой по лбу, сшибает стекляшку, из раны активно начинает капать кровь. Молча сидит, переваривает ситуацию, и мы молчим. Кто-то дает ему сорванный рядом подорожник. Вася, стараясь перед салагами держать лицо - и в прямом и в переносном смысле - без слез (только гримасы корчит - сдержать их пытается), садится на велосипед и, петляя, наверное, от шока и оттого, что без очков ни черта не видит, уезжает, прижимая рукой подорожник ко лбу и капая кровью с согнутого локтя.

Примечательно то, что мы уже через пять минут (жажда приключений сильнее страха и печали) взрывали по одной оставшиеся гранаты. Фашистов положили в тот день немеряно! А когда ехали домой, до колик в животе хохотали над Васей, вспоминая, с каким деловым видом он пошел к бомбочке и склонился над ней, идиот. Если кто-то думает, что такая тяга к пиротехнике бывает только у маленьких особей мужского пола, то он ошибается - стоит посмотреть, сколько горячих точек на нашей планете. И, к тому же, будучи на пятом курсе института, мы с другом Ваней проделали примерно то же самое, выбросив из окна пятого этажа такой же пузырек. А вот он взорвался почти сразу, не успев отлететь, разбил Ивану очки и повредил осколком лоб.

Позже мы взрывали смесь дюралевых опилок с марганцовкой, стреляли из "поджиг" (Шелухе руку чуть не оторвало), но пред моим внутренним взором, когда я думаю о разных взрывах и "бабахах", всегда всплывает такая картинка: сидит Вася-очко на заднице, рукой убирает стекляшку-горлышко, и кровь начинает быстро сочиться по его грязному лицу. Видимо, тогда я понял, насколько близка смерть к нам в каждый момент нашей жизни.

Сестра

Сказать вам, что я все время просил родителей купить мне братика или сестричку, будет неправдой. Но точно помню, когда мама меня спросила, кого я хочу, сестру или брата, я ответил - сестру. На этот выбор повлияла вот какая история. В начале того лета, после которого предполагался поход в школу на постоянной основе, я влюбился в Веронику Бакину, дочь очень нужного в советскую бытность человека - телемастера дяди Вити (видимо, в детстве я преспокойно мог выгодно сочетать любовь с расчетом, что утратил впоследствии начисто). Эта статная девочка была старше меня значительно (на год, что ли - колоссальная разница в возрасте шести - семи лет), конечно же, выше ростом, сказочной красоты, с длинными черными волосами. Так мне все это виделось тогда сквозь какой-то радужный туман вокруг всего ее облика... Посмотреть бы сейчас на ту девочку в том возрасте... Интересно, что бы я увидел? Хотя нет, не надо, вдруг по какой-то причине развеется такой сказочный образ! Любовь была неразделенной, длилась страшно долго - примерно неделю, и нанесла настолько глубокий в моем сознании отпечаток, что на вышеозначенный мамин вопрос я ответил: "Конечно же, сестричку, и назвать ее надо Вероникой". Так родители и решили, поступив даже не правильно, а гениально с воспитательной точки зрения, заручившись сразу же моей заочной любовью к сестре в силу ответственности за нее и причастия к ее жизни с самого рождения, а точнее, еще до него.

А уже в средине того же лета мою пузатую маму увезли в больницу. Это я знаю не потому, что помню, а потому, что через некоторое время мы с отцом поехали в ту больницу к ней, а это значит то, что ее туда увезли днем-двумя раньше, как вы понимаете. Ехали на мотоцикле, я, понятно, в коляске (впоследствии мы в этой коляске чудно помещались с сестрой вдвоем, сидя рядом, стукаясь шлемами друг о друга, пока родители не купили первую машину). Очень мне нравилось так ездить - торчит из-под тента черного колясочного брезента только моя голова в синем шлеме с белым козырьком (в нём я, конечно же, кажусь себе космонавтом, кем же еще?) и на каждой кочке трясется, качается в разные стороны, мотоцикл непомерно тарахтит и можно во все горло петь песни или вообще, орать что угодно - все равно никто не услышит. Кстати сказать, со стороны слышно просто замечательно! Так что, если при возникновении домашнего скандала вы пытаетесь заглушить его пылесосом, включив его рядом с эпицентром децибел, то у вас ничего не получится, а выйдет, как в старом анекдоте: жена говорит мужу: "Отойди, дерьмом пахнет". Муж, побрызгавшись хвойным одеколоном, подходит: "А теперь?" "А теперь, будто под елкой нагадили", - ответствует жена.

И вот, стоим мы с батей у окошка родильного дома. Я - впереди, подбородок мой на раме, лоб - к теплому стеклу прижат, а с той стороны мама показывает нам белый сверток, в верхней части которого маленькое, красное-красное, я подумал, мясо какое-то, орущее (слышно даже через стекло) широко открытым ртом лицо с настоящим носом и зажмуренными глазами. Когда много позже я смотрел на свою дочь так же, через стекло окна на первом этаже, правда, другого родильного дома, сразу же пришла в голову мысль об идентичности картинок и испытываемых при этом чувств, главным лейтмотивом которых была непостижимость тайны рождения нового человека...

Сестра моя, надо отметить, оказалась на удивление горластой девочкой. Мне тогда сравнить было не с кем, и я полагал, что все маленькие дети, если не спят или не едят, то непременно орут. В дальнейшем, будучи уже взрослым, я узнал, что какую-то инфекцию занесли ей в больнице и первые два или три года она жила в постоянном беспокойстве, что-то у нее болело, и поэтому в грудном возрасте плакала, точнее орала благим матом до хрипоты, до потери голоса, до посинения. Может, я путаю, но мне кажется, что на работу мама вышла почти сразу после больницы (не на весь рабочий день, в обед приходила), поэтому мне досталась на все лето почетная и ответственная миссия - исполнять обязанности няньки. Мне - неполных семь лет, последнее лето пред школой обещало много интересного, но тут практически все планы рухнули, и, хотя я не помню чувства злости и обиды сейчас, уверен, тогда они были, хоть и мимолетные. Для того, чтобы Вероника не кричала (реально, было жаль её до слёз, а у самого голова от крика болела), я постоянно тряс ее в коляске или на руках. Да и не только я, все остальные тоже.

Друзья (теперь удивительно, а тогда само собой разумелось) меня не покинули в этот сложный период и приходили к нам домой, где, сидя на полу, мы играли в домино, лото, конструкторы и карты. Вы меня спросите, как можно играть и трясти коляску одновременно? Опишу процесс, наладить который помогла неутомимая жажда деятельности. Значит так, сижу на полу, в руках - карты, слева - круг друзей, в центре - кон. Правее - коляска, я правой ногой толкаю ее в заднюю ось, коляска катится, ударяется о стену, амортизирует и приезжает обратно. Через некоторое время, когда Вероника - "девка дика", - присловье родителей, начинает кряхтеть, я снова толкаю. Главное - рассчитать силу толчка, чтобы коляска докатилась обратно на исходную позицию. Уж не знаю, как оценили бы эти мои действия педиатры, но, как мог, так и делал, как мог...

Почти сразу же после рождения сестры в поле моей деятельности образовался еще один вид трудотерапии - глажка пеленок, а впоследствии - ползунков. В моей голове тогда (и сейчас, тоже) не укладывалось, как можно столько, с такой частотой и ответственностью гадить?! Любой мало-мальски профессиональный психолог, может мне теперь точно объяснить, почему я не люблю гладить белье (зато, правда, умею и без проблем могу, даже рубашку). А в жизни нашей, уверен и кому угодно буду доказывать это, никакого лишнего умения не бывает. Вот, уехала жена в командировку или из дома, тьфу-тьфу-тьфу, выгнала... Придется или "засуслаем" ходить или обучаться на старости лет, что значительно сложнее и энергозатратнее, чем в молодом, способном возрасте.

Часто из грудного периода Брусни (это прозвище Вероники, как и многие другие, сформировалось позже из трансформированного, придуманного мной, "Бриттен шетценхильфсберайт". Мне кажется, что мы даем людям клички, трансформируем имена, когда пытаемся стать им ближе, показываем этим свою любовь, особую близость и причастность к ним. Отсюда весь всем известный, домашний зоопарк: "котики", "зайки", "солнышки" и другое, более оригинальное. Конечно же, поголовное присвоение кличек в "местах не столь отдаленных" носит под собой другой фундамент)... Так вот, из грудного периода Брусни в семье вспоминается тот случай, когда родители уехали куда-то, а с нами на вечер-ночь остались друзья родителей - тетя Аля и дядя Толя. Видимо, для того, чтобы эта маленькая, высокодецибельная и неотключающаяся "радиостанция" наконец-то заглохла, мамина подруга накормила ее тертой морковью вместо сока, из нее выжатого. Наверное, с удивлением думала она, ребенка не докармливают, вот она и кричит (своих детей у нее тогда не было, соответственно, опыта общения с грудничками тоже). Это была ночь, скажу я вам!!! От диспепсии (теперь я знаю, как это называется, тогда думал - понос) Брусня орала так, что в итоге уснула, полностью обессиленная, в том числе, от обезвоживания. Это случилось к утру, когда уже не осталось ни одного чистого лоскута материи (не то, что пеленок) и были надеты на маленькую, вымазанную до блеска кремом, чтобы не болела, попу какие-то ползунки из запасов "на вырост". В общем, не помню, чтобы еще когда-то, я с такой радостью встречал родителей, даже когда они через три года, подарили мне велосипед "Уралец".

Если я рос идейно-шкодливым, но послушным (ясно, что как раз в этом противоречии кроется моя отменная способность к вранью), то сестра - и шкодливой и упрямой, "самодранной" или "своебышной", - говорила часто в сердцах мама. Она, кстати, женщина "кипешная", трудоголик крайней степени (сама не присядет и вам не даст), с желанием контролировать всё и всех, в сердцах бывала часто. Например, если меня ставили в угол, я стоял, пока не дадут команду выходить. Один раз так вообще забыли про меня в углу и вспомнили, когда ужинать сели, а меня за столом не оказалось. Дело было зимой, в комнате - темно, в углу - еще темнее, а на кухне - свет. И обидно так, они при свете сидят, а я тут стою... Один... Хорошо, хоть чудищ нет, которые живут под занавеской, в прихожей: боятся вылезть оттуда, пока взрослые дома. А если в угол отправляли сестру, она говорила: "На ковер накакаю!". И ведь какала - назло, из упрямства, гордости, обиды или еще чего, не знаю. Или, когда Брусня ходила уже в старшую группу детского сада, где мама заведующей работала, выяснилось, что она длительное время вместо тихого часа, не желая ложиться спать, как все дети, играла в методическом кабинете, объявив воспитателям, что, если ее будут заставлять спать, мама их всех уволит. Когда это выяснилось, сестре крупно влетело и ее перевели в другой детский сад, от позора подальше. Но зато преданнее мне человека, считая всех, больших и малых, и по сию пору не было!

Когда наступало лето, и мы становились, по большей части, предоставлены самим себе, я на прогулки брал сестру с собой с условием, что она не будет рассказывать о том, где были и что делали, родителям, которые строго-настрого велели нам сидеть дома. Тут, конечно, были сложности: сделать работу по дому, вовремя вернуться к обеду и вечером, чтобы не "застукали" и не попало потом. (Видимо, как раз в то время у меня сформировалась привычка не опаздывать, я и сейчас искренне не понимаю людей, которые своевременно не могут прийти ни на работу, ни на гулянку, постоянно находясь во власти каких-то эфемерных обстоятельств). Самое интересное то, что Вероника, даже в возрасте трех лет, ничего не разбалтывала.

В очередной раз, переделав все дела по огороду (в тот раз, помню, Леха и Горох помогали, чтобы быстрее уйти гулять), мы пошли прыгать со скирд. Точнее даже, кататься с них. Забирались на скирду по колючей, желтой соломе, пробивая дыры ногами на ее боках, делая как бы лестницу, и с разбега, с самого верха, скатывались вниз по ней после того, как вдоволь напрыгаемся, нападаемся с размаха на эту пахучую, огромную груду соломы. Сия забава, как вы понимаете, была запрещена не только родителями и не только потому, что опасно (высота двух-трехэтажного дома), но и потому, что на скирде сверху делается "крыша" - солома ровно укладывается со скатами и трамбуется слоями, чтобы дождевая вода осенью и талый снег весной не попадали внутрь. После таких плясок эта крыша становилась с "пробоинами", водопроницаемой, скирда могла протечь, и тогда солома внутри начинала преть, нагреваться и загораться. Скирда в этом случае выгорала изнутри, оседала или сгорала совсем. А это означало, что по весне, когда самая нехватка корма, коровы колхозные будут стоять впроголодь. Тут не до надоев. Нам, совершенно по заслугам, правда, не в этот раз, крепко попало за такие упражнения от самого председателя колхоза (по совместительству Лехиного отца), который во время планового объезда полей лично нас поймал, что не составило труда. Подъехал (мы не заметили), машину около скирды поставил - для нас "слепая" зона, и ловил нас внизу, тут же крепко поддавая нам.

Скачем, значит, мы с парнями по скирде, а Брусня снизу нас просит:

- Можно я к вам?

- Нельзя, - говорю, - маленькая еще!

- Я все равно полезу, - и хнычет, но не капризно, а просительно. Как откажешь?

Сиганул я вниз, и, подталкивая сестру под попу, поднял ее наверх. Какие у нее счастливые глаза были (она и сейчас высоты не боится совсем)! Когда скакать надоело, стали думать, как ее спускать сверху. Не шутки, высоко. Сняли все пояса от курток (они с вшитыми резинками, вытягивались), связали между собой, обмотали сестру и - не помню, кто наверху держал, кто снизу ловил - стали ее спускать по наиболее пологому боку скирды. А пояса возьми и развяжись на половине спуска (не умели вязать узлы хорошо, да и сейчас это необходимое умение крестьянской жизни меня почему-то стороной обошло) ... Сестра вж-ж-жик по соломе с большой скоростью (поймать не смогли) и прямо ногами в землю ка-а-к воткнется, ка-а-к закричит:

- А-а-а-а-а-а, бо-о-о-льно-о-о-о! - и на солому около скирды на попу падает. Мы вокруг скучковались:

- Что болит?

- Нога-а-а-а...

- Какая?

-Эта-а-а-а, - показывает.

- Вставай тихонько, - говорю.

Встает, ойкает.

- Садись давай, сапог снимать будем.

Тяну тихонько за каблук, а сапоги чистые настолько, что блестят, как яйца на Пасху. Пока она по скирде ползала, практически отшлифовались и стали теплые от трения.

- Ой, больно, больно же...

- Ну, все, сняли.

- Вывихнула, авторитетно заявляет Горох, разглядывая опухающую ногу. Он на год старше нас, и у него бабушка, которая "правит" ноги-руки людям и копыта скоту. Видимо, он насмотрелся, когда она "пользовала" очередного травмированного с выбитыми пальцами спортсмена - забияку.

- Я знаю, надо дернуть.

- А ты умеешь?

- Умею, - уверенно так ответствует, - держи у колена, а ты не бойся и не дергайся (Веронике), на счет "три" дерну. Раз, два, три...

- А-а-а-а, ой-ей-е-ей, - закричала сестра, слезы брызнули, но она сморщила лицо, остановила их. Я ей всегда твердил: "Ныть будешь, брать с собой не стану". Вот она и терпела, видимо.

- Пробуй наступать. Легче?

- Легче, вроде.

То ли врет, то ли правду говорит - неясно.

Надели обратно носок, сапог, домой пошли медленно. Родители на вопрос "почему хромаешь?" - услышали что-то вроде "подвернула на бегу ногу, в догоняшки на задах играли". (Конечно, Брусня была проинструктирована, как резидент во вражеском стане). Примерно ту же информацию выдал и я. Больше нас не спрашивали ни о чем, и вообще тема как-то сама "рассосалась", хромать сестра скоро перестала, а мне интересно до сих пор - был ли вывих? Если да, то мы круты: сами без истерик вправили. (Вот она, гордыня, в чистом ее проявлении).

Было много еще подобных случаев, показывающих какие-то особенные отношения между нами, которые не вписываются в привычную статистику сообществ "брат - сестра". Я не припоминаю, чтобы мы сильно ругались, что-то делили или дрались (это, возможно из-за разницы в возрасте в шесть лет), чтобы она кляузничала или я обижал её намеренно. Мы не были и безразличны друг другу. Если она просила, я старался брать ее с собой, она же никогда не жаловалась и не ябедничала родителям, так что версия про разницу в возрасте как-то отпадает сама, и была очень терпелива в играх и легка на подъем. Об этой терпеливости говорит следующий случай.

Как всегда, идеи посещали меня внезапно при какой-либо бездеятельности или монотонной работе. Полол я грядку очередную, вернее, уже борозды между грядами - самая нудная работа: земля утоптана, трава не выдергивается и результат долго не заметен. Конечно, голова при этом свободна и в нее лезут заманчивые мысли о купании, вспоминается очередная серия с одиннадцати часов шедшего супербестселлера того времени "Золотой ключик", и тут меня "тенькает". Говорю сестре, ковыряющейся рядом:

- Давай в "Буратино" играть.

- Давай, - говорит, - а что делать надо?

- Буратиной будешь, как в кино сегодня. Пошли в тополя. М-м-м, хотя, погоди, стой тут, я сейчас.

Иду за сарай, беру моток алюминиевой проволоки, возвращаюсь и вместе "двигаем" в тополя. Напротив дома тогда была большущая тополиная роща с деревьями возрастом больше трехсот лет - считали по кольцам, когда их спиливали. Сегодня от тех тополей и четвертой части не осталось, в печках сгорели, а из четырех больших рощ по всему селу осталась только эта, что сильно изменило его облик.

- Сейчас я тебя вниз головой, за ноги, как Буратино, на березе подвешу (было там две или три березы больших). Проверим, годишься ли ты в космонавты.

Начинаю проволоку вокруг лодыжек мотать и понимаю вдруг, что, если повесить Брусню за ноги, ей больно будет, проволока - не веревка. Но, назад дороги нет, мы перед трудностями отступать не привыкли. Думаю, а в башке песня вертится:

Мы красные кавалеристы и про нас

Былинники речистые поют рассказ...

- Сходи, возьми дома сапоги резиновые, наденем, чтоб ногам не больно было.

- Ага, я быстро!

Тут мимо нас дружбан мой Леха идет, очень кстати, как оказалось.

- Чё творишь?

- В "Буратино" будем играть.

Сестра уже возвращается, садится около березы. Вокруг лодыжек, поверх сапог, я наматываю проволоку, потом перекидываю свободный конец через ветку, начинаю тянуть, но проволока не совсем ровная, застревает, не идет. Говорю Лехе:

- Ты тащи, а я ее поднимать буду.

- Ладно, - и тянет проволоку.

Достаточно быстро подняли Брусню на приличную высоту (ее голова - на уровне моих глаз), привязали проволоку к березе и давай сестру раскачивать. Ей - хоть бы что, смеется, хотя лицо стремительно становится багровым, быстро проходя все оттенки красного, начиная с легко розоватого. Но не жалуется, хохочет. Хотя я еще до этого случая выяснил, когда нас в Анапе отец на дворовой карусели крутил, выполняя функцию электромотора, что у сестры вестибулярный аппарат, как у Юрия Гагарина. Я, к примеру, после десятого круга кривыми петлями пошел тошнить в кусты, а она крутилась, пока "мотор" из сил не выбился. И в этот момент почему-то через рощу эту идет батя с работы на обед. Обычно он по дороге ездил. Видать, машина сломалась, и, надо же, именно в день, когда такое всеобщее веселье... Леха - ф-ф-фырк - домой незаметно как-то. Вероятно, я не видел сей процесс его исчезновения потому, что внимание мое было приковано к лицу отца, наблюдавшего картину издевательства над его любимицей, батя не видел, потому что эту картину наблюдал, а Вероника, боюсь, к тому времени, уже вообще ничего видеть не могла...Не помню, попало ли мне и какова была экзекуция, если попало, но есть полная уверенность (видимо, основанная на мышечной памяти в области ягодиц), что - да!

Мы с Брусней до сих пор сохранили очень теплые и доверительные отношения, хоть и живем всю взрослую жизнь в разных городах (а может, и благодаря этому). Я теперь точно уверен, просто так какать мне на ковер она не станет, но, если накакает, очень стоит подумать, что же я сделал не так или не сделал так, если уж ума догадаться с ходу не хватило.

Наидобрейший экстремист

Речь здесь пойдет о моем двоюродном брате - Борисе. Сложно писать о нем по той причине, что он пропал без вести в Подмосковье, в абсолютно мирное время, в абсолютно мирном, как казалось, регионе еще в 2010 году. Вышел в магазин от родственников - и был таков. Установили, что исчез он при прямом участии нашей доблестной полиции, но никакие письма, заявления, расследования не привели ни к какому результату. Также ничего путного не получилось от обращения к экстрасенсам, депутатам (что наводит на мыль об идентичности этих двух групп) и в различные проекты типа "Жди меня". После этого случая у меня окончательно покосилась и без того слабая вера в то, что мы живем в правовом государстве, которое по своим изначальным функциям должно, в первую очередь, своих граждан защищать, а не себя и в своем лице разные прикрытые и не прикрытые беззакония - как в правовом, так и в чисто человеческом смысле.

Борис - самый добрый из всех виденных мною людей (имею в виду тех, с кем знаком лично), и в то же время более экстремистского, в смысле природной непреднамеренной катастрофичности в виде нанесения какого-либо ущерба, и не приспособленного к физической деятельности индивидуума сложно себе представить. Что он творил в детстве, доподлинно может только его мать, тетя Римма, изложить, но даже те обрывки ее рассказов, что я помню, впечатляют.

К примеру, он, где-то трех-четырех лет, большеглазый, очень улыбчивый, с черными вьющимися волосами и очень милой лопоухостью мальчик, мог пойти, позвонить в любую, наугад, квартиру пятиэтажного многоподъездного дома в городе Богдановиче, где тогда они жили еще задолго до развода родителей, и сказать: "Здравствуйте, я к вам в гости пришел"! Вы спросите: "Как так, где мать с отцом то были"? Отвечу - они, молодые в то время доктора, чтобы как-то достойно обеспечить свой быт, работали почти постоянно, без выходных и проходных, и днем, и ночью, бывая дома набегами. Когда Бориса приводили из детского сада, то, конечно, строго-настрого наказывали сидеть дома, обещая самые жестокие и страшные кары в случае ослушания, но он, видимо, особого внимания на эти увещевания не обращал, в силу того, что сам был очень добрым (это я уже говорил, и еще, наверное, скажу) и ждал такой же доброты от окружающих с обезоруживающей уверенностью и спокойствием. Не знаю, бывали ли приведены в исполнение родительские (по большей части, материнские) угрозы, но мне кажется, в основном - нет. Так вот, заходил он в гости к первым попавшимся людям, сидел там, пил чай, ему что-нибудь дарили из понравившегося (а что бы вы сделали, когда такой "обаяшка" бойко так рассказывает, шепелявя по возрасту, о своем житье-бытье, о маме с папой и о том, как он их желает радовать) и он, посидев и поблагодарив, шел с подарком домой. А после этого тетя Римма бегала вместе с ним, устанавливая местонахождение квартир, и разносила дары обратно. Как она рассказывает, к начальному школьному возрасту Бори в доме не оставалось ни одного нормально работающего прибора или устройства (начиная от часов с кукушкой, заканчивая холодильником) - до того у него была сильная тяга узнать, что там внутри и как это оно так работает.

Много существует историй, как братец то в новом пальто под водосточной трубой в первую капель вымоется, то огромного, во весь подоконник, зайца зеленкой маме в подарок на 8 Марта нарисует, то в одних колготках и майке в тридцатиградусный мороз будет кататься с горки во дворе дома. Римма рассказывает: "Иду с работы, гляжу, ребенок почти голый с горки катится, думаю, куда родители смотрят, подхожу ближе - мой же это, Господи!" То наведет красоту - на портьерах ножницами по всему краю накромсает "бахрому" (такую красоту он видал в очередных гостях)... Наверное, теперь вам ясно, почему он - экстремист.

Нагружать его какой-либо работой было практически бесполезно - или перепутает траву с морковью при прополке, или вымажется больше, чем вскопает... Грабли на сенокосе дадут - стои?т, оперевшись на них, по большей части смотрит в небо или кузнечиков с жабами ловит. Вот что удавалось ему, так это бегать за водой и поить тех, кто работает или встречать-провожать корову, чем он и занимался, когда гостил у нас. И никто не обижался, даже отец мой прикрикнет раз-другой, обзовет "фруктом" и отступится.

С моей родной сестрой они - погодки, и особенно забавляло смотреть на них в старшем детсадовском возрасте. Один - чернявый, лопоухий, худющий, другая - эдакая "пампушка" со светло-русыми, заплетенными в косичку с бантом и "приплетами" волосами, - "Исак да Марфа", называли почему-то их все. И им очень это шло, было в этом совместном прозвище (так их звали, только, когда они вместе были, по одиночке не были они ни Исааком, ни Марфой) что-то одновременно доброе, нежное и чрезвычайно шкодливое... Ходили они, в основном, держась за руки. Я в то время часто имел возможность приобщиться к должности "смотрящего за братом". Сестра на летних каникулах в будние дни ходила в детский сад, а Борис иногда бывал со мной и друзьями, и особенно запомнились два случая, с ним связанные. О первом знают в той или иной интерпретации практически все из нашей обширной родни, о втором же я до сих пор молчал, может из-за стыда от своей непроходимой глупости, может, из боязни, что попадет "по первое число".

Случай первый

Был день рождения Лехи - моего закадычного друга. Надо отметить, что с днем рождения ему повезло - 12 июля, середина лета - самая замечательная пора в жизни советского школьника. Пятая(!) трудовая четверть закончена, еще море времени впереди, когда мы оставались предоставленными самим себе. Не только, кстати, школьника, лето в нашей, не балующей количеством теплых дней местности, любят все, от мала до велика. Мама его как-то готовилась к отмечанию праздника, а моя мама пекла торт, который я должен был торжественно вручить имениннику к праздничному столу вечером. Мы же в это время (я, Леха и Боря-брат) в приподнятом, отличном настроении бродили по селу и искали на свои задницы приключений. Отступая от нити повествования, скажу, что - да, мы их нашли "по полной"!

Смотрим - навалены кучи тюлек около сельского клуба, видимо, здесь происходила распиловка неделового леса на дрова. А распиливали "лучковой" (так, по-моему, хотя и соврать могу) пилой: вынесенный на стреле диск с заточенным крупным зубом соединен с электродвигателем клиноременной передачей, вращение от шкива двигателя к шкиву диска передает резиновый, на кордовой основе, клинообразный ремень. По случаю выходного, никого из рабочих нет, пила, естественно, выключена. И мы вот что придумали - Леха подставляет под диск палки, а я за ремень, сколько есть сил, тяну, перехватываясь руками, диск от этого вращается и - вж-ж-жик - палка - пополам! Класс! При этом мы обсуждаем, чего бы нам такого притащить сюда и распилить для дела (например, заготовку к пулечному ружью). А пульт с кнопками, с которого включается электродвигатель, находится в стороне, около столба (питание там "снято" от проводов сверху). Смотрю краем глаза - Борька к этому пульту тянется, я голову поворачиваю, кричу: "Не смей, не трогай"! Понимаете, что если бы Борис нажал "Пуск", мы бы наверняка оба с Лехой без рук остались... Братец отходит от пульта и тут мою правую руку будто бы обжигает. Я ремень дальше тяну, смотрю, а он - в крови. Поднимаю руку - торчат ослепительно (даже при ярком солнце) белые костяшки кончиков пальцев из моего же мяса с обрывками кожи. Это, значит, пальцы моей правой руки между ремнем и шкивом попали, и их мгновенно так прижало, что сорвало верхние части. Кровь почти сразу начинает бежать практически ручьем. Мы идем сначала к Лехе (его дом ближе оказался), хорошо дома - никого. На кухне включаю воду и начинаю кровь смывать - боль почти нестерпимая от холодной воды, будто жжет сильно-сильно и "дергает" электрическим током одновременно (такой житейский опыт у меня к тому времени уже был).

Потом кровь постепенно перестает так обильно бежать, и мы с Борей идем домой. Леха, понятно, приуныл сильно, а я ни на что, кроме руки, внимания не обращаю, даже не соображаю, как мы шли, вместе ли с Борькой шагали. Захожу через прихожую в дом, на кухню, там мама около плиты напевает себе под нос негромко. Пахнет в доме очень вкусно, чем-то сладким и пышным, с шоколадом! Держа раненую руку за спиной (помню, мысли о том, что попадет сейчас), провозглашаю: "Мама, я пальцы обмолол". Она, поворачиваясь: "Ха-ха", или что-то в этом роде, не помню. Я руку из-за спины выдвигаю медленно, вперед и вверх, мама, молча - хлоп через бок на спину - э-э-э..., в обмороке отлежаться, видимо. Хорошо, тут отец пришел, маме - нашатырь под нос, мне - скорую по телефону (незадолго до этого поставили).

А "скорая" на селе тогда своя была и дежурила постоянно, у Гороха отец на ней водилой работал, очень быстро меня до больницы доставили, ткани не успели отмереть. Теперь ближайшая, приписанная к селу машина, за шестьдесят километров, случись эта неприятность сейчас, пришивать бы было нечего. Очень тогда мне с врачом повезло. Вообще мне плохих врачей мало попадалось, а я к ним часто обращался, и мне они жизнь спасали, так что не надо "ля-ля" про их безответственность и другое малоприятное, а дураков в любой профессии хватает. Царствие небесное этому талантливейшему хирургу, он умудрился спасти почти все мои пальцы в первозданном виде - на среднем только нет теперь "подушечки" с отпечатками - она на ремне пилы осталась. Но, нет худа без добра - этим пальцем стало чрезвычайно удобно в носу ковыряться.

Случай второй

На холме, который виден за много километров, посреди села, наследники времен еще Ивана Грозного, на пожертвования прихожан, в основном, построили очень красивую церковь с самой высокой колокольней в округе. Другие же наследники, времен последней волны социалистического богоборства, в 1973 году, с великим упорством пытались ее разрушить. Причиной будто бы явилась нехватка кирпича на строительство каких-нибудь (не важно, каких, это повод был) колхозных построек. Попытка частично увенчалась успехом - несколькими тракторами, при помощи тросов и упоров в виде бревен смогли растащить на огромные куски церковь и самый верхний, с куполом и крестом, ярус стоящей в одном с церковью ансамбле, колокольни.

Такой же в точности процесс описан в одном из рассказов величайшего повествователя Василия Макаровича Шукшина. Видимо, эта мутная волна прокатилась по всей России, смывая своей идеологической сущностью множество из тех храмов, которые сохранились в "глубинке", куда не дошли руки строителей коммунизма начала ХХ века. Но устремления и упорство предков оказались сильнее техники: колокольню до конца развалить не сумели, огромные глыбы кирпичного монолита разборке тоже не поддались - так и лежат там, заросшие кустами, травой и березняком до сих пор.

Потом кто-то, безусловно, головастый, сообразил - стоит без дела на самой высокой в округе точке сооружение тридцати семи исполинских метров (высота четырнадцатиэтажного дома, мы в шестом классе, на уроке географии, нивелиром измеряли). Несложно прикинуть, что полная высота колокольни до воплощения идеи с добыванием кирпича приближалась к пятидесяти метрам. Водрузили внутрь, установив на швеллеры, закрепленные в толстенных (около двух метров) стенах, огромную сварную металлическую емкость (скорее всего, на месте сваривали). Провели от нее вниз трубы - получилась водонапорная башня, которая до сих пор практически все село питьевой водой из скважины снабжает. Для обслуживания этой системы были установлены металлические лестницы. Конечно же, данный объект никогда не охранялся, и у местной пацанвы сразу появилась возможность осматривать окрестности с высоты птичьего полета.

Мы забирались почти на самый верх, там было на удивление хорошо и спокойно. Внизу все такое мелкое и незначительное, а вдали, километров за пятнадцать, видна белая кость Анкушинской колокольни, до которой у богоборцев руки не дошли (или еще большая, чем у нашего села, дальность от города спасла, наверное). Не каждый день, но очень часто, от большой активности в течение дня мы убегали, забираясь на эту верхотуру. Конечно, родители запрещали такое развлечение и, если прознавали, то мы "имели бледный вид".

В тот раз полезли туда (кстати, незадолго до того, как я пальцы обмолол) я, Леха и Борис - ему шесть лет. Лестницы, понятно, открытые. И, чтобы "мелкий" не сорвался, Леха первый лезет, за ним - Боря, я - замыкающий. Вот, интересно, если бы у братца руки разжались, смог бы я его словить и удержать? Или бы вместе, считая ступени, полетели? Тогда об этом не думалось, страховались, насколько соображения хватало.

Залезли, походили там, на предпоследнем ярусе, и тут возникла совместная идея, навеянная строками: "Лучше нету красоты, чем покакать с высоты"! Такая красивая мечта обуревала далеко не только нас - пацаны рассказывали, что упражнялись в этом искусстве, проверяя, кто выше сможет забраться и не свалиться с голым задом - кто с березы, кто с крыши мехтока, кто со стройки многоэтажек... А тут - площадка на высоте больше двадцати метров! Мы можем стать чемпионами по "бомбометанию"! Пристроились на мостках деревянных (пришлось еще спускаться обратно за лопухами, необходимыми для соблюдения гигиены), свесили задницы, держась за перила и давай тужиться... Получилось у всех - вот он, коллективный разум! Отныне и навсегда мы - чемпионы-первопроходцы! Представляете, пока оно с такой высоты летит, успеваешь, до его падения, воспользоваться лопухом. Вот это - высота! Вот это - красота! Тут соображаем - свидетелей-то посторонних нет, но ничего, можем и при свидетелях повторить, главное - мы - первые!

Полезли выше, туда, где емкость на швеллерах укреплена. Чан этот с водой вблизи очень большим оказался. Вкруг него проходит металлическая площадка с ограждением из ржавого уголка, а под нею - пустота, метров десять, до предыдущего (где мы "бомбы" метали) уровня. Ходим вокруг емкости, у-каем, а-каем, возбужденные, и тут я обнаруживаю, что Бори нет на площадке! У меня сердце даже не в трусы упало, а как будто испарилось разом, оставив вместо себя дыру с устрашающим вакуумом...

Давай с Лехой орать:

- Боря, Боря!

- Чего орете, здесь я, - откликается не сразу.

Уже хорошо, думаю, огибая емкость. И вижу, мать честная! Стоит Борис в проеме, где окно когда-то было в стене. Стена, конечно, широкая (метра два, я уже говорил), но между площадкой с ограждением, где я стою и стеной этой - только швеллер длиной тоже метра два и шириной всего сантиметров двадцать. Видимо, по нему он туда и перебрался. В таких случаях в башке мелькает много чего.

У меня было примерно следующее: у Смертина (еще один мой замечательный, уже по фамилии видите, друг) дядя по материнской линии как раз отсюда почти и упал, летел до самой земли, разбившись насмерть. Поспорил с друзьями, что по кромке верха колокольни совершит полный круг, играя на ходу на гармони. Всмятку - он, в мелкие щепки - гармонь.

Веревок с собой, чтоб перекинуть брату, нет, палок длинных тоже, пока вниз по всем этим ступеням, пока вверх, свалится Борька. Страшно, но идти к нему надо, он пока не напугался еще, хохочет, а если сообразит, что с ним будет, когда навернется оттуда (говно-то, приземлившись, в брызги только что разлетелось - он это видел)?.. Иду медленно по этому швеллеру, помню откуда-то - вниз смотреть нельзя. Перешел в проем, брат мне, хватая за руку и подходя к краю:

- Смотри, как зыко!

- Ага, зыбано! Давай, иди тихонько обратно, домой надо, обедать пора, мать сейчас придет.

- Ладно, - говорит, соглашаясь, и идет по швеллеру, а у перил его Леха ловит. Оказался Боря на площадке, я Лехе:

- Держи его крепко, не пускай.

Тут Борис, видимо, сообразил о возможных последствиях своего предприятия, стоит тихонько, не дергается. Я - обратно, ни жив, ни мертв, прошел, тоже на площадке оказался. Хватило ума и страха у всех тут же начать спускаться вниз. Оказывается, пока адреналин не отхлынул, именно это и нужно было сделать - интуитивно как-то поняли. Лестницы бесконечными казались, а, когда оставалось до земли метра два, и ноги и руки у меня одновременно сделались ватными, кое-как последние эти метры преодолел...

Мы отошли по дороге от стены метров на двадцать, я оглянулся и тут впервые, осознанно увидел ее - на самом краю широкого карниза, там, где колокольня переходит в последний не разрушенный ярус, растет березка. Как она там прижилась? Почти без почвы умудрилась закрепиться, выжить и вырасти практически на кирпичах. Сопоставив ее высоту с рядом зияющим проемом окна, в котором мы с братом только что были, я понял, что она примерно моего роста. Сейчас эта береза - вполне взрослое, большое дерево, смотрящее с огромной, рукотворной высоты на всю красоту округи, показывает нам всем непостижимую, несгибаемую силу жизни. Когда я смотрю на нее, думаю, что при сильном желании можно преодолеть в этой короткой вспышке бытия практически все трудности.

Я частенько теперь, спустя семь лет после исчезновения моего брата Бори, бываю в церкви. И у меня всегда возникает чувство замешательства и неловкости: я не знаю, как правильно, чтобы ему было лучше, поставить свечку - "за здравие" или "за упокой"...

Борька, Борька, прошу, найдись, подари своей матери спокойствие, ты же самый добрый из всех, кого я знаю!

Тетушка Лариса

Я Новый Год, год мира и труда,

Все села я прошел и города...

Снега сегодня в Арктике метут,

А в Грузии подснежники цветут...

Таким стихотворением (надо же, помню), в возрасте трех лет я порадовал, обескуражил и умилил старшеклассников и учителей Мурыгинской средней школы, где училась в девятом классе моя любимая тетушка Лариса - родная сестра мамы. Первая часть обращения к ней -"Тетушка" появилась значительно позже, в лексиконе моих уже детей.

Осталась фотография с этого праздника - обаятельный, несколько бледный (видно даже на черно-белой фотографии), с вихром на лбу и блестящими цифрами "76" на жилетке, в области груди, маленький 1976-ой Новый Год. Вот такая, первая в моей жизни, публичная сценическая роль. А рядом - молодая симпатичная девушка в платье с мишурой, с кудрявыми, длинными волосами а-ля молодая Пугачева - моя тетя Лариса.

Надо сказать, что не в брюках или джинсах я видел ее в жизни один только раз, когда она, будучи уже директором соседней школы, приезжала в нашу "альма матер" на какое-то совещание. Да и на фотках платье - большая редкость. Я был, являюсь до сих пор и этого не изменить, первым внуком со всех родственных сторон, так как мама и папа были старшими в своих семьях, а родили меня будучи молодыми, маме - 20, а отцу, так вообще неполных 17 - чемпион среди родни! Конечно же, все бабушки, дедушки, дяди и тети любили меня, баловали и каждый приложил ко мне свой воспитательный талант (во многом я оказался эдаким воспитательным полигоном), но Лариса, как мне казалось тогда и как думаю сейчас, принимала участие и попросту любила больше всех. Она очень часто таскала меня с собой на разные мероприятия и просто в свободное время, чему я был чрезвычайно рад. При разнице в двенадцать лет ей нравилось быть такой молодой нянькой, наверное потому, что сама она была младшей и все вокруг, пока я не появился, были няньками в отношении неё, а ее друзья-подружки в школе и впоследствии в институте были вообще от меня без ума. Наверное, я был забавным: этакая говорящая, живая кукла, хотя, я уверен, кроме этого, Лариса точно знала, что мне просто скучно со всеми этими взрослыми, потому что в моем детстве далеко не сразу появились родные и двоюродные братья и сестры.

Сама она росла идейной, ловкой и шкодливой девочкой - в этом, видимо, я на нее похожу и потому явился близкой, родственной душой. Чего стоили только праздники Пасхи, когда вся улица выносила крашеные яйца. По одному их ставили в ряд и по очереди катали с расстояния мячик - кто собьет яйцо, его забирает. В итоге все яйца оказывались в семье бабушки - ловкая Лариса моментально их выбивала, а соседские старухи ворчали: "Дьявол ее рукой водит". То, что она, как я говорил, была младшей среди четырех сестер и поэтому, скорее всего, была любимицей родителей, нас также объединяло. Она участвовала везде, и круг ее интересов был широк: в общественной жизни школы, в баскетбольной команде института, руководила на железной дороге проводниками-студентами и сама была проводницей в летние каникулы, работала на целлюлозно-бумажной фабрике между окончанием школы и поступлением в институт и прочая и прочая... В общем, много чего попробовала "на вкус и цвет", самолично, не понаслышке, что так похоже на меня (вернее, наоборот, у меня на нее похоже).

В детстве я постоянно болел и, когда был в возрасте почти двух лет, меня в очередной раз надолго положили в поселковую (где бабушка жили с дедом и Ларисой) больницу. Мама со мной лечь не могла, видимо, уже положено было лечиться одному, или с работы не отпустили, и сообща, по-семейному, сделали вот что - придумали и удачно инсценировали какую-то болезнь у Ларисы, и она легла (ведь согласилась же!) в то же детское отделение, чтобы за мной приглядывать. Скажу вам на это, что более всего мы ценим и запоминаем бескорыстную помощь, оказанную нам тогда, когда она нам особенно необходима.

Моя детская память очень ранняя, хотя, конечно, помню я далеко не все, думаю, с возрастом начнут всплывать совсем неожиданные эпизоды, которые, казалось, уже давно отформатированы на ее жестком диске. Ярко и в деталях помню в неполных два года две жизненные ситуации - когда мне подарили трактор, и когда отец пришел в отпуск из армии.

Трактор был оранжево-желтый и особенно ярко выделялся на фоне дощатых тротуаров в деревне, которой давно уже нет, где жили родители отца. Рыжая голова с веснушчатым лицом тогда еще живой бабушки, склонившись ко мне, произносила какие-то звуки, а я неотрывно смотрел на эту яркую игрушку, окруженную зеленой, сочной травой раннего лета. А вот еще, не знаю, в какое время года, вошел в дверь, согнувшись под косяком, молодой, красивый, с рыжими усами и в погонах с желтыми буквами "СА" мой отец. И, подойдя к кровати, в которой я стоял, держась за ограждающие перила, протянул мне большую куклу-мальчика с рыжими волосами, нарисованными прямо на пластмассовой голове - я еще подумал, почему у кукол-девочек волосы, как настоящие, а у этого - нарисованные. Занавеска, закрывающая одежду в коридоре, была белой, с зеленовато-оранжевыми мелкими элементами каких-то геометрических узоров.

И несмотря на то, что я очень смутно помню тот случай, когда Лариса лежала ради меня в больнице, воображение услужливо рисует картину, на которой я лежу - бледный, только голова с вихром из-под одеяла торчит, под капельницей, а рядом с кроватью, на деревянной, мутно-серого цвета табуретке, сидит худенькая, подвижная и немного конопатая девочка со стрижкой "под мальчика" в олимпийке и трико синего цвета...

Летом, успешно переведенный в четвертый класс, я лежал в той же больнице, а может, даже в той же палате, и сколько же было радости, когда я услышал стук в стекло... Я вскочил, бросил на кровать "Три мушкетера", сделал шаг к окну и увидел обожаемую мной тетушку. Когда радость внезапна, этот восторг, круто замешанный на адреналине, сложно описать. Будто бы огромная дыра возникает в области сердца и через нее засасываются, попадая в голову, какие-то эманации, флюиды радости, которые всегда есть в природе, но без этой дыры мы не способны их воспринимать, и хочется сразу скакать, кричать, петь и делать глупости! Она приехала не одна, с ней были два парня (одного называли Фьюча) и красивая рыжеволосая Ольга (эротическая мечта всех особей мужского пола от дошколят до дедушек) по кличке Ветла. Лариса отпросила меня у доктора на время тихого часа, и мы пошли на полянку, окруженную березами, на территории больницы.

В то время поселковая больница состояла из нескольких отделений, начиная от родильного, в котором я впервые увидел свою сестру, заканчивая моргом - весь жизненный путь человека со всеми диагнозами и болячками. Там же "скорая помощь"; много административных и хозяйственных корпусов - вплоть до собственного овощехранилища; своя, очень ухоженная, с небольшими парками, игровыми площадками и дорожками территория. Теперь же это одно облупленное, неопределенного цвета, с виду нежилое здание со спутниковой тарелкой на боку на десять коек на всех (и "поносников", и безногих) и окружающие его слепые окна заброшенных, некогда густонаселенных построек. При этом количественный состав населения поселка остался примерно таким же, разве что состарился. Видимо, мечта наших больших государственных мужей об оздоровлении нации реально свершилась, и даже более того - люди перестали умирать (это ясно, как день, в силу упразднения поселкового морга).

На этой полянке ребята устроили для меня настоящий праздник. На покрывале, разостланном на сочной и мягкой в начале лета траве, были вкуснейшая колбаса, пироги, фрукты (какие, не помню, вроде бы даже арбуз), много лимонада и мы сами. Все смеялись, я был "на седьмом небе", Ветла загадала мне на ушко загадку: "Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно" и тут же выдала, добавив хитрости в глазах, отгадку: "Качели"! При этом она хохотала, показывая белые зубы, а я про себя думал: "Ага, качели... Я-то точно знаю, на что она намекает"! Надо отметить, что, даже при отсутствии в школе предмета "сексуальное воспитание", за введение которого, по образу и подобию "голубятской" Европы, ратуют сейчас какие-то высоколобые депутаты, мы были класса со второго достаточно развернуто осведомлены в вопросах физического взаимодействия между полами стараниями старших братьев, более умудренных опытом школьников и "взрослых" книжек по анатомии человека. Дома, в книжном шкафу, закрытая специальной литературой по животноводству и другим премудростям, лежала, одна такая - темно-зеленого цвета с запахом старой книжной пыли.

А потом мы пошли ненадолго к бабушке (ее дом был недалеко от больницы), и как же тогда была важна эта свобода! Казалось, что за территорией, огражденной забором со стальными воротами, даже вкус воздуха иной! Причем, пройдись там в другое время, когда будешь просто у бабушки гостить, ничего не почувствуешь. Теперь-то я понимаю, что это было ощущение свободы - того, что ты можешь делать практически все, что хочешь: когда придумал - пойти в магазин или к водонапорной колонке, водой облиться, или к сестре троюродной в гости (с разрешения, конечно, по малолетству, но можешь ведь), залезть в холодильник, а не в тумбочку, выпить холодного(!) молока и много чего еще... Половину этого и делать не станешь, но именно эта возможность делает воздух вокруг особенным.

Тетушка всегда находила время и финансовую возможность навещать меня там, где я проходил очередное лечение. В детской областной больнице отделение аллергологии и пульмонологии находилось на первом этаже, и через форточку она передавала нам запрещенный шоколад, а официальным путем, через специальное окошко - фрукты и сок. Вкус того сока, персикового с мякотью, до сих пор во рту стоит... Как-то раз, узнав от меня, что принесенные ею накануне груши не дошли до меня (видать, недалекие и бессовестные медсестры, не зная моей тети, сперли на каком-то этапе), она исчезла из поля зрения от окна со словами "подожди немного", потом появилась обратно и ждала, пока эти груши (или другие какие-то) не отдали мне прямо в руки, хотя передачи в палаты, по правилам, приносились позже, не в часы их приема.

Тот, кто ни разу не был лишен свободы, не может даже примерно представить то чувство радости, которое возникало у нас, болезных пацанов в возрасте от семи до четырнадцати лет, когда сначала мы слышали стук в стекло, а потом за стеклом на улице-свободе, олицетворяя собой совсем другой мир, появлялось лицо близкого нам человека. Радовались все, но, конечно, больше всех тот, к кому пришли. И дело было вовсе не в передачках (хотя в них тоже), которые потом вместе съедали, а в этом мысленном ощущении свежего ветра, снега или дождя, который был на щеках Ларисы или на других щеках за окном. А еще мы от всей души жалели тех, кому не посчастливилось, и они лежали, к примеру, в хирургии. И дело тут не в том, что им больнее, а в том, что они выше и не могут близко видеть тех, кто пришел к ним и совсем их не слышат.

Летом я очень любил бывать у бабушки с дедом, несмотря на то, что моя аллергическая астма не позволяла мне подолгу находиться у них в доме. То ли влажно там было, то ли пыльно, то ли кошка следила своей слюной с белком. До недавнего времени я искренне думал, что аллергия на животных происходит от шерсти, и стал сомневаться в этом тогда, когда две совершенно одинаковой породы кошки в разных местах имели прямо противоположный эффект - в одном месте я не выпускал из рук баллончик с аэрозолем, в другом - ничего плохого не чувствовал. Основных причин было две: первая - там меня практически не заставляли ничего делать (хождение в магазин, мытье посуды - это не считается), вторая - присутствие тети Ларисы, у которой бывали каникулы в летнее время.

В отличие от пущенного на самотек купания с друзьями дома (мы почти все свободное время гоняли на великах и купались при каждом удобном случае, причем, прыгали с самодельных "нырялок" и "тарзанок", плавали на другой берег пруда "на спор", играли в "водолазов" с бутылками абсолютно без всякого присмотра), у бабушки я ходил на реку с Ларисой или Риммой, другой сестрой мамы, и мои тетки научили меня в возрасте шести лет прилично плавать. Было два места для купания, которые мы посещали: на Вятке (большая и тогда судоходная река) и на Медянке, около железнодорожного моста (там было безопаснее - течение и глубина меньше).

У деда была своя лодка - "казанка", но она была тяжелой, металлической, с мотором и стояла в специальном гараже на воде перед плотиной небольшой гидроэлектростанции, как раз на Медянке. До Вятки из-за плотины на ней было не доплыть. Дед на "казанке" возил траву для теленка, а Лариса, что опять же говорит о ее подвижном характере, была единственной в семье, кроме деда, кто мог ходить на лодке с мотором. Я тоже один раз, когда дед в подпитии уснул, вел ее, до предела нагруженную травой (тут пригодилось то, что я умел ездить на мотоцикле, и сильно смутило совсем другое, нежели на суше, ощущение пространства и скорости - кое-как я смог причалить, не опрокинув перегруженное плавсредство).

Так вот, садились мы в лодку: подруги Ларисы вместе с ней, моей сестрой, двоюродным братом и плыли на противоположный берег. Выплывали мы около десяти утра, а обратно - бывало и в пять вечера. С собой брали еду и питье и, когда еще шли за веслами по горячему от солнца асфальту, на душе так радостно было в предвкушении целого дня ныряния, загорания и плавания, когда не нужно полоть грядки, или что-нибудь мыть, или рвать крапиву для курей, или заваривать комбикорм или... Как хорошо!

На противоположном от поселка берегу тянулись по всей видимой кромке золотистые песчаные пляжи, шириной от десяти до пятидесяти метров. За песком, перед кустарником, росли большие лопухи мать-и-мачехи, и я однажды за день выполнил школьную норму по сдаче лекарственного сырья.

Мы садились в лодку, Лариса отгребала на глубину, и начиналось ныряние с борта. В этих же местах я впервые переплыл под присмотром тетушки широкую тогда Вятку.

Не знаю, как у кого и где, а в местах моего детства сегодня по рекам, где ходили баржи, на моторке не проплыть, вместо пляжей - кусты, а некоторых рек вообще не осталось, там топи и осока. Может где-то в других местах и стало шире, и воды в реках прибыло, но на моей малой родине увеличилось только количество и качество разного гнуса, и это - гнусно... Вот такой каламбур.

И как же было классно прокатиться на высокой волне, которую оставляла проходящая мимо "Ракета" - советское изобретение на подводных крыльях.

Я до сих пор приятно удивляюсь, что Лариса проводила эти дни с нами, ее племянницами и племянниками, а не с одногодками - друзьями и подругами. Она и тогда, и впоследствии проявляла огромное участие к нашим жизням и судьбам. Например, при непосредственном ее содействии я состоялся в своей профессии.

Зимние каникулы, безусловно, сказка для всех школьников, для меня же они часто бывали двойным праздником - тетушка брала меня с собой в город, в свою студенческую компанию. Как же мне было там интересно и весело, несмотря на то, что меня постоянно тискали сокурсницы Ларисы, а пацаны-студенты иногда давали "пенделя".

Теперь я понимаю, что эта бурная тусовка, в которой я почти не помню лиц и имен, кроме названных выше, которая постоянно изменялась, убывала и прибывала, конечно же, пила вино и курила, но я это именно понимаю, а не помню, видимо, Лариса давала своим друзьям четкие инструкции по моему несовращению. Меня, конечно же, кормили разными вкусностями, которые в сельской местности были не то что недоступны финансово (в колхозах и совхозах в восьмидесятые получали хорошо), а просто не завозились в магазины в силу якобы низкого спроса.

Как часто в нашем царстве-государстве случается, это полное вранье! Например, когда привозили кефир - на моей памяти три раза - его разбирали, не снимая с машины. Именно тогда я впервые в жизни попробовал сушеные бананы - и до сих пор люблю их очень. Но, конечно же, больше всего радовал организованный досуг, обусловленный благами цивилизации. Это игровые автоматы, газировка с кремовыми трубочками и кино.

Смотреть кино повели меня как-то в "Победу" - единственный тогда кинотеатр в Кирове с объемным изображением, где надевались специальные очки - теперь это называется 3D. Напротив "Победы", в "дворянском гнезде", жила подруга тетушки, и им было очень удобно при передислокациях тусовки: я рядом, далеко бежать за мной не надо. Тогда шла сказка "На золотом крыльце сидели", которая было собрана из разных историй. Сижу я, значит, во втором или третьем ряду, и вдруг на сцене, слева от экрана, появляется тень и шипит громким шепотом: "Леша, Леша, иди сюда быстрее". Узнаю тетушку, иду к ней, мы выходим через пожарный выход из кинотеатра, я с большим неудовольствием, но Лариса тут же меня успокаивает:

- Поедем, другое кино посмотрим, еще интереснее.

- Хорошо, - говорю. Тем более, что выбора все равно нет.

И мы куда-то едем на машине, что для пацана, ох как здорово! Не помню, было ли там другое кино, но что-то было, это точно. Я потом, спустя сколько-то там лет, спросил, почему мы постоянно уезжали (не помню, чтобы я до конца фильм просмотрел), и ничего вразумительного в ответ не услышал. Предполагаю, что веселая компания студентов находила более интересный способ времяпрепровождения на другом месте, а так как "трубы горели" и нужно было "ковать, не отходя от кассы", то они быстро перебирались - и я вместе с ними.

Во времена тотального дефицита, особенно в провинции, не в столицах, было чем-то невообразимым увидеть импортную вещь хорошего качества на школьнике. Если в начальной школе мне было наплевать, во что одеться, то, когда все начинали "женихаться", уже было важно выделиться из толпы. Импортные рубашки тогда назывались "батники", и у меня была одна такая - голубая, с белыми вшитыми полосками по планке, привезенная, конечно же, Ларисой - из Болгарии, кажется. Первые мои модные тогда электронные часы тоже были подарены ей и оказались, в отличие от последующих, достаточно "долгоиграющими", и, если бы не порвался пластмассовый браслет, может быть, до сих пор были бы живы. Тетушка училась на "ин"язе" и, ежу понятно, в их компании слушали разные записи (в том числе запрещенные), обменивались "пластами", "бобинами" и перезаписывали их на катушечных магнитофонах "Комета".

ModernTalking я, к примеру, услышал более чем за год до того, как эта "сладкая парочка" появилась в кировских студиях звукозаписи и в "Утренней почте", а Высоцкий с его "Слухами" крутился в моей голове еще во втором классе. Так что формированию моего музыкального мира также способствовала Лариса.

Вы, дорогие мои, конечно же? согласитесь, что от того, кто окружает нас и с чем (с дубиной или с любовью), зависит весь наш жизненный путь. По крайней мере, в той его части, которая формируется человеком, его мыслями, поступками и суждениями об этом многогранном мире. Я рад, что меня окружала тетушка Лариса с ее молодой, кипучей энергией и в то же время способностью не давить и не "лезть под ногти". Видимо, она понимала, что воспитания мне хватает дома, где безраздельно царила в те времена ее старшая сестра.

Избранные

Когда я слышу слово "избранный", тут же приходит в голову образ длиннополого Нео из знаменитой и действительно оригинальной по своей идее "Матрицы". Сложно сказать, какими силами, а уж тем более кем конкретно избраны те люди, о которых пойдет рассказ, но они точно "не от мира сего" и отличаются от общепринятых социальных стандартов и норм поведения, от среднестатистического гражданина хоть социалистического, хоть капиталистического, хоть рабовладельческого государства.

В восьмидесятые в каждом большом селе или деревне были люди, в старину называемые юродивыми. Как-то так происходило, что таких личностей было немного, но они обязательно были. Видимо, в небесной канцелярии руководствовались какими-то квотами, высчитывая процент от общего населения. Сейчас, безусловно, такие люди тоже есть, но их не видно, наверное, они сидят дома, стараясь не показываться на глаза односельчанам.

В моем детстве на селе был Ленька-немой. Он постоянно слонялся по улицам, заходил в магазины, что-то покупал по поручению мамы (жили они вдвоем). Ленька - человек без возраста, и хоть ему было в то лето перед моим первым классом около тридцати лет, определить это визуально не представлялось возможным. Мы росли, изменялись, а он оставался все время одинаковым: гладкое, без щетины лицо, на котором своей неконтролируемой жизнью живет большой рот с пухлыми и всегда слюнявыми губами. Слюна изо рта его непроизвольно извергалась, и, если было жарко, то из-за густоты нитка ее провисала до колен, периодически обрываясь и удлиняясь снова, играя на солнце, как новогодний "дождик". Глаза мутного и неясного цвета практически всегда были обращены куда-то внутрь себя и, только когда происходил какой-то, по разумению хозяина, непорядок, они оживали. Одет он был всегда в боты "прощай, молодость".

Откуда взялось такое название этих валяных ботинок с молнией вместо шнуровки на резиновой подошве, я не знаю, могу только предположить, что в такую обувь наряжали во второй половине ХХ века в "местах, не столь отдаленных", куда люди уходили, прощаясь с молодостью...

Но не поэтому, а именно потому, что носил такие Ленька, я всегда ощущал к этой обуви какое-то брезгливое отвращение, как будто, надев такие же, я тоже разом сделаюсь глухим, немым, слюнявым и бестолковым деревенским дурачком. Еще он носил черные штаны, ватную фуфайку и зимнюю цигейковую шапку, одно ухо которой с заломом торчало вверх, а другое жалко обвисало книзу, влекомое какой-то тяжестью. Только один раз, в несусветную жару, я видел его светлой без рукавов рубашке, без шапки и фуфайки, но в тех же ботах и штанах. Штаны, конечно, могли быть и другими, но мама его, наверное, не одевала в светлое, по причине того, что садился он, куда ему вздумается, особенно не заботясь, что окажется под его задницей.

Ленька выполнял роль дореволюционного добропорядочного неподкупного городового. Он бродил по селу, которое было для него подконтрольным участком, весь в себе, но, если что-то было не так, на его взгляд, глаза его тут же становились осмысленными, и, брызгая слюной, махая руками, он начинал устанавливать порядок. Увидит, что дети на дороге играют, подойдет и страшно так замычит: "Э-э-й-я! У-о-и-э! У-о-и-э!" Видимо, это означало: "Нельзя! Уходите!" Ребятишки убегали, злясь на него, что прервал игру, обзываясь издали: "Ленька - дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует..." Или, к примеру, сидят мужики после обеда между колокольней и складом магазина - с дороги их почти не видно - "на троих сообразили", подкрадется Леня тихо, глаза выкатит, руками машет, мычит. Что в его голове, какое нарушение усмотрел он? Может, то, что рабочий день в разгаре, а эти братцы прохлаждаются, может, что употребляют там, где дети ходят... Мужики попробуют отогнать его, но тот - настырный, не уходит. Из рук стакан не вырывает, но как тут в глотку полезет, представьте себе? Поматерят его (на что Ленька протестующе: "Э-э-й-я! Э-э-й-я!") - соберутся и уйдут с глаз подальше.

Несмотря на то что Ленька, конечно, был многим неудобен своим социальным энтузиазмом, не помню случая, чтобы его побили (все-таки, юродивые всегда вызывали сочувствие с примесью омерзения: "чур меня, чур"), только раз кто-то из более старших ребят пробовал кидать в него камнями. Прохожий это увидел, остановил, а к вечеру дома героев уже ждала приличная порка. На следующий день родители заставили их пойти к Леньке домой и проконтролировали, как эти недалекие чада во дворе приносили извинения Лене и его маме.

Иду я как-то с хлебом из магазина. Хлеб был дешевым, покупали его помногу - кормили свиней и другую домашнюю живность. Остановился передохнуть на обочине дороги, за спиной - горка, впереди - Ленька. Сзади что-то громыхнуло, я внимания особого не обратил, на Леньку смотрел. А он как замашет руками, слюной на два метра перед собой брызжет, головой трясет, ухо на ушанке не заломленное в нервном тике колотится о щеку - картина яростная и впечатляющая, я опешил даже, а он все машет, показывая куда-то за мою спину. Я оглянулся - мать честная! - прямо на меня катится здоровенное колесо. Со страху я сначала вперед, мимо Леньки побежал, оно - за мной, все ближе, я - с двумя сумками, в последний момент догадался отскочить в сторону. Колесо, противно шурша по щебню обочины, пересекло главную дорогу, чуть не врезавшись в легковушку, подмяло под собой забор Гороха и успокоилось в огородной капусте. Оглянулся, смотрю в сторону горки - на самой вершине стоит, скособочившись в сторону утерянного переднего колеса, "сто тридцатый" ЗИЛ. Водила - рядом, из-за руля вылез, "репу" чешет. А Ленька, уже спокойный, поднимается в гору - дальше обходить владения свои, смотреть за соблюдением порядка. Спас меня от инвалидности, а может от смерти, и пошел своей дорогой...

Следующим летом, когда я тонул в омуте возле бывшей мельницы на Медянке-реке, меня вытянул из круговорота мутной воды, почти потерявшего сознание, другой общественный изгой Жук - будущий тюремщик (в смысле - человек, не вылезающий из тюрьмы).

Другой персонаж-избранник (точнее, избранница) - Тонька-косая. Эта девушка также запомнилась мне в каком-то неизменном, как сейчас кажется, семнадцатилетнем возрасте. В отличие от Леньки она, наоборот, ходила практически раздетой: голые ноги, легкое ситцевое платье и калоши. От первой капели до ноябрьской хмари она в таком виде следила за большим хозяйством многодетной своей семьи: копалась в огороде, гоняла в стадо корову, нянчила младших братьев (в том числе "тройняшек", один беспутней и бестолковей другого), работала за троих на сенокосе, помогала матери на ферме, ходила в магазин...

Была она с явным косоглазием и слабоумием, говорила мало, хотя и понятно, являлась постоянным объектом насмешек и дразнилок не особенно далеких моих (и не только) сверстников. Сейчас я просто уверен, а тогда смутно догадывался, что, если бы не Тонькино трудолюбие, жило бы ее семейство, если не впроголодь, то на грани этого. Ну, невозможно было без обширного домашнего хозяйства вдевятером в достатке жить на две колхозных родительских зарплаты.

Среди старшеклассников ходили разговоры о принудительных сексуальных забавах в ее отношении, но, думаю, что это была дурацкая бравада прыщавых и озабоченных подростков. А если и правда (повторюсь, в это я не верю), то, надеюсь, что как раз скудоумие явилось для нее предохранителем, не допускающим понимания социальной сути этих сношений и их позорности в обществе. В конце концов, позор и ответственность должны лежать уж точно не на таких, как Тонька.

Тем же жарким и ярким летом, когда колесо ЗИЛа меня чуть-чуть не переехало, случилось нам с Лехой-другом очень близко познакомиться с Тимуром-алкашом.

Колхознички, да и работнички завода, конечно же, тогда пили "горькую" - кто больше, кто меньше, но не так, как в последующие девяностые, когда колхозы повсеместно распадались, а люди оставались не при деле. Точнее, многие были просто не способны перестроиться на новый, неведомый им лад. Не секрет, что для русского мужика и по сей день работа остается главным сдерживающим фактором в отношении запоя, а в восьмидесятые годы работали все (статья за тунеядство тогда еще была в каком-то кодексе), за исключением особо одиозных личностей-алкоголиков, вроде Тимура, который, надо сказать, был единственным в этом роде экземпляром на селе. Но и он, как я выяснил недавно, официально числился скотником.

В вертикальном положении увидеть его было крайне затруднительно. Пораньше с утра он успевал где-то "принять на грудь", при этом очень быстро "уставал" - и хорошо, если успевал дойти до забора, под которым и почивал, небритый и иногда обоссанный самим собой. Собаки, например, на него не гадили, и мы неоднократно наблюдали, как они "ставят метку" у самой головы, но не на нее. Спал он так до вечернего выхода из нирваны - с тем, чтобы снова где-нибудь "тяпнуть" и пойти спать уже домой... Я, кстати, сильно удивился, когда узнал, что он может домой пойти. В моем детском представлении, он так и ходил по селу от забора к забору, отдыхая от борьбы с непобедимым "зеленым змием" то в одних лопухах, то в других, на ночь дематериализуясь.

Мы с Лехой, по примеру Леньки-немого, повадились наводить общественный порядок, а попросту "доставать" Тимура-алкаша. Лежит он возле колхозной столовой, отдыхает, сапоги снял - они рядом с его буйной головой стоят, источая мерзкий запах. Нарвали мы крапивы, и давай Тимура ей щекотать, эффекта - ноль, сильно, видать, устал. Походили-походили, насыпали камней мелких в его сапоги и удалились во двор к Лехе. Там в "ножички" поиграли, идем обратно. Тимур еще на том же месте. Продолжили экзекуцию крапивой, он резко вскочил, побежал, матерясь, за нами, но босиком, с непривычки, да еще в состоянии "коматоза", догнать не смог. Бормоча себе что-то под нос, вернулся к своим сапогам, кряхтя нагнулся, стал ногу в сапог засовывать, равновесие потерял - свалился на бок. С бока перевалился на задницу, опять же кряхтя и матерясь (мы из-за угла столовой наблюдаем), натянул по очереди сапоги, начал вставать и тут же свалился - камни подействовали. Мы ржем, как жеребцы. Тимур, уже молча, снял сапоги, все оттуда вытряхнул (при этом голова его тряслась в такт сапогам), надел опять, кое-как поднялся и пошел, на нас даже не оглянулся.

Мы решили идти в промтоварный магазин, поглазеть в отделе игрушек на катер, который с батарейками и управлением на проводе, красный с белым пластмассовым низом - мечта! Постояли, почмокали губами, оживленно обсудили, что запускать его стали бы на пруду около поповского дома, плавая за ним на плоту, а на выходе из магазина нас изловил Тимур и вицей наподдал нам по задницам, приговаривая: "Будете, щенки, старших уважать". После экзекуции, размазывая слезы по грязным щекам, мы нажаловались на Тимура, ушедшего по своим делам, Лехиному дядьке Саше, который шел на обед домой. Тот, недолго думая, направился в сторону продуктового (мы - за ним), подождал выходящего оттуда Тимура и навтыкал ему под ребра. Мы, довольные, о своих проказах умолчавшие, целый день играли на поле у кладбища, а к вечеру пошли опять к Лехе. Заходим со второго входа (всегда в детстве другу завидовал, потому, что у нас был только один), а там (странно) мама его нас встречает:

- Ну, что, натворили дел? Проходите по одному на веранду, - и подталкивает Леху туда, а мне говорит: - Садись здесь.

Сижу рядом с Лехиной мамой, через дверь слышу приглушенный разговор, непонятно, о чем. Минут через пять выходит Леха, весь в слезах и соплях, тетя Люда меня подталкивает:

- Заходи.

Вхожу, дверь за мной закрывается, вижу - сидит за столом милиционер в форме (узнал нашего участкового, мама Лехи работала в сельсовете и мы, когда заходили к ней зачем-нибудь, видали его там), пишет что-то, молчит. Минута прошла, поднимает на меня глаза и строго очень командует:

- Ну, теперь ты рассказывай, как над человеком издевались?

Я, хлопая глазами и ничего не понимая, что-то мямлю, типа: над кем, когда?

- Сегодня вы насыпали в сапоги Тимофея Валерьевича Дрягина камней, жалили его крапивой, обзывали "Тимур-алкаш, сволочь", использовали другую брань. Было?!

Я в недоумении и от того, что у Тимура, оказывается, есть отчество, и от того, что мы думали, что вершили справедливость, лопочу:

- Он пьяный, лежит на дороге, всем мешает, вот мы и...

- Это дело милиции, разбираться, кто кому мешает, а ваши действия влекут за собой колонию для малолетних за оскорбления, хулиганство и членовредительство, совершенные по предварительному сговору в группе.

- Я... мы...

Тут я поднял на него глаза, а он строго и безжалостно на меня смотрит, и я, сразу осознав всю трагичность момента, заревел, подвывая. А он дальше усугубляет:

- Сейчас же рассказывай, как все было, и сопли вытри.

Я, попеременно хлюпая носом и ртом, рукавом размазывая слезы по щекам, представляя, как меня навсегда увозят на милицейском "бобике", и снова впадая в неконтролируемое иканье, выложил все, что было. Если бы мне в тот момент сказали, что надо признать себя американским шпионом - и тогда в тюрьму меня не повезут, я легко бы согласился.

- Понятно, - сказал участковый, что-то пометив в бумаге, - заводите, второго, Людмила Афанасьевна.

Эта фраза вообще возымела сказочное действие. В ней не было добрых слов и обращений. Мы с другом моим стояли в ряд и, безостановочно рыдая, начали скулить, что больше не будем, что пусть нас простят на первый раз и т.д. и т.п.

- Что делать будем, Людмила Афанасьевна? В детскую комнату милиции оформляем? - И еще что-то про позор, несмываемое пятно, которым мы измазали наши семьи...

- Если они прямо сейчас пообещают без слез и соплей, что подобного не повторится никогда, может, простите их на первый раз, не будете в детскую комнату оформлять?

- Ну, не знаю... Давайте попробуем...

Не знаю, как у Лехи, у меня было чувство, что миновала смертельная опасность, и мы, все еще икая, хором постарались ровно произнести:

- Мы больше не будем. Никогда.

- Что не будете?

- Обзываться.

- Так!

- Издеваться над людьми.

- Так! Ладно, идите. Но знайте, если еще раз попадетесь на любом хулиганстве, детской колонии вам не миновать.

Ни живые, ни мертвые, вышли мы с веранды, а в спину нам тетя Люда:

- Алексей, марш в свою комнату, еще с отцом будет разговор, а другой Алексей - домой быстро, там тебя тоже родители заждались.

Нас еще отцы пропесочили в тот вечер. Надо ли говорить, что не только к Тимуру мы остаток лета не подходили, но вообще впоследствии перед тем, как что-то вытворить, десять раз думали.

Дядя Саша при встрече сказал нам:

- Что же вы не сказали, за что Тимур вас вицей отходил? Эх вы... отвечать надо за свои поступки!

Наверное, именно этот эпизод моей жизни и Тимур-алкаш, как главный герой этой истории, уберегли меня в последующей насыщенной приключениями юности от вступления в сомнительные компании и вообще от беспредела девяностых. Конечно, этот беспредел не обошел меня стороной, невольными участниками мы все были, но на откровенно антизаконные действия меня не подмывало...

Сейчас так модным стало слово "толерантность". (Кстати сказать, с этой оголтелой толерантностью Европа уже массово хлебнула горя в виде беспорядков производимых теми, в чью сторону она направлена). Никто не отменял закона, который гласит, что действие равно противодействию, но за ним лично я ничего не вижу. Точнее, я не вижу какой-то общественной души, глобального сочувствия (я уж не говорю о понимании) к этим "избранным". Ведь не просто же так они в наше время попрятались в свои халупы и только совсем близкие или духовно одаренные люди действительно участвуют в их судьбе, стараясь устроить жизнь этих немых, дурачков и алкоголиков так, чтобы она хотя бы немного отклонилась от пути одиночества и страха, уготованного им Богом. Наверное, все-таки мы должны видеть этих "божьих людей", этих "избранных" рядом с собой, чтобы души наши не черствели, чтобы мы могли поблагодарить Всевышнего за то, что чаша сия нас минула.

Знаю, что морализаторство - это пошло, что, как писал Шукшин, неинтересно и безвкусно заканчивать им рассказ, но так уж у меня вышло.

Кольцо Демьяна

Всем нам и приятно и радостно на душе - будто шкворчит внутри что-то жизнеутверждающее, когда представляется случай нарушить надоевший порядок однообразно текущей жизни. У меня, семиклассника, этими случаями были поездки в Киров, в поликлинику областной больницы для того, чтобы поставить укол-антиаллерген.

Тут много было поводов для такой радости: вместо школы надо было ехать на автобусе, потом по городу на троллейбусе - неранним утром в будний день везде свободно, толкотни нет, глазеешь по сторонам, в голове мысль: "А все на уроках маются"... Обязательно зайдешь перекусить куда-нибудь пирожком с горячим чаем (места я старался разные выбирать, чтобы разнообразить впечатления). Вот почему-то совсем не такой дома чай, из-за объема малого, что ли, да и пирожки другие, да и сам процесс - купил, стоя съел - тоже что-то "новенькое". На детское отделение больницы смотришь снаружи, и тихонько в грудь толкается какая-то сладкая тоска - воспоминание о том, как совсем недавно был внутри, а теперь вот снаружи, на воле. И можно даже подойти к окну палаты, в которой лежал (что я всегда и делал, если не опаздывал на дневной автобус обратно домой). И можно что-то передать через форточку на веревке тем бедолагам (многие из них - постоянные клиенты, как я, и мы знакомы), которые с той стороны стекла. Перед отъездом домой хорошо зайти в гастроном и купить что-нибудь эдакое, диковинное для сельского магазина, например, кефир в бутылках, ощущая при этом огромную самодостаточность чуть ли не кормильца семьи. А потом здорово ехать обратно в быстро идущем полупустом дневном автобусе и знать, что еще целых полдня впереди, которые можно и должно потратить на игры с друзьями-пацанами...

Омрачали эти поездки только встречи с кировскими гопниками (правда, нечастые в силу моей осторожности), но сейчас не об этом, настроение не то, к тому же неприятный осадок этих незабываемых встреч никогда не перевешивал саму радость поездок.

В один из светлых и ярких до боли в глазах дней апреля, когда уже снег немилосердно тает, заметно оседая в поле; с горки по дороге бегут ручьи, собираясь в лужи и оставляя за собой черные дорожки вскрывающегося асфальта, а воздух так насыщен разными запахами, что небольшой поворот головы на ходу позволяет уловить и опознать то прелое сено, то теплый навоз с дальних колхозных ферм, то хлеб от проехавшей рядом "хлебовозки", то мазут, оставшийся после стоявшего "газика" в луже у магазина, возвращался я, приехав из Кирова, с автостанции домой, помахивая авоськой с бутылками кефира, купленными в городском гастрономе. Иду, наслаждаюсь этой весной, на краю сознания измышляю о том, что здесь все не так, как в городе, в каких-то пятнадцати километрах по прямой и часе медленной езды отсюда. Снег за обочинами жгуче-белый, а там весь сально-черный от зимних накопившихся и осевших на нем автомобильных выхлопов; даль - высокая, сине-голубая, а там - горизонт не видать за многоэтажками, которые как-то зло кутаются в дымку гари; все цветовые пятна (наличники синие у нашего дома, дверь зеленая у соседа) - яркие, сочных красок, каждую трещинку серого цвета на краске видно, а там - и не разобрать, пока носом не ткнешься, желтого цвета дом или коричневого... Иду, в общем, сам в себе.

- Здоро?во, откуда кефир тащишь? - как по башке веслом, ударил вопросом проходящий навстречу Демьян. Был он нас другом Лехой на год младше, но вместе мы часто играли втроем, пока женихаться не начали. В детсадовском возрасте сопли не сходили с его верхней губы, вернее, постоянно неудержимо ползли на нее. Я все диву давался, сколько соплей может быть в одном человеке. Из удобства, чтоб руки свободны были, наверное, он их облизывал, от этого под носом всегда красовались шершавые красные болячки, и мы, по праву старшинства и из-за его безответности, часто над ним шутили, подтрунивали и попросту издевались (правда, без членовредительства). Хотя, знаете, жестокие игры в детской среде вообще в порядке вещей - взять хотя бы "велосипед" (спящему между пальцев ног вставляются бумажки и поджигаются, он во сне ногами воздух месит, будто на велосипеде едет, пока не проснется - вот потеха!). Но это если не тебя касается, хотя мне самому тоже доводилось во сне на "велосипеде" прокатиться...

- Привет, вот в магазин СХТ завезли. Обменивают на пустые бутылки - сколько сдашь, столько кефира можно купить. Уже заканчивается.

Такая ситуация в восьмидесятые на селе запросто могла произойти и в самом деле, вот само придумалось и сказалось.

Демьян развернулся - и трусцой в сторону дома, подергивая вверх и стороны полноватым задом, шлепая по лужам и разбрызгивая их, порысил, я - в ту же сторону, обходя воду не спеша, к себе домой. Стою у окошка, белый свежий душистый хлеб с привезенным кефиром ем, высматриваю, что на дороге происходит. Ага, вприпрыжку, гремя пустыми бутылками (и где столько набрал?) скачет Демьян в магазин. Стою, жую, смотрю, жду, что дальше будет. Немного времени прошло, бредет понурый Демьян обратно, бутылки уныло позванивают, ударяясь об ногу; на окно, где я стою, косится украдкой, из-за пазухи, из-под шапки, глаз не видно, но плещется в них злость с обреченностью - чую. Наверное, в голове его вертятся всякие кровавые подробности страшной мести, мне уготованной. А меня смех разбирает, хоть и не был в магазине, в деталях перед глазами картинка:

- Здравствуйте, мне семь бутылок кефира, куда посуду ставить? - с поспешностью, деловитостью, напором на простоватом лице (вот бы еще соплей туда из детства) вопрошает Демьян.

- ???

Глаза круглой продавщицы Нины Скрябиной округляются в ответном немом вопросе и сомнениях в умственных способностях Демьяна.

- Что, кефир кончился уже? - настырничает он.

- Какой кефир, Алешенька, не заболел ли ты?

- Как какой, вон Крошихин от вас только что нес.

- Не было у нас его отродясь, кто ж нам его повезет и откуда?

Деловитость сползает с лица Демьяна, меняясь кислой и кривовато-придурковатой улыбочкой. Понимание медленно сводит друг к другу брови, образуя между ними ложбинку.

- Пошутил я. До свидания...

Наивность доверчивых людей границ не знает и возраста не имеет. К примеру, в пять лет мы с другом Лехой делали вид, что ступаем в коровью лепешку (натурально так старались), четырехлетний Демьян - за нами, хлоп - брызги во все стороны, нога по щиколотку в каке - Аэ-э-э-э... - сопли на губу и понуро, распространяя специфический запах, домой...

Кефир допил, гляжу, Леха-дружбан со школы идет. Сейчас поест и выйдет во двор (дома наших родителей стоят "крыльцо в крыльцо" - соседи, значит). Одеваюсь, иду на улицу, не совсем понимая, чем сейчас займемся: уроки, по случаю пятницы, делать не нужно, идти куда-то поздно уже, да и без конкретных планов лень гоношиться, "спортивные игры" в школе - завтра, пулечные ружья мы еще на той неделе обновили, осталось только жгут надыбать... Выходит и Леха. Стоим вдвоем, топчемся в талом снегу с грязью между забором и дорогой, обсуждаем завтрашние "пулечные" игры, где будем играть (стройка, ферма старая или лес за СХТ), кто пойдет... По случаю начала весны очень много сугубо "пацанских" разговоров, не про девок - и в этом нет ничего странного - изменилась природа, открылись новые (вернее, не забытые с прошлой весны) возможности в "пацанских" же играх.

Чуть позже, когда весь снег растает и воздух наполнится запахами черемухи и сирени, а к утру тетеканьем соловьев, опять пойдут рассуждения о том, кто с кем мог бы, щупанья одноклассниц по темным школьным углам и беспрестанное вожделение, о котором пока вообще не думается. Оно есть - и все тут, оно не осознанно, никак не названо (даже самим для себя) и только через год-два оформится и разделится на два потока, условно называемых "секс" и "любовь". В ком-то из нас, кому повезет, позже эти потоки опять соединятся и дадут небывалое ощущение полноты прекрасной жизни.

А пока стоим, пинаем тихонько друг к другу кусок кирпича. Подходит Демьян и, стараясь изобразить снисхождение (надо отдать должное, ему хватает ума вообще ни слова не сказать о бутылках и кефире), спрашивает:

- Чо делаете?

- Кольцо ищем, - Леха говорит. - Вот, вынес из дома показать и уронил.

- Час почти топчемся, найти не можем, - подхватываю я идею очередного "развода" (как теперь говорят, а как тогда, не помню).

- Какое кольцо, где уронил?

- Золотое. Да вот тут, в снег, прямо под ноги.

- И не найдете, - уверенно и с превосходством заявляет наш оппонент, а у меня в мыслях материализуются опять сопли на его губе, еле сдерживаюсь, чтоб не заржать во весь голос, весь "развод" пустив псу под хвост.

- Надо вам ждать, пока весь снег сойдет и немного просохнет, тогда найдете, - благословляет Демьян, а у самого на уме что-то (видно по тому, как он, увлекшись по детской привычке, невидимую соплю слизнул, я же, увидев это, отвернулся и стал стучать кулаком по животу - почти терпенья нет уже, на него глядючи).

- Дорогое кольцо-то?

- Не знаю, - Леха отвечает, - наверное, толстое такое.

- Зачем сюда-то притащили, дураки?

- От нефиг делать... Пойдем, Леха, домой, "маг" послушаем, видать, не найти.

- И я пойду, - демонстративно разворачивается в сторону дома Демьян.

Мы - домой ко мне, музыку поставили, стоим у окна и ждем, не сговариваясь, чего-то. И точно, приходит Демьян и начинает методично, чуть ли не на карачках, прочесывать, пиная грязь, обочину дороги.

Нам с Лехой, конечно, безудержно весело. Назавтра, на "пулечных", Демьян спросил, нашли ли мы кольцо, на что мы ответили, что нет, обыскались все, видимо, пора сдаваться домашним, мне попадет, понятно. Демьян сочувственно пожевал губами, облизал верхнюю и отвалил.

Позже он периодически интересовался судьбой кольца и моей задницы, видимо "заусило" его, и в другие дни мы еще несколько раз наблюдали картину поисков кольца незадачливым, как нам представлялось, товарищем. Вот, если б кольцо было, и если бы он нашел его, отдал бы он его нам? Часто задавал я себе этот вопрос. Давал 90%, что отдал бы - пацан он не подлый и честный, да и сразу же снискал бы в этом случае наше расположение.

Нам все больше становилось не по себе, и мы сговорились сказать Демьяну, что нашли кольцо, чтобы он время уже не тратил. Подходим, значит, к его дому, зовем на улицу, тот выходит, сияя, как медный тазик, сует руку в карман и протягивает какое-то кольцо:

- Вот, сегодня нашел, когда из школы шел. Пнул кусок кирпича, а оно как блеснет! Говорил же, растает, высохнет и искать надо! Ваше?!

Мы стоим, как громом ударенные, переглядываемся отупело. Брать кольцо - "западло", не взять - значит все рассказывать надо.

- Дай посмотрю, - говорю, чтобы время потянуть. Рассматриваю, а оно и правда золотое. Простое, без камня, но с внутренней стороны "проба" видна. Даю Лехе, а пока он смотрит, меня осеняет:

- Не-е-е, не наше, наше с камнем было.

Леха протягивает Демьяну обратно кольцо, тот спрашивает:

- И что мне с ним делать теперь?

- Не знаю, ты нашел, - говорит Леха, - маме подари.

- Не возьмет, еще и выпорет...

Тоска и недоуменье и в облике его и в голосе при этом.

Постояли, пожали плечами и разошлись, понурые, Демьян домой, мы - в другую сторону. Идем, обсуждаем, что, если бы попинали тогда грязь подольше, наше было б кольцо. И не дошло в то время: ну, нашли бы - и что с ним делать стали б? Маялись бы, как Демьян. Тогда решили, что это судьба-злодейка нас за Демьяна наказала. А я вот теперь иногда думаю: может, это он такую "многоходовку" устроил нам, поняв, что мы опять его "нагрели", вытащил из дома отцово кольцо и "развел" нас в ответ...

Так я и не знаю до сих пор, что с кольцом тем Демьян сделал, а мы с Лехой, не сговариваясь, об этом его не спрашивали и "разводить" его после того раза почему-то перестали. Не интересно стало и не смешно, наверное. Наказала, все-таки судьба-злодейка, вернее, ограничила в дурости...

Родители

Конечно же, мне хочется написать рассказ о своих родителях, но я не совсем понимаю, что и как мне о них писать. Это происходит потому, что сказать нужно очень много, из-за этого мысли путаются, накатывают одна на другую, и в голове получается какая-то каша. Боюсь даже представить, что же выйдет на бумаге. Внезапно пришла следующая мысль: наверное, я буду просто записывать некоторые кусочки ярких воспоминаний о маме и папе или о них обоих в хронологическом порядке. Постараюсь никак эту мозаику не оценивать, а только лишь написать о том, что я видел и чувствовал в это время.

Я совсем маленький. Я стою в детской кроватке, держусь руками за перила и смотрю в сторону входной двери. Вдруг дверь открывается, и появляется человек в защитного цвета военной форме, он нагибает голову под дверным косяком, проходит в коридор, ставит сумку на сундук, который находится под полкой с шапками и куртками, достает из сумки большую куклу-мальчика с рыжими волосами, которые просто нарисованы на его голове. Он протягивает эту куклу мне, и, когда приближается и нависает надо мной, то становится просто огромным. От него пахнет одеколоном и сигаретами, на плечах его красуются погоны с желтыми буквами, он улыбается, говорит что-то, у него рыжие усы и бакенбарды, и это мой папа. Мне было полтора года, и радость моя не знала границ.

Сижу поздно вечером на кухне возле стола с противным запахом новой клеенки, заперт на замок, один дома - родители ушли в гости к друзьям. Мне тоскливо, хоть волком вой, и немного страшно. Зима - дует, завывая, ветер, раскачивая фонарь у дороги, и от этого тени пляшут по стене кухни. Встаю, надеваю шубу, штаны "с начесом", которые плотно надеты на валенки так, что снимаются и надеваются только вместе с ними, рукавицы болтаются на резинках, продетых в рукава. Завязываю шарф, ставлю табуретку на стол, открываю форточку (единственный на оконной раме объект, который открывается) и лезу в нее. В шубе я как меховой колобок, и застреваю в форточке, но, попыхтев, вываливаюсь наружу, головой в сугроб. Иду через все село (километр, точно) к друзьям родителей. Меня там встречает тетя Валя (всех взрослых мы называли "дядями" и "тетями", несмотря на отсутствие родственной принадлежности), все охают и ахают, мнение родителей явно разделяется: отец молчит, а мать изъявляет жгучее желание выпороть меня. От наказания сразу на месте спасает только компания друзей, но дома все равно ставят в угол.

Мне шесть лет, я в детском санатории в городе (ага, город, как бы ни так! - огромная деревня) Кикнур. Вчера написал письмо домой и попросил в нём, часто путая написание букв, например, перекладина "и" - в другую сторону (письмо до сих пор лежит в шкатулке, как мой первый шедевр эпистолярного жанра), чтобы меня забрали отсюда.

С утра муторно, и я не знаю куда себя девать, потому что сегодня суббота, ко многим детям уже приехали родители, а ко мне пока нет, и я даже не знаю, приедут ли они. Я слоняюсь по территории как можно ближе к воротам, откуда могут прийти мама с папой. В какой-то момент я поворачиваюсь спиной и медленно иду в сторону жилого корпуса, а когда разворачиваюсь, вижу родителей, спешащих мне навстречу. В руках отца какая-то сумка, мама всё ещё в синей с белым козырьком мотоциклетной каске. Я бегу им навстречу и что-то кричу.

Потом мы сидим на скамейке у забора, я ем всё подряд: пирожки, котлеты, какое-то печенье, арбуз, запиваю чаем, который наливает мне мама из термоса и лимонадом "Буратино" (вот, где незабываемый вкус), что-то рассказываю. Проходит совсем немного времени, как мне кажется, и родители начинают собираться, им нужно уезжать обратно домой. Потом они садятся на мотоцикл, мама оборачивается, на щеках ее слезы, мотоцикл, управляемый отцом, медленно отъезжает. Я остаюсь плакать за четыреста километров абсолютного бездорожья, отделяющего меня от дома.

Лето, жара неимоверная. Мы в лесу, на полянке, на самом солнцепёке собираем землянику. Мошка вместе с потом лезет в глаза. Пахнет выжженной на солнце древесиной и почему-то медом. У меня щемит в груди где-то слева и накатываются слезы, когда я смотрю на то, как отец, стоя на одном колене, неуклюже собирает ягоды. Видимо, это от непривычности картинки.

Я сижу перед зеркалом, на моих плечах белая простыня с моими мелко нарубленными волосами, моя тонкая белая шея торчит из нее, как пестик из ступки, лицо и шею колет и щекочет одновременно, двигаться совсем нельзя: я строго предупрежден и уже получил тычка. Отец одной рукой держит мою голову, в другой у него механическая машинка для стрижки, которая периодически вырывает у меня пучки волос, я каждый раз повизгиваю:

- Ай!

Отец каждый раз мне на это:

- Терпи, казак, атаманом будешь.

Я в Мурыгино, в доме бабушки, сижу на полу, опершись спиной на диван, при каждом вдохе и выдохе внутри, между ключицами, образуется противный на слух свист с хрипом. Дыхание настолько затруднено очередным астматическим приступом, что у меня в голове практически одна пульсирующая мысль: "Лучше уж сдохнуть". Мама подходит, садится слева на диван, наклоняет мою голову себе на правое колено, и начинает медленно и постоянно гладить ее, перебирая волосы, что-то негромко напевая, и от этого мне становится значительно лучше, по крайней мере мысль о самоубийстве уходит, растворяясь в уверенности, что все будет хорошо.

Осень, пахнет кострами, которые сложены из картофельной ботвы. Поздний вечер, почти ночь, мама, сестра и я ползаем на карачках по полю в границах светового пятна от фары тарахтящего мотоцикла и собираем картошку, которую почему-то не собирали днем. Отец таскает мешки и периодически поворачивает руль, обозначая нам очередное поле деятельности. Мама постоянно ругает отца, что не привез нас на картошку раньше, тот через раз яростно "отгавкивается". Вообще в моих детских воспоминаниях родители ругаются практически непрерывно, отдыхая только ночью.

Мама на кухне у плиты громко поет, колдуя над какой-то стряпней, я тихо вошел, стою в дверях, не решаясь "радовать". Тут она поворачивается ко мне, и я выдаю, выдвигая из-за спины и поворачивая кверху измочаленными пальцами раненую руку, которая вся в крови: "Я пальцы обмолол". Она резко прерывает пение, выражение взгляда ее меняется так: веселый - удивленный - испуганный - бессмысленный, после чего колени ее подгибаются и она плавно оседает, падая на пол в обморок через левый бок. За моей спиной хлопает входная дверь, раздается голос отца, он входит на кухню, быстро отодвигает меня с дороги, достает аптечку из шкафчика, встает на колено, одновременно откручивая крышку "нашатырки", смачивает ей попавшее под руку полотенце, сует его маме под нос, мама почти сразу приходит в себя. При этом (во время сего процесса, раньше ли, точно не знаю - все было слишком быстро) он успел для нас обоих вызвать "скорую".

Я пришел в детский сад, где мама работала заведующей, по какому-то её утреннему поручению. Вхожу в ее кабинет - за столом сидит женщина, только отдаленно её напоминающая. С уложенными волосами, в деловом костюме, она неспешно подняла на меня строгий, внимательный и немного надменный взгляд. Деловым, несколько холодным голосом, объяснила, в какой группе взять "отходы" и отправила домой, не забыв напомнить про огород. Куда делась "кипешная" и несколько истеричная "домашняя" родительница? Я недоумевал.

Через три года, после седьмого класса, она устроит меня дворником в свой детский сад. За четыре лета последующей работы я еще не раз буду наблюдать эту разительную перемену.

Папа, приехав из какой-то командировки или санатория (он не был дома долго, мне показалось, месяц, и мы с сестрой - она особенно - сильно соскучились), почти сразу достал из портфеля целый блок клубничной жвачки. Мало того, что её было тогда не достать, недавно я подсчитал - это тридцать рублей на те деньги! Мы были на седьмом небе от счастья, разделили с Вероникой, и мне на год хватило этой жвачки. Мама же, выйдя из кухни, принялась немедленно "пилить" отца за растрату семейного бюджета. Папа всегда, даже если уезжал на близкие колхозные луга, привозил нам чего-нибудь: ветку крупнейшей и сладкой черемухи, пучок лугового лука, горсть малины...

Я в очередном санатории. Теперь уже учусь в четвертом классе. Санаторий находится очень далеко, в красивейшем месте. Это "Светлогорск" Калининградской области. Как я сейчас оцениваю, он очень "крутой", и родителям стоило больших трудов определить меня туда.

Май, я сижу на скамейке, вокруг - аллея из деревьев и цветов, запахи - закачаешься, правда, я не могу определить, какие конкретно, цветов много и почти все незнакомые. Вдалеке, там, где смыкаются кроны на фоне солнца, появляется силуэт красивой женщины в сером жакете и юбке в клетку. Она приближается, и сердце начинает рваться из груди от радости - это моя мама! Но я не вскакиваю и не бегу: во-первых, боюсь ошибиться - до конца смены еще три дня, её быть тут не должно, во-вторых, я уже не маленький и перед "сокамерниками", играющими тут же, неловко. Она подходит, садится рядом и обнимает меня...

Эти три дня были самыми замечательными в моей жизни, потому что в санаторий я ходил только ночевать и на процедуры утром. Остальное время мы гуляли у моря, ходили в кино, по музеям и ездили в лучший в Советском Союзе калининградский зоопарк.

Март, уже прошли первые капели. Снег на поле пари?т, ветра нет, погода - хоть с улицы не уходи вообще, пока светло. Воскресенье, и на площади, около сельского клуба, коего уж нет лет двадцать, проходят народные гулянья (теперь - масленица) с катанием на тройках, нахлобучиванием друг друга мешками, набитыми сеном, продажей горячих пирожков...

Отец выиграл вешалку для полотенец в виде раскрашенных под "дымку" деревянных петухов - больше всех раз поднял двухпудовую гирю. Я был уверен, что так и будет, с кем-то даже поспорил, и до соплей горд и отцом, и этой уверенностью.

Поздняя осень, промозгло и противно, с неба сыпет морось, ветер порывами набрасывается, горстями кидая воду в лицо, и тогда становится еще гаже. Торчу около нашего "москвича", стоящего на кирпичах вместо передних колес над ямой. Под ним - отец, он пытается снять глушитель вместе со "штанами", а перед этим, понятно, защиту картера. Потом еще предстоит смена тормозных колодок. Глушитель прогорел. Наш удивительный автопром никогда не заботился о ремонтопригодности своих детищ, поэтому все без исключения гайки "прикипели" или приржавели. Но бесит меня не это, а то, что я ни хрена не делаю, просто подаю ключи и молотки, и, по моему разумению, здесь совсем не нужен, а просто необходим там, где друзья взрывают карбид. К тому же стою я уже час, а открутили мы только две гайки у защиты. Мысленно прикинув масштаб бедствия, понимаю, что раньше семи вечера домой мы не попадем (на самом деле пришли мы позже - где-то около одиннадцати). Батя тоже злится и иногда орет из ямы:

- Ключ на семнадцать, быстро! Пентюх, уснул там, что ли?!

Мне вспоминается анекдот: отец и сын - ассенизаторы, ведрами выгребают отхожие ямы, отец - на более ответственной работе внизу. Сын "открыл рот" и отпустил веревку поднимаемого им ведра. Ведро опрокидывается на голову отцу. "Так наверху всю жизнь и простоишь", - с горечью констатирует отец. Мой одинокий (и неадекватный, наверное, на взгляд папы) смех прерывает его окрик:

- Молоток давай, олух Царя небесного!

Мама и я вдвоем на первом в нашей жизни сенокосе. Проехав десять километров на велосипедах с притороченным инструментом, мы пока совсем не представляем масштабы этой адовой работы, которая отныне предстоит мне вплоть до отъезда в Норильск после института. Тогда, после сметки очередного стога, мне "поплохело" в смысле астмы до того, что приступ ничем не снимался, и я сказал родителям: "Хватит, дальше без меня".

Мы деревянными граблями, теряя их зубья, рвем сырую, только что скошенную траву, искренне полагая, что таким образом можно сгрести вал. К концу дня, вымотавшись на жаре до оранжевых кругов перед глазами, искусанные до крови слепнями, обнаруживаем, что не охватили и одной трети покоса.

Мама останавливает колхозного тракториста, договаривается, и он специальными граблями, прицепленными к трактору, сгребает все, что нужно, за двадцать минут. Какое же облегчение сразу сошло на меня...

Отец научил меня практически всему, кроме готовки пищи (этому я сам учился): косить, копать, валить лес, доить корову, строгать, пилить, паять... Несмотря на то, что я родился, когда ему было всего семнадцать лет, он смог найти нужный и правильный, на мой взгляд, метод моего воспитания, который заключался в труде. "Без паники", - говорил (и говорит сейчас) он и брал меня, вместо гуляний с друзьями-обормотами, в лес драть мох для постройки бани.

Практически никогда он не морализаторствовал. Один раз только помню - когда я серьезно влюбился - он с виноватым лицом бормотал что-то о презервативах, и то сделал это под давлением мамы. Он не читал мне лекций и не проводил бесед, в отличие от мамы, которая по любому поводу и без, в основном в истеричной форме, делилась со мной своими мозгами. Это благодаря ей, её характеру и жизневидению, я могу делать несколько дел одновременно. А уж благодаря этому умению, к примеру, я написал и защитил кандидатскую, работая директором школы. Мама приучила меня читать (к слову, ее читающей книгу, припомнить не могу) нужные книги и научила играть в шахматы, шашки и карты...

Мама и папа - противоположности, именно благодаря этому из их детей выросло то, что выросло - крепкая человеческая "середина" по разным шкалам человеческих же ценностей.

Торопуня

Мне со своим дедом (Царствие ему небесное) всегда было легко и приятно работать, чего не могу сказать о работе с отцом. Происходило это потому, что схожесть характеров в разрезе какой-нибудь производительной деятельности, да и в общем и целом, у нас с ним колоссальная. Батя мой - человек аврала, как всякий истинный русский, сначала долго примеряется, прикидывает, на ходу что-то совершенствует (например, когда необходимо отпилить одну доску, начинает полностью точить ножовку). От этого само дело долго не начинается, а потом, не успевая к сроку, он начинает "рвать жилы" из себя, из меня и вообще из всех причастных к процессу. С дедом же - наоборот (как я люблю) - он начинал сразу само дело, а не подготовку к нему. Готовился он до того, накануне, в этом, видимо, некая, противоположная русскому "авось", еврейская жилка, и делал это быстро. При этом качество, безусловно, страдало (особенно на взгляд отца), но не настолько, чтобы это было явно заметно или сказывалось на функциональности постройки или изделия, то есть в пределах допустимых погрешностей. И дело здесь совсем не в том, что кто-то плох, а кто-то хорош, дело в совместимости. К примеру, брат мой Дмитрий - вылитый по характеру батя, и им, наверное, очень комфортно работать в паре.

Петр Романович Урванцев не был статным красавцем, в отличие от первого мужа бабушки Клавы - военного летчика, который глупо погиб не во время боевого вылета, а разгружая речную баржу с мешками зерна на поселковой пристани. Он упал в воду вместе с подломившимся под ним трапом и утонул под тяжестью мешка, к тому же оглушившего его. Щуплый и довольно низкорослый (вообще все мои ближайшие родственники с обеих сторон невысоки, и только прадед Яков, лысый и в кожаном плаще, который строго смотрел на меня, шестнадцатилетнего, с фотографии-дагерротипа, был примерно одного со мной роста, вернее, я с ним). Так вот, низкорослый, но жилистый и проворный дед ухаживал за красавицей Клавдией еще до ее замужества, не прекратил своих настойчивых попыток завладеть ею и после того, как она овдовела, и в итоге "выслюнил" ее, как выражалась бабушка.

"Выслюнил", не "выслюнил", а свое дело он довел до конца, проявляя, как я понимаю, чудеса терпения в любви к своей единственной. Несмотря на то, что он любил выпить, хозяйство его было "справным". Четыре дочери, конечно, не были великими помощницами в мужицкой работе, но дед постоянно брал разные шабашки, в основном по ремонту любых двигателей. Имея четыре класса образования и "пятый - коридор", как метко говорил он сам, дед на слух мог определить практически любую неисправность тарахтящего как-то не так мотора и, можно сказать, в домашних условиях, устранить ее. В одиночку "капиталил" двигатели ЗИЛов и ГАЗиков, держал в постоянно исправном состоянии всю технику, машины и станки на своей работе, клал печи, проектировал и собирал системы отопления в разных зданиях, и прочая, и прочая. И он старался "соответствовать моменту" в смысле благоустройства пространства своей семьи. Например, телевизор появился в их доме у вторых на улице Речной, а одевая своих дочерей, он и бабушка всегда использовали элементы творчества: то тесьму бабушка пустит по сшитой дедом шапке, то на туфли дед набьет металлические, которые по-модному громко стучат по асфальту, набойки...

Наверняка, управляла их хозяйством бабушка, но, согласитесь, должно сначала что-то появиться в смысле объекта управления, чему, как и должно быть, способствовал ее муж. Как вы уже поняли, дед Петя - мастер "на все руки". На высоком уровне он не освоил только сварку (и тут мы опять схожи). Мой папа, напротив, сварщик высококлассный. С уверенностью скажу: то, что может приварить и восстановить он, не под силу 80% знакомым мне специалистам в этом направлении, а большинство из них не стало бы и браться за какую-нибудь восстановленную отцом жатку комбайна. Ну, ладно, я отвлекся.

Вздумал дед поставить теплицу для выращивания помидоров. Купил некондиционный горбыль и перетаскал его на тачке через весь поселок (километра три в одну сторону) от пилорамы к себе на двор. Этого я не видел, а дальше присутствовал. Из горбыля, как вы понимаете, теплицу не сделаешь, сарай - максимум возможностей этого пиломатериала. Нужны в итоге рамы или хотя бы такие рейки, на которые можно закрепить при помощи штапика стекло. Недолго думая и временами отпивая из бутылки с "тремя топорами" (дед пил почти всегда, но как-то не до состояния нестояния, хотя, это то, что помню я, а мама говорит, что в ее детстве запивался изрядно), он с моей помощью соорудил "козла" со столешницей из того же горбыля. Мы укрепили под столешницей электродвигатель со шкивом, а с другой стороны - вал, соединив их ременной передачей. На вал дед поставил диск, к столешнице прибил упор - получился круглопильный станок. Я просто был поражен тому, как "из говна и палок" в течение двух часов дед, никуда не торопясь, прикладываясь к портвейну, давая мне неспешные указания и временами сожалея, что я пока маленький, соорудил станок, на котором к концу дня (где-то к пяти вечера) мы "распустили" все доски и выбрали из получившихся брусков "четверти" для установки стекла. Закончив эту работу он так же, без дерганий и излишних устремлений перевыполнить план, сказал: "На сегодня - хорош. Завтра продолжим", - и допил "пузырь".

На следующий день до обеда мы в таком же темпе положили ленту, как основание теплицы, из кирпича и раствора, а после (и опять не допоздна) собрали ее несущий каркас. На третий день вся работа, кроме резки и установки стекол, была завершена, и дальше я не видел, как происходило остекление.

Дед был первоклассным стекольщиком, за два года до этого он показал мастер-класс резки стекла практически "на колене" для теплицы у дома родителей. Ту теплицу потом перевезли на другой участок, стекла и она сама целы до сих пор - ей больше тридцати лет. Конечно, на взгляд бати, дедова теплица не была монументальной, но она выполняла свою функцию больше двух десятков лет, а убрали ее только со смертью бабушки (дед умер раньше своей "половинки") в силу того, что никто постоянно уже в доме не жил и некому стало садить в ней помидоры.

У деда были (и по сию пору живут в сарае) небольшие тисочки, и к ним прилагался разный слесарный инструмент: ножовка по металлу, наборы напильников и надфилей, различные оправки, пробойники, несколько рашпилей, ручная дрель. Используя эти нехитрые приспособления, он делал набойки на обувь из титанового сплава всей количественно огромной (жена, четыре дочери, четыре внучки, другие представительницы прекрасной половины) родне даже тогда, когда оставался практически слепым, аккуратно подгоняя их, не повреждая кожаную оклейку каблука.

Сенокос с ним вместе - отдельная песня. Начать с того, что он восстановил купленный за бесценок по причине неремонтопригодности польский мотоблок. У этого четырехтактного (отечественные мотоблоки и сегодня двухтактные) чуда техники заклинило двигатель - раскололо поршни по причине того, что колхознички заправили его, как мотоцикл, влив масло в бензин, а не в двигатель. Никто не брался за его капитальный ремонт, так как в то время заказать запчасти из Польши можно было только в фантастическом романе. Дед отлил "в землю" поршни, потом обработал их на токарном станке (как я оценил позже, учась в "Политехе", далеко не прецизионной точности был аппарат) и подобрал к ним какие-то подходящие, советского автопрома, рабочие и маслосъемные кольца. Мотоблок работал, пока жил дед, на нем мы с ним (он толкал за ручки, управляя косилкой, я - отбрасывал путающуюся на ней траву), бывало, выкашивали половину покосов, обеспечивающих семейное парнокопытное стадо сеном.

В один прекрасный день пышущего с самого утра жаром июля, поехали мы на дедовой лодке накосить травы для теленка. На следующий день на этом месте предстояло выкосить всю траву на два стога, а сегодня была предварительная разведка, вызрела ли она и вообще, есть ли смысл туда гнать мотоблок. В прошедший до этого год на территории всего покоса расположился областной туристический слет. Кто им разрешил и как это произошло, отец так и не выяснил и, хотя с бешено выпученными глазами (тут я полностью его поддерживаю) переругался с организаторами-взрослыми, траву, естественно, было не восстановить. Случалось и так, что кто-то просто выкашивал лучшую часть покоса и тут же увозил. Земли тогда в основном были колхозно-совхозные, люди для домашнего скота косили вдоль дорог, в других труднодоступных местах и в последнюю очередь, когда колхоз выполнит основную часть плана заготовки кормов.

Причалили, больше получаса бродили по территории, сделали вывод, что сорняка в логах немного, трава неплохая, вызрела, и назавтра договорились косить. Дед, понятно, "тяпнул" - что-то у него с собой было. Мы прошлись "горбушами" около кустов - там и трава плотней и назавтра на солнце ее вытаскивать не придется оттуда. "Горбуша" - такая горбатая коса с короткой ручкой - косить ей нужно внаклонку - не представляю, как на корову такой косой накосить, большие выкосы и "литовкой" очень тяжело даются, а уж "горбушей"... Косили минут сорок, но даже после этого с непривычки будто в поясницу кол осиновый воткнули, а плечи с неподнимающимися руками плотно обмотали цепями. Потом стаскали все на лодку, дед траву раскладывал, все сильнее пошатываясь в качающейся на воде лодке, при этом взгляд его становился все яснее и влажнее.

Навьючили травы - с бортов свисает. Дед мотор запустил, идем, я - сверху на копне, дед - на корме, в яме из травы, у руля мотора. Хорошо на воде - река неширокая, лодка то и дело попадает в прохладу тени прибрежных деревьев, закрывающих еще жгучее после полудня солнце. Меня до сих пор и притягивает, и завораживает энергетика и мощь водных пространств - от ручейков, которые по весне способны смыть дорогу, до океана, силища которого не оценена в полной мере и сейчас.

Вышли на широкий простор фабричного водохранилища, и почему-то нос лодки уставился прямо на левый берег, перпендикулярно предполагаемому мной маршруту. Я посмотрел назад и вниз - ого-го, рулевой спит в окопе из травы, свалившись на бок. Как-то сразу я понял, что орать бесполезно - все равно мотор громче. Быстро, но очень осторожно (центр тяжести лодки высоко, перевернуться - раз плюнуть) спустился к деду, вытащил ручку мотора из его руки, выровнял аккуратно курс, сбавил газ. До этого случая мне не приходилось водить "моторку", а тут еще копна травы весь горизонт загораживает. Причалил я нормально, куда нужно (тачка дедова стояла на берегу, как ориентир), правда вовремя не включил реверс, и тяжелая, с грузом лодка по инерции врезалась в берег.

Нет худа без добра: от толчка дед разом проснулся, резко воткнувшись в траву головой. Тут я, несмотря на трагичность момента, засмеялся, а дед, выкатив на меня глаза под спутанными с травой волосами, изрек:

- Ужо приехали?

Верхушка копны соскользнула: частью - на нос лодки, частью - на прибрежный песок. Мы перегрузили на тачку траву, дед поставил лодку в гараж на воде. Очень удобные были гаражи - ворота с берега и с воды запирались, не нужно каждый раз отцеплять и перетаскивать мотор, канистры и другую снасть. И мы пошли, толкая груз, домой. Дед полуспросил, полуудивился:

- Как лодку-то не перевернул, шушлеп... Ныряли б сейчас за мотором...

Утром батя выгрузил меня из нашего "москвича" вместе с сенокосными инструментами, и весь день мы с дедом косили. Тот, пока я стаскивал в кусты инструмент, уже тарахтел вдали мотоблоком. Если трава была не очень густой, косил я, дед шел рядом, отдыхая. Мне нравился такой, "дедовый", первый день покоса, не было никаких "нервов", все шло своим чередом, даже ремонт косилки, если было необходимо. Он рассказывал на перекурах разные истории - не много, много он не говорил, но всегда интересно. Я часто и подолгу купался в реке, сходя в прозрачную и прохладную воду песчаного берега. Мы обедали, он потихоньку хмелел к вечеру, а, выкосив, ехали обратно, причем я - за рулем мотоблока (много ли для счастья и самоуважения нужно одиннадцатилетнему пацану - свобода, купанье и техника, с которой сам управляешься), а дед успевал выспаться в кузове на траве за полтора часа езды до дома.

Но вот на следующий день начинался ад. Отмечу, что сто лет назад сенокос считался самой легкой из крестьянских работ. Все-таки мы массово стали жить лучше! Начиналось сгребание в валы еще не сена, но уже и не травы, ворошение (сушка), складывание в копны и их таскание. В то лето мы таскали их в паре с дедом на ручных носилках (это две длинные и достаточно толстые жердины, которые по очереди подталкиваются под копну). Оводов и слепней было - просто тьма, мази и спрей действовали только первые пять минут после начала использования, чесалось все от смеси этих "антикомаринов" с потом и сенной трухой просто жутко.

Обычно на территории этого покоса практически не было дневных кровососущих, рядом нет ни больших массивов леса с лосями, ни ферм с коровами, и самкам слепней не в кого откладывать яйца, потому работали, как правило, мы там в плавках и купальниках, загорая... Но, только не в этот раз! Тут, пока несешь копну (ставить каждую секунду не станешь - тогда и до утра не сносить будет), на руки и спину столько этих тварей насядет, что рубаха кровью пропитывается, когда при остановке начинаешь колошматить себя, сшибая эту шевелящуюся, живую и кусачую шубу. Дед, после очередной копны, говорит:

- Пошли, шушлеп, со мной, а то нас съидять.

- Куда?

- Много будешь знать, скоро состарисься.

Я рад передышке, проходим, маша, как ветряные мельницы, руками, через весь покос в кусты, где мотоблок стоит. Дед отхлебывает портвешка, заныканного тут же, снимает с краника бензопровод, льет бензин себе в ладони по очереди, затем натирается бензином и просит меня ему рубаху сзади тоже намочить. В общем, мы измазываемся бензином со всех сторон: оголенные участки тела, волосы и рубахи - все, кроме штанов. При этом нескончаемый зуд сразу же прекратился, а бензиновый запах, исходящий от нас, позволил примерно в течение часа работать спокойно. Потом мы повторяли сей процесс, пока жара не спала, и кровососки не разлетелись по своим яйцеоткладывательным делам.

Осенью этого же года батя решил срубить второй хлев (сначала там овцы жили, после них - поросята). Им было принято решение, с целью экономии леса, рубить не "в чашку", как обычно, а "в лапу" - процесс более сложный и менее освоенный. Начали мы вдвоем с отцом и за день срубили два пояса, очень тщательно выбирая по специальной "чертилке" пазы под мох. На следующий день рано утром приехал дед, чему я несказанно обрадовался.

Вообще пока он был относительно здоров, участвовал во всех сельскохозяйственных и строительных работах у нас дома и у других своих дочерей, успевая практически один делать все в своем частном доме. Я помогал редко, занятый на хозяйстве родителей...

Было воскресенье, но отца вызвали на работу, и мы вдвоем с дедом до обеда срубили шесть поясов. Придя с работы, батя оглядел критически плоды трудов наших и заявил, что пазы мы везде "прослабили" и сруб в общем испортили, переведя зря лес, на что дед начал материться (слыхал я такое от него в первый и чуть ли не последний, раз), забегал, собирая портсигар с кепкой, крича, что сейчас же уедет, если "не ндравится", но, правда, после уговоров папы, остыл, выпил, и мы продолжили с ним работу после обеда, причем он горячо объяснял:

- Сильно плотно нельзя, "ветреть" не будет, сруб задохнется и гнить начнет.

Надо сказать, что лет через десять, с помощью того же деда, пришлось менять у этого хлева два первых, плотно подогнанных нами с батей сгнивших пояса. Вот уж действительно: "Не клин бы да не мох, плотник бы сдох".

Я уже говорил, что по молодости дед Петя пил горькую сильнее. Иногда брал крупные шабашки (капитальный ремонт двигателя, допустим) за литр "белой" всего лишь. Люди пользовались этой его слабостью, бабушка ругала, естественно, а прабабушка, жившая в их доме его мать (уже упомянутая мной "Бабушка-старушка", как все звали ее), сетовала:

- Лутче бы, Петя, я тия в детстве удавила.

- Народила одних баб, выпить не с кем, - обращался на это к жене своей Петр Романович и, глядя на меня, частенько ронял фразу:

- Расти ужо скорее, шушлеп!

За это на него со всех сторон начинали шипеть и гавкать.

Несмотря на эту слабость, девочек четверых своих дед очень любил, шил им пальто и шубы, катал валенки, украшая бисером, а сигаретным дымом надувал шарики, которые поднимались к потолку комнаты - этот фокус от него видали и внуки, а я так вообще неоднократно.

В последние годы своей нелегкой, как и у всего поколения, жизни, он бросил курить. Произошла вот какая история. У него из-за катаракт практически пропало зрение, и он записался на операцию по их удалению. Когда стали собирать и исследовать его анализы, врачи обнаружили у него рак легких и операцию на глаза запретили, попутно рекомендовав перестать курить. Легочная онкология и сейчас в отечественной медицине практически неоперабельная и неизлечимая болезнь. Дед Петя "сгорел" очень быстро, в конце жизни в одну ночь выплюнув почерневшие легкие в таз, поставленный бабушкой у дивана. При этом постарался никого не беспокоить, как будто торопился на тот свет, не желая быть беспомощным инвалидом на этом.

А еще он вечером, после ужина, всегда, если не работал, смотрел телевизор - включал его, ложился на свой диван и почти сразу же засыпал. Бабушку, спящую в другой комнате, будили сигналы точного времени по завершению передач, она подойдет, выключит аппарат, дед резко глаза откроет:

- Клава, включай обратно, я смотрю!

Бабуля щелкнет выпрямителем, и на выпуклом экране постепенно выступит уже давно отображающаяся, инопланетно скособоченная, настроечная таблица, и динамики шипят... Но обратно лучше не выключать - проснется снова. Получается, что передач он и не видал, телек был ему вместо колыбельной, и мы (внуки и внучки, Боря особенно) посмеивались над ним.

Летом, за полгода до смерти, он, выглаживая напильником очередные набойки на каблуках какой-то из семейных модниц, в темном сарае (ему все равно уже было, есть свет или нет его) рассказывал мне о Магнитке. Работать во время Великой Отечественной войны на этом крупнейшем и сегодня городе-заводе их, четырнадцатилетних пацанов, собрали в 1941 году и, сформировав "трудармию", отправили в предгорья южного Урала. Там, помимо прочей тяжелой работы у разных станков (именно там он освоил профессии токаря, фрезеровщика, слесаря, шлифовальщика, стропальщика), дед играл в духовом оркестре на тромбоне, получив раздутие правого легкого, которое и свело его преждевременно в могилу. Там он и другие пацаны приучились, греясь на трескучем уральском морозе изнутри, вливать в себя "фронтовые" сто грамм. Там ему дали кличку "Торопуня", соответствуя которой, он прожил свою жизнь и встретил смерть.

Инвалиды детства

Приемный покой детской больницы - самое депрессивное место из всех возможных вариантов ребяческого местонахождения в мирное время. Поликлиника или стационарное отделение тоже радостных ощущений не вызывают. Во-первых, ты сам болеешь, если уж там находишься, во-вторых, все вокруг тоже нездоровы, в-третьих, эта ситуация чревата разными экзекуциями от клизмы до укола, но приемный покой - квинтэссенция тоски. Помимо вышеперечисленных причин для подавленного настроения, тут еще, как минимум, две. Неизвестно, на какой срок тебе предстоит утратить свободу в незнакомой обстановке. А она всегда незнакомая, даже если неоднократно лежал в этом отделении и знаешь там все вдоль и поперек, ибо обстановку, ее значимую часть, создают "сокамерники", а они почти всегда разные или ощутимо переменившиеся с момента последней встречи. Это первая причина, а вторая заключается в том, что именно здесь ты лишаешься практически всего. Иногда даже трусов - в зависимости от порядков и правил конкретного лечебного учреждения - что создает какие-то связующие нити между тобой и близкими, родными местами, домом, своей комнатой с кроватью и письменным столом, школьной партой и друзьями-одноклассниками. Список у каждого свой, его легко продолжит каждый, кто бывал в этом скорбном месте.

В приемном отделении областной больницы я в этот раз сидел не по причине обострения астмы, а для того, чтобы лечить аллергию (правильнее сказать, нивелировать негативные ее последствия), а значит, в этот момент был практически здоров. Для получения уколов, смысл которых заключается в том, что в организм вводят постепенно, день за днем, по нарастающей концентрированную в жидком виде пыль, перо подушки, шерсть животных - то, на что показали у конкретного пациента предварительные пробы, необходимо было находиться не в периоде обострения и вообще параллельно нельзя принимать другие лекарства, чтобы не спровоцировать очередной астматический приступ, и чтобы аллергены оказали нужное действие.

Но эта "здоровость" меня совсем не радовала, скорее наоборот, лезли мысли, типа: "Был бы хоть приступ, так понятно - дома все равно ничего бы делать не мог, а так - столько времени даром пропадет". И, конечно, хмурое осеннее небо, будто сначала замаранное, а сейчас обливаемое водой, которая все равно не делает его чище и только непрерывно капает вниз, сочась с этих бескрайних, комканых, разных оттенков серого, ватных пространств, совсем не способствовало улучшению настроения.

Из-за этой тоски, которая полностью владела мной, я особенно ничего, кроме нее, не помню. Ну, запах больничный... Ну, как всегда, холодный стетоскоп на первичном осмотре у врача, которая спрашивает, сколько лет, какого рода приступы, как часто, есть ли аллергия на лекарства... Отвечаем попеременно с мамой, медсестра все фиксирует в личной карточке. Меня, особенно уже взрослого, всегда поражала ситуативная и эмоциональная схожесть атмосферы всех этих процедур оформления и самого жития в больницах, санаториях с "местами, не столь отдаленными". Но, в "места" те людей отправляют в наказание, а тут и так человек наказан, вроде бы (болеет ведь серьезно), а ему еще сверху, в нагрузку, так сказать, жестко навязываются ограничения свобод... Вот и поговори после этого о справедливом мироустройстве...

После всех фиксаций врач - шлеп печатью в карточке и мне:

- Проходи, - на дверь слева указывает, не на ту, в которую мы входили. Мама встает, направляется следом за мной, ее останавливает фраза:

- Вам туда нельзя.

- А где его куртку, сапоги оставить? Или с собой забрать?

- Вы обратно сейчас выйдете и сможете верхнюю одежду сдать к брюкам и рубашке в нашу кладовую на хранение. А можете с собой забрать. Советую сдать, вдруг не из дома поедете, когда обратно его забирать будете.

- Понято. До свидания.

А меня уже медсестра подталкивает.

- Пока, мам, - говорю.

- Пока, сынок, приеду на следующей неделе и потом в воскресенье - день свиданий.

- Свидания отменены. Карантин, - возражает врач.

Забегая вперед, скажу, что в тот раз пришлось отбыть в больнице больше двух месяцев, и родных я видел только через стекло (хорошо, хоть этаж первый), к нам все время никого не пускали.

В небольшой палате (уже не комнате, как на воле), куда я вошел, есть кушетка, рогатая железная вешалка, стол, два стула и женщина в белом халате. Я раздеваюсь, она осматривает голову на предмет вшей, бегая по ней холодными пальцами, передает одежду (хорошо, хоть в этот раз майку и трусы свои оставили - в Кикнуре, в санатории, и их отбирали) в окошечко на стене и кричит туда:

- Люба, примерно тридцать шестой!

Взамен на полке появляется больничная пижама, которую я напяливаю на себя. От нее воняет хлоркой, этот головокружительно-въедливый запах будет стоять в носу и после выписки. Наверное, он - в голове, но иногда становится невыносимо осязаемым. Идешь в школу с утра - бац - и этот запах, сердце стукнет, качнув адреналина, который сразу кучу картинок-воспоминаний вытащит из глубин памяти на периферию сознания. Будто на машине времени перенесся из зимы и свободы обратно, за стены отделения. Воистину, нашим восприятием управляют запахи. Зюскинд - "форева" со своим "Парфюмером"! Да и сейчас, пишу вот эти строки, а запах хлорки взялся откуда-то.

Наряженного (хоть на утренник новогодний отправляйся в роли сумасшедшего Шурика из "Кавказской пленницы") в блекло-застиранно-голубую с более явной синевы полоской куртку без двух пуговиц и такие же штаны, выхожу через другую дверь, там меня ждет провожатая - пожилая, с добрыми чертами лица санитарка.

- Не расстраивайся, скоро выпишут, - находит нужные слова она, будто прочитав мои мрачные мысли, и я как-то взбадриваюсь, безусловно понимая, что никакой глубокой трагедии не произошло.

Мы идем, она о чем-то житейском спрашивает, и я очень благодарен ей за причастность, непритворное любопытство, за то, что она не относится ко мне как к мебели. В любом месте, на любой работе и должности есть такие человечные люди. Жаль, что не знаю, как ее звали, и могу только условно передать ей мысленный привет, если еще жива: "Спасибо, тетя Паша!" Почему "Паша" - не хочется копаться, неясно, да и ладно.

Входим в отделение, и она "сдает" меня дежурной старшей медсестре. "Старшими", как правило, были нестерпимые гадины - видимо, сама должность, обремененная ответственностью и близостью к начальству, обязывает. "Старшая", как всегда и звали мы, не сговариваясь, во всех больницах и санаториях этих "церберов" и укротителей свобод, ведет меня в палату, там десять коек, одна свободна.

Человек своей энергетикой изменяет энергетику и смысл места обитания. Вот лежит на панцире сетки свернутый матрац, около кровати - голая тумбочка с раззявленным ящиком и вокруг этого места почти осязаемо висит нежилая аура. Все остальное живет, а это место - нет, ждет очередную жертву. Как только прикладываешь даже небольшие усилия (застилаешь кровать, на спинку вешаешь полотенце, на тумбочку ставишь стакан, а внутрь - нехитрые пожитки), эта территория отчужденности снова становится живой и обитаемой.

Оцениваю место - нормально, не у окна (там покоя не будет, на этой кровати всегда толкутся пацаны, переговариваясь со своими родными, которые стоят с той стороны стекла), но и не у дверей (здесь вообще "проходной двор"). Хотя, на вкус и цвет...

Ко мне подскакивает белобрысый, вертлявый, с поднятыми к ушам плечами (отмечаю - приступ ему еще сняли не до конца) и водянистыми, цвета апрельских ручьев глазами, пацан:

- Как зовут?

- Леха. Саня, ты, что ли? - удивляюсь, узнавая Сашку Кузьмичева, с которым семь лет назад в санатории вместе в одном отряде и на соседних койках жили. Он еще помогал мне первое в моей жизни письмо домой написать, так как был старше на год и тогда уже закончил первый класс. Очень подвижный парень, в футбол играл лучше всех, стоя на воротах и совсем не боясь мяча, который "запуливали" более старшие нападающие. Старшие в детских играх всегда на более почетных ролях. Гол кто пропустил? - вратарь - пинка ему, а забил кто? - нападающий - качать его.

- Ага... я... не узнаю.

- Вместе в Кикнуре в футбол играли, ты во втором классе был тогда.

- А-а-а. У тебя еще буденовка зеленая, вязаная, со звездой была!

- Точно! Ну, как тут?

- Нормально. Вот, знакомься. Это - Серый (большой, с кучерявой черной шевелюрой, немного монгольской внешности парень, выглядящий старше всех в палате), это - Славик, Андрей... - и так дальше, показывает на всех.

- Ладно, - говорю.

Располагаюсь, в тумбочку складываю тетради, ручки, книгу какую-то, шахматы дорожные. Раскатываю матрац, застилаю простыню, надеваю на подушку наволочку. Боже, пододеяльник! Не помню, с какого возраста я ненавижу процесс вдевания одеяла в него. Это какое-то издевательство, особенно, если одеяло тонкое шерстяное - оно, как правило, больше или меньше пододеяльника, сбивается там в комки, ловить его углы - задача не для слабонервных. А сам пододеяльник, спрессованный в прямоугольный блин своими собратьями по штабелю, совсем не желает разлипаться и упорно сопротивляется всовыванию в него одеяла...

- Тощий, вафлю мне, - лениво, не вставая с кровати и не поднимая с подушки головы, роняет фразу, по блатному растягивая слова, Серый.

С кровати напротив него тут же метнулся худосочный, в огромной, не по росту пижаме паренек, достал из отдельно стоящей тумбочки вафлю, подскочил к Серому и подал ему.

"Понятно, как я и думал", - смекаю я, соображая, кто тут "шишку держит". В ходе последующих недолгих разговоров становится ясна полная картина: Серый - "пахан", Саня - ближайший сподвижник. Славик Скорняков и Андрей лежат дольше всех, и старше их только Серый. Они держатся друг за друга, соблюдая относительный нейтралитет (на рожон не лезут, но и не прогибаются), Тощий и остальная мелкота - в "шестерках".

Уж не знаю как, но понимаю, что держаться надо Славика с Андреем, хотя этого еще предстоит добиться. Был еще желчный, вечно недовольный и жалующийся, но с добрым лицом, пухлый от постоянно вкачиваемых ему гормонов, Вовчик Панов, того Серый особенно не гнобил, но Вова очень болезненно воспринимал любое, даже мнимое унижение его достоинства. Ну, еще двое пацанов (не помню имен), практически постоянно лежали под капельницами, почему-то не удавалось врачам сдвинуть с места ситуацию в сторону их выздоровления. Также узнаю, что часть передач все складывают в "общак" - та отдельная тумбочка, но пользуются этими продуктами только с благословления Серого.

Из своего пакета достаю пачку печенья и со словами: "Это в "общак", кладу в тумбочку.

- Мало. Клади все.

- Больше нечего, - пытаюсь отмазаться, - если хочешь, еще лично тебя яблоком угощу.

- Не хочу, сам жри, - почему-то отступается от меня на время Серый.

Входит медсестра (Любочка, потом узнал я), хорошая, к тому же очень симпатичная и классно делающая внутривенные и внутримышечные уколы молодая женщина:

- Крошихин, на анализы.

Оставшуюся часть дня я ходил по больнице, сдавая анализы, потом был ужин, просмотр телепередач в общем холле, кефир и отбой. Скучный, а местами просто гнетущий быт налаживался своим чередом. Только дежурная проверила, все ли мы в койках, потушила свет и вышла, началась битва. А попросту, избиение более слабых подушками. Я до этого не один раз участвовал в подобной веселухе, но тут как-то поперек настроения пришлось. Однако понимаю, что если не стану биться, то окажусь "не пацаном" - не участвовали только "лежачие", что с них взять...

Вовчик причитает:

- Паца, давай не будем, застукают, опять в трусах у кроватей поставят...

А стены у всех палат, начиная с полутора метров от пола, полностью из стеклянных рам. Если с сестринского поста внимательно смотреть, все видно, хоть и палата наша - последняя по коридору. Через полчаса Тощий, стоящий на стреме у раковины, сдавленным шепотом засипел:

- Шухер, "дежурка" идет!

Все моментально попрыгали по своим кроватям, забились под одеяла, постарались сделать спящий вид, но куда там скрыть следы погрома - кровати сдвинуты, простыни торчат в беспорядке, свисая до пола. Правда, пуха и перьев нет - подушки ватные (на то время, единственный в совдепии антиаллергенный материал). Вот в санаториях после таких побоищ вся палата выглядела, как земля после первого снегопада (Не устаю удивляться, почему в санаториях "легочного" профиля были перьевые подушки).

- Ну, и кто после отбоя с кровати вставал? - в пустоту и тишину вопрошает "дежурка". - Ладно, - помедлив, говорит она и подходит, начиная с края, к Вовчику:

- Вставай!

И так ко всем.

Все встают, кроме "лежачих" и Серого. У того кровать - "по струнке", он, сука, скакал только по чужим и, отвернувшись в сторону окна, похрапывает достаточно натурально.

- Ну вот, опять "восьмая" час будет уму учиться. А ты, Крошихин, куда влез? Только сегодня поступил, а уже нарушение режима.

"Дежурка" ставит стул в коридоре около нашей открытой двери:

- Кузьмичев, если Вере Сергеевне (так "старшую" зовут) завтра доложу, тебя выпишут, не долечив, за нарушение режима. Последнее предупреждение уже было. Куда пойдешь? Родители сразу не заберут, ты ж с Яранска, вроде? По бездорожью день ехать только будут, ты что, не понимаешь? Остальных - на заметку!

- Гад, Серый, из-за него опять, - шепотом и очень зло бухтит Вовчик.

С другой от меня стороны, сверкая из-под "семейников" худыми и бледными ногами, стоит совершенно спокойно, молча и без эмоций, наморщив лоб, Славик Скорняков. Он, оказывается, обдумывал, какого "легионера" он завтра будет делать. Мы с ним почти сразу же сблизились и подружились, я только теперь могу полностью оценить степень его таланта, мастерства, терпения, живости ума и воображения. В его тумбочке жила целая армия древних миниатюрных, сантиметра по четыре, римлян и карфагенян, лепил и вырезал он их из пластилина в мельчайших подробностях: шлемы, латы, мечи, обернутые фольгой от шоколада, и даже лица римлян отличались от карфагенских, первые - цвета слоновой кости, вторые - шоколадно-коричневые. Славик постоянно собирал разные вырезки из журналов с изображениями воинов (я ему подарил, попросив родителей привезти из дома, номер "Костра", в котором с рисунками и копиями литографий рассказывалось о пунических войнах) и старался создать точные копии солдат, всадников и офицеров тех времен. Даже абсолютно неспособный к созидательному кропотливому творчеству Серый с большим пиететом относился к Славяну и подолгу, с интересом рассматривал очередного, новоиспеченного воина.

Отстояли мы полчаса, за это время "пахан" и вправду уснул, а когда нам разрешили, наконец, лечь, то я забылся сном без сновидений и, по причине субботы, проспал до самого завтрака. В субботу обычно приезжали родные, но, так как меня вчера только "сдали", ко мне никто приехать не должен был.

Неожиданно (я тупо смотрел на стекающую в землю дождем осень), к моей огромной радости, в окне появилась тетушка Лариса, привезя с собой шоколад "Вдохновение", запрещенный к передаче. Серый очень по-деловому через форточку на веревке втащил передачу - шоколадные маленькие брусочки, по отдельности, завернутые в фольгу. Я потом поделил их между всеми.

Съел шоколадку и Андрюха (он такую штуку вообще впервые видел - родом был из какой-то деревни глухого Даровского района), и ему тут же стало так плохо, что обратно в палату его привезли только во вторник. Но он не "сдал" никого, сказал, что съел печенье. Бедный парень, у него была жесточайшая аллергия практически на все: пыль, пыльца растений, животные, разные лекарства, а есть без печальных последствий ему можно было только мясо птицы и некоторые каши не из пшеницы, сваренные на воде без сахара. Когда мы спросили, чего он так долго в реанимации был, он ответил, что помимо всего прочего, у него оказалась непереносимость резины:

- Мне капают - и только хуже в первые сутки, фи-ии-и-у-уу, - рассказывает он, свистя при вдохах на все лады своими чахлыми бронхами. - Сознанье терял, фи-ии-и-у-уу... Потом, уже в воскресенье дежурный врач, фи-ии-и-у-уу, приказал сменить многоразовую, фи-ии-и-у-уу, резиновую капельницу на одноразовую, фи-ии-и-у-уу, и тогда только легче стало. Умный, гад, спасибо ему...

В воскресенье процедур и обхода нет, в общем, лафа. Но это если б не было придурков, типа Серого. Так как отделение было непонятно на каком карантине по неизвестной причине (в нашей среде ходили разговоры, что персоналу просто не хочется "заморачиваться" с приемом родных), то он уже с утра организовал "битву из шприцев". Мы поделили палату на зоны: четыре штаба, сооруженных из тумбочек и кроватей, закрытых одеялами. Разбились на две команды. Задача следующая - вся команда, по очереди или толпой должна перебраться из одного своего штаба в другой по территории соперника, который в момент передвижения в тебя из шприца стреляет водой. Бились четыре не четыре (для ровного счета кто-то один из соседней палаты был). Несмотря на то, что в нашей команде, кроме меня и Славика были "задохлики", мы, благодаря осторожности Славки и моему опыту игры в "пулечные", выиграли несколько раз подряд. Знаете, если бы без принуждения, от которого у меня до конца игры не пропадал осадок обиды, это - классная забава! Правда, Серый отыгрался потом, когда в тихий час "на фофаны" играли в карты - тут ему равных не было.

По утрам в будние дни у нас была лечебная физкультура - ходили туда все, даже "лежачие" старались не пропускать, потому, что инструктор была невыразимо красивой (как сказали бы тогда) и сексуальной (как сказали бы сейчас). В ослепительно белой куртке, из которой при наклонах выглядывали достаточно большие, в белом кружевном бюстгальтере груди, и обтягивающих, тоже цвета первого снега брюках, с выпущенной из-под аккуратной шапочки косой, с белозубой улыбкой, ограниченной аккуратными, с помадой не вызывающего оттенка губами и ямочками на обеих свежих всегда щечках, видимо, недавно закончившая медучилище, она была самым желанным гостем наших непристойных сновидений. А Серый так вообще, по причине половозрелости, непрерывно пускал слюни на каждом занятии, путая левую ногу с правой.

Потом был завтрак, обход, процедуры и учителя. В больнице учиться хорошо - требований и предметов меньше, а времени на "домашку" больше, я вообще не понимал, как можно получить что-то, кроме "пятерки". С этим туповатый Серый был не согласен и как-то утопил в раковине мою тетрадь по русскому. Я сказал училке, что потерял, повторно что-то сделал, и инцидент сам собой рассосался.

Тихий час превращал палату в цех по изготовлению разных безделушек и осваиванию новых умений: шашки, шахматы, домино, карты (почти все игры, кроме преферанса, освоены мной в больницах), сборка "кубик-рубика", составление из одного листа бумаги целой (и не одной) истории-сказки (теперь это называется "оригами"), состязания при помощи листа в клетку и ручки в целой куче новых и старых игр. Безделушки же плелись из одноразовых капельниц, которые были чешские (с мягким фильтром) и советские (с пластмассовым).

Стоит ли говорить, что и здесь наша страна не сильно беспокоилась о гражданах, помимо того, что импортная капельница занимала меньше места, зажимы ее работали безотказно, а материал был однороден, что важно при утилизации, большинство сложных игрушек (волки, зайцы, арлекины, цветы, крокодилы) требовали для изготовления мягкого фильтра.

Серый сам не плел (то ли толку не хватало, что скорее, то ли действительно считал это занятие забавой малышей), но он умел договориться, чтобы ему после использования отдали чешскую капельницу. Он потом давал две взамен на одну готовую игрушку, и все были счастливы. Я недели через две познакомился поближе с медсестрой из "процедурки", что-то там ей интересное рассказывал, и она напрямую снабжала меня материалом для игрушек, а я каждый раз делал одну себе, другую ей, оставаясь довольным, что избавился от зависимости от Серого, которому, кстати, чаще стали ставить советские капельницы... Вот прикол, все равно ведь одну игрушку отдавал, но, что важно, это ж было мое решение. Я смекал, что законный материал Серого оказывается у меня, но злорадствовал молча, про себя, хорошо зная силу его "фофана".

Куда потом делась эта куча игрушек, не знаю, наверное, с переездом в другой дом потерялись, как и полный пакет янтаря, привезенный мной из светлогорского санатория.

Надо сказать, что, несмотря на перипетии жестокой детской "дедовщины", благодаря Серому, с одной стороны, и Славику - с другой, мне и другим бедолагам, было нескучно. Серый был, как вы уже поняли, горазд на всякую дурь: разные битвы, карточные игры и фокусы. А еще была ловля "кайфа" - прислонившись к спинке кровати, брали вафельное полотенце, скручивали его в жгут, задерживали дыхание и пережимали этим жгутом горло до появления оранжевых кругов перед глазами, потом резко отпускали, и приток кислорода убийственно кружил голову. Славик же был незаменим с его познаниями в истории, музыке, умением классно рисовать. Заразившись от него, приехав домой, я рисовал "с натуры" маму, папу и сестру и создавал шедевры из пластилина.

Отмечу, что лечение аллергенами происходит по особому плану, и, как я выше говорил, болеть при этом никак нельзя - трехнедельная схема прерывается из-за приема других лекарств, и все начинается сначала. К концу третьей недели, практически перед выпиской, у меня, исследуя анализ кала, нашли остриц (не знаю, как по-научному - белые, маленькие такие глисты, живущие на выходе из кишечника). Мне их стали выводить, на что ушла неделя, и только еще через неделю начали курс аллергенов снова. Уже потом узнал, что в то время и в этом возрасте (одиннадцать лет) эти глисты благополучно обитали в 50% задниц. Я еле сдерживался от рыданий, когда понял, что после почти месяца "отсидки" мне в нагрузку реально продлили срок еще на один срок (и то, если все будет "тип-топ"). Так что, когда настала следующая сдача кала, я рисковать не стал - "тусил" у сестринского туалета и с третьего раза (в два первых захода вода в унитазе была чистой) выловил там необходимый анализ. Из поучительных бесед с Серым знал, что у взрослых остриц не бывает.

- Давай, вставай, - трясет меня за плечо Санек.

Просыпаюсь кое-как - ночь-полночь.

- Чего тебе?

- Хлеб пойдешь тырить?

- Пошли.

- Тише только.

Крадемся втроем в хлеборезку. Там в тазу - оставшийся черный хлеб, а в шкафу - чеснок и соль. Набрав горбушек, идем обратно мимо поста, там, положив голову на стол, спит "дежурка". В палате, натерев горбушки (они - как мелкая терка) чесноком с солью, все это съедаем - вкуснее ничего не было и нет до сих пор: вероятно, опасность обостряет рецепторы.

- Саня, придурок, поймали бы - выписали уж точно.

- Скучно так, да и вкусно же! И сразу не выпишут. Пока матери сообщат, пока она с работы отпросится, пока приедет... Не станут связываться.

Бесшабашный был Саня, а вот Серый с нами не ходил, он недалеко жил, а если б его турнули "за нарушение режима", отец прибил бы его. Это он сам так говорил, может, причина и не в этом.

- Тощий, а чего это у тебя пижама такая огромная?

- А это он как-то раз в пижаме прямо уснул и обоссался. Вот ему в наказанье, чтобы все видели, что он ссыкун и выдали такую!

Тощий на Кузьмичева - с кулаками, Серый растащил:

- Бить тут только я могу! А ну, спать все.

Ночью Тощий, видать, переполненный впечатлениями, снова запрудил кровать, и ему доктор назначил сдавать суточный анализ мочи. Поставили вечером трехлитровую банку и "старшая" велела:

- В туалет "по-маленькому" до завтрашнего вечера ходить сюда. Понял?

- Понял, а "по-большому"?

- "По-большому" - в туалет.

- А... как же? Я перед тем, как какать, писаю.

- Все так делают. Не выпускай из себя до туалета или банку туда с собой бери. Понял?

- Он же не сдержится и в штаны навалит. Тогда что, суточное говно сдавать его заставите?

- Не хохми, Кузьмичев, у тебя и так последнее предупреждение, - уходя, грозно вещает "старшая".

- У меня оно уже месяц, как последнее, - храбро, но, чтобы сестра не слышала, бахвалится Саня.

Перед отбоем мы всей толпой распивали сок, заедая печеньем, передали сразу три трехлитровых банки, а ночью все писали в банку Тощего, не ходя в туалет.

Рано утром, еще перед тем, как ставить градусники и уколы в филейные части, ангелообразная Любочка всплеснула руками, показывая на почти полную банку:

- Павлик, миленький, это ты за ночь, что ли?

- М-м-м, - по диагонали трясет вихрастой башкой Тощий. (Правду выложишь - Серый накажет, и не только он, соврешь - болезнь какую-нибудь припишут).

Но Любочка - не дура, позвала "старшую".

- Не мог он один столько наделать.

- Та-а-а-к, - говорит "старшая", - сейчас эту банку в лабораторию отнесу, и определим, кто в нее наделал.

Но мы тоже не лохи, не верим в чудеса советской диагностики, Саня за всех выдавливает из себя, еле смех сдерживая:

- А вы думаете, почему он ссытся? Попробуй, удержи столько.

Банку торжественно уносят...

Как мы ржали! Тощий с нами, час не могли успокоиться, у одного из "лежачих" (они менялись постоянно, сейчас и не помню их имен) приступ снова (только вчера купировали) начался.

Вечером Паше выдали другую банку, а к утру там опять больше половины. Тут уже никто (все божатся) не видел, как туда другие сливали. По крайней мере, мы со Славиком, Андреем и Вовчиком точно спали, я им верю. В итоге вечером следующего дня Тощего заперли в изоляторе одного - на сутки для чистоты эксперимента.

- Ну, спасибо, пацаны, - изрек он с поклоном на следующий день, войдя в палату.

Но мы тут же, с благословления Серого, отдали ему весь "общак", и он успокоился:

- Так можно еще раз в изолятор сесть, - гудел он набитым ртом, раздавая нам пряники.

- Сколько нассал в итоге?

- Почти банку за сутки.

В общем, назначили Тощему дополнительное лечение застуженных, как оказалось, почек.

Саню все-таки, после того как поймали в хлеборезке, выписали досрочно. На третий день приехала за ним пожилая (Саня был в семье и поздним, и последним) женщина с сединой, выбившейся из-под платка-шали, с усталыми глазами и поникшими книзу и вперед плечами.

- Ну, бывайте, пацаны, надоело мне тут, - уходя, бодрился он.

А нам "старшая" прочитала лекцию о том, что станет, мол, Кузьмичев умирать в следующий раз, а спасать его никто не будет - выписанных "за нарушение режима" снова в стационар не кладут. Не знаю, правда ли, нет ли.

Тем временем дни становились все короче, осень - все темнее, дождь, мажущий брызгами стекло с той стороны, - все нудней. Желтые, шарообразные, матового стекла плафоны под потолком почти постоянно были включены, такой свет придает палате, в которой и так нет домашних атрибутов в виде штор, пледов, настольных ламп, выхолощенный, казенный вид.

Однажды утром мы просыпаемся (когда долго живешь вместе с кем-то в одном режиме, будильники не нужны, все, как части одного целого, становятся заложниками одного, общего для всех ритма жизни) от свежего света, льющегося из окна. Мы все облепляем подоконники и в течение часа зачарованно наблюдаем, как медленно падают крупные, с ноготь снежинки, ложась на ослепительно белую землю, крыши, деревья и асфальт. И вплоть до самого отбоя мы все ходим, объединенные первым снегом, не сквернословящие, тихо разговаривающие и внимательно слушающие друг друга, прибитые одухотворенностью и новыми смыслами жизни.

На этой неделе, в пятницу, выписали Славяна - стало совсем пусто и грустно. На его и Санино место прибыли невзрачные и неинтересные личности (это, конечно, в сравнении).

Славу Скорнякова я повстречал еще раз, будучи уже студентом, приехав к Лидии Михайловне (мой талантливейший, добрейшей души лечащий врач-аллерголог) поблагодарить ее цветами за меня и моего младшего брата Диму, который как раз у нее в этот период проходил лечение. Мы душевно поговорили, а выйдя в коридор, я столкнулся со знакомым наморщенным лбом и пытливым взглядом:

- Ба, Славян!

- Леха, здорово!

Отойдя, я его не вполне признал - мне через очки улыбался, радуясь, широкоплечий парень со знакомой рыжеватой, коротко подстриженной шевелюрой.

- Ты чего здесь?

- К Лидии Михайловне, я вот в армию иду, хочу спасибо сказать (а в кулаке сжимает такие же бледно-розовые с красными прожилками гвоздики).

- Ага, она у себя... Как в армию? Ты же инвалид детства! (У Славика целый набор немощей был, от неконтролируемой аллергической астмы до жуткой миопии).

- Я вот по Бейтсу глаза тренировал, помнишь, тогда книжку показывал, мы с тобой даже оттуда упражнения делали? Еще - дыхательная гимнастика по методу Бутейко. Пять лет занимаюсь. Недавно все диагнозы на медкомиссии снял. Здоров! Хочу в армию, как мой батя (отец его - потомственный военный, очень сокрушался, что сын не может пойти по его стопам из-за слабого здоровья).

- Офигеть! - немея, впадаю в ступор.

- Ладно, пока, мне еще обратно в Мураши на автобус успеть надо.

- Пока, дружище! - очухиваюсь я.

Позже я узнал от его землячки, что Славик, придя в армию, еще в "учебке", спрыгнул с подоконника второго этажа, чтобы его комиссовали. Как только он попал в вонючую казарму, приступы астмы возобновились, заниматься по Бутейко (это часа по два в день) в условиях армейского быта невозможно, кто был там, соврать не даст. Диагноза ни в каких документах нет (и быть не может - не брали с астмой в ряды вооруженных сил и не берут), и ему не верили, думали, что симулирует. Что за доктора ему там попались? Зрение тоже сразу стало падать. Он прыгнул, сломал обе пятки и оказался снова инвалидом, уже комиссованным по другой статье. Дело в военной прокуратуре, как часто водится, замяли (точнее, минимально наказали "стрелочников", переведя в другие части). Вернувшись домой, он сильно запил, не знаю, смог ли он снова выкарабкаться, хотя очень хочу в это верить.

А мне лежать еще десять дней...

- Пошли на урода смотреть, - зазывает Серый.

И, хоть по опыту знаю, что ничего хорошего не будет, любопытство берет верх.

Подходим к третьей палате, где лежат самые маленькие. По причине воскресенья (всего две медсестры на все отделение), все предоставлены сами себе. В открытую дверь виден пацан лет трех-четырех, сидящий на подоконнике. Он поворачивает голову, и безмерная, глубочайшая и безнадежная тоска, плещущая в его глазах, мертвой хваткой сжимает мне сердце. Парень - в одних трусах и майке, рядом с ним лежит какой-то подозрительный, не совсем шарообразный мяч желто-розового цвета. Мы подходим ближе, и одновременно с нарастающим мерзостным ощущением понимания Серый, лыбясь во весь свой слюнявый рот, выдает:

- Это у него яйцо такое. Эй, шкет, погрызи яйцо, я тебе конфетку дам (видимо, такое представление было не в первый раз).

Мальчик берет маленькими ручонками свое огромное яйцо и, улыбаясь, лижет его, покусывая. Серый ржет, малышня кругом притихла, я - в каком-то ступоре. Пацан получает конфету и, размазывая мягкий шоколад по лицу руками, съедает ее. Мы идем обратно, по пути в моей голове мелькают яростные образы садистского избиения Серого.

- Зыбано, да?!

- М-м-м, - невнятно мычу, отгоняя пульсирующую головную боль и сдерживая себя, чтобы не наброситься на него.

К следующему воскресенью без шебутного подручного Сани Серый сделался черный, как туча, и всех шпынял. А когда к концу дня выяснилось, что к нему опять никто не приехал, он просто озверел. (За два месяца из его родных у окна так никто и не появился, была только одна передача, он так и не понял, от кого. Есть у меня мотивированные подозрения, что это было от Любочки-медсестры). Серый свернул из полотенца жгут и отходил им до синяков Вовчика. Мне и Тощему тоже перепало. Уснул он еще до отбоя, лежа на кровати головой в проход. Смотрел, тоскуя, на фонарь в окне и задремал. Мы с Тощим взяли полотенце и притянули его голову за шею к спинке кровати. Он проснулся.

- Б..ди, отпускайте! Встану - убью.

- Сука, гад! - в истерике орал Вовчик, брызгая слюной, ударяя раз за разом лежащего Серого "под дых".

Тот ничего сделать не может, начинает задыхаться и хрипеть, рожа его становится пунцовой.

- Тихо, заткнитесь все, - говорю я, а полотенце сильней натягиваю. - Мы тебя сейчас отпустим, но, если хоть кого-нибудь во всей больнице тронешь, ночью удавим. Нас много, спать по очереди станем, все равно дождемся, когда уснешь. Усек?

Серый мелко трясет головой, говорить уже не в состоянии. Все остальные, как громом ударенные, сидят в полузастывших разных позах на своих кроватях - тишина страшная.

- Павлик, отпускай медленно полотенце.

Разошлись по кроватям, меня еще час трясло от всплеска адреналина. Серый, не сказав ничего, повернувшись к нам спиной, тер шею. После этого случая он ни на кого не рыпался, но стал замкнут. А тумбочку с "общаком" мы не отменили - хорошее дело.

Через три дня я сидел на выписке, готовый стартануть, как только документы оформят. Серый тоже ждал своих. В палату заходит Славик Белов - мы с ним вместе лежали два года тому назад: чернявый, с проваленной грудной клеткой, без одного легкого пацан. Мы с ним на пару не раз отбивались от уродов, типа Серого, в тот раз.

- Леха, привет!

- Славик, здоро?во!

- Давно тут?

- Вот, на выписку сижу!

- Жаль...

- Ага, кому как... Это - Вовчик, это - Тощий... - знакомлю его со всеми.

Медсестра заходит, улыбаясь, держа бумаги:

- Крошихин, на выход! Все собрал?

- С утра еще, - говорю, вскакивая.

Вовчик провожает меня до двери отделения.

- Славка - классный пацан, здорово в шахматы рубится! Пока! Когда на укол приеду, зайду! - кричу ему уже из-за дверей.

Выйдя на улицу вместе с мамой, я очень явно начинаю различать все запахи, утраченные было и забитые вонью хлорки и лекарств: дым из невидимой трубы, свежесть и влажность снега, выхлоп ЗИЛка, в который мы садимся.

- Здравствуйте.

- Привет, домой поедем?

- Да, - замороженно отвечаю водителю.

И тут меня наполняет совсем необъяснимая тоска по палате, пацанам, по всей этой уже привычной и налаженной жизни. И она такая нешуточная, что слезы прямо рвутся наружу, накипая где-то внутри. Только много позже, после просмотра "Побега из Шоушенка", когда Бигс повесился, выйдя на волю, я немного осознал природу этой тоски - все привычное гораздо ближе нам, чем непознанное, и даже если в нем много плохого, менять синицу на журавля невыносимо больно.

Через неделю я самостоятельно приехал в поликлинику, находящуюся в соседнем здании, на укол. Выйдя из нее, я подошел к окну нашей палаты и постучал. С той стороны прямо снизу (ага, переехал на место Серого) высунулась веснушчатая рожа Вовчика. Радость постепенно растеклась по его физиономии:

- Леха, привет!

- Здоро?во, я, как обещал, кидай веревку.

Тот обернулся, что-то сказал вглубь палаты, видимо кого-то на шухер поставил. Он открыл форточку, бросил веревку, и я привязал запрещенную шоколадку.

- Как вы тут?

- Тощего выписали. А Славик твой - просто зверь, хуже Серого.

Я немного помолчал, до конца не переварив, сказал:

- Так ты знаешь, что делать (или что-то в этом роде).

Вовчик сощурился:

- Так не с кем.

- Ищи...

- Да нафиг надо, меня послезавтра выписывают, и он особо ко мне не лезет, других гоняет. "Общак" весь сам жрет. Любочка в другое отделение перевелась, иногда к нам заходит, но зато новую "старшую" вчера назначили - ничего, вроде.

- Ладно, давай, пока, мне на автобус надо.

Я уходил, а Вовчик неотрывно глядел мне вслед и, я уверен, думал он про то, как послезавтра сам пойдет по этой дорожке, не подозревая еще о тоске, которая обязательно накроет и его.

Я ехал на троллейбусе, потом на автобусе, и всю дорогу домой лезли в голову, сталкиваясь друг с другом, вопросы, ответов на которые нет и сейчас:

"Как же так, ведь Славик Белов совсем не такой? Или такой? Тогда в каком месте он притворялся? Ведь его ж били, зачем он теперь?" И все в таком духе. Может, это про то, что хуже нет, когда из грязи в князи? Или про то, что в один присест сильный слабого съест? Не знаю, но ни в то, ни в другое я до конца не верю.

А статус "инвалид детства" мне так и не присвоили, не "наболел" я не него, и слава Богу! Примерно в четырнадцать лет приступы стали все реже (думаю, это благодаря гормонам, спорту и активному, безжалостному движению вообще) и сейчас об этих приступах вспоминается только там, где очень большая концентрация аллергенов. Но и это я поборю, какие наши годы!

Самый короткий рассказ

Бывает, приспичит зачем-то написать рассказ. Начинаешь пыжиться, тужиться, выдумывать, комбинировать, склеивать и резать сюжет, а голове, кроме неведомо откуда взявшихся безликих, мешающих и все запутывающих, как "двоих из ларца" Лунина и Полунина, ничего оформившегося нет - одни туманные обрывки сталкивающихся друг с другом неясных мыслей.

Вывод - не надо тужиться, пока не созрело: ничего выдающегося и примечательного, кроме возможного разрыва глазных яблок, все равно не получится.

Шрамы украшают мужчину

Хр-р, фи-и-у, и картинка перед глазами, перевернувшись панорамным кульбитом, в полсекунды совершенно изменяется. Была набегающая навстречу дорога, обочина вся в зеленой траве, за травой - ёлки молодые, а теперь - серый асфальт, движение которого только что прекратилось. Все это потому что, мчась под гору на велике и разглядывая те ёлки, я не углядел кирпич, попавший под переднее колесо и через руль улетел вперед велосипеда метра на три, приземлившись обеими руками и правым коленом на асфальт. Ладони, конечно же, оказались разодраны в кровь, но это ерунда по сравнению с разбитым коленом, которое заживало потом месяц, а болит временами до сих пор.

С велика, конечно, мы все летали регулярно, всех круче "скукарекал" Горох, переломавшись в трех местах, когда на огромной скорости (конечно же, очередная игра в виде соревнования) его штанина попала в велосипедову цепь. Обычно в таком случае штанина рвется, а тут нет - брюки его оказались крепости невероятной, и он бороздил асфальт вперемежку с великом, из-за чего оба пострадали сильнее, нежели если упали бы разъединясь. Выйдя из больницы, Горох предстал перед нами с обритой ушастой башкой и множеством шрамов, самый большой и бугристый из которых пересекал почти всю ломаную левую руку, противно розовея новенькой, нежной кожей.

Есть сомнительное, но очень распространенное изречение, которое использовано в названии этого рассказа. Тут скорее не так. По-моему, шрамы говорят лишь о том, что жизнь их владельца была опасной, а иногда, попросту дурной (половина шрамов человечества не от геройства, а от дури, это уж точно, особенно в мирное время), и они очень часто безобразят хозяина, не принося ему счастья - вспомните того же Квазимоду. Ну, еще, в какой-то мере, они указывают на брутальность и на то, что человек должен уметь (это далеко не всегда это соответствует действительности) стойко переносить боль. А вот что неоспоримо, так это тот факт, что любая травма и операционное вмешательство не остается без последствий (ваш шрам от аппендицита влияет на осанку), по себе знаю - сломанная в глубоком детстве рука после тридцати лет стала давать о себе знать ноющей болью при перемене погоды. Дальше по жизни, уверен, последствия будут проявляться, как грибы после теплого летного дождя. Лет пять назад, к примеру, живо всплыли воспоминания о "велосипедном" колене, потому что оно ни с того, ни с сего проболело целый месяц.

Добрая половина моих родных, знакомых и друзей обоих полов прилипала языком на морозе к металлу (чаще всего в рассказах фигурируют качели), не минула чаша сия и меня, правда несколько в другой интерпретации.

Всей семьей мы собрались на автобус, чтобы ехать к бабушке. Меня, трехлетнего, полностью нарядили по случаю зимы в шубу и другие зимние причиндалы, а чтобы не взопрел, выставили на улицу. Стою на крыльце, а прямо перед глазами дверная накладка, через которую навесной замок запирается. Она вся в инее, красивая такая, и я, повинуясь необъяснимому импульсу, лизнув ее, тут же намертво прилип. Крепко так прилип, говорить не могу, только непрерывно мычу с открытым ртом:

- Ыаыа, ыа ыыы (мама, я прилип), ыаыа, ыа ыыы...

Меня, понятно, в доме за двумя дверьми, не слышат, кто-то из родителей выходит на крыльцо, толкая дверь изнутри, которая больно стукает мне по лбу, при этом я падаю в сугроб на спину, как куль с мукой, застревая в сугробе, лежа на спине, шевеля конечностями, как навозный жук, а часть кожи языка остается на накладке... Кто-то поставил меня на ноги (не помню, кто). Как же я орал и плакал, в том числе и потому, что на автобус опоздаем! Но к бабушке мы все-таки поехали.

Руку я сломал, когда мне было четыре года. Скатился с ледяной горки на попе, а когда стал вставать на ноги, поскользнулся, не устоял на ногах (еще бы: мама меня, вполне оправданно, очень берегла от простуд, и зимой я был похож на мехового снеговика в смысле шарообразности туловища и головы, притом руки с ногами практически не гнулись), упал на правую руку и сломал лучевую кость. Что интересно, как катился - помню, как упал - помню, а после помню уже себя сразу с гипсом дома. Видимо, детская память устойчиво доступна только для приятных воспоминаний, и мозг услужливо не видит того, как везли в больницу, как от боли плакал... Перелом оказался закрытым, и шрам получился внутренним, невидимым. Мне наложили от кисти до локтя гипс и подвесили руку через бинт на шею. 

В детском саду (на удивление, я во время ношения гипса ничем не болел, несмотря на то, что была зима) у нас были такие фанерные стульчики. На их спинках через трафарет синей краской были оттиснуты разные животные: морской котик с мячом на носу, заяц какой-то, но в самом "тренде" был стул с очень симпатичным котенком. На всех занятиях, где эти стулья были задействованы, этот всегда занимали заранее и иногда даже битвы за него устраивались. Начинается как-то раз музыкальное занятие, все мы забегаем в зал и рассаживаемся, толкаясь, пытаясь тот заветный стул занять. О чудо, пока в одной стороне идет борьба, на другой, совершенно свободный, стоит такой же, и я сажусь на него с довольным видом превосходства. Рядом со мной, на "морского котика", усаживается Слава Малиновский. Этот тип старше меня на год, но какой-то тощий, неухоженный, с синеватой, как у советской курицы, кожей рук и с такими же цыпками.

- Алексей Крошихин подойдет ко мне, будет запевать. "Я на солнышке лежу" знаешь?

- Знаю, - говорю, выходя к пианино.

Поворачиваюсь ко всем. О ужас! На мой замечательный стульчик с котиком уселся гад Малиновский, слюняво и глумливо улыбается и крутит в мою сторону "фиги" обеими цыплячьими руками.

Песню я пою несколько раз, но не "от души", хоть она мне очень нравится, часто сбиваясь из-за проклятого стула и Малиновского на нем. Вся сидящая толпа невпопад  подпевает мне, блажа дурными голосами (а может, мне так от расстройства кажется).

Но вот песня заканчивается, воспитатель кличет другую жертву, а я подхожу к своему месту:

- Уходи на свой стул, - говорю Малиновскому.

- Не уйду, это вообще теперь мой стул. Жопа встала, место пропало!

- Уходи!

- А че ты мне сделаешь? - глумится заведомо более старший и считающий себя более сильным гад Малиновский.

- Алеша, садись, чего же ты стоишь? - уговаривает воспитка, которой совсем невдомек, почему я не сажусь на свободный стул.

- Уходи, хуже будет! - шиплю я, стоя перед Славкой.

Тот продолжает лыбиться и отрицательно мотать головой. И меня "накрывает"! Тук - с глухим стуком (звук, похожий на тот, когда промахиваешься по гвоздю и молоток в доску ударяет), с размаху опускаю на голову узурпатора руку в гипсе. При соприкосновении белого, замечательного гипса с головой наглый одногруппник немедленно кренится на бок и съезжает на пол. Что тут началось! Воспитка, прекратив попытки начать очередную песню, квохчет около Славика (он уже совсем не гад, мне жаль его - я тоже испугался). Девочки охают, красавица Вероника Бакина, наморщив лоб, о чем-то сосредоточенно думает, кто-то плачет. Мальчики удивленно-одобрительно переговариваются. Малиновский довольно быстро очухался и, конечно же, завыл белугой. Почему так говорят, для меня загадка до сих пор: как оказалось, белуга - это рыба, а рыбы, как известно, существа довольно молчаливые). Воспитка обрадовалась и начала довольно быстро и эффективно устанавливать утраченный в связи с происшествием порядок, воющего Малиновского отправила в медпункт, меня - в угол, к окошку в этом же зале, остальных - усадила, и другая красавица Наташа (я на ней годом позже обещал жениться) запела песню про "Вместе весло шагать по просторам..." После музыкального занятия я сразу же сделался героем, и следующий месяц ходил, выставляя руку в гипсе перед собой, устанавливая, где надо и не надо, желаемую, на мой взгляд, справедливость. Когда мама сказала, что назавтра мы едем в больницу снимать мой чудесный гипс, я расстроился и даже всплакнул, справедливо предполагая, что лишаюсь преимущества в решении разных вопросов, и со снятием гипса месячный непререкаемый авторитет мой пошатнется. Что, в общем-то, и случилось.

К четвертому классу жажда управлять любой техникой, особенно той, которая имела двигатель, становится жгучей. Как же мы с Лехой мечтали тогда о своем мопеде, хотя бы на двоих! Пусть не о таком, как в "Электронике", но хотя бы о велосипеде с моторчиком от пилы "Дружба", на котором ездил какой-то невнятный старшеклассник. Такой становится жгучей, что мы готовы были на все, чтобы порулить отцовым мотоциклом с коляской или попилить дрова "Дружбой". Знаете, у нее еще такой оранжевый стартер, который надевается на специальные шлицы и штифты, а внутри его - сильная пружина, которую надо закручивать, дергая тросик с резиновой рукояткой.

Отец, значит, пилит дрова, "Дружба" невообразимо-радостно тарахтит на всю округу, а я таскаю уже колотые раньше и складываю в поленницы в сарае, все время присматриваясь к бате и к тому, как у него ловко получается. Отец заглушил пилу, покурил:

- Пойдем обедать, сынок.

- Сейчас приду, поленницу доскладываю только.

Последние наколотые до обеда пять охапок уложены в аккуратный штабель, и тут меня посещает мысль, что и я тоже могу пилить "Дружбой". Зашел домой на кухню: батя ест, стол стоит у окна - вид как раз на кучу дров и уже колотых, и еще не распиленных.

- Можно я попилю?

- Заводи да пили, - говорит папа.

Я вышел обратно, подошел к "Дружбе", закрепил на посадочном месте стартер, который, как обычно, висел на своем же тросике между ручек пилы. Дернул раз, два, а на третий стартер соскочил со шлиц, как раз когда резиновая рукоятка на конце троса была около моего уха, и пружина внутри него была практически максимально скручена. Фью-у-ить - летит стартер, шмяк - сталкивается он с моим лицом в районе рта. У меня в буквальном смысле слов, искры из глаз полетели, лицо в нескольких местах разбило, и его тут же начало очень чувствительно саднить. Батя, увидев сию печальную ситуацию, бросил ложку и уже через минуту был рядом со мной с бинтом и йодом. Он осмотрел мое лицо, изрек свое обычное:

- До свадьбы заживет. Снегом вытирай.

Я начал утираться снегом, крася его в цвет моей крови. Мороз был небольшим, и кровь достаточно быстро остановилась. (Вот когда Лехин отец в 30 градусов стал колоть дрова, от березовой тюльки колун при первом же ударе так отскочил, что встретился со лбом и прилип к нему. Дядя Коля и отлепить его не смог, и кровь не останавливалась, так что он с этим колуном домой заявился отливать горячей водой). Отец обработал мой разбитый рот и щеку:

- Напилился?

- Нет, можно еще попробую?

- Следи, чтобы стартер плотно прилегал к "улитке", вот здесь.

- Хорошо.

Я весь вспотел, пока завел эту чертову машинку, раз тридцать дергал - мощи не хватало и размаха рук. Но зато я потом распилил целую березу, а отец был в моих подмастерьях, прижимая ствол, чтобы тот не крутился и перекладывая его под пилу. Маме мы договорились, что соврем, будто полено при укладке на меня упало, иначе не владеть бы мне "Дружбой" если не до пенсии, то до института точно.

Летом, после шестого класса, начался второй в моей жизни сенокос. Годом раньше отец научил меня управляться с конскими граблями, и сгребание на них сена в валы стало моей любимой сенокосной работой. Слепни лезут к лошади, пролетая мимо меня к потенциально более теплому и питательному объекту, да и труд этот все ж таки механизирован. Рано утром батя разбудил меня:

- Пойдешь сейчас на конюшню, я с конюхом договорился, там жеребец Мальчик, запряжешь его в грабли (у конюшни стоят) и к обеду приезжай на Горцу, там вчера я выкосил. Сено, как раз проветреет, сгребай все. Начни от кустов вытаскивать, там трава толще и тень, а потом уже на "веретье". Мы к вечеру на машине приедем. Люда, где штаны мои серые?

Я поел чего-то и пришел на конюшню в радостном предвкушении, как сейчас в галоп помчимся: Мальчик - бегом, я - на легких конских граблях с подрессоренным сиденьем. Всего больше пятнадцати километров по полевой дороге среди умопомрачительных запахов, вброд через узкую и быструю реку (можно остановиться, искупаться, Мальчика напоить), потом по прохладе хвойного сосново-елового леса...

Захожу в полумрак конюшни, где терпко пахнет лошадиным потом, их же "яблоками", кожей хомутов и седел, смолой дратвы, овсом и Бог знает, чем еще (запах в целом приятный, сильный и земной), пытаюсь найти конюха:

- Здра-а-а-вствуйте-е-е-е! Есть кто-нибудь?Здра-а-а-вствуйте-е-е-е!

- Че орешь, че надо? - появляется из боковой дощатой двери весь мятый (лицо в том числе) пожилой конюх Митрич.

- Меня папа отправил, Геннадий Витальевич. Велел к вам обратиться, чтобы вы мне показали Мальчика, он сказал запрячь его в грабли...

- Знаю, - перебивает он, - не видишь что ли, лошадь одна во всей конюшне, выводи и запрягай! Сбруя его вон - на стене висит, "Мальчик" написано. Ходят тут...

Не выспался - подумал я тогда. С бодуна - думаю сейчас, или, еще вернее, оторвал я его от процесса похмелки.

Снял со стены уздечку. Пошел в стойло. Мальчик - лет четырех, высокий гнедой жеребец, меня не знает, машет головой, тряся темной гривой и кося умным глазом, переминается с ноги на ногу. Совсем небольшой опыт общения с лошадьми все же дал мне основания громко на него прикрикнуть:

- Стой на месте, дьявол! Мальчик, стой, говорю! Мальчик!

Накинул, все-таки, узду, заправил "сухарь", вывел Мальчика и начал первый раз в жизни самостоятельно запрягать его. Отец, конечно, учил меня впрягать лошадь в плуг и телегу, а тут то же самое, практически. Накинул "седелку", подпругу затянул, постоянно покрикивая (Мальчик все еще не до конца верит какому-то щуплому подростку), накинул хомут, продел через оглобли дугу. Уперся левым коленом в "клещи" и, стоя на правой ноге, начал затягивать "супонь", а Мальчик опять переступил и своей левой передней придавил мою правую к земле:

- Мальчик, отойди!!! - толкаю его плечом, тот от оглушительного крика "прядет" ушами, вращая глазом и продолжает на моей ноге стоять - больно-о-о-о... Столкнул я его кое-как, нахлестал по морде вожжами. После он стал более послушным, и мы без приключений доехали до покоса. Большой палец сильно разболелся, когда я слез с граблей. Снял кед, носок - палец распух весь, почти сизого цвета, но крови нет. Зная о целебных свойствах своей мочи (моя мама после падения с мотоцикла лицом на щебень накладывала повязки, смоченные ей, чем и спасла от шрамов лицо), оторвал часть платка, повязанного на голову, помочился на лоскут и, обвязав палец, стал грести. Вечером повторил процедуру. В работе как-то забылось о травме еще и потому, что в тот год я был при лошади, пешком много не ходил, греб, возил копны на волокушах. Уже на втором курсе института палец разболелся и рентген показал давний неправильно сросшийся перелом и маленький, лишний кусочек кости над местом сращивания, который мешает мне и по сей день.

Когда переделаны разные поручения, впереди еще половина длинных каникул, а на улице противный, не июльский дождь, очень приятно и здорово проводить время на летней веранде. Тут запахи и звуки практически такие же, как снаружи, и вообще какая-то особенная атмосфера - и не в доме, и не на улице. Летом и осенью я жил тут, заходя в дом только есть и телевизор смотреть. Особенно классно было проснуться по первому морозному утреннику, когда на лужах схватится тонкий лед, под одеялом тепло, а снаружи так свежо и чисто, совсем не так, как в комнате.

Мы с Лехой стреляем стержнями от шариковых ручек по пластилиновым танкам и мухам, сидящим на стенах и потолке. Устройство самострела таково - скручиваются с двух сторон ручки синие колпачки (только появились чешские, вроде бы, шариковые ручки Bic), с одной стороны на резьбу ниткой приматывается полоска медицинского жгута (практически самый востребованный и дефицитный материл моего детства) или другой резинки (что хуже). Стержнем, как из ствола пущенным натянутым жгутом, можно спокойно попасть в муху метров с двух, пригвоздив ее к стенке. Соревнуемся количеством мух и точностью попадания в танк, у Лехи рвется последняя полоска жгута. Я начинаю рыскать по веранде и коридору в поисках какой-нибудь резинки. На полке для шапок узрел старую летнюю фуражку с резинкой и прозрачным пластмассовым козырьком, подпрыгнул за ней и очень неловко приземлился на пятки с прямыми в коленях ногами. Будто молния в мозг ударила, колени подкосились и изображение пропало. Очухался достаточно быстро оттого, что Леха зовет:

- Ну, где ты там застрял?

Поднялся, сначала на карачки, потом на ноги - мутит, голова болит и кружится, вертикальное положение вообще тошноту вызывает. Приплелся обратно к кровати, прилег.

- Че с тобой?

- Не знаю, прыгнул, что ли, неправильно. Хреново как-то.

В общем, не до игр. Наутро лучше не стало, пришлось маме все рассказывать, за что она меня "оттянула":

- Почему вчера ничего не сказал? То-то я смотрела, бледный весь.

- Думал, пройдет.

- Так, собирайся, поедем в Мурыгино, сейчас отцу позвоню.

Батя завел новенький еще "москвич" и мы поехали к какой-то бабке-знахарке, известной на всю область. Бабка расспросила, как все было, и вынесла резюме, обращаясь к матери:

- Стряс у него, милая. Будем править.

Достала тряпичные тонкие полоски, измерила ими голову в разных плоскостях, делая на них фломастером метки:

- Смотри, милок, на вершок почти не сходится, вот как мозги съехали. От, на Масленку раньше, бывало, парни ко мне гужевом шли. Виишь горку в окне? Они воды нальют на ее и с девками на санках катятся или на ногах куражатся. А как на спину упадут башкой об лед, так и ко мне сразу. Сиди смирно.

И начала нашептывать, легонько касаясь головы в разных местах и поворачивая ее. Практически сразу же тошнота ушла и боль прекратилась.

- Ну вот, сошлися гасники, полегшало? - снова померив голову, спросили она.

- Да, хорошо, спасибо, - очень сердечно поблагодарил я, чувствуя волну умиления к этой сухой и опрятной, с чистыми руками и колючими, но добрыми глазами, старушке.

- Погоди, голова теперь в ентом месте будет всю жизнь о себе поминать. Каждый раз ко мне не наездиссься, да и умру скоро, к Пасхе срок мой выйдет. Научу, как самому править, ежели заболит. Вставай к косяку, нагнись немного, а лоб несильно прижми. Теперича приседай потихоньку, голова будет стукаться. Ну, давай, вот-вот, присел раз, отодвинулся, стал и опять, пока не пройдет.

- Спасибо вам, бабушка.

- На здоровье, Господь с тобой, ступайте.

- Сколько надо... - спрашивает мама.

- Денег не возьму.

- А что?

- Чего не жаль, то и принеси.

Мы съездили в магазин, мама там яиц и еще чего-то купила, мы вернулись, она сходила и отдала продукты. Бабушке этой и вправду той зимой "вышел срок". До сих пор я поминаю добрым словом ее за нехитрую, но действенную науку - каждый раз, когда приходится "править" голову.

В средних классах на большой перемене, после обеда, мы всей гурьбой неслись в спортзал, выкатывали все, какие были, мячи - баскетбольные, волейбольные, футбольные - и играли в коллективного "вышибалу". Спонтанно делились на две команды и, со всей дури, "с ноги", выбивали кого не попадя в противоположной стороне зала и на входе в него. Выбитых пальцев рук, вывихнутых лодыжек (баскетбольный мяч тяжелый), если б с каждым случаем обращаться к докторам, хватило бы на открытие отдельной деревенской "травмы". Особенно оглушающе прилетало, если вовремя не увернешь голову, баскетбольным, да и "под дых" словить неожиданно удар мячом (а они летят во все стороны и со всех сторон одновременно) - тоже малоприятно. Но зато как поднимается настроение, разогнанное азартом, когда сам в кого-нибудь попадешь...

Весной "вышибалы" приелись, и мы придумали другую забаву - один забирался до половины каната, а второй раскручивал, стоя на полу, канат за узел. Очень скоростная получалась карусель. Болтаюсь, значит, на канате, Шелуха - крутит, круги моей траектории становятся все шире, и в один прекрасный момент я ударяюсь затылком об металлический крючок, за который цепляли канат, когда им не пользовались. Больно было несильно, я подумал, что просто набил себе очередную шишку, но, когда стал охлаждать под струей воды в коридорной раковине голову, понял, что придется "сдаваться" Татьяне, нашей "классной", и идти в больничку (медпункта в школе не было). Вода текла красная, а пальцами прощупывалась приличная дыра на коже. Поднялся я в наш кабинет, Татьяна осмотрела голову, приложила свернутый бинт, по пути прочитав лекцию о технике безопасности и, вставив приличный "пистон", и отправила в поликлинику к доктору. Там мне быстренько зашили рану, предварительно частично обрив, я вернулся в школу, переодел физкультурную форму и с большим нежеланием поплелся в детский сад, находящийся за забором, на работу к матери, "сдаваться" уже по приказу "классной". Там еще раз получил выволочку и, уже со спокойной душой, радостный, что на сегодня для меня уроки закончились, поскакал домой, остругивать "пулечное" ружье.

В общем и целом, это далеко не полный список разных опасных для моего здоровья, а иногда и жизни, случаев. Подобные происходили поголовно с каждым из моих друзей-товарищей. На приемах в любой поликлинике (даже в зубной) доктор всегда начинает опрос так:

- Какие были травмы?

- Про все говорить? - задал я однажды встречный вопрос.

- Про все.

И тут я минут на пятнадцать в хронологическом порядке (как постарался и для вас), стараясь только констатировать факты, зарядил перечисление этих плачевных случаев. Медсестра, у которой брови все время лезли вверх, фиксировавшая мое повествование, уронила:

- Как на войне был.

А доктор направила меня на МРТ и еще в несколько каких-то платных мест на ненужные фактически обследования, и я потерял массу времени и денег. Хорошо одно - убедился, что ничего "из ряда вон" с моим организмом не происходит. Оформил санаторную карту, называется. После этого случая предпочитаю оставлять в неведении врачей относительно моего боевого детства.

Что сказать?.. Как поймать ту грань между исследованием в движении, которое необходимо каждому пацану, и безопасностью? Степень риска каждый выбирает сам. Берегите себя, "ничто на земле не проходит бесследно", как поет Кобзон в одной из лучших песен прошлого века, и шрамы от физических травм и душевных потрясений остаются с нами до гробовой доски, беспокоя, но и вызывая приятную ностальгию по "делам давно минувших дней"...

Личное оружие

Мне и, наверное, всем мальчикам во все времена и в любом возрасте всегда хотелось владеть оружием, в смысле иметь его и пользоваться им. Не случайно все игры пацанов носят характер прямо противоположный пацифистскому, в отличие от девчачьих. Надо еще отметить, что все мужики до самых глубоких морщин и седин остаются пацанами не только в душе. Нас не перестанет, если, конечно, мы не при смерти, интересовать новая модель того, что нам нравится, или вообще чего-то незнакомого, доселе невиданного. Примеров тому масса. Вот мой друг Серега купил своему семилетнему сыну танк на радиоуправлении и неделю практически не подпускал его к этой игрушке, пока серьезно не поругался с женой, вернее, пока она на него "наехала". Или мой дед, который, напустил суровое выражение на свое лицо (только лишь потому, что "положение обязывает") играл моим управляемым танком, спохватившись, когда в комнату вошла мама и отодвинув танк с еле скрываемым сожалением и с неуклюжими словами: "Ерунда какая-то"... Мужчины всегда виновато скрывают перед прекрасной половиной человечества свою способность всю жизнь оставаться пацанами, ведь все женщины ждут от нас чего-то большего, и мы стараемся их не разочаровывать.

Арсенал нашего личного оружия постоянно претерпевает изменения от совсем игрушечных мечей и пистолетов с автоматами, о которых писать неинтересно, к чему-то реально режущему и стреляющему.

Ножей разных у меня, как и у любого подростка в восьмидесятые, перебывало великое множество (в моем детстве пацаны без ножичков не ходили и умели ими пользоваться и играть с детского сада). Но самым запоминающимся был случайно найденный нами с Лехой нож, который, по всему видно, был сработан "на зоне". Достаточно широкое и длинное лезвие (около двадцати сантиметров), сделанное из нержавейки заканчивалось рукояткой, набранной из сплющенных нагреванием колечек разноцветного, со вкусом подобранного стекла. Мы немедленно стали тренироваться в метании этого ножа - бросали его метров с пяти, постоянно увеличивая расстояние, по нарисованной на дровянике мишени или по установленному кабачку, что было интереснее - нож протыкал кабачок насквозь. Метали, пока не устали и пока не стало получаться среднестатистическое попадание девять из десяти, а на следующий день обнаружилось, что метать нож ни я ни Леха не способны по двум причинам: правая рука вообще не поднималась (вернее, поднять ее было можно, но с помощью левой), и красивая рукоятка от первых промахов, когда нож с силой ударялся о доски, вся растрескалась.

Мы решили не тратить время попусту и сделали вместо той рукоятки другую, из какого-то плотного дерева, которое Леха нашел в своем сарае. Отстругивали и шлифовали "наждачкой" мы ее по очереди целый день - древесина была как камень, почти не поддавалась нашему деятельному упорству. Здесь ключевое слово "почти". Нож именно с этой буковой, как я определил, уже учась в институте, рукояткой, до сих пор жив, им батя картошку в хлеву скотине режет. К вечеру мы впервые самостоятельно освоили операцию "клепка" вручную, прикрепив половинки рукоятки к ножу. Этот нож, конечно, не лез в карман, с собой его было брать неудобно, но зато при изготовлении любых изделий из дерева он выгодно отличался от маленького перочинного - выстругивать им было и удобнее, и производительнее. Именно поэтому он стал участником рождения практически всего нашего с Лехой арсенала луков, "пулечных" ружей, рогаток и был свидетелем нашего превращения из мальчиков в юношей.

Первое реально стреляющее оружие нам подарил дядя Толя, друг наших родителей. Вообще у них по молодости была очень веселая компания, они собирались каждую неделю жарить шашлык (именно тогда меня увлек процесс приготовления пищи), или играли в бадминтон, настольный теннис, собирали застолья, пока все не обросли хозяйством, а с ним и заботами, в результате чего встречаться стали уже только "по поводу". Мы с Лехой очень любили эти сабантуи, и не только потому, что нам бывали послабления в виде более позднего отхода ко сну, но и потому, что нас никогда не исключали из игр, хоть у нас и получалось плохо по причине малолетства.

Этим оружием была составная пластмассовая труба с двумя рукоятками белого цвета с резиновыми уплотнителями (с одной стороны - в виде кольца, с другой - в виде пробки), стреляющая шариками от настольного тенниса. При резком сжимании между собой рукояток, в трубе возникало избыточное давление и шарик с характерным звуком "пхук" вылетал из резинового уплотнителя. Если метров с трех попасть в лоб (что мы не без успеха пытались сделать в отношении дяди Толи, а тот, конечно, нас баловал, в отличие от отцов), выходило чувствительно. После очередного попадания в дядин лоб, отцы очень убедительно, под угрозой разоружения, информировали нас о невозможности дальнейшего присутствия в одном помещении со взрослыми, и мы очень здорово придумали - на подлокотники дивана и кресел в "маленькой" комнате насадили все имеющиеся игрушки и прицельно их сбивали из нашего нового помпового оружия. "Не слышно и не видно" нас было до самого ухода по домам.

Чуть позже, летом, папа по моей просьбе сделал мне первый лук со стрелами, а через месяц мы с Лехой сварганили их себе уже самостоятельно. Для этого мы за неделю вдоль и поперек исходили ближайший лесок в поисках вереса (так на Вятке называют можжевельник), будучи вполне оправданно уверенными в том, что хороший лук только из этого дерева и можно сделать. Сперва луки получились не способными к стрельбе из-за нашей жадности - слишком толстый спилили верес, не хватало сил его сгибать, натягивая тетиву. С ней вообще отдельная история - совсем случайно, даже не помню, откуда, мы узнали, что ее надо сплести из конской гривы или хвоста. Сначала мы пытались, подманивая хлебом лошадей к забору выгона, надрать волос самостоятельно, но данная затея очень быстро закончилась после лошадиного укуса за локоть (хорошо, что я в рубашке был). После на конюшне мы клянчили и ныли два дня, а на третий конюх, отчаявшись нас выгнать, дал нам необходимой длины целый пук толстых черных волос. В итоге луки получились очень хорошие и долго жили. Классе в десятом еще видел свой, даже пострелять хотел, но некогда было стрелы сделать. Но вот изготавливать многоразовые приличные стрелы мы тогда так и не научились - не хватило опыта и умения правильно сделать наконечник так, чтобы он не ломался сам и не ломал стрелу при попадании в деревяшку.

Развлекуху на уроках мы устраивали чуть ли не с первого школьного дня посредством трубочек-плевалок. Это настолько распространенное и безобидное оружие, что даже неинтересно рассказывать, за исключением, разве что, того случая, когда в класс неожиданно, вместо "исторички", стремительно вошел, пересекая линию огня, Валера-физрук, и Фетюк прямо ему в лоб залепил комочек жеваной бумаги. Валера - мужик классный, мы его уважали, он и тут оправдал наше к нему отношение, сделав вид, что ничего не произошло. Сразу он не засек, кто в него попал, и прекрасно понимал, что никто не признается, даже если грозить нам исключением или еще чем похуже, а потому какое-либо расследование в данном случае приведет только к потере времени, нервов и авторитета.

Но эти трубочки и фильм про дикарей, стреляющих отравленными дротиками из трубок посредством резкого выдоха (что-то по Жюлю Верну, кажется), породили уже серьезное оружие. Опиливалась с двух сторон лыжная палка, классно, если находилась легкая, титановая, затачивалась велосипедная спица, с другой ее стороны, в том согнутом месте, которым спица крепится к ободу колеса, надевался кусок поролона, при резком выдохе спица летела с приличной скоростью и на достаточное расстояние. Здесь, конечно, все зависело от "дыхалки", большие легкие с мощным и резким выдохом, как у Лаврова Сани, посылали стрелу-спицу на 30-40 метров.

С нами до пятого класса учился здоровый, лысый (по причине постоянной борьбы со вшами), Витя Гмызин. Весь неухоженный, часто попросту грязный, он особо не лез ни к кому, жил какой-то своей жизнью, верно потому, что был на два года старше нас, но если его кто-то трогал, худо тому было...

Как-то на уроке физкультуры мы отрабатывали приемы катания с горы и прыжков с небольших трамплинов на лыжах. Катится Витя с горы, я -параллельным курсом рядом, а сбоку у забора стоит Лавров. Пух-х-х! - резко выдыхает Лавров из невесть откуда взявшейся трубки, потом он рассказал, что прятал ее в старой бане, которая тут же, на поле склона стояла. Хотел, гад, меня подстрелить, стопудово, но, видимо "рука дрогнула" - стрела втыкается прямо посредине лба Вити... Тот сразу даже ни черта не понял, только когда доехал до самого конца горки, поправляя шапку, с удивлением изрек, вытаскивая спицу (она, кстати, прилично застряла в лобной кости):

- Какого хрена? Это что?

- Спица...

- Б...ь, вижу, откуда? - оглядывая окрестности, ругнулся Витя.

- Я почем знаю.

- Я уж по-о-онял... Убью козла. - Зловеще глядя в сторону Лаврова, пытающегося "заныкать" трубку у бани, процедил Гмызин.

"Бедный Лавров, - подумал я, - дернул же его черт вытащить эту трубку именно сейчас".

Витя засунул спицу в валенок:

- Пригодится.

И мы стали подниматься в гору. А тут урок закончился, так что расправу над Лавровым плюющий матом всю дорогу к школе Гмызин так и не устроил: с нами, естественно, шел Валера-физрук - тот легко мог и "засветить", если беспорядки какие...

После "физры" был обед - каша манная, которую давали в металлических штампованных тарелках. (Мечта поваров, с одной стороны - не бьются, горе директора школы, с другой - в девяностые стали красть на сдачу "лома", как подстаканники в поездах, а срок списания металлических изделий очень приличный). Девочки ели кашу плохо, зато вечно голодный Гмызин всегда оставался и подъедал порции отказавшихся. Лавров, тот вообще был большой ловкач - по стенке, с разбега по траектории дуги, забегал выше, чем на два роста взрослого человека, жонглировал пятью мячиками, на спор прошел от пруда до Медянки на руках (больше полкилометра) - спортивно одаренный, сказали бы сейчас. Сидит, значит, Витя, уплетает вторую тарелку каши, копя злобу, ждет окончания уроков, чтобы Лаврову навтыкать. А тот тут же показывает очередной фокус - крутит ловко так тарелку вместе с кашей между указательными и средними пальцами, тарелка крутится, а каша, за счет центробежной силы, не выпадает из нее. Но в тесноте столовой бедного Саню (вот не его день!) кто-то нечаянно толкает, процесс вращения тарелки приостанавливается, и каша - плюх - прямо на только что вылезший, сизого цвета, гмызинский "ежик" волос на голове...

- А-а-а, убью, гад, сука... - лопнуло и без каши расшатанное лавровской стрелой Витино терпение.

Не дождался он окончания уроков, не вынесла душа поэта, насилу оттащил его от Сани проходящий мимо "трудовик", уведя их обоих к директору. Хорошо, дежурные накрывали заранее, и каша была не сильно горячей. После этого почти сразу Витя Гмызин не помню куда делся, но есть подозрения, что в какое-нибудь специальное учреждение. Хотя и Лаврову, с его феноменальными способностями и таким же невезением, судьба тоже не улыбнулась - до тридцати он не дожил.

"Пулечных" мы делали и много (в смысле их количества), и основательно (в смысле того, что материал подбирали лучший, возились долго и тщательно при изготовлении). С материалами, кроме жгута, проблем не было, а вот достать хороший жгут старался каждый. У Демьяна, к примеру, мама работала в сельской амбулатории, и он как-то спер из "процедурки" два пятиметровых мотка отечественного, не очень хорошего (рвался часто). И пока я не привез из областной больницы три мотка по три метра чешского, мы натягивали на наши пистоли, ружья и рогатки демьянов жгут.

Самое классное и дальнобойное мое "пулечное" было копией винтовки Мосина, точные размеры которой я взял в журнале "Костер" или "Пионер". Из этой винтовки я без проблем попадал в спичечный коробок с десяти метров, а если пулька из алюминиевой проволоки (сколько ж мы расстреляли по округе, лесам и стройкам этого "цветмета"!) была правильно загнута, то пустой коробок она пробивала. Конечно, такое оружие в игре можно было применять только в засаде и при обороне, для ближнего боя использовались пистолеты. Вот, представьте себе, в руках - винтовка и пистолет, а второй, заряженный - за поясом куртки, я скрытно убегаю по второму этажу строящегося детского сада от двоих соперников, идущих параллельными курсами. Дойдя до последнего помещения на этаже и засев за перевернутым строительным козлом, понимаю, что вдвоем, одновременно заскочив, они в меня попадут. Может меня спасти только фатальное невезение соперников в виде осечек, или наоборот, мое фатальное везение, при котором я с двух рук попаду в двоих. В совокупности это очень маловероятно, и мы (наша команда) проиграем, так как я остался последним.

- Выходи, сдавайся, мы знаем, ты там! - просекли, собаки, что деваться мне некуда.

Вместо того, чтобы прислушаться к доброму совету, я прыгаю вниз из проема окна, приземляюсь на груду кирпича (сослепу думал, что под последним мартовским снегом песок), пистолет, который за поясом, саморазряжается прямо в ляжку (кстати, типичный случай - все ноги наши по весне были в синяках от таких самострелов, а кисти - от осечек, когда жгутом больно так припечатывает), но я быстро забегаю в дверной проем, поднимаюсь, как можно тише, на второй этаж, захожу со спины соперников и разряжаю винтовку еще издали в одного, а оставшийся пистолет уже почти в упор во второго врага. Победа!

- Ур-р-р-а-а-а-а, паца, ур-р-р-а-а-а-а, мы победили! - захлестывает меня волна адреналина, плавая в которой я практически на замечаю боли в ушибленной при приземлении (точнее при "прикирпичении") одной и в подстреленной другой ноге...

Рогатки мы делали из орешника, обматывая изолентой рукоятку (у моего бати был мешок с мотками изоленты, я периодически уменьшал его запасы без спросу, тот делал вид, что не догадывается, я делал вид, что пользуюсь одним, выданным им годом раньше, мотком - всех устраивало такое равновесие). Изолента вообще была ходовым материалом, обматывали ей все: хоккейные клюшки, лыжные палки, духовые трубки, пугачи, рукоятки "пулечных" и рогаток, а впоследствии, "поджиг".

Были у нас с Лехой практически одинаковые (отличались они только старательно вырезанными геометрическими узорами - в них мы вкладывали какой-то смысл, какой - сейчас не помню) рогатки, которые просуществовали практически все наше боевое детство. Наверное, и сейчас где-то валяются. К примеру, два года назад, на чердаке дома я обнаружил свое "пулечное" - хоть сейчас жгут и резинку на спусковой крючок натягивай и стреляй!

Рогатка чем хороша? Стрелять из нее можно практически всем, хоть соплями, но мы предпочитали идеально круглые и гладкие камешки, которых бала прорва на излучине Медянки-реки на "Фетиках". Туда мы часто ездили за ними, да и вообще просто так: места классные! Берега реки крутые с одной стороны, а с другой - заливные луга. Под крутоярами в песке гнездятся ласточки, в жару чиркая по воде крыльями, ловят мальков, плавающих в теплом мелководье, и уносят их своим прожорливым потомкам. В ельнике, на крутояре, летом - маслята, недалеко - картофельное поле. Как же здорово разжечь костер, испечь картошку и макать ее в крупную соль, закусывая жареным на прутике масленком...

- Погнали на свалку, по бутылкам стрелять, - размазав золу от картофельной кожуры по щекам, предлагает Леха.

- Айда, - говорю.

Приезжаем, выставляем в ряд стеклянных жертв-фашистов, Леха стреляет - щелк - бутылка на месте. Я - щелк - эффект тот же. Подходим и, сопоставив факты, обнаруживаем, что, если камушек идеально круглый, он пробивает пол-литровую бутылку из-под лимонада "навылет".

- Вот это да-а-а!

- А если в ногу?.. Глаз, если что, точно вышибет!

- Убить, наверное, можно, - приходим мы к общему заключению.

И это оказалось правдой - будучи уже классе в девятом, мы били из рогаток голубей на зерновом токе и жарили их над костром в наступающих сумерках катившегося к осени лета...

Помимо действительно стреляющего оружия, мы изготавливали его разные деревянные копии. Действительно удачно получилось два раза. В первый раз - по собственному желанию, во второй - по необходимости.

В четвертом классе, в самом начале учебного года, мы изготовили копии самого популярного в наших войсках и не только во время Великой Отечественной войны оружия, убойного ППШ. Мы старались все сделать максимально достоверно, в мельчайших деталях. Идеально не получились только спусковой крючок и скоба затвора: так и не придумали технологию изготовления, чтобы получилось и точно и надежно. После покраски и лакировки вообще загляденье было такое, что Наб (хулиганистый один, старше нас чувак), взяв у Лехи посмотреть копию ППШ, пытался сломать его, но отломить смог только патронный диск, который мы без труда восстановили. Правда, после этого случая мы старались играть этими автоматами только в наших дружественных компаниях.

Во второй, особенно удачный раз, мы с моим другом вспомнили детство в девятом классе. По условиям организаторов военно-полевых сборов, оружие надо было изготовить самому и прибыть на место дислокации "имея с собой деревянную копию автомата Калашникова и трех ручных гранат РПГ-6". Мы с Лехой решили сделать копию укороченного АКС-74У, только-только начавшего появляться в обычных регулярных частях Советской армии. Получилось настолько удачно, что командир взвода, сержант Петухов, похвалил нас, вызвав прилив приятной щекотки в потрохах и горделивую осанку, сказав, что пока в руки не возьмешь, кажется, что автомат настоящий.

Финал-апогей-апофеоз всей оружейной эпопеи, конечно, "поджига". Это реальное огнестрельное оружие. Как мы его изготавливали осенью седьмого класса, рассказывать не буду, чтобы в экстремизме не обвинили. Скажу только, что изготовление требует особой внимательности и тщательности, особенно в подборе материалов. К примеру, Шелуха ошибся с основной трубкой, и ему при пробном выстреле всю правую руку разворотило.

А еще в нашей школе тогда был реальный, 25-метровый тир и, практически все пацаны четвёртых-шестых классов ходили в секцию стрельбы, где осваивали не только "духовки", но и "мелкашки" (малокалиберная винтовка). Сейчас, конечно, в целях безопасности, в школах ничего подобного и близко нет, а жаль, все-таки общение с оружием (не виртуальным, а настоящим) делает пацана мужчиной. Хотя, все хорошо в меру, спорить не стану и сам так думаю: "лишь бы не было войны"!

Места обитания

Всем без исключения пацанам, когда они подрастают, хочется, чтобы у них было свое, только свое место сборов, игр и проведения времени, в общем - место обитания. И мальчики еще в начальной школе начинают заниматься строительством разнообразных видов таких уединенных мест, самым первым из коих для всех является спущенная со стола скатерть, которая вместе с ним образует практически полноценное убежище, позволяющее проказнику исчезнуть с родительских глаз долой. Как-то я, "на всех парах" пытаясь укрыться там, пока в комнату не вошли взрослые, так шарахнулся лбом о столешницу, что меня на диван отбросило, но, имея, как все дети, крепкий лоб, я тут же ринулся обратно.

Малолетние строители, постепенно набираясь опыта в разных умениях, перенимая его у своих отцов или дедов, усложняют итоговую задачу. Сначала - пещеры в высоких февральских, уже спрессованных оттепелями сугробах, соединенные сетью переходов. Потом - шалаши, следом - штабы на разлапистых деревьях или чердаках заброшенных помещений. И вершина "пацанского" зодчества - своя, самими сделанная (выкопанная, обшитая изнутри по кругу досками или толстыми жердями, с устроенным запирающимся потайным входом), землянка.

В конце снежного февраля нашего четвертого класса прямо в огороде, используя обычные совковые лопаты, мы с закадычным другом моим Лехой сначала выкопали квадратную яму-окоп, в котором мы оба без труда помещались в полный рост, даже макушки наши со стороны были не видны. В одной из боковых стен по самой мерзлой земле мы стали копать нору, высота которой позволяла свободно перемещаться на четвереньках. Первый копал снег маленькой лопаткой, окидывая его за спину, второй сгребал его в ведро и вытаскивал на поле. Когда на второй день длина лаза достигла метров пяти, мы решили расширить ее по кругу и в высоту и сделать как бы комнату, но чтобы в ней было светло. Для этого, определив примерное местоположение комнаты, мы начали освобождавшийся снег складывать в кучу, трамбуя его, на будущий потолок. Когда в темной снежной комнате (иногда только спички зажигали) мы смогли встать в полный рост, черенком лопаты проткнули довольно толстый и плотный потолок, и в нашу пещеру попали лучи солнца. Потом сделали еще одно отверстие и, расширив их оба, снаружи поставили обрезки стекол, которые я притащил из дровяника, закрепив их тем же снегом. На третий день дополнительно утрамбовали изнутри стены нашей пещеры, используя не очень толстые тюльки. Получился окоп, соединенный скрытым переходом со штабом, в котором было достаточно тепло (можно было снять шапки и варежки) и светло (легко в карты играли).

В штабе были стол из фанерного щита и сиденья из тюлек, и вроде бы всего нам хватало, но, посмотрев какое-то кино, мы решили сделать "пути отхода" из штаба, к тому же строить нам понравилось. Используя те же технологии, мы за последующую неделю, работая после уроков и до самой темноты, создали целую сеть - центральный, самый большой штаб (который сделали первым), две освещенные комнаты (эвакуационные штабы), три окопа-входа-выхода из лабиринта соединительных ходов.

- Что вы там каждый день пропадаете, чем занимаетесь? - спросил батя в выходной, делая что-то во дворе, перехватив меня, несущего очередную тюльку.

- Штаб, хочешь посмотреть? - ответил я не без опаски (про стекла-то я ничего не спрашивал, можно их брать, нельзя ли).

- Пойдем, посмотрим.

Он, с трудом протискиваясь в узкие для взрослого человека проходы, осмотрел все монументальное наше сооружение, вылез наружу через один из окопов и удивленно произнес:

- Все сами что ли, вдвоем?

- Да!

- Ну и кроты! - с еле скрываемым восхищением отметил он, уходя в хлев. В замешательстве он даже не наградил меня никакой дополнительной трудовой повинностью.

Прошедший в последнюю неделю февраля снегопад с метелью замаскировал практически все видимые следы нашей деятельности на огороде. Возле окопов мы решили, с целью маскировки, отвалы снова не делать, очищали от снега только ходы, а когда проходили след в след уже по крепкому мартовскому насту в наш лабиринт, то заметали веником следы, представляя себя разведчиками, переходящими границу. Если бы кто-нибудь захотел нас обнаружить без нашего желания, пришлось бы организовывать целую поисковую операцию, и от этого нашей гордости не было предела. Штаб этот, если я правильно помню, мы, кроме моего бати, никому не показали, проводя вдвоем в нем все свободное время в марте.

Как-то, когда капели во всю уже тетенькали по доскам наружных подоконников с солнечной стороны и воздух сделался сладким от весеннего дыхания, играли мы в карты в штабе. Какой-то невнятный и несильный звук прервал нашу игру, но, посовещавшись, мы решили, что это с дороги что-то звучало. Только потом, когда полезли обратно, обнаружили, что потайной ход обвалился. Ткнувшись в запасной, определили, что и здесь та же история (может, он обвалился и раньше, мы в тот день сразу в штаб заползли). Лопат нет, пришлось вытолкать стекла (что удалось с трудом, толкая в стекло спиной, стоя на столе) и вылезать наружу через крышу штаба, используя тюльки-сиденья.

Про опасность остаться заваленными снегом мы с самого начала как-то и не подумали. Лет через десять на селе произойдет печальнейшая и страшная, как от Стивена Кинга, история. Когда Сашка Рыбин (сосед по нашей с Лехой улице) соорудит нечто подобное нашему штабу, прямо в снежном отвале, образовавшемся от грейдирования дороги, а его отец-тракторист, ничего не подозревая, сталкивая бровку широким, блестящим ножом ДТ-74, чтобы освободить место для дров, завалит в этой пещере, превратив ее в высокую груду, своего сына. Найдут Сашку только на следующие сутки.

К тому времени, когда мы из штаба вылезли, уже стемнело, и Леха направился домой. Пока шли по огороду к дому, обсуждали, что назавтра же все восстановим, но этого не случилось по причине совсем распоясавшейся за ночь весны. Рано утром перед школой я проверил - все ходы сообщений провалились, целыми остались только штаб и комнаты, и то, как оказалось, ненадолго. Но мы не очень горевали: настала весна, а вместе с ней пришли другие важные пацанячьи дела. Через две недели, когда на огороде остались только кучи трамбованного нами снега на месте трех основных сооружений, стоя на остатках штаба, мы вели обстоятельнейшую беседу:

- Оказывается правда, что в снегу дома можно строить, и в них тепло будет.

- А ты думал! В "Природоведении" же дом такой у эскимоса нарисован.

- Интересно, а летом они где живут?

- Лета у них не бывает.

- Да-а-а, нам надо что-то другое придумать.

- На дереве штаб построим. Или шалаш, как в кино про Ленина.

Но и дел было много разных, и в округе подходящих деревьев все лето не находилось, только огромные четырехсотлетние тополя, до ветвистых развилок которых было слишком высоко. Да и на виду они все были, строить штаб взрослые бы не дали. К тому же впоследствии такой штаб никак не спрячешь, и залезут в него все, кому не лень. И насрут. А в лес ходить далеко, узнают - попадет, да и доски туда скрытно не натаскаешь. Все лето мы кумекали, а в конце августа, когда за "задами", перед кладбищем на поле убрали рожь, решение пришло само собой - надо строить шалаш. На "зады" выходила усадьба Гороха, и мы втроем присмотрели место на ничейной территории за огородом, почти у поля.

Вооружившись ножовками, молотками и алюминиевой проволокой, взяв из отцовых запасов понемногу гвоздей, за полдня мы построили очень приличный каркас из валяющихся жердей от старого, почти по всей длине упавшего забора, проходившего вдоль огородов. С поля натаскали остатков соломы, которая валялась по каким-то причинам не в скирдах. Уложили ее слоями на каркас, отдельно, в виде маленького шалашика, пристроили вход, через который можно заползать в сам шалаш, повесив на него запирающуюся дверцу из досок, а на дальней стенке поставили стекло для того, чтобы светло внутри было. Внутрь втащили ящик из-под водки, накрыли его куском клеенки - получился столик, чтобы в карты играть - хорошо вышло, уютно, тепло. Весь конец августа и половину сентября (особенно когда шел дождь) мы почти каждый день проводили время в нашем (и только нашем) шалаше! Придя как-то раз из школы, мы обнаружили, что прямо на шалаш отец Гороха навалил почти скирду соломы, предназначавшуюся на подстилку скоту зимой. Сначала мы расстроились, но потом сообразили, что к входу шалаша можно нору в скирде проделать, что мы и сделали. Плохо было одно - в шалаше, понятно, сделалась темень кромешная. Тут я вспомнил, что дома в углу сарая валяется маленькая, заржавевшая и никому не нужная керосиновая лампа. Я ее принес, Горох из дома притащил керосина, а попутно спер у отца где-то валявшуюся пачку "Беломора", мы отчистили и проверили лампу - о чудо, горит! Этим же керосином мы оттерли ее от нагара, смазали винт, который регулировал длину фитиля. Все богатство мы затащили внутрь шалаша (вот ведь - ума палата!), засветили лампу и стали пробовать курить, играя в карты и обсуждая, как же тепло и комфортно у нас (действительно, настоящий огонь всегда создает атмосферу таинственного уюта и спокойствия). В тот момент, когда мы дофантазировались до того, что шалаш наш будто бы стоит среди леса и зимой мы пускаем на ночевку усталых путников, в треугольном входном отверстии показалась голова гороховского родителя. Сощуривши глаза на дымный от папирос свет лампы, влезший наполовину, он сдавленным, ничего хорошего не предвещавшим голосом, велел нам гасить лампу и, взяв ее с собой, лезть наружу, а сам стал задом пятиться.

Я полез первым, и, как только встал с карачек снаружи, был схвачен "за шкварник" и получил раза три ремнем по мягкому месту:

- Подготовился, гад - ремень вытащил, - думал я во время экзекуции.

Следом лез Леха, с ним повторилось то же. А вот Гороха батя минуты две реально порол. Мне так дома не попадало, разве что один раз, зеленым сетевым проводом пылесоса - за то, что я пропал, не спросясь, до самой темноты. На пескарей, которых я тогда принес, думая, что великий добытчик, никто внимания не обратил.

Потом он построил нас в шеренгу:

- Где курево? Сюда давайте.

-.....

- Карманы выворачивайте, у кого найду, тот "добавку" получит.

Папирос ни у кого не нашлось.

- Самый умный? - замахиваясь ремнем на Гороха, спросил отец. - Лезь обратно и неси, что осталось. Если я сам полезу - хуже будет, ты знаешь.

Откуда он узнал, что у нас что-то осталось - непонятно, наверное, пропажу обнаружил и сообразил, что столько нам не выкурить, или просто на понт взял.

Горох уже лез в нору на слове "обратно", видимо реально знал, как бывает хуже. Вернувшись, протянул отцу пачку.

- Ну что, понравилось курить? - жесткими, колючими глазами осматривая наш нестройный рядок, спросил он, и не слыша немедленного ответа, во всю мощь гаркнул:

- Отвечать!

- Нет, не понравилось... Нет... - нестройно блеяли мы.

Кстати, нам и вправду не понравилось жутко, только мы, делясь между собой впечатлениями, врали, чтоб казаться старше и искушеннее, что "зыбано".

- Вы что, совсем дэбилы? - псевдоинтеллигентно, напирая на "э", вопрошал он, - внутри стога жечь лампу, курить? Мало того, что сами могли сгореть, так еще и все село бы спалили!

Надо сказать, что название нашего села - Загарье, как раз и произошло после большого пожара, спалившего все жилые дворы, когда новую деревню построили "за гарью", оставшейся от предыдущей, а пожары на моей малой родине и до сих пор случаются чаще средней статистики по району.

- Та-а-а-к, - раздумывая о способах нашего последующего воспитания, тянул он, пока мы в страхе хлопали глазами, - вы двое стойте, смотрите, а ты, гаденыш, бери папиросу и закуривай.

- Не хочу-у-у-у, - заныл Саня.

- Хочешь, для этого ведь стащил. Кури, говорю, а то пришибу!

Трясущимися руками Горох взял папиросу, достаточно ловко поджег ее ("надо же, наблатыкался", - сказал отец) и стал курить.

- В себя тяни, чего ты дым пускаешь (вот этой новости мы не знали).

Саня потянул, жутко закашлялся.

- Давай, не останавливайся, - подбадривает отец, помахивая ремнем.

В общем, папиросы на полторы Гороха хватило, потом он позеленел и его сильно вырвало. Но отец не отступился, заставил его плачущего, всего в соплях и блевоте на губах, выкурить еще одну.

- Давай, повторение - мать учения, сходишь, умоешься, и продолжим, пока пачка не кончится. А вы, шнурки, домой, - отпустил он нас, сказав вдогонку, что обязательно доложит о случившемся нашим отцам завтра же.

Не знаю, как Леха, а я с максимальной правдивостью сдался сразу же, как батя с работы пришел. Не помню, что мне было: находился под впечатлением плотного знакомства Сани с табаком - настолько проникся, что до девятого класса и не помышлял о сигаретах, курили листочки разные сухие.

Не знаю, стал ли курильщиком Горох - после того лета мы проводили время в разных компаниях. Я иногда думаю, что, если бы его батя и нас с Лехой заставил тогда поближе познакомиться с этой гадостью, отвращение превысило б желание "быть, как все", то есть снова пробовать курить. А еще меня ближе к ночи посетило жуткое, во всех подробностях видение, как кто-то из нас, не нарочно, опрокидывает керосиновую лампу, и мы всей веселой компанией заживо сгораем. Ведь знали же и про Хатынь, и про то, как быстро вспыхивает и яростно, с воем горит солома! Так что дяде Саше, который в этот же вечер бульдозером спрессовал скирду вместе с нашим шалашом, лишив возможности влезать в него (да, мы и не пробовали), великое спасибо!

В разгар следующего лета мы снова бродили в раздумьях, что же теперь придумать на предмет места сбора, и решили строить землянку. Нашли достаточно укромное место на ничейной территории между огородами. Там была небольшая полянка, с одной стороны которой росла черемуха Демьяновой бабки с плотным подлеском, а с другой рос высокий малинник Лехиных родителей. Обнаружили мы эту замечательную полянку случайно. Когда поспела черемуха, мы залезли на дерево (к слову сказать, чем выше забираешься, тем крупнее и слаще ягода, наверное, все дело в близости к солнцу) и стали объедать дерево. Толстая и плохо ходящая бабка Демьяна зачем-то пыталась нас с дерева согнать, тыкая в наши задницы черенком граблей:

- Некашные, спущайтесь книзу, ветки обломаете (ничего мы не ломали, кстати). Лешка, идол, отец придет - все скажу (это обращение мог каждый из нас воспринять на свой счет - Демьян, как и мы - Леха, но все дружно думали, что это к Демьяну, но и он особенно не переживал - бабуля жалостливая, погрозит, но ничего не скажет).

Черенком в зад - не сильно приятно, и мы лезли все выше. Перелезая с ветки на ветку, с противоположной от нас с Демьяном стороны, Леха упал вниз, коротко охнув и затрещав кустами внизу.

- Ты чё, живой там?

- Нормально, слазьте, чё покажу!

Мы спустились с той стороны, где бабуля достать нас не могла (кусты мешали), и увидели ту поляну. Вот оно, место для землянки, обрадовались мы. Никто и не подумает, что в центре села возможно ее построить и, если передвигаться к ней скрытно, вообще не обнаружат ни родители, ни конкуренты - другие компании.

В этот же день мы принялись копать, тайно и по одному прокравшись практически по-пластунски с лопатами по ничейной территории, и к вечеру яма была уже изрядно большой и глубокой, корни малины и черемух мы, обрубив лопатами, прошли и справедливо предполагали, что копать уже завтра закончим. По пути домой горячо обсуждали, где возьмем досок на обшивку, сойдясь на том, что придётся как-то стащить с пилорамы или договориться с работающими там мужиками (что маловероятно - досок нужно было достаточно много). О жердях для основы и разных распорок мы не беспокоились - за выгоном, меньше чем в километре, был лес.

Но этим замечательным планам не суждено было сбыться. Первым придя на следующий день на место стройки, я обнаружил, что в выкопанной вчера яме скопилась вода - сантиметров десять. Тут и Леха подтянулся. Нашего коллективного разума хватило на то, чтобы догадаться о причине скопления влаги - близость грунтовых вод. К такому решению мы пришли потому, что дождей в ту пору совсем не было. Позже, осенью, после прихода снова на это место, стало ясно, что тут не землянку надо строить, а пруд выкапывать - яма была до краев. Планы стройки пришлось снова отодвинуть. Но что не происходит, все к лучшему.

- Здорово! Погнали, блин, чего я нашел! - кудахтал мокрый, в поту Леха, залетая ко мне на веранду.

- Привет, куда?

- Увидишь! - принимая горделивую осанку, продолжал он. - Давай скорее!

Приехав "в тополя", к заброшенному помещению в виде сруба с чердаком под шиферной крышей за Демьяновым огородом, мы бросили велики, и Леха потащил меня внутрь. Сразу за дверным проемом начиналась какая-то свалка из мусора и битых кирпичей от сломанной печки, местами превращённая в общественный туалет:

- И чё? Мы сто раз тут были.

- Да смотри ты, мы с Демьяном поссать пошли и увидели, - тычет в потолок Леха.

Поднимаю глаза, а там люк на чердак. Приставив доску, мы влезли туда, с трудом открыв люк. На чердаке оказалось сухо, крыша была целой. С торцов через щели проникал свет, не хватало нескольких горбылин. Мы тут же разработали план по восстановлению и укреплению помещения, скрытых возможностях входа (решили, что никаких лестниц не будет, только сделаем незаметные насечки на срубе и сверху забьем скобу, чтобы подтянуться можно было), а также регламент посещения (кто будет посвящен в тайну штаба, где будем прятать ключ от люка). Реализовали мы все планы за два дня, доставив туда скрытно, по одной досочке, частично ночью, нужные материалы, сделав необходимый минимум мебели, раздобыв замок с ключом (по-моему, Демьян притащил), и этот чердак оказался самым "долгоиграющим" местом наших сборов. Постепенно там появилось какое-то подобие кровати - мы обживались. Без малого два года мы собирались там, играли в карты, курили листья, мастерили чего-то и просто мечтали, глядя через небольшое оконце в запасном выходе на темнеющее небо конца лета.

Перестали мы ходить туда по нескольким причинам. Во-первых, кто-то стал туда лазить и гадить (на второй год список пацанов, допущенных к посещению, расширился, ну и штаб этот стал секретом Полишинеля, и даже если бы в нем не гадили, он перестал быть "своим"). Во-вторых, мы параллельно строили землянку и почти все время проводили на новой стройке. В-третьих, мы выросли, и нам стало тесно внутри села, появилась необходимость расширить ореол обитания.

Землянку мы выстроили просто шикарную во всех смыслах. Место нашли примерно в полутора километрах от села, на возвышенности, среди молодого ельника, который прикрывал собой большой лес. Вход был устроен, как в каком-то фильме про войну - надо было потянуть за ствол маленькой елочки, которая была вместе с дерном прикреплена к крышке люка, и люк откидывался. Внутрь вела лестница, там была металлическая печка (нашли на колхозном "кладбище комбайнов") с выведенной наружу и замаскированной трубой... Короче, сил было потрачено немало, а вот пользоваться ей почти не довелось. Через полтора гола после постройки, зимой мы с Лехой пришли туда на лыжах, протопили печь, немного "поностальгировали", и больше я там не был. Вряд ли землянка теперь жива, все-таки доски в земле стоят недолго. Мы неожиданно повзрослели и девочки стали занимать нас гораздо сильнее, чем все штабы, "пулечные" и другие занятия вместе взятые. В тренде осталась только техника, да и та была уже средством выпендрежа перед прекрасным полом.

Вывод напрашивался сам собой - когда достигаешь глобального желаемого (о землянке мы мечтали с детского сада), то становится неинтересно. Или не так нужно, как представлялось. Или то и другое вместе.

И я уже тогда вполне справедливо заподозрил, что независимыми от женщин мы бываем только до половозрелости и с наступлением полового бессилия, и то не совсем и не всегда. Каким-то образом особи противоположного пола умудряются крутить нами и раньше наступления пубертата (чего стоят съеденные мною в старшей группе детского сада в обмен на некоторые заголённые части тела шесть или семь пирогов из земли - до сих пор вкус помню, а прокакаться тогда два дня не мог). Что до зависимости от дам в период бессилия, так чем позднее я узнаю про это эмпирическим способом, тем лучше.

Лучшие друзья

У каждого из нас есть друзья. Нет, не так. У каждого нормального, вписывающегося в современный социум человека есть друзья. Если это не так, то одно из трех: либо человек реально болен, либо одиночество его вынужденное, либо он полное говно. (Как там, у Раневской? По-моему - "вот, говно человек, а говорят, характер").

Еще я уверен вот в чем - большого количества друзей быть не может. Приятелей, близких людей, товарищей - сколько угодно. Друзей - нет. В каждый период нашей жизни рядом с нами живут одинаковой жизнью с похожими устремлениями, занятиями один-два лучших друга, а бывает так, что во все периоды жизни мы делим дружбу с одним человеком - это тогда, когда мы живем на одном месте, прирастая к нему, как дерево к земле, корнями. Жить на одном месте или постоянно дышать воздухом странствий - все хорошо, лишь бы счастливо и без сожалений. Мне довелось на сегодняшний день глобально поменять три места жительства, вместе с которыми изменялся я сам: детство и юность - Киров, моя малая родина; начало трудовой деятельности, основные достижения и становление в профессии - заполярный Норильск; новые жизненные горизонты - прекрасный каменный Питер. И как раз в эти периоды и были разные лучшие друзья, которых на сегодня накопилось четверо - ни много ни мало, как раз.

В соответствии с обозначенным в названии цикла временным промежутком, в моем детстве случилось два лучших друга: Леха и Димыч.

По порядку, сначала - о Лехе. Дело в том, что с ним мы до самого института (поступили мы в разные вузы) практически все свободное время проводили вместе, часто с родительского благословления даже ночуя друг у друга по очереди. Конечно же, мы были одноклассниками, мы оба любили читать, но читали разные вещи (он больше тяготел к историческим романам, я - к фантастике), рассказывая друг другу о них и иногда, заинтересовавшись особенно "четкой" книгой, порекомендованной другом, с удовольствием расширяли свой кругозор, заходя в поле интересов товарища. Вообще мы все делали вместе, помогая друг другу, принося инструмент, если его не хватало ко мне (в том случае, если что-то делалось у меня дома или в сарае) или, в обратном случае, к Лехе: одинаковые пугачи, одинаковые "пулечные", одинаковые сани-самоходы...

Мне нравилось то, что нравилось ему, и наоборот: купаться, гонять на великах, ходить на рыбалку, строить землянки, играть в карты... Это, наверное, происходило потому, что мы были примерно одинакового интеллекта и воспитания, это нас и свело друг с другом. Немаловажным фактором того, что мы так сдружились, было и то, что наши родители, особенно когда мы были маленькими, приятельствовали. Учились мы тоже примерно одинаково хорошо, постоянно соревнуясь друг с другом. Но в то же время мы были и разными, чтоб вы быстрее и лучше поняли эту "разность", вот вам картинка: нам четыре года, новогодний утренник и мы, естественно, в костюмах. Я - Пьеро, Леха - Арлекин, Наташа - Мальвина (идея родительского анклава). Пусть не до конца, не полностью, но эти роли в то время нам очень шли, отражая нашу внутреннюю суть.

Я не знаю, договаривались ли наши родители, когда решали принципиальные вопросы ведения домашнего хозяйства (например, заводить корову), но все наши счастья и несчастья, связанные с домашним бытом, были одинаковы. Огороды наших семей и составом насаждений, и площадью вместе с подходами к нашему воспитанию также были схожи. Отсюда вытекало примерно одинаковое количество и суть домашних поручений, выдаваемых (как наряды на заводе) нам нашими родителями. К примеру, летом нам поручалась прополка грядок с луком, чесноком и другой "морковью". Мы договаривались - и сначала, к примеру, пололи у Лехи, а потом - у меня (или наоборот). Так было и веселее (во время прополки мы сидели у грядки друг напротив друга и обсуждали последние прочитанные книги или то, как и из чего будем делать очередное оружие или средство передвижения), и быстрее - в силу того, что, когда делаешь нудную работу не один, соратник вольно или невольно подгоняет, спать не дает.

Курятники у нас тоже появились одновременно, и тут же нам прилетела почетная обязанность кормить кур. Делалось это так - в ведре заваривался кипятком комбикорм, а пока он, набухая, остывал, надо было серпом нажать крапивы и топором мелко ее изрубить на тюльке. Затем, в ведре же тщательно смешать первый ингредиент со вторым и вывалить в курячье корыто вкуснейший, судя по хлебному запаху, завтрак, обед или ужин - в зависимости от времени суток.

Примерно та же история (в смысле семейной одинаковости) происходила со свиньями, телятами и коровами, а это, как вы понимаете, говорит о том, что домашние дела и задания у нас с Лехой были практически одного характера и выполняться должны были в одно и то же время. Это приводило к тому, что друг к другу у нас не было никакой зависти, этого поганого чувства, из-за которого бывали разрушены многие дружественные союзы: мол, "они гуляют, а я тут кверху жопой на грядке". И другой зависти тоже не было - велики, шмотки, телики - все примерно одинаковое. Вот пришло время, купили Лехе маг "Маяк", мне, примерно в это же время - "Комету". Возможно, в том числе и поэтому наша дружба сохранилось до сих пор.

Очень благоприятным фактором нашего развития было то, что мы тянулись друг за другом. Вот Леха в седьмом классе почему-то стал подтягиваться на перекладине лучше всех сверстников - такое первенство он сохранил до окончания школы - и я все лето, пытаясь его догнать в этом немаловажном для пацана вопросе, тренировался. Догнать не вышло, но с четырех раз в начале лета, к осени я спрогрессировал до уверенных десяти в первом подходе, что в совдеповском восьмом было "четверочной" нормой по физре (теперь, кстати, в девятом, "пятерка").

И, конечно, была в нашем подражании, вольном и невольном, и обратная сторона. Я с четвертого класса надел очки. В этом возрасте моему другу, почему-то нравилось, что я в очках, и он тоже хотел их надеть. Для этого он смотрел до слез и белых пятен перед глазами на лампочку и солнце, читал в темноте, но эффект оказался обратным, видимо этими манипуляциями он только натренировал аккомодационный мышечный аппарат своих глаз (надо ему подсказать запатентовать методику) - зрение у него - супер и сегодня.

После пятого класса мы, как водится, вместе заболели футболом, причем Леха сильнее и необратимей, видимо, из-за того, что его отец выписывал "Советский спорт" и он читал его постоянно, а я - только время от времени. Он знал поименно и в лицо всех наших и не наших футболистов, их биографии (так, будто в семье с Олегом Блохиным жил), таблицы игр сезонов советских, европейских и мировых первенств, принципы розыгрыша загадочных для меня "Кубка УЕФА" и "Кубка кубков". Мне в этом вопросе было его не догнать, потому он консультировал меня в теоретических вопросах футбола. Практическую же сторону - как просмотр трансляций, так и постоянную игру в футбол - мы осваивали вместе.

Каждый вечер, с конца апреля по октябрь, а иногда и еще по мартовскому снегу, на стадионе собирались желающие играть в футбол. Иногда набиралось до пяти команд вместе со взрослыми мужиками. Логистика процесса была разной: иногда (редко) играли "на вылет", маленькими, по двадцать минут, периодами, чаще организовывали мини футбол, играя сразу четырьмя командами поперек поля. Днем тоже играли, например, после отгона коров (коровий путь с утра и после обеда начинался всегда около стадиона), тренируясь малыми группами, а иногда и с Лехой вдвоем, чтобы вечером лицом в грязь не ударить. В разгар этой футбольной болезни мы вообще с мячиком не расставались, если не футбол, то "набивалы" - это, когда мяч поддерживают в воздухе, ударяя постоянно по нему носочком, коленом или вообще, пяточкой. Тогда же мы освоили забивание гола головой, особенно преуспел мой друг. Мы постоянно на ходу или на бегу подпрыгивали и ударяли с маху головой разные предметы: бельевую веревку или проволоку, ветки деревьев.

Так вот, поручили мне родители подготовить к вечеру баню - воды и дров натаскать (тоже постоянная почетная обязанность). По очереди вносим охапки с дровами, складываем у печки. Тут мой друг, на бегу положив дрова, по выработанной за два дня привычке подпрыгивает, согнув ноги в коленях, и боком верхней части головы ударяет, но не веточку, а поперечный потолочный банный брус... Бф-у-ум-м - звучит то ли брус, то ли Лехина черепушка, и он, как подстреленный в прыжке заяц, валится с грохотом на пол бани. А я все это наблюдаю на выходе, я первый дрова положил. От испуга и желания помочь бросаюсь обратно в полумрак бани, в низком дверном проеме ударяюсь на бегу о косяк... Не знаю, что чувствуют, когда о брус с размаху ударяются (надо будет Леху спросить), а я после близости с косяком был буквально отброшен обратно на улицу, упав на "пятую точку", попутно получив побочный эффект в виде каких-то мельтешащих на периферии зрения почти бесплотных мотыльков. Я рванулся, встав на карачки, прыгнул как козел обратно в баню, а в это же время Леха там очухался и навстречу через порог тоже вперед головой лезет - тх-у-к - издают противный звук наши лбы, и мы оба оказываемся на пороге, опять в лежачем положении. Это уже просто какой-то идиотизм! Сначала мы постанывали от боли, но постепенно эти стенания все больше начинали походить на смешки, и в конце концов превратились в настоящий истерический смех. Мы ржали, как кони, лежа - он на правом, и я на правом боку, головой друг к другу, пока в боках наших не закололо настолько, что, опасаясь за дальнейший вред здоровью, мы, еще похохатывая, поднялись на ноги и побрели домой. В футбол играть, как планировалось, мы в тот день не пошли - в головах наших гудело, а снаружи - болело.

Почти все улицы нашего села в моем детстве были не асфальтированы, мы гоняли по ним на только что приобретенных великах. Половину суммы каждый из нас заработал на прополке корнеплодов - колхоз платил 90 копеек за ряд, при желании и упорстве в день мы пропалывали до трех рядов. Едем по узкой обрывчатой тропке вдоль забора, за который держится, шатаясь, Тимур-алкаш. Забор с Тимуром - справа, а слева - здоровенная, образовавшаяся после летних ливней лужа. Испаряющаяся на июльской жаре вода в луже имеет консистенцию жидкой сметаны коричневого цвета. Я проскакиваю мимо Тимура, а когда Леха с ним поравнялся, далеко не трезвый человек особенно сильно пошатнулся и толкнул его. Тот, немного побалансировав на краю обрывчика, не успев соскочить с велика, вместе с ним боком упал в жижу, скрывшись под нею с головой. Выползая и таща за собой транспортное средство, друг мой был просто неотразим - его синий велик, голубая футболка, коричневые шорты, цвета воронового крыла волосы, лицо и голые руки с ногами - все стало коричнево-шоколадного цвета. Я сперва захохотал, не подумав, как другу обидно, а тот шел, в голос ревел, размазывая грязь и слезы по щекам, и бубнил под нос, всхлипывая, что-то типа:

- Гад, Ти-и-му-ур, убью, сво-о-о-ло-о-очь.

Он брел, ведя велосипед, а коричневая жижа с него сначала текла, потом, подсыхая, капала. Я плелся за ним, уговаривая:

- Пойдем к водокачке, там обмоешься, потом домой - меньше попадет.

- Отста-а-а-нь, не хочу-у-у.

Около его калитки я развернулся, сел на велик и с поганеньким осадком на душе уехал домой куриц кормить.

В одном из рассказов я говорил вам, что травмы нас сопровождали постоянно и относились мы к ним пренебрежительно, часто вообще не замечая, и от этого, видимо, обижаясь на нас, раны наши быстро затягивались, заживали как на собаках. Бывали, конечно, и исключения, которые провоцировали "особо одаренные" доктора. Мне лично, такие "коновалы" попадались по жизни крайне редко, а уж по больницам я помотался, не приведи Господи. Приходит как-то друг мой с забинтованной ниже колена ногой.

- Че случилось? - спрашиваю, замечая, как он хромает.

- Прикинь, с отцом сегодня ездили смотреть, как новую ферму строят (дядя Коля главным строителем был тогда в колхозе). Залезли под крышу посмотреть, как стропила крепят, идем по доскам, а они оказались не прибиты. Вот мы и гикнулись вместе с потолком на землю, меня досками сверху еще завалило. Вытаскивает меня батя оттуда, а из ноги моей палка торчит - я встал, она обломилась, а часть в ноге осталась, кончик высовывается и по нему кровь стекает.

- Во, блин! - почему-то с завистью комментирую я (наверное, про то, как на стройке круто, подумалось).

- Ну и повез меня отец в Мурыгино, к хирургу Н..

Я, кстати, очень хорошо помню этого, с позволения сказать, доктора, но из морально-этических соображений называть его не стану, он мне полугодом ранее вросший ноготь удалял, запузырил в один палец четыре (!) обезболивающих укола. Когда часа через три-четыре такая инновационная не только для восьмидесятых, но и сегодня анестезия, стала меня "отпускать", я реально взвыл, и все мои мысли сводились к тому, что я бы гораздо эффективнее и безболезненнее самостоятельно этот ноготь удалил.

- О! - оживился я. - И что дальше?

- Ну, он скальпелем надрезал, достал сантиметра два длиной и толщиной с четыре спички палку, замазал "ихтиолкой", забинтовал и велел на перевязки ходить в нашу амбулаторию.

Ходит Леха, значит, ему повязки с "ихтиолкой" меняют, а он жалуется: вроде, что-то ему там мешает. Разбинтовали мы - на икре дырка с белыми краями, из нее сочится мутноватая жижа, но не сильно так. Стали мы ниже отверстия на икру надавливать - действительно, вроде как под кожей есть что-то. При более тщательном прощупывании обнаружилось, что твердый бугорок заканчивается на пол-ладони ниже входа. Стали надавливать посильнее, как на тюбик с зубной пастой, я наклонился к ноге - оп! - из отверстия гной мне прямо в глаза, а следом за ним показался край чего-то, в соплях будто бы, на тонкий обмылок похожего. Вытащили в итоге палку сантиметров пяти длиной и чуть не с мизинец детский толщиной, которая такая гладкая и склизкая была. Утерся я, а после этой операции нога Лехина зажила в три дня.

Чего греха таить, существовала у меня к Лехе и зависть. Она вспыхивала тогда, когда меня определяли в больницу или в санаторий. Друг мой - человек с хорошим здоровьем, его чаша эта практически минула. Но вот в пятом классе у него диагностировали ревматоидный артрит и "закатали" надолго в стационар областной больницы, в которой я был частым гостем. После лечения он сделался очень толстым от гормональных препаратов, которыми его лечили. Леха сразу после выписки был реально мало узнаваем, только над щеками, прекрасно видимыми со спины, и под бровями осталась знакомая интонация его лукавого взгляда. К тому же в разгар лета ему запретили воздействие прямых солнечных лучей, и мы все больше в тени прятались, играя. После этого случая завидовать я ему перестал, как-то внутренне, наверное, поняв что не надо о плохом думать, тем более в отношение близких людей. Конечно же, это понимание в какую-то конкретную мысль не оформилось, оставшись на уровне еле уловимых подсознательных флюидов.

А второй мой лучший друг - это Димыч! До сих пор сохранилась фотография, на которой мне чуть больше двух лет, а ему - полтора. Мы, как настоящие, большие пацаны, сидим на спинке дивана на фоне узорчатого ковра, руки наши перекрещиваются за спинами и лежат на плечах друг друга, круглые репки-лица просто светятся улыбками и блестят широко раскрытыми, веселыми глазами. Фотография черно-белая, цвет не передает, но теплую атмосферу средины семидесятых годов, как все такие фото, буквально выливает на созерцателя. Сразу же предполагаются наши молодые и здоровые родители, стоящие где-то рядом в праздничной одежде и в предвкушении застолья.

Может быть, и не было бы у меня сразу двух лучших друзей, если бы родители Димыча как раз примерно в то время, когда нас с ним запечатлел фотограф, не приняли решения переехать из нашего села в районный центр на "ПМЖ". Но все равно родители остались дружны, и мы с Димычем виделись довольно часто. Чаще приезжали в гости к ним мы, потому, наверное, что у нас всегда был транспорт, в который может поместиться вся семья: сначала - мотоцикл с коляской, потом - "москвич". Реже - они.

Димыч - парень с отменным здоровьем, впоследствии удачливый и техничный кулачный дворовый боец, а потом - пограничник. Именно он научил меня кататься на коньках, играя в хоккей. Мы приехали к ним в гости, у Димы коньки были, а мне их где-то подобрал его батя, и весь световой день мы вчетвером с соседскими пацанами, прямо на укатанной машинами зимней дороге, поставив ворота из комков снега, не на шутку бились в хоккей, с перерывами на "попить воды".

Отец его - физрук и военрук районной школы, профессионально занимающийся фотографией, невысокого роста, но крепкий тогда мужчина, на которого очень похож Димон - в том числе почти постоянно красной и улыбчивой физиономией. Именно поэтому у них в гостях всегда было очень интересно, например, как-то раз мы почти полных два дня без ограничений стреляли из духовки, принесенной им из школы. В моей школе на кружке стрельбы на одно занятие нам выдавалось два раза по восемь пулек.

В среднем школьном возрасте друг мой так же занимался, по примеру отца, фотографией, что неудивительно, ведь дома у них было все необходимое для организации поистине волшебного процесса проявки и печати фотографий. Я неоднократно участвовал при этом в качестве посильного помощника (подай-принеси). И даже сейчас, при воспоминании, у меня в груди нарастает теплая волна ожидания чуда появления изображений там, где их несколько секунд назад не было, похожая своей сутью на то ощущение, которое возникало, когда мама читала или рассказывала маленькому мне сказку перед сном.

Как-то, приехав к ним в гости, я застал его за необычным (прямо скажу, для Димыча - из ряда вон выходящим) занятием - он увлеченно что-то переписывал из тетради в тетрадь. Открою тайну для молодого поколения - в восьмидесятые никаких факсов-ксероксов не было, и обычный гражданин скопировать какой-то материал мог только ручным способом. Тетрадь оказалась толстенной, а содержанием ее было руководство к тренировочному процессу по карате-до. Мы, не помню теперь как, распределили страницы (вполне возможно, что пришлось расшить тетрадь), и я немедленно включился в процесс, живо представляя, как практически сразу же после создания копии заветной тетради, враги мои все поголовно окажутся поверженными, и только к некоторым я применю рыцарское снисхождение.

Руководство было с сопроводительными рисунками, их приходилось переносить, пользуясь "копиркой", последующие три недели руки мои не отмывались от ее следов. В этой же тетради были рекомендации по общефизической подготовке и ударной тренировке кистей рук: предлагалось плотно закрепить на твердую стену 365 газет и делать по 100 ударов каждой рукой ежедневно, по одной снимая газеты, после года тренировок гарантировался поставленный удар и боевые мозоли на костяшках кистей. Мы на следующий день сделали такой тренажер у Димы в сарае, а когда я приехал домой, воплотил идею у себя в дровянике на входной двери хлева.

С самостоятельными занятиями карате по тетради ни у меня, ни у Димыча как-то не сложилось, видимо, сказался слабый уровень самоорганизации, тетрадь и труд трех недель остались невостребованными и, наверное, где-то она валяется и сейчас в чертогах чуланов, книжных шкафов и чердаков родительского дома. Вот бы найти! Вот бы еще сформулировать, зачем...

Но, зато в рамку из газет мы колотили исправно - я у себя, Димон - у себя. Приезжая в гости друг к другу, мы занимались совместно и выяснили, что газеты приходят в негодность более массово и раньше, чем по одной в день - они от ударов рвались. Как я сейчас думаю, необходимо было следить за техникой удара, чтобы он был исключительно прямым, к тому же еще ударять в разные места рамки, а не по центру. Несмотря на эти недостатки, примерно за полгода, пока газеты еще держались, я набил себе на костяшках кулаков реальные мозоли, которые сначала даже кровоточили, а потом сделались ни к чему не чувствительными - иголки в них втыкались безболезненно.

Димыч занимался хоккеем. Нет-нет, не так, как мы, деревенские пацаны, в основном бегающие с клюшками за маленьким резиновым мячиком в валенках. У нас настоящий был только лед, и то первые две недели после заливки коробки - потом он покрывался слоем утоптанного снега. Ни у одного человека я не помню не то что "ракушки", а и простых щитков на голень. Приехав к другу как-то раз, я увидел, как он собирается на игру. Тут все было настоящее - шлем, перчатки, нагрудник и прочая амуниция. Вершиной всего была настоящая клюшка KOHO и коньки-канадки. Слюни мои капали на пол, пока он снаряжался. Успокаивало только то, что, окажись у меня все это, с хоккеем дома было бы покончено: из зависти старшие не пустили бы на лед, да еще бы и отпинали, скорее всего - нечего выделяться.

Мне всегда было очень интересно с моими лучшими друзьями, и я уверен, что если бы в юности пути наших жизней не разошлись: Димон - армия и работа, Леха - другой институт, других лучших в моей жизни и не было бы. Не знаю, что конкретно сказали бы вам обо мне они, а я скажу вот что: в их преданности уверен и очень им за это благодарен. Это можно заключить из того, что в нашей бурной юности девяностых, как только возник вопрос "разборок", и тот и другой лучший друг, не задумываясь о последствиях и не медля, впряглись за меня, хотя могли спокойно и не влезать в историю. Но это тема для других рассказов, о другом времени.

Учителя

Школьные годы чудесные,

С дружбою, с книгою, с песнею!

Как они быстро летят,

Их не воротишь назад...

Да, да, все это так, ни отнять, ни прибавить... Говоря о школе, прежде всего хочется поведать о моих учителях, и я буду стараться применять один известный всем принцип - про учителей или хорошо, или никак! Прошу не проводить никаких аналогий и параллелей: сказанное выше вполне искренне!

Все вы прекрасно знаете, что хороший учитель обыкновенным, стандартным человеком быть не может, все это личности иногда даже одиозные и всегда яркие, сплошь и рядом.

Большую часть моих детских воспоминаний об учителях занимает, конечно же, наша "классная" Татьяна Михайловна, между нами (и не только в среде одноклассников, но и по школе вообще) - Татьяна. Это, скажете вы, конечно же, из-за того, что она являлась классным руководителем. И я вам отвечу - ничего подобного. Запоминается тот, кто действительно вкладывался, переживал за доверенных ему или ей детей, и просто ответственно подходил к своим обязанностям и работе, что особенно актуально теперь. Работая в сфере образования, могу сказать, что с годами просто адекватных людей стало меньше, и это, конечно, беда не только моей профессии. О причинах такой стагнации как-нибудь в другой раз. Кто-то может еще сказать, что классный руководитель всегда больше с учениками времени проводит, и опять неправ будет: больше всех времени в школе с детьми проводят "русоведы" и "математики".

В моем детстве Татьяна Михайловна была самой видной фигурой в школьном сообществе, и дело не только в том, что она - жена директорствующего в то время Виктора Ивановича. Мне думается, происходило это потому, что наша Татьяна - профессионал высокого класса. На ее уроках было слышно, как муха летит, в буквальном смысле этих слов -дисциплина была железной. Но главное не это, и даже не то, что химию с биологией она и знала прекрасно, и могла знания не только транслировать нам, но и заразить любовью к этим наукам. (Для меня потом в "Политехе" в области химии за два семестра ничего нового не произошло. Хотя на "машинке" химия не была профильной, но все же это технический вуз!) Главное то, что мы ей были совсем небезразличны, она знала о нас все, она занимала нас не только обязательными воспитательными мероприятиями, но и очень много делала сверх того.

В четвертом классе, сразу на первом классном часе 1-го сентября, Татьяна, не теряя даром времени, используя принципы выборности и демократии, ненавязчиво так, но по-деловому быстро и в соответствии с нашими наклонностями (она еще в третьем классе посещала нас - ее будущих учеников) распределила все возможные должности внутри класса - от старосты до знаменосцев (одним из них был я) и произвела разбивку на пятерки-"звездочки". Если кто помнит, воспитательный процесс при социализме строился на принципах коллективной ответственности и соревновательности. Для тех, кто не вкусил социалистического строя, скажу, что это очень эффективный путь. "Классная" настолько точно определила наши наклонности, что последующие семь лет мы развивались, стартуя с тех, еще не совсем серьезных общественных поручений, плавно и безболезненно перетекая из октябрят в пионерию, а из нее - в комсомол.

Все школьники тогда поголовно были тимуровцами, и, может быть, кто-то "для галочки", а я и мои одноклассники, конечно, после очень внятной и проникновенной беседы с Татьяной, совершенно искренне помогали двум недалеко жившим друг от дружки одиноким старухам. В один из дней мы (наша "звездочка") складывали поленницу у одной из наших подшефных, всё сделали и пошли домой (к бабулям мы ходили самостоятельно - "классная" доверяла нам, делала так, чтоб мы чувствовали себя взрослыми и брали ответственность на себя), а утром, пред уроками, мы получили "втык" со словами:

- Дома у себя так сложили бы? И не стыдно? Сегодня же переделать!

- Так она же похвалила нас, - вякнул Шелуха.

- Кто она, не поняла! - уставилась на него поверх очков Татьяна.

- Анастасия Петровна, - подсказывает Шелухе Кривуля.

- Вот именно. А ты, Володя, если не в состоянии выучить имя человека, займешься этим сразу же после уроков. Все поленницу перекладывать пойдут, а ты со мной посидишь, имена поучим, договорились?

- Не, не, я запомнил.

- Хорошо, если так. В следующий раз посмотрю, держишь ли ты свое слово. А что касается поленницы, то не стала бы около нее Анастасия Петровна ходить прямо с утра и выравнивать. Спасибо она вам, конечно сказала. И похвалила, Вова, вас. Человек она воспитанный, а вы этим воспользовались, нельзя так.

- Мы вообще дома дрова из кучи берем, - не унимался Шелуха.

- Так плохо это и неудобно. Но тебе стыдно будет, если наш класс возьмет шефство над вами. Представляю, как старший брат "обрадуется", - с сарказмом заметила Татьяна.

Тогда я подумал: "Надо же, совсем не по пути ей было с утра по другой стороне села идти". А сейчас думаю о том, насколько же важно научить "с малочку" доводить дело до конца, выполнять задание качественно. И о том, что, несмотря на доверие, контроль все ж таки необходим для достижения наилучшего результата.

"Классная" наша еще вела "Сельскохозяйственный труд". Весной, осенью и летом (в пятую, трудовую четверть) все среднее звено нашей школы под ее руководством возделывало школьный приусадебный участок и многое, что касается земли, посевов, возделываний и ухода за растениями, мы узнавали от нее, несмотря на то, что дома тоже были огороды. Там мы выращивали овощи в открытом грунте, в теплицах, ухаживали за плодово-ягодными деревьями и кустами. Все сельскохозяйственные продукты мы укладывали в школьные овощные ямы, из ягод варили компоты, закатывая в банки, а в течение учебного года съедали. Благодаря этому, закупала школьная столовая только мясо и молоко, и то в нашем же колхозе по ценам закупки, и школьные обеды обходились родителям дешево. Сейчас в моей родной школе этого нет, и не только потому, что нет энтузиастов-учителей, а школьники теперь научены ситуацией псевдокапитализма жить с позиции "все мне должны, а я - нет", но и потому, что дире?ктора, попробуй он на школьный стол поставить продукты с огорода, замучают в прямом смысле Роспотребназор", Прокуратура, и какая-нибудь счетная палата из "фискалов". И хорошо, если он отделается просто выговором от вышестоящего управления, а не реальным уголовным делом.

Многие из учителей, посвятивших себя воспитанию моего поколения, работают в моей школе и сейчас. Представляю, как больно и обидно тем, кто создавал и накапливал не только материальную базу, но и саму воспитательную систему, основанную на труде, наблюдать, как постепенно развалилось и перестало существовать многое в небольшой, но очень развитой по тому времени сельской школе. Постараюсь отметить, что исчезло к дню сегодняшнему в хронологии: теплицы; приусадебное хозяйство; школьный гараж вместе с четырьмя тракторами, тремя телегами, санями, подтыкушами, плугами, сеялками, боронами и другими навесными приспособлениями; овощехранилище; два отдельных здания школьных мастерских; школьная котельная; школьный тир вместе с "оружейкой" и оружием; спортсооружения: хоккейная коробка, полоса препятствий, гимнастические снаряды, беговая дорожка, зимняя "освещенка" для лыжников... И это только по крупному. А еще этого важнее практически потерянная школьная "нутрянка": взаимопомощь, сочувствие и сопричастность, товарищество и чувство плеча...

Потому не надо мне говорить, что я, в традициях стареющих нытиков, вижу только то, что раньше "снег был белее, а вода водянее" - неутешительные факты говорят сами за себя. И сегодня много вокруг хорошего, но это хорошее очень спорно (например, доступность информации или еды). Не верьте тому, кто вам скажет, что в сельской школе при "совдепии" не было возможностей развиваться. Я, как и мои одноклассники, к примеру, получил две профессии официально, с "корочками" - тракторист (почти все категории открыты были) и жестянщик четвертого разряда (реальная практика на заводских станках). Не говорю уже о других навыках и возможности параллельно получить права на вождение мотоцикла.

Ладно, отвлекся, что-то занесло.

Наша Татьяна непосредственно участвовала вместе с нами во всяких "сборах" и "сдачах": металлолом, макулатура, лекарственные растения, осенняя картошка...

Сидим, значит, в одно теплое мартовское воскресенье почти на верхушке березы у Лехи на дворе за сараем, собираем в коробки от спичек набухшие почки. К завтрашнему дню надо набрать по сто граммов - Татьяна схалявить не даст, на точных химических весах взвесит. На верхушке потому, что там почки крупнее и более спелые. Леха, неловко так поворачивается, пытаясь дотянуться до особо привлекательной ветки и - хрясь, хлоп - уже внизу, под березой из сугроба торчит, шапка у него спала, хохочет. Я над ним тоже хохочу, и, дурачась, прыгаю за ним, врезаясь рядом в уже подтаявший сугроб по самые плечи. Класс!!! И вот тут мы обнаруживаем, что практически не можем пошевелиться - руки прижаты к туловищу и не достаются из плотного и мокрого сугроба. Короче мы, как две морковки на грядке - только верхушки торчат, причем Лехина - без шапки. Примерно через полчаса мы смогли неимоверными усилиями вытащить руки, кое-как изнутри сугроба расшатав и раскопав себя до уровня груди, и нацепить на замерзшую голову друга откатившуюся недалеко шапку. При этом мы постоянно звали на помощь и охрипли оба в безрезультатности - береза стояла не на зимнем пути следования из дома в сарай. Где-то еще через полчаса Лехин отец нас спас: пошел звать на обед и, не обнаружив на березе, откопал. Я до сих пор не уверен, выбрались бы мы самостоятельно! Скорее всего, нет. За час мы практически выбились из сил, хорошо не пришлось на березу обратно лезть - почек к тому времени изрядное количество набрали, и остаток дня мы просидели в тепле, у Лехи в комнате.

Решили мы на классном собрании большинством голосов занять первое место в школе, а, может быть, в районе... или в области (!) по сбору макулатуры. Принципиально с помощью умелой игры "классной" на нашей гордости, постановили, а механику сбора - сам процесс - не определили. Стали опять же "звездочками" соревноваться, начав сразу же после классного часа, и коллективно обнаружили, что макулатуры на селе не так уж и много - видимо, не один наш класс рвался в "стахановцы". Ситуация становилась ясной, как божий день - не видать нам первого места, если не придумаем что-то глобальное. Были разные идеи: сдать зеленое с серебристым узором полное собрание сочинений Жюля Верна, стоящее в книжном шкафу у меня дома. Отвергли: жаль, интересный, гад, да и влетит от матери. Или сдать полную подписку "Роман-газеты", лежавшую на Лехиной веранде. Отвергли по тем же соображениям. В общем, кроме откровенной уголовщины в голову ничего не лезло. Тем же успехом с нами поделились утром следующего дня одноклассники. Сидим в нашем кабинете после уроков, горюем, думаем, как обещание первого места назад вернуть.

- Вы где и когда про макулатуру спрашивали? - вопрошает, не отрываясь от проверки тетрадей, Татьяна.

- По квартирам.

- И вечером тоже, когда все дома. Но у тех, у кого дети есть - бесполезно, они сами сдают, а остальных мало по селу, и у них уж все собрали.

- Да-а-а-а. А в деревнях по округе спрашивали? - наталкивает нас она на глобальное решение вопроса.

- Шелуха, вечером сегодня у себя в деревне обойди народ. У вас только Егор еще из школы живет, пусть тебе все отдают, мы на выходных придем, все перевяжем и унесем, - обрадованно наперебой начинаем мы воплощать идею "классной".

- А как до школы тащить?

- Санки возьмем.

На следующий день Шелуха рассказал, что макулатуры - "до хрена", Егор в передовики, судя по всему, не метит.

- Я договорился, лошадь с санями в воскресенье возьму на ферме у отца, съездим еще в Рубленки, там вообще, наверное, море этой макулатуры.

- Ура, молодец, Вовка! - похвалила Наташа зардевшегося Шелуху.

В воскресенье мы вчетвером пришли к его дому, он не обманул, лошадь уже ждала, хрумкая сеном, подбирая его из-под ног. Проехав по деревне, половину саней мы заложили газетами, журналами и даже книгами. Пока ехали до Рубленок и ходили по домам там - стемнело и, по причине случившегося февраля, замело. Причем хорошо так замело. Лошадь на обратном пути впотьмах и пурге, да еще с бестолковыми ездоками, сошла с дороги, провалилась с маху на бегу в сугроб и сломала оглоблю саней. Хорошо, что в колхозных санях под сеном мы нашли топор. Пока девки ныли, я, Леха и Шелуха сходили в ближайший лесок и вырубили какое-то подобие оглобли, как-то приладили ее. Выехав через час после провала уже в полной темноте на большую дорогу, мы все повеселели и к школе под светом уличных фонарей подъехали бравыми победителями, забыв о недавнем страхе за лошадь, девок и себя в пурге, саваном резко заслонившей посреди поля дотлевающий мутный белый свет конца зимы. Макулатуры получилось действительно много, мы заняли первое место. Призом, кстати, была поездка всем классом, но не помню куда.

Вообще Татьяна возила наш класс каждый год по всей России. Понятно, что оплачивали частично родители, частично спонсоры в виде завода и колхоза, но, согласитесь, далеко не каждый возьмет на себя круглосуточную ответственность за ораву детей. Гомель, Брест, Москва, Киев, Петрозаводск, Кикнур, Яранск, Кижи, Сочи - вот неполный список путешествий нашего класса. Особо запомнилась поездка в Сочи. Во-первых, потому, что я тогда не болел и ездил вместе со всеми, а во-вторых, потому, что мы были уже семиклассники. Там мы, как большие, жили на съемной квартире, и хозяин научил нас разбавлять огуречный лосьон лимонадом "Тархун" (все равно - гадость несусветная) и делать разные манипуляции с картами в виде фокусов. Знатный вообще был дядька. Дело было на зимних каникулах, выпало много снега, и все мы тогда стояли, завороженные и прибитые к белой земле тишиной в парке "Ривьера" - пальмы в снегу, такого я больше не видел.

Летом, после восьмого класса, Татьяна повела нас в пятидневный поход. Это было здорово! Нам вся школа завидовала. Мы многое повидали, сами себе готовили и полностью обустраивали свой быт. Основная наша стоянка была на реке Быстрица, километров около ста от нашего села. Даже просто осознавать это было уже очень круто. Она вообще была всегда с нами, умело манипулируя, если нужно. Могла завернуть матом, но это было редко и всегда по делу.

В сентябре четвертого класса мы, как и все, были на картофельном поле. У "классной" в тот день были какие-то школьные неотложные дела, и мы, переданные кому-то, безотлагательно накосячили. Подходит ко мне одноклассник и ни с того ни с сего говорит, толкая в плечо:

- Ну, и что ты сделаешь? Ты же слабенький, я тебе двину, и тебя в больницу сразу увезут...

Тут горизонт моего обзора становится красноватым то ли из-за личной обиды, то ли из-за упоминания ненавистной больницы, я хватаю лопату и со всей дури, прямо по башке - шмяк ею борзого одноклассничка. Что тут сделалось! Болтун тот вредный немедленно заревел, пуская крокодильи слезы, меня кто-то близко стоящий из учителей "захомутал", стращая постановкой на учет в милицию, чего я не на шутку испугался, так как подобную прививку от антизаконных действий получил еще перед школой, на пару со своим лучшим другом. На следующий день я предстал перед очами Татьяны.

- Как все было? Только правду говори. И не вздумай зареветь.

Я, собрав волю в кулак, пытаясь не пустить предательских слез, рассказал, за что и как ударил одноклассника.

- Так. Хорошо не ребром попал, плашмя. Иначе покалечил бы, и сели б мы вместе с тобой в тюрьму.

- А вы-то за что? - опешил я.

- Плохо воспитала. Надо извиняться тебе, - не стала вдаваться в подробности Татьяна.

Мы извинились друг перед другом по очереди, и инцидент был исчерпан на этот раз, за что лично я до сих пор своей "классной" благодарен. Не потому, что практически не наказали, а за то, что она очень быстро и справедливо разрешила конфликт, разобравшись в причинах и поняв, что я уже действительно осознал возможность печальных последствий необдуманных поступков.

- Да, не любишь ты, когда против шерстки, - сказала она мне напоследок, - работать надо над собой!

Я помню это наставление, как одно из самых важных в моей жизни, и до сих пор стараюсь, правда не всегда успешно, над собой работать.

Она как-то сумела сделать так, что мы внутри класса не стали "волчьей стаей", что тогда было сплошь и рядом, но в то же время были достаточно дружными. Стукачей, особенно среди парней, она не терпела, поэтому проблемы мы старались решать самостоятельно, отвечая за себя. Учитель от Бога!

Очень хорошо я помню уроки русского и особенно литературы. Вела их у нас Анна Ивановна, как я ее оценил бы сейчас, этакая "тургеневская женщина", в те времена молодая и симпатичная, как почти все наши учителя. Она очень увлеченно и в то же время интеллигентно и без истерик, свойственных почти всегда экзальтированным училкам литературы, умела рассказать свою точку зрения на произведения и события, которая далеко не всегда полностью отражала общепринятую в идеологически правильно написанном учебнике позицию. Я вообще не устаю удивляться таким людям, которые умеют какими-то правильными словами-полунамеками, используя контексты фраз, донести до слушателя то, что у автора написано между строк. Да и общепринятую точку зрения наша "русичка" умела преподнести тонко и оригинально. По большому счету, это она научила меня письменно излагать свои мысли, она же и знакомила с писателями, не входящими в школьную программу, не с запрещенными, конечно, но довольно неожиданными. Это она привила мне любовь к слову и русскому языку, научив понимать и оформлять причастные и деепричастные обороты. Это она познакомила меня, заразив безумной его лестницей, с энергетическим террористом Маяковским, да так, что я единственный из класса выбрал тематику выпускного школьного сочинения, связанную с его творчеством.

А вот муж ее, тоже наш учитель, так тот вообще - кадр из кадров в самом хорошем смысле! Вел он физкультуру и начальную военную подготовку, а также кучу всяких секций: спортивные игры (там были волейбол, баскетбол, гандбол и футбол), стрельбу, лыжи. Он сам умел все: "выход силой", "солнышко", "прыжок в высоту через перекладину", "разборку-сборку автомата", "надевание АЗК", очень прилично играл в разные спортивные игры, бегал на лыжах, строил тир и хоккейную коробку. В общем, был настоящим физруком (кстати, и сейчас он ведет еще уроки), которого, вероятно, тайно любили девочки и коему завидовали мальчишки. У него было особенное чувство юмора. Как-то раз он вел замену истории вместо заболевшего учителя. Войдя в класс и скомандовав "равняйсь-смирно-садитесь", он, выпучив и без того выпуклые глаза, громким командным голосом вопросил, указывая рукой на стену:

- Кто эти люди? - и, без паузы, - Хлыбов, отвечать!

Только что гоготавший на перемене и вовремя не успокоившийся Леха немного смущенно начинает перечислять:

- Карл Маркс, Ленин, Фридрих Энгельс... (Для молодых и непосвященных объясню, что наше поколение знало этих идеологов социализма и Октябрьской революции с раннего детства, лучше, чем двоюродных, а иногда и родных братьев и сестер).

- А что так несмело?! - гаркает Валера. - Не уверен?

- Уверен, - блеет Леха.

- Героев надо знать в лицо! Садись, пять!

И, в натуре, ставит ему "пятерку" в журнал. Мы, тихо сползая по стульям, всем классом изнемогаем от приступа сначала реальной растерянности, а потом уже нереального "ржача", который просто необходимо было, зная Валеру, сдерживать. Он так же легко может и "кол" влепить за нарушение порядка. Такой тонкий "стеб" мы тогда оценили чисто интуитивно, действительно понял я его, когда уже сам учителем работал.

Разные, конечно, были наши учителя, ведь, несмотря на то, что видели мы их всегда "при параде", это были такие же люди, как вокруг, со своими слабостями и характерами. Только им приходилось в силу профессии, держать марку, и иногда у них так здорово это получалось, что некоторые из школьников и вправду были уверены, что "педагог в туалет не ходит". И действительно, картинка похода в туалет не вяжется с обликом учителя настолько, что в "небожительство" учителя многие верили и верят по сию пору.

Математику у нас вел директор школы Виктор Иванович. Наша общественная фантазия разнообразием не отличалась, звали мы его Витей. Математику он любил, знал и умел до нас донести. Все понимают, что задачи могут быть не только в учебнике, и Виктор Иванович, не стесняясь признать, что с ходу не знает решения, разбирал на факультативе предложенные нами геометрические задания, так сказать, коллегиально. Когда случалась нестандартная задача, он сводил к переносице кустистые брови, засовывал в угол рта дужку снятых очков и, близоруко сощуривая глаза и направляя взгляд внутрь себя, предлагал:

- Интересно... Давайте подумаем...

Мы совместно приходили к решению, и такое тогда счастье удовлетворения от завершенного дела наступало!

В кабинете директора за всю учебу я был только один раз. Понятно, что попадают туда не для вручения медалей - этот процесс происходит в школе на глазах у всех, на "линейках", и на этом основании делаю вывод, что умел он делегировать. Мы были далеко не ангелами, но все разборки проводила Татьяна, попасть на ковер к Вите было из ряда вон.

Мы настолько любили своих учителей, что постоянно как-нибудь "прикалывались" над ними. Конечно, далеко не над всеми; "приколись"-ка над "классной" - обделаешься потом со страха: получится, что ее прикол оказался и смешнее, и нравоучительнее.

Делая сюрприз молодой "историчке", мы отпечатывали на мягком учительском стуле измазанные мелом ладони, и потом она, как минимум урок - до посещения учительской, пока коллеги внимание не обратят - ходила, а по ее ягодицам, обтянутым черной юбкой, плясали из стороны в сторону чьи-то белые ладошки. Мы, конечно же, были на седьмом небе от счастья, которое омрачало только то, что вида подать было невозможно. А на уроках добрейшей "немки" тихонько включали на последней парте магнитофон, пользуясь тем, что выгонять с уроков уже тогда было нельзя. И зря, я бы и сейчас ввел какой-нибудь специальный карцер, чтобы такие как мы, "умники" ни учителю, ни товарищам не мешали. Боюсь, правда, что это снизило бы в сегодняшней школе и без того низкую профессиональную планку - во многих случаях горе-педагоги стали бы в тот карцер отправлять поголовно: нет человека, нет проблемы

Любили мы намазать раствором сахара мел. Хороший эффект - мел ни черта не пишет - минут десять урока пропадало, пока все утрясется. Кого-то отправят за мелом, он долго будет ходить, потом уронит его у доски, мел разобьется, пойдет снова, потом все будут минут пять успокаиваться, комментируя, что не того за мелом послали, надо бы Шелуху, тот бы вообще не вернулся и т.д., и т.п.

Но вот у Татьяны такой фокус не прошел. У нее всегда запас был, как оказалось, и на ее уроках мы никакими походами за мелом не занимались. Она совершенно невозмутимо и без комментариев отложила выведенный нами из строя мел, взяла из стола другой кусок и, доведя урок до конца, объявила, что после шестого урока объявляется внеочередное изучение Устава комсомольской организации (ведь не можем же мы на будущем где-то через год вступлении опозориться). После уроков все 45 минут она зачитывала нам выдержки из этого увлекательнейшего документа, а потом по очереди предлагала пересказать "наиболее понравившиеся места". После такого "прикола" с ее стороны ни у кого больше не возникало желания попробовать воспроизвести на ее уроках что-то подобное.

Много мы чего устраивали, но без злобы, имея и сострадание, и грань какую-то ощущая, правда грань для каждого учителя была разной. Все дети очень хорошо ощущают справедливую, непредвзятую силу (такая сила может проявляться по-разному, например, сопереживанием, не надо ее со злобой путать), и у кого из учителей такой силы больше, к тому больше и уважения. Отмечу еще, что не помню ни одного учителя из своих, который бы зарабатывал при помощи панибратства быстрый и дешевый авторитет у школьников. Короче, в моей школе "про сосиски" (вспоминайте "Республику Шкид") ни на каких уроках, кроме пения, не пели.

Вкусовые впечатления

Несомненно, этот рассказ будет самым "вкусным", а значит, приятным из всех. Ведь, если греху, скажем, алкоголизма, предаются не так уж массово, то грех чревоугодия присущ практически всем без исключения в большей или меньшей степени. Отмечу и то, что теперь я очень во многом стараюсь удовлетворить вкусовые предпочтения, самостоятельно приготовив желаемое блюдо. Детские же впечатления от пищи - это то, что предлагалось ситуациями и от моего умения не зависело. Несмотря на это, они - самые незабываемые, независимо от того, позитивны или негативны, к тому же иногда впечатления эти плавно перетекали из первого состояния во второе. Как раз с такой ситуации я и начну.

Одним из лакомств, которое я попробовал раньше других, было шоколадное масло, намазанное на батон - божественный вкус! Жаль, что на селе его не продавали, и чаще всего я лакомился им в поселке, дома у бабушки - мамы моей мамы.

Приехав в очередной раз туда по делам и попутно зайдя в гости к бабке с дедом, мама усадила меня на кухне, дав специальный, живший тут "бабушкинский" альбом с карандашами, а сама ушла в большую комнату, говорить тайные от ребенка взрослые разговоры с бабулей.

Рисуя, я обратил внимание на брусок чего-то, завернутый в бумагу, лежавший на этом же столе с другого края. Двигатель всего - любопытство, оно заставило меня развернуть сверток. О, чудо, там оказалось шоколадное масло! Никому ничего не говоря, потрогав масло пальцем и заключив, что оно достаточно мягкое, облизав немытый (ай-яй-яй, дети, так не делайте!) палец, я встал с табуретки, сходил к импровизированному буфету около раковины (тумба, сделанная дедом из фанеры) за ложкой (попалась десертная, дотягиваться до нее пришлось вслепую - ростом мал еще был), сел обратно, придвинул масло к себе и стал получать удовольствие! М-м-м-м-м!!! Довольно быстро масло "уперлось", я по инерции и из жадности съел еще ложки три и стал дальше рисовать.

Постепенно, но с нарастанием стало плохеть, живот начало "крутить", к рисованию я немедленно утратил интерес, который внезапно сконцентрировался на необходимости срочно пойти в туалет. Теплого туалета тогда у бабушки не было, но горшок был, и я побежал (точнее, побрел, согнувшись) в комнату:

- Мама, я ка-а-акать хочу, быстрее!

- Сейчас. Так вот, он и говорит, - разворачивается к бабушке мама.

- Не могу, быстрее, - уже на исходе терпения, с кряхтеньем выдаю я.

Тут взрослые поняли, что я реально могу "обделаться", и, почти сшибая друг друга, побежали за горшком, а потом усадили меня на него. "Несло" меня долго и практически не вставая с горшка, при этом дурнота стала концентрироваться и сверху. Не успел я освободить кишечник в горшок, началась рвота, и довольно долго я бегал без штанов от горшка к раковине. Хорошо, был маленький, никого не конфузил. Через целую вечность все прекратилось и я, обессиленный, прилег на диван.

- Да что с ним такое, чем ты кормила его? - недоумевала бабушка.

- Не знаю, сразу из садика сюда поехали, он ничего по пути не ел.

- Пойду, чаю ему крепкого сделаю, - уходя на кухню, сказала бабуля.

Мама села рядом на диван и стала гладить меня по голове, наморщив лоб, а я думал: "Ну вот, попал", - или что-то в этом духе.

- Лешенька, это ты что ли, масло ел? - кричит из кухни бабуля, - Иди, Люда, глянь!

Ни сил, ни фантазии у меня отпираться в тот момент не оказалось, к тому же стало еще и знобить.

- Да, я съел, мне холодно, - слабым голосом и совсем не притворяясь, жалуюсь я.

- Давай на печку его положим, недавно топила.

Заставив меня выпить несладкого (и хорошо, что-то от мысли о сладостях плохо становилось) чая, меня подсадили снизу, и я оказался на печи. В то время и у нас дома, и у бабушки были настоящие "русские" печки. Как же сладко, несмотря на жесткость, на них спалось зимой! Там был особенный, одинаковый на всех печках запах, сотканный из флюидов, исходящих от кирпича, извести, сохнувшей или уже сухой овечьей шерсти (носки, рукавички, валенки), лука и чеснока, находящихся на полатях рядом с печью под потолком. Там, за занавеской, было особенное, только мое, отгороженное от всего и всех место, в котором виртуально осуществлялись и были со мной, пока я не спускался вниз, самые смелые мечты, самые заоблачные желания, самые интересные книги, самые спокойные минуты, овеянные какой-то особенной защищенностью от недоброго иногда мира, от мерзкой временами погоды, от жестоких отчасти людей...

Я задремал, и, несмотря на то, что планировалось уезжать обратно домой этим же вечером, разбудили меня только рано утром следующего дня, совсем выздоровевшего и голодного. Когда любезно и, вероятно, с подтекстом, предложили "бутербродик с шоколадным маслицем", меня не вывернуло только потому, что было нечем. Мы все позавтракали и, быстро собравшись, заспешили на автобус. Шоколадное масло я не ем до сих пор, и вообще к сладкому почти всю жизнь был практически равнодушен (есть конфеты - съем, нет - ну и ладно), пока первый раз не бросил курить.

Конечно же, мы ОЧЕНЬ любили лимонад - так назывались все газированные напитки, все шесть сортов: "Лимонад", "Дюшес", "Колокольчик", "Тархун", "Байкал", "Крем-сода" - перечислено в порядке возрастания дефицитности продукта. Соответственно, первый сорт - самый часто употребляемый. И вот однажды мы с Лехой, насобирав пустых бутылок и сдав их, купили десять бутылок по пол-литра "Дюшеса", влезли на крышу уже не работающего, но еще не снесенного детского сада, в который мы с ним ходили. Время было сильно за полдень, мы с утра поработали на огородах, искупались на "Мельнице" - и в завершение такое счастье! Был самый разгар каникул, на школьном огороде прошли уже отработки, впереди - масса всего: свободного времени, больших и маленьких приключений и дел, новых книг... С собой у меня был свежий номер журнала "Пионер", а у Лехи - "Костер", мы поменялись и изучали схемы устройств, карты сражений, читали, обсуждали, одновременно выпивая довольно большие запасы лимонада. Между делом время прошло очень быстро, мы слезли с крыши почти к самому вечеру, умиротворенные и счастливые, медленно брели в сторону улиц, где жили, ведя рядом с собой велики. И это был один из редких в жизни моментов, когда так хорошо: тепло, но не жарко; вкусно, но уже не хочется; интересно, но надо помолчать; много замыслов, но они будут воплощаться завтра, и вся-вся жизнь с будущими мотоциклами, девчонками, пионерскими лагерями, взрослостью и самостоятельностью еще впереди!

Мы с Лехой любили пообедать или поужинать вместе, то у него, то у меня, родители наши совершенно спокойно к этому относились, причем нам совместно казалось, что вкуснее не дома. Объяснить это, вероятно, можно тем, что в гостях готовят не так, как дома, даже в будни - другие принципы готовки, разные удачные семейные фирменные блюда...

- Мне нужен подарок маме на день рождения, - объявил Леха, пока мы пололи грядку...

- Так чего ж ты раньше не сделал ничего?

- Я копил на вазочку, она в "Игрушке" продается, и зефир в шоколаде.

- И...

- Не хватает немного, двух рублей.

- Так давай бутылок насобираем и сдадим! - говорю, думая: "Ни фига себе, немного".

Мы в течение часа просмотрели все близкие "злачные места", в итоге не хватало трех штук. Нужно было где-то их достать, так как уже "загорелось".

- А может, без зефира? - спросил я.

- Не, надо найти... - почесал лоб мой друг, и тут его осенило: - Все, хватит, пошли. Дома, я знаю, как раз есть три еще, - объявил он, и мы, вскочив на велики, погнали к нему.

Пока я отмачивал и отмывал в огородной бочке этикетки с найденных бутылок, Леха принес три недостающие, мы поехали в пункт приема стеклотары, где у нас благополучно, ничего не забраковав, приняли всю посуду и дали два рубля двадцать копеек.

В "Игрушке" мы купили вазу, в "Продуктовом" - зефир, на оставшиеся деньги - бутылку "Колокольчика", которую тут же за магазином с удовольствием распили, а бутылку сдали "на будущее". С чувством выполненного долга, спрятав подарки под плед на веранде у Лехи, погнали быстренько искупаться на пруду.

После купания и вообще насыщенного работой, беганьем, катаньем на великах и поисками стеклотары дня пришли в послеобеденное время к Лехе и обнаружили жареную целиком курицу, стоящую на столе в кухне в эмалированном блюде, закрытом тарелкой. Расположившись друг напротив друга (курица - между нами), мы не спеша, запивая молоком с черным хлебом, умяли ее полностью где-то за час и пошли на веранду читать "Советский спорт". Посуду мы аккуратно вымыли.

Заслышав цокающий звук каблучков Лехиной мамы на крыльце, мы выскочили в полутьму коридора и хором закричали (репетировали заранее):

- С днем рож-де-ни-я!!!

Затем благодарный сын вручил подарки. Растроганная и почти прослезившаяся мама удивилась:

- И где только деньги взял?..

- В колхозе, на корнеплодах заработал, - практически не соврал Леха.

Мы вернулись на диван веранды, но не успели удобно расположиться.

- Алексей, пойди сюда, пожалуйста, - как-то строго из коридора позвучал голос Лехиной мамы.

Леха вышел, я стал подслушивать, подойдя к двери.

- Сын, на столе курица стояла, сейчас гости придут...

- Мы съели ее.

- Всю?!

- Ну да, мы ж не знали, что для гостей.

- А кости, посуда?

- Кости Шарику отдали, посуду вымыли, у тебя ж день рождения!

- Ну, молодцы... Иди, иди... - как-то задумчиво произнесла Лехина мама.

Тут гости стали приходить, примерно одновременно с ними пришел батя Лехи, и прошло опять совсем немного времени, как из коридора послышался ничего хорошего не предвещавший резкий голос, но уже отца:

- Алексей, сюда подойди!

Леха встал с дивана, пожал плечами и с настороженностью вышел, а я опять пристроился к щели между дверью и косяком подслушивать.

- Где бутылки из холодильника?

- Мы их сдали.

- Не понял... зачем?

- Нам маме на подарок не хватало.

- В них вино для гостей было!

- Папа, так вино ж осталось, я его в банку слил, она в холодильнике стоит.

- В смысле?.. - как-то обалдело протянул дядя Коля, тембр голоса его совсем изменился.

- Ну чего, "в смысле"? Открутил пробки и в банку вылил, крышкой закрыл.

- И водку... и коньяк? - теряя остатки реальности происходящего, безнадежно продолжил спрашивать Лехин отец.

- Люда, я знаю, что там в банке стоит, - в сторону кухни крикнул он, осознав реальность назревающего безалкогольного события, и ушел в дом.

Еще через некоторое время нас позвали пить чай. Мама Лехи, не скрывая гордости, говорила, распечатывая коробку с зефиром:

- Вот, угощайтесь, это дети мне подарили.

И, в завершение несомненно удавшегося праздника, она поставила на стол коробку, в которой из коричнево-черной жижи, покрывающей ее дно, торчали беловатые айсберги будто уже кем-то еденного зефира. Жара стояла в то лето приличная...

В Анапу я ездил несколько раз, родителям давали путевки в санаторий "Мать и дитя". Так же бывал в Калининграде, Светлогорске, Кикнуре, Волкове. Во всех санаториях, находящихся в вышеперечисленных городах, еда была почти в точности одинаковой и по номенклатуре, и по вкусу. Я не знаю, как это получалось, ведь вода разная, повара тоже. К слову, в студенческих столовках ровно та же история. Ничего особенно запоминающегося в плане кулинарии там не было, кроме макарон. (Не, соврал, в Калининграде была еще незабываемая кабала). То были длинные, как спагетти, макароны с отверстием - у нас на селе такие вообще не продавали, в детстве дома я ел только "рожки". В основном их давали на ужин, и, если они были с тертым сыром, то это было нечто! Когда они подавались в качестве гарнира, я легко обменивал его на какую-нибудь паровую котлету, присутствующую "бонусом".

Мы с мамой в Анапе несколько раз были в речном порту: плавали на экскурсии в Одессу, Геленджик и просто на морские прогулки. И каждый раз она покупала там трубочки с заварным кремом и "пепси" в стеклянных бутылках емкостью 0,35 литра. Я так точно знаю потому, что этикетку изучил вдоль и поперек. "Пепси" пить в 1982 году, поверьте, было очень круто (как сказали бы сейчас) и достаточно дорого, поэтому за один раз покупалось не больше двух бутылок. Несмотря на то, что хотелось еще, а может, именно благодаря этому, сочетание заварного крема, мягкого, наверное, тоже заварного теста и "пепси" я помню и сейчас, прямо вкус во рту стоит. Нет-нет, это не оттого, что "раньше снег был белее", год назад я был в Праге и получил прямо на улице, около Староместской площади именно в точности те ощущения вкуса.

Понятно, что в "Совдепии" мы лакомств, в смысле их разнообразия, видели мало, и диковинность многих продуктов пищевой промышленности была повсеместной. Это может доказать кто угодно из побывавших, к примеру, в Прибалтике или вообще за границей - инопланетяне, в моем детском понимании. Когда я сам во времена перед развалом "Союза", зашел в магазин "Мороженое" на Ратушной площади в Риге, у меня чуть ноги не отнялись от созерцания изобилия и разнообразия. Мороженое, к примеру, в сельпо заканчивалось через минут тридцать после завоза, а видел не по телевизору я к тому времени четыре сорта этого лакомства: "молочное" или "пломбир" в картонном или вафельном стаканчике; эскимо на палочке - ел, будучи в гостях, в Ленинграде; брикеты того же пломбира по полкило - всего два раза кто-то привозил... А там было 142 сорта - я у продавщицы специально спросил. От растерянности я не знал, что выбрать, и схватил впопыхах три шарика фисташкового, так больше ничего и не попробовав.

Короче, при "Совдепии" мы слаще морковки ничего не видали, но, надо должное отдать, какая это была морковка! Не задумываясь, если бы, гипотетически, предложили выбирать теперешнее разнообразие или тогдашнее качество - конечно, при условии отсутствия дефицита - я бы выбрал второе. Вкус хорошей ветчины помню до сих пор, и представилось не так давно попробовать что-то подобное только в Германии.

Братья наши меньшие

Скажу вот что - человек человеку, безусловно, необходим. В виде друга и врага, любимых и ненавидимых, "проходных" и незаменимых... Но есть в нас какое-то чувство или качество, которое, возбуждаясь, требует общения не с себе подобными. В большей или меньшей степени оно присутствует в каждом. Я просто уверен, что все мальчики в детстве, хотя бы один раз, мечтали о собаке, как Малыш в "Карлсоне", или кошечке, что более свойственно девочкам, или о хомячке, крыске, морской свинке. Это те, кто не мог себе позволить мечтать на полную катушку, выбирал такой вот компромисс.

Есть, конечно, другая, полезная группа домашней живности, ее представители окружали меня все детство: сначала были куры и свиньи, потом добавился теленок, к нему присовокупилась корова с овцами. Происходило это лавинообразно - в третьем моем классе только два поросенка, а уже в седьмом - полный набор скотного двора. Не было только коней по причине ненужности в малом хозяйстве и гусей - неведомо почему. Родители мои - шибко деятельные, не давали скучать ни своим детям, ни родне, особенно со стороны матери, и на благо развития нашего домашнего хозяйства батрачили даже мои друзья - и школьные и институтские. Но про эту живность сейчас писать неинтересно - она не соотносится с названием рассказа, в основном по двум причинам: все они заводились для выгоды, а также умерщвлялись с целью употребления в пищу, а с братьями так не поступают. Во всяком случае, в современном социуме это было бы оценено крайне негативно.

Я довольно долго просил уж не помню кого, наверное, собаку, но в итоге годам к четырем удовольствовался компромиссом в виде двух хомяков. Мама никогда не любила "безвыгодных" животных. Недавно прочитал, что если мать категорически отрицательно относится к домашним животным, то большая вероятность, что у детей будет аллергия на них. Это правда, и совсем не в обиду маме, ведь "насильно мил не будешь" - и у меня, и у брата этот недуг хорошо развит, здоровый, в общем. Отец относился к ним безразлично, и я сильно удивился, когда хомяки все-таки появились. 

Радость моя была беспредельна настолько, что инструкцию по кормлению и лекцию о том, что "это не игрушки" я пропустил мимо ушей почти всю, осели в памяти только какие-то обрывки сведений о том, что хомякам необходимо зерно и они им набивают щеки.

В хомяках меня особенно умиляли их передние лапы, кисти которых были как у человека, только с другими ногтями и очень-очень маленькие розового цвета.

Где-то два дня я примерялся, как бы мне этих беспутных, инфантильных и довольно вонючих зверенышей включить в процесс своей игры. Я, конечно, с удовольствием наблюдал, как они умываются, набивают сначала незаметные, а потом становящиеся размером с полголовы каждая щеки зерном, но в целом их коллективное бездействие меня не устраивало. Попеременно я их запихивал в колесо, которое было в клетке, но эти ленивые твари совсем не желали, бегая, крутить его, а тупо сидели в нем и умывались, водя согнутыми передними лапками по бокам головы и ушкам в какой-то полудреме. А вот здорово было бы! Я уже почти придумал, как от этого колеса закрутить пропеллер сломанного вертолета, чтобы он был, как вентилятор на потолке парикмахерской в Мурыгино. Уже много позже я получил бесполезную к тому времени информацию, что у хомяков зимой бывает что-то вроде спячки - не активны они, в общем.

- Так, - строго заявил им я, - раз уж вы такие неактивные, надо найти вам работу по вкусу.

У меня было много машин и машинок, две из них были большими: красная пожарная и самосвал с зеленой кабиной. А вот водителей в них не предусматривалось... После долгих мучений я примотал ниткой каску пожарного из крышки от лимонада одному хомяку. Не совсем представляя, что на голове должно быть у водителя самосвала, второму я соорудил такую же. Хомяки мои были абсолютно асоциальны, мало того, что они ничего делать не желали, видимо, даже почетная должность пожарного им была ненавистна - они с остервенением пытались стащить с себя, не видя своего счастья, замечательные противопожарные каски. Ничуть меня не смутил тот факт, что оба работника были не только без спецовок, но и без штанов. Такая тенденция - не замечать главного, свойственна не только моей голове, вспомните хотя бы Чипа, Дейла, Гаечку и других товарищей почти из всех "буржуйских" мультиков. Вот наши мультипликаторы были более культурными людьми - и Волка, и Зайца, и Леопольда-кота в штаны нарядили.

- Ну вот, - приговаривал я, - бегать не хотите, будете сидеть за рулем, можно тут вам даже спать.

Как я горько ошибался! И пожарный, и шофер тут же стали проявлять нешуточную активность, которая выражалась в постоянном вылезании отовсюду: из дверей, ветрового стекла, которого не было, из задней части кабины их замечательных машин. Меня это просто поражало и злило - вот только что в колесе сидели неподвижно тот и другой, а тут, когда я сам им сидячую работу устроил, лезут, как тараканы из всех щелей. Никакой возможности спокойно доехать до места пожара или погрузки не было. В довершении всего один из этих саботажников, пытаясь в очередной раз сбежать с места назначенной ему службы, застрял, зацепившись пожарным шлемом, в заднем окошке кабины, причем так, что я смог вытащить его, только срезав аккуратно ножницами шлем.

Намучился я с этими хомяками до пота и посадил обратно в клетку, временно забыв про них. Вечером мама спросила:

- Хомяков своих кормил?

- Да, - соврал я, вспомнив, что работники мои только утром и поели.

- И чем же? - не унималась мать, рукой указывая на банку с зерном, стоящую на подоконнике кухни.

- М-мм-м, бм-мм, - невнятно блеял я, думая, что легко мог бы часть зерен съесть, и было бы заметно, что зерна убыли. Почему-то в голову мою бестолковую не пришла мысль, что не худо было бы хомяков, в натуре, накормить, и тогда зерна есть нужда бы отпала.

- Гляди, сдохнут, на твоей совести будет, я предупреждала, что это не игрушка, - пророчески вещала мама. - Иди клетку убирай, а то воняет, отсюда слышно. (Клетка была в комнате, а мы - на кухне).

- Хорошо, - сказал я.

Пересадив зверей временно в трехлитровую банку, я убрал из клетки обрывки газет, грязный опил, промыл поилку и корытце для сухого корма, протер прутья клетки влажной тряпкой - старался, как мог, чувствуя за собой вину, что в разгаре игр посадил своих работничков на вынужденную диету. Затем налил воды и "задал корма". Несмотря на это, в течение следующего дня оба хомяка померли. К своему стыду, который я помню до сих пор, обнаружилось это только вечером, когда вспомнил, что надо кормить своих рекрутов. Целый день я увлеченно рисовал разных животных в поле, в лесу и еще бог знает где... Я, конечно, плакал навзрыд, мама сначала попыталась сделать внушение, но, видя, как нешуточно расстроился ее сын, стала меня успокаивать, рассказывая о том, что непонятно, от чего умерли эти божьи твари - наверное, заболели.

Может оно и так, даже скорее всего. Делаю такой вывод потому что, будучи уже взрослым, заведя сначала крысу, потом кролика для своей дочери, сам убедился в болезненности этих животных - долго они тоже не прожили, несмотря на лечение, внимательное и культурное обхождение со стороны хозяйки. Переживал я настолько сильно, что не просил никаких кошечек-собачек вплоть до пятого класса.

Где-то зимой, ближе к весне, в то время, когда в школу идешь уже не по темну, и на возвышении центральной площади юго-западный ветер с низин подлесков из-за пределов села приносит первые предвесенние запахи, а снег на обочинах тропки становится ненадежным, дома появилась, благодаря моему нытью и настояниям, а также какому-то хорошему поведению (что-то я должен был свершить эдакое - типа четверть как-то по-особенному закончить... не помню) белая болонка, которую я назвал Соней. Поселили ее в хлеву, домой пускать ее постоянно мама мне запретила. Болонки вообще собаки домашние, ручные, и, вероятно, поэтому (из-за жития не с человеком) она сделалась очень гулящей собакой - все время где-то пропадала, приходя домой только спать, есть и иногда поиграть со мной. Она была уже взрослой собакой, настолько, что практически через месяц принесла приплод в виде четырех очень милых щенков. Один щенок почти сразу умер, а трое других подросли, и кому-то их раздали.

Соня была красивой, ласковой, но очень бестолковой, как мне казалось, собакой. Хотя, если оценивать объективно, вся ее беспутность заключалась в том, что она лезла во всякую дрянь: кусты, репейник чаще всего, в грязные, но прохладные летом лужи... Команды же она выполняла практически все, и, когда после команды "фас" начинала прыгать с рычанием и тявканьем на указуемую мной жертву, многие реально пугались.

В силу Сониного свинства, мне приходилось все время ее мыть и вычесывать репьи из ее плотной кучерявой шерсти. О, это были целые "бороды" из репьев, цеплявшихся друг за друга и крепко впутанных в шерсть почти вплотную к коже. Соня в первые процедуры избавления от репьев брыкалась и вырывалась, но не кусалась, потом привыкла - видимо, они ей действительно мешали, но не лезть в них на прогулках она не могла. После того как освобождение от репьев заканчивалось, Соня в приступе благодарности начинала скакать и вылизывать мне руки и лицо, а так как она еще и любила поесть говна, пахло от нее не очень... Но я терпел, не отталкивал, зная, что она так благодарит и не поймет, за что ее прогоняют.

Для борьбы с репейником мне иногда приходилось использовать ножницы. Деятельность эту я обычно производил раза два в неделю, расположившись на крыльце при входе в дом.

- Что ты мучаешься и собаку каждый раз до визга доводишь? - спросил отец, пришедший с работы.

- А что делать, мешает ей репей, да и некрасиво.

- Возьми да постриги ее всю.

Вдвоем с батей мы остригли всю собаку, оставив волосяной покров только на голове, немного на загривке (примерно, как у льва, только с более короткой шерстью) и на кончике хвоста - в душе мы с ним художники, несомненно! Получилось, на первый взгляд, ужасно - собака оказалась худющей, с сине-розовой кожей, проглядывающей через короткую, меньше миллиметра шерсть, оставленную машинкой. До нашего "салона красоты" она была обликом похожа на мехового грязно-белого Муфту с рисунка из книжки "Муфта, Полботинка, и Моховая борода". Знакомыми, но и то увеличенными на фоне общей худобы оказались глаза - темно-карего цвета выпуклые бусины, похожие на маслины, как бы я определил сейчас. В те времена мы и слов таких не знали - это я о маслинах, а не о глазах, не совсем я идиот. Соня после стрижки немедленно оживилась, поскакала на задних лапах, вылизала нас и умотала по своим делам.

А лето стояло жаркое, видимо, шерсть как-то (наверное, по принципу стеганных халатов средней Азии) спасала собаку от зноя, а когда ее не стало, Соня постоянно вываливалась в грязи, забегая в самую глубину многочисленных загарских луж. Радовало одно - для последующего наведения красоты нужно было только полить ее из шланга. С репьями теперь стало гораздо проще - они прилипали только к морде и кисточке хвоста, причем к морде все реже, наверное, беспутная Соня все же к концу лета поняла, что безболезненнее в репейник нос не совать.

Летняя жара, любовь Сони к говну и ее бестолковость привели эту несносную собаку в выгребную яму нашего сортира. На той квартире родителей теплого туалета с унитазом не было, а был туалет типа "сортир" с "очком" и ямой-накопителем, часть которой выходила во двор и со стороны улицы, а к стене над ней был пристроен ящик с крышкой. Ящик был организован с целью откачки или вычерпывания накопившейся "каки".

Хожу, значит, по двору, чем-то занят и слышу явственный скулеж. Не сразу я понял, что звук исходит из ямы сортира, а поняв, бросился в туалет и заглянув в "очко", увидел в глубине и темноте ямы белый, перемещающийся в зловонной жидкости скулящий силуэт лучшего друга человека. Сонечка моя, меня завидев, громко загавкала и попыталась выпрыгнуть - видимо, не в первый раз - но большая высота и увязшие в дерьме по грудь лапы не позволили ей этого сделать.

План освобождения собаки из "какашечного" мешка у меня созрел тут же. Я пошел во двор. Соня, думая, что я ее покинул, прямо заливалась лаем, пока не устала и не охрипла. Я же в это время нашел в дровянике гвоздодер и отодрал при его помощи крышку на сундуке над ямой. Соня тут же успокоилась, почуяв меня и поняв, что я ее выручаю. Помогая гвоздодером, я отгибал крышку, она наконец поддалась, и оттуда, как черт из табакерки, только грязнее и вонючей многократно, выскочила наполовину, повиснув брюхом на краю сундука, "человеческая лучшая подруга". Соня скреблась когтями о дощатый край сундука, пытаясь вылезти до конца, мои же руки были заняты: в одной - гвоздодер, в другой - крышка, которую я продолжал отгибать. Тут она выскочила вся и еще в прыжке начала с благодарностью вылизывать все части меня, до которых дотягивалась. Пока я освободил руки, бросив крышку и гвоздодер, любимая собака измазала меня говном практически с ног до головы, хорошо кисти рук остались чистыми.

Отмывались мы долго, сначала смыв водой из огородного шланга основную замаранность, затем уже с мылом я избавлялся от запаха, исходящего от себя и Сони. На нее пришлось надеть ошейник и поводком привязать к забору.

- И че так говном несет, к дождю что ли? - спросил друг Леха, придя ко мне после обеда играть в "набивалу".

- Наверное, - ответил я, подумав: "Эх, если б ты знал, дорогой"...

Соню этот случай ничему не научил, и я еще два раза доставал ее из ямы сортира, правда, предварительно подготовившись так, чтобы она не могла меня благодарить за спасение. Попадала она туда, как я установил, используя метод дедукции, через "очко", затаившись предварительно на веранде, проскальзывая в туалет, когда кто-либо шел в дом и забывал плотно прикрыть входную дверь.

Посреди зимы Соня ощенилась, принеся четырех очень симпатичных, конечно же слепых, черных, белых и пятнистых - белое с черным, щенков. Батя принес их из хлева (стояли морозы), положив в картонную коробку с сеном на кухне. Соню запустили тоже. Она была неузнаваема - не прыгала, не лизалась, команд не выполняла, поскуливала, а при попытке приближения к коробке даже на меня не на шутку обнажала с рычанием клыки, которые, как оказалось, были довольно впечатляющих размеров. Щенков она накормила, и ее выставили на ночь обратно. Мама взяла одного в руки и тут же практически бросила обратно в коробку.

- Гена, что это, посмотри!

- Блохи, - осмотрев ближе щенков, поставил диагноз отец. - Кишмя кишат. Родила она их уже с ними, что ли?

Меня этот вопрос, заданный папой "в небо", кстати, волнует до сих пор.

Я наклонился над щенками, и действительно, на них (особенно было видно на черном щенке или на черных отметинах пятнистых) были маленькие крупинки риса. "Гниды", - сказала мать. Шерсть малюсеньких собачек странно и самостоятельно шевелилась.

- Отойди, еще перепрыгнут на тебя. Гена, что делать-то?

- Не знаю, - из комнаты нехотя ответил батя.

- Давай их с дихлофосом вымоем?

- Давай.

И вот мама выпустила под теплой водой, налитой в таз, полбаллона дихлофоса, потом помыла в этой воде по отдельности, стараясь, чтобы вода в рот не попадала, каждого щенка. Затем, сменив воду на чистую, промыла их уже с мылом и вытерла полотенцем. "Рис" и шевеление шерсти пропали. К утру все щенки околели, спасли мы их от блох навсегда, по полной программе. Мама плакала. Вот уж действительно, "мы в ответе за тех, кого приручили".

Зимой Соня, несмотря на то, что жила в хлеве - у нее там, кстати, был отдельный угол, в котором я раз в неделю убирался - была сказочно хороша. Шерсть ее отрастала и была, как на картинке, волнисто-шелковой, потому что мама эту шерсть постоянно вычесывала специальным гребнем и отдавала какой-то бабуле, которая пряла из овечьей шерсти нитки, добавляя к ней собачью, потом из этой пряжи вязались лечебные носки. К тому же, видимо, из-за холода, собача моя ни в какую грязь не лезла и до самого момента, когда растаивал снег, сидела у себя в закуте, или скакала вместе со мной во дворе, или мы играли дома на кухне, занимаясь понемногу дрессурой. От размеренности жизни и сытости она лоснилась и, греясь у печки, положив голову на сложенные крестом лапы, жмурила, как кошка, свои маслиновидные глаза.

Но, как только наступила весна, все повторилось снова - она вечно где-то таскалась (один раз я видел ее в качестве невесты целой "собачьей свадьбы"), была неописуемо грязной, домой приходила только к вечеру. Однажды после обеда соседский Игорек мне сказал, что Соню около магазина сбила насмерть машина. Я вскочил на велик, приехал и увидел на обочине грязную, тощую (она, конечно, была пострижена), какую-то непостижимо другую и совсем маленькую серо-белого цвета собачку. Дрожа мышцами ног в очень робкой надежде, что это не она, я нагнулся к собаке и уже по запаху понял, что значит "надежда умирает последней". Еще одним жестким доводом, что ошибки нет и это Соня, стал небольшой порез от ножниц, сделанный не так давно мной во время стрижки на левом боку, кверху которым она лежала.

Я вернулся домой, взял лопату, дырявый мешок из дровяника и пешком вернулся к месту трагедии. Затолкав в мешок труп, я быстро пошел к кладбищу, находящемуся совсем рядом, через поле на холме. Обошел его с юга так, что села за лесом стало не видно, вырыл яму на опушке леса, прямо под старой елью, рядом с древними, практически незаметными и заброшенными могилами, где уже давно никого не хоронят, и закопал там "лучшего друга человека", беспутную собаку Соню. Плакал я уже дома, ночью, виня себя, что мало занимался с Соней и плохо ухаживал за ней.

Самым незаметным существом, проживающим с нами в одной квартире, на временном жизненном промежутке между хомяками и Соней, но какой-то своей, параллельной и практически не соприкасающейся с нами жизнью, была черепаха. Настолько незаметным, что я не помню, откуда она взялась, сколько прожила, куда делась, чем питалась, где гадила (ни разу я специально за ней ничего не прибирал), как ее звали и звали ли вообще. Даже в этом рассказе я чуть было про нее не забыл. На виду она появлялась крайне редко, медле-е-е-е-н-н-но выползая из-под дивана, например. Это была настоящая Черепаха, я б даже сказал Черепаха-Черепаха, пример всем сородичам и аллегорический вариант анекдотов - один раз я решил досмотреть до конца, чем закончится ее путешествие от дивана до... чего не знаю: я не досмотрел. Было так - я задремал после обеда. Наверное, болел, редко помню за собой такое, лежа в большой комнате (именно так называют на Вятке зал, или гостиную, или другую "не спальню" и "не детскую") на диване. Открыл глаза - о чудо - вижу показавшуюся из-под дивана прямо под моей головой эту таинственную рептилию. Немедленно во мне проснулся натуралист, я решил наблюдать за черепахой, лежа тихо. Через сорок минут моего недвижного положения (это, скажу вам, пытка) ничего не произошло, за исключением того, что она продвинулась только до половины комнаты! Поняв, что натуралист из меня никакой, я встал, пошел на кухню, выпил молока с белым хлебом, оделся и пошел во двор, стрелять из "пулечного" по спичечным коробкам. Других тем для описания моих отношений с миром домашних рептилий я не припомню.

Совершенно отдельная история - это лошади. Отдельная, во-первых, потому, что это животное, приносящее прямую пользу, но не разводимое с целью съесть его. В Нечерноземье, при относительно небогатых урожаях зерновых (почти, как в тундре), большой роскошью было б специально забивать коня на мясо. Да и вообще, насколько я знаю, такая практика существует только у кочевых народов, в силу того, что белок человеку при хороших физических нагрузках необходим, а коровы, овцы или свиньи быстро, как табун лошадей, перемещаться не умеют. Во-вторых, лошади, по причинам, названным в начале рассказа, в нашей семье никогда не было, отсюда - это не мое домашнее животное.

Лошадей я всегда очень любил, люблю и сейчас за красоту, стать, силу, выносливость, романтический образ друга и казака, и степняка. Да и вообще за то, что лошадь была много столетий основой безбедного существования миллионов (а в поколениях даже миллиардов) и земледельческих, и охотничьих (как индейцы-чероки) семей практически по всей нашей планете. Исключение тут составят только народности Крайнего Севера.

Первое знакомство с этими замечательными и отдельно стоящими от всех животных, в моем понимании, непарнокопытными, произошло, как только мы переехали в дом с большим приусадебным участком. Как-то весной отец после работы приехал на кобыле, запряженной в телегу, на которой лежал однолемешный конский плуг. Я был маленький, а кобыла большая. Батя сказал:

- Стой, держи под уздцы, а я перепрягать буду.

В этом - весь батя. Ведь мог же он просто привязать кобылу к забору! Но нет, воспитание трудом и личным примером - вот его не оформленное словесно, но всегда исполняемое педагогическое кредо.

Стою - страшно, линия моего взгляда располагалась примерно на уровне лошадиных бархатистых губ, за которыми, когда лошадь поднимала верхнюю, были видны огромные желтые плиты зубов.

- Держи тверже, она все понимает!

Я напрягаю руку, свожу брови к переносице и, копируя отца, громким голосом, немного истерично, думая, что грозно, требую:

- Стой, кому говорю!

Наконец, лошадь запряжена в плуг, и мы начинаем пахать. Моя задача - вести молодую кобылу, держа за удила, по борозде. Я ощущал себя повелителем огромной силищи и был чрезвычайно горд этим обстоятельством.

- Сходи домой, сахара два куска возьми, - после пахоты сказал отец.

Я принес сахар - тогда были большие такие и твердые куски, не рафинад.

- Смотри, - батя показал, как дать кусок сахара лошади. - Давай, не бойся, прямо к губам ей ладонь с сахаром подставь.

Я подставил, и кобыла мягкими губами забрала сахар. Именно забрала, а не слизала, как корова, не оставив никаких соплей, после чего восторг мой вырвался просьбой:

- Папа, папа, можно я еще за сахаром сбегаю?

- Один кусок. Много ей нельзя, зубы испортятся.

И я еще раз за этот день ощутил это несравнимое ни с чем прикосновение лошадиных губ к моей ладони.

Вплоть до переезда в другой дом в седьмом классе и еще год там, пока в колхозе всех лошадей не сдали на мясо (по причине бесперспективности - одна версия и общего распада системы ведения сельского хозяйства - другая), батя два раза в год пахал наше картофельное поле или на Польке, или на Звездочке, или на Буяне, а один раз половину поля вспахал я сам. Также мы использовали этих классных друзей человека на покосе, сгребая сено на конских граблях и возя копны на волокушах. Вот здесь уже за сам сенокосный процесс, связанный с лошадьми, и за них самих (запрячь, напоить, накормить) отвечал я.

Но все это было не совсем то, чего очень бы хотелось, хотя сенокос на лошади и легче, и несравненно интереснее, чем "на своих двоих". А хотелось скакать галопом на лошади под седлом, ходить "в ночное", пасти верхом стада...

Именно поэтому в нашей пацанской среде постоянно циркулировали байки о том, как со скоростью ветра кто-нибудь (конечно, автор той байки или коллектив авторов) скакал на Мальчике, приманенном хлебом и пойманном у забора конского выгона. Мы с пацанами часто туда ходили или ездили на великах и подолгу смотрели на небольшой - голов сорок-пятьдесят - колхозный табун. Лошади имеют очень развитый аппарат обоняния - нюх у них лучше, чем у собак, мы этого тогда не знали и строили разные предположения, почему, если принести хлеб, почти весь табун моментально оказывается у забора, а если хлеба или сахара нет, то никто особо не подходит.

И вот, наслушавшись очередной брехни (реально из одноклассников под седлом ездили только Ефрем и Шелуха по причине специфики работы их отцов, но они относились к этому, как к само собой разумеющемуся и ни в какой романтическо-героический ореол эти ситуации не облекали), мы, не помню с кем, пришли с хлебом к забору выгона. Этот "кто-то" приманил жеребца вороной масти, а я с забора запрыгнул ему на спину и, следуя инструкциям брехунов, схватил его за уши. Наверное, если сделать это очень сильной и твердой рукой, конь, чувствуя боль и "хозяйскую руку", повезет в нужную сторону и с необходимой скоростью. В моем же случае красавец-жеребец от моей наглости и своего испуга сначала встал на дыбы, а потом резко пустился в галоп. Удержаться я смог только метров триста-пятьсот, свалившись с него под ноги скакавшим следом лошадям, когда он в очередной раз, после "дыбов" на скаку резко встал на передние ноги, дрыгнув задницей в воздухе. Приземлился я мягко, отскочив от удара боком об землю прямо на ноги, а "перетрухал" уже тогда, когда весь табун проскакал мимо меня. Иду обратно к забору и думаю: "Вот, зашибись было б, если бы конь мне, упавшему, на ногу на бегу наступил... или на голову, что еще хлеще".

Впоследствии бок мой сначала сделался красноватым, потом - синим, потом - сизым, потом - желтым, но ничего особо меня не беспокоило, на мое счастье. Рассказав Ефрему про этот случай, я получил довольно презрительное резюме, которое заключалось в том, что надо башкой думать, на кого запрыгивать.

- Приманили б Звездочку старую, и катался бы до вечера. А Мальчик этот не объезжен еще. Идиоты!

Свою мечту вволю накататься на коне под седлом я осуществил после девятого класса, когда полтора месяца работал в колхозе подпаском. Пастух Иван Васильевич не разрешал скакать "в галоп" просто так, без надобности, оберегая моего жеребца, но случались ситуации (например, когда мы вместе проспим, а стадо коров уйдет в неизвестном направлении), когда это было необходимо, и я даже уставал от удовольствия. Правда, специально меня никто не учил держаться в седле, и есть большие подозрения, что делаю я это неправильно.

Был в моем детстве еще один "брат наш меньший", точнее, даже "сестра", скорее всего. Почему так неуверенно я говорю о половой принадлежности? Это потому, что в руки я эту особь не брал, близко даже не видел, не давал никаких кличек, а только наблюдал за ней (за ним - нужное подчеркнуть), правда, с большим интересом.

Ранним летним утром, когда рассвет только начинает вступать в свои права (окна веранды, где я спал, выходили как раз на восток, и летом над холмом, закрывающим горизонт, можно было видеть зарево красного восходящего солнца, окрашивающего небо в немыслимые цвета ван-гоговских полотен) меня разбудил громкий и частый топот каких-то маленьких лап - звук, очень похожий на то, как мамина швейная машинка работает, если не очень быстро за ручку крутить. Потянувшись, пытаясь одновременно разглядеть, что там внизу, я заскрипел диваном, тут же замер, обрывая звук. Тогда, окончательно проснувшись, я устроился так, чтобы было можно обозревать максимальную площадь пола, и затаился. Минут через десять из-под стола показался крупный, прямо толстенный еж. Убедившись, что опасности нет и расслабившись, еж начал, принюхиваясь, сопеть, толкая из себя воздух - "ф-ф-ф-ф-ф", поворачивая голову из стороны в сторону, практически водя носом по полу. Затем, быстро перебирая невидимыми под иглами и толстым брюхом лапами, гремя, наверное, когтями, перебежал открытое пространство веранды, издавая тот самый звук швейной машинки, и скрылся под шкафом. Я встал, сходил домой, налил молока в блюдце, принеся его и поставив на пол, лег обратно, закрывшись одеялом от прохладного утреннего воздуха. Двери на улицу я приоткрыл (впрочем, они и были приоткрыты - видимо, я недостаточно плотно их с вечера закрыл, что и позволило ежу проникнуть в мое жилище). Еж, недолго помедлив, вылез из-под шкафа, с фырканьем вылакал все молоко и утопал на улицу. Весь остаток лета я с вечера наливал в блюдце молоко, ставил его под стол напротив дивана у окон веранды, чтобы еж перебегал все открытое пространство, а я мог за ним наблюдать. Потом приоткрывал запертую на ночь родителями входную дверь, а утром просыпался от ежиного топота и все свежеющего к осени утреннего воздуха. Через две недели еж стал приводить двух маленьких, колючих, почти не топающих собратьев, и я подумал, что это, скорее всего, ежиха с детьми. Не приходили завтракать они, если ночью или утром шел дождь, а с приближением осени, когда дни стали таять, а хозяйки, имеющие коров, начали просыпаться раньше рассвета, ежи приходить престали совсем. Члены этой приблудной семейки халявщиков стали последними в моем отрочестве "братьями нашими меньшими", которые появлялись в доме моих родителей. Это положение отсутствия домашних животных там сохранено до сих пор - бате хватает скотины в виде быка, а мама, как я уже говорил, никогда к ним не тяготела. Да и сам я, по разным причинам, желал бы из всех домашних питомцев иметь только настоящую сторожевую собаку. Но это станет возможным, тогда, когда я переселюсь из квартиры в частный дом.

Кикнур

I.

Кикнур - это такой замечательный (настолько, что я ничего примечательного в смысле его архитектуры или культурных ценностей, не помню) город на юго-западе Кировской области. Имя города марийское, означает что-то там связанное с полем.

Родительский дом от него отделяют примерно 500 километров, из которых 100 - практически непроезжее в восьмидесятые годы по осени бездорожье. (Вполне возможно, что сейчас ситуация изменилась). Город этот напоминал деревню гораздо больше, чем село, где я жил, и вот несколько различий.

У нас был завод нестандартного оборудования; территорию, где он располагался, и жилые дома - многоквартирные трехэтажки и отдельные домики, построенные для работников завода - мы называли СХТ, что расшифровывалось, как "сельхозтехника". Можно сказать, это была "городская" часть, с присущими ей атрибутами: магазинами, рабочей столовой, кулинарией, спорткомплексом и Домом культуры. Но самое главное - звуки: лязг металла, который сгружали, используя козловые краны (грохот стоял слышимый иногда даже из-за бугра, с другой стороны села), женский голос диспетчера из громкоговорителя, разносимый ветром по округе, объявлявший, как на вокзале, куда и кому двигаться по территории завода, стук колес кранов на рельсовых стыках... В Кикнуре же за два в общей сложности месяца пребывания там в возрасте шести и десяти лет громких звуков, кроме утреннего петушиного крика, я не слышал. Крик этот, кстати, не отвечает городской звуковой палитре, а как раз наоборот.

У нас практически все улицы села были асфальтированы и во многих местах были асфальтированные же тротуары, вдоль которых стояли фонари, здесь же, кроме не часто встречающихся досок, брошенных вдоль грязных луж, я ничего, напоминающего цивилизованную организацию дорожного движения пешеходов и заботу властей о них, вспомнить не могу.

Половина наших магазинов была не так давно построенной - некоторые возводились на моих глазах - и современной. Все они классифицировались в соответствии с предметами торговли: "Промтовары", "Хозтовары"... Здесь же, кроме не помню как именованного магазина с покосившимся деревянным крыльцом без перил, где продавалось все: от гвоздей до масла, от мотоцикла до женских панталон (замечательное советское изобретение), от мыла до солидола - и импровизированного рынка, ряды которого были составлены из ящиков из-под вина и водки, организованных мест торговли я не припомню. Были и другие, многие признаки действительно глубокой провинции (как говорят грубые и неотесанные граждане, не мы с вами - "дыры") в этом городе, но не стану про них больше писать, а то и так коренным кикнурцам (или кикнурянам?), наверное, обидно.

Вы запросто можете задать мне вопрос: чем же тогда прославился этот город-герой Кикнур и почему именно его я выделил из всех городов и весей, где я бывал в детстве? Все просто - именно сюда я в первый раз попал в возрасте шести лет в санаторий для профилактики и лечения легочных заболеваний у детей, а это, как вы понимаете, вроде первой любви - не забудешь никогда.

II.

Недавно, видимо, в преддверие Больших Выборов, слышал по "ящику", что в нашем царстве-государстве очень-очень скоро (и года не пройдет) создадут сеть региональных авиационных линий (малую авиацию то бишь). Открою страшную тайну - когда мне было шесть лет, она (малая авиация) существовала, но потом куда-то бесследно делась. Настолько бесследно, что в "ящике" думают, что уже никто-никто этого не помнит. Но я-то об этом знаю точно, в силу того, что в Кикнур мы с мамой прибыли на самолете АН-2 из Кирова, пролетев около двух с половиной часов.

Это такая замечательная история - первый полет в моей жизни - что я отдельно остановлюсь на ней. Как мы ехали в аэропорт, я не помню, да и не удивительно, сам полет так превзошел все мои, да и мамины, ожидания, что вот именно он остался на моем жестком диске в свободном доступе, остальная "инфа" этого дня жестко закодирована и достать ее можно только при помощи специальных гипнотизерских методик.

Аэропортом в Кикнуре оказался аэродром, а точнее, просто поле, точь-в-точь коровий выгон за нашим селом. Но это - потом, сначала был вполне приличный кировский аэровокзал с надписью "Победилово" и асфальтированной "взлеткой". Самолет был просто "красавцем": грязно-зеленого цвета, с четырьмя большими крыльями, по два с каждого бока, одно под другим и двумя маленькими, под хвостовым рулем, с грязно-желтого цвета ободьями нескольких иллюминаторов, с открытой овальной входной дверью (тоже с иллюминатором) и железной лесенкой, ведущей внутрь. Он, будто из "Ну-погоди!" материализовался, из той серии, где Волк, выпрыгнув из него без парашюта, в курятник через соломенную крышу попал ("Чип-чип, чипчавери...", помните?).

Загрузились мы, я внимательно салон рассматриваю. Вот здесь я действительно удивился - было три ряда мягких кресел, накрытых белыми накидками с голубой надписью "Аэрофлот", между первой и второй колонной кресел - проход, по которому ходила красиво одетая очень симпатичная девушка, раздавала бумажные пакеты и каждому по две конфетки. Я немедленно развернул обертку опять же с надписью "Аэрофлот" и сунул конфету в рот, на что мама сказала мне:

- Надо было после взлета есть, это чтобы уши не заложило.

Если б она знала, насколько она окажется неправой, а я - наоборот, ввиду того, что есть что бы то ни было мне расхочется совсем скоро. Но все по порядку.

Стюардесса удалилась в дверь, находящуюся перед пассажирами, и закрыла ее за собой. Внезапно в пространстве салона что-то мерзко зашипело и далекий, будто из Антарктиды, мужской голос что-то сказал про "ремни" и про "взлетаем". Мы сидели на втором ряду кресел, я - у окошка (пардон, у иллюминатора), тут нас ощутимо затрясло и откуда-то спереди заревел двигатель, земля начала убегать, двигатель - реветь сильнее, земля - быстрее, двигатель - сильнее и, вот - о-о-п-ля, мы уже в воздухе. В животе что-то неясно булькнуло и опустилось вниз, земля стала быстро удаляться. "Зыбано, здорово, хорошо..." - примерно так думал я, и восторг был настолько силен, что я не отрывался от иллюминатора и ничего не видел, кроме невообразимо прекрасного, несмотря на пасмурную погоду, пейзажа. А в нем - дорога и маленькие, движущиеся машинки на ней (я тут же подумал, что это пол моей комнаты, а машинки я и передвигаю, только каким-то странным способом, не касаясь), стальная лента реки, серо-зеленое поле с ярко-зеленой, умытой недавними дождями, кромкой леса... Даже маленького велосипедиста (почему-то он напомнил мне не так давно жившего у меня и почившего хомяка), катящегося по тропке на поле, я разглядел!

Но тут пилот "заложил вираж" (тогда, конечно, я так не подумал, а просто удивился) и вместо пейзажа в поле зрения резко появилось небо. Все! Больше ничего я не видел, потому, что минут через десять самолет стал резко и попеременно подниматься и опускаться, при этом все внутренности так же двигались (только асинхронно), и я почти сразу догадался сам, не спрашивая мамы, для чего нам выдали пакеты.

Радует одно - начал первым не я, а дядька через проход от нас, но очень быстро тошнило уже всех пассажиров (чего уж там, "тошнило"... все откровенно блевали, выворачиваясь наружу), кроме мамы - это я между приступами спазмов со стыдом за себя, который вместе с тошнотой накатывал на меня, наблюдал. Пакет мой довольно быстро закончился, все еще красивая и, видимо, привычная к такой ситуации стюардесса, выдала мне другой, а тот аккуратно унесла в дверь. Руки ее были в желтых резиновых перчатках. "Подготовились, гады", - промелькнуло где-то на периферии мозга, но тут же и стерлось, вытесненное другими, гораздо более значимыми впечатлениями (пирамида "Маслоу" в действии).

Ситуация в дальнейшем сложилась следующая - только все более-менее успокоятся, как на очередной яме один не выдержит, рыгнет - и понеслось: следом - другой, третий, и так по кругу... Не знаю, как из кого, а из меня очень быстро начала выделяться только желтая жижа (желчь, узнал я позже), но остановиться я уже был не в состоянии до самого приземления. Происходило это еще и потому, что воздух в закрытом салоне - сами понимаете, каким сделался. Еще я запомнил: какой-то истошный женский и заикающийся голос сзади требовал открыть окно, на что красавица в форме аэрофлота спокойно поясняла о невозможности данного мероприятия на лету в целях безопасности пассажиров.

Во время этой массовой тошниловки я краем уха слышал и, оказывается, запомнил ряд впечатляющих и, безусловно, необходимых мне в то время сведений. Как то: такая "качка" случается далеко не всегда и вообще редко, например, сейчас, когда большая облачность и надвигается грозовой фронт. (Очень "радостно" мне стало, что это - исключительный случай!) Если ветер немного переменится, то фронт этот мы зацепим, и трясти уже начнет вообще не по-детски. (Супер! И так зеленые круги перед глазами. Какого цвета они станут, когда затрясет сильнее?) Если действительно возникнет опасность грозы на нашем пути, то нам придется повернуть обратно или сесть где-нибудь, чтобы потом продолжить полет. (Нечеловеческое счастье - по времени уже почти долетели, а теперь что, все мучения снова?!) Но, самым топовым, вызвавшим чуть ли не аплодисменты пригорюнившихся людей оказалось чье-то замечание, смысл которого был в том, что самолеты этой марки могут приземляться планируя, даже если двигатель полностью откажет.

И вот наконец-то самолет затрясло, но не так, как в воздухе, а привычной, "земной" вибрацией, вызванной качением колес по не совсем ровному полю - мы приземлились! Чуть ли не на ходу стюардесса открыла дверь (тоже натерпелась, родимая), свежий воздух всех взбодрил. Попав на грешную землю, я ощутил, что она качается. Шел я совсем неуверенно, опять же, как Волк, только из серии, где он идет, непроизвольно подпрыгивая, после того, как вынужденно скакал верхом на фантастическом устройстве для забивания свай. И до самого вечера (пока оформляли и пока осматривали) у меня было одно желание - прилечь, что мне и позволили сделать достаточно быстро и даже не погнали на ужин. Я лежал в отрядной комнате на тридцать коек один-одинешенек и постоянно прислушивался к себе - не начнется ли все по новой, поэтому мне совсем некогда было осознавать всю величину грусти расставания с мамой и предстоящего почти месячного нахождения здесь, так далеко от дома в совсем незнакомой и, скорее всего, малоприятной компании. За этот отвлекающий психологический маневр я очень благодарен техническому чуду пассажирских авиаперевозок, коим является Ан-2. Кстати, до сих пор летают эти самолеты по тюменским северам - удивительно.

III.

Утром и в течение всей смены (у страха глаза оказались велики) компания, после того как мы познакомились, за исключением трех каких-то невнятных моральных уродов и садистов (очень небольшой, скажу я вам, процент), оказалась одной из самых лучших и запоминающихся среди встреченных мной в различных местах, где я вынужденно оказывался вдали от дома.

Инфраструктура санатория, которую мы с удовольствием изучили в первый относительно свободный день практически всю (даже дыру, которая была проломлена в штакетнике в самом дальнем от центра территории пролете забора, скрытую от обозрения наваленной кучей веток, корней и листьев, необходимую для осуществления возможных "самоволок"), оказалась довольно убогой даже на мой неискушенный взгляд.

Все корпуса санатория (позабыл, как он назывался), за исключением котельной, административного и двух зимних зданий, были деревянными, достаточно давно выкрашенными темно-зеленой, наводящей тоску, краской (большая ее часть облупилась). Тротуары, соединяющие между собой спальные корпуса, столовую, лечебный корпус, зал сбора (иногда там кино показывали, иногда - мы сами друг другу самодеятельные номера, там же мы рисовали или лепили на партах, расставленных по периметру), были сколочены из плохо подогнанных досок, приподнятых над землей и положенных на половинки тюлек - очень высоко и непривычно для меня, да и не только. Передвигались мы по ним парами (как, впрочем, и везде), как-то шли со Славиком, о чем-то заговорились, он оступился и, падая, утянул меня за собой. В итоге мы оказались оба на земле, он - внизу, я - на нем. Но через неделю пошли затяжные дожди, и до всех нас дошло, зачем так было сделано. Никакого водоотвода, конечно, на территории не было, а вся она находилась как бы в низине, и на третий день дождя перемещаться, не начерпав в сапоги, оказалось возможным как раз только по этим тротуарам.

Наш младший корпус был близнецом-братом остальных - с тротуаров мы попадали на крыльцо из трех ступенек, с него - на открытую веранду, на полу которой стояло несколько парт и стульев для проведения нашего культурного досуга. Потом мы попадали в коридор с одним маленьким окном в дальней стене, у которого стоял буйно разросшийся от удобрения ночной мальчиковой мочой куст в горшке. Никогда не разбирался в комнатных растениях. Из коридора вели четыре двери: первые две, находящиеся напротив друг друга, - в комнату мальчиков нашего и двенадцатого отряда и комнату девочек тех же отрядов; вторые две - в "вожатские". Туалетных комнат в корпусе не было. Вот только не подумайте, что все, включая воспитателей, в санатории от правильного питания становились суперменами-вуменами! Было несколько общих "мальчиковых" и "девчачьих" летних туалетов типа "сортир". Была и летняя "умывалка" - длинный ряд раковин, висящих на стене над полом из плитки, укрытых от дождей навесом. Над раковинами - всегда забрызганные от большой проходимости, зеркала. Воспитательский туалет с унитазами был в корпусе столовой. А еще были два зимних двухэтажных корпуса (один - жилой, другой - учебный), которые летом почему-то не работали, но мы со Славкой туда как-то раз пробрались. Попросту зашли в открытую дверь, бесцельно шатаясь по территории в свободное время. Не найдя там ничего примечательного, кроме унитазов, в которые мы немедленно пописали (на то время и у него, и у меня дома также "сортиры" были), не смыв по причине отсутствия воды, слегка разочарованные, вернулись обратно на свою веранду, рисовать газету к родительскому дню.

Поразительно, как быстро мы присваиваем себе окружающий мир. Вот, приезжаете вы в гостиницу или на съемную квартиру в отпуск - и уже после первого обеда говорите жене: "Пойдем домой".

Распорядок нашего дня, начиная со второго, был такой: подъем в семь часов, для организации которого в спальнях включалось на полную катушку радио, играющее гимн Советского Союза. Именно тогда я невольно выучил его наизусть и, как ни странно, тогда же начал испытывать чувство гордости за страну, а не омерзения, что меня этим гимном будят (что было бы логичнее) - все-таки гениальные авторы!

Потом начиналась зарядка (был август месяц), если не было сильного дождя - все ее делали вместе, на плацу, в центре длинной стороны которого стоял флагшток - сразу после зарядки флаг под какую-то неопознанную музыку, в самом конце смены оказавшуюся гимном санатория, поднимали. В дождь мы становились между кроватями и делали зарядку там. Флаг поднимали все равно, и мы могли это видеть с веранды, что и было - нас туда выгоняли, хотя большая часть шла смотреть на подъем флага с удовольствием - какое-никакое, а развлечение. И не забывайте, это было время пионерии, комсомола и вообще политически подкованных и грамотных граждан страны, которой они, несмотря ни на что, гордились. Почетное право поднимать флаг определялось соревнованиями разного рода каждые три дня, а первые три дня смены флаг поднимала директриса (это в нашу смену). Сашка, почему-то живший (или отбывающий - кому как нравится) вторую смену подряд, говорил, что в ту флаг поднимала красавица-воспитательница пятого отряда. Наш отряд тоже заслужил это почетное право один раз - газету лучше всех сделали.

Затем мы умывались, и у парней были водные процедуры - мы брали с собой в "умывалку" специальные кружки и "вафельные" полотенца, после умывания мы поливали друг друга до пояса сверху холодной водой (другой, понятно, не было) из кружек и растирали полотенцем, которое потом бросали в стоящий рядом с умывалкой большой бак. Утренние и вечерние умывания лагеря - это был хорошо организованный и достаточно затратный, в плане стирки и глажки полотенец, конвейер, как мне сейчас представляется.

Потом мы завтракали и шли в лечебный корпус на процедуры. Затем в течение часа-полутора было свободное время, потом обед, "тихий час", полдник, разные общественные занятия, ужин, свободное время или какие-нибудь мероприятия (чаще всего), вечернее умывание, "сонник" (почему пили кефир после умывания, перед самым отбоем, мне неведомо) и отбой в 22.00 для младших отрядов.

Мылись полностью мы два раза за смену в городской бане, специально открываемой в воскресенье, сразу же после завтрака, для нас. Там ничего интересного не происходило. Только мы, вместо того, чтоб мыться, почти все время обливали друг друга водой из тазиков и прямо из холодного крана, зажимая его пальцем. Присмотр в виде банщика заключался в том, чтобы мы не расшиблись на скользкой плитке и не обожглись кипятком - краны были раздельные, без смесителей.

Говорят и пишут, что система профилактики болезней, включающая подходы к организации питания, в том числе, диетического, в Советском Союзе была лучшей в мире. Это я не про хвалебные оценки тех времен, а про мнение людей сейчас, врачей, в том числе. Знаете, после санаториев я не болел, как минимум, по полгода - так что склонен верить, что это - правда. Режим, даже в течение 21 дня дает очень положительные результаты, если, конечно, "шведского стола" нет.

Перед процедурами каждый день нам давали кислородный коктейль - стакан пузырей плотной пены, насыщенной очень вкусным лекарственным сиропом, который мы ели маленькими ложечками. Процедуры все были совсем не болезненны, а скорее приятны, да и лечебный корпус изнутри, довольно неожиданно и диссонансно с внешним обликом, радовал глаз - видимо, совсем недавно там сделали ремонт и поставили новое оборудование.

Мне очень нравилось наблюдать за песочными часами, когда, к примеру, шла ингаляция. И каждый раз я поражался тому, что в начале песок убывал практически незаметно, а перед самым окончанием процедуры заканчивался с катастрофической скоростью и неизбежностью. Именно тогда возникли первые смутные мысли о нашей бренности и невозможности никак влиять не течение времени. Я даже, назло всему порядку, переворачивал часы, злобно думая, ни к кому конкретно не обращаясь: "Фиг вам всем, не кончится песок!" Но все равно где-то внутри ощущал искусственность этих смешных попыток влиять на невообразимо-необъятное (песок-то все равно неостановимо сыпался). Надо сказать, что был еще вариант сломать колбу или положить часы на бок, но это было бы равносильно краху вселенной. Я это понимал, хоть и мыслил тогда не такими категориями.

IV.

В свободное время мы, в основном, преуспевали в двух занятиях. Если стадион был не занят старшими, играли в футбол. Я был одним из самых маленьких по возрасту, еще дошкольник, и мне предлагали встать на ворота, с чем я с благодарностью соглашался, хотя и поначалу боялся мяча, летящего на меня. Преодолевая липкий страх, я зачем-то лез играть, несмотря на него, бросался на мяч, кидался под ноги нападающим и постепенно перестал бояться, хотя несколько раз мне прилетало ногой по голове. "Всем назло и себе на удивленье" я снискал славу хорошего вратаря среди мелюзги, и один раз даже стоял на воротах у старших минут пять, пока мне не зафитилили мячом прямо в лицо - точнее, слабые руки не сдержали стремительный полет мяча. Нос не разбился, но я упал на спину, а когда встал, голова пошла кругом, и понявшие, что что-то не так, пацаны отправили меня на край поля, за линию (скамеек не предусматривалось).

Если футбольное поле было занято, мы играли в песочнице. Стоп, не надо ржать! Мы брали с собой из палаты верхние части мыльниц и на их основе из смоченного песка делали танки - у каждого был свой и разный каждый раз. Нас было много, мы строили целые районы миниатюрных, соотносимых с размером танков, укреплений, окопов, дотов и всякого другого, и на этой основе разыгрывали танковые сражения. Стреляли мы по танкам противника, кидая мелкие камешки из-за границы песочницы. Были и другие правила. Мы играли почти каждый день, и за смену никому не надоело - не всех туда брали. Как-то пришел парень из "старшаков", которого не взяли свои в футбол играть.

- Бам! Бам! Бам! Вз-з-зии-у-у-у-у, чего вы недовольны, это бомбежка! - стучал он с размаху футбольным мячом по нашим песочным укреплениям, которые мы сроили почти неделю. Мяч, конечно, все рушил, но не отскакивал, потому каждый раз этот гад нагибался за ним. Мам ни у кого рядом не было, поэтому никто не плакал, все только злились. Удара после пятого Саня заорал:

- Бей фашиста! - и с разбега толкнул футболистской ногой лучшего среди мелюзги нападающего оккупанта в зад, от чего тот воткнулся головой в песок, и мы хором начали его мутузить - никто в стороне не хотел остаться.

"Так бы дрова в котельную носили", - прокомментировала позже красивая, с брошью на груди и "ватрушкой" на голове, в кримпленовом, как у мамы, костюме, командирша воспитателей. Растащила нас Мария Ивановна, уже пожилая (как тогда казалось), седеющая, но крепкая, с толстыми ногами и руками, наша воспитка. Как нас ни пытали, мы ничего путного не говорили. Кто-то наиболее "отпетый" сразу сказал, что случайно упали друг на друга и играли в "кучу-малу". Потому выстроили нас в общей вожатской (типа учительской в административном корпусе) вдоль стены и продержали до обеда (надо сказать, что едой в том санатории не наказывали). Для меня и сейчас загадка, почему "старшаки" никак потом не отреагировали на этот наш беспредел.

V.

После тихого часа мы сидели за партами и рисовали. С собой из палаты я взял журнал "Мурзилка", который был чуть ли не единственной моей материальной связью с домом (шмотки не в счет). Я часто снова и снова изучал его, то с умилением, то с расстройством и тоской смотря картинки и читая статьи. Мы рисовали коллективно и увлеченно, про журнал я вспомнил к ужину, а найдя и взяв его в руки, обнаружил, что он почти весь исчеркан ручкой и из средины выдрана страница, которую вечно слюнявый Андрей (один из троицы ранее упоминаемых моральных уродов), скомкав, держит в руке.

Тут со мной произошло довольно странное - из меня, как из развязанного воздушного шарика, вышел весь воздух. Я не кричал, не лез в драку, у меня просто тихо, но по нарастающей покатились слезы, и я не мог вдохнуть довольно продолжительное время.

- Х-х-х-х-х, - все-таки вошел, хотя и дискретно, воздух в меня, но слезы не прекращались.

- Что случилось, Алексей? - сначала без выражения, как бы походя, спросила Мария Ивановна.

Я молча лил слезы, судорожно вдыхая.

- Лешенька, что с тобой? - уже заглядывая мне в глаза, повторно осведомилась она.

Я, будто прибитый, тупо молчал, как партизан на допросе, вокруг собралась приличная толпа нашей мелюзги, и Саня с сочувствием выдал, показывая на Андрея:

- У него вон тот урод порвал журнал.

- Леша, не плачь, ты ведь большой уже, я завтра тебе куплю новый. Пойду к вам с утра и в ларьке "Союзпечать" куплю, честное слово. А ты, Саша, не обзывайся.

- Урод и есть, - продолжал уже себе под нос Саня.

Слезы мои потекли сильнее. Откуда они в таком количестве иногда берутся? Ну как я мог, какими словами, ей объяснить, что не в журнале дело, а в том, что этот придурок над памятью моей надругался. (Да я и сам бы себе в словесной форме тогда это не выразил).

- Ладно, пойдем со мной. И ты тоже, - обратилась к Андрею воспитка.

- Подумаешь, журнал, у меня их дома тысяча, - хвастливо, насуплено и совсем не понимая причину моих слез, сказал он и добавил: - Плакса-вакса!

Слезы текли, объяснять ничего никому не хотелось. Мы пришли в административный корпус, по дороге я почти успокоился - перестал не сразу вдыхать.

- Что у вас случилось? - спросила другая воспитка нашу.

- Андрей без спроса взял у Алексея журнал и испортил его.

- Всего-то? И зачем сюда их тащить было? - недоумевала чужая.

- Вы пока с Андреем поговорите, что чужое брать нельзя. Проходи, - указала наша воспитка слюнявому Андрею на дверь и обратилась ко мне: - Наверное, этот журнал был тебе особенно дорог?

Я кивал, молча пуская слезы и уже злясь за них на себя.

- Хочешь, домой позвоним недолго?

Я заулыбался, и, прорываясь через всхлипывания, впервые за полчаса подал голос:

- Хо-<ик>-чу, <ик>, ко-<ик>-нечно.

- Тогда на, выпей воды и успокаивайся, маму расстраивать не станем, хорошо?

- Хорошо, - выпив стакан воды, уже вполне осознанно, почти без тряски в голове от икоты и практически успокоившись, проговорил я.

По телефону (у кого дома он был) нам разрешалось разговаривать раз или два в неделю, если родители не приезжали в воскресенье, и предложение воспитки было настоящей удачей.

- Придумал, про что говорить будешь?

- Да, про газету.

Она набрала номер, сказанный мной, я поговорил с родителями, трубку сначала взял отец, но мама, конечно, не дала ему разговаривать. Мария Ивановна в конце нашего разговора попросила меня дать ей трубку, выйти за дверь и вкратце пояснила причину незапланированного звонка (я через щель все слышал), видимо, чтобы мама "черт-те-че" не подумала.

Когда мы шли обратно, я зло сказал Андрею:

- Читать, козел, сначала научись, а потом журналы хватай!

Утром воспитка и вправду принесла мне свежий номер журнала "Барвинок" - такой журнал я до этого не видел.

- Извини, "Мурзилки" не было.

Мне так понравился тот журнал, что я потом выпросил у родителей выписать его. Что они и сделали.

VI.

В футбол играть меня на второй же день пребывания в санатории притащил Саня, он же помогал писать письмо домой (оно сохранилось и сейчас, спасибо маме), по причине более высокой грамотности (закончил первый класс). Эта была наивная и смешная, местами грустная и берущая за душу первая моя проба эпистолярного жанра. Полностью приводить не стану, основная суть следующая.

Начали мы "за здравие":

"Здарствуйте мама и папа. Жыву я харошо. Кромят харошо. Каждый день дают морожаное", - выводил Саня, предварительно обсудив со мной стратегическую линию повествования.

С половины письма начал писать я сам, выводя печатные буквы, путая зеркально перекладины в "и", зеркально же отображая "я" и частично "р". Термин этой аномалии даже есть в педагогике начальной школы. На каком-то этапе я вспомнил о поруганном журнале, и тон письма сделался другим:

"Зберите мня отсуда пжалуста".

Потом я заботливо поинтересовался:

"Какает ли Вероника?" Это про мою меньше двух месяцев назад родившуюся сестру - предложение без ошибок написал.

"Досвиданье", - закончил я сей труд.

Мария Ивановна, по моей просьбе, прочитала, все лицо ее осветилось изнутри, и, еле сдерживая смех, сказала:

- Ну вот, ошибок немного, я исправлять не стала, сейчас запечатаю и напишу адрес, ты мне продиктуй, хорошо? А потом брось его в ящик напротив калитки!

Я очень обрадовался, в том числе тому, что я, как взрослый, сам опущу письмо, да еще и официально, с разрешения, выйду за территорию!

- Можно, Саня со мной сходит?

- Можно.

Вообще выход за территорию - всегда праздник! Не помню, зачем и куда мы ходили, но совершенно другой мир, живущий не по нашему режиму, казался нереально прекрасным.

Мы шли парами по пыльному "тротуару" без какого-либо покрытия между дорогой с почти высохшими после нудных дождей лужами и разномастными заборами частных домов, на которых, через прилипшую по низу грязь, а ближе кверху - пыль проглядывала иногда краска цвета исторической безнадежности. Примерно так же выглядели почти все фасады домов, но это совсем не вызывало печали. Весь отряд был приподнято-возбужден, и мы горланили дурными, но громкими голосами разученную еще в первый день (воспитка каждого проверяла), отрядную песню "По долинам и по взгорьям", радуясь солнцу и перемене обстановки.

Практически каждый новый забор, возникающий по пути нашего следования, встречал нас кудахтаньем потревоженных в летних курятниках кур. Видимо в Кикнуре мода такая была - выпускать куриц, отгородив сеткой "выгон" у наружного забора. А иногда и лаем одной или нескольких собак.

Один забор был примечателен - не из штакетника, а всплошную из полутораметровых досок, выкрашенных блестящей голубой краской, не грязный (наверное, его мыли из шланга), со звонком у калитки и надписью на ней: "Осторожно, злая собака". Каждый из элементов забора, и тем более их совокупность, я в условиях частного сектора видел впервые. И не только я - движение отряда затормозилось, и все начали бурно обсуждать, что же может находиться за таким забором. Только Саня, бывший из Вятских Полян (юг области), сказал, что у них такие заборы есть. Смотрите, какая штука получается - чем южнее, тем богаче, а, значит, есть что скрывать и от кого скрываться.

Побывав в поле за городом, мы стали возвращаться обратно, ветер при этом усилился, через короткое время сделалось практически темно.

- Дети, шевелимся быстрее, наверное, будет гроза, - громко объявила Мария Ивановна, и все ускорились.

Я задрал на ходу голову, и мне больно стукнула по веку крупная капля, вторая - в плечо.

- Первая капля - на дурака! - заорал Саня.

- Сам дурак, у тебя уже три! - возразил я, показывая пальцем на Санину голубую, с тремя темно-синими кляксами на груди и плече футболку.

Попадая на землю, крупные капли поднимали фонтанчики пыли, а на нас - больно шлепали, если метили голые руки или колени под шортами. Тут ветер усилился, и на некоторое время капли падать перестали (или их сдувало), целые клубы пыли летели прямо нам в лица. И вдруг все стихло, а через пять секунд, умывая нас всех от только что брошенной в нас пыли, вдарил стеной теплый, летний пока еще дождь. За оставшиеся десять минут, необходимых для прибытия в наш корпус, все вымокли глубже, чем до нитки. Идя в льющейся сверху как из ведра воде по тротуарам, Васек (второй из "троицы") промазал ногой, оступился и утащил за собой (как недавно Славик меня) в уже запрудившую все вокруг воду щуплого не по возрасту Андрея (третьего, самого дебильного вида и садистского типа из "троицы"). Они, конечно, быстро встали на ноги и догнали нас, когда мы поднимались на веранду. Мы хотели остаться тут, под крышей, и "смотреть на стихию", как сказала воспитка, но она непререкаемо и жестко велела:

- Бегом в палаты, снимаем все сырое, вешаем на спинки кроватей. Мальчики, берем полотенца и растираем друг друга, как утром. Девочки, мы с Ольгой Ивановной (вторая воспитка) - к вам. После растирания все достаем из тумбочек и надеваем сухую одежду, и только потом можно на веранду.

Растертые и переодетые, мы стояли и завороженно смотрели, как прибывает вода на земле, как по краю неба мигают молнии, разрывая его на части и скрепляя свой успех оглушительным громом, как гнутся к земле под неослабевающим ветром еле различимые за плотной стеной воды дальние деревья на опушке леса, как бурным потоком в бочку, шипя, пенясь и переливаясь через ее край, льется водопадом из желоба, прикрепленного под шифером, вода.

Вместе с нами стояли несколько девчонок, и это единственный случай, когда я запомнил, что они (девочки) вообще были, видимо, действительно, скучать нам было некогда. Да и маленькие мы еще были. Даже на нескольких фотографиях, сохранившихся из Кикнура, мы все время с пацанами (странно, что нет общей, отрядной).

Через полчаса все кончилось, никто из нас не заболел после этой "стихии" (я только еще раз в жизни видел, как стороной, зацепив только краем огромной и сизой дождевой тучи, проходит совсем близко большой силы гроза), как опасалась Ольга Ивановна, справедливо называя нас "задохликами". Видимо меры, предпринятые тогда Марией Ивановной, оказались и необходимыми, и достаточными, а ее уверенность и спокойствие передались нашим болезненным организмам, усилив их сопротивляемость.

VII.

Ложки и вилки, как во всех богоугодных заведениях подобного типа, были алюминиевыми. Блестящая идея загибать их принадлежала, безусловно, уже знакомому вам Андрею (или Ваську, что одно и то же - пакости им в голову приходили одновременно, и пакостили они тоже совместно и упоенно). Ничего, кстати, удивительного, что все пацаны в отряде "повелись" на это членовредительство, нет - в каждом из нас сидит не только ангел божий. В обед мы нагнули множество ложек с вилками, заразив этой дурью полсанатория. Конечно, что знают трое, то знают все, а тут, практически на глазах у всех, "мелюзга" додумалась и исполнила коллективную пакость. Еще перед тихим часом прямо к нам в палату заявилась директор санатория. Увидели мы ее издали, она шла, стремительно вколачивая каблуки-шпильки в тротуар, и ничего радостного для нас мы в этом не усмотрели.

Все забежали в палату и хотели было, раздевшись, спрятаться под одеялами, но нас остановила Мария Ивановна:

- Мальчики, не нужно суетиться, а нужно отвечать за свои проделки. Поступком вашу пакость назвать - язык не поворачивается.

Не знаю, как кому, мне уже тогда стало нестерпимо стыдно, я каким-то шестым чувством понял, что нашей замечательной, несмотря на обманчиво-суровую внешность, Марье попадет в итоге не меньше нашего.

- Встаньте каждый у своей кровати, я же стою пред вами! - в упор посмотрев на недогадливых и сидящих на кровати Васька трех наших "вундеркиндов", с ходу "наехала" директриса.

- Сегодня вы, не знаю зачем, испортили инвентарь. Не стану рассказывать, как нелегко его доставать. Удивляет другое. Я не пойму: зачем? Как зовут?

- Слава.

- Вот ты, Слава, зачем испортил ложку и вилку?

-... Не знаю...

- Тебя как зовут?

- Андрей.

- Ты зачем изогнул приборы?

"Какие еще приборы? - думал в страхе я. - До меня скоро дойдет, что я отвечу?"

- Я не гнул приборы! - дебильно-радостно, подпустив слюней, сказал второй Андрей.

- Понятно. Что ж, далее разбираться не буду. Мария Ивановна, сегодня мальчики одиннадцатого и двенадцатого отрядов вместо вечернего сеанса кино идут на подсобный двор за столовую. Им вынесут гнутые ложки, организуйте работу, чтобы к "соннику" все было исправлено. С завтрашнего дня эти же товарищи с утра приступают к трехдневному внеочередному дежурству по кухне.

Директриса ушла, какой-то умник подал голос:

- Зато на зарядку не будем три дня ходить.

- Заткнись, дурак, в кино ходить тоже не придется, - зло парировал Саня. - У-у-у, идиоты, убил бы, - замахнулся он на крупного Васька, но ничего делать не стал, наверное, чувствуя свою вину тоже.

"Идиоты" на этом не успокоились. Перед самым отбоем они стащили трусы с какого-то тихони, которому не повезло находиться на соседней койке, и самый наглый мелкий Андрей, пока воспитка была у девочек, в темноте пробрался к флагштоку и прицепил трусы вместо флага. Это могло стать утром уже реальной "бомбой", все сговорились, что будем молчать, тем более, что на нас не подумают, если дебила нашего никто не видел.

Вместо зарядки мы чистили картошку для обеда (например, я и Саня), кто-то накрывал на столы, разнося тарелки с маслом, сыром и хлебом, а также распрямленные нами вчера ложки. Кстати, оказалось не так трудно - мы пихали ручку в щель тротуаров и, ву-а-ля, ручка становилась ровной. Воспитка с обиженным видом молча проверяла исправленные и бросала в таз с мыльной водой.

На утреннем построении, конечно, все были. Мы, идя туда и рассуждая, видел кто-нибудь нашего пакостника или нет, пришли к выводу, что нет, иначе уже "кипишь" бы давно подняли. Какому-то очередному рекордсмену в чем-то вручили флаг, он подошел к флагштоку и удивился - обычно крепления, к которым флаг привязывают, оставались внизу, а тут их не было. Он поднял голову, все проследили взглядом за ним и увидели серые, раздуваемые утренним ветерком, правда, маленькие совсем (особенно издали) труселя. Что тут началось! Хохотали, сломав каре построения, все дети поголовно. Это было заразительно, смеялись и некоторые воспитатели, а улыбались все. Собаки и наши (были две при санатории), и с близлежащих городских участков, заливались лаем, не понимая, что за шум.

Новый взрыв хохота вызвало то, что рекордсмен потянул за трос, трусы наверху зацепились за блок и остались висеть на нем.

Директриса, совсем не злясь почему-то (в каре мы стояли, как самые маленькие, прямо около администрации, в центре), спросила у физрука:

- Достать сможете?

- Меня шест не выдержит.

- И что делать?

- В пятом отряде есть парень, не помню, как звать, он легко "солнце" крутит. Помните, на спартакиаде сорок три раза подтянулся? Он маленький, вон, в первом ряду стоит.

- Не свалится?

- Нет, что вы. Да и мы подстрахуем со старшими, одеяло внизу растянем.

(Вот, представляю, что было бы сейчас, в наше время анонимщиков, нытиков, перестраховщиков и искателей правды. Какое одеяло?! Минимум МЧС и вертолет!)

- Ладно, распускайте всех на завтрак.

- Равняйсь!.. Равняйсь! Смирно! Нале-го! Одиннадцатый отряд, в столовую шагом... марш! Девятый, следом - марш! Седьмой - марш!

Ну, и так далее, все пришли на завтрак, но еще долго были слышны в столовой взрывы хохота.

Как трусы снимали, мы не видели - дежурили. Никаких показательных наказаний не было (или до нас не дошло), как-то наши дебилы сами "разрулили" вопрос с тихоней (трусы-то обратно взять - значит признаться, все тут "фишку рубили"), пообещали чего-нибудь, скорее всего. Но молву и любопытство никуда не денешь, "старшаки" подошли на следующий день к Сане и спросили, кто это такой молодчик. У того хватило ума "отнекаться", но все равно все думали, что это кто-то из нашего отряда. Наверное, все-таки правда бы всплыла, но случай был под конец смены, к тому же через день другое событие все собой затмило, как несущественное.

Пришел, незадолго до ужина, слюнявый Андрей и сказал:

- Паца, пошли к дыре, мы там кошку пытали, она сдохла.

Мы с Саней и еще человека три-четыре слонялись без дела и не поверили, конечно, но все-таки пошли. Оказалось - правда. Кошка была за лапы пенькой привязана к импровизированному кресту (две скрещенные штакетины, криво сбитые одним гвоздем посредине) и чем-то исколота до крови. На голове - тоже кровь и неопознанное мной белое.

- Это мы молотком! - важно заявил наш слюнявый урод.

Мы хором обалдели и стояли, как громом прибитые. Потом медленно пошли обратно к стадиону.

- Убью уродов! - бормотал пораженный Саня.

Во мне тоже кипела адская смесь: жалость к кошке, недоумение - зачем и за что? злость и почти ярость к "троице". Мы сели на траву около поля. Подбежал "старшак":

- Пацаны, играть будете? У нас игрок нужен, напротив в команде вратаря нет.

В любой другой раз мы с Саней от такого "респекта" от счастья бы до неба прыгали, а тут не приподнялись даже, и как-то само получилось, что рассказали про кошку ему.

- Точно? - спросил он.

- Пошли, покажем, если не веришь.

- Паца, пойдем ненадолго, мелюзга кошку убили.

- Мы не убивали! - со слезами и криком Саня кинулся на него.

- Да спокойно ты, дурак, - оттолкнул его "старшак".

Гурьбой мы еще раз сходили к дыре. Кошка на кресте, прислоненном к березе, была там. Все молча пошли обратно.

- Темную им надо устроить, - сказал кто-то из старших. Дальше нас с Саней чуть ли не пошагово проинструктировали, как это сделать.

Придя в отряд, мы с Саней рассказали все еще троим парням, которые держались вместе. Всем изрядно уже надоела "троица", особенно после трехдневного дежурства по столовой. Да и жажда справедливого наказания прямо клокотала в груди. Тут же мы на овощном складе сперли мешок и "притырили" его в кусты около сортиров. Когда вечером все, в том числе "троица", пошли в туалет, мы приперли снаружи двери двух толчков досками, надели первому выходящему мешок на башку сверху и за сортиром колотили ногами и руками вчетвером по очереди (один "на шубе" стоял). После таким образом пропустили оставшихся двоих (с Васьком было труднее всех, он в темноте, видно, от страха, здорово брыкался и матерился по-черному), и Саня пригрозил, что, если "вякнут" кому-нибудь, то повторим.

Кошку мы их заставили отвязать и похоронить. Слюнявый Андрей, пуская сопли и слезы, копал ямку, спертой у хозблока им же огородной маленькой тяпкой. Теперь я не понимаю, зачем нам понадобились мешки (все участники в итоге всех видели, наверное, все-таки мы что-то напутали в инструкциях "старшаков"), но тогда это казалось чрезвычайно важно и уместно. "Как божья кара", - сказал кто-то из пацанов.

VIII.

В первый родительский день мои мама и папа приехать не смогли, и я от безделья и зависти к другим "ехал крышей". Делать ничего не хотелось, все валилось из рук, и песню на концерте я спел "без души" - так Марья сказала. Даже к слюнявому Андрею кто-то приехал, в отряде "неохваченных" родительской лаской оказалось трое, в том числе почему-то Саня. Мне это было удивительно, ведь дом его был совсем рядом, Саня рассказывать ничего не хотел. Даже свободная песочница совсем не радовала, я безостановочно ждал вечера, когда можно будет хотя бы позвонить домой. Сане было хуже: у них телефона не было, но, на мой взгляд, он унывал меньше.

На тихом часе я лежал лицом к стене. Кстати, мне случайно повезло, и одно из трех козырных мест у стенки, благодаря Ан-2, стало моим. Пока все прощались с родителями и не были еще разведены по местам, меня, как вы помните, уже положили. Еле сдерживая слезы, отчаянно жалея себя, я мысленно пел только что переделанную мной самим песню: "А я в Загарье, домой хочу, я так давно не видел маму..." Надо сказать, как видите, переделал я лишь одно слово и других не пел. Строчка эта крутилась, зацикленная в моей бедной головушке, пока я не уснул. С тех пор и по сей день, когда наваливается одиночество, я пою эту строчку, хотя великий и значимый тогда смысл, теперь стерся, но сила привычки - осталась.

В следующую субботу я знал, что родители завтра точно приедут, и уже тогда четко понял, что хуже нет, чем ждать и догонять. После отбоя я жмурил глаза и считал мысленно овечек, перепрыгивающих забор, но, от предвкушения встречи волнуясь, сбивался со счета. Уснул я незаметно. Утром, после завтрака, боясь, что пропущу приезд родителей, я пытался отказаться от бани, на что дежурная воспитка, незнакомая нам (Марьи не было по воскресеньям, как-то там они по очереди дежурили, объединяя отряды), энергично и неласково спросила:

- Ты что, грязный будешь родителей встречать? И вообще, родительский день с одиннадцати. А ты, кстати, откуда?

- Из Загарья.

- Не знаю. Район какой?

- Юрьянский.

- Так это же около Кирова, раньше вечера и не жди, - безжалостно, но действенно спрогнозировала она.

"Делать нечего, надо идти в баню. Да и время быстрее пройдет", - подумал резонно я и отправился со всеми вместе.

Как я говорил, в воскресенье, кроме бани и концерта (в первый родительский день), организованных мероприятий не было, процедур и тихого часа - тоже. Телевизора не было в принципе, да и не смог бы я спокойно сидеть где-нибудь. Я мерил, считая шаги, территорию, стараясь не сильно удаляться от ворот, чтобы не пропустить родителей. Все разошлись по городу со своими, не знаю, где был Саня (к нему, вроде бы, никто не должен был приехать). Несколько раз ко мне, ходящему взад-вперед около ворот, подходила воспитка и предлагала пойти с ней поиграть хотя бы в шашки или морской бой, но я был "кремень".

Наконец-то, около двух часов дня, я услышал тарахтенье мотоцикла, сердце забилось в предчувствии, выскакивая из груди: "Мои, мои, ура-ура-ура!!!!" Я подбежал к калитке и увидел действительно наш мотоцикл с коляской. Папа остановил его у забора, заглушил, мама вылезла из коляски, быстро сняла и бросила внутрь шлем и побежала ко мне, раскинув руки. Папа шел следом, неся сумку.

Мы сели на скамейке, у санаторного забора, воспитка вышла тоже за ворота и спросила у мамы:

- Здравствуйте. Вы пойдете куда-нибудь?

- Здравствуйте. Нет, мы тут, на скамеечке посидим, нам ехать скоро обратно.

Мой бешеный адреналиновый подъем сразу прервался, сердце ухнуло вниз, я расстроился и еле сдерживал слезы, помню только одну мысль: "Не успели приехать, уже уезжают". Хотя никто пока не уезжал.

- Заберите меня отсюда.

- Тебе плохо, может обижают?

- Нет, но все равно заберите.

- Заберем обязательно, через неделю.

Дальше я что-то ел, папа отрезал большущий кусок краснющего арбуза. Настроение улучшилось. Шел какой-то достаточно бурный разговор, пока папа не сказал:

- Люда, надо ехать.

- Сынок, мы поедем, дома Вероника (означенная выше какающая сестра) маленькая с бабушкой-старушкой, и поздно уже.

- Как же поздно, не вечер же еще?

- Леша, нам ехать обратно пятьсот километров.

Я подумал, что все равно уедут, и отказался брать с собой еду, кроме печенья. Может назло, а может, подумал, что она ни к чему мне. Кормили нас хорошо.

- Пап, прокати на баке.

- Хорошо, садись.

Папа завел мотоцикл и дал несколько кругов по площади около забора санатория. Остановившись, он не стал глушить мотоцикл:

- Надевай шлем, - сказал он маме.

Та расцеловала меня, я встал за калиткой и смотрел, как они уселись и поехали. Мама, неловко повернув голову, махала мне рукой, и они скрылись за поворотом. Посмотрев вдоль забора, я увидел стоящего около него Саню.

"Наверное, он смотрел на нас, а я не видел и не позвал его есть арбуз", - подумалось мне, и заноза тоски, колющая в груди изнутри слева, куда-то делась.

- Саня, смотри, что есть! - подбежал я к нему и сунул в руки пачку с печеньем.

Щеки его были мокрые, мои - тоже. Мы обняли друг друга за плечи и молча простояли, прижавшись лбами друг к другу, минуту-другую, потом наперегонки побежали на веранду нашего отряда. Жизнь продолжалась!

IX.

Оставшаяся неделя прокатилась, как снежный ком с горы, скучать было совсем некогда. В пятницу опять шел сильный дождь, а в субботу вечером был большой костер, около которого мы пели песни. Пели, правда, старшие, но мы тоже подпевали. К слову сказать, только в Кикнуре в санатории организация жизнедеятельности очень напоминала пионерский лагерь, в других местах все было как-то сдержаннее, более походило на больницу. Мы с Саней и Славиком, улизнув с мероприятия, разожгли на месте гибели кошки (просто самое укромное место было) свой маленький костерок, и пожарили на нем хлеб, взятый с ужина. Хлеб был невероятно вкусный - это была первая в моей жизни пища, к приготовлению которой я имел какое-то отношение.

На следующий день, прямо с утра, приехала мама. Как потом она сказала, заночевала в гостинице и сразу утром - ко мне.

- Почему же ты не забрала меня вчера? - хотел было обидеться я, но мама очень спокойно ответила:

- Дурачок, а как же тогда последний костер?

И я, совершенно успокоившись, понял ее правоту, вспомнив, как мы втроем сидели в темноте, а на лицах наших мелькали, выхватывая из тени их части, красноватые блики собственного костра.

Я был первым, за кем приехали родители, невероятно быстро собрался, и мы с мамой пошли к воротам. С нами рядом шли Славик и Саня. У ворот мы, обнявшись, попрощались друг с другом. С Саней Кузьмичевым я еще раз встретился на длительный срок, когда лежал в стационаре областной больницы, но это был уже другой человек. Или мне так показалось из-за разницы в возрасте.

Мы удалялись от ворот, я оглядывался, и мне казалось, что прошла целая жизнь с того момента, как я шел в противоположном направлении, скрючившись от долгой рвоты. В очередной раз повернув голову, я увидел, что Саня стоит рядом с незнакомой мне женщиной, наверное, с мамой.

- Пока, Саня!!!

- Пока, Леха!!! - заорал радостно во все горло он в ответ мне.

Обратно, слава Богу, мы не летели. До автобуса было еще много времени, но мама договорилась с вечера с водителем ЗИЛа, который ехал в Киров. Мы и торопились, оказывается, чтобы он не ждал. Сразу за Кикнуром началось бездорожье, очень усугубленное прошедшими дождями. Вообще половину смены шли дожди. На особенно глинистом участке мы застряли совсем. Водитель сказал, что теперь поможет только трактор, и ушел. Мне очень запомнились глубокие колеи в красной глине поля, на котором во всю ширь и до самого подножия холма, с которого мы только что спустились, буксовали и просто ждали трактора несколько десятков грузовиков. Я подумал: "Интересно, как же тут поедет автобус?" И спросил маму:

- Мам, а чего мы не полетели?

- Я побоялась, что тебе опять плохо станет.

- Трактор будет не раньше, чем через два часа, пока вытащит всех по очереди. За поворотом начинается более-менее хорошая дорога. Можете не ждать, пересесть к кому-нибудь, - разъяснил обстановку садящийся в кабину шофер.

- А как тут осенью ездят? - спросила мама.

- В самые дожди недели по две никак.

- Я схожу, спрошу, может действительно, пересядем, пусть он посидит пока.

- Можно я с тобой, насиделся уже.

- Нет, вдруг никто не согласится, только зря весь измажешься.

Мама ушла, а я спросил водителя:

- Можно я на подножке постою?

- Стой, жалко, что ли.

Я стоял и смотрел, как мама подходила к разным машинам. Наконец-то, пройдя довольно далеко, она развернулась и быстро пошла обратно.

- Нашла, договорилась, - сказала она.

- Спасибо вам, - и стала совать водителю деньги.

- Не надо, не возьму, я ведь не довез вас. Давайте лучше сумку донесу.

- А как же машина?

- А куда она денется? - резонно отвечал шофер.

Мы попрощались, сели в другой ЗИЛ (первый мне нравился больше, там было чище, все стекло окружали копеечные монетки, и рукоятка передач была со стеклянной розой), немного посидели, после чего почти вплотную к машине подпятился синий, с белой по верху кабиной "гусак". В кабину ЗИЛа запрыгнул чернявый и угрюмый шофер, хлопнув дверью, сказал:

- Слава Богу, дождались!

Мне очень хорошо было видно, как натянулся трос, завыл двигатель ЗИЛа и, после того как трактор немного закопался, с рывка мы тронулись. Меся глину гусеницами (грандиозное зрелище, я на полном серьезе), ДТ-72 протащил нас несколько десятков метров, водила выскочил, отцепил трос, и бросил его в кузов (понял я это по стуку о железный пол), опять хлопнул дверью, и мы поехали.

- Хорошая шабашка, - кивая на трактор, как-то зло сказал он.

- И сколько стоит? - спросила мама.

- Три рубля. Ты подумай, сколько он тут за день наколымит! Отцепил плуг и вместо вспашки таскает нас, дураков. Говорил же я председателю, что застряну тут после дождей. Нет же, отправил за проволокой в Киров.

И еще он что-то зло выговаривал, но я уже не слушал, меня, укачивало и клонило в сон. "Прощай, Кикнур", - подумал я и проспал до самой столовки в какой-то деревне, где мы, поев, двинулись снова ближе к дому.

И жар, и холод

Получилось пренеприятное событие - этот рассказ я пишу полностью заново. Произошло это от излишней перестраховки в сочетании с невнимательностью. Желая, чтобы рассказ не пропал из-за, к примеру, физической поломки жесткого диска, я в разных местах создал копии папок и в момент очередного трехэтапного сохранения файла стер не ту папку. Это - если коротко, а длиннее объяснять и не хочется, чтобы вас не утомлять. Однако, ситуация натолкнула меня на ряд выводов.

Во-первых, "что написано пером, не вырубишь топором" - исключительно справедливый постулат. Еще полгода назад моя механика написания рассказа или стиха была такова: сначала - перо и бумага, потом - набор на ПК с одновременным редактированием, если необходимо. Я быстро понял, что в плане скорости -- это неэффективно, и заменил перо с бумагой непосредственным набором с последующим редактированием. Если б этого не произошло, и я остался бы верен очарованию рукописного, с чернилами, процесса создания рассказа, не было бы сейчас этого абзаца.

Плохим же известием, связанным с фактом отказа от бумаги, стало то, что переписывать - это не писать, второй раз точно так, естественно, не получится - это во-вторых. А самое плачевное в этом "во-вторых" то, что теперь уже нет никакой возможности сравнить, какой же вариант рассказа лучше.

В-третьих, мне очень хочется, чтобы сии опусы дошли все-таки до читателя, и теперь я буду хотя бы распечатывать на всякий случай то, что написал, и сохранять электронные варианты с особой внимательностью.

И, наконец, в-четвертых, нет худа без добра и "ума я купил" не очень задорого: переписывание рассказа, час небольшого психоза после его исчезновения и суточное отвращение к писанине вообще. Могло быть хуже. К примеру, если б все ранее написанное пропало. Не хочу даже предполагать, взялся ли я снова бы писать весь цикл.

Собственно, после такого вступления можно уже ничего и не писать - многие до самого рассказа не доберутся. Но я все-таки рискну.

Жаром и холодом, как известно, лечат. По крайней мере, производят профилактику различных заболеваний или просто используют для улучшения физического и психического здоровья. Обе температурные крайности присутствуют в русской бане. Парилка с веником, грамотно организованная, в деревянной и с печью на дровах бане, в моем понимании, не сравнится ни с финской сауной, ни с турецким хаммамом. Уж тем более с разными бочками и кабинами. Так же озеро или река рядом с баней, зимой - прорубь или сугроб дадут сто очков вперед и опрокидывающемуся ведру и даже бассейну. Хотя и то, и другое - тоже замечательная штука... Да-а-а, видимо, давненько я в хорошей бане не был!

Первая баня, которую я помню, это сельская общественная. Теперь такой нет и причин тому много, но, думаю, что основная - прозаическая - на селе в баню действительно, ходят мыться, а это, в свою очередь, означает убыточность такого предприятия в населенном пункте с малым средним доходом населения.

Почему-то вспоминаются только зимние походы в баню, мытье нашей семьи в весенне-летне-осенний период надежно закодировано в архивах памяти моего жесткого диска, и доступ к этим файлам, видимо, возможен только с применением специальных, например, гипнотических, методик.

Перед походом в баню (впрочем, не только), меня одевали, как капустную кочерыжку листьями - слой за слоем, разной одеждой, а поверх шубы мама крест-накрест повязывала шерстяную серо-коричневую шаль. Рукавички - на резинках, у зимней шапки резинка тоже имелась и, если неосторожно отпустить ее в процессе обматывания вокруг шапки, бывало, больно щелкала по щеке. Одетого таким образом меня, чтобы не вспотел раньше бани, выставляли на крыльцо. Ноги при этом гнуться почти преставали, и я мог только ограниченно шевелить кистями рук. Если бы меня толкнуть с горки, то я б покатился, как снежный ком на масленицу.

Следом выходил отец и засовывал меня, как ногу в валенок, в карету. О, такие самодельные зимние кареты были у многих семей, имевших маленьких детей. Отец из фанеры-двойки сделал подобие маленького гробика, закрытого сверху примерно до средины. Над открытой частью шурупами через шарниры к торцу "гробика" он прикрутил из фанеры же крышку (усеченная четырехгранная пирамида со стеклом спереди). Этот фанерный "броневик" устанавливался на санках, с боков прибивались соединенные рукояткой рейки. На дно перед моей посадкой родители клали одеяло, которое, конечно же, выносили из дома.

Когда вокруг моих плеч и головы закрывалась крышка, я немедленно представлял, что нахожусь в танке - очень похоже по ограниченности обзора - и жалел только о том, что не мог им управлять. Во время движения о стекло бился снег, кидаемый пригоршнями с близкой дороги встречным ветром, а я был хоть и стеснен, но надежно защищен от всех природных катаклизмов.

Подталкивая перед собой санки к бане, батя парковался среди подобных карет, выдергивал меня, как репку, и дальше наши с ним пути расходились - до трех лет мама мыться брала меня с собой, боясь, что отец меня после бани непременно простудит.

В бане были холодные сначала каменные по?локи, на которые лили горячую воду, и я сидел в дополнительном тазу с теплой водой. Если по?локи были нагреты при позднем приходе в баню, и потом, уже в мужском отделении, я мылся без "малышового", ненавидимого мной таза. Оно и понятно: вырос все-таки. Да и вообще отец мой не склонен к "квохтанью", и слава Богу - мамы на это хватает с перебором.

Еще в общей бане были замечательные желтые медные краны - вода била из них такой струей, что таз полностью набирался, пока я считал до пяти.

После бани, во время одевания мне давали из стеклянной бутылки с рисками на боку и резиновой пробкой пить настойку чайного гриба. Пока мы ходили в общую баню, мама брала с собой это вкуснейшее, сладковатое, с очень характерной кислинкой питье. Наливала она его из трехлитровой банки, где на поверхности коричневатой воды плавала, занимая собой всю площадь внутри стекла, толстая студенистая масса. Это и был "живой" чайный гриб. Такое сведение меня чрезвычайно удивило. К объектам, обладающим "жизнью", я тогда причислял только те, которые могли осмысленно передвигаться и имели похожие с нашими части тела. Последний раз я пил эту настойку зимой перед переездом в другой дом, а вкус ее остался со мной, видимо, навсегда. Почему мама перестала делать ее? Была какая-то смутная история, связанная, кажется, с тем, что гриб в новом доме умирал.

Начиная с трех лет, отец приучал меня к парилке в общей бане, а в шесть у нас появилась собственная. Я совсем немного (мал был еще) помогал в ее строительстве тем, что собирал в ведро щепки, отлетающие из-под топоров отца и деда при рубке сруба, и стаскивал их в одну кучу. Мне нравилось, что из "ничего" довольно-таки быстро получается практически дом. Маленький, но со всеми атрибутами: окнами, дверьми, печью и даже второй комнатой - предбанником. Уже очень скоро этот "практически дом" стал один раз в неделю превращаться в мою личную "пыточную".

Батя открывал специальную дверцу вверху печки, набирал немного воды в маленький ковшик и, отойдя в сторону, с размаху плескал водой внутрь печи, туда, где сложены специальные камни.

- Фф-ффы-ырр! - резко вырывался обратно, отпрыгивая от разогретых в недрах печи камней, столб пара. Один раз "дало" так, что лопнуло стекло в маленьком банном окошке, находящемся почти напротив "плескательной" дверки. Тут же становилось настолько нестерпимо жарко, что "уши сворачивались в трюльники" и хотелось лечь на пол и не поднимать головы. Но батя позволял присесть только сначала, а когда пар распространялся, я или вставал во весь рост или вообще залазил на по?лок, в зависимости от степени жара, и тут же он начинал меня охаживать веником, собирая им из воздуха горячий пар:

- Терпи, казак, атаманом будешь!

- Хва-а-ати-и-т, - канючил я каждый раз, класса, наверное, до четвертого.

Но батя переставал меня хлестать только тогда, когда наступали какие-то признаки, только ему ве?домые. Я с облегчением падал на пол, складывал голову на скрещенные руки и ждал, пока батя напарится и мы начнем мыться. Потом мы быстро мылись, и он медленно окатывал меня не разведенной холодной водой с головы до ног.

Где-то с четвертого класса процесс изменился: после того, как я бывал напарен, я выскакивал в прохладный предбанник и ждал, пока отец попарится, а потом или шел еще на один заход, или мыться.

К нам в баню часто приходили друзья родителей: дядя Толя с тетей Алей. В тот раз, как обычно, в "первый пар" пошли мужики, я из бани пришел первый, за мной, минут через пятнадцать, батя. Сидим все на кухне, женщины и сестра пьют чай "на низком старте" в своей очереди мыться, а мы с батей - компот. Я уже литр точно выпил, а дяди Толи все нет.

- Гена, где там мой-то, угорел что ли?

- Моется, наверное, я уходил он парился еще раз, все нормально было.

- Береза же на жо.., ой, - оглядываясь на меня, прервала гневную тираду тетя Аля - на спине вырастет! Ты уже полчаса, как пришел. Нам тоже мыться нужно!

Тут во входную дверь кто-то, как кошка, заскребся, она приоткрылась и каким-то свистящим шепотом в щель, не переступая порог, дядя Толя, чем-то гремя, воззвал:

- Аля, Аля иди сюда!

Тетя Аля подошла к двери, они о чем-то быстро и тихо поговорили, и подозрительно белеющий в полумраке коридора дядя Толя прошмыгнул в мою комнату, находящуюся рядом с входной дверью.

- Ну ты, Гена, даешь, - смеясь сказала, войдя обратно на кухню, тетя Аля - Хоть бы грязные трусы ему оставил, а то ведь все унес. Мой мужик, как броненосец, по огороду крался. Хорошо, темно, соседи не видели. Где его одежда?

- На диване в большой комнате все положил. Да я впопыхах, обычно я все забираю и тут забрал. Почему броненосец?

- Сам пусть рассказывает.

Через минуту на кухню вошел, сияя красным, распаренным лицом, улыбающийся дядя Толя. Он вообще мужик был здоровый, высокий, с большими руками и ногами, жизнерадостный, шахтер в недавнем прошлом. Взяв кружку с чаем, которая утонула в его пятерне, он, постоянно посмеиваясь, рассказал:

- Попарился, сел отдохнуть в предбаннике, хотел лицо вытереть, хвать - полотенца нет. И вообще ничего нет из одежды. Тряпка на полу - и все. Дверь на улицу открыл, давай орать - никто не слышит. Думаю, простыну, точно. Зашел, парюсь опять, чтоб согреться. Потом взял два таза, сунул в ботинки ноги и, прикрывшись сзади и спереди, как Дон Кихот, прокрался к дому.

Я запомнил "Дон Кихота", пошел в большую комнату и нашел в книжном шкафу этот роман. Рассматривая немногочисленные картинки, я недоумевал, причем тут Дон Кихот? По страницам на фоне разных пейзажей перемещались двое: толстый на осле и худющий, в железных доспехах, с клинообразной бородкой, старый и какой-то потасканный, на скелетообразной кляче - второй, который оказался Дон Кихотом. Я еще раз представил мощного дядю Толю с тазами и ничего похожего, кроме, разве что щита книжного героя в форме таза, не обнаружил.

Кстати сказать, позже я не один раз в прессе или других источниках (по радио, например) слышал дифирамбы в отношении этого романа и главного героя, взятого за прообраз дядей Толей. Прочитать творение Сервантеса я собрался классе в седьмом. Ни черта, кроме недоумения, не получил. Подумал, может, не дорос я еще. Вспомнив эти мысли на третьем курсе института, перечитал еще раз - эффект был примерно таким же. Он очень похож на недоумение, которое возникает во мне, кода я смотрю на маловразумительные для меня картины. Все охают (подозреваю, что в большинстве случаев совсем неискренне): "Да, Матисс - это Матисс!!!", а мне орать хочется: "И что? И что здесь?!" Наверное, тоже не дорос. Тогда это радость - значит, есть еще время, буду дорастать. Вот, пока Матисса с "Дон Кихотом" внутренне к шедеврам не причислю, старость моя не наступит.

К четвертому классу у меня появилась еще одна постоянная почетная обязанность: подготавливать и топить баню. Сначала нужно было натаскать воду, причем летом процесс был проще: поочередно во все емкости погружался огородный шланг. А вот зимой воду я таскал из дому, и проходить, переступая пороги, и первую, и вторую дверь бани нужно было очень аккуратно, воду не расплескивая. В ином случае на морозе пролитая вода моментально превращалась в лед, и ходить там, тем более с полными ведрами (руки заняты), становилось очень травмоопасно. Падая, в лучшем случае обольешься и, чтобы не простыть, придется идти домой, переодеваться (что и произошло со мной пару раз), и потом продолжать носить воду, но уже по полведра.

После заполнения водой всех емкостей, нужно было принести пять-шесть охапок дров, открыть вьюшку и растопить баню, которая за предшествующую неделю совсем остыла. Если делать это не спеша, со знанием дела, то ничего сложного нет. Сначала надо топором нащепать две большие горсти лучины, потом надрать с поленьев бересты. В печке предварительно отобранные, наиболее тонкие дрова (загорается лучше всего сухая елка) надо сложить так, чтобы под ними образовались свободное пространство в виде шалашика. В этот шалашик, на холодный колосник положить немного лучины, потом бересту, потом снова лучину и зажечь. Пока поленья со всех сторон не охватило огнем, дверцу совсем закрывать не нужно - для лучшей тяги. Очень быстро и печь, и труба нагреются, тяга возрастет, и можно будет дверку закрыть. В течение полутора-двух с половиной часов (зависело от времени года и качества дров) каждые четверть часа надо было "подкидывать" (набивать дровами печь вместо сгоревших). Когда дрова прогорят, надо осмотреть головни на предмет мерцающих язычков ярко-желтого с синим верхом цвета. Если такие еще пляшут по головням, прикрывать, а тем более закрывать вьюшку для сохранения тепла нельзя - то угарный газ. Проворонишь - и ты уже на небесах, предварительно тихо и намертво заснувший. На селе так несколько семей и попарились "удачно", и переночевали...

Есть и у нас семейная история, связанная с неаккуратным обращением с печью. Дело было так: посреди ночи что-то меня разбудило. Очень хочется мистифицировать, но, вроде бы, я просто захотел в туалет (хотя, если кто-то захочет, то можно мистифицировать и этот факт). Я встал с постели - и меня немедленно "повело", практически бросило на стену. Кое-как устояв на ногах, я, согнувшись (голова была невероятно тяжелой, ее тянуло вниз), добрел до родительской спальни и что-то промяукав, повалился на пол. Очнувшись, я обнаружил себя без верхней одежды на кровати, стоявшей на летней веранде. Рядом в беспамятстве лежала маленькая сестра. Отец притащил на себе маму и уложил ее рядом с Вероникой.

- Бегом одевайся, простынешь опять, - бросил на меня шубу батя.

Он принес верхнюю одежду для мамы и сестры, а когда стал ее на них надевать, они начали приходить в сознание. Как потом оказалось, к моему приходу в спальню в сознании оставался только отец, его разбудил резкий стук моей головы, ударившейся об пол.

Мы где-то полчаса посреди февральской темной ночи сидели на темной и холодной веранде в отсвете уличного фонаря, ожидая, пока из дома через раскрытые форточки и двери выветрится угарный газ. Я ковырял пальцем белые, вышитые на синем покрывале мерзлые и приятно холодные на ощупь цветы и думал о том, как хорошо быть не одному на этом свете.

Так как в детстве я болел довольно часто, ко мне применялись различные тепловые процедуры. К трем годам я настолько привык к банкам и горчичникам, что без сопротивления сдавался на милость мамы, обычно мне их ставящей. К тому же к этому возрасту к моим простудам прибавился "астматический компонент", а после "жарких" процедур дышать становилось значительно легче и, несмотря на все неудобства и временное жжение, я уже заранее был согласен. А вот самой, я бы сказал, деликатной, не приносящей неудобств, была электрогрелка, подкладываемая под меня на длительный срок, иногда почти на всю ночь.

Но все это неинтересно по сравнению с ингаляциями под одеялом. Мама кипятила полуведерную кастрюлю воды, сажала меня на диван, я раздвигал ноги, на которые укладывалось в несколько слоев сложенное одеяло. Вода еще бурлила, а кастрюля уже оказывалась между моих ног. Затем мама капала в воду эвкалипт, сыпала немного соды и быстро накрывала меня вторым одеялом, подтыкая его сбоку. Я тут же оказывался в полной темноте и такой парилке, по сравнению с которой баня вообще даже еще не цветочки. Ничем шевелить не рекомендовалось - все-таки кипяток между ног, да я и не пытался особо, доводилось по жизни обжигаться, как всякому ребенку. Аккуратно, двигая только кистью руки, я проделывал небольшую, чтобы снаружи не было видно, дырочку между диваном и накрывающим меня одеялом: тогда уши не так сильно жгло. Сидел я так по пять-десять минут (зависело от мощности болезни). Потом меня открывали...

Это было поразительно: яркий свет, звук работающего телевизора, прохлада наисвежайшего воздуха - все разом ударяло по мне, моментально формируя какой-то особенно радостный вкус жизни. Тут же мама закутывала меня горячим одеялом, и обвязывала сухим платком голову (понятно, тот, который покрывал голову во время ингаляции, был - хоть выжимай), но это уже было что-то вроде комариного укуса в сравнении с уколом витамина Б6 в задницу. Уже закутанный в одеяло, я чуть ли не с удовольствием выпивал горячее молоко с плавающим в нем барсучьим жиром. Этот набор "жарких" процедур был настолько эффективен, что с обычным бронхитом в больницах я не лежал, за три-пять дней выздоравливал дома.

К закаливанию в нашей семье относились скептически. В общем, это было не по-маминому, а значит, незаконно, неэффективно и глупо. Поэтому закалялся я сам, бессистемно, на свой страх и риск: как все пацаны, ел сосульки, свежий снег и прилипшие к рукавицам его плотные комки; снимал шапку, зайдя за угол дома; при первом солнце вместо пальто надевал болоньевую куртку.

Как-то с "классной" после дежурства мы обсуждали тему моих частых пропусков школы в связи с болезнями. Я говорил, что, по-моему, опять заболеваю. Она, заполняя журнал, сказала:

- Клин клином вышибают. Придешь домой, попробуй босиком недолго по снегу походить. Потом быстро надевай шерстяные носки. Только смотри, не больше минуты.

Я шел и думал, что попробую: терять нечего, все равно чувствую, что ночью заболею. Маме ничего не скажу, в любом случае (даже если поможет) - по головке не погладит так и так.

Придя домой, я снял пальто, валенки и носки, оставив шапку и шарф, и в огороде по крепкому мартовскому насту (повезло - следов не оставалось) бегал, пока не досчитал до ста. Забежав домой, я стащил с печки теплые носки, надел их и, затопив печь, залез на нее. Проснулся, когда все дома уже были. Это был последний, не успевший начаться, бронхит, который я помню, задавленный мной с помощью Татьяны...

Мы, как почти все дети, очень любили купаться. Не представляю детства без плавания, ныряния, "бутылочки", "водолазов", синих губ и цыплячьей кожи, костров и жаркого июльского солнца, моментально высушивающего рубаху, не снимая которой, только что купался. Такое детство, на мой взгляд, было бы просто ужасным. Около села текла речка с несколькими удобными для водных забав местами; был большой искусственный заводской пруд (он и сейчас есть, правда очень зарос - пожалуй, со времен совдепии его не чистили), а также разные временные (типа котлованов строек) и постоянные (типа маленьких естественных прудов за СХТ) - вот множество объектов, где мы пропадали все свободное от домашних дел время при условии хорошей погоды.

Официальное разрешение купаться поступало от мамы, когда погода полностью устанавливалась, а вода прогревалась до маминых стандартов (примерно в начале июля), а отзывалось первого августа, когда какой-то мифический медведь опускал в воду лапу (примета, связанная с днем Ильи-пророка). Но, конечно, от компании я не отставал, купался на свой страх и риск и без благословлений. При этом возникала проблема: придешь домой с сырыми волосами - родители "спалят" и моментально организуют какую-нибудь трудовую повинность или вообще домашний арест. А не мочить волосы или час вместо купания стоять на берегу - тоже не вариант.

- Че не купаешься? - спросит кто-нибудь.

- Да че-то неохота...

Ну или еще как-нибудь объяснишь. Один раз, может, и прокатит, но уже со второго раза утвердится мнение, что "мамка не велит" - для "реального пацана" хуже нет такого общественного вывода. И без такой гипотетической ситуации с "отмазом" от купания, я, бывало, дрался, чтобы его опровергнуть. Конечно, выход был найден. По пути к дому, уже у самого села, мы с Лехой трогали волосы и, если они были влажными, направляли велики к заводской столовке и сушили головы там под электрическими сушилками для рук, по очереди стоя "на шухере" на случай, если шел кто-то знакомый. Столовка тогда работала до семи вечера, поэтому сушилки были всегда в доступе, удивляет только обстоятельство, что в условиях села с населением примерно в тысячу человек маме или папе никто не рассказал про эту спонтанную парикмахерскую. А может, и рассказали, но они делали вид, что не знают - все соблюдали политесы: я с сухими волосами врал, что не купался, родители делали вид, что верят.

Как-то приехали мы в середине весны на берег пруда, развели костер. Сидим, смотрим на воду и огонь одновременно - завораживающее зрелище! Ветер резко поменялся, и стал слышен какой-то полу-писк полу-вой. Кто-то из особо зрячих пацанов закричал:

- Паца, смотрите, вон кошка на льдине!

И действительно, почти посредине пруда, на одной из немногих оставшихся ярко-белых на очень чистой, почти голубой воде, льдин можно было разглядеть серую кошку. Она подползала к краю льдины, касалась воды и тут же резко отдергивала лапу, вереща диким голосом. Потом она ползла к другому краю - и все повторялось. Льдина при этом опасно наклонялась, предполагая своими действиями сброс кошки. Очень быстро мы сошлись на том, что надо плыть. Один особо сообразительный, взял с собой палку, валявшуюся у костра, раздвоенную на конце:

- Она там с ума уже сошла, прыгнет на голову! Палкой льдину будем толкать.

Быстро разделись, в воду с разбега - бух! Вода обжигает! Быстро -уф-уф-уф - всей толпой до льдины и обратно. Толкали льдину по очереди, мне немного тоже досталось. Кошка, видимо сильно радуясь, орала благим матом практически беспрерывно. Прыгнув на берег и не рассчитав, что от толчка льдина поддаст обратно, кошка все-таки плюхнулась в воду. Быстро доплыв, она отряхнулась и, не оглядываясь, но все-таки мяукая, бешеным галопом ускакала с наших глаз долой.

- Наверное, ее какие-то козлы кинули на льдину.

- Зачем?

- А зачем ей самой туда лезть? Мышей там нет.

- Ага, а лису из "Серой шейки" помнишь?

- Да ну тебя, какие тут утки...

- Зуб даю, утром сегодня и вечером вчера видел!

- Да нафиг вам, паца, утки эти! Представьте, сегодня тридцатое апреля! Кто-нибудь так рано купался до этого?

Примерно такой полилог произошел, когда мы вылезли на берег, и по телам прокатилась волна жара.

Костер оказался ненужным, было тепло! Насколько я знаю, никто тогда не простыл. Мы договорились, что каждый год, как можно раньше, как только погода установится и лед сойдет, будем открывать сезон, и я следовал уговору (бывало и в одиночку, уж не помню, почему), даже уже учась в институте.

В год спасения кошки, глубокой уже и нудной осенью с мелким, диагональным от ветра тюлем спускающегося на землю дождя, мы (я, Леха и Костыль) сидели на берегу протоки, с которой начинался пруд. Напротив, на небольшом обрывчике, гнулись от ветра сосны, а под их корнями по небольшой, гладкой, блестящей и очень ровной стенке из глины тонким и сплошным слоем стекала вода родника, питающего пруд. Такие искусственные стенки с водой, как правило, голубого цвета, сейчас устраивают в торгово-развлекательных центрах. Настроение было ленивым и "минусовым", под нашими задницами были обрезки досок, чтоб штаны не намочить.

- Д-д-да... К-к-когда т-т-те-п-п-перь искупаешься... - заныл, привычно прыгая на согласных, Костыль

- Точно, - в тон ему проохал я.

- Паца, а давайте сезон закрывать! - воодушевленно предложил Леха.

- К-к-когда? К-к-какой с-с-сезон?

- Да, блин, купальный!

Лично я уже все понял и на этих словах стоя раздевался.

- Т-т-русы н-н-намочим.

- Да, блин, без трусов!

Мы сложили на доски вещи, прикрыли их куртками, чтобы не намочило дождем, и голышом забежали в воду. Там оказалось на удивленье тепло и приятно. Мы немного поплавали, начав мерзнуть, вышли из воды, и стали трястись так, что зуб на зуб не попадал. Тепловая ситуация получилась обратная весенней во всем. Стараясь очень быстро одеться, Костыль запутался в штанах и упал в воду.

- Б-б-блин, че д-д-делать?

- Домой быстрее иди! - предложил Леха.

- Отец убьет, и п-п-простыну.

- Снимай рубаху быстрее, пока не намок совсем, у тебя один рукав и сырой только, - говорю я, благополучно одевшийся. (Опыт бань с отцом, когда все время: "Быстрее!", сказался).

Костыль надел все, кроме рубахи, и мы, вскочив на велики, погнали в столовку сушить ее, как летом волосы. Высушив рубаху, он переоделся, пока мы "на шухере" стояли. По домам было рано, в штаб не хотелось, в итоге настроение почему-то не поднялось. Поднимать его мы стали, меряя сапогами здоровенные лужи около Дома быта "на слабо" - кто дальше, не зачерпнув в сапог воды, зайдет - старая, еще с "началки", забава.

Купания поздней осенью тоже стали традиционными, и сейчас я во все горло провозглашу простейшую истину, доказанную мной эмпирическим способом: хотите перестать болеть, закаляйтесь! Холодом и жаром! Наперекор вялому, сопротивляющемуся тельцу!

Книги и мотоциклы

На первый взгляд, название рассказа какое-то "винегретное" - почему они (книги и мотоциклы) вместе, каким общим признаком объединены? Дело вот в чем: с третьего класса и до самого полового созревания все, что можно представить, думая о книгах, в моей жизни соперничало с мотоциклами и наоборот. Если бы кто-то сказал: "Выбирай, с чем останешься, с книгой или с мотоциклом", я бы очень долго думал и выбрал бы книгу только потому, что на малой моей родине довольно долгое время стоит зима, на протяжении которой книгами пользоваться можно, а мотоциклом - крайне затруднительно. Короче, это две мои детско-юношеские страсти.

Читать я начал довольно рано, лет с четырех, и мне нравился сначала сам процесс получения смыслов из букв. Мама заставляла меня пересказывать то, что прочитал, и довольно быстро от коротких смыслов я перешел к пониманию истории, рассказанной автором, в целом. Чуть позже я стал обращать внимание на то, как написана история (легко или трудно читать, представляется ли природа при ее описании, хочется ли перечитать отдельные места), оценивать стиль автора, что ли.

Одновременно с тем, как я наращивал темпы осмысленного чтения, батя стал понемногу учить меня водить мотоцикл с коляской. Дело было летом после третьего класса, и я буквально разрывался, когда, в основном уже ближе к вечеру, он говорил:

- Собирайся, поедем за травой.

Конечно, я подчинялся, прекращал чтение и возвращался из очередного замечательного или героического, потустраничного мира в свою комнату. "Разрыв мозга" же заключался в противоречии: с одной стороны, мне хотелось продолжать оставаться в том мире, с другой - в это лето батя почти всегда разрешал рулить, и отказаться от такого заманчивого предложения я не мог. Я думал так: "Дочитать можно ночью, с фонариком, а вот на моцике уже не прокатишься" - и, на бегу надевая куртку, выскакивал во двор.

У нас был "Иж Юпитер-3" с коляской - машина довольно-таки тяжелая, уже не "Восход", но и не "Урал" еще. Основная трудность, которую приходилось преодолевать мне, очень худосочному после третьего класса мальчику, - это противодействие силе, которая "утягивала" мотоцикл в сторону коляски. Такой эффект был у всех "Ижей", на которых мне доводилось ездить, вот у более серьезных "Уралов" и "Днепров" этого не было (еще бы, немцы знают толк в технике, а прототипом "Урала" стал BMW), они шли прямо и не сопротивлялись.

- Заводи! - скомандовал батя.

Я, открыв краник, нажимая на специальную пипку на боку карбюратора, "насосал" в него бензина, передвинул хвостик обогатителя смеси в максимальное положение и стал прыгать на ручке стартера. Веса моего и резкости не хватало, мотоцикл не заводился.

- Пересосал, - прокомментировал батя.

- И что теперь делать?

- Варианта два: первый - краник закрыть и дергать стартер, пока не заведется, второй - выкрутить свечи, сделать то же самое раз десять, потом вкрутить и заводить.

- Зачем выкрутить?

- Лишний бензин прямо через отверстие свечное вылетит. Второй вариант будет быстрее. Шевелись уже, затемнает скоро, как косить будем?

Немного погодя я ехал, ощущая ветер на лице и адреналиновую дрожь радости изнутри. Сцепление выжимать сил уже хватало, и я вел мотоцикл полностью самостоятельно.

Конечно, хотелось проехаться хотя бы (а уж покататься - предел мечтаний) без отца, одному или с друзьями. Доступ везде у меня был, в гараж в том числе, и я придумал кататься без спросу - все равно никто не разрешил бы.

Утром, как только все ушли на работу, мы с Лехой выкатили моцик из гаража, развернули в нужную сторону, заперли ворота, завели его и дали не самый большой круг по селу. Вот это да, вот это ощущения! Я взрослый! Я могу сам от начала до конца! Я умею справляться с этой техникой, она меня слушается! Примерно такой горделивый бред крутился в моей башке, когда, немного промазав по центру заезда, я припарковался у ворот гаража. Мы вкатили моцик обратно, замели веником свежие следы на песке заезда, я запер ворота и боковую дверь гаража. И только тогда немного успокоился - вроде не застукали. Были, конечно, возможные риски чьего-нибудь доноса, но прямых улик угона или того, что "за руку поймали", не было - можно было отпираться. Например, свалить на возможную подслеповатость доносчика. Выполов положенные грядки, мы умчали на великах купаться.

Так я делал в то лето несколько раз, пока моя самоуверенность, замешанная на гордыне, не хлестнула через край. Сильно разогнавшись, я устремил мотоцикл между стоящим на обочине дороги трактором с двуосной телегой и забором, ограждающим территорию почты. Несмотря на то, что левой стороной руля я задел забор, полностью мы с моциком не поместились - не чувствуя габаритов коляски, я наехал ее колесом на вывернутое переднее колесо трактора. Зацепил я тракторный, глубокий, в виде елочки, протектор чуть-чуть, самым краем резины, но этого хватило на то, что нас почти перевернуло. Коляска резко поднялась от земли, а опустившись обратно (на уровне бессознательного я оттолкнулся ногой от земли, а Леха лег всем телом на багажник коляски), крылом задела подножку трактора, громко при этом сгрохотав. Руль при рывке от столкновения с подножкой практически выскочил у меня из рук. Снова крепко его сжав, я, не останавливаясь, поехал обратно к гаражу. Итоги поездки были плачевны: во-первых, мы с Лехой сильно испугались на месте преступления, а пока ехали домой, нервная трясучка только усилилась, во-вторых, на блестящем голубом крыле коляски появилась приличная вмятина, окруженная глубокими царапинами, и смотреть на нее было до слез обидно. Ну, а в-третьих, никто не отменял того, что моцик был фактически угнан у бати, и неотвратимость наказания при очевидности фактов, хорошего настроения мне совсем не прибавляла. Подставив под коляску тюльку и скрутив с нее колесо, мы попробовали через полено молотком выбить вмятину обратно, но техничности и силы не хватило (крыло, кстати, гораздо толще самой коляски). Да если бы и выправили, царапины никуда б не делись.

Какое все-таки последовало наказание, и было ли оно вообще, напрочь забылось. Скорее всего, это произошло из-за того, что я где-то дня через два "загремел" в стационар поселковой больницы, а отец в гараж не заходил в те дни. По-моему, про вмятину я ничего не рассказывал и после того, как меня выписали, само "рассосалось". Может, отец подумал, что он сам где-то зацепил или что-нибудь уронил на крыло в темноте гаража. Меня не спрашивали, а сам я выяснять не стал.

В больницу я взял с собой новую книгу - "Робинзона Крузо" Даниэля Дефо. Новая она была во всех смыслах. До этого случая я не читал этого замечательного произведения, а читателем данного экземпляра оказался первым. Меня до сих пор пленяет запах новой книги - он такой приятный, многообещающий и будоражащий воображение, хочется вдыхать его снова и снова. Вот некоторые глянцевые журналы пахнут такой "химозой", что на расстоянии от них башка трещит. Книги - никогда!

Но, конечно же, один лишь запах, пускай и приятный, значит очень мало. Когда сама история, скрывающаяся за ним, и увлекательна, и красиво и "вкусно" подана вам, когда рисунки пусть немногочисленны, но написаны "на совесть", во всех деталях (есть что рассмотреть и над чем подумать, "привязывая" конкретный рисунок к сюжету, гадая, правильно ли все увязал), тогда во всем своем великолепии пред тобой предстает действительно Книга! А если еще она хорошо отпечатана, и страницы надежно скреплены - вообще фантастика!

К слову сказать, в нашу эпоху жизненных оснований, построенных исключительно на прибылях, множество замечательных книг оставляют после прочтения себя дурное послевкусие - ты точно знаешь, что выдержит она еще только одного-двух читателей. Лично я очень аккуратно обращаюсь с книгой, не фанатично, конечно, как библиоманы, которые, читая, лишь приоткрывают ее (чтобы корешок не портился), только догадываясь, что же написано на концах абзацев с левой стороны и на началах с правой. И мне обидно, когда замечательная история разрушается вместе с выпадением листков прямо на глазах - все-таки, читая, я привык открывать книгу до конца.

За период с третьего по седьмой класс я перечитывал "Робинзона" три раза, всегда находя что-то особенное в замечательной истории его приключений, на что не обратил внимания в предыдущий раз. Более всех меня впечатлили главы, связанные с пиршествами каннибалов. Этот страх, охватывающий Робинзона, я ощущал физически - сердце прыгало в груди, учащенно стуча о грудную клетку, дурнота подкатывала из области солнечного сплетения, кружа голову - становилось реально хреново. Какой же все-таки Дефо мастер! Вместе с ним, кстати, и переводчик, имени которого я не знаю, да и не задумывался в детстве над тонкостями перевода.

Читать я стремился почти всегда, если находился дома, по телевизору интересного было мало, да и был он один, в большой комнате, и вечером, конечно, его узурпировали родители. Не всегда, правда, получалось окунуться в фантастический или героический мир какого-нибудь романа - дома находились разные дела, а мама к сидящему средь бела дня человеку любого возраста и пола (кроме, разве что, грудных детей, и то ее б воля, они бы бесполезно ногами не молотили, а, к примеру, сметану взбивали) относилась крайне подозрительно, если не сказать негативно, и немедленно награждала его тут же придуманной трудовой повинностью. В отношении меня она считала, что сидеть можно было только за уроками, и я (как и многие другие - ничего оригинального) клал какую-нибудь "Повесть о настоящем человеке" на стол, а сверху держал учебник, приподняв ближний ко мне его край. Если кто-то приходил по мою душу, край учебника быстро опускался. Одно было плохо - толстую книгу так почитать невозможно: заметно будет.

У меня нет ответа на вопрос: привычка к чтению - это наследственное или воспитуемое? К примеру, маму я никогда не видел читающей книгу, но она научила меня в раннем возрасте читать и познакомила с небольшой домашней библиотекой. Отец так вообще уникум в этом отношении. Он месяцами не читал, но, если книга ему попадала в руки, он ее уже не выпускал. Помню, подсунул ему "Аэлиту" вечером, после работы. Утром встаю и обнаруживаю, что отец сидит на кровати, дочитывает, а на вопрос, ложился ли спать, он, не отрываясь от книги, что-то пробормотал невразумительное. Завтракать не стал, но на работу пошел, дочитавший. Причем, по моим наблюдениям, пристрастий каких-то у него нет, папа мой литературно всеяден - наряду с фантастикой он запоем может читать скучнейшие, на мой взгляд, мемуары, правда берет в руки книгу он редко.

Выйдя из больницы достаточно быстро и успев там после Дефо прочитать и перечитать "Трех мушкетеров", я шел к бабуле, чтобы вечером поехать домой. Было жарко, в воздухе летали крупные, легкие снежинки тополиного пуха, а по земле крутились, гонимые ветром, его катышки и скрутки, которые были уже далеко не такими празднично-белыми. Да уж, стоит только попасть на нашу землю грешную - тут же замараешься...

Подойдя к колонке, я с удовольствием подставил голову под ледяную струю воды и не получил ни втыка, ни даже замечания от бабушки.

- Хватит, простынешь, - только и сказала она.

Представляю, если б шли с мамой и у нее случилось "не настроение", какую лекцию о простудных заболеваниях и о предполагаемом немедленном возвращении туда, откуда шли, с вопросами в конце и требованием обязательных ответов на них я бы прослушал. До вечера было б чем заняться.

В конце лета мне батя стал все чаще разрешать ездить на мотоцикле самостоятельно, конечно, с какой-либо целью, в основном, за травой. Но, под шумок, я катался и просто так. Правда, была проблема - на "покатушки" нужен был бензин. Иногда с целью подзаправиться мы останавливали "Уралы" - они тогда были с бензиновыми моторами и бешеным расходом топлива. Если шофер останавливался, то почти всегда разрешал слить до ведра бензина. Канистру и шланг я возил с собой, в коляске.

Один раз (дело было летом, после шестого класса), мы решили провести акцию, находящуюся далеко за рамками правового поля - слить где-нибудь бензин. Пацаны из старших классов рассказывали с упоением про опасности такого мероприятия, недюжинную собственную смекалку и героическое преодоление разных опасностей в виде оврагов, невидимых в темноте, высоченных заборов и прочая, прочая... Местом проведения сего мероприятия мы назначили пилораму - именно там оставляли на ночь "Уралы", которые использовались для вывоза с делянок на распиловку делового леса. Какой черт нас на это дернул, пояснить не могу. На селе все друг друга знали и, если б нас поймали, сурового наказания лично от отца я бы не избежал, не говоря уж о правовых последствиях. Не помню, с кем я был, но нас было трое.

С вечера я лег и ждал, когда домашние уснут. В двенадцать ночи встал, оделся, тихо вышел из дома - спал я летом на веранде, и сделать это было не сложно. Прихватив заранее подготовленную канистру и шланг, через полчаса я был на месте сбора, на берегу пруда у противопожарного съезда. "Подельнички" уже были там. Мы осмотрели заранее, в каком месте будем преодолевать препятствие в виде забора, а днем подкатили большие тюльки с внутренней стороны. Сия прозорливость, как показали дальнейшие события, и спасла наши задницы.

В камышах, на мелководье, квакали жабы и трещала клювом, посвистывая, какая-то птица, в остальном было зловеще тихо. Ветра не было, воздух прохладен и чист; в отсветах прожектора, оглядывающего "сауронским" оком территорию пилорамы, был виден пар, поднимающийся от поверхности воды. Изредка плюхали хвостом довольно крупные, судя по спокойному долгому звуку, карпы, уходящие ко дну, возвращаясь с ночной прогулки.

Мы, пугаясь стука собственных сердец о ребра, который было слышно, наверное, за полкилометра, перелезли через забор и мелкими, осторожными перебежками от одного штабеля леса или досок к другому, пробрались, стараясь быть в тени, к стоящим "Уралам". Баки всех машин, кроме одной, оказались оборудованы навесными замками - так вскрылась первая брехня старшеклассников, которые утверждали, что до того, сколько бензина в баках, шоферам дела нет - как он заканчивается, им тут же наливают под завязку. Открыв единственный, не охраняемый замком бак "Урала" и опустив шланг, мы обнаружили, что бензина в нем - на донышке и слить его невозможно.

Вот в этот момент рядом с нами тихо появился большой пес неизвестной породы - вторая брехня (про собаку никто ничего не говорил). Мы обмерли, практически наложив в штаны. Пес подошел, по-хозяйски обнюхал нас, из приоткрытой пасти по зубам стекала слюна. Не сговариваясь и не делая резких движений, мы все пошли обратным путем. В моей правой руке была канистра со шлангом. Пес шел рядом. На полпути к забору он развернулся в сторону вагончика, рядом с которым на высоком столбе висел прожектор, и басом, с прирыканием один раз сказал:

- Р-р-р-гау!

Видимо, он сообщил, что нашел каких-то несанкционированных олухов, а далее предоставил возможность хозяину разбираться с данным недоразумением.

Почти сразу на крыльце возникла человеческая тень - третья брехня - "старшаки" авторитетно заявляли, что стоянка пилорамы не охраняется. Тень грозно и коротко скомандовала:

- А ну, стоять, стрелять буду!

Нервы наши не выдержали, и мы побежали, сломя голову. Я, обремененный канистрой, которую бросать было смерти подобно, бежал последним. Сторож не спешил, он просто шел, думая, наверное, что мы упремся в забор. С разбега, отталкиваясь от приготовленных тюлек, мы по очереди заскакивали на забор, опираясь животом и падали на землю с обратной стороны (я на бегу бросил через него канистру). В тот момент, когда я был головой вниз, а задницей кверху, одновременно с выстрелом раздался крик сожаления:

- Вот, суки!

По счастью, я упал рядом с канистрой, тут же схватил ее и помчался догонять остальных горе-расхитителей социалистической собственности. Бежали мы, пока не оказались на противоположном берегу пруда, лично у меня крутилась только одна мысль - как бы сердце не выскочило.

Остановившись и отдышавшись, мы обсудили, уже не спеша шагая по ночному лесу, утопая кедами в хвое сосен, итоги акции. Понятно, они были неутешительны и невнушительны. Но зато очень внятны.

На первом месте в списке обсуждений было недоумение по поводу того, почему сторож не скомандовал псу "фас"? Лично у меня есть подозрения, что он просто пожалел нас, идиотов. Ну, и понадеялся, что успеет перехватить. Может, это у него была вообще отработанная техника захвата мелких воришек.

На втором - великая радость по поводу того, что днем раньше мы притолкали к забору тюльки, и их никто, в силу раздолбайства (тогда советского, а теперь российского - страна другая, раздолбайство то же) не оттолкал на место.

На третьем - оставшийся без ответа вопрос: куда стрелял сторож - по нам или все-таки в воздух?

На четвертом - общее, консолидировано высказанное мнение о том, что не наше это все, не умеем мы, толку нет, страха много... К тому же - зачем? Проще заработать на бензин или, на худой конец, попросить его, как иногда и делали до этого.

На пятом - досада, смешанная, как ни странно, со злорадством, что "старшаки", понтуясь в переходе около школьного туалета, вдохновенно нам набрехали, а на самом деле никакого разухабистого, так смачно и в деталях описываемого ими геройства, основанного на понятии "дуракам закон не писан" не было.

Мы разошлись по домам. Я прокрался обратно на веранду, залез под одеяло, но спать совсем не хотелось. Возбуждение еще не улеглось, напротив, оно усиливалось, как только я закрывал глаза - очень уж отчетливо всплывала картинка, как заряд дроби мощным и плотным кулаком ударяет мне в спину, и на рубашке в области лопаток начинает расплываться красная роза... К тому же еще вертелась не озвученная "подельничкам" мысль - узнал ли кого-нибудь из нас в суматохе и темноте сторож.

Я вытащил из-под матраца фонарик, включил его под одеялом и, чтобы отвлечься, стал читать свежую роман-газету, в которой была опубликована вторая часть романа Чингиза Айтматова "Плаха". Постепенно мир манкуртов стал более ощущаемым, чем окружающий, и плавно перешел в сон, где была никогда мною наяву не виданная степь, табуны лошадей и "перекати-поле", которое я увидел перед самой побудкой меня в несусветную рань - до восхода солнца.

Еще одним печальным фактом, сопутствующим бензиновой акции, сделался очередной караул сельского частного коровьего стада, совпавший с бессонной и полной приключениями ночью. Повезло только с погодой. Ранним утром зарядил почти до самого обеда дождь, и коровы вели себя весь уповод (полдня - до обеда или после), доставшийся нашей семье, спокойно. Мне даже удалось поспать, прислонившись к жерди выгона и закутавшись вместе с ногами в прорезиненный отцовский плащ-палатку.

Первая любовь

Если честно, то определить, какое из событий жизни отнести к понятию "первая любовь", достаточно сложно. Сложно и потому, что само определение слова "любовь" всегда вызывало трудности, про это высказана куча мнений, написано множество серьезных научных трудов и литературных опусов, но еще и потому, что вопрос - кого ставить на первое место, задачу усложняет дополнительно. Давайте сначала ограничимся межполовыми отношениями и отметем любовь к большой и малой родине - тоже, кстати, материи не простые, любовь к семье и домочадцам, любовь к животным. То есть рассказ будет о любви, которая возникла между мной и представительницей прекрасного пола. Вернее сказать, с моей стороны - точно возникла, а с ее - доподлинно неизвестно, можно только догадываться. Теперь же, вот незадача, остается еще довольно большое поле для выбора. Может, это девочка из одной с вами группы детского сада, на которой, вполне серьезно и собирались, и обещали жениться? Или суперсексуальная, как сказали бы сейчас, медсестра в пульмонологическом отделении детской областной больницы, по которой сохли все существа мужского пола, находившиеся рядом, "в штабеля сами складывались", я в том числе?

По правде сказать, я с самого начала знал, про кого буду писать, но подвести объект под систематизацию и описать, почему выбор пал именно на него (вернее, на нее), оказалось сложнее, чем сделать сам выбор. Видимо, любовь все-таки область чувственная, исчислениям и систематизации поддается плохо.

Признаки выбора получились следующие. Во-первых, это хотя и самая настоящая, может, даже более чем другие, но все-таки мальчишеская любовь, так как я сам себя ограничил временными рамками данного цикла. Во-вторых, я подсознательно сразу же исключил мимолетные увлечения, когда в груди жгло неглубоко и болело недолго. В-третьих, должна была быть хоть какая-то взаимность и общение не на расстоянии. В-четвертых, тоже подспудно, отбросились всякие пошлости, касающиеся постоянных объектов онанизмических вожделений. Хотя тут еще и вопрос взаимности тоже - данные объекты зачастую даже не имели понятия о моем существовании.

После довольно долгого вступления перейду, собственно, к самой истории.

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"