Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Каждое утро я встаю с трудом. Еле-еле поднимаюсь. Как будто мне не шестьдесят минуло, а все девяносто.
Встаю я поздно, после того, как он стукнет дверью.
Ушел, можно, наконец, подниматься.
С той поры, как я поссорилась с внучкой и дочкой, дел у меня - только обеспечить себя едой. Если женщина всю жизнь готовила на семью, то это пустяки. Главное, чтобы хоть как-то хватило денег, а их пока хватает, хоть тают мои сбережения с необыкновенной быстротой.
Готовлю я много, все время промахиваюсь, забываю, что я одна, и еда остается, то суп, то второе.
Ему я не предлагаю, просто выбрасываю, или отношу бродячим собакам.
Его пусть она прикармливает, как заблудшего пса, которым он и является.
Наконец, я выползла из постели, размяла затекшие руки и ноги, растерла поясницу, и отдернула шторы. Солнце врывается в мою комнату. Радостный, мягкий свет бабьего лета.
Я пью чай и выбираюсь на улицу, бреду в парк, сижу там на лавочке над Днепром, слушаю разговоры синиц, гудки пароходов, слышу, как тихо кружась в воздухе, опадают желтые листья кленов, смотрю на светлые блики на голубой воде. Иногда приношу с собой хлеб и рассыпаю хлебные крошки возле скамейки. Слетаются воробьи и голуби и клюют их.
Совсем недавно, когда на мне была семья, я не понимала этих бездельных старух, которые сидят на лавочке и кормят птиц. Осуждала их.
А теперь, я их понимаю, это от одиночества. Хочется кого прикормить, приласкать, бездомных собак или голодных птиц.
Я стараюсь держаться подальше от мамаш и бабушек с маленькими детьми: шум, производимый детьми, меня утомляет.
Проголодавшись, я возвращаюсь домой, готовлю что-нибудь и обедаю.
Его дома нет. Он у той, и будет там до вечера. Я включаю телевизор, и думаю о том, что делают Маша с Ольгой.
Думаю я о них непрерывно и мне странно, очень странно. Еще совсем недавно, всего неделю назад они не могли обойтись без меня и одного дня, я ходила за продуктами, готовила обед, встречала Машу из консерватории, слушала ее рассказы о том, как прошел день, мыла посуду, гладила белье, и работы мне было по горло. А сейчас они живут без меня, как будто я умерла уже, и справляются. Плохо, наверное, справляются, ничего вкусного не едят, и бардак у них в квартире огроменный, я в этом уверена, но вот они живут день за днем, без меня, и не зовут на помощь, и оказывается, что то, чем я была занята все дни, заботой о семье единственной дочери, никому все это не нужно, и они, в сущности, взрослые люди, три взрослых человека, прекрасно обходятся и без меня.
Может быть, им даже лучше, без меня обходиться. Спокойнее.
Я думаю иногда, что он ходит к ним, заглядывает, когда возвращается от той, сидит на кухне, пьет чай и разговаривает, и сообщает им новости обо мне, во всяком случае, докладывает, что я еще жива.
От одной мысли о том, что он ходит к детям, а я нет, и что это он, именно он поссорил меня с ними, у меня начинается сердцебиение, и холодный пот выступает на лбу.
И тогда я сажусь за стол и пишу, делаю записи о прожитой жизни.
Мне тоскливо и одиноко, за последние годы я ограничивалась только заботами о семье, и подрастеряла подруг, которые еще живы. А живы многие, не так уж много лет нам, только-только за шестьдесят перевалило. Я всю жизнь прожила здесь, в Днепропетровске, и оказывается, нет у меня личных друзей, которым я могла бы пожаловаться на него, и быть уверенной, что меня поймут, а не подумают, что так мне и надо, что я сама во всем виновата, да еще и позлорадствуют.
И мне тоскливо, как когда-то, сорок лет назад, в Воскресенске, куда меня послали по распределения после окончания института. И я в 23 года оказалась одна впервые, без друзей, без знакомых, без любви.
Работа была тяжелая, грязная и неинтересная.
В цехе отвратительно, до спазм в желудке, пахло аминами, а у меня оказалась аллергия на них.
Летом было еще сносно. Весь август в парке в центре города были танцы, гремела музыка, толкалась молодежь. Много было сомнительных, хулиганистых и пьяных ребят, и мат стоял жуткий, но мы, девушки из общаги, держались вместе, дружно. И постепенно образовались небольшие компании. Часть людей вместе работала, другая вместе жила, у местных были одноклассники, друзья, они знакомили с приезжими, возникал круг общения.
Но я скучала по своим, а тут еще сентябрь выдался холодный, и когда у нас было еще тепло, и я разгуливала бы в легком плаще, здесь в пору было зимнее пальто надевать.
От скуки прибилась к одной компании, и все вечера проводили мы вместе. Как-то незаметно образовались парочки, да, парочки, а мне достался гитарист, голубоглазый, местный, довольно красивый, приходится признать, что он, Григорий, был красив в молодости.
Он молчал, сидел на моей кровати, перебирал струны гитары, и молчал.
Народ уходил, приходил, кто-то пил, кто-то целовался, у меня от шума болела голова, и я хотела одного, чтобы все разошлись, и я легла бы спать, но не расходились, а только выходили, прогуляться, поцеловаться и даже за чем-нибудь еще в соседнюю комнату, а Григорий все сидел, играл, молчал, ко мне не приставал, хотя считалось, что у нас любовь.
Мне все надоело, я считала оставшиеся до отпуска месяцы, чтобы уехать на лето домой, к маме, к друзьям, переживала, что не пыталась сдать в аспирантуру и остаться при институте и при доме.
И ждала, когда Григорию надоест тренькать на гитаре, и он уйдет. Впрочем он мне не очень мешал, но как ухажера я его не воспринимала, он работала электриком, закончил где-то электромеханический техникум, жил в маленьком частном доме с сестрой и матерью, и я считала, что он мне не пара, и таких как он, я если бы захотела, имела бы в родном Днепропетровске пачками.
Время шло, и вот однажды, ближе к новому году, когда все хорошо напились, потушили верхний свет, зажгли свечи и обжимались по углам, Григорий отложил гитару, пересел ближе ко мне и, развернув мое лицо к своему, начал без всяких предисловий целоваться.
Я попыталась его оттолкнуть, но кто-то из приятелей, стал его подначивать, мол, вперед и не отступай, я, как ни вертела головой и отталкивала его, оказалась прижатой к стене крепкими руками, и пришлось целоваться.
Конечно, я была сильно пьяна, вскоре мне стало хорошо, и не захотелось расставаться, мы целовались, потом пили еще, еще целовались, и незаметно как-то остались одни в нашей комнате, моя соседка Лида ушла в тот день к своему дружку, и нам никто не мешал.
Наутро я проснулась с головной болью, измученная, помнящая вчерашнее как сквозь туман, и удивленная, что Григорий не сбежал, а мирно спал на Лидкиной кровати, свесив с кровати руку и курчавую голову.
Я сидела в постели, смотрела на спящего и думала:
Что это? Любовь?
Мне не хотелось признаваться себе, что я влюбилась в этого молодого, на два года моложе себя парня, но с другой стороны, если это не любовь, то тогда что? Блуд?
Это было противно. И я решила, что это любовь, во всяком случае, с моей стороны.
Мы стали встречаться. Часто. И когда удавалось остаться одним, то возможность никогда не упускали, во всяком случае, Григорий такого не допускал, чтобы мы упустили возможность.
Говорили мы, в основном о пустяках, о работе, о еде, о том, куда пойти и где провести время.
Незаметно прошла зима, стало теплее, и во мне произошли кое-какие физиологические изменения..
Врач сказала: шесть недель и спросила, буду ли я рожать.
Трудно быстро принять решение. Мне было двадцать четыре года, я была не замужем, и жила в общаге. Но зато мне не надо было учиться, и по причине беременности можно было сбежать с работы домой, в любимый Днепропетровск. А там, рядом с мамой, уже и решать, рожать мне или нет.
Но очень быстро я поняла, что решать придется прямо сейчас: справку о беременности давали после трех месяцев, т. е тогда, когда аборт делать было поздно.
Я была одинока, очень одинока, и хотя не была дружна со своей соседкой по комнате Лидкой, девчонкой с большим самомнением, из Менделеевского института, но все же она была живой человек, всегда под боком, и я поведала ей о своей беременности.
- А Григорию ты сказала? - первый вопрос, который мне задала Лидка.
- Нет,- я немного растерялась. - Я ведь еще не решила, оставлять ребенка, или нет, а если нет, то зачем говорить?
Лидка смотрела на меня. До сих пор я помню, как она на меня смотрела, как на существо с другой планеты, непонятное насекомое.
- Но ведь это не только твой ребенок, - вот что сказала она.
- Он и его тоже. Конечно, не похоже, чтобы Григорий мечтал о детях, но сказать ему все равно надо. Если он порядочный, то женится, а то ты сделаешь аборт, он у знает и не простит тебе этого.
- Но я не думала о замужестве...
Я не объяснила Лидке, почему не думала о замужестве, но она поняла сразу, как будто рентгеном меня просветила.
- А, так ты надеешься на принца на розовом коне?
"Почему на розовом, на белом" - продумала я, но вслух бросила уклончиво:
- Да нет, просто.
- Просто, так скажи ему. Сегодня же и скажи.
И я сказала.
Григорий был ошарашен, я поняла, что он совершенно ничего такого не ожидал, да, он был застигнут врасплох, шокирован неожиданной новостью, но я видела четко, что не испуган. Нет, испуган он не был, совсем не был.
Он сел на кровать, достал свою идиотскую гитару и затренькал на ней что-то печальное.
- Что ты молчишь, набросилась я на него. Что молчишь? Скажи что-нибудь.
- А что говорить-то? - Григорий поднял на меня глаза.- Завтра суббота. Пойдем и подадим заявление в загс.
- Будем свадьбу играть?
- А что?
Григорий, тогда, наконец, отложил свою гитару в сторону, и посмотрел мне прямо в глаза.
- Я думал, ты меня любишь, раз мы это самое....
И вот раз мы это самое, то и подали заявление в загс, и написали маме, которая приехала, вырвалась на два дня, и сыграли свадьбу, и он увел меня в свой домишко, все удобства во дворе, в маленькую комнатку, за стенкой свекровь с золовкой, а как только мне дали справку о беременности, я уволилась, и укатила в Днепропетровск. Григорий на прощание сказал, что приедет ко мне, и через три месяца, не написав ни одного письма, появился на пороге нашей квартиры с чемоданом на руках.
Было это тридцать семь лет назад.
Через два месяца после его приезда я родила Ольгу, мы стали жить вчетвером в двухкомнатной квартире: в одной комнате мы, в другой мама.
Вообще-то до этой квартиры, которая досталась маме от второго мужа, старика, за которого вышла уже не молоденькой, а он был в преклонных годах, мы жили в коммуналке.
Мама вышла замуж второй раз через десять лет после смерти моего отца.
Отец был летчик, но война пощадила его. Он вернулся с войны целый, хотя два раза его самолет был подбит. Вернулся, и мама забеременела мною. Много позднее я узнала от мамы, что у меня был брат, но в войну, во время оккупации он умер. Отец вернулся, война пощадила их, но счастье длилось недолго. В тайге, на полигоне, куда он ездил с инспекцией, его укусил энцефалитный клещ, и из той командировки отца привезли на носилках.
Его парализовало, и мама восемь лет, всю свою молодость прожила, ухаживая за парализованным мужем.
А потом одна и одна. И только когда время перевалило за сорок, она неожиданно вышла замуж за моего отчима, профессора, преподавателя Днепропетровского политехнического института и старого холостяка, который неожиданно решил жениться, когда ему было уже за шестьдесят.
Мама взяла меня и переехала в его двухкомнатную квартиру в старом дореволюционном особняке с лепными украшениями.
Они прожили три года, когда неожиданно отчим скончался от инсульта, оставив маме квартиру.
И это та самая квартира, в которой живу я сейчас. Я имею на это полное право, это моя мать выстрадала эту квартиру, и оставила ее мне, она моя, а он пришел сюда с одним чемоданом, и пусть уходит отсюда так же, как пришел, с одним чемоданом, возвращается в свой Воскресенск.
- Мама, но его там никто не ждет, - сказала мне Ольга.- Кому он там нужен.
- А здесь он тоже никому не нужен, - сказала я.
Я очень боялась, что дочка скажет: он нам нужен, но она убоялась моего гнева и промолчала.
Я сейчас вспоминаю прожитые тридцать семь лет, и ничего, связанного с ним хорошего и вспомнить не могу.
Снова пишу. Уже вторая неделя пошла, а от дочки и внучки ничего. Тишина.Никаких шагов к примирению
Перечитала записи.
Прыгают мысли, вспоминается все урывками какими-то.
Но буду продолжать.
Дети, Маша и Ольга прочтут, и стыдно им будет за то, что меня мучили, не понимали.
Да, так вот, день его приезда.
До этого не было ни писем, ни звонков, тишина.
Мать переживала, хоть и была у меня печать в паспорте, ну да паспорт каждому не покажешь, а результат такой; уехала дочка в дальние края и вернулась одна, неожиданно. А к весне и беременность уже стала видна, и мать, я же видела, ходила, опустив голову, а я строила план, как мы будем одни растить ребенка, дочку, я хотела только дочку, и вот мы будем растить ребенка, а потом я встречу хорошего человека, пару мне настоящую.
А с Григорием разведусь, пустяки, разведут, раз мы в разных городах живем, и он не едет.
Мама смотрела зорко, боялась, что я переживаю, плачу по ночам, уговаривала меня, что надо сохранять спокойствие и жить ради маленькой, а если тосковать начну, то ребенку плохо будет, они, дети, все чувствуют, там, внутри нас.
В воскресение я собиралась пойти гулять с подругой, и когда раздался звонок, я решила, что это Томка за мной идет, а я еще и не собралась.
Пока я дошла до прихожей, мама уже открыла.
Я стою в дверях, ведущих в прихожую, халат на животе задрался и пуговица расстегнута, тесноват он мне, лицо все в пигментных пятнах, и на голове волосья торчком, не прибранные, а он стоит в дверях, в правой руке гвоздика, в левой чемодан, а за спиной гитара торчит.
Чистенький такой красавчик, рубашка белая и улыбочка шесть на девять, как обычно.
Мама руку к сердцу прижала от неожиданности, но говорит удивительно спокойно:
- Ну, заходи зятек, коли приехал...
Он еще шире улыбнулся, через порог шагнул, гвоздику ей протянул:
- Здравствуйте, мама!
Ну и все, вижу, она сразу растаяла, цветок взяла, а у меня слезы из глаз потекли ручьями, и на халат мой застиранный закапали, закапали.
Григорий ко мне подходит, целует казенно и произносит так, как будто не было этих трех месяцев неопределенного молчания:
- Здравствуй, Лариса.
Тут меня и прорвало. Я села на сундук, он еще от отчимова деда остался, да так и стоял в прихожей.
Я на него опустилась и зарыдала уже в голос.
- Видишь, что ты наделал,- мама с упреком смотрела на Григория. С легким упреком, не так, как следовало бы. - Три месяца ни слуху, ни духу. Ни письмеца, ни звонка. Мы уже и ждать перестали.
- Да я вот думал со дня на день, приеду и приеду. И не писал. А меня не отпускали на работе, то да се....
Григорий присел на корточки рядом со мной, и пытался оторвать руки от моего лица, а я все плакала, и плакала, хоронила свою мечту, свою придуманное будущее, без него, без Григория.
Я как посмотрела на этих двоих, мать и Гришку, так и поняла, что теперь уж мне от него не скоро избавиться, мать будет против, уж очень она рада была, что зять приехал, глаза так и сияли. Теперь ей можно будет с высоко поднятой головой мимо соседских кумушек ходить, и мои истинные чувства ее нисколько не волновали, да и не догадывалась она о них.
Позднее, может, и догадывалась, а в тот момент нет.
Я слезы вытерла, мужа поцеловала, и все, началась наша жизнь втроем, а в скорости и вчетвером.
Каждый божий день заполнен заботами, неустанной суетой, а потом проходят годы, и