Душа ее съеживалась, становилась маленькой, морщинистой, покрывалась коростой. Сама она не жила, а просто провисала во времени и пространстве, лишенная радости существования, нетерпеливо ожидая, когда окружающий мрак разойдется, и тогда начнется настоящая жизнь, а пока надо прожить эту, невозможную, невообразимую, и обманывать судьбу, делать вид, что все в порядке.
В понимании молодой женщины, с покрывавшейся коростой душой, жизнью было что-то другое, радостное светлое, прекрасное: незабываемое ощущение постоянного счастья, движения, смеха, синего небо, зеленой травы, голубых озер и морей.
А каждодневное пребывание на холодном ветру с мокрыми отекшими замерзшими руками, развешивающими пеленки, вонючий нужник, куда приходилось бегать в холод и ветер, эту ободранную комнату в чужом доме без единой красивой вещи в ней, это было как тюремное заключение, с той лишь разницей, что заключенный знает срок своего пребывания в тюремных стенах, а ей время прихода счастливой жизни было неизвестно.
И раз сегодняшнее существование не могло быть жизнью, той жизнью, для которой она была создана, оставалось только скукожиться, уменьшиться, покрыться жесткой коркой, чтобы не пускать в душу тоску и отчаяние, не позволять им завладеть и доконать ее, и верить, что жизнь полосатая, и надо зажмуриться и пробежать черную полосу неблагополучия, а там, дальше с обязательной неизбежностью, иначе просто не стоило и жить, наступит то радостно прекрасное, ради чего она и родилась на свет.
Короста, покрывавшая душу, была непрочной, тонкой, не выдерживала внешнего воздействия на нее, кровила, и тогда она плакала, скандалила, кричала на мужа, обвиняла его, что он виноват во всех их неурядицах и несчастьях, кидала на пол вещи, шлепала маленькое, невинное, зависимое от нее существо, крохотную девочку.
Дочка была красива, как куколка, и непрерывно, затяжно, бесконечно болела, и казалась среди окружающего скудости и нищеты блистающе драгоценным, непомерно дорогим и совершенно неприемлемым тут существом, эльфом, залетевшим в их нищее жилище случайно, из какой-то сказки, и не способным прижиться в условиях их неустроенного быта.
Эти васильковые глазки, густые темные волосы, тонкая шейка и серебристый голосок должны были бы украшать дворец, а не комнату в деревянной пристройке старого избы, в которой стоял облезлый стол, скрипучий диван с вылезшими пружинами, фанерный шкаф, и железная детская кроватка, с завитушками на спинках , выкрашенная пожухшей от времени, а когда-то белой краской.
Оглядев как-то раз комнату, и увидев, что даже в ожидании будущей светлой жизни нельзя жить в таком настоящем, она пошла и купила два метра зеленого обивочного материала по пять рублей за метр и керамическую вазу в художественном салоне за полтора рубля, проделав заметную, ужасающую брешь в бюджете.
Деньги были отложены для уплаты за квартиру, но она решила немного задержать оплату.
В тот же день она, еще не подшив материал, застелила им старый диван, и поставила посреди стола на клеенку вазочку.
Это был вызов судьбе, намек на то, что не всегда так будет, эта жалкая комната, и зарплата, позволяющая лишь не умереть с голода, заставляющая считать каждую копейку, в этой и без того лишенной радости и красок серой жизни рядом с мужем, воспринимающим окружающее как нечто обычное, естественное, через которое не нужно пробегать с закрытыми глазами, как сквозь темный ночной лес, а просто проживать каждый день как он есть, с его бытовыми неурядицами, и небольшими утехами, заключающимися, в основном, в постельных радостях на скрипучем старом диване.
Именно это отношение мужа к текущей жизни, как к чему-то обычному, да еще болезни дочери и сдирали с ее души непрочную коросту, и она становилась несчастной, замученной, живущей на остатках душевных сил женщиной, и короста начинала кровоточить, а она кричать и плакать, и обрушивать на мужа поток упреков, за то, что он просто жил изо дня в день.
Красота существования заключалась у нее прежде всего в предметном мире, в окружающих уютных вещах, красивом праздничном пейзаже, и конечно же одежде.
Но стояла поздняя осень, потом зима, дни короткие, темные, серый снег, серое небо, серое существование.
Она пыталась объяснить мужу, что это противоестественно: молодая женщина с очаровательным ребенком в такой дикой нищенской, голой обстановке, но он не понимал, считал, это от того, что она его не любит, и будучи человеком, чей внутренний мир надежно защищен от вторжения, и уж во всяком случае, от влияния неодушевленных предметов, мысленно обвинял жену в мелочности и узости взглядов.
Прошла зима, весной стало легче.
Деревья покрылись зеленым пушком, серое небо проглядывало голубыми кусками, засвистели скворцы, а дочка выкарабкалась из постоянных пневмоний, перестала кашлять, с двойной силой зазвенел ее голосок, и короста на душе отмякла, стала шелушиться и жизнь все больше походила на такую, с которой еще можно было смириться, что ты в ей живешь.
Но невозможность существования маленькой хрупкой девочки в трудных условиях быта, нелепость этого существования и за счет этого постоянное ожидание несчастья, все эти предчувствия матери оказались не случайными: в августе малышка заболела дизентерией.
Высокая температура, рвота и понос с кровью вызвали у женщины немыслимую панику, и пришлось расстаться с дочкой, вызвать скорую и уложить ее в стационар. И уже после стационара увести ее в другое жилище, пусть чужое и загроможденное мебелью, с кроватями с никелированными спинками и проваливающейся панцирной сеткой, но все же, как ни далеко было это от идеала уютной жизни, того отчетливого, осязаемого, в деталях представляемого мира, который сложился у нее в голове, все же это была квартира, и можно было чуть-чуть расслабиться, но не надолго, потом опять коммуналка, и езда на работу по полтора часа в один конец на трех видах транспорта, пыльные столы и нудные разговоры на работе, не похожей на ту, как она представлялась в институте, и все было сплошной обман, фальшь и лицемерие сговорившихся людей, выдающих свое существование в постоянной борьбе за кусок хлеба и место под солнцем за что-то стоящее, ради чего они и пришли сюда, в этот мир, под это солнце.
Она им не верила.
Подслушала разговор в электричке, и как это бывало с ней, и раньше, запомнила его.
Беседовали двое. Женщина рассказывала соседке о знакомой, враче, благополучной, замужней, имеющей восьмилетнего сына, которая вышла в кухню в воскресное утро, взяла со стола кухонный нож, и воткнула его себе в сердце, вонзила по самую рукоятку, совершила страшный грех, зато разом прервала бессмысленное течение жизни, решив, видимо, что то хорошее, что ей могла дать эта жизнь, у нее уже было, а ради дальнейшего не стоит и жить.
Страшный образ убившей себя жестким образом женщины начал преследовать ее, и она все думала, не понимала, как вонзить нож в сердце и не промазать, и причинить себе невыносимую и бессмысленную боль. И раз за разом она мысленно брела по коридору, входила в кухню, брала в руки нож, смотрела на него глазами самоубийцы.
Очевидно, что та, другая, родственная душа, живущая в этом несовершенном мире, тоже ждала от жизни нечто большего, чем чередование одинаковых, надоедливых серых будней, и ее мечта о жизни никак не соотносилась с реальностью, и на ее душе не наросла защитная короста, и оказалось легче нанести удар ножом, чем пройти жизненный путь до конца.
И как, когда, она решилась сделать это? Заранее? И уже когда шла по коридору, знала, что сейчас вонзит нож в себя, отсчитав нужное количество ребер, чтобы не промахнуться и попадет прямо в сердце?
Ей было легко, она была врач, и знала анатомию.
Но продолжающей жить женщине этот дикий поступок казался еще отвратительнее, чем смирение с действительностью, чем ее собственный способ ухода от действительности путем скукоживания. Стремление ее к красоте было велико, а человек, зарезанный ножом, был далек от эстетичности, ужасен. Кровь на полу, на ноже, запрокинутая голова, не естественное положение тела.
И маленькая девочка...
Она забывала о том, что у самоубийцы был сын, и представляла себе свою дочь, стоящую на пороге кухни и смотрящей на кровь и содрогалась часть своей еще живой души, и отвергала это способ ухода из жизни, как и многие другие, приходившие ей на ум, когда она казалась для окружающих просто усталой женщиной, дремавшей в вечерней электричке.
Образ самоубийцы, тускнеющий с годами, тем менее терзал ее не один десяток лет, и она избавилась от него, лишь подумав, что возможно, это было убийство.
Все так же растекалась лужа крови под опрокинутым телом, лежащем на пестром линолеуме кухни, все такая же черная рукоятка ножа торчала из раны, но теперь, когда это оказалось убийством, пусть жестоким и отвратительным, но все равно пугало не так, не вызывало панического безысходного ужаса, как когда это было самостоятельное лишение себя жизни.
Непонятно почему, но мысль, что женщину убили, вдруг примирило ее с произошедшим и она перестала о ней думать.
Занятая своими мыслями, опустив голову, она шла сквозь толпу, но даже и в таком ее отсутствующем состоянии полного равнодушия и неприятия окружающего мира, как будто ее забросили сюда с Марса, а может именно поэтому, на нее обращали внимание мужчины.
Обычно ей намекали, что ей неплохо бы подошло новое пальто, или новые сапожки, или дорогая шапочка.
В этих намеках говорилось о том же, что стоит только захотеть, то все станет возможным, а если у нее есть мужчина, и он не может ее содержать, то есть желающие помочь ему в его трудном деле...
Но она не хотела ни случайных знакомств, ни денежных мужчин. Она знала немало женщин, находящихся в постоянной погоне за счастьем и живущих в страхе пропустить счастливый случай, не ухватить удачу за хвост, поймать, удержать, отразить удары соперниц...
Жизнь, как бесконечная погоня.
Но она была прилипчивой, и притулившись к мужу, который хоть и был инженер на скудном жаловании, и ее не понимал, тем не менее был молод и горяч, и она воспринимала себя именно как жену, и никогда не имела иллюзий на свой счет: способ изменения внешнего предметного мира за счет опустошения и разорения внутреннего, за счет лжи и предательства ей не подходил, и оставалось только наращивать защитную коросту и с вымученной улыбкой, но гордо поднятой головой нести тяготы бедности дальше.
Шли дни, складывались в годы.
Постепенно она стала замечать, что многое из того, что оскорбляло и волновало ее, уже не трогает.
Она не замечала грубости продавщиц, толкотни в автобусе, мерзкого запаха человеческой мочи из угла подъезда.
В доме, уже в своей квартире, она повесила привычные зеленоватые шторы, подобранные когда-то к зеленому покрывалу, и закрылась этими шторами от внешнего любопытного мира соседнего дома, точь-в-точь такого же, абсолютного однояйцового близнеца, как и тот, в котором она жила со своей семьей.
Дети, а теперь их было уже двое, хотели есть постоянно, изо дня в день, и она постоянно чистила картошку, крутила ручку мясорубки, жарила, варила, пекла, исхитряясь на мизерные две зарплаты инженеров кормить четверых человек.
Руки ее загрубели, привыкли к каждодневной работе, она делала ее быстро, автоматически, даже не замечая, и вопрос о том, для этого ли она родилась на свет, давно уже не волновал ее.
Автоматизм в работе доходил у нее до того, что пару раз она просила дочь вымыть посуду, а когда та приходила на кухню, оказывалось, что посуда уже вымыта.
Она не мечтала вырваться в Москву в театр, так как это невозможно из-за детей, и довольствовалась местным кинотеатром, а когда дети выросли, оказалось, что ей уже не хочется в театр.
Она научилась консервировать помидоры и огурцы, квасить капусту, солить грибы и лишь иногда, с ножом в руке тщательно шинкуя вилок, думала:
Да полно, я ли это?
И тогда она бросала нож, оставляла ведро не заполненным, уходила в спальню и лежала в темноте и одиночестве, а муж выходил на кухню, видел ведро капусты, брошенный нож, начатый вилок и удивлялся, куда подевалась жена.
Постепенно сознание невозвратности ушедшей молодости доходило до нее, она привыкала к этой мысли, смирялась с ней, с очевидной неизбежностью старения, и с однообразием серых будней.
Отказавшись от ожидания феерического сказочного праздника жизни, она постепенно научилась радоваться мелочам: удачно, по случаю купленным красивым шторам, пятерке в дневнике дочери, двадцати рублям прибавки к зарплате мужа, удачно получившемуся капустному пирогу в день рождения, отложенному на летнюю поездку сэкономленному рублю.
Выражение ее лица, в начале семейной жизни растерянное и несчастное изменилось на тревожно озабоченное, она передвигалась быстро, как занятая, не имеющая ни одной свободной минутки женщина, которой она и была. Она привыкла думать только о ежеминутных вещах, и открывая утром глаза, знала, что она будет делать в каждую следующую минуту, и так весь день, до самого вечера, когда, наконец, можно будет добраться до кровати, лечь под одеяло и забыться сном до самого звонка будильника.
Иногда в те редкие минуты, когда она оставалась одна, то спрашивала себя, а что бы ей самой хотелось? Вот сейчас, сию минуту?
И представляла себе картинку, подсмотренную из чужой жизни в телевизоре:
Красивая, обязательно красная машина с откидывающимся верхом, она сама за рулем, ветер играет ее распущенными волосами, а кругом много солнца, и непередаваемый, волнующий запах моря.
И эта картинка, полная хрустального сияния солнечных бликов на алых боках автомобиля, синего моря и вечно зеленых пальм, так не вязалась со слякотью под ногами, с печальными березами, с поникшими от покрывшего их снега ветвями, с тяжелой зимней одеждой, сковывающей и мешающей свободному движению, что она улыбалась невозможности своей мечты, и шла дальше, спешила на электричку, потом на работу, в обеденный перерыв в магазин, в очередь за продуктами, потом с работы до дому, и надо успеть приготовить ужин за час, к тому времени, когда придут домой голодные и надеющиеся получить от нее пищу домочадцы.
Но все же, все же думала она, пусть мой красный автомобиль глупость, это все-таки не принц на белом коне, как в юности. И она понимала, что изменилась, повзрослела, сроднилась с коростой, и что она уже давно не делает вид, что все идет, как и должно идти, а действительно ощущает свою жизнь как нечто обычное, и временами приятное.