Моя бабушка похоронена на Новом Батумском кладбище в Эрге.
Старое кладбище ближе к городу, тенистое, заросшее, заставленное памятниками, а в Эрге начали хоронить на самой вершине горы, и там простор гор, величественная панорама, далеко от города, зато красиво.
Каждый раз, как удается попасть в Батуми, мы ездим навестить бабушку в ее заоблачных высотах. Заоблачных, конечно гипербола, хотя при низкой облачности на соседних горах ночуют тучи.
Мы с мужем выбрались ранним утром, но, сколькони голосовали, такси поймать не могли, и пришлось топать до стоянки на вокзале.
Там уныло стояли штук пятнадцать машин, и мы подошли к первому по очереди.
Это была старая бордовая копейка, вся обшарпанная, как и ее владелец, и при мысли о том, что на ней придется подниматься по крутому серпантину, мне стало не по себе.
Но здесь был неуклонный порядок и демократия: выбрать машину по своему вкусу мы не могли, нужно брать ту, которая первая. Очевидно, что первый тот, кто раньше всех встал, а значит тот, кому нужнее всего деньги. А кому жрать нечего, тот много не запросит.
Сторговались мы быстро, и я сразу предупредила, что нам нужно в один конец: платить в два конца нам дорого, и обратно мы поедем на троллейбусе.
С горы идти было чуть больше километра, и вниз не проблема, летишь, как перышко, а вот наверх в жаркое утро задохнешься.
Сначала дорога идет по городу: долго-долго по улице Горького, не знаю, как она сейчас называется. Едешь, едешь, и думаешь, ну всё, сейчас уже Турция, но нет, дорога упирается в шлагбаум пограничной заставы, и сворачивает налево в гору.
Море остается по правую руку.
Выбираешься из города, и дорогу обступают высоченные эвкалипты с белыми стволами. Гармоничное, красивейшее дерево эвкалипт: высокое, ствол светлый, на нем продольные коричневые полосы коры стройнят дерево, делают его еще выше, а свисающие ветви с темной, продолговатой, как у ракит, листвой навевают грусть.
Позади эвкалиптов тянутся кукурузные поля, кое-где поселки, а дальше и справа, и слева по горизонту синие горы.
В этом году здесь была суровая для здешних краев, до 5 градусов мороза, снежная зима, и сейчас, в начале мая, на синих горах кое-где белеют извилистые полоски еще не растаявшего снега.
Белые стволы, бурые листья, желтеющие молодыми всходами поля и синие горы. Смотришь, и не наглядишься, и не веришь, что это реальность, а не пригрезившаяся сказка.
Дорога между полей закончилась, сейчас слева гора, справа река Чорохи.
Мы переехали мостик одного из ее узких притоков и начали подниматься в гору, к кладбищу.
Первый поворот серпантина, и видна дельта Чорохи, большое песчаное пространство, покрытое извилистыми протоками буроватой воды.
Еще петля, дельта опускается ниже, взгляд охватывает бо́льшее пространство - и вот оно море, сверкает на солнце, лазурное до самого горизонта, и только прибрежная часть моря там, где в него впадает река, цвета охры.
Поворот, и скрывается вид на море за высокими деревьями, окружившими дорогу.
Одно дерево склонилось с отвесного склона почти горизонтально к поверхности дороги. На нем брюхом лежит корова и мирно жует верхушку низкой пальмы.
Как она туда попала, и главное, как выберется, остается только гадать.
Теперь, с высоты вновь открывается вид на долину реки Чорохи. Горы сгрудились вокруг нее, вдали белеют вершины, покрытые снегом, и у реки на небольшом холме темные полосы чайных кустов.
Горы закрывают полнеба, синие, с лиловым оттенком, величественно прекрасные.
Вот и кладбище, и бабушка похоронена в первом ряду.
Мы прощаемся с таксистом, но не тут-то было.
- Я подожду вас, - говорит он.
- Да мы долго будем, больше часа, а ты, что, нас будешь ждать?
- Не спешите, - говорит он, - я подожду. Я могу долго ждать.
Я представляю длинную очередь из машин, в конец которой он сейчас вернется, и понимаю, что ему до самого вечера теперь не дождаться пассажиров, и мы его единственный сегодняшний заработок.
Поняв, что от таксиста не избавиться, мы с Алешкой достаем краски, кисти, красим ограду, выдергиваем траву.
Таксист сидит в стороне на камне, смотрит на горы, молчит.
Мы достаем бутерброды, жуем.
В Грузии не принято есть, не пригласив человека, как-то с тобой связанного, но у меня только два бутерброда с грузинским сыром, и разрезанный пополам помидор, и предложить мне нечего. Не по скудости средств я взяла так мало, а просто рассчитала, что нам именно столько хватит перекусить до обеда. На Батумском рынке овощи, да и сыр сто́ят теперь копейки.
После еды Алексей докрашивает ограду, а я беру бумагу, коробку с пастелью и сажусь рисовать покрытую снегом гору, разлом между горами, из которого течет Чорохи, разлинованные участки чайных плантаций.
Наш таксист оживает и подходит ко мне, сидит за спиной, смотрит.
Он не молодой, на нем бордовый вылинявший свитер, седые, опущенные усы, и вообще, он очень похож на свою машину.
Пока я рисую, он, по здешней кавказской манере, расспрашивает меня о моей жизни: кем работает муж, и сколько у нас детей, и женаты ли дети.
Я рисую и отвечаю.
Здесь так принято, и это не любопытство, хотя и оно тоже, а своего рода вежливость: человек тебе не знаком, но ты оказываешь ему внимание, интересуешься его делами.
Рассказывает и он о своей жизни, у него жена и трое сыновей.
Старший еще не женат, но уже работает, что-то приносит, и вот он, на машине, кормит семью.
Он не жалуется, но и так ясно, что приходится туго.
Я слушаю, киваю, думаю о своих одноклассниках, большинство из которых просто бедствуют. Как сказала подруга, когда мы были в гостях, на сколько наторгуем сегодня, на столько и едим. Хозяин платит каждый день оговоренную часть выручки. Сегодня вот мы с курицей, а завтра, может быть, будут одни макароны.
Шофер меняет тему разговора, смотрит на рисунок:
- А красиво получается. Хорошо.
Я вывожу белым мелком снег на вершине и неожиданно для себя говорю ему доверительно:
- Знаешь, я много где побывала, а красивее этих мест ничего не видела.
И это чистая правда.
Ни извилистые берега Скандинавии, ни обрывистое побережье Коста-браво в Испании, ни пустынная природа Анталии, ни прекрасные холмистые просторы Словакии не могли сравниться с Кавказом, с надменной красотой величественных гор, с буйством растительности, с сиянием этого дня на Родине моей мамы.
- Вот оно как, - задумчиво сказал шофер.
И после молчания произнес то, что я никак не ожидала услышать от этого немолодого, плохо говорящего по-русски аджарца, озабоченного семьей и бытом:
- А мы, видно не ценим. Прогневили бога, и теперь жить в этих прекрасных местах стало невозможно. Совсем плохо стало жить.
И так скорбно прозвучали его слова, такая в них была затаенная боль, что я, почувствовав, как стал расплываться в моих глазах рисунок, резко отодвинула лист подальше от себя: пастель влаги не любит.