Криминская Зоя : другие произведения.

Все еще молодость

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.54*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Наша жизнь в Советской России

  Зоя Криминская
  
  
  
  
  Всё ещё молодость
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Долгопрудный, 2015
  
  
  Между семьей и тюрьмой есть что-то общее:
  первые пять лет ходишь закованный в тяжелые цепи,
  затем пять лет в легких кандалах, ещё пять лет совсем без кандалов и,
  наконец, ещё пять лет заключенныйживет совсем свободно, гуляет, где ему заблагорассудится,
  и только вечером возвращается в тюрьму, чтобы переночевать.
  Бранислав Нушич.
  
   Это не мемуары. Мемуары пишутся людьми известными, или людьми, которые находились возле известных людей, и читать их всё равно, что слушать сплетни про соседей - пусть они тебя не знают, но ты их знаешь, и сейчас узнаешь ещё больше.
   Это и не роман. Роман - это большое повествование, написанное красивым языком, в котором действуют в вымышленных обстоятельствах придуманные и ведомые автором куклы-марионетки.
   Это и не летопись. Летопись ставила своей задачей правдивое описание значительных событий, влияющих на ход истории, чтобы потомки знали со слов очевидцев, как это было. Исторических событий в данном повествовании нет.
   В общем, не мемуары, не роман, не летопись, и значительно уступает этим трем жанрам: нет сюжета, литературного языка, батальных сцен, красивых пейзажей, но имеет, во всяком случае, перед романом, преимущество безыскусственности и дает возможность сопоставлять выдумки романов с хитросплетениями обычной жизни, а в жизни бывает такое, что даже в "Санта-Барбаре" не придумали.
   Это третья часть моего непомерно разросшегося повествования о превратностях собственной жизни. Читать ее можно, не зная предыдущие части, да и что там было?
   Жила была девочка, по виду скорей Золушка, но в душе, безусловно, принцесса. Росла, росла и выросла, в конце концов. Нашел ее красивый молодой принц, правда королевство этого принца было совсем маленькое, а может его и вообще не было, но он взял принцессу в красивом белом платье за ручку и повел, нет, не во дворец, а в районный ЗАГС, не в золотой карете (такси с лентами), а пешком, но гости пришли, мед, пиво пили, цветы, подарки дарили. Тут и сказке конец, занавес упал, огни рампы погасли, зрители разошлись, и начались будни, те будни, про которые в сказках только одна строчка, а бывает, что и ее нет.
  
   Я приступаю к описанию первых семи лет нашей семейной жизни. Семь лет вмещают так много событий и переживаний, что страшно начинать. Никаких письменных документов кроме записей про детей, у меня на этот период жизни нет, только фотографии, цветные слайды, рисунки, в общем, жизнь в картинках, жизнь немая и на картинках не такая уж и безрадостная. К вопросу о радостях, стала бы я описывать свою жизнь, если бы она с моей точки зрения была счастливой, такой, о какой мечталось - любимый, непьющий и всё понимающий муж, здоровые, чистенькие и послушные дети, интересная работа, где тебя уважают, сама здоровая, красивая и нарядная, кругом всё чисто, уютно - улица, дом, квартира, денег достатоточно, в общем, примитивно и скучно, но грех жаловаться, - а не такая, какая получилась: тяжкий труд, бесприютность и нищета, бесконечные болезни свои собственные и близких; если бы у меня была жизнь, как мне хотелось, стала бы я ее описывать? Думаю, что нет. Именно потому, что прожитая жизнь принесла мне много разочарований, мне захотелось ее запечатлеть, ещё раз пройтись по ней, хоть так поквитаться с судьбой, с безвозвратно ушедшим временем, с несоответствием мечты и серых будней. Кроме того, последнее время наша действительность так поменялась, что внуки не могут представить себе, как мы жили, да и дети слабо помнят, и я постараюсь описать, как жилось молодой женщине во второй половине двадцатого века в России, хотя бы на примере моей, ничем не примечательной, обычной судьбы. Меня, правда, слегка ошеломляет грандиозность этой, неизвестно откуда взявшейся задачи, но начнем...
  
  0BЧасть 1
  1B1969 год, свадьба, начало совместной жизни
  
   Я вышла замуж за парня из рабочей среды, получившего высшее образование, таких тогда, в конце 60 годов, было много, целое поколение молодежи уезжало в большие города. Вузы расширялись, институтские выпуски увеличивались, каждый стремился выучиться, и примерно 30% выпускников средних школ становилось инженерами. Конкурсы в технические институты были небольшие, не сравнить с конкурсами в гуманитарные институты, поступить было довольно легко, образование избавляло от службы в армии, и все мало мальски способные и сообразительные уходили из рабочих и крестьян в техническую интеллигенцию. Они и определяли дух того времени, напора и трудолюбия хватало, а вот общей культуры - нет, хотя и была большая тяга к ней. Рушилось представление об интеллигенте, как о человеке в очках, тихом и деликатном, не умеющем за себя постоять, нет, теперь интеллигент был крепок, здоров, плоть и кровь рабочего класса и крестьянства, и в случае необходимости мог постоять за себя, прибегал к матерщине и даже кулакам (кулаки к моему муже не относятся, он рос тихим мальчиком).
   Итак, я вышла замуж за Алексея Андреевича Криминского, который меня домогался, вышла потому, что была в него влюблена, потому что вдвоем с ним мне было лучше, чем одной, потому что подруги потихоньку пристраивались, и страшно было отстать. Замужество всегда риск, и надо было решаться, в конце концов. Свадьба наша состоялась 25 июля 1969, через 8 месяцев после первой встречи 30 ноября 1968 года на свадьбе у Дианки и Жени Григорьева.
   Все внешние обстоятельства были против нашего замужества, ни кола, ни двора, рассчитывать особенно не на что, за были только наше чувства друг к другу, но и этого оказалось достаточно на ближайшие тридцать лет, а может быть и до конца жизни.
   Первые три месяца после знакомства мы встречались почти каждый вечер, но потом довольно редко, в конце марта, начале апреля у нас был кризисный момент, и я даже сказала Ирине, когда мы стояли с ней вдвоем на платформе Новодачной, я провожала ее в Москву:
   - Всё, завязываю.
   Сергеева покидала мою руку на своей ладошке и вздохнула:
   - Одна уже завязала.
   Имелась в виду Динка Фролова, только что вышедшая замуж за Женю.
   Мы с Алешкой тогда начали часто ссориться не из-за чего, но потом, к весне, когда у нас установились более тесные контакты (назовем это так), мы перестали цапаться, подали по тревоге заявление в загс, не забрали его обратно, когда тревога оказалась ложной, и вот, пожалуйста, свадьба, так что Ирка предвосхитила события.
   - Как мы будем с тобой жить? - спросила я Криминского после того, как мы подали документы. Ни у тебя, ни у меня не было полной семьи, и мы не знаем, как строятся отношения между мужем и женой.
   - Прекрасно, у нас не будет дурных примеров, - ответил будущий муж.
   Вечеринка по поводу нашей регистрации состоялась у Алешки в общежитии в Подлипках. Более скучной и неудачной свадьбы, чем моя собственная, я не помню. Была 30 градусная жара, Алешка купил много водки, которой было в избытке, а вина не хватило. Магнитофон не работал. Стол еле-еле успели сделать к сроку. Свекровь вся была из себя недовольная, что ее сыночка так быстро окрутили, оказывается, когда он ездил на май к маме, он и не подумал предупредить ее, что встречается с девушкой, а только вообще поговорил о том, что время подходит жениться. В мае не сказал ни слова, а в июле уже женился, да еще я не понравилась свекрови. Многим маминым подругам, имеющим сыновей, я нравилась, нравилась именно внешне, а тут вот нет, не глянулась я, да еще скандал устроила из-за колбасы.
   Я хотела попросить Ирину купить к столу колбаски, но Алешка сказал, что это хорошо сделает Сашка Потапов, а Сашка зашел в ближайший магазин и купил отдельной колбасы 2 батона за 2.20, вместо того, чтобы купить разных колбас. В центре Москвы тогда еще можно было купить и сырокопченой, отстояв очередь, а кто будет есть отдельную колбасу за праздничным столом?
   Я очень огорчилась и выдала довольно резко Алешке, мол, ты должен знать, кого и о чем просишь, если Сашка не понимает, не надо ему и поручать.
   Свекровь сквозь сжатые губы:
   - У нас и такой колбасы нет, а вы тут не знамо чего хотите.
   А мамочка моя махнула рукой:
   - Ну, тогда вам и такая сойдет.
   Фраза эта и махание рук, что, мол, всё в порядке, не только не затушили пожар, но добавили масла в огонь. Свекровь разъярилась, что они такие, что им сойдет то, что нам не годится, и отправилась проливать слезы на кухню, я тоже в слезы, я не была готова к ничем не оправданной враждебности свекрови, и совершенно не видела, чем это я плоха для ее ненаглядного сыночка, скорее это он на меня не тянет, неотесанный дикарь с острова Пасхи, да и не способна я была тогда общаться с людьми старше по возрасту и значительно ниже по интеллекту, не умела я делать скидки на это или изображать из себя то, чем я не являлась, простую такую русскую девушку с открытой душой и любовью к чистоте и порядку. Да и как изобразить из себя русскую, если ты армянка по отцу и грузинка по матери?
   Алешка разозлился тем временем на тещу, что обидела его маму, а я заступилась за свою мать, которая старалась, готовила свадьбу, тратила деньги, приветливо к нему относилась, не то, что свекровь ко мне, и сказала, правда, уже не в крик, а тихо, что его мамочка кого хошь сама обидит, что если она недовольна свадьбой, так и зачем было приезжать и сидеть с постной миной, свадьба сына - радостное событие, а она даже поучаствовать не хочет, и т.д. и т.п.
   - Если твоей матери не нравится, из какой семьи ты берешь жену, так и женился бы на какой-нибудь матерщиннице от сохи, такая бы ей больше понравилась, - заключила я уже в отчаянии, понимая, что дело не только во мне, но и в моей матери, и как ни старается мама уважительно относиться к свекрови, но мама - врач, образованная женщина, а свекровь - рабочая с четырехлетним образованием, и нет у них иных точек соприкосновения, только дети, и самолюбивая свекровь прекрасно это осознает.
   Хорошенькое получалось у нас начало семейной жизни.
   Было очень жарко, тревожно, туфли жали ноги, всё было не так, и я была вся какая-то взъерошенная, и внутри и снаружи.
   Мы решили не брать машину, загс был рядом, одна остановка на электричке, и там пройти метров 200.
   На мне было короткое платье с летящей спинкой и кокеткой под грудь из плотного белого материала с белыми же разводами, вышивкой жемчугом спереди, короткая фата и итальянские белые туфли с подрезанным тупым носом, которые тогда уже вошли в моду. К ним прилагались банты спереди, капроновый бант на прищепке, и потом я носила их без бантов.
   Платье мне мы купили со второго захода. Первый раз мерили до головокружения, и всё было мне велико и дорого: 45 рублей стандартные платья из капронового гипюра, все 48 размера, все мне велики.
   - Не подходит, велико, - пожаловалась я Алексею, выползая из примерочной в очередной раз.
   - Ну, где теперь такую невесту найдешь, - вздохнул мой жених.
   Спустя неделю мы с мамой вдвоем, уже без Леши, бегая по Московским магазинам, случайно купили мне симпатичное белое короткое платье с летящей спинкой. Когда я в очередной раз, утонув в платье, грустно вышла из примерочной магазина на проспекте Мира, мама воскликнула:
   - Посмотри, какое девушка платье собирается мерить, почему ты такое себе не возьмешь, оно маленькое.
   Девушка, держащая хорошенькое белое платье в руках, странно покраснела, а я, задумчиво глядя на ее смущение и думая, чем оно вызвано, ответила:
   - Такого платья нет на вешалках. Оно одно.
   Стоя за примерочной в ожидании, чем кончится дело борьбы с платьем, мы слушали треск материи. Я заметила его недостаток - обуженный как будто специально для меня рукав.
   - Что, никак? - услышали мы голос ее мамочки, и они выползли из-за занавески очень расстроенные.
   - Не подошло? - сразу кинулась к ним мама, - ну пусть моя померит.
   Мне в самый раз пришлось это платьице на мои тощие руки-макаронины, а когда мы отнесли платье на контроль, то продавщица закричала куда-то в зал, в пространство:
   - Что же вы делаете, за этим платьем придут.
   - Уже пришли, - сказала я, наконец, понимая, что платье сшито на заказ, - мерили, и им оно не подошло, так что и я могу купить, - а мама подавала выбитый чек, и мы ушли с покупкой. Нижнее белье я купила в ГУМе - очень красивое - серебристый нейлон с белым натуральным кружевом, и красивый кружевной пояс для чулок, колготок тогда еще не было,
   Пояс я показала Алешке, и он долго недоуменно вертел его, прикладывая к своей груди, тараща желтые глаза и шевеля губами, пока я не отобрала покупку со словами:
   - Это не туда прикладывается.
   Алешка был в новом черном костюме. Он, пока работал на комсомольской стройке, заработал там всего тридцать рублей, но его кормили бесплатно, вернее вычли еду из их заработка, а оклад в лаборатории сохранился полностью, поэтому, вернувшись, он оказался при деньгах (при ста рублях) и купил на эти деньги костюм к свадьбе.
   На самом деле, имея доход 120 рулей в месяц, минус вычеты, очень трудно накопить на костюм. Денег только-только на еду одному.
   Когда мы шли по улице к загсу, то привлекли внимание уличных мальчишек. Целая толпа мальчишек бежала за нами всю дорогу и кричала:
   - Смотрите, смотрите, невеста идет, невеста идет.
   В загсе, услышав ритуальный вопрос "Вы хорошо продумали этот шаг?", я испугалась, стала думать, хорошо ли я продумала этот шаг, после утреннего скандала мне казалось, что недостаточно хорошо, и только после большой паузы ответила:
   - Да.
   Алешка же сразу ответил утвердительно, и выходило, что он продумал, а я всё еще колеблюсь.
   Но тут меня осенило, что это обряд, вовсе не одну меня так спрашивают, и на дальнейшие вопросы я отвечала быстро.
   Свидетельницей с моей стороны была Зойка, она приехала с отработок, из колхоза, вся загорелая и красивая, негр негром, а Алешка пригласил Эдика Баландина, своего близкого приятеля, у которого в тот момент жена была в роддоме и родила девочку на следующий день. Так потом мы и высчитывали возраст его Наташки, сколько лет мы женаты, столько ей лет.
   После процедуры нам предложили поздравить друг друга. Криминский быстро чмокнул меня в щеку.
   - Что же так сухо? - спросила женщина, которая нас зарегистрировала, и Алешка решительно исправил свою ошибку под смех присутствующих.
   Эдик Баландин, который выполнял не только роль свидетеля, но и фотографа, щелкнул нас, когда мы с трагическими выражениями лиц разглядывали печати в паспортах.
   Вернувшись из загса мы застали в комнатах Ирину, которая тут же энергично взялась за готовку. Зойка, мама и я присоединились. В конце концов, свекровь тоже закрутилась в общей суматохе, и к 2 часам стол накрыли.
   - Сошлись бы себе тихонько и жили, зачем эта свадьба, только трата денег, - сердилась свекровь.
   Звали ее Любовь Феопентовна, оригинальностью своего отчества она очень вписывалась в круг близких мне женщин, Людмила Виссарионовна, бабушка, Нонна Самсоновна, мама, еще, правда вдали была Сусанна Рубеновна, вторая бабушка, я, Зоя Карловна и весь этот букет дополнился еще и Любовью Феопентовной, чтобы мой муж, единственный мужчина в этом царстве женщин, постоянно чувствовал себя как на раскаленной сковородке.
   Вернувшись из загса, я разулась и уже не смогла надеть туфли на волдыри, а переобуться было не во что, и мне пришлось сидеть со своими разбитыми ногами, а Алешка с Ириной, когда стол был готов, пошли вниз встречать гостей.
   Алешкины товарищи, которые меня никогда не видели, принимали Ирину за невесту и поздравляли ее. Приходилось Ирке со смехом отвергать их попытки вручить ей цветы. Она указывала на меня в окне, и я приветствовала всех взмахом руки.
   Было лето, и на свадьбе из моих подруг были только Ирка, Зойка и Лена Жулина, еще мама позвала родственников, Хороших и Хучуа. Резо с Галей приехали вместе с Кето, тогда ей было лет 12, и она была страшно возбуждена фактом своего присутствия на таком необыкновенном мероприятии, как свадьба, всё бегала вокруг меня, обнимала, щупала платье и фату, радовалась. Остальные были товарищи Алешки по институту и представители из лаборатории, завлаб с женой, и Мельбард, громко именуемый руководителем группы, которая состояла из Алешки и его. При появлении опоздавшего и уже поддатого Мельбарда Алешка прошептал мне таинственно:
   - Всё-таки пришел, - тут была долгая борьба чувств и долга.
   Сказал он это значительно, но я не поняла, где были чувства, а где долг? Прийти к нам на свадьбу требовал долг или это по велению чувств?
   Мельбард долго говорил о невозможности измены между нами, что казалось мне несколько преждевременным, потом он перебрал, приставал ко всем женщинам подряд, лапался, и Ирка дала ему по морде, и даже мама отбивалась. Затем он уснул, положив голову в остатки бажи, подливки из орехов, чеснока и кинзы, предварительно выхлебав ее ложкой, и Ирина, увидев это, готова была его убить, так ей было жалко любимую подливку.
   В общем, все, кроме свекрови, сидевшей за столом грустной, с трагическим лицом, а потом вообще ушедшей на кухню, забыли неприятный утренний эпизод с колбасой.
   Алешка всё время пытался починить магнитофон, поворачиваясь при этом задом к столу, и отвлекался от этого дела только тогда, когда кричали горько, но магнитофон пару раз издал какие-то хриплые душераздирающие звуки и потом совсем затих.
   Часам к девяти, когда народ уже начал расходиться, вдруг открылась дверь, и появился мой папочка с сестрой Светкой. Все всполошились, стали его приветствовать, снова тащить тарелки с едой на стол. Оказывается, он получил телеграмму о моей свадьбе, но потерял ее, а в ней был указан Алешкин адрес, и папа поехал на Москворецкую, думая, что свадьба там.
   Бабушка моя была дома и, когда неожиданно вошел бывший зять, от изумления и испуга выронила тарелку, которую держала в руках.
   - Я думала, что всё уж, до самой смерти его не увижу, и, на тебе, привел бог свидеться, открывается дверь, и Карл Арамович - собственной персоной, - в таких словах повествовала бабушка мне об этой встрече. Тарелка с грохотом разбилась, салютуя неожиданному свиданию.
   Поскольку папа забыл и Воскресенский адрес, то нашел нас случайно, расспрашивая прямо на станции, где живут такие-то и такие-то. Его приняли за цыгана и направили в нашу квартиру, так как соседи наши были цыгане.
   Разузнав у бабушки, где и что, папа со Светланой помчались в Подлипки, три часа езды, можно себе представить, как они устали, в особенности Светка.
   Отец сел за стол, поел, выпили раз, потом еще, потом он вдруг оглядел трех молодых парней, которые с ним пили, все в белых рубашках и черных брюках, у всех ворот расстегнут, рукава засучены - жарко, и папа вдруг спрашивает:
   - Ну, ладно, всё хорошо, а который зять?
   - Я, я зять, - радостно закричал Алешка, подливая тестю.
   Алешка снял комнату в Болшево, в частном доме. Мы зашли туда после загса посмотреть, на жилье, мама посидела, пощупала пружины старого дивана, и сказала:
   - Ну, ладно, поживете до сентября, а там видно будет.
   Хозяин, плюгавенький мужичонка с бесцветными бегающими глазками, мне не понравился, а хозяйки не было. Я тоже пощупала диван, и мы ушли.
   После свадьбы, после встречи и разговоров с папой, часов в десять мы взяли чемодан и поехали на снятую квартиру обратно в Болшево.
   И тут тоже разразился скандал. Мы пришли и обнаружили, что хозяева забрали наши вещи из комнаты и перенесли их куда-то в сарай.
   - Там у нас живут дачники, - сказали они, а тут место для постоянных жильцов, а раз вы не постоянные, а только на месяц, до сентября, то живите в сарае. Их бесцеремонность - вот что возмутило меня, а они не желали отвечать на вопрос, почему они не подождали утра, а сами зашли в нашу комнату и без спроса взяли наши вещи, а я всё твердила:
   - Вы же знали, что мы придем со свадьбы, и так поступили. Нам негде даже лечь. А в вашу вонючую конуру мы не пойдем, разговор не о ней шел.
   - Вы нас обманули, - утверждала хозяйка, - сняли на месяц, а говорили, что постоянно.
   - Мы и сняли постоянно, но теперь я здесь ни за что не останусь. Вы сейчас взяли наши вещи и потом тоже будете заходить и в белье копаться.
   Я вспомнила Барабадзе - какие были милые скромные люди, Тебро заходя к нам, вела себя как в гостях, стучала и разувалась, хотя ее просили проходить так.
   Кстати, они поздравили нас телеграммой, подписав "Тебро и Сандро Барабадзе", и Алексей был очень доволен, что его поздравляют такие экзотические люди из далекой Грузии, где он никогда не бывал, но где о нем знают.
   - Отдавайте наши десять рублей, и мы уйдем, - решительно сказала я.
   - Задаток дается, если всё по честному, а вы нарушили, - пищала хозяйка.
   Эта выдра с мочалкой на голове не желала даже деньги вернуть!
   - А ну, отдавайте, пока я орать не начала, что вы ворюги, и не устроила скандал!
   Я уже тряслась от злости. Они меня испугались, поняли, что вправду начну орать и переполошу всех ночью, и, несмотря на то, что Алешка шептал мне, может, останемся на одну-то ночь, я не уступила ни им, ни мужу, схватила вынесенную десятку, Алешка взял раскладушку, чемодан, и мы ушли, я пожалела, что позволила мужу искать квартиру, и еще я поняла, что у алчных и склочных людей никогда не надо снимать, они видны сразу, и лучше с ними не связываться.
   Сонный Алешка стоял в тамбуре электрички, и клевал носом, и мне было его жалко, уж очень у нас замечательная получалась первая брачная ночь.
   Мы вернулись в общежитие, все уже как-то устроились, а в той комнате, где был накрыт стол, в углу на подстилке, которую постелили ему то ли мама, то ли свекровь, спал Мельбард, пьяный в стельку, кровать же была свободна.
   На эту кровать хотели было положить Светланку, но отец мой посмотрел на лежащего в углу руководителя группы и спросил, как передала мне мама:
   - Это что?
   Объяснения его не успокоили, и Светке нашли место где-то поуютнее, а никелированная кровать с панцирной сеткой досталась нам.
   Мы постелили на кровати и на раскладушке и залегли наконец-то спать. События дня не остудили и не утомили моего молодого мужа, и утром я сказала, смеясь:
   - Твой Мельбард теперь нам как родственник, присутствовал, можно сказать.
   Только к 12 часам позавтракали, и Алешка с Володькой, таинственный Мельбард, в конце концов, проспавшись, оказался простым Вовкой, уехали в Москву.
   Перед этим Володьке рассказали, как он себя вел. Он сразу среагировал:
   - А почему мне никто по морде не дал?
   Володя за завтраком узнал, что мы остались без крыши над головой, и предложил пожить у него в комнатке в коммунальной квартире. Его вторая жена была на последних месяцах беременности, и ей было тяжело справляться одной. Они решили переехать к ее матери, а комнату Володька дал нам на август месяц. Комната его была в районе Малой Грузинской, с двумя соседями. Одна была дворничиха с дочкой горбуньей немного постарше меня, а другая семья - женщина с двумя детьми, выгнавшая пьющего мужа, была на даче, и нам предстояло жить с этими двумя.
   - А соседи не будут возражать? - беспокоилась я.
   - Пусть только пикнут! - сказал Володька.
   - Смело живите там месяц, а потом всё, дольше я свою тещу не выдержу.
   - Ну, надо же, - возмутилась моя мама, - тещу он не выдержит. Это теща его больше месяца не выдержит, и то только очень хорошая теща.
   Вечером того же дня мы перебрались к Мельбарду, а днем Светлана, ставшая в свои шестнадцать лет красивой девушкой, светловолосой, зеленоглазой, совершенно не похожей на нашего папу, только смуглость кожи и очень слегка очертания носа выдавали в ней армянку, и то только тогда, когда знаешь, чего ищешь, а так она была красивой русской девушкой на первый взгляд, так вот Светлана за обедом подробно рассказала, как они с папочкой добирались до нас.
   Оказывается, отец, не успев сойти с поезда, тут же встретил своего давнишнего приятеля, с которым несколько лет не виделся. А вот был ли этот приятель с Кавказа или с Севера, из Мурманска, где долго служил отец, не помню.
   А что делают в России два приятеля, встретившись неожиданно на вокзале? Они зашли в ближайший ресторан отметить встречу (а папочка, вообще-то, едет на свадьбу дочери) и засели там часа так на три, и только после этого Светка с папой поехали на Москворецкую, а куда делся приятель, неизвестно. Так вот, когда они сидели в ресторане, мой смуглый черноглазый папочка с почти седыми волосами, явно лицо кавказской национальности, как сейчас говорят, Светка, русская девушка 16 лет, к ней подошли и тихо так со спины бросили:
   - Ты что, на погоны позарилась?
   Рассказывая мне это, Светка обиженно таращила свои и без того огромные глаза:
   - Представляешь, что они обо мне подумали? Хорошо, отец не слышал, а то бы в драку полез, и мы бы точно на свадьбу не попали, а сидели бы в кутузке.
   Отец сказал только:
   - Да надо было бы им морду набить, зря ты промолчала.
   Вечером того же дня папа со Светкой уехали. На прощание отец, оглядевшись по сторонам и ясно представив себе нашу жизнь, текущую и предстоящую, сказал Алексею:
   - Зоя замужем, но я всё равно пока буду ей помогать, до окончания института, я хочу, чтобы она доучилась, - и сдержал свое слово, по-прежнему присылал мне деньги.
   Свекровь поехала погостить на Москворецкую, потом, через три дня она уезжала к племяннику Женьке Гришко на Аральское море.
   А к нам на другой день заявился приятель Алешки Витя, Алексей всех приглашал приехать допивать водку, но никто не пришел, кроме Вити, который жил недалеко. Витя оказался завзятым театралом, знал много сплетен про богему и нашел в нас благодарных слушателей. Мы сидели уютно устроившись в маленькой комнатке Мельбарда за журнальным столиком, Витя и я - на диване, Алешка - напротив на стуле, пили водку, вернее, парни пили, доедали остатки со свадебного стола, было весело и уютно, и вдруг... Витька, увлекшись разговором, хлопнул меня ладонью по голой коленке. Была жара, на мне из одежды были только трусики и короткий полосатый халатик из узбекского шелка, халатик немного задрался, и вот по моей прилично, вернее, неприлично голой ноге и ударил ладонью гость. Он говорил, обращаясь в основном к Алешке, сидевшему напротив, и увлекшись, и размахивая руками, взял да и хлопнул, ну просто, как собеседника любят хлопать по колену или толкать локтем захваченные разговором люди, но я, дикая женщина, мгновенно и совершенно инстинктивно вся напряглась, а у Алешки, я никогда, ни до ни после такого не видела, у Алешки брови встали дыбом, взлохматился в секунду большущий куст над очками, и повисла пауза, Витька руку отдернул как от тока, затем разговор продолжился, но как-то неактивно, с явными перебоями, и наш смущенный посетитель вскоре попрощался и ушел.
   Не успела за ним захлопнуться дверь, как Алексей бросился на диван лицом вниз. Плечи его тряслись.
   - Ну, бедный Витя, - хохотал он, снимая очки и вытирая слезы, - наверное, думает, чтобы он да еще когда-нибудь связался с молодоженами.
   - А ты-то хорош, - вторила ему я, - всё клянешься, что не ревнив, а у самого аж брови дыбом встали, всего-то жену по коленке погладили. Ты хоть заметил сам?
   - Да, чувствовал какое-то шевеление волосков над глазами.
   Алексею дали три выходных дня на свадьбу, а потом он вышел на работу. Алексей вставал в 6 утра, чтобы успеть к 8.20 в ЦНИИМАШ, завтракал тем, что я приготовила с вечера, и уходил, а возвращался в 6 вечера. Был очень жаркий август, комнатка окнами на юг нагревалась, и я сидела, изнывая от жары, ждала мужа. Он приезжал совершенно фантастично голодный и лопал за маленьким столиком, в неудобной позе, нагнувшись, лопал чуть ли не в течение часа. Аппетит мужа просто потрясал меня.
   Я как-то пожаловалась на это Динке.
   - Не говори, - вздохнула она, - Женька вчера пришел с работы, съел первое, жаркое с мясом полную тарелку и потом еще кашу гречневую с молоком. Я ему и говорю:
   - Мне, конечно не жалко, но тебе не поплохеет?
   И он, представляешь, обиделся:
   - Вот, теперь ты мне испортила аппетит, и я не могу эту кашу доесть.
   Мы засмеялись, молодые женщины, потрясенные непомерным аппетитом своих мужей.
   Григорьевых не было в Москве в день нашей свадьбы, они пришли позже, неожиданно, и я накрывала на стол, выложив всё, что нашла.
   Оглядев жалкие закуски на столе, я спросила, колеблясь:
   - Еще фарш есть, котлеты сделать не успела. Может быть, просто пожарить фарш?
   - Конечно, жарь скорее, что ты стоишь, тащи всё съестное, - заторопил меня Женька, и я поваляла фарш по сковородке, и он хорошо пошел под "Ркацители", бутылку принесли с собой гости.
   В Володиной комнате, а теперь на месяц нашей, вдоль всей левой стенки стояли стеллажи с книгами, много технической литературы, а на самом верху я нашла затрепанный томик Ницше "Так говорил Заратустра" и стала его читать, никакого другого чтива на медовый месяц мне не нашлось. Соседки, были нам не рады, но активно не протестовали.
   - Отдыхают от Володьки, - сказал Алешка.
   Всё же они гоняли меня, когда во время своего дежурства по кухне, я не вымыла поддон на плите, вернее маленькое пятнышко от воды. Старшая соседка его вынула и демонстративно оставила прислоненным к стенке. Горбунья на вид была такая страшная, злодейка-колдунья из детских сказок, такая вокруг нее была заряженная атмосфера агрессивности, что я ходила на кухню с ножом, на случай, если она на меня кинется и придется отбиваться. Так и помню, иду по стеночке длинного коридора и сжимаю столовый нож в правой, прижатой к стенке руке, думаю, если вдруг прыгнет на меня и станет бить, то я по рукам ей ножом, чтобы меня не трогала.
   Дворничиха имела любовника, он иногда заходил к ней, и они там выпивали и смеялись, коротали вечера.
   - К старой-то ходит, а молодой-то обидно, вот она и злющая, - хихикал Алешка, предварительно плотно прикрыв дверь на всякий случай.
   Приехала на два дня с дачи другая соседка, Надя, повариха из ресторана, и те двое при ней как-то притихли. Еще до ее приезда пришел как-то красивый маленький мужик, ее бывший муж, был слегка поддатый, долго плакал на кухне, говорил мне:
   - Я тут жил, здесь моя семья и дети мои, а она меня выгнала. Заходил к ней и ее теперешний любовник, толстый веселый балагур, у которого, почему-то, не было ключей от входной двери, только от комнаты, и я так и познакомилась с ним, каждый раз открывая ему дверь.
   Я пожаловалась на дворничиху понравившейся мне соседке:
   - Да, ладно, если будешь жить, я научу тебя, как с ними обращаться, главное, не пасуй, - сказала та мне.
   Но не научила, снова уехала на дачу где-то в Малаховке. Мельбард тогда увлекался теорией, что всё на свете происходит на сексуальной почве, и что, когда Надя пошла работать в ресторан, то располнела, ее сексуальные потребности возросли, мужик не стал ее удовлетворять, и она нашла себе нового.
   Я выслушала от Алешки эту гипотетическую Володькину теорию интимной жизни соседки, подумала и сказала:
   - А, не думает ли Володька, что и не ее возросли, а его упали? Он ведь запойный пьяница, ни на что не годный, а был, наверное, хорошим парнем, когда она выходила за него замуж.
   Результат один, но причины разные.
   Мы жили в центре города, кругом были магазины, а в них продукты, но денег было совсем мало, я покупала кусок грудинки и варила суп, или сто грамм фарша и делала котлеты.
   Муж приходил с работы и целый час, как я уже сказала, ел, иногда мы ужинали вместе из одной тарелки, и он говорил, когда я наклонялась над тарелкой слишком близко:
   - Убери куделю.
   Пока он ел, он не обращал никого внимания на меня, сытый же сразу веселел и лез с нежностями.
   Я обижалась:
   - Ты пришел, хоть бы поцеловал жену в медовый месяц. Нет скорей, неси тебе поесть, а уж потом любовь. Такие вот твои чувства.
   Однако каждый раз, когда Алешка просыпался, его сначала сонный рассеянный взгляд становился удивленно-радостным, когда он останавливался на мне, как будто он не ожидал меня увидеть, и теперь счастлив, что вот я рядом. Живой зеленой радостью светились глаза мужа, освещенные солнечным светом раннего летнего утра. И потом, позднее, всплывая в памяти, этот Алешкин взгляд напоминал мне, что муж любит меня, во всяком случае, в первый месяц нашей совместной жизни любил точно.
   Но вернемся от высоких чувств к прозе жизни.
   Выходя замуж, я боялась, что буду по неопытности делать что-то не так, муж будет раздражаться, что приведет к ссоре, но Лешу только забавляли мои промахи, отсутствие у меня хозяйственной жилки, он изначально подозревал это, но... ссориться мы всё равно ссорились.
   Я обнаружила, что готовить-то я умею, но далеко не всё, и вот, например, такое обыденное, дежурное студенческое блюдо, как жареная картошка, у меня не получается. Я всегда участвовала в процессе жарки картошки только как поваренок, т.е. чистила ее, а жарили другие, в основном Люська, которая даже нарезать мне картошки не доверяла. Отец у нее был повар, она умела ловко нарезать картофель длинными ломтиками прямо в руках, приводя меня в ужас тем, что вдавливала лезвие ножа, как мне казалось, прямо в ладонь. Люся любила только такую, кружочками не признавала, и резала и жарила сама, хорошо так жарила, а у меня получалась часть подгоревшая, а часть сырая. Как я теперь понимаю, я жарила сразу много картошки при небольшом количестве масла, в масле-то и было всё дело, ну, в общем, Алешка лопал эту картошку и хихикал надо мной. Алексея вообще веселила чужая глупость, ему приятно было видеть человека глупее, чем он сам. Так, во всяком случае, я злопыхательски объясняла его способность радостно издавать мерзкое подхихикивание при виде чужих нелепиц.
   Сама я всегда злилась, как на чужие глупости, так и на свою собственную, смеющийся над моей творческой неудачей муж раздражал меня, я сердилась, а Криминский гоготал и ел непрожаренный картофель.
   Обычное выражение лица моего мужа было нахмуренное, настороженное, смотрел он букой, очень теряя во внешности от этого, зато улыбка была хороша. Мягкая такая, добрая улыбка, освещавшая лицо, а смех был жуткий, иначе как злорадными эти булькающие звуки, с трудом вылезающие из горла, просто и назвать нельзя.
   Мне навязали в магазине лотерейный билет на сдачу. Когда несколько лет назад впервые появилась денежно-вещевая лотерея, то народ охотно покупал билетики, их стоимость была невелика, а по телевизору всё показывали счастливчиков, выигравших машину, а потом пыл у населения заметно угас, и теперь продавщиц заставляли продавать эти билетики по разнарядке. Каждая должна была продать столько-то билетов. Вот их всем покупателям и навязывали, и мне всучили-таки, просто дали на сдачу билетик вместо мелочи, и я постеснялась спорить, демонстрировать свою бедность и скаредность.
   Любочка Волковская иногда покупала лотерейные билеты и даже выиграла пять рублей. Динка тоже любила приобрести билетик, а я - никогда, не верила я в это счастье, которое якобы должно упасть мне с неба за тридцать копеек.
   А тут делать нечего, пришлось взять.
   - Вот выиграем машину, - смеясь, сказала я мужу, - продадим и купим себе квартиру.
   Тогда как раз появилось кооперативное строительство.
   - Нет, ты что, - сказал Алешка, - возьмем машину.
   Я обиделась.
   - Как же можно брать машину, надо взять деньгами, ведь нам жить негде.
   - Надо брать машину, - упрямо стоял на своем муж.
   Так мы и поссорились, деля шкуру неубитого медведя.
   Как-то ночью Алешка вдруг разбудил меня:
   - Сейчас наши запускают ракету. Если всё будет благополучно, завтра в газетах жди сообщений.
   Сказал и уснул, а я лежала и думала: "А вдруг что-то случится". На памяти у всех была трагедия с Комаровым. Любочка Волковская взволнованно говорила по этому поводу:
   - Там, наверху, кто-то полетит со своих мест, чубы затрещат, но человека-то уже не вернуть.
   На завтра было сообщение в газетах о полете, и можно было гордиться приобщенностью мужа к такому важному событию.
   Комната Мельбарда находилась на шестом этаже дома старой постройки, в середине лестничного проема был лифт с застекленной кабинкой, двери которой закрывались вручную.
   Я застревала в этом лифте несколько раз, а потом стала ходить пешком.
   Лифт был рассчитан на определенный груз, дабы не ездили дети, поэтому вверх он меня иногда возил, а вниз нет, сколько я ни прыгала, где-то я была на пограничной зоне со своим бараньим весом, что забавляло Алексея.
   Я иногда баловала себя и покупала конфетки, и вот мне захотелось сладкого, я надела штапельное платье-разлетайку, сшитое в июле в ожидании свадьбы, и отправилась покупать сто грамм конфет "Снежок" в ближайший магазин, зажав в руке двадцать копеек и прыгая вниз по ступенькам, так как злобный лифт в очередной раз отказался меня везти. Выбив чек и разглядывая витрину в ожидании, когда подойдет моя очередь, я увидела лимонные дольки, не мармелад, а карамель и решила купить их, они были дешевле, по 12 копеек за 100 г, а не по 20, как снежок. Протягивая продавщице свой 20 копеечный чек, я округлила в ее пользу шесть в периоде:
   - Взвесьте мне 166 грамм долек лимонных.
   Продавщица с минуту недоуменно смотрела на чек, потом легла на прилавок, вернее не легла, а грохнулась на него грудью как подкошенная, и стала смеяться, выкрикивая сквозь спазмы смеха своей товарке за соседним прилавком:
   - Ой, Маша, тут меня девушка просит 166 грамм конфет ей взвесить, ой, у меня и деления-то такого нет, чтобы я могла взвесить с точностью до грамма.
   Я стояла в большом смущении, а потом, вечером, рассказала Алешке, и мы посмеялись вместе.
   В незаполненный выходной я предложила пойти в Пушкинский музей, вспомнив, как часто Алексей водил меня в картинные галереи.
   - Нет, пойдем лучше в кино, - сказал Алешка.
   - Да ты же любишь живопись, а кино нет, - удивилась я, - ты же всегда меня по выставкам таскал.
   - Нет, Зоя, просто на кино мне тогда денег не хватало, входной билет в музей стоит 20 копеек, в кино 50.
   - Да... а, а я-то думала, ты - эстет.
   В первый же выходной день мы поехали в Серебряный бор. Долго-долго тащились по жуткой жаре в раскаленном, битком набитом троллейбусе, и когда, наконец, добрались до воды, мне уже ничего не хотелось. Я зашла в воду и немного покупалась, меня знобило от постоянного недосыпа и усталости медового месяца, а мой молодой муж надел ласты и уплыл в неизвестном направлении минут так на сорок. Тоскливо сидеть одной на берегу, покупаться я покупалась, порисовать или почитать ничего не взяла, и что же мне было делать на пляже? Нужно ли говорить, что я обиделась, и мы поссорились, правда, только до вечера.
   Август был жаркий, в городе было душно, хотелось на природу, и через неделю, он потащил меня в Пирогово.
   Опять мы долго-долго ехали по тридцати градусной жаре, часа два, не меньше, и мне, выросшей в 10 минутах ходьбы от моря, казалось сомнительным удовольствием тащиться в такую даль, чтобы залезть в мутную водичку Подмосковных водоемов. Когда же мы добрались до пляжа, Алексей разделся и уплыл, а я села на берегу его ждать. Вода в Пироговском ключевом водохранилище была освежающая, градусов 18, не больше, и залезть в нее да еще делать вид, что тебе это нравится, для меня, южанки, было немыслимо.
   Прождав мужа полчаса, я вспомнила, как я ждала его в прошлый наш поход, сидя на берегу одинокая, покинутая, вспомнила, что он ни на шаг не отходил от меня, пока мы не поженились, на вечеринках на одном стуле сидел, всё пас, а теперь вот бросил, и не нужна я ему. Обида душила меня, и, глотая подступившие слезы, я собрала свои вещички и ушла на платформу, обдумывая сладкие планы страшной мести и собираясь поссориться с ним навсегда.
   Электрички не было, ждать было скучно и жарко, но я всё сидела на платформе, раскаляясь и распаляясь, пока не подошел Алексей:
   - Не успел я выйти из воды и оглядеться, как мужик на пляже сказал, что ты ушла, со смешком так сказал, когда я стал оглядываться, - нету твоей бабы, убежала (а мне-то казалось, что мы одни на всей планете, нет ведь, везде глаза, везде уши). Я посмотрел расписание, электричка не скоро, далеко не убежишь, вот я, не спеша, собрался и догнал тебя.
   Я готова была выцарапать ему глаза, такому довольному своим купанием, предусмотрительному и ухмыляющемуся, ничуть не испуганному, что жена сбежала.
   - В следующий раз поезжай один, зачем я тебе, плавать два часа можно и одному, - тихонько, чтобы не привлекать внимание окружающих, выговаривала я мужу, а он в ответ хихикнул своим идиотским смешком.
   Время шло к обеду, уже хотелось есть, а вся еда была у Алешки в сумке, в пылу обид я забыла ее вытащить, а то сейчас была бы на высоте положения. Мы сели в подошедшую электричку, и Алексей предложил мне помидор, вытащил из сумки большой красный августовский помидор, который я собственноручно мыла и складывала, и стал вертеть перед носом, соблазняя.
   Я хотела гордо отвернуться, но голод - не тетка, пришлось взять, и я мрачно вонзила зубы в помидорище, продираясь сквозь кожуру к сочной мякоти.
   Кожа помидора лопнула и ... и сидящий напротив меня мужчина в светлой рубашке и при галстуке остался-таки при галстуке, но рубашка у него перестала быть белой, а стала пестрой, по ней пополз вниз густой и яркий помидорный сок. Красным было залито и лицо его, он был весь в скользкой жиже, начиная с лица, и весь перед рубашки, и не понятно мне было, как столько сока могло оказаться в одном помидоре..
   Я остолбенела, а мужчина достал платок и молча, стараясь сохранить достоинство в нелепой ситуации, стал вытирать рубашку. Лучше бы он обиженно ругался. Но он не издал ни звука, я с извинениями, чуть не плача от стыда, помогала ему, а Криминский тихо надувал щеки, чтобы не захохотать вслух.
   Вот что, оказывается, случается с неосторожными людьми, которые осмеливаются ездить в одном купе с молодоженами, это бывает опасно даже тогда, когда поездка занимает не больше получаса, а что было бы, если бы какой-нибудь несчастный попался нам, например, на сутки?
   Пострадавший сошел раньше, чем мы, а когда он вышел, я опустила голову на сиденье и дала волю душившему меня смеху.
   - Как помидор злобно цапнула, всю свою ярость вложила, - вторил мне Алешка, тоже заливаясь вслух, благо людей в электричке было мало.
   В первый же месяц брака я увидела несоответствие мужниной зарплаты и аппетита.
   - Самоокупающийся муж, - смеялась я, - сколько заработает, столько и проест.
   - А сколько бы ты хотела денег? - спросил меня самоокупающийся муж.
   Я стала считать:
   Посчитала кооперативную квартиру в Москве. Трехкомнатную. Машину "Волгу",
   - Еще чего? - спросил Алешка.
   - Еще дачу под Москвой, - фантазия моя всё разыгрывалась, - дачу на Черном море. Яхту здесь, на водохранилище. Яхту там.
   Всё, мое воображение спасовало:
   - Сколько получилось?
   - 200 тысяч, - сказал Алексей. - Зоя, очевидно, ты вышла замуж не за того человека.
   В конце августа, в последнее воскресение Алешкина лаборатория собралась покататься на водных лыжах, опять в Пирогово, и Алексей уговорил меня еще раз поехать туда.
   При пересадке в Мытищах Алексей, которому лень было обходить, легко спрыгнул с края платформы прямо на пути. Мне же было высоко, и я не могла спуститься, и Алексей стал меня снимать, а в это время шла электричка, шла на тот путь, на который мы спрыгивали, нам уже кричали об этом с платформы, народ волновался, я тоже испугалась, оглянувшись. Мои колебания усугубили ситуацию, и мне пришлось скорее прыгать, иначе мой молодой муж уже всерьез рисковал бы попасть под колеса, нам даже электричка прокричала. Всё обошлось, но было страшно, особенно страшно было то, что Криминский не понимал моего ужаса перед прыжками на рельсы под носом у электрички и считал его капризом.
   - Слушай, но люди-то видели, что мы делаем, и тоже волновались. Почему же ты считаешь, что я выдумываю опасность?
   Но спорить с ним было бесполезно, только отдых совсем испортить.
   Мы пересели в Пироговскую электричку и добрались благополучно, уже без происшествий, до водохранилища, где уже собралась большая группа людей, сослуживцы Алешки
   Я познакомилась с обладателями голосов, которые отвечали мне по телефону, когда я строго просила, дозвонившись мужу на работу:
   - Позовите, пожалуйста, Алексея Криминского, - и мягкий женский голос, на который я попадала чаще всего, нараспев подзывал моего мужа:
   - Лешечка, тебя.
   Обладательницей этого нежного голоса оказалась красивая черненькая женщина мощных размеров, Жанна.
   Мужики долго раскачивали катер, пытаясь столкнуть его с берега в воду, всё толклись на одном месте, пока Жанна с мужской силой и женским напором не помогла им под одобрительные крики остальных женщин. Да, Жанна была не из тех, которых оставляют на борту, когда яхта на мели, мол, что она тут сидит, эта пигалица, что ее вообще нет. Я вздохнула.
   Еще там были знакомые мне по свадьбе Алешин и его молодая жена Светлана, а остальных, всего человек десять вместе с нами уже не помню.
   Алешин включил катер, достал водные лыжи и стал всех поочередно катать.
   Тогда водные лыжи входили в моду, я пару раз издалека на водохранилище видела этих лыжников, летящих на канате по воде в брызгах водяной пыли, но даже и не мечтала попробовать когда-нибудь покататься. Большинство присутствующих, как мне показалось, были в таком же положении новичков. У кого-то получалось сразу, а у меня нет. Я не упала с размаху носом в воду, когда меня дернули, но, продержавшись метров пять, так и не смогла выровнять ноги, они у меня разъехались, и я кувыркнулась в воду, вода была всё же холодная, и больше я не решилась пробовать, к тому же Алешин уже устал, и только тогда Лешка, который был всё время в воде и помогал ловить трос, подавая тем, кто собирался кататься, тоже надел лыжи, дошла и до него очередь. Когда он сидел на мостках, то весь дрожал мелкой дрожью, так замерз. Алешин включил мотор, катер взвыл, канат натянулся, дернул Алешку, и тот, не успев упереться ногами, тут же плюхнулся в воду и исчез.
   Обычно все, с которыми так происходило, тут же всплывали, но с Криминским такой номер не прошел.
   Он скрылся под водой, а трос продолжал быть натянутым, и Алешин не выключал катер, прошла минуту, всплыла одна лыжа с бульканьем, потом вторая, трос всё еще был натянут, и Лешки не было видно, просто натянутый трос уходил под зеленые воды водохранилища да пена вилась из-под катера.
   Я испугалась, может быть, он под водой висит на этом канате, запутался, и ему не выплыть?
   Воображение стало рисовать мне всякие ужасы, синее лицо, вытаращенные глаза, но тут вдруг канат ослаб, пошел по воде зигзагом, и через секунду, наконец-то, показался Лешка.
   - Что же ты не опускал канат? - закричала я плавающей на воде Алешкиной голове.
   - Я всё надеялся, что еще встану, - ответил Алешка, сплевывая воду.
   - Да как? Лыжи то уплыли, а тебя всё нет.
   - Да... - протянул невозмутимый Алешин, - показал ты свой характер во всей красе.
   - Повернусь, смотрю, канат натянут, буруны от ушей во все стороны, а самого и не видно.
   Посмеялись, и на этом купание закончилось, перешли к возлияниям, и Алексей согрелся.
   Светка всё рассказывала, как в прошлый раз мотор включился, когда на борту никого не было, катер пошел кругами, и Алешин (она называла мужа по фамилии) один не растерялся, вскочил в лодку и выключил мотор.
   Алешин был немолодой мужчина (34 лет), когда-то блондин, судя по остаткам волос на голове, с тонкими руками и намечающимся брюшком, и вдруг такой подвиг!
   Я бочком-бочком подобралась к герою и спросила:
   - А как это вы мотор выключили?
   - Подплыл к катеру, протянул из воды руку и выключил, - просто ответил он.
   - А-аа, - протянула я разочарованно.
   И тут вмешался Алешка, который слышал, оказывается наш разговор.
   - А ты уже нарисовала картину, что Алешин, как дельфин, выпрыгивает из воды, влетает в лодку и выключает мотор.
   Я поняла со слов Светланы, что действие происходило именно так.
   - А что-то непохоже, сомневается она, - посмеялся Алешин моим расспросам о его геройстве и моему разглядыванию исподтишка его тщедушной внешности. Мужчины, довольные своей проницательностью, похихикали, а я смутилась, как воришка, пойманный на месте преступления.
   В начале июля, где-то недели через две после свадьбы, мы ездили навещать Эдика Баландина. Его жена Валя родила вторую дочку на другой день после нашей свадьбы, и мы купили цветы, распашонку, погремушку и честь честью заявились в надежде на ужин, Валя хорошо готовила, в период Алешкиного ухаживания за мной прикармливала нас.
   Но Баландиных не было дома, дверь в их крохотную комнатушку в конце длинного коридора коммунальной квартиры в красном кирпичном доме на Циолковского, была заперта. Криминский досадливо пнул дверь ногой, как виноватую в том, что мы остались без дружеского застолья, потом достал где-то мел и крупно написал "бракодел".
   Я была смущена поступком мужа, который, как я считала, незаслуженно обидел товарища, у самого еще нет никаких детей, ни девочек, ни мальчиков, а туда же, лезет с критикой. Баландиных мы навестили повторно спустя недели три, когда у меня началась учеба. У них была тишина и порядок в комнатке, несмотря на наличие в семье двух маленьких ребятишек. Месячная малышка просто лежала в виде свертка посреди дивана, бесшумно так лежит сверток, чуть слышно сопит, Светка, старшая девочка, тихо играет в своем углу в куколки, мы уселись за стол и стали выпивать и лопать предложенные Валей вкусные фаршированные перцы, правда Валя потом созналась, что из местной кулинарии. После пары рюмок мужики оживились, и шуму от них было больше, чем от детей.
   Когда малышка пискнула, Светка, старшая, обрадовалась, бросила свои игрушки, подбежала к сестре, крепко-крепко, так, что я испугалась, что она ее задушит, поцеловала сестру и побежала дальше играть, а Валя пощупала пеленку, сказала:
   - Ну вот, пора менять, - и стала перепеленывать и подмывать девочку, я следила с интересом за всей процедурой, еще, правда, не зная тогда, как скоро мне самой придется этим заниматься.
   Алексей, который тоже пристально наблюдал за действиями Вали, вдруг сказал:
   - Ты неправильно ее моешь.
   Я удивилась, надо же, какой оказывается у меня муж специалист по подмыванию маленьких девочек, учит мать двух детей, как ухаживать за дитенком. Я ткнула Алешку в бок локтем, мол, не встревай, имей совесть, но Валентина, которая была знакома с моим мужем много раньше, чем я, даже бровью не повела, даже и не ответила словами. Только отмахнулась рукой.
   Ну да, от чужого-то мужа легко отмахнуться рукой. А от своего собственного как?
   Я много лет потом возмущенно поминала мужу эту его привычку поучать всех и вся, он, к слову сказать, часто давал повод напоминать ему это.
   Пришел к концу август, первый месяц нашей совместной жизни, в течение которого я, несмотря на предупреждение Люськи, дважды собиралась разводиться.
   Люся сказала мне дословно следующее:
   - Когда начнете жить вместе, первое время будет тяжело, пока не притретесь, это у всех так, так что ты не лезь в бутылку, знаю я твой характер. Потерпи, пережди, потом станет проще.
   Я помнила эти слова, повторяла их себе, да что толку, никакого притирания не получалось, одни только ушибы и синяки. Мой молодой муж, когда еще не был мужем, не отходил от меня ни на шаг, на всех пьянках сидел со мной на половинке стула, держась за руку и молча пристально глядя на каждого, кто осмеливался ко мне приблизиться. А теперь, куда бы мы ни направлялись, он мчался с огромной скоростью впереди и, злобно оглядываясь на меня, ползущую сзади, шипел:
   - Ну что ты так медленно ходишь? Просто ужас, как противно с тобой куда-то идти, никогда не доберешься вовремя.
   Я тут же обижалась и начинала плакать и кричать, что если бы он столько не копался, то и не надо было так быстро мчаться, и вообще я не желаю никуда спешить, сейчас повернусь и пойду обратно. Так мы препирались целый день, но вечером Алексей становился тише, покладистее, не огрызался и осторожно поглаживал меня по голове, если я сердилась. Первое время я не замечала изменения в его поведении ближе к ночи, потом отследила и оскорбилась:
   - Тебе не нужна ни подруга, ни жена, а только любовница, только на ночь. А днем ты меня еле-еле терпишь.
   И это было очень обидно.
   - Я такая хорошая женщина, - плакала я, - а тебе ничего не интересно, только это дело.
   А это дело, надо сказать, шло у нас не очень гладко.
   Девчонки, Милка, Наташка читали Камасутру, которую в виде напечатанных листиков притащили откуда-то. Ленка тоже читала. А я нет.
   - Разберусь как-нибудь, - сказала я не очень уверенно. - Просто я стеснялась читать такое чисто техническое руководство. Неприятно мне было.
   - Ну, знаешь, можно всю жизнь есть черный хлеб и не знать, что существуют пирожные, - ответила мне Милка, и непонятно было, то ли она серьезно, то ли нет.
   Алешка тоже притащил Камасутру и стал читать мне вслух, но я сказала - читай сам, развивайся, а я подожду, я не возражаю против твоего образования, но сама читать не буду. Это будет позже, в Подлипках, а пока я всё время чувствую, что ему это дело нравится больше, чем мне, и мне обидно, я не знаю, так ли должно быть или это из-за моей неопытности, а потом пройдет. Посоветоваться мне не с кем, Зойка еще не замужем, а с Динкой и Люсей, моими замужними подругами, я не беседую на интимные темы, с матерью тем более. Просто не принято между нами, и всё тут.
   Первого сентября я уехала к маме повидаться, собрать вещи и перебираться в Долгопрудный, я поселилась в общаге в одной комнате с Люсей. За месяц дыра на обшивке Мельбардовского дивана, продранная еще до нас, заметно увеличилась, раза в два так увеличилась, и он стал подозрительно скрипеть, эта жертва нашего медового месяца.
   - Доломал чужой диван, - выговаривала я мужу, которого это всё веселило.
   Алешка отдал Мельбарду ключи и поблагодарил.
   - Как поживают соседки? - поинтересовался Володька.
   - Да всё учили мою бабу. Всё не так она делала.
   - Ну, - возмутился Мельбард, - Зойка им не понравилась? Давно я их с топором не гонял, забыли, распоясались.
   Когда Алексей передал мне эти слова, я радостно засмеялась, мне приятно было представить, как за противной горбуньей, пугавшей меня злобным взглядом маленьких мышиных глаз исподлобья, бегает пьяный Мельбард с топором.
   Мы расстались с Алешкой до конца сентября, когда должен был уехать его сосед по комнате, Пономарев, в долгосрочную командировку.
   Я поселилась в общаге с Люсей, в той самой 121 комнате, в которой жила на четвертом курсе.
   Неожиданно, на неделе, соскучившись, ко мне приехал Алешка, с цветами, ласковый такой, молодой и красивый муж. Но в этот вечер, как назло, тоже спонтанно, наметилось профсоюзное собрание в нашей группе, по какому уж поводу мы решили выпить, сейчас уже не помню. Я на порог, а тут Алешка ко мне. Я растерялась.
   Я уже настроилась на вечеринку, меня ждали, я пришла после лета с кольцом, и не заявиться было плохо - вот вышла замуж и пренебрегает товарищами, пойти с мужем я тоже не могла, так сразу и пойти с мужем, получается, пасет, одну не пускает. Да еще он приехал в старом пиджаке, который, когда я жила в Подлипках, просто не успела выбросить, а он, оказывается, всё еще его носит. Про цветы он подумал, милый мой муженек, а вот принарядиться ему и в голову не пришло, надел пиджак, из которого уже вырос. Рукава были коротки, и все оборвались, нитки торчали.
   Ну, могла ли я пойти в первый раз с мужем в группу в таком босяцком виде? Только чистая белая рубашка, которую еще я стирала в коммуналке у Мельбарда, стирала сразу три белых рубашки и стерла пальцы, когда терла манжеты, только рубашка и придавала ему более или менее опрятный вид.
   Пришлось сказать мужу, чтобы он подождал, а я скоро приду.
   Но пришла я не скоро, часа через два, в глубине души злясь на мужа, что он плохо оделся, и Люся потом меня ругала, что я долго прошлялась:
   - Приехал муж, такой хороший, с цветами, не ради же того, чтобы поболтать со мной он тащился такую даль, а ради тебя.
   В общем, получилось неудачно.
   А в следующий раз, спустя, наверное, месяца три, когда возникла такая же ситуация, Ирка просто взяла Алешку, сказав мне строго, нечего бросать мужа, он прекрасно выпьет с нами, и мы пришли втроем, и молчаливый Алексей как-то сразу вписался в коллектив, и в дальнейшем его присутствие уже всегда предполагалось и планировалось, как само собой разумеющееся, как и Лялькино, жены Пашки Лебедева.
   Вскоре после того приезда ко мне Алешка заболел плевритом. В сентябре сильно похолодало, он и простудился, кашлял и температурил, ему назначили антибиотики внутримышечно, а когда он стоял за ними в очереди в аптеке, то потерял сознание, так ему стало плохо.
   Я в это время была в Долгопрудном, и не помогла ему, а он, как большинство мужчин, и не понял, что тяжко болен, и ему нужен постельный режим.
   Когда я прискакала, ему было уже лучше, но всё еще он был слабый, плохо ел, похудел.
   На последние деньги я, вместо запланированной шляпы, (очень я мечтала купить мужу хорошую шляпу), купила курицу. Курица за кг стоила 2 рубля 65 копеек, и это было значительно дороже, чем кг говядины, 2 рубля, т.е. курица была роскошью. Эту большую жирную курицу, которая была роскошью, я зажарила у них в духовке, Пономарев как раз уехал, и я уже совсем переселилась к мужу. Алешка съел эту курицу, а мне она показалась жирной, я ее не ела. А ему ничего, он ее слопал, взбодрился, и пошел на поправку.
   В мужском общежитии я не помню, что я готовила, вот только курицу и помню. Думаю, я готовила мало и плохо: во-первых, уже начались занятия, и мне было не до того, а во-вторых, мне самой почему-то совершенно не хотелось есть.
   В конце сентября у меня была задержка, но я решила, что просто в связи с замужеством у меня поменялся цикл, и не обращала на это внимание. Дни шли за днями, чувствовала я себя, правда, как-то нехорошо, позеленела вся, и Иркина бабушка, увидев меня после лета, сказала мне:
   - Зоя ты что-то прямо вся высохла, как вышла замуж, - но я приписала это своему синему платью. Из старого своего пальто я сшила теплое платье, только оно получилось темное, и мне не шло, давало такой синюшный оттенок на лицо, а тут еще муж заболел, а потом я к нему в Подлипки переселилась, началась бесконечная езда - Подлипки, Долгопрудный, Пущино, Москворецкая, жуткие концы, я уставала и связывала свое плохое самочувствие и бледный вид с разъездами, а не с внутренними причинами.
   Комнатка Алешки с Пономаревым была унылой, темной и донельзя запущенной.
   Пока я бывала у Алешки наездами, еще до замужества, прискакивала пару раз на ночь, то в плохом вечернем освещении мне казалось, что здесь порядок, всё, вроде, лежит на своих местах. Но когда я глянула поближе, то ужаснулась. Наш общежитский женский беспорядок и тот мужской порядок, что был у этих молодых инженеров в комнате, - это небо и земля. Небо - это мы, а земля - это они. Земля в полном смысле этого слова была на маленьком радиоприемнике, висящем на гвозде на стенке, слой пыли был такой, что можно было выращивать овощи. Груда старой обуви под Пономаревской кроватью, которую любой нормальный человек давно бы выкинул, эта груда была тоже покрыта толстым слоем пыли, тарелки были мыты только с одной стороны, с которой едят, а обратная была грязной, жирной, захватанной. Занавески не отдавали в стирку, думаю, последние пять лет, и от них просто пахло пылью.
   Уборщица мыла середину комнаты, Алешка убирал аккуратно свои вещи, ничего не валялось. Никаких бюстгальтеров на спинках стула, ни груды белья, которое надо погладить, на столе, нет, всё было убрано, но чистоты-то не было!
   Я попыталась хоть слегка изменить ситуацию, но, глянув под Пономаревскую кровать, вздохнула и сдалась, - в конце концов, мне предстояло жить здесь эпизодически в течение 40 дней, много, но недостаточно долго, чтобы я решилась перетереть все двадцать пар Пономаревской грязной обуви под его кроватью.
   Я вытерла пыль с репродуктора, вымыла тарелки, покидала свое белье в шкаф, постелила чистую клеенку на стол и успокоилась на этом.
   Когда я выходила замуж, Алексей казался мне скромным стеснительным парнем, но при ближайшем рассмотрении из него полезли такие похабные казарменные анекдоты, я даже и не подозревала, что он их знает. Помимо анекдотов он знал огромное количество русских матерных шуточек и поговорок, всё говорил мне их, но не открытым текстом, а с купюрами, и сердился, когда я не понимала:
   - Ты совершенно не знаешь русского языка, не можешь срифмовать, не умеешь спрягать глаголы.
   Анекдоты его я не любила и отказывалась слушать.
   Когда такие анекдоты рассказывал мне муж, они теряли свою абстрактность и оскорбляли меня, в то время как от постороннего человека я могла выслушать такое без интереса, но довольно спокойно. Но Алексей этого не понимал. Теперь мы были близки, муж и жена, ему казалось, что мне должны нравиться эти анекдоты, и что женщины просто притворяются, когда в обществе не слушают их.
   Им мол, интересно, но они стесняются парней. То, что я морщилась и убегала, Алешку удивляло, и он ходил за мной из комнаты в кухню в общежитии, как привязанный на веревочке и говорил:
   - Ну, послушай, ну мне очень хочется тебе рассказать, ну тебе этот понравится точно, - но я затыкала уши.
   - Черт знает, какую похабщину несет Алешка, - пожаловалась я Люсе. - Не знаю даже, где он добывает такое.
   - Просто ужас, как этот казарменный юмор из них прет. Меня Сашка в первый год тоже страшно донимал своими анекдотами.
   Я слегка успокоилась. Всё же не один мой такой монстр.
   В выходные мы ездили в Москву, ходили в кино, на обратно пути заходили в магазины, покупали продукты. Обычно сумку пустую несла я, а полную обратно Алешка.
   Но однажды получилось так, что я несла полную сетку продуктов, просто забыла отдать, а потом опомнилась и попросила помочь мне, а он отказался.
   Сумка была довольно тяжелая и, кроме того, мне было обидно, что он идет налегке впереди, а я как собачонка тащусь сзади с тяжелой сеткой, не поспевая за ним. Я уже довольно резко попросила Алешку взять сумку, попросила во второй раз, мне было стыдно за него, но на него нашел его обычный приступ упрямства, - я, видите ли, была с ним недостаточно вежлива, а он не любит, когда им командуют.
   Я представила себе, что 90% продуктов, которые я сейчас несу, уничтожатся Алексеем, что мне еще готовить, и я разжала пальцы и выронила сетку с продуктами прямо в пыль посреди привокзальной площади.
   Мы жили скудно, деньги были на счету, но наш сегодняшний ужин и завтрашние завтрак и обед спокойно валялись под ногами у прохожих. Метров через двадцать, Алексей злобно прошептал что-то себе под нос и вернулся, а я шла, как шла.
   - Ну, так что, кто всё-таки принес авоську, - спросила я его дома.
   - Я всё-таки умный человек, - лучше уступить, чем остаться голодным.
   - Тогда и не связывайся лишний раз со мной. Твое благоразумие и есть твоя слабость, а я, если разозлюсь, то уж не уступлю, и наплевать мне на еду, когда у меня оказывается муж, с которым впору разводиться.
   Я пошла готовить и молчала весь вечер, а Алешка, как всегда, ближе к вечеру стал вилять хвостом (так всегда выражалась моя мама про папу - твой отец сначала нахамит, а потом хвостом виляет), а у меня не было сил злобствовать, и мы помирились.
   На другой день, в понедельник, муж ушел на работу, а я не поехала ни в институт, ни на базу. Прогуливаю и сижу дома. Сижу на кровати с панцирной сеткой, которая проваливается большим мешком подо мной.
   Мне тяжко, не хочется шевелиться. От запахов с кухни подступает тошнота, кружится голова и хочется пить.
   На столе лежит на тарелке одна сосиска, Муж утром сварил на завтрак восемь сосисок, семь съел сам, а восьмую оставил мне. Он бы оставил и две, но я отказалась.
   Еще есть полбанки малинового варенья, в банке торчит ложка. Алешка посреди ночи лопал это варенье, а ложку не вынул. Я услышала ночью чавканье, проснулась, спросила, в чем дело.
   - Ем... Я много белков теряю, нужно их восстанавливать.
   Я отвернулась к стенке и перед тем, как уснуть, успела подумать "а какие такие белки в малине?"
   Варенья я не хочу, поднимаю крышку кастрюли и обнаруживаю на дне слой земли и две картошки, одна к тому же треснула.
   Я вчера мыла, мыла эти картошки в холодной воде, не промыла и поставила варить, а земля вся слезла в воду.
   Мой молодой муж расстроился, заглянув в кипящую кастрюлю:
   - Кто-нибудь захочет узнать, что там молодожены варят, глянет, а там земля, - бурчал он.
   Я всё лето с таким удовольствием готовила, а теперь вдруг даже картошки не могу почистить, руки не поднимаются.
   Я приписываю свое состояние начавшейся учебе, а зря.
   Всё же к вечеру я что-то там готовлю к приходу мужа, и сама тихонько жую, сидя рядом с ним.
   Получив свою порцию еды, Алексей настраивается получить свою порцию ласки, но я решительно отодвигаюсь, я не в настроении.
   - И вчера ты тоже была не в настроении, - обижается Алексей. - В чем дело?
   - Не знаю. Давай в шашки поиграем.
   Мы играем в шашки, Алексей выигрывает и сердится:
   - Не интересно с тобой играть в шашки, в шашки я могу и на работе с ребятами поиграть, - и он снова начинает атаку.
   Я не просто не в настроении, мне противно, даже когда муж близко сидит. Я отворачиваюсь и отталкиваю его прямо с ненавистью.
   - Если будешь ко мне приставать, я тебе рожу расцарапаю ногтями, - обещаю я, вся сжавшись в комок.
   - Ну, ты зачем замуж за меня вышла, если ничего не хочешь, зачем? - почти со слезами, обиженный спрашивает меня муж.
   - Не знаю, не знаю, не знаю, не понимаю, не хочу, и всё.
   И я ложусь спать, отвернувшись к стенке. Мы с Алешкой спим на разных кроватях, я - на его, он - на Пономаревской.
   Я пытаюсь уснуть и не могу, сажусь на постель и таращусь в темноту комнаты, слабо освещенную светом уличного фонаря. На душе страх и испуг - значит, я не люблю мужа, а вышла замуж, зачем?
   Я стараюсь разобраться в себе, может быть, мне нравится кто-то другой?
   Но возникающие в мыслях образы других мужчин тоже вызывают отвращение. Мне неприятны эти существа, я чувствую к ним брезгливость как к паукообразным, которых я особенно ненавижу.
   Утром, когда я встаю, Алексей уже ушел на работу, я сажусь к столу, пишу ему записку и уезжаю на занятия в Долгопрудный.
   Я продолжаю ездить на базу в Пущино, хотя начинаю уже задумываться, нужно ли мне это.
   До нашего курса студентов физтеха, которые должны были распределяться в Пущино, ставили в очередь на квартиру еще в процессе учебы. Но тут выбрали другого председателя профкома, и она прекратила это богоугодное дело, и теперь получить квартиру в Пущино стало делом не года-двух, как раньше, а пяти-шести. Но в Подлипках было совсем плохо со строительством, и я еще не решилась расстаться с Пущино, мне там нравилось. Правда, все жаловались, что жизнь как в деревне, все про всех знают и, кроме того, дефицит мужского народонаселения, просто жуткий процент незамужних или одиноких женщин, красивых, скромных и порядочных женщин-ученых, непонятых мужчинами своего круга и не решающихся выйти замуж за простых работяг, да и простой парень редко женился на образованной, боялся попреков в невежестве. Мои знакомые физтешки постарше все были замужем, но много было среди биологов и химиков непристроенных или разведенных, в общем-то, меня это как бы и не касалось, но еще стращали скукой жизни и невозможностью занять деньги до получки - все получали 110 - 130 рублей - и только после защиты было немного легче, а у Алешки на его королёвском предприятии зарплаты были дифференцированы, и старший инженер получал 160 рублей без всякой защиты. Да и далеко Пущино от Москвы, что сразу резко ограничивало выбор работы.
   В общем, я тяну эту волынку с Пущино, но езжу как-то тяжко.
   Зато когда у меня начался кризис в отношениях с мужем, так удобно было отсидеться в Пущино. Вдали от него я скучала, и хотелось скорей к нему, и непонятно было, что со мной творится.
   В начале октября, будучи на Москворецкой, я призналась маме, что со мной как-то не всё в порядке, и она отвела меня в субботу к дежурному гинекологу.
   Та посмотрела и сказала:
   - Пять недель.
   Я так и открыла рот от удивления. Мы с Алешкой так старательно предохранялись, а получается, я была беременной еще с начала сентября, в тот день, когда мы последний раз ночевали у Мельбарда, а потом разъехались на целых две недели.
   Я вернулась к мужу в Подлипки после выходных с этой сногсшибательной новостью.
   Захожу, он обрадовался, целует меня, а я отстранила, смотрю на него и думаю:
   - Ему пока хорошо, он ничего не знает, - а потом сразу говорю, с места в карьер:
   - Ты знаешь, я беременная.
   Секунда замешательства и удивления на лице мужа, а потом совершенно непроизвольно физиономия его расплывается в довольной и горделивой улыбке.
   И я, увидев это, начинаю в голос реветь.
   - Чему ты рад, я не понимаю.
   - Ну, Зоя, ведь я не знал, могу я сделать ребенка или нет, а теперь точно знаю, что могу.
   - Лучше бы ты узнал об этом попозже, а теперь что же делать, придется рожать, у меня плохое здоровье, я боюсь делать аборт, вдруг потом детей не будет. Ты обещал мне, что до конца института я не забеременею, а вот что получилось, говорила я тебе, что опасно, а ты - нет, нет, сперма по второму разу уже слабая, - вот тебе и слабая.
   - Ну, и рожай, зачем аборт.
   - А институт, а где жить, а на какие шиши?
   Проплакавшись, я вытерла слезы и сказала, что решила рожать, хотя мама и против.
   И больше к этой теме мы не возвращались, вернулись к другой, более актуальной.
   - Может, ты ко мне так относишься, оттого что беременная?
   - Не знаю, я не слышала о таком, но теперь мне кажется, что поэтому.
   Узнав, что я беременная, Алексей как-то притих и перестал донимать меня своими приставаниями, а я не поехала в Пущино, щадя себя. Решила отдохнуть здесь, у мужа.
   Алексей был старше меня на три года, ему было 25 лет, когда он женился на мне, и безусловно, он имел какой-никакой сексуальный опыт до меня.
   Еще в медовый месяц я тихонько выясняла у мужа, где, с кем и когда.
   Алексей ни в какую не желал говорить со мной на эту тему, во всяком случае, посреди белого дня. Но иногда, в постели, отдыхая, проговаривался, и я стала пользоваться этим, тихонько выведывать его добрачные шашни. И вот что я выяснила.
   Когда Алексей приехал на каникулы в Лысьву после четвертого курса, то познакомился с девушкой, и она в него влюбилась, (по его словам), он уговорил ее сойтись и намучился с ней жутко, пока у них получилось, а потом уехал себе в Долгопрудный учиться дальше. Тем временем вернулся ее парень из армии, девушка была красивой, старый друг не хотел ее терять и женился на ней, несмотря на то, что она загуляла в его отсутствие со студентиком, и после свадьбы увез ее сюда, в Люберцы.
   - И ты здесь виделся с ней?
   - Да.
   - Тебе не стыдно было наставлять рога ее мужу?
   - Нет, я был у нее первый, это он забрал мою женщину, пока я учился.
   Я вспомнила слова Алексея, сказанные мне когда-то, что он всех своих невест замуж выдал, вспомнила, как он ездил куда-то перед нашей свадьбой, и подивилась прозорливости мамы.
   - Что она сказала, когда узнала, что ты женишься? - так в лоб я его и спросила.
   - Велела любить тебя.
   Еще он как-то рассказал, что его с первого курса привлекала женщина, училась вместе с ними, но была старше на пять лет, и не обращала внимания на него, слишком молодого, а потом, спустя несколько лет, стала к нему благосклоннее.
   - И что?
   - Предложила мне жениться на ней.
   - А ты?
   - Ну, она ведь старше меня и так долго предоставляла мне возможность приобретать опыт где-то на стороне (соблазнение девушек в Лысьве - это приобретение опыта на стороне, вот, оказывается, как это называется) а теперь вдруг, предлагает мне жениться.
   Я задумалась, вспомнила, что когда я поведала Алешке про Ефима, он сказал: "наверное, каждый что-то должен пережить до брака".
   Выходит, Криминский мне достался совершенно случайно. Просто перепал. А когда мы встречались, он вел себя так, будто кроме меня и женщин на свете не существует. Опасный человек.
   А сейчас, оставшись у Алексея в комнате, я затеяла уборку и вдруг нашла большую фотографию, на которой был сфотографирован Алексей, совсем еще молоденький, сфотографирован с женщиной, и то, как он на нее глядел, не вызывало сомнений относительно его чувств к ней.
   А женщину я знала!
   Я так разъярилась, мое романтическое восприятие симпатии мужа к женщине постарше разбилось в пух и прах, когда я увидела объект. Я вспомнила, Григорьев говорил, что Алексей предпочитает худеньких и черненьких, - ну, вот она, худенькая и черненькая.
   Когда пришел муж с работы, я тут же накинулась на него.
   - Тебе совершенно случайно досталась красивая женщина, как я, если тебе она столько лет нравилась.
   Карточку я тем не менее не осмелилась порвать, но сказала:
   - Пусть только эта фотография еще раз мне на глаза попадется, больше ты ее не увидишь.
   И с той поры уже тридцать лет не вижу.
   Случай этот открыл мне глаза на себя - я была женщиной, которая не сможет простить измену мужу, во всяком случае измену, когда объект мне известен. После этого для меня лечь в постель с мужем то же самое, что надеть чужие грязные трусы, брезгливость меня задушит, и ни о каких чувствах и речи уже не будет. А мораль тут не при чем.
   В следующие выходные муж задумчиво сказал мне:
   - Надо бы мне съездить к Мельбарду, узнать, что с ним. Уже почти десять дней нет его на работе.
   - Заболел?
   - Думаю, что его болезнь - запой. Надо проведать.
   - А что Наташка? (жена), она ведь только родила.
   - Наташка ушла к матери, поссорились они, и она ничего о нем не знает.
   Володька вызывал мое большое восхищение огромным запасом сил и энергии, которого не было в Алешке. Из всех знакомых мужчин я только у отца встречала такой избыток энергии, ощущение постоянно сжатой пружины, и теперь мне было страшно, что всю свою энергию этот неординарный человек пустил на уничтожение самого себя - впал в запой.
   Мы поехали к Мельбарду вдвоем, скучно мне было сидеть в мужской общаге без дела, без общения.
   И вот вошли к нему в знакомую комнату.
   Много-много лет после этого дня, увиденное там мною служило эталоном беспорядка, мерилом опускания, заброшенности человека, наплевательского отношения к окружающему миру.
   - У нас как у Мельбарда во время запоя, - говорила я, когда мы долго не убирали в квартире.
   Или детям:
   - Опять бардак как у Мельбарда во время запоя.
   Сейчас мне уже трудно вспомнить обескураживший нас беспорядок в комнате, но в течение 10 дней человек там жил, спал, ел, пил, не мыл посуду, не убирал постель, не выбрасывал пустые бутылки и даже не складывал их в угол, не вытряхивал пепел, раскидывал окурки и объедки, в общем 10 квадратных метров полного и невообразимого хаоса, и сам пьяный, слабый, взъерошенный, но с утра еще соображающий Мельбард.
   Мы мялись у порога, несмотря на настойчивые приглашения хозяина.
   Алешка сказал Володьке, что нужно выходить на работу, пора кончать с запоем, Алешин (завлаб) передает, нужно срочно тему сдавать.
   Мельбард пообещал к понедельнику оклематься и снова попросил заходить и садиться.
   - Да куда же тут сесть? - с тоской спросила я, не зная, как поступить, повернуться и уйти, и оставить человека в таком раздрыге?
   И я вдруг сказала Криминскому:
   - Лёня, давай здесь уберем.
   Я решительно стала складывать бутылки в какой-то мешок, Алешка стал помогать мне, и Мельбард вдруг тоже оживился, пристыдился, и взялся за уборку вместе с нами.
   Через час просветлело, белье запихали в ящик для белья, бутылки сложили в ряд, грязную посуду перемыли, постель заправили, и даже подмели. Теперь здесь можно было и сесть, и мы сели. Дверь распахнулась, и на пороге комнаты показалась Наталья:
   - Я ждал тебя все 10 дней - закричал Мельбард, - я хотел, чтобы ты увидела, что здесь было, но Зойка с Лешкой не дали мне этого сделать. Теперь всё в порядке. Теперь здесь можно и жить. Все десять дней здесь не было ни одной женщины. Приезжай.
   Мы, ясное дело, мешали выяснению отношений. Наташка, стоя на пороге, молча оглядывала комнату.
   - Давайте выпьем - Володька достал откуда-то бутылку водки и стаканы. Только закуски нет.
   Алешка взял в руки табуретку и, шутя, сказал:
   - Ненавижу эти табуретки, после работы я всегда так уставал, когда сидел на них и ел с низенького столика, всё в наклон, да в наклон.
   Не успел и договорить, как Мельбард схватил табуретку и выкинул ее на улицу. Открыл окно и спустил табурет с шестого этажа.
   Я ахнула. Я не могла бы так поступить с вещью, целой вещью, которая может еще служить.
   Наталья и Алешка тоже не ожидали такой реакции.
   Наталья отошла от двери, подошла к столику и оглянулась по сторонам.
   - Ну вот, было на что сесть, а теперь и не на что, - сказала она грустно, и мы почувствовали себя виноватыми.
   Водку разлили по стаканам, только мне не налили, уважая мое состояние.
   Володька достал луковицу, разрезал ее пополам, и они с Алешкой закусили луковицей. А Наталья только выпила, а от закуски отказалась.
   Бутылку добивать не стали. Мы с Алешкой заспешили домой, чувствуя, что хозяевам надо остаться одним и помириться, было видно, что Наталья идет на попятный.
   Мы поехали домой, в Подлипки.
   Всю дорогу Алексей торопил меня:
   - Скорей, скорей, что ты так тащишься.
   - Да в чем дело, - не выдержала я, - куда ты так спешишь, что у нас дома семеро по лавкам? Еще только один и то вот он с нами, транспортируется у меня в животе.
   - Да жрать я хочу, жрать, думаешь легко выпить водки и закусить только половинкой луковицы?
   - А ты так лихо это проделал, что я решила, тебе не в первой, - засмеялась я.
   После первых трех месяцев семейной жизни потихоньку стала вырисовываться для меня натура мужа. Основной чертой его характера, можно сказать, доминирующей чертой являлось упрямство. Раньше я не знала так уж четко разницы между упрямством и упорством, пока не поняла раз и навсегда, общаясь с мужем: человек упорный преодолевает трудности, человек упрямый упорно сам создает себе трудности, на пустом месте расшибает лоб, но ни за что и никогда не будет перенимать опыт другого, особенно если этот опыт ему навязчиво предлагают. Мой тихий муж оказался фантастически квадратным, и об железные углы этого квадрата я обиваю бока до сих пор. Зеленовато-желтые глаза его взирали на мир из-под очков с нескрываем любопытством, но это было любопытство соглядатая, а не преобразователя - ничего хорошего от этого мира он как бы и не ждал, а что-нибудь интересное всё же еще могло произойти, и это желательно было не пропустить. Энтузиазм в действиях ему был не свойственен, правда он был трудолюбив и надежен, не имел манеры наваливать на другого груз, предпочитал нести всё сам, но любил (и любит до сих пор) поучать, правда, только близких людей. Еще ему нравилось пялиться на какое-нибудь уличное происшествие в толпе бездельников и обсуждать извечные русские вопросы:
   "А доедет это колесо до Москвы или нет?"
   Будущего он не представлял, не видел себя в будущем, не думал, кем бы он хотел быть, и только пытался решать на свой лад набегающие жизненные проблемы, причем, естественно, при таком отношении проблемы набегали быстрее, чем он успевал с ними справляться, тогда он, надеясь на обычное русское авось, просто плыл по течению, и барахтанье рядом с ним пытающейся выплыть и вопящей жены воспринимал как явления неодушевленной природы - нечто вроде плохой погоды, какого-нибудь там урагана - налетит и пройдет.
   Ко всему прочему он старался быть скрытным, мотивируя это тем, что какой мужчина не имеет секретов от жены, но я, вечно занятая, то собой, то детьми, вернее сначала детьми, а потом собой, мало обращала внимание на эти плохо замаскированные попытки сохранить мужскую независимость, и он благополучно через неделю сам проговаривался, где он задержался после работы, а обычно это и было предметом моего постоянного интереса, а именно, где шляется мой муж, когда у него дома молодая жена с маленьким, а позднее с маленькими детьми на руках. Но я сильно забегаю вперед, пока я только привыкаю к мужу, к зигзагам его настроения и поведения, к проявлениям то чуткости и понимания, неожиданным и непредсказуемым взглядам на привычные вещи, то к ощущению, что предо мной бесчувственная скала, и своротить ее невозможно, и некоторые совершенно очевидные вещи вдруг оказываются перевернутыми верх ногами, и объяснить моему мужу это просто не в моих силах, ну, в общем, мой муж был и остался человеком, который продолжает плыть под водой, когда лыжи уже всплыли.
   Эта невообразимое простым умом уральское железобетонное упрямство стало предметов многих смешных случаев в нашей жизни, прямо таки легенд, но это по мере их накопления.
   Вернемся к предметам более интересным, к конкретным событиям жизни.
   Вспоминается день рождения Иришки, когда меня чуть не раскололи девчонки, но я так и не созналась тогда, что беременна, и только, месяц спустя, в разговоре с Динкой, я сказала ей, что в положении; и еще вспоминаются мои попытки дважды упасть в обморок.
   Один раз я стала укладываться на людей в битком набитом автобусе, который ехал из Воскресенска на Шиферную. Ехала я после ректоманоскопии, голодная с утра. Не имея возможности выйти, когда я почувствовала, что мне дурно, я довольно неожиданно прилегла на головы сидящих людей. Сквозь шум в ушах я услышала слова:
   - Уступите место, женщине плохо, - и как меня усаживают и открывают окошко. Я ничего не соображаю, даже не благодарю, но минут через десять мне становится получше, я объясняю, что мне надо до конечной остановки, но лучше я выйду на воздух, но выйти невозможно, и какая-то энергичная женщина советует мне никуда не рыпаться, а ехать до конца, что я и делаю.
   Второй раз я слышу звон в ушах, когда еду на лекции в институт химфизики. Я выхожу из вагона электрички и успеваю дойти до скамейки в метро, где и отлеживаюсь минут десять, во время которых ко мне дважды подходят и спрашивают:
   - Девушка, с вами всё в порядке?
   - Да, - отвечаю я, - у меня небольшое головокружение, сейчас пройдет.
   Но когда я добираюсь до института, то Анюта Мовшович говорит мне о моей зеленоватой бледности.
   Беременность дается мне не так легко, как иногда бывает, но настоящего тяжелого токсикоза у меня нет, просто меня мутит от запаха пищи в столовой, и тогда я поворачиваюсь и ухожу.
   К концу декабря я чувствую себя значительно лучше, становлюсь розовее снаружи и благосклоннее к мужу внутри, и мы идем на Новый год к Дианке, причем Алешка едет прямо из Подлипок, а меня из Долгопрудного провожает Алешка Готовцев, который беседует со мной о смене коробки передач на советских автомобилях. Тему он выбрал очень неудачную, и я сердито говорю ему:
   - Представляешь, я об этой коробке слышу уже в третий раз, что вас всех так разволновала эта коробка скоростей, вон дерево стоит, знаешь, что за дерево?
   Готовцев смущен, он не знает, что за дерево, я, к слову, тоже.
   - Нас не волнует мир вокруг нас, а только наша дурацкая техника, - подвожу я итог нашей беседе, и мы звоним в дверь. Время 9 часов вечера 31 декабря, и скоро мы сядем за стол и проводим 1969 год.
  
  
  
  70 год, рождение дочери
  
   Дверь открывается; из светлого проема на нас несется поток тепла, музыки и веселого шума.
   Возле дверей стоит радостный, улыбающийся Лешка, приехавший раньше нас и выбежавший на звонок в надежде, что это я.
   Через секунду я ощущаю на лице мягкие губы мужа и чувствую, что токсикоз мой позади.
   Я влезла в свой светло-серый костюм, правда, пожалела о том, что юбку я в свое время ушила, не застегнулась на мне юбка, и пришлось сделать блузку навыпуск. Лидия Тарасовна, зная, что я беременна, что во сне мне снятся горы икры и осетрины, пододвинула ко мне блюдечко с половинками вареных яиц, набитых красной игрой. Я жевала эту икру, сон становился явью, и я была вполне счастлива и ничего больше не помню из этого праздника.
   Воспоминания, это пейзаж в тумане, разойдется туман, и среди мутных разорванных клочков ясно проступят очертания предметов, слов и событий, причем слова у меня значительно ярче, чем предметы. А потом вновь сплошной туман, и хотя кажется, что это было только вчера, и ты сейчас, вот сейчас всё вспомнишь, но нет, мгла закрывает видимость, и память отказывается воспроизводить события в строгой последовательности, так что отчетливо помню вожделенное блюдечко с икрой, а всё остальное, кто был, кто с кем сидел, и о чем говорили, - не всплывает.
   Хотя нет, всплыло. Алешка Готовцев стал рассказывать, что его знакомые на подоконнике вырастили большой куст огурцов гидропонным методом, и посоветовал нам с Алешкой заняться разведением овощей на подоконнике, имелось в виду, что я скоро рожу и буду сидеть дома, и почему бы мне не растить огурцы вместе с младенцем.
   Я заинтересовалась предложением, уже представляла окно, увитое как плющом вьющимися лозами огурца, и на лозах симпатичные пупырчатые огурчики, маленькие и сладкие, но противная Сергеева сказала, да нет, это не для тебя, даже не пытайся.
   Вместо меня обиделся Готовцев, запротестовал и сказал, что уверен, у меня всё получится.
   - Я знаю Хучуа уже давно, - возразила Ирка. - Я не могу сказать, почему не вырастет, что именно у нее произойдет, знаю только одно - огурцов не будет.
   Готовцев настаивал, что это просто, и они поспорили на бутылку коньяка, а я была подопытный кролик; я хотела огурцов и решительно бралась за новое для меня дело, и Готовцев обещал примерно через месяц дать нам этих необыкновенных семян.
   Потом была сессия, мотание в Пущино, Долгопрудный, на Москворецкую, каждый конец 100 км, и я беременная, и устаю, и меня мучают кошмары - надвигающиеся на меня электрички, зеленые, гремящие, длинные.
   Вот я на улице Горького съедаю два лимона вместе с кожурой и косточками, пронзительный, разъедающий кожу и перехватывающий дух сок лимона бежит у меня по подбородку, когда я в жадном нетерпении терзаю его тело, и глотаю, не прожевывая, скорей, скорей, скорей, а Криминский в изумлении смотрит на меня и шепчет:
   - Зоя, немытые...
   Но мне всё равно. Я хочу лимонов, соленых огурцов, и рыбы, хорошей рыбы, и Алешка ведет меня в ресторан "Якорь" возле Белорусского вокзала, и я глотаю осетрину в горшочках и бутерброд с красной икрой. Поход обходится нам в пять рублей, два вторых и бутерброд только для меня, и всё, ни выпивки, ни десерта, но и это брешь в нашем скромном бюджете.
   Вот я в электричке, еду одна из Пущино, а напротив меня мужчина, молодой, но какой-то потрепанный и взвинченный, всё говорит и говорит, рассказывает про свою жизнь артиста, жизнь богемы - интриги, козни, жертвой которых является рассказчик. Я слушаю, раскрыв рот, мне интересно, в паузу мне удается заметить, что у нас всё не так (так, всё так, тоже интриги, козни, зависть, только всё более скрытно, подземно, менее эмоционально, и не принято об этом так откровенно говорить, как это делает он, но я еще не работаю и ничего не знаю).
   Когда я начинаю рассказывать, сосед впивается в меня взглядом, слушает внимательно, а слышит что-то свое, и вдруг спрашивает меня неожиданно:
   - Беременная?
   Я в шубке, и увидеть изменения моей фигуры просто невозможно, и я понимаю, что он угадал, возможно, по моему взгляду, по внутренней сосредоточенности, по каким-то еще непонятным мне признакам, что я в положении.
   - Да, - отвечаю я, и мы смеемся вместе над его незадачей - прикадрился к молодой девушке, и на тебе - она беременная. И мы расстаемся в Москве друзьями.
   Где-то зимой, уже после сессии, Наталья Анохина пригласила к ним в гости на выходные, с ночевкой, и мы откликнулись, поехали к ним и провели уютный вечер с Наташей и ее мамой, они подкормили меня пирожками, домашним супчиком и прочей вкусной едой, которой я была лишена в своих мотаниях по Подмосковью, меня кормили только у мамы, а это было так далеко.
   Нам постелили в отдельной комнате, чего мы тоже были лишены, и всё было хорошо, только в шесть утра нас разбудил трамвай, прошедший под окном. Грохотал трамвай, стекла звенели, и я утром пожаловалась Наташке на шум.
   - Да, я помню, когда мы сюда переехали, нас это тоже мучило, а теперь мы спим, - и я удивилась человеческой приспособляемости - не слышать такой грохот!
   После завтрака пошли гулять по Измайловскому парку, втроем. Погода была хорошая, настроение тоже, и Наталья с Алешкой разыгрались на солнышке, она пыталась сбить его с ног, опрокинуть, я на всякий случай держалась подальше, еще собьют, потревожат мой животик. Опрокинуть Алексея в снег Наталье не удались, мы с ней были разочарованы, мне хотелось, чтобы моего муженька изваляли в снегу, но он, глупый, не поддался, не подыграл нам, а потом, когда вроде угомонились, Алешка совершенно неожиданно ловкой подножкой сбил Наталью с ног, и как бы пытался поймать, но она упала и расшибла коленки, она была в тонких чулках, и чулок порвала, и обиделась. А Криминский то ли, правда, расстроился, то ли изобразил огорчение, что он такой неловкий.
   Потом всё же Алешка дал Наташке возможность взять реванш и вывалять его в снегу, она уткнула его в сугроб носом, и он не сопротивлялся. А когда мы остались одни, я спросила:
   - Ты чего Наташку обидел, зачем с ног сбил так грубо.
   - Зоя, я дал ей подножку и хотел подхватить одной рукой, когда она будет падать, да ведь я рассчитывал на твой привычный бараний вес и просто не удержал Наталью одной рукой.
   Я поворчала, что, мол, не видно, что тебе, заморышу, одной рукой Наташку не удержать.
   Вес мой был малый даже у беременной, и Алексей, когда мы жили в Подлипках, иногда брал меня на руки и кидал под их запаутиненный, сто лет не беленый потолок. А я всегда боялась таких игр и сердилась, и цеплялась с визгом за его руки.
   Мы искали квартиру, судорожно искали, старались успеть до моих родов. Шефа я поменяла, теперь у меня была Любочка Пулатова, работавшая в Москве, и мне не надо было больше ездить в Пущино.
   Только в середине марта, когда я сшила себе платье из вельвета специального кроя со складкой спереди, и девочки первокурсницы, с которыми мы с Люсей жили в одной комнате в общаге, уважительно стали ко мне относиться, и даже рассеянные, углубленные в себя физтехи теперь расступались и пропускали вперед меня и мой живот, так вот, в середине марта, Люда Лифшиц, Иришкина школьная подруга, предложила мне однокомнатную квартиру, которую сдавал ее хороший знакомый, Миша Ольшанецкий. Миша брал с нас 40 рублей плюс плата за квартиру и за свет, всего получалось, как потом выяснилось, около 55 рублей. Квартиру он оставлял в том виде, как жил сам, только вещи носильные забрал, а посуда, мебель, холодильник, всё было, весь быт был устроен, продуман, и нам с нашими эмалированным тазом и двумя чемоданами это было в самый раз. Всё есть, заходи и живи.
   Квартира находилась в Сокольниках, на углу парка, недалеко от остановки электрички "Москва третья", по Ярославкому направлению, и Криминскому в Подлипки было терпимо добираться, не так далеко, и мы быстренько переехали со своим скудным скарбом. Это было уже привычно, первый раз мы переехали, считайте, в первую брачную ночь, потом к Мельбарду, потом от него в Подлипки, а теперь сюда.
   Итак, в четвертый раз, и конца еще, ой-ой-ой, не видно.
   Комната была большая, но прихожая маленькая, санузел соединенный, вход в кухню из комнаты, но Миша поставил два больших платяных шкафа так, что получился как бы коридор до кухни. Один двухстворчатый шкаф был с полками, второй с вешалками, и никогда после я не жила так удобно, так просторно для вещей. Кроме шкафов стояли полуторный диван и раскладная двуспальная софа, стол, бельевица и стулья, вдоль стены между кухней и коридором располагались стеллажи с книгами. Всё есть, и ничего лишнего, не тесно.
   В первую же ночь оказалось, что под окном гудит вертолетный завод, мерзко так гудит, и я не спала всю ночь и была в отчаянии, но всё же решили не отказываться пока от квартиры, и, в конце концов я привыкла, а когда родила, то вообще не слышала такие мелкие шумы, как и предсказывала мама.
   День рождения наш мы отмечали уже на новой квартире.
   Помню, я готовила салат Оливье на это мероприятие, Оливье уже лет шесть как вошел в моду и заменил традиционный винегрет на праздничных столах в русских домах, так вот, у меня не было огурцов на салат, и я положила соленые помидоры, кривобокие зеленые помидоры. Тогда их солили в бочках, как огурцы, и продавали в овощных магазинах. Так и вспоминается интерьер овощного магазина: прилавок, за прилавком мешки с картошкой, морковкой и свеклой, и бочки с капустой, огурцами и помидорами, и впереди них продавщица в халате, замусоленном на выпирающей большим бугром груди, а на прилавке в продолговатом эмалированном лотке образцы продукции - квашеная капуста, огурцы и зеленые помидоры, и едкий кислый дух от всего этого, причем образцы можно только смотреть, я надеюсь, вы не подумали, что это можно было попробовать? Нет, покупай так, а пробуй и помирай дома, и там будет неизвестно, от чего именно ты помер, от огурцов или от колбасы отдельной, всё-таки второе более вероятно.
   Так вот, когда я пришла в овощной, огурцов не было, или же они выглядели совсем уж несъедобными, и я взяла, что было, помидоры, тоже обычная закуска товарищей, пьющих под окном на вольном воздухе свои пол-литра на троих. Черный хлеб и помидор, всё лучше, чем просто луковица, как у Мельбарда. А теперь я совсем даже их не вижу, эти кадки с помидорами. Соскучилась.
   В общем, Динка сердилась, что я не позвонила и не сказала ей, что у меня нет огурцов. Они с Женькой привезли бы и огурцы, и майонез, которого тоже не было, и я заправила салат сметаной и горчицей.
   - Может, тогда проще прямо было к тебе ехать, чем всё тащить сюда? - засмеялась я, но Дина не согласилась.
   - Нет, тогда мы обои не увидели бы, - и я оглядела еще раз свою квартиру, в которой Григорьевы были в первый раз. Обои были действительно симпатичные, светло-бежевые, с рисунком - тонкими линиями прямоугольники среди мелких зеленоватых цветов.
   Салат, к слову сказать, слопали за милую душу, тогда всё шло, молодые были, аппетит не позволял оставлять еду. Собрались обычной гурьбой - Григорьевы, Ирина, Ленка Жулина и мама.
   Отпраздновали мы новоселье и день рождения, и потекла будничная, немного монотонная после общаги жизнь.
   Я снова, как в медовый месяц, достала книгу о вкусной и здоровой пище и снова стала готовить, вытаскивать оттуда рецепты, помню, поставила дрожжевое тесто, такое удачное получилось, легкое, воздушное и сдобное одновременно, внутрь я положила селедку в натуральном соку, были такие рыбные консервы. Консервы хорошо как-то шли, а начинка из них оказалось очень невкусной. Уж потом меня свекровь научила печь пироги из сырой рыбы, а тут мы начинку выбросили, а тесто съели, но было мне обидно, что я промахнулась.
   Алешка утром рано уходил, а вечером возвращался часам к семи, ходил он на станцию Москва-3 и, чтобы не делать крюк, пробирался через заборы какого-то склада, иногда по складу бегали спущенные с цепи сторожевые собаки, и он спасался от них тоже на заборе.
   Туда через два забора перелезал и обратно тоже через два забора. Трудно себе представить, что такое может происходить еще где-то, кроме России, инженер добирается до работы, перелезая через заборы и бегая от собак.
   В апреле я заболела простудой.
   Температура была невысокая, 37,5, кашель, насморк, я беременная, таблеток никаких нельзя, и Ирина приехала меня полечить народными методами - напоила чаем с медом, напарила ноги, и мне помогло, быстро отпустило. В телефонном разговоре с Динкой я рассказала ей о том, как лечилась.
   - Зоя, а разве тебе можно ноги парить? - Дианка, она сразу сориентировалась, что мы не то делали.
   - Да-а?,? - протянула я на выдохе. - И как мы не сообразили, слава богу, всё обошлось.
   В марте и апреле я продолжала ездить в институт - то французский, то гражданская оборона, то философия - и скучать мне было некогда, но потихоньку я старалась досрочно избавиться от экзаменов, вдруг рожу раньше срока, не сдам и лишусь стипендии, а мы стипендией платили за квартиру. Так прошли март, апрель, а в мае я всё сдала, освободилась и гуляла в парке, то одна, то с подругами.
   Гуляла, смотрела по сторонам и ждала, ждала своего срока родов и тихонько думала, мысли расползались, но все были на одну тему, на тему предстоящего мне испытания.
   В мире очень много людей, просто очень много, вся Москва забита людьми. Красивыми и нет, молодыми и старыми, детьми и взрослыми, с лицами, на которые приятно смотреть, и, от которых воротит, в общем, тьма тьмущая народу.
   Я хожу среди этих толп, несу свое дитя в чреве и думаю о том, что всех этих людей родили женщины, их матери. Очень, очень много нарожали женщины народу, просто толпы, и я тоже скоро буду рожать, и мои человечки тоже придут в этот мир и в этот город.
   Меня волнуют дети, я заглядываюсь на детей и их матерей. Эти молодые женщины с маленькими детьми совсем недавно прошли через то, что предстоит еще мне, они по ту сторону пропасти, которую мне надо перепрыгнуть, а они, вот они, уже на том краю. И я вздыхаю.
   Мы гуляем по парку Сокольники с приятелем Алешки Васей, который неожиданно навестил нас в нашей берлоге. Он в форме, красавчик, любит поговорить, весело в его обществе, и мы после обеда втроем гуляем, бродим по аллеям, радуемся солнечному дню, и вдруг Вася, резко прервав течение разговора, восклицает:
   - Как же вы трогательно заглядываетесь на детей!
   Я смущенно, как пойманная на воровстве, отвожу глаза от хорошенького мальчугана, сидящего в коляске и грызущего сушку, а Алешка смеется:
   - Правда, смотрим, а сами даже и не замечаем этого.
   Живот у меня выпятился вперед, и всё это выглядит так, как будто я спрятала под платьем футбольный мяч.
   Алешка мне говорит:
   - Я смотрел на беременных женщин, и они мне казались такими уродливыми. Я так боялся, что ты мне разонравишься, что беременность тебя изуродует, а нисколько даже не разонравилась, такой замечательный у тебя животик.
   Замечательный же мой животик очень чесался. Последние месяцы беременности у меня был страшнейший зуд по телу, я расчесывала живот в кровь, раздирала кожу. Особенно сильный зуд был ночью. Я садилась на кровать и чесалась. Чесалась. Чесалась. От сотрясения дивана просыпался Алешка, сердился, плевал на пальцы и затирал слюной мои расчесы.
   - Когда же я наконец рожу, - стонала я, уже и лежать-то неудобно, никак не найдешь позу, в которой удобно было бы спать, и ребятенок всё бьется мне под ребро, больно, скоро сломает.
   - Медицине не известно таких случаев, что ребенок в утробе матери сломал ей ребро, - насмешливо утешал меня Алешка.
   Мама взяла у меня кровь из вены на анализ и потом сказала:
   - Высокий остаточный азот в крови, что-то несовместимо и идет отравление организма твоего и ребенка, на самом деле всё еще мало известно в этой области. Остается только ждать родов, - что я и делала.
   - Торчит да молчит, - говорила мне уборщица в Алешкином общежитии, когда я приезжала к нему беременная еще до того, как мы сняли квартиру. Но мне уже хотелось писка.
   Меня мучили какие-то страхи, всё мерещилось, что кто-то ходит по квартире.
   В общежитии были толстые стены, и кто-то действительно всё время ходил по коридору, а тут мне было страшно, мы были всего лишь вдвоем, и слышно было непонятное шебуршание соседей, и сверху и за стенкой.
   Кто-то тихонечко ходил по коридору. Слышались шаги, скрип обуви, дыхание.
   Я плакала и звала мужа. Сонный Алексей вставал, брал меня за руку и водил по квартире, зажигая все лампочки и показывая, что в квартире, пусто, только мы вдвоем, но эта пустота тоже пугала. Мне было стыдно, но на следующую ночь всё повторялось.
   Еще в квартире оказались клопы.
   Не то, чтобы полчища клопов бегали по стенкам или хрустели под ногами, такого не было, но в темноте они выползали из щелей и кусались.
   Проснувшись ночью, я почувствовала щекотание на шее и сняла с себя маленькое мерзкое пахнущее насекомое.
   Я села, зажгла свет, и меня затрясло от страха и отвращения.
   Алексей проснулся, еле-еле разлепил глаза и стал меня уговаривать:
   - Ну, чего ты, такая большая, испугалась такого маленького, крохотного насекомого, какого-то клопика, смешно просто.
   Но я никак не решалась лечь в постель, и всё представляла, как отвратное шестиногое ползет по моей коже, и меня передергивало, а потом всё же легла, но свет не выключила.
   На другой день я заставила Алексея перевернуть все диваны верх тормашками, облила все щели кипятком и промазала простым мылом. Вымывались, в основном, сухие трупики клопов, но известно, что они способны оживать.
   После принятых мер, примерно на полгода, клопы присмирели.
   Еще в начале марта Готовцев передал мне семена, я их не потеряла, и мы, как только обосновались в квартире, начали мероприятие по разведению огурцов гидропонным способом.
   Алексей нашел где-то нечто, как мне кажется, это был кусок бетонного столба, нижнее его основание около 30см высотой, и старый таз на помойке. В таз положили столб, в столб добавили песок, вокруг столба насыпали гальки, я прорастила семена и купила удобрения. Проросшие семена я воткнула в песок, и они взошли, а удобрения я развела, как было указано, и стала поливать удобрением мои всходы. Однако после второго полива всходы вдруг пожелтели и засохли, совершенно неожиданно.
   Я не могла понять, в чем же дело, пока злодей муж не объяснил, что я ошиблась при разведении в 10 раз.
   - Что ж ты мне не сказал?!
   - А я думал, ты специально так делаешь, чтобы потом просто поливать водой.
   До сих пор не знаю, выпила Сергеева коньяк за мое здоровье или нет, но огурцы не ела, это точно.
   В середине мая мы ездили втроем, Алешка, Ирина и я, в магазины в центре, а, возвращаясь, подошли к станции "Проспект Маркса".
   Густая толпа теснилась в пролете у эскалатора, и вдруг меня обуял страх - живот мой был совершенно незащищен, вот он под кожей ребенок, а в толпе его могут задеть, ударить, я резко остановилась и сказала:
   - Я не пойду в толпу, я боюсь.
   - Пойдем, мы прикроем тебя, ничего страшного, - уговаривали меня муж и подруга, но я помотала головой и просто вышла из метро.
   - Не пойду я туда, меня ноги не несут, страшно мне за живот, - упрямо сказала я, и Ирина протянула:
   - Да, инстинкт работает, ничего не сделаешь.
   И она предложила прогуляться до станции "Дзержинская", там народу обычно меньше. Так мы и сделали, и свободно спустились вниз.
   Детскую кроватку мы покупали тоже в последний момент, в мае. Как-то в субботу поехали в комиссионку и купили там ее за 11 рублей, а два рубля обошлось такси при перевозке. Такая же новая кроватка стоила дорого, 25 рублей.
   Я могла встать на учет в женской консультации, только если приду с человеком, который прописан на той квартире, что я указываю, и он подтвердит, что я там живу. Пришлось Мише Ольшанецкому прогуляться со мной в консультацию, меня смущала неопределенность ситуации, но Мишу - нисколько. Он спокойно взял меня под руку, и мы, как настоящая парочка, заявились в консультацию.
   На день рождения мне подарили чешскую книжку по уходу за ребенком, я готовилась, читала ее.
   В субботу сижу на диване и читаю, как надо купать ребенка.
   "Зафиксируйте голову ребенка в левом локтевом суставе".
   Сгибаю свою необычайно худую левую руку и смотрю на сустав. Небольшую куклу здесь еще можно зафиксировать, но голову ребенка. Воображение мое тут же включается на полную мощность, я беру беспомощного младенца, кладу на левую руку, головка соскальзывает в воду, ребенок хлебает воду, она затекает в уши, плач, крик, скорая помощь.
   Я подхожу к мужу, беру его левую руку, сгибаю в суставе, щупаю образовавшуюся ямку. Руки у будущего отца тоже тощие, но всё же раза в два шире в суставе, чем у меня.
   Алешка удивлен моими действиями.
   - Держать ребенка при купании придется тебе, - и я демонстрирую мужу свою левую руку.
   Лешка рассматривает свои и мои руки и смеется.
   - Ладно, рожай, искупаем, не волнуйся заранее.
   В конце мая я не пошла в женскую консультацию, решила просто ждать, когда рожу. Даже в театры перестала бегать, а то и в "Современник" попала, смотрела пьесу "Баллада о невеселом кабачке" с Олегом Табаковым в главной роли, и на балет нас с Алешкой вытащила Лена Жулина, мы смотрели "Спящую красавицу", примой танцевала балерина из Ленинграда, и еще были куда-то билеты, но тут Алексей встревожено спросил:
   - Ты там у меня в фойе не родишь?
   Я испугалась и уступила, и мама с Алексеем поехали вдвоем, кажется, в Вахтанговский, так как билеты были куплены.
   Только в театре на "Таганке" я не была ни разу, билеты туда трудно было достать.
   В театры я перестала ходить, в консультацию тоже, экзамены я всё сдала и гуляла в парке или готовила еду. Но тут меня навестила медсестра и потребовала, чтобы я сдала анализ мочи и крови, хотя я сопротивлялась и кричала:
   - Какие анализы уже, мне вот-вот рожать, но всё же послушалась, и пришлось идти к черту на рога, в женскую консультацию, сдавать анализы, и у меня обнаружили низкий гемоглобин.
   Напрасно я пыталась объяснить маме, что такого не может быть, что такой румянец во всю щеку, который играл у меня на лице на последних месяцах беременности, не может быть при низком гемоглобине, что молодая девчонка, которая брала у меня кровь, просто ошиблась:
   - Не разбавила, как следует эта ворона, цвет сличала в потемках, вот и анализ плохой.
   Всё было напрасно, под давлением мамы и врача, кричавших, что мне предстоит потеря крови, а при таком низком гемоглобине это опасно для жизни, меня упекли в патологию, где я и пролежала неделю до результата повторного анализа.
   В палате нас лежало 10 женщин с животиками, и мы непрерывно говорили о родах, прислушивались к событиям на первом этаже, где было родильное отделение.
   Вокруг больницы стоял железный забор с высокими каменными столбами. Алешка приходил, залезал по железной решетке на столб, стелил на него газетку и там устраивался, ближе ко второму этажу, мы беседовали, перекрикивая уличный шум. За целый день это было мое единственное развлечение, мне хотелось покричать подольше, но Алексей скоро прощался:
   - Ладно, я пойду, а то ягодицы затекли, столб неровный, сидеть неудобно.
   В понедельник меня положили, а в пятницу выписали, повторный анализ подтвердил то, о чем я и говорила маме, что гемоглобин у меня был в полнейшем порядке. На самом деле во второй половине беременности меня мучило сердце, пульс всё время был где-то около восьмидесяти, и слабая одышка появлялась. Лидия Тарасовна даже устроила меня на проверку куда-то в военный госпиталь, где работала сама, мне сделали эхограмму и посоветовали прийти после родов, а сама Лидия Тарасовна, внимательно прослушав мое сердце, сказала:
   - Ты родишь без проблем. Просто немного тяжело дается сердцу двойная нагрузка, но роды ты выдержишь, - и она оказалась совершенно права, во время родов я ни разу не вспомнила про сердце.
   Там, в больнице, мне запомнился смешной рассказ женщины из ее многострадальной жизни. Она долго лечилась от бесплодия, скиталась по отделениям гинекологии, а теперь ходила с большим животом, переваливаясь, как утка. Она и рассказала, как лежала однажды в гинекологическом отделении в одной палате с тонной такой бабой, большой дурой, любившей позаигрывать с мужиками, вот на утреннем обходе она пристала к лечащему врачу, маленькому сухонькому старичку интеллигентного вида, профессору:
   - Доктор, мне такой сон странный приснился, к чему бы это?
   И стала рассказывать врачу свои ночные видения, задерживая его и отвлекая от других пациентов. Но он выслушал ее, терпеливо стоя возле постели и не произнося ни слова, потом также молча, не отвечая, повернулся, дошел до дверей палаты, оглянул палату прощальным взглядом и со вздохом сказал:
   - А мне всё ваши ... снятся.
   Рассказ этот очень развеселил нашу компанию бегемотиков, и мы долго хохотали, тряся своими толстыми животами. На начальных месяцах никого в палате не было, наша палата называлась - патология второй половины беременности, и мы всё время говорили или о жратве (кормили мало), или о родах, и рады были отвлечься от этих навязчивых мыслей.
   Гемоглобин, как я сказала, у меня был в порядке, хотя я давно перестала глотать мерзкий железный порошок, который мне давали для его поднятия, и от которого у меня был понос. Я его не пила, а тихонько выкидывала, и меня выписали, и я отправилась гулять еще неделю, а потом меня снова положили, но уже с перехаживанием.
   Уборщица мыла полы и кричала:
   - Перехаживание у них! Попросили бы мужа, он бы простимулировал, и никаких лекарств не надо.
   В медицинских книжках, которые я читала, было написано, что за два месяца до родов прекращать всякое сношение, но бабушка намекнула мне, что такой срок очень долгий и, если его соблюдать, то все браки распались бы.
   - Ведь ты и после родов не сможешь, а ребенок защищен водой, - вот что сказала мне бабушка, - поэтому осторожненько можно.
   Если же учесть, что мы только в марте сняли квартиру и стали жить вместе, то, очевидно, мы не очень-то и прислушивались к книжкам.
   - Одну уже почитала, - сказал мне муж, - послушалась советов, теперь с животом ходишь, а еще хочешь наш брак разбить. Выбрось эти глупости.
   - Да уж, это не Камасутра, здесь рекомендуют не чаще раза в неделю, - захихикала я, представив мужа на такой диете.
   - И какой импотент это рекомендует?
   Муж взял у меня книжку из рук, отложил в сторону и не глянул на автора, фамилии которого там не было, творчество было коллективное, некогда ему было смотреть, надо было уговорить жену не слушаться дурацких рекомендаций.
   Но последние две недели, действительно, никакой стимуляции у меня не было, я боялась, и Алешку удалось запугать.
   Врач меня посмотрела довольно жестко, не на кресле, а на диване, было неудобно, и у меня сразу после осмотра, при котором она сказала, что мне скоро уже рожать, матка приготовилась, начались боли.
   В 2 часа дня пришла мама меня навестить, и я прокричала ей, что у меня болит низ живота, но мама смотрела на меня снизу вверх круглыми от страха глазами и не хотела верить, что уже началось. Я, приседая при сильных схватках и прижимая коленки к животу, поговорила с ней очень мало и пошла, легла.
   Когда я стала скрючиваться и вертеться на постели, подтягивая ноги к подбородку, женщины в палате дружно решили, что всё, пора, и вызвали медсестру, которая проводила меня вниз, в предродовую. Было четыре часа дня. Вечером, около семи, пришел Алешка навестить меня, и ему сказали, что меня нет, увели рожать:
   - Вы уверены, что это ее увели? - спросил Алешка
   Его уверили, что не путают. Меня.
   Женщина, которая ему это сказала, потом передала мне:
   - Люблю говорить мужьям, что у них жены пошли рожать. У них при этом такой идиотски растерянный вид.
   Алешка потом рассказывал мне: "Я медленно обошел вокруг роддома. Тишина, окна замазаны белой краской, и ты там, внутри, и что-то творится с тобой. Тревожно мне было, но чем я мог помочь? Я пошел домой".
   А я в это время рожала.
   Боль начиналась где-то в районе поясницы и, медленно нарастая, переходила на низ живота, всё усиливаясь и расширяясь. Распирало пах, и я, схватившись руками там, где больно, делала движения по животу наверх, стараясь загнать боль повыше и не пускать ее туда вниз, где уже и так нестерпимо больно. Я гладила себя, гладила от низа живота к пупку, и тихонько шептала:
   - Мамочка, ну почему же ты мне сказала, как только станет нестерпимо больно, меня отпустит, мама, меня не отпускает, и я не могу уже больше терпеть.
   Я смотрела на часы, стрелки казались приклеенными к циферблату.
   Когда я рожу, эти часы, это время будет уже позади, думала я и чувствовала, что боль почти прошла, она отступила, хотя схватка уже была долгой.
   - Хорошенькие схваточки уже идут, - приподнятым тоном говорит мне подошедшая врач, и ее радость мне непонятна.
   Врач осматривает меня:
   - Еще неполное раскрытие. Еще надо подождать.
   Но я уже не слышала, что она говорит. Боль опять захватила меня, и всё росла и росла, и не было ей конца и края. Я металась по кровати, закидывала ноги на стенку, в положении березка мне было легче, рубашка сбилась, первое время я еще натягивала ее между ног, а потом уже перестала и совершенно не стеснялась санитарки, которая мыла пол возле моей кровати, мне было всё равно, какой у меня вид.
   - Господи, мама, ну когда это кончится, мне трудно терпеть это, я скоро начну кричать, - шептала я, царапая пальцами шею в открытом вороте рубашки.
   Боль снова затихла, и я снова посмотрела на часы, но стрелка сдвинулась чуть-чуть, схватки шли частые, каждую минуту.
   Уже с половины восьмого было нестерпимо больно, и сколько еще мучиться не говорят, говорят, шейка открылась на четыре пальца, а на сколько она должна открыться, я не знаю.
   И вдруг что-то теплое, какая-то жидкость с резким запахом потекла у меня между закинутыми на стенку ногами. Секунды две я была в испуге и ошеломлении, намочив пальцы и поднеся руку к лицу, я увидела, что это не кровь, вдруг поняла, в чем дело, и закричала:
   - Воды, у меня воды отошли.
   - В туалет хочешь по большому? - спросила меня акушерка.
   - Да, да, - сказала я, хотя не вполне была в этом уверена, просто я хотела, чтобы что-то происходило и как можно быстрее, ну сколько можно терпеть.
   С меня неожиданно сняли рубашку и надели другую.
   - Стерильную, - ответила акушерка на мой недоуменный взгляд.
   - Идем, - и я встала и пошла, пошла своими ногами, хотя только что мне казалось, что это невозможно, но потопала в родовую.
   Меня положили, вернее я залезла на довольно высокий стол, с клеенкой в ногах.
   - Тужься, тужься, как потуга пойдет, - объяснили мне.
   Когда снова началась боль, я поняла, что это и есть потуга, и начала тужиться, стараясь задрать ноги к верху.
   - Вот хулиганка, поставь ноги на стол, кричали мне акушерки и кидались, чтобы удержать мои ноги.
   - Когда я тужилась, боль уменьшалась, и становилось легче, только результата никого - тужишься во время боли, потом отдыхаешь, а что там у тебя происходит внутри, не знаешь.
   На соседнем столе лежала красивая девушка. Ее смуглое большое тело было раздуто таким большим животом, что я испугалось, ей-то каково рожать.
   Мы тужились, то по очереди, то вместе.
   Подошла акушерка и надавила мне на животик сверху, помогая родить, подталкивая ребенка.
   - Не понимаю я, что они так кричат, я рожаю без схваток, - сказал она.
   - Тебе крупно повезло, - сказала другая, немолодая акушерка или медсестра. Только четыре процента женщин рожают так, без схваток. А остальным больно, действительно очень больно. Вот они и орут.
   - Давай, давай, - вдруг закричала мне акушерка, - давай, вот он тут, уже волосики видно.
   Но я не смогла. Потуга кончилась, и ребенок опять ушел внутрь.
   - Давай, давай, - кричали мне, но я не могла, не было сил.
   Но вот опять началась боль, я вся изогнулась, напряглась и вдруг почувствовала большое облегчение, неожиданную радостную легкость.
   Я открыла глаза, и увидела между своих колен ребенка головкой вниз, у акушерки на руках.
   Я открыла рот, чтобы спросить, почему не кричит, и услышала громкий писк ребенка.
   - У тебя девочка, - и я сразу поняла, что я всегда хотела именно девочку, дочку, доченьку. Как хорошо. Мне ее показали голенькую, подняв над моими ногами, и унесли.
   Я провела рукой по своему телу. Живот обмяк и сильно уменьшился. Но всё еще был какой-то большой, только уже пустой.
   В тот же момент у меня снова началась боль.
   - Ой, опять схватка, - вскрикнула я, и акушерка подошла, надавила на живот, и что-то из меня вытащила.
   - Вышел послед, всё нормально, - услышала я.
   - Разрывов нет?
   - Да вроде нет.
   Малышку мою не было видно, и я только слышала, как она попискивает где-то в углу, а потом меня перетащили на каталку, отвезли в угол родильной и оставили там.
   Минут через двадцать ко мне подошла медсестра, и показала ребенка еще раз, уже запеленатого.
   Маленькое существо, покрытое густыми черными волосами, с крохотным крючковатым носом показалось мне прекрасным. Испытания были позади, я родила, и теперь лежала счастливая в осознании своего вновь обретенного легкого тела.
   - Разрешилась от бремени, - вот что со мной произошло, и мне будет легко передвигаться, теперь я опять такая, какой была раньше, и у меня есть дочка.
   Дочку унесли, а я осталась и в прострации слушала, как рожает вторая женщина. Она родила девочку 4 кг и рожала почти два часа, как потом говорили между собой медсестры, а я пролежала на столе всего сорок минут и родила в половине девятого вечера.
   Потом меня осмотрели, нашли разрывы на шейке матки и шили. Было не очень больно, но я стонала и тихонько скулила, мне было обидно, я думала, что уже всё, а оказывается ещё мучения, к которым я, расслабившись, уже не была готова.
   Потом отвезли в палату, и я уснула в 12 часов ночи, истерзанная, но счастливая.
   Утром я с трудом, но встала и доползла до туалета, в каком-то тумане, но в хорошем настроении, что главное позади.
   Меня сопровождали женщины из палаты и открыли мне кран с водой, чтобы под шум воды легче было помочиться. Я минут десять простояла над унитазом, но всё же смогла, без катетера обошлась.
   Днем принесли записку от мамы, поздравления и вопросы, что принести поесть.
   Я спросила запиской:
   - А где цветы?
   У всех столики были завалены цветами, мой же уныло пустовал, а мне хотелось цветов, как знак того, что мои близкие признают мой подвиг и разделяют со мной мою радость.
   Мама купила букет, все цветы завяли быстро, и только одна бархатная темно-бордовая роза раскрылась в редкостной красоты цветок и гордо стояла в бутылке из-под кефира до самой выписки.
   Вечером пришел муж, пьяненький, я с трудом еще стояла у окна, когда он позвал меня.
   Женщина из палаты накинула на меня теплый платок, укутав грудь: молодая, глупая, застужусь. А там недалеко до мастита.
   Муж сказал, покачиваясь и еле ворочая языком:
   - Всё. Забирай девку, и идем домой, я уже соскучился.
   Мне было приятно, что соскучился, но обидно, что девку. Сына хотел, подумала я, а вслух сказала:
   - Через семь дней выпишут.
   На другой день утром пришли Иришка и Динка с большой сумкой приданого для Кати, чтобы мама прокипятила до моего возвращения из роддома.
   По их взволнованным лицам я ясно поняла, какой важный рубеж перешла, я мама, а они только дочки.
   - Ну, и как оно? - спросили девчонки, которым тоже предстояло это, рано или поздно.
   - На такое можно решиться только один раз и то по незнанию, - честно ответила я, твердо зная, что правда их не отвратит, всё равно побегут рожать.
   Я еще не знаю, что природа позаботилась о продолжении рода - пройдет полгода, я буду помнить, как и что было, но саму боль, конкретное ее ощущение я просто забуду, ум будет помнить, что было очень больно, но тело, которому и было больно, забудет и будет подсказывать мне предательскую мысль - а может, не так всё и тяжко. Я обнаружу, что свои чувства при операции гланд, которая была 8 лет назад, я помню значительно ярче, чем роды.
   Но пока еще я говорю, что чувствую - нет, больше никогда, ни за что, ни за какие коврижки.
   Дочечку, хотела написать Катеньку, но она еще не Катенька, просто моя дочка, мне принесли позже, не на второй день вечером как положено, а только на третий, к тому времени у меня уже пришло молоко, и я сцеживалась.
   Грудь набрякла, стала каменной, было больно, и больно давить соски, из которых брызгали белые струйки во все стороны, куда ни попадя. Через некоторое время раздаиваешься, как смеясь объясняли мне женщины, и потом уже легче, но первое время трудно приходится.
   Когда первый раз дочку принесли, я взяла ее коченеющими руками, да так и застыла, боясь пошевелиться.
   Сосок я пыталась засунуть в ее маленький ротик, но она не брала, а потом вдруг срыгнула фонтаном. Я позвала медсестру, и дочку мою унесли переодевать.
   - Наверное, пищала, и ее накормили перед тем, как принести, - объяснили опытные соседки по палате, нас было в палате 12 человек, кровати стояли рядами.
   В обед принесли снова, и снова я с замиранием сердца разглядывала дочурку, держа ее на нешевелящихся, как парализованных, руках.
   Вдруг она стал вертеть головой, и я неумело сунула ей в рот сосок.
   Ребенок ловко присосался и потянул, потянул на себя, освобождая мне грудь от молока и громко, так что и на соседних койках было слышно, причмокивая.
   Потрудившись минут 10 и облегчив грудь, девчушка заснула, а я продолжала сидеть, разглядывая дочь с чувством любви и благодарности.
   На полчаса кормления закрывали все окна, чтобы не простудить детей, а когда детей уносили, открывали снова и болтали с мужьями и другими посетителями прямо из палаты, стояло лето, и было тепло.
   Во время вечернего кормления кто-то нетерпеливый стал кидать камешки в окошко, подзываю жену.
   Так иногда делал Алешка, когда навещал меня в патологии.
   Встать я не могла, для этого надо было положить ребенка на кровать и выдернуть из-под него свою остекленелую руку, но я не решалась, боясь сделать что-то не так, вдруг головешка откинется резко назад, поэтому я сидела, как на гвоздях, а камешки продолжали бросать.
   - Ой, наверное, это мой, - печально пискнула я.
   - Безобразие, - возмутился кто-то.
   Одна молодая девушка всё-таки освободилась от ребенка, подошла к окну и глянула, кто хулиганит, а заодно и попросила подождать.
   - Это не твой муж, - сказала она мне, - это ваш, - обратилась она к немолодой, уже после 40 лет женщине, которая неожиданно для себя и супруга, прожив много лет в бесплодном браке, вдруг забеременела и родила мальчика.
   - Совсем одурел от радости, старый дурак, - в сердцах сказала она, - ну, я ему покажу, только доберусь.
   Мы все засмеялись. Приятно было, что седой лысеющий мужчина так обрадовался рождению ребенка, что вел себя как молодой и нетерпеливый отец, хотя отец он и был молодой.
   Детей забирали от нас и клали на каталку, рядами, как батоны, чепчиков на головках не было, и свою дочку я узнавала по большому черному чубу, у нее были самые густые и длинные волосы из всей нашей палаты.
   Врачи говорили мне, что девочка активная, хорошо сосет, только срыгивает, так как у меня было маловодье.
   Я вспомнила капельки жидкости, в небольшом количестве стекающей у меня по внутренней стороне ноги, - так вот что, пузырь был, наверное, слегка дырявый, я подтекала, - и вот и маловодье. Надо было бы пожаловаться, да я смолчала.
   На выписку за мной и дочкой пришли Алексей, мама и Иришка.
   Я волновалась о всяких пустяках, мне сказали, что нужно обязательно положить медсестре, которая выдает детей, в карман три рубля. Так положено, за девочку три, за мальчика пять (сколько ни борись за эмансипацию, ее в нашей стране нет и нет, ну почему за девочку трешку, а за мальчика пятерку?) Я боялась, что неловкий Алексей не сумеет дать или забудет или еще что-нибудь.
   Волновало меня это действительно или только был повод, а настоящей причиной были неуверенность и страх остаться один на один с маленьким беспомощным существом? А кто его знает?
   Мы взяли такси, и еще в машине новорожденная открыла свой крохотный ротик и стала во всю вопить тонюсеньким писклявым голосочком.
   - Кушать просит, - одобрительно сказал шофер такси.
   Мы поднялись в квартиру, и я сразу села кормить дочку.
   Несмотря на советы Маргариты Корбанской и мою усиленную подготовку, у меня всё равно уже образовалась трещина на соске, и было больно, когда она сосала. Ребенок поел и затих, но его надо было перевернуть, на ощупь пеленка была мокрой. А как? Никто ничего не умел, ни мама, ни Леша, ни я.
   Мама, как более опытная, решилась перепеленать внучку.
   В роддоме я видела дочку запеленатой, и сейчас вид крохотных ножек и ручек испугал меня.
   - Ну, и что ты делаешь, - заплакала я, глядя, как мама неловко и некрасиво пытается подоткнуть пеленку вокруг ножек, - разве так пеленают? Ты не умеешь.
   Ошеломленная моим напором, мама испуганно сказала:
   - Зоинька, но это было со мной один только раз, и то двадцать три года тому назад.
   - Мне, кажется, я умею пеленать ребенка, я, во всяком случае, видела, как это делается, - сказала Ирина. - Но я боюсь Зойки.
   Посмотрев на них взглядом тигрицы, на потомство которой покушаются, я молча вытерла слезы и стала сама перепеленывать малышку, осторожно подняв ее за ножки.
   Потом мы положили девочку в кроватку, и я села и стала смотреть на нее, пока меня не позвали кушать. Расположились на кухне, чтобы в комнате было меньше всяческой инфекции. Все трое взрослых, кроме меня, выпили за здоровье новорожденной, а потом мы стали обсуждать имя. Но я всё время вскакивала и бегала в комнату смотреть на малышку, просто боялась оставить ее надолго одну. Всё наклонялась к кроватке и смотрела, дышит она или нет.
   Кормить рекомендовали по часам, через каждые три часа с ночным перерывом на 6 часов, но ничего не получалось, дочка требовала еды через каждые два с половиной часа и еще ночью поднимала.
   Я родила на две недели позже предполагаемого срока, и у мамы кончался отпуск, который она взяла, чтобы помочь мне. И мы с Алешкой, пока мама еще здесь, поспешили зарегистрировать дочку под именем Екатерины, и теперь она была у нас Катенька, Катюша, Екатерина Алексеевна.
   Мама уехала, мы остались одни. Я жила в сонной одури постоянного недосыпа. Грудь у меня оказалась слабой, и стоило Кате крикнуть, как у меня мгновенно подступало молоко и текло струями по телу. Приходилось подкладывать пеленку еще и на грудь.
   Катя до месяца поднимала меня каждую ночь. Первые ночи это был тихий писк. А потом уже хороший голосок. Я спала и как-то замешкалась, и Алешка проснулся.
   - Почему она так кричит? - с ужасом спросил он:
   - Есть хочет, - сонно ответила я, взяла дочку из кроватки, положила ее на подушку и сунула в ротик сосок, я кормила ее ночью с подушки. Катя стала жадно сосать, громко причмокивая.
   Алешка изумился.
   - Это она так плачет только оттого, что хочет есть, а так у нее всё в порядке?
   - Ну да. Видишь, замолчала.
   Катя наелась и тут же заснула, а Алексей вдруг стал ее разглядывать, поглаживать и говорить:
   - Вот какая у меня дочка. Замечательная дочка, баская какая дочка.
   Я подождала, и когда они закончили нежничать, положила девочку в ее кроватку и легла сама.
   - А что значит баская? - спросила я перед тем, как провалиться в сон, но Алексей уже отрубился и не ответил.
   Через неделю мама привезла бабушку познакомиться с правнучкой, и бабуля осталась мне помогать. А через неделю пришла телеграмма, что умерла баба Вера, бабушкина младшая сестра.
   Она легла в больницу с обострением язвы желудка, вечером покивала в окошко больницы головой, мол, у меня всё хорошо, идите, а утром уже нашли холодную.
   Бабушка поплакала, но ехать на похороны не решилась, трудно ей было, старой, добираться такую даль, в Сибирь, а я подумала - вот Катя родилась, а бабушка Вера умерла, так всё и идет по кругу.
   Приехала свекровь проездом, она была на Аральском море у племянника Женьки Гришко и возвращалась домой.
   Мы с Алешкой обрадовались, что у нас столько помощников, и ушли погулять с Катенькой с тайной мечтой, что нам и пеленки постирают и обед приготовят.
   Алешка сильно уставал, работая и крутясь по дому, я еще была слабая, потеря крови продолжалась, и у меня часто звенело в ушах. Обед я готовила еле-еле, не то, что до родов, когда я целыми днями экспериментировала на кухне.
   Но надежды наши не оправдались: пока мы гуляли, свекровь и моя бабка разругались в пух и прах.
   Мама выделила веревки специально для Катиных пеленок, а Любовь Феопентовна (это свекровь моя Феопентовна, и я каждый раз спотыкаюсь на отчестве), так вот она выстирала себе платье, а Людмила Виссарионовна (это моя бабушка) не дала ей развесить их на балконе, сказала, веревочки для детских пеленок, нельзя стерильные прокипяченые пеленки и твое инфицированное платье на одной веревке сушить, а свекровь возмутилась, да еще утром бабулька подымала ее словами - чего лежишь, вставай, дел много, - а та:
   - Ты мне не указывай, хочу работаю, хочу нет.
   Мы вернулись. Свекровь сидит на стуле, демонстративно держит мокрые платья в руках и ждет сына, чтобы он рассудил, а бабка на кухне готовит.
   - Я уезжаю сию минуту, - сказала свекровь, и никакие уговоры Алешки на нее не подействовали. Он поехал ее провожать, я молчала, думая про себя:
   - Не очень-то нужна с такими капризами, пусть себе едет, придется обойтись своими силами.
   Только сказала бабульке:
   - Да бог с ними с веревками, всё равно пеленки гладим с двух сторон, пусть бы развесила.
   И ушла. Возилась с Катенькой.
   Бабушка моя любила показать себя, и покомандовать, а тут не получилось, нашла коса на камень.
   Алексей отвез мать на вокзал, потом вечером сказал бабушке:
   - Маму я отвез. Но и вас отвезу домой. Будем жить сами.
   Бабка ожидала попреков, а тут сразу же смирилась, даже обрадовалась. Уставала она очень, годы были уже не те, часто отекали ноги и, по сути, бабуля моя была права: свекровь уже не работала и могла бы помочь, суеты с первенцем, часто излишней, много. А она приехала после отдыха, пожалела сыночка - бедный, всё на нем - туда беги, сюда беги, загоняли, мол, парня, но встать на его место, заслонить сына грудью и помочь не оправившейся после родов невестке, понянчить внучку хотя бы до месяца, нет, на это она не было способна и уехала, лелея свои старые и новые обиды, а я была рада ее отъезду, напрягала она меня своим недоброжелательством, своим вечно надутым видом.
   Первые месяц после родов помнится мне в кроваво молочном тумане, кровь льется, молоко бежит, всё это пахнет, голова кружится от потери крови и недосыпа, соски болят, ребенок пищит, пупок у него кровит, не знаешь, за что хвататься.
   Алексей отвез бабушку, единственную мою помощницу на вокзал и посадил в электричку до Москворецкой, сам вернулся домой и напился на кухне, выпил бутылку вина, которую позавчера купил, чтобы отпраздновать со свекровью рождение дочки, ее внучки. Алешка хотел праздника, а вышел скандал.
   Я заглянула в кухню, и увидела, как он себе наливает и улыбается уже виноватой пьяной улыбкой, и ушла спать.
   Как-то после родов все эмоции у меня были притуплены, не до кого мне было, только моя дочурка меня интересовала.
   Когда, в какой именно момент мир вокруг меня так резко переменился, не помню, не могу поймать момент - вот я родила, вот первый раз покормила, вот сижу и гляжу на свою дочку.
   - Красивая? - спросили меня подружки из окошка, когда приходили в роддом.
   - Красивая, - счастливым голосом скажу я:
   - А на кого похожа?
   - На меня.
   Меня будут дразнить этим ответом, но всё было правильно - дочка была красивая и похожа на меня, носик крючком, вся волосатая. Я всё еще не осознаю себя матерью, но постепенно, день ото дня всё меняется для меня в этом мире, и всё, что было до рождения мною дочери, представляется мне неважным, давно забытым, прошлым, какой-то ненастоящей, не моей жизнью, все эти экзамены, мечты о любви, разочарования - всё это так, разминка перед главным в жизни, всё прожитое стало бесцветным и тусклым, вылиняло, как черно-белое кино перед цветным. Главное, вот оно, ребенок, мое дитя, радостное улыбчивое дитя, и смысл весь в этом, в этой радости жизни, в приветливой улыбке ребенка, в быстром кручении ею своих маленьких ножек и ручек на мои приветственные слова, всё это и есть главный смысл моей жизни, но только не сразу после родов я это поняла, постепенно происходило мое перерождение, и только спустя два месяца я вспомнила об учебе и почувствовала, как мало меня это беспокоит, и удивилась.
   Я была счастлива той осенью, недолго счастлива. Заметил ли это Алексей? Как-то раз, спустя год или два он, пересказывая мне пьяную исповедь своего товарища, у которого были нелады с женой, добавил:
   - Сделал бы ей ребенка, и всё стало бы в порядке.
   - Заметил, - подумала я.
   У Катеньки не зажил пупок, и бабушка, старая акушерка, как глянула, так и сказала:
   - Пуповину оторвали, не дали самой зажить.
   Кроме кровящей пуповины, у Кати была гематома на голове. В роддоме меня успокоили, сказали, что кровоизлияние под кожу, никаких последствий иметь не будет, а образовалась в результате быстрых родов и не совсем правильного положения головки ребенка. Но купать осторожно, чтобы не лопнула.
   Первое время ходила патронажная медсестра, обрабатывала пупок, потом я делала это сама. Алешка прозвал медсестру "Пуговкин", она походила на артиста Пуговкина. Маленькая, толстенькая, курносая, стремительная.
   Купать Катю первую неделю после выписки мне не разрешили из-за пупка, я всё кипятила подсолнечное масло и поливала им дочку.
   - Пахнет, как жареная рыба, - смеялась я.
   Потом разрешили купать, но только в кипяченой воде с марганцем.
   Как-то раз в субботу, и мама была у нас, она приезжала каждые выходные, как только родилась Катя, мы накипятили воды, но не успела она остыть, как Катя запросила есть, и я ее покормила, после чего ребенок уснул, и сколько мы ни пытались ее разбудить и не трясли под крики мамы:
   - Оставьте в покое девочку. Завтра покупаете. Если бы у вас был беспокойный ребенок, который орал день и ночь, вы бы его не осмелились будить, а залегли бы спать сами, а тут издеваетесь.
   Катюша не проснулась, мы сдались к торжеству мамы и тоже легли.
   У Кати одна ножка не отгибалась в сторону как надо, врач сказала - дисплазия тазобедренного сустава, сделали рентген и назначили массаж.
   Детская консультация была далеко от нас, надо было переходить трамвайные пути через Стромынку с коляской, чего я панически боялась, меня просто парализовала страшная картина - коляска застряла на путях, я изо всех сил пытаюсь столкнуть ее, но безуспешно, и тут на нас идет трамвай, который не может свернуть, идет, неумолимо, звеня и дребезжа, и нет от него спасения. Но делать нечего, придуманные страхи не шли в сравнение с реальной опасностью, что дочь будет прихрамывать, и приходилось ходить на массаж - километра два туда и столько же обратно. 10 сеансов массажа сделали Кате в августе, а потом я научилась и делала сама ей массаж каждый день.
   Помню, как в июле, через месяц, мы с Алешкой носили Катеньку в детскую консультацию в первый раз. Я еще не окрепла после родов, чтобы выдержать этот двухкилометровый путь с коляской, который мне предстоял, и мы поехали на автобусе, Алешка держал дочку на руках. Зашла я в поликлинику, одеяло у меня размоталось, ребенчишко выпадает из рук, кое-как подхватила я край одеяла, чтобы по полу не волочилось, завалилась в кабинет врача, и она неодобрительно наблюдала за мной, как я маюсь с всевозможными завертками и закрутками вокруг ребенка.
   - Чем кормите, мамаша? - строго спросила она меня.
   Я замерла в испуге: опять что-то не так делаю.
   - Чем?.. Как чем, молоком.
   - Каким молоком?
   Врач выронила ручку, и уставилась на меня в изумлении.
   - Молоком...Чьим молоком? - повторила она вопрос.
   - Как чьим, своим, - ответила я, всё больше ужасаясь по мере всё большего неодобрения врачом моих действий.
   Из-за моей тупости моей дочечке угрожает какая-то опасность. А какая, я и понять-то не могу.
   - Грудью, что ли?
   - Да, да, грудью, - с облегчением повторяю я. Вот, оно, ускользающее, вот как это называется, то, что я делаю. Я кормлю Катю грудью.
   Врач, опустила глаза, что-то записала в карточке, потом подняла голову:
   - С Вами, мамаша, чего только не наслушаешься. Инфаркт можно получить.
   Обратно мы пошли пешком, Катюшку бережно нес Алешка, боясь лишний раз пошевелить рукой.
   Навстречу нам шел пьяный.
   Пьяный-то он был пьяный, но почувствовал напряжение и неудобство Алешкиной позы и сказал, покачиваясь:
   - Ты что делаешь? Ты бревно несешь или ребенка?
   Мы оба были смущены. Наша неопытность и неловкость были так явно видны, что и пьяный заметил.
   Дни мои протекали в трудах и хлопотах.
   Утром проснулись в 8 часов, я раздела, положила голенькую дочку на стол, накрыла пеленкой, чтобы совсем не замерзла, и гладила ножки, ручки, спинку, особенно ножки, потом умывались кипяченой водой. Стерильной ваткой один глазик, потом другой, потом носик очистить ватным жгутиком, потом кушать, потом гулять, потом снова кушать.
   Мне очень нравилось возиться с моей крошкой дочкой, но мама пришла, увидела, как я всё делаю, и ужаснулась:
   - Зоинька, да разве можно всё молча делать? С ребеночком надо разговаривать, чтобы она твой голос слышала.
   Но это уже после того, как Катя стала видеть и слышать, после месяца. А до этого Катя не реагировала ни на шум, ни на свет, и довольно долго, а я всё водила рукой перед ее открытыми глазками, всё ждала, когда она повернет голову за моей рукой или начнет жмуриться на свет.
   Начитавшись в детстве Короленко, я испытывала страх при мысли о возможной слепоте ребенка.
   Незаметно в кормежках и стирках прошло лето, и наступила теплая золотая осень.
   Всё стало привычно, буднично, я окрепла, справлялась с делами, много гуляла с дочкой в парке, катая коляску и вдыхая запах опавших листьев. Иногда вспоминала, что у меня диплом, и садилась на лавочку читать книжки по ЭПРу.
   Катенька была таким спокойным ребенком, что я заводила будильник на шесть утра, чтобы не проспать утреннее кормление.
   Однажды, когда ей было уже 4 месяца, она у меня стала плакать без причины. Плачет, а грудь не берет, и я в панике и слезах звонила в детскую консультацию и спрашивала, что мне делать, а потом тащилась такую даль, через трамвайные пути. Принесла Катю, положила на стол, а та напукала.
   - Ну, и что вы, мамаша хотите? У малышки запор, дайте кефир и следите за тем, чтобы стул был каждый день.
   С тем я и ушла.
   Алексей помогал мне с каждодневной стиркой. Квартира была прохладной, и Катя часто пускала в пеленки, в день у нас выходило от 15 до 20 пеленок. Первый месяц я их все кипятила, а потом просто полоскала в воде. Накидаю в таз пеленки, а после обеда прополощу и развешу на балконе, а вечернюю порцию пеленок, накопившихся с обеда, стирал после ужина Алексей. Ему еще Мельбард говорил:
   - Их дело рожать, мы это не умеем, а наше дело святое - постирать своему ребенку пеленки.
   И Алексей очень проникся, что стирать проще, чем рожать.
   Раз в три дня я кипятила одну порцию пеленок, считая, что так, по кругу они все раз в две недели попадут под настоящую стирку.
   Я была связана ребенком, и если кто-то хотел пообщаться, то шастали ко мне. Вдвоем с Алешкой мы могли погулять только по выходным, когда приезжала мама, и то ненадолго, ведь я кормила. Молока было много, я сначала сдавала на молочную кухню, а потом отдавала молоко Алешкиному приятелю, у которого родился сын, так что у Кати есть где-то молочный брат.
   Я сцеживала молоко на одно кормление, и мы уматывали, в основном, в кино, телевизора не было.
   Как-то ждали автобуса, всего было шесть номеров автобусов на этой остановке. А мы опаздывали. Видим, показался в конце улицы автобус.
   - По закону бутерброда...
   - Нет, возразила я мужу, закон бутерброда действует. Когда 50 на 50, а сейчас должен действовать закон удачи.
   И закон удачи действовал, номер автобуса был наш, и мы успели в кино.
   Возвращаясь, мы иногда бродили по плохо освещенным улицам, тогда не было такой яркой рекламы, как сейчас, зато было больше тусклых фонарей, а на неоновых вывесках часто не хватало одной, а то и двух букв.
   Мы шлепали по лужам в сумерках плохо освещенных улиц под мелким осенним дождиком, я разглядывала светлые витрины магазинов, манекены, покупала мысленно себе и Алешке красивую одежду или критиковала то, что было выставлено. Как-то раз, рассматривая манекен, я сказала Алексею:
   - Посмотри, у нее кисти рук даже тоньше, чем у меня, а красиво смотрится.
   - Это оттого, что она не шевелится, просто стоит, - быстро ответил муж. Непонятно было, шутит он или даже не замечает двойного дна своих выводов.
   Часто приезжала Ирина, и мы играли с ней в преферанс на кухне, уложив малышку спать. После замужества и родов мы с Иришкой встречались реже, в ее рассказах стали мелькать другие имена, Аня Мовшович, с которой она отдыхала летом после пятого в спортлагере, Галка Чуй, которая пришла на ту же базу, что и Ирина, и училась на курс моложе.
   Ирка жаловалась на стареющую бабушку:
   - Если бы я не выросла в этой квартире, где меня очень хорошо знают, то бабка точно опозорила бы меня перед людьми. Ходит и жалуется соседям, что я ей вилки под бок подкладываю.
   Как-то к Ирине пришла Галка Чуй, а в углу стояло ведро с водой, и рядом веник.
   Бабка посмотрела на ведро, явно надо убрать, взялась за ведро и говорит Галине:
   - Ирочка придет с работы, помочит веник в ведре и хрясть, хрясть меня веником по лицу.
   Рассказывая, Ирина снова смеется, снимает очки и вытирает слезы, веселая жизнь.
   А Катенька в это время спит, или мы думаем, что спит, а она пакостит. Опрокинула на себя бутылочку с чернилами, потянула за скатерть, и бутылочка вылилась прямо ей в кроватку, устроила нам переполох.
   Приезжали и Григорьевы посмотреть на нашу дочку, Дианка сунула малышке палец, любила она, когда детки за палец цепляются. Навещала меня Ленка Жулина, помню, мы с ней гуляли в парке, потом варили кисель.
   Я спросила Лену:
   - Ты варила хоть раз в жизни кисель?
   - Нет, но теоретически я помню, что надо делать.
   - Теоретически и я знаю.
   Я взяла чайную ложку крахмала, смешала с водой и бросила в ягодный отвар, помешала, помешала, никакого толку. Взяла еще чайную ложку крахмала, смешала с водой, опять помешала, опять ничего, никакого загустения, и на третий раз тоже самое.
   - Странно, - сказала Ленка, мама вроде то же самое делает, но у нее густой кисель.
   - Не судьба, - вздохнула я, - будем компотом пить.
   И выпили, две молодые женщины с высшим образованием, не умеющие сварить кисель.
   А позднее я всё же прочла в поварской книге:
   Две-три столовых ложки крахмала на один литр отвара, размешать и т.д.
   Долго бы мы с Леной по чайной ложке бразгались, пытаясь сварить полную кастрюлю киселя.
   Приезжала Люся, то ли с Сашкой, то ли одна, уже не помню. Наталья Зуйкова с Ингой Гавриловой были у нас при бабушке, а может бабушка попозже еще приезжала, тогда я и нарисовала ее портрет. Приезжала Милка Хачатурова, в общем, среди нашего окружения я родила первой, и народ ехал ко мне посмотреть на девочку и на то, как это бывает. Мы с Алешкой жили одни, без старших, к нам можно было забежать в любое время, и друзья забегали.
   В ноябре Ирина, отмечала свои 25 лет, устроила грандиозный день рождения. Собрать друзей у себя в комнатке она не могла, снимать в кафе было не по карману, выручила ее одноклассница. Ее родители уехали отдыхать и разрешили Ирке погулять у них на квартире.
   Не помню, в какой части Москвы это было, помню только темноватую, хорошо обставленную квартиру и просьбу Ирины быть осторожными с дорогой посудой.
   Была наша группа и девчонки с курса, Динка, Наташка Анохина, обычный состав, свой студенческий круг. Запомнилось оно хорошо, потом долго так не гуляли, не орали песни. Алешка с Пашкой Лебедевым сидели рядом и так нагрузились, что мы с Лялей не знали, как их домой доставить.
   Катя пустышку не сосала, я пыталась ей засунуть, но она выплевывала, а потом, вдруг, с четырех месяцев стала сосать два пальца на правой руке, указательный и средний.
   Уложу ее в кроватку, Катя повернется на бочок, засунет пальчики в рот, чмок, чмок и уснула, а я подойду и осторожно пальчики изо рта выну.
   На очередном приеме у врача я пожаловалась, что дочка стала сосать пальцы.
   К тому времени старая врач, та самая, которую я пыталась довести до инфаркта, объясняя, как я кормлю месячного ребенка, от нас ушла, и к нам назначили молоденькую девчонку сразу после мединститута. Услышав, что Катя сосет пальцы, она сказала со смешком:
   - Подумаешь, у меня брат в институте учится, как задумается, так палец в рот засунет.
   Так всё и осталось, Катя быстро с пальцами во рту засыпала, я и не боролась против этой вредной привычки, а когда в год спохватилась, было уже поздно, все мои попытки оказались тщетными. И горчицей пальцы мазала и даже раствором хины, и всё зря. Недавно старшая внучка сказала мне:
   - Мама как задумается, сидит и пальцы сосет.
   В начале декабря к нам пришел в гости приятель Алешки по ЦНИИМаш Юрка Подгузов. Сидим за столом, выпиваем, а тут Катя начала тужиться.
   Я вскочила, подняла ножки и убрала пеленку, Катя пачкала таким образом только клеенку, которую потом легко было мыть.
   Глядя, как вылезает желтая колбаска, нисколько не смутившийся, тогда еще бездетный, Юрка так охарактеризовал процесс:
   - Ну, прямо как паста из тюбика.
   Подгузов окончил мехмат Московского университета, сам был из Ржева, прекрасно играл в шахматы, был кандидатом в мастера и успевал в обеденный перерыв обыграть в блиц сразу четверых, пятерых своих товарищей за раз. Внешность у него была яркая, смуглый брюнет, может, и не красавец, но всегда заметишь в компании, а если не заметишь и не увидишь, то обязательно услышишь. Имел петушиный характер, хвастлив был и задирист, наверное, и по сей день такой же, только его портило, что после перенесенного в детстве полиомиелита он волочил одну ногу и остался небольшой тик в лице, к которому я быстро привыкла и не замечала. Увечье не мешало ему даже драться, как рассказывал Алешка, используя костыль как холодное оружие.
   Любитель поговорить, он встретил в Криминском хорошего слушателя, а Алешку привлекали в нем, я думаю те черты, которых он сам был лишен: энергия и напор, способность быстро принимать решения, а не мучиться каждый раз, когда надо действовать, как это было и есть у Алексея. Они подружились и одно время часто виделись не только на работе, но и в свободное время, они вдвоем и еще Юрка Колюка, тоже с мехмата, но совершенно другого плана человек, тихий, из разряда тех тихонь, про которых бабушка любила приговаривать "в тихом омуте черти водятся". Но Колюка покажется на моем горизонте немного позже, пока я с ним не знакома, а знаю только Подгузова, еще по проживанию в Подлипках в мужской общаге. Как раз тогда, когда мы жили осенью 69 года в Подлипках, во время отсутствия Пономарева, Подгузов и женился, и сам потом рассказывал про свою стремительную перемену жизни:
   - Мы так познакомились и поженились, что с нас роман можно писать.
   Его жена, Людмила, была родом из Томска, и они познакомились в аэропорту в ожидании самолетов, знакомы были всего день, понравились друг другу и разъехались, обменявшись адресами. Он не написал, зато написала она и упрекнула его:
   - Быстро же ты меня забыл.
   Он ответил, завязалась переписка, а спустя несколько месяцев она к нему приехала, они сошлись и сыграли свадьбу.
   - Я женился на ней за смелость, - сказал он.
   Человек решительный, он ценил решительность и в других, у Людмилы никого до него не было, а он мог оказаться и пустозвоном, развлечься и бросить, а вот они прожили всю жизнь, двое сыновей у них.
   Женился Юрка, как и большинство парней из мужской общаги, без всяких перспектив на жилье, и их молодая семья, как и мы, повисла в воздухе, и пока беременная Людмила жила у его родных в Ржеве, Юрий пытался как-то устроиться, чтобы поиметь квартиру.
   Наше воздушное существование на чужой, наёмной квартире было для него устроенной жизнью, так как я имела доход в виде стипендии, и папа мне помогал, вот мы и могли выкрутиться финансово, а им рассчитывать было не на что, и Людмила пребывала во Ржеве, у его родителей.
   Юрка был весел, полон оптимизма, особенно после пропущенной с Криминским пары рюмок, но проскальзывало, что он скучает по жене.
   Я вспомнила как в их медовый месяц, Алексей зашел к ним, пригласить куда-нибудь пройтись вчетвером, и осторожно спросил у Люды, как ее впечатления от Москвы, от Подлипок, где они побывали, что видели.
   - Да, - сказала ему молодая жена приятеля, - много где гуляли, всю постель истоптали.
   Алешка пришел несколько растерянный, такая женская откровенность его смутила.
   - Надеюсь, ты быстро ретировался, чтобы не мешать в таком святом деле? - похихикала я над ним.
   Этот самый Юрка и сидел сейчас у нас, пил с Алешкой водку и не смущался, и тем более не терял аппетита от Катиных действий, которые были необыкновенно к столу.
   Я пошлепала ладонью попку смеющейся дочки.
   - Катерина, - строго сказала я. - Катерина, дай я тебя запеленаю, не мешай.
   - Так и зовёте ее Катерина?
   - Нет, вообще-то она у нас Лапушонок.
   - Лапушонок, - задумчиво протянул Юра.
   - Надо же, как женщины умеют придумывать ласковые названия своим детям, одна моя знакомая называла дочь "дочечка". Так удивительно, не дочка, не доченька, а дочечка.
   Но вернемся к будням. После месяца стали давать ребенку яблочный сок, который отжимали из тертых яблок через марличку, марличку потом кипятили. Пластмассовую терку мама тоже прокипятила, и ручка у нее оплавилась, и я так и пользовалась теркой с расплавленной ручкой.
   Вообще, мама была склонна прокипятить всё, и Алексей смеялся:
   - Теща и меня готова прокипятить, прежде чем пускать к дочери.
   В общем, яблоки, а потом, в четыре месяца творожок, который брали на молочной кухне, позднее овощи и яичный желток. Алексей не убирал за дочкой даже в начале, когда всё пахло только творожком. Поднимал ее за ножки, щупал ползунки и кричал:
   - Зоя, скорей, там шишка.
   Нас навестила пара с физтеха, Марина с Володей. Она училась на первом курсе, а он был лейтенант. Очень приятная была пара, но думаю, скоро ей пришлось выбирать - или институт, или муж. Когда они навещали меня, она была уже беременной.
   Катя схватила Володю за палец и всё что-то ему рассказывала, всё что-то гукала и улыбалась, и радостно дрыгала ножками, и они ушли совершенно очарованные ею, а через полгода Маринка сама родила девочку. А вот как сложилась ее дальнейшая судьба, не знаю.
   Первый раз Катя перевернулась, как это часто бывает, когда раззява мать меньше всего это ожидает - я положила ее вдоль дивана, а она скатилась и подняла рев, после чего я стала осторожней.
   Монотонно текли день за днем.
   Утром кормление, потом прогулка, совмещенная с походом по продуктовым магазинам. Недалеко располагался магазин внизу жилого дома, слева винный отдел, справа мясной и гастроном, коляску с дочкой я ставила под окна винного отдела, и там же распивали купленное подозрительные матерящиеся небритые личности, и я всегда забирала улыбающуюся или смирно спавшую дочку, над головой которой стоял густой мат.
   В начале декабря праздновали Катино полугодие. Мама ей подарила первую куколку Таньку, а Алешка сделал массу снимков дочки. Катя была очень хорошенькая девочка, на нее обращали внимание, я гордилась, что у меня такая куколка дочка.
   Глаза у нее были сине-фиолетового цвета, и только если поднести к свету в глубине глаза вокруг зрачка зажигался ярко желтый огонек, так и светилось золотистым вокруг зрачка.
   В общем, я была счастлива своей дочкой и думать забыла, что ждала сына, даже разговаривая с ребенком, когда он только бился в животе, называла его Сережкой, а сейчас всё забыла. Но Алешка всё переживал, что девочка.
   - Меня как обухом по голове, - так сообщил он по телефону Мельбарду, да еще при теще, которая страшно обиделась за внучку и заодно за весь женский род.
   Идем мы с Алешкой как-то вдоль парка домой еще в конце лета, вечереет, но еще светло. Впереди нас из канавы выскакивает четырех-пятилетний мальчишка, рыжий, веснушчатый и грязный прегрязный, ну просто по уши в глине, живого места нет.
   Вылезает это существо из кустов на дорогу и на минуту замирает, швыркая сопливым носом.
   Я везу свою красивую девочку, в чистеньком одеялке, завязанную розовыми ленточками, везу и думаю: как же всё-таки хорошо, что у нас дочь.
   И вдруг Криминский, когда мы уже прошли мимо, прижал кулаки к груди и застонал:
   - Ну почему, почему у меня такого не будет!
   Ну, и что скажешь на это? Без комментариев.
   У Катеньки после прививки БЦЖ на ручке образовалась мокнущая ранка, которая никак не хотела заживать. При прикорме у нее не было ярко выраженного диатеза, только от яичного желтка и картофеля у нее слегка розовели щечки, но в год я вдруг увидела у нее под коленкой мокнущую ранку, после мандарин или яиц заметно увеличивалась и чесалась. Подобная же ранка образовывалась и на локте. Ранки были размером с ноготь, не постоянные, то появлялись, то исчезали.
   Мама сказала:
   - В сущности, у нее экссудативный диатез, не прошел ребенку даром твой зуд перед родами. Будет легко цеплять любую инфекцию.
   Так оно и оказалось впоследствии.
   На седьмое ноября к нам в гости приходит Ирина с Людой Лифшищ, Люда хочет посмотреть дочку мою, и как мы устроились.
   Алешка перебирает и засыпает пьяный, свесит тонкие худые руки с дивана, забыв очки на носу. Я аккуратно снимаю с него очки и говорю Люде, перед которой мне особенно неловко за пьяного мужа, Иринка всё же своя.
   - Ну вот, опять. Не знаю, что делать, хоть разводись.
   - Мужья на дороге не валяются, ты что, - грустно говорит мне Люда, которая не замужем.
   В это время, осенью, когда напряжение первых месяцев после рождения Кати начало спадать, Алешка всё чаще и чаще задерживался после работы и приходил домой поздно вечером, сильно наклюкавшись.
   Я не была готова к такому повороту в своей семейной жизни. Алешка любил выпить, но чтобы по два раза в неделю, бросив меня с малышкой где-то пропадать, нет, такого я не ожидала, не знала, как с этим бороться, и первое время ничего не предпринимала.
   Муж мой пьяный был лучше, чем трезвый, не вредный, не зануда, просто глупел до невероятности, но я не выносила пьяных на дух, выросшая в семье без мужчин, я брезговала пьяными и стелила ему отдельно.
   Алешка упирался, ни за что не желал лечь один.
   - От тебя несет перегаром, не могу я такой запах вынести, ну что за дрянь ты пьешь, - иди, ложись, где постелено, выталкивала я мужа на диван.
   Криминский сидел на постели без очков, беспомощно озирался, и твердил с пьяной настойчивостью:
   - Ты на меня сердишься. Ну, за что ты на меня сердишься? Я не лягу спать, пока ты меня не поцелуешь, я не могу заснуть, когда ты на меня обижена.
   Меньше всего мне хотелось целоваться, но и надоел он мне до чертиков, и я чмокнула его в щеку, преодолевая отвращение к сильному запаху алкоголя.
   К зиме стало еще хуже. Попойки участились, и уже событием стало, чтобы муж пришел домой сразу после работы.
   Длинные, настойчивые звонки в дверь полпервого ночи. Алешка, которого я жду с половины седьмого вечера, наконец, вернулся домой, не предупредив даже, что придет так поздно. Я сижу, обхватив колени руками, на стуле в комнате, сижу вся зареванная, гляжу на спящую дочь, и темное отчаяние переполняет меня. Это происходит не в первый, не во второй и не в третий раз, это теперь происходит регулярно, Алексей приходит со службы домой поздно ночью, не отвечает на мои вопросы, где он был и с кем пил. Мои вопросы - это покушение на его свободу, он независимый мужчина, а то, что я сижу дома совершенно одна, и нет у меня здесь ни соседей знакомых рядом, ни подруг, которые далеко, ни родителей, только он, это в расчет не берется. Я хочу, чтобы мой муж, соскучившись, бегом бежал домой, чтобы ценил, что его ждут и любят, ну, на худой конец, задерживался на работе по работе, но запах перегара, который густым зловонным облаком окружает моего молодого мужа, когда он приходит в час ночи домой, не позволяют мне сомневаться в том, как он провел время.
   Я уже выстирала и вторую партию пеленок, которая его доля, искупала одна Катеньку, в общем, я справилась. Я всё сделала, но теперь я не хочу его видеть, пусть он уходит туда, где ему лучше, чем со мной, а я не открою ему двери, пусть уходит, мне такой муж не нужен.
   Звонки прекращаются на время и начинаются с новой силой.
   - Зоя, открой, - просит Алексей через дверь, просит довольно тихо, чтобы не разбудить соседей посреди ночи, но я молчу, только размазываю слезы по лицу.
   Алексей звонит еще и еще, но я знаю, если я открою, всё пойдет по старому, а ведь надо что-то делать, он сопьется в конце концов. А нужен моей дочке отец-пьянчужка? - нет, не нужен, а мне нужен муж, который где-то шляется? - нет, я всё равно уйду. Не смогу я так жить.
   И я плачу еще сильней, правда плачу совершенно беззвучно, вот бабушка вырастила дочку одна, и мама вырастила дочку одна, и мне предстоит то же самое, мне придется растить дочку одной, ну как можно вынести такое пренебрежение со стороны мужа?
   Полчаса звонит муж, а потом наступает тишина, примирился он с тем, что я его не пустила, и ушел. Я знаю, он поехал в Подлипки в общагу, электрички еще ходят, пусть едет, пусть живет там, пусть как хочет.
   Но потом мне становится страшно - а вдруг он ушел навсегда? Уже всё, полный разрыв?
   Я открываю дверь. Никого нет, я выхожу на улицу, в зимнюю ночь и стою на тротуаре. Темно, ветрено, звезд мало, на темном небе бегут серые облака, надо возвращаться, а то простужу грудь на ветру. И я иду домой спать, хотя я боюсь ночевать в квартире одна, ну, да привыкну.
   Я не буду ему утром звонить, пусть сам решает, как быть, а мне всё равно, сколько может вынести человек? Мне нельзя так переживать, а то уйдет молоко.
   И я иду и, как ни странно, быстро и крепко засыпаю, но утром встаю вся разбитая, замученная, слезы после вчерашнего у меня близко, глотаю капли валерианки, которые в нашей семье пили во все случаи жизни, и начинаю день как обычно, с массажа дочки - ушел муж и пусть работает, пусть только попробует не придти вовремя и сегодня, либо семья, либо водка, тут выбор один.
   Алексей приходит злой, но я неожиданно молчалива и закостенела в своем упорстве - приходи домой вовремя или совсем не приходи, таковы правила игры, ты женат, а если любишь погулять, то не надо жениться, нельзя иметь что-то и не платить за это.
   - В следующий раз опять не открою, - вот что говорю я мужу. Он не знает, что я всё же выбегала за ним в темноту ночи.
   - Мне, может, некуда идти, - возмущенно говорит Алешка.
   - Некуда - приходи, как положено, вот и весь разговор, я с пьяницей жить не буду.
   - Я не пьяница.
   - Так станешь им.
   - Нет.
   - Интересно, а из тех, кто спился, кто-нибудь собирался это делать, заранее планировал? - спрашиваю я зло. - Кто-нибудь из тех, кто валяется под забором, мечтал об этом? Рюмка за рюмкой, так это начинается, и у всех свой порог, после которого назад уже ой-ой как трудно. И потом мне скучно, я же жду тебя, а ты не идешь, ты меня унижаешь.
   - Ну, ну, не выдумывай, я тебя еще и унижаю. Это ты меня унижаешь, в дом не пускаешь.
   - Это ответные действия, а начинаешь ты, ты меня вынуждаешь.
   Криминский молчит, но не потому, что согласен или ему стыдно, просто он устал после вчерашнего, и у него нет сил спорить, он идет стирать и быстро ложится спать туда, куда я ему стелю, на отдельный диван.
   Неделю он не пьет, и мы миримся.
   - Ты думаешь, я не страдаю, когда мы ссоримся? Да мне каждая твоя слезинка как жало в сердце втыкается, но я имею право выпить с друзьями? Я не подкаблучник какой-нибудь.
   - Не передергивай. Никто не возражает, если ты выпьешь с друзьями, но не три раза в неделю, не до полпервого ночи (позднее я узнаю, что Алексей дотаскивал пьяного бесчувственного Мельбарда до его комнаты, а только потом ехал домой, вот и получалось так поздно).
   И потом, откуда у тебя деньги на выпивку? Володька тебя поит?
   Пьянство Мельбарда разрушало и разрушило его вторую семью, и угрожало моей, и я боролась с Володькой за мужа.
   В ссорах и примирениях подходил к концу 1970 год, год рождения нашей дочки. Зима выдалась снежная и морозная. В декабре, гуляя с дочкой, Алексей ухитрился выронить Катю, она перелетела через ручку коляски и упала в сугроб, не проснувшись. Алешка сознался в содеянном только на другой день.
   Еще с ним приключилась беда, начался понос, я не обращала внимание, а когда он пошел сдавать анализ, в пенициллиновом пузырьке (Алексей всегда очень экономил, нелегко расставался со своим добром, и анализы как мочи, так и кала сдавал в таких вот пузырьках). Как только врачи увидели, что он принес, то без всякого анализа тут же дали ему направление в инфекционное отделение больницы в Подлипках.
   Он пришел ко мне.
   - Ну, уж нет, - сказала я, - не останусь я здесь одна, на четвертом этаже без лифта, как жить буду? Самой коляску таскать?
   Я послала мужа в аптеку за синтомицитином. По три таблетки в день, и через шесть дней любую инфекцию убьем. У меня дома была хлорка, я купила ее или мама привезла еще тогда, когда мы сняли квартиру, я любила хлорировать туалет, вот уж после чего нет никакого запаха. Я прохлорировала унитаз и попросила Алешку каждый раз дезинфицировать после себя и тщательно мыть руки, чтобы мы с дочкой не заболели, особенно дочка, для детей кишечная инфекция опасна, учила меня мама. Через неделю Алешка выздоровел, всё прошло, а еще через неделю Алексея заловили врачи, как разносящего инфекцию, заставили сдать анализ и сделали ректоманоскопию. Вот тогда муж и позвонил мне и сказал:
   - Меня поймали и изнасиловали.
   - А диагноз?
   - Всё хорошо.
   Я гордилась, что быстро и без последствий вылечила мужа.
   1971 год мы решили встречать дома. Где-то Алешка добыл маленькую елочку, или принес еловые ветки, и я нарядила ее, купив совсем крохотные шарики и игрушки, повесив конфеты в ярких блестящих обертках и смастерив из конфетных же оберток и бумаги хорошенького деда Мороза. Я так давно ничего не делала руками, совершенно одичав за годы физтеха, вязание и, особенно, шитье, которое я не любила, и шила только из необходимости, из-за отсутствия денег, в счет не шли, а тут я целый вечер под гуканье дочки в кроватке возилась с чем-то, не имеющим отношения к учебе или домашнему хозяйству, и муж мне не мешал, одобрял моё занятие.
   Мы чего-то там выпили, а потом легли спать, и в три часа ночи нас разбудил телефонный звонок. В трубке звучал веселый пьяный голос Сергеевой, которая, вспомнив о нас среди всеобщего веселья, решила поздравить с Новым годом.
   Я что-то промычала в ответ на ее радостные повизгивания на другом конце провода, и вдруг она сказала, возможно, самой себе, возможно, окружающим:
   - Ой, так три часа ночи, они же спят, - и в трубке послышался отбой.
   - Кто это? - сонно спросил Алешка.
   - Иринка поздравляет.
   Но еще раньше, чем я ответила, Алексей, поняв, что ничего тревожного нет, заснул.
   Разговор был уже в 1971 году.
  
  1971 год, окончание института, Камчатка
  
   Перед Новым годом мы с Алешкой поленились стоять в очередях за продуктами и с утра первого числа, когда вся страна, утомленная праздничной бессонной ночью, спит, поехали в центр за какой-нибудь едой. В магазинах было тихо, чисто, пусто, и полно продуктов. Мы отоварились на неделю и довольные вернулись домой, тогда у нас получилось, а как-то спустя года три мы решили повторить удачную вылазку, пришли первого января в магазин, и было всё похоже: тихо, чисто и пусто, пусто не только из-за отсутствия толчеи, но и из-за полного отсутствия продуктов, всё продано, и теперь жди завоза.
   Дорогая хорошая рыба перевелась в свободной продаже, икра тоже, и Инга Прошунина рассказывала по этому поводу анекдот:
   "Приходит старичок в магазин:
   Осетринка есть?
   Нету, не завезли.
   А лосось есть?
   Нет, не завезли.
   А севрюга есть?
   Ну, говорят Вам, нет, не было завоза.
   Старичок надевает очки, смотрит на витрину и видит там одинокую ржавую селедку.
   А эта старая б... сама сюда приползла?"
   Так что осетрины мы не купили, но мясо с большим количеством костей купили.
   Мясо рубили так, что кость, например, была толщиной сантиметров двадцать, а кусок мякоти к ней срезался клином, купишь кг мяса, а там костей на 700 г, а мякоти на 300.
   На слабые протесты покупателей мясники строго роняли:
   - Мясо без костей не бывает.
   И смотрели свысока с превосходством сытого, умеющего жить человека.
   Любочка Пулатова, отпустила меня на полгода, до января. Полгода истекли, и надо было делать диплом. Алешка взял отпуск, договорившись, что иногда он будет выходить на работу, а потом отгуливать эти дни, так как мне не было необходимости каждый день ездить в институт.
   Институт "Химфизики" находится на Ленинском проспекте, далеко от Сокольников. Я утром варила манную кашу, на обед овощи Кате, которые Алешке приходилось протирать, а ему суп и иногда второе, но это с вечера, и уезжала, стараясь приехать к трем часам, чтобы отдохнуть и приготовить ужин.
   Любочка тогда часто болела, сердце прихватывало, и я редко ее видела, но было ясно, что делать, как и говорила мне в свое время Люда Фиалковская:
   - У Пулатовой все аспиранты хороши, знают, куда идти, потому что она сама умница.
   Алешке трудно давался уход за шестимесячным младенцем, хотя дочка у нас была жизнерадостным ребенком и редко плакала, хорошо ела и не простывала.
   Можно было дать ей газету, и она ее рвала часами, только надо было следить, чтобы не слопала, один раз не уследили, и ребенок какал газетой.
   Но непривычный Алексей сильно с ней уставал, и я приходила домой и заставала такую картину - в углу кроватки сидит дочка с надутым недовольным лицом, а на диване, подальше от нее сидит Алешка с таким же точно лицом и говорит мне:
   - Она мне опротивела.
   - Да ты ей не меньше, - обиделась я за дочь.
   Мы сажали Катю за детский складной столик-стульчик, кто-то нам его подарил, может даже Ольшанецкие; вспоминается, что кто-то отдает, у кого ребенок маленький, и я спрашиваю, почему отдают, а сами не пользуются.
   - А он вылезает, не сидит, и приходится кормить на руках, - отвечает мне Надя, жена Миши, симпатичная говорушка, несколько раз приходившая к нам вместе с мужем за деньгами. У них мальчик на полгода старше Кати, и они живут у тещи, так как Надя не может справиться с дитем.
   Миша тыкает ее носом, что вот я справляюсь же.
   - Всё от ребенка зависит, если спокойный, так чего и не справиться, - равнодушно парирует Надя Мишу, не обижаясь.
   В общем, у нас есть приблудный стульчик-столик, мы используем его как столик и кормим Катю в комнате, она уже сидит. Катя маленькая, через верх стола-стула вылезти не может и выбирается на волю, проскальзывая со стульчика вниз, под столик, и уже оттуда на простор комнаты.
   Алешка посадил Катю в стульчик, а сам стоит в коридоре, провожает меня, оставив дочь наедине с манной кашей.
   Вдруг из комнаты раздается веселый поросячий визг, а затем в проеме двери показывается ползущий ребенок, вся рожица и слюнявчик в манной каше. Дочка быстренько доползает до ног отца и застывает там, с любопытством задрав голову на меня и заняв позиции между Алешкиных тапочек, за одно слюнявчик вытерла о брюки папочки. Алешка наклоняется, чтобы подхватить ее, но где там, Катя быстро, быстро, как зверек, уползает, скользя коленками по размазанной по полу манной каше и оглашая воздух радостными воплями, и Лешка бегом за ней в комнату, чтобы поймать и умыть, а я ухожу, пусть сами разбираются.
   Иринка забежала проведать нас. Я на кухне химичу, а Ирина в комнате с Катенькой беседует. Катя лежит на софе, что-то рассказывает Ирке, издает разнообразные, непонятные, но веселые звуки, и дрыгает ножками, что означает у нее веселое расположение духа, я вхожу в комнату из кухни и слышу Ирину, которая говорит Катюшке.
   - Хорошие у тебя Катька глазки, большие, красивые, и счастливая ты, у тебя есть и папа и мама.
   Я тихонько сглатываю подступивший к горлу комок и неслышно ухожу обратно, не буду мешать, пусть себе говорят. На кухне я сажусь на табуретку, поджимаю коленки под подбородок и задумываюсь, вспоминая.
   Вот мы идем с Иринкой по Москве, она знает, где мы находимся, ну а я рядом с ней.
   Вдруг Ирина резко сворачивает и говорит:
   - Обойдем, я не хожу по этой улице, здесь живет мой отец.
   Я молчу, в моем молчании сочувствие. Ирина не продолжает, просто подкидывает на своей руке мою ладонь, есть у нее такая привычка, и мы уходим.
   И еще, как-то рассказывая о матери и бабке:
   - Они не дружны, плохие у них отношения. Бабка не прописала отца, когда мать была беременна мною, не дала согласие.
   Я и тогда ничего не сказала, в уме проворачивая всякие варианты - пришел бы жить зять, может пьющий, стал бы хулиганить, гнать из комнаты, а комната всего 9 метров, как там жить вчетвером? А с другой стороны, близкий человек для дочери, которая беременна, может, и по-другому сложилась бы жизнь Иркиной мамы, если бы тогда бабушка не помешала, и не пришлось бы Ирине обходить улицу, где живет ее отец?
   Безысходность нашей жизни и нашего быта еще и еще раз настигает и ранит меня.
   На наш день рождения Алешка предварительно напился в кругу коллег на работе, (после Нового года его еженедельные загулы почти прекратились, и мы стали жить значительно дружнее). Тогда население, как правило, с кем вместе работало, с теми и пьянствовало, отмечали все праздники и дни рождения. В результате я много лет подряд имела на день рождения подарок в виде мужа под хорошей мухой, вот к чему привело в конце концов это мартовское совпадение, которое казалось когда-то в полете чувств перстом судьбы указующим, а обернулось дополнительными обидами.
   Естественно, вечером была привычная буря с моими воплями. Алешка, наутро, с похмелья, обиженный валялся на диване труп трупом. Я бросила ему дочку, пусть хоть ребенком займется, раз больше ни на что полезное он не способен. Алексей играл с дитенком, который, получив такую большую живую игрушку, радостно ползал по папочке, пускал на него слюнки и теребил за волосы. Кукле Таньке к тому времени Катя уже отодрала ее парик, а Криминский при уборке выбросил. Взял с полу осторожно двумя пальцами, с брезгливым отвращением, и выбросил, а теперь вот подставлял свой собственный скальп, а я на кухне готовила сациви, праздновать собирались в два этапа: в субботу родня, в воскресение друзья.
   Дядя Резо пришел с родственницей из Грузии, Нателой. Натела была маленькая, худенькая, шустрая, с необыкновенным натиском и быстротой в домашних делах.
   - Я очень любила детей, - сказала она мне, удивив своей открытостью, - но никак не могла выйти замуж, вышла только в тридцать лет, но успела, с тридцати до сорока троих родила.
   Неожиданно попав на день рождения, она сбегала в ближайший магазин, купила подарки, потом кинулась готовить сациви, почти полностью отстранив меня от дел. Сели за стол поздно, часа в четыре, уже голодные. С приходом гостей Криминский с большим трудом принял вертикальное положение, но с дивана не встал, только сел и дочку переложил на колени.
   - Очень большая редкость, чтобы мужчина так с маленькими детьми возился, цени это, - сказала мне Натела.
   На другой день пришли мои друзья и доедали, что осталось. Выпивки было много, а закуски едва-едва, зато Наталья Анохина принесла соленых чернушек, засола ее мамы, я уже не кормила, и попробовала, и очень мне они понравились, сколько я потом солила их, но так не получалось.
   Сейчас, вспоминая, как мы жили, имея три рубля на день, из которых я выдавала Алешке на обед каждый день по рублю, я удивляюсь обилию гостей и застолий. Приходили друзья, приносили с собой бутылку, я чего-то находила в морозилке, жарила, пекла, и вот, пожалуйста, сидим, едим, пьем.
   С продуктами было туговато, но мясо еще было, треска тоже, я каждую неделю делала два рыбных дня, потому что рыба была дешевле, кг трески стоил 56 копеек, готовила супы, из супового набора за 90 копеек ухитрялась сделать и первое, и второе, т.е. сварить суп, заправить его, косточки обжарить, и к ним сделать картофельное пюре. Мясо я жарила редко. В основном делала гуляш или бефстроганов, при одном и том же количестве мяса это было сытнее, в общем, крутилась, как могла. Можно было в случае отсутствия продуктов и неожиданного прихода гостей сбегать в магазин и купить колбасы и сыра, нажарить картошки. Вот тебе и закуска, а выпивку приносили с собой.
   Еще я покупала говяжью печенку по 1 рубль 40 за кг, это тоже было дешево, покупала и почки, готовила из них и первое - рассольник, и второе - почки жареные. Долго, дня два я их вымачивала, и потом ели. Было вкусно, и тоже дешево. Мозги же не пошли, пришлось выбросить, вымя тоже есть не стали. Еще были консервы рыбные дешевы, но я была то беременная, то кормящая, и старалась консервы не есть.
   Мы решили приучать Катеньку писать на горшок. В книжках было написано, что это нужно делать с шести месяцев, и вот мы с шести Катиных месяцев и начали, и мучились полтора года. В 6 месяцев Катя еще не сидела, и мы просто пискали ее на пол. Постелим половую тряпку и пискаем. Обычно перед сном это делал Алешка. Сядет на край дивана, посадит ребятенка на коленки, держит ее за ножки и сонно так, закрыв глаза:
   - Пис. Пис, пис.
   Катька хихикает. Дрыгает ножками, не хочет ни спать, ни писать.
   Папочка наклонит голову, посмотрит на пол, нет ли там лужи, потом заглянет между ножек ребенка, сядет и вздыхает про себя:
   - Девочка. Странно. Я ведь знаю, что это от меня, но как от меня может быть девочка? Почему так может быть?
   Видно ребенка, как продолжение, муж воспринимал только того же пола, которому принадлежал сам. А иначе никак.
   И снова монотонно, полузакрыв глаза:
   - Пис. Пис.
   - Ладно, Алешка, брось зря мучиться, ложись, - говорю я мужу. - Я уже постель постелила.
   И мы ложимся спать
   Меня мучит кошмар. Я учусь, и мне надо сдавать Гос по физике, а у меня не сделана лабораторная про катушку и сердечник. Отчаяние наполняет меня. Лабораторные комнаты уже опечатаны, мне не сделать работу, и я завалю Гос. Панический ужас, который охватывает меня, сродни пещерному страху перед опасностью, таящейся в темных углах. Сердце мое замирает, потом падает куда-то вниз, и я просыпаюсь в холодном поту и несколько секунд таращусь в потолок, пытаясь осознать, где я, и что со мной. Переворачиваюсь на бок и вижу в бледно голубом свете уличного фонаря, скупо освещающего середину нашей комнаты, детскую кроватку. Ребенка в ней не видно из-за раскиданных одеял, но я уже знаю, уже проснулась - это моя дочка Катенька.
   Вспомнила про дочь, и мысль моя бежит дальше, отделяя сон от яви - эта дочка. Вон спит муж. Я замужем и уже родила. А замуж вышла и родила я после сдачи Гос экзамена.
   Я встаю босыми ногами на холодный пол, вытряхивая из сознаний мутные обрывки кошмара, подхожу к кроватке. Дочка напрудила, вылезла из мокрой пеленки и спит, задрав к потолку голую холодную попку.
   Я привычно выдергиваю мокрую пеленку из-под ее носа, стелю на клеенку новую сухую, переворачиваю малышку и запеленываю.
   Сейчас ночью, после волнений тяжелого и глупого сна, я с новым, особенным удивлением рассматриваю ребенка, это маленькое, но замечательное, совершенное существо, к возникновению которого я имею столь прямое отношение, такие миниатюрные ручки с пальчиками, крохотными пальчиками на руках и на ногах, ушки, волосики, всё так неповторимо прекрасно сделано природой, и странно себе представить, из чего это образовалось, из этой мутноватой скользкой жидкости со странным запахом, которую я вовремя не вымыла из себя.
   И вот из этого может получаться такое? Старания мужа, мои чувства, всё это в счет не идет, от эмоций ничего не создается, всё материально, всё из-за этой жидкости, это ее наличие приводит к такому совершенству, и понять это можно только умом, а душа удивляется безмерно.
   Ноги замерзли у меня от холодного пола, и я забираюсь в теплую постель, укрываюсь с головой одеялом, как я всегда любила с детства, и проваливаюсь в глубокий сон, который может позволить себе мать лишь тогда, когда ее дитя спит спокойно.
   Я вставала к Кате каждую ночь, а иногда и по два раза, и мне всё время хотелось спать, и я просила мужа:
   - Леня, я хочу поспать одну ночку, ну только одну единственную ночку. Я тебя очень прошу, встань ты хоть раз к дочке.
   Леша обещал, но впустую. Начиная с месяца, Катя не плакала по ночам, а только кряхтела, вылезая ночью из мокрой пеленки. Это кряхтение я слышала и поднималась к ребенку, а Алешка не просыпался. Он спал крепким здоровым сном молодого уставшего мужчины, как будто весь день махал топором, а не держал в руках ручку или карандаш. Однажды он мне твердо пообещал встать. Ночью слышу, Катенька ворочается, а он себе дрыхнет, сопит в обе дырки, и ноль внимания на ее копошение. Я позвала тихо:
   - Леня.
   В ответ только ритмичное посапывание:
   - Я позвала еще:
   - Леня, встань, пожалуйста, ты же обещал.
   Муж вздохнул. Перевернулся во сне на другой бок и дальше себе спит сном младенца.
   Это было в пятницу вечером, ему на другой день не на работу, он клялся, говорил: "Зоинька, поднимусь, поменяю, честное слово, дам тебе поспать" - и теперь так надо мной издевался.
   Черная зависть к безмятежному сну мужу охватила меня, я уперлась спиной в стенку и ногами подло столкнула бесчувственное тело на пол. Софа была низкой, увечья не предвиделось.
   На полу он проснулся и очень удивился:
   - Я упал?
   Не ответив, я со слезами перешагнула через него и направилась к кроватке.
   Больше я не пыталась его разбудить, себе дороже.
   Кроме кошмаров об учебе, меня мучили другие страхи, во сне мне иногда мерещилось, что кто-то страшный стоит над Катиной кроваткой, нависает темной глыбой, уже протянул волосатые руки и оскалил клыки. Видение не отчетливо, но ужасно, и я в испуге открываю скорей глаза, чтобы в свете уличного фонаря оглядеть комнату - всё спокойно, вон стоит кроватка, и никого нет, ничто и никто не угрожает моей крошке.
   Это повторялось вплоть до лета, а потом незаметно спало напряжение жизни, и страхи прошли.
   Я всё еще хожу в своей сильно надоевшей мне шубке из серого искусственного каракуля, стесняюсь, но хожу, больше не в чем.
   - Мечтаю купить себе пальто, - говорю я Ирке, одеваясь, чтобы прогуляться с ней и Катей.
   Шубу подает мне Алешка и в ответ на мои слова бросает Ирине:
   - Одно меня утешает, что у нее денег нет, и купить пальто она не сможет.
   - Ну, - засмеялась Ирина. - Денег у нее нет, но пальто она себе купит, одно другому не мешает.
   Это, конечно, шутка, мешает и еще как.
   Папа четыре месяца не присылал мне обещанной еще на свадьбе материальной помощи, а потом прислал в январе сразу 120 рублей, и я решила на них купить себе пальто.
   Тогда в моду, вернее уже года три как повально носили пальто с воротниками из натуральных мехов - из чернобурки, норки, песца, на худой конец, из каракуля. Желательно еще шапочку из такого же меха к воротнику, но и из мохера тоже недурно. В магазинах набежать на такое пальто было трудно, хотя стоило оно дорого, но женщины мечтали быть нарядными и покупали, экономя на питании и выкручиваясь. Каждая мечтала иметь такое пальто и вышагивать по улице, уткнув нос в пушистый мех. А если пальто не было, то женщина страдала, а если кто и не страдал, тому всё равно не верили, что не страдает.
   На последнем профсоюзном собрании (напоминанию, в нашей группе это просто вечеринка, вернее хорошая пьянка по поводу или без повода) Лебедев подшучивал над женой, которая стояла рядом в пальто из норки.
   - Не могла жить без нее, просыпалась по ночам и кричала: "Норка, норка".
   Я знала, что 120 рублей мало на пальто, надо бы еще рублей 40, но всё же мы зашли в магазин недалеко от нас, посмотреть, что и почем.
   Расслаблено шла я мимо рядов унылых драповых пальто с цигейковыми и кроличьими воротниками, и вдруг на вешалке среди моего размера увидела одно-единственное синее пальто с чернобурым воротником за 140 рублей, в общем, задаром.
   - Вот пальто, как я хочу, - сказала я, и Алешка посоветовал мне примерить.
   Я надела с тайной надеждой, что оно мне не подойдет, синий цвет не мой. Но, оказалось, как на меня сшитое, и к лицу, чернобурка была серебристая и освежала.
   Какой-то азиат, который довольно бесцельно маячил между пустующих по случаю позднего часа рядов, сразу перестал маячить и подошел поближе к нам, приглядываясь. Явно ему понравилось это пальто на мне.
   Я была в отчаянии. Лучше бы я не мерила его, ведь денег у нас не хватало, не хватало всего 20 рублей, и взять-то неоткуда, во всяком случае, сейчас.
   Я подошла к продавщице, сняв пальто и перекинув его на руку.
   - Вы не можете отложить до утра?
   - Нет, только до закрытия магазина, а перед закрытием, если кто купит, то всё, это очень ходкий товар, и откладывать мы не можем.
   - Ничего, - сказал Алешка, - может, оно повисит до завтра.
   - Повисит, как же.
   Я снова встретилась с отбегающим взглядом типа среднеазиатского обличия, вон он ждет, чтобы тут же его схватить.
   Я повесила пальто и стала перебирать другие, делая вид, что не очень-то удовлетворена, тем, первым. Но азиат был хитер и не попался на удочку. Он взял и купил пальто, и довольный, со свертком в руке, пошел из магазина.
   Вышли и мы, и я заплакала слезами досады и разочарования.
   - Он не догадался бы купить это пальто, он просто искал, чего ни попадя. Он увидел его на мне, и только потому оно ему понравилось, и купил своей какой-то, а там у них, оно и не нужно вовсе. Только для форсу, назло мне, - плакала я.
   Алешка тоже огорчился. Он был существом равнодушным к деньгам и к тому, что они дают. Лишенный воображения, готовый всегда довольствоваться малым, он не представлял себе той свободы, какую дает наличие денег. Но вот такое, конкретное унижение нехватки небольшой суммы, он чувствовал и сопереживал. Ему хотелось, чтобы жена была в красивом пальто, не потому, что это хоть как-то было нужно ему, а потому, что это так нужно было мне.
   Деньги я спрятала, не потратила, стиснув зубы, а потом, совершенно не помню как купила себе пальто с бежевой норкой из коричневато-сиреневого драпа, цвета, который я называла сливовым и который таковым не являлся, купила значительно дороже, за 186 рублей, но тут и папа прислал еще, и мама подбросила.
   Когда пальто висело на гвозде на плечиках у мамы на Москворецкой, вошла соседка, старая цыганка, посмотрела на пальто и одобрила:
   - Молодец, - сказала она, - красивое пальто, богатое.
   Оно действительно было красивое дамское пальто, а то, что я пропустила, девчоночье, молодежное.
   Тогда, весной 71 года, устав от нехватки денег, Алешка устроился приработать на почте, разносил по утрам письма. Проработал он полтора месяца, заработал рублей 25 и бросил, износ обуви не окупал заработка, только уставал, и больше ничего.
   В один из выходных, по весне, мы с Алешкой ушли в магазин за станцией Москва-3, оставив дочку с мамой.
   Потопали мы не напрямик, как бегал Алешка через заборы мимо собак, а в обход, по парку. По парку гуляли лоси, и они не так сильно интересовались проходящими людьми, как сторожевые собаки, так что я предпочла лосей.
   В том месте, где мы собрались переходить пути, было сразу два крутых поворота. Между поворотами видимость была метров на 200, не больше, а путей было три, так что не поймешь сразу, по которому идет электричка. Идущая где-то за поворотом электричка свистнула, я услышала свисток и остановилась, решив переждать, пусть себе пройдет, оно спокойнее.
   Алексей шел впереди меня метра на два и продолжал идти, и я не стала его окликать, решив, что он успеет перейти, но тут он заметил, что меня нет за ним, остановился прямо между рельсов, повернулся ко мне и стал недовольно ждать, чтобы и я подошла, вдвоем веселее под колесами.
   Электричка уже выскочила из-за угла, стремительно приближалась и гудела, гудела Алексею. Но он смотрел назад, на меня, а я кричала, нет, визжала от страха.
   Лениво так Криминский повернул голову, посмотрел, убедился, что занял тот путь, который надо уступить, и в последний момент отошел.
   Прогрохотал последний вагон, я подошла к мужу, прошла мимо, перешла пути, он что-то говорил, а я, развернувшись, с силой стала бить его круглой пластмассовой сумкой, которую несла в руке. Меня трясло, говорить я не могла.
   Переходивший путь метрах в десяти от нас незнакомый мужик, наблюдал за моими действиями и подбадривал одобрительными криками, как болельщик футболиста на поле:
   - Мало, слабо бьешь, такому дураку посильней надо, может, подольше поживет.
   Дома я напилась валерьянки и целый день молчала, не столько злилась, сколько в себя приходила от стресса.
   В конце мая, на воскресение, мы с Алешкой ходили в поход на байдарках вместе с Мельбардами. Наташка в то время помирилась с Володькой, он на некоторое время завязал с пьянством, Алексей перестал приходить домой полпервого ночи, в общем, казалось, что жизнь наладилась, и водка не победила.
   Хотя я вспоминаю, что раз мы зашли к Мельбарду, когда он был совершенно пьяный, и две немолодые женщины, как потом оказалось, его мать и тетка, уговаривали его взяться за ум и не губить себя, и подумать о детях. У Мельбарда было две дочери, одна маленькая от Наташки, и другая от первой жены, уже подросшая, 8 или 9 лет.
   Когда мы вошли, обе женщины стояли в пальто в коридоре. Володька грубо бросил одной из них:
   - Сволочь ты, уходи.
   Женщина заплакала и повернула к нам похожее на Володькино, только в обрамлении седых волос лицо:
   - Вот, скажите ему, разве можно обзывать мать сволочью.
   - Он не на Вас, а вообще на жизнь, Вы не поняли, - нашлась я, стараясь затушить пожар скандала и отвечая сочувствием на обиду, заставившую эту женщину обратиться к нам, совсем незнакомым, но как ей казалось, более близким ее сыну, чем она сама, обруганная.
   Вторая женщина, ее сестра, быстро обняла ее за плечи и тихонько, медленно подталкивая к двери, вывела, махнув нам рукой, заходите мол.
   Мы вошли и закрыли двери, а Мельбард с пьяным упорством повторил.
   - Сволочь она.
   - Зачем ты так? - устало спросила я, садясь на диван, я тогда была уже с большим животом, это было где-то в мае 70 года.
   - Она отца предала, отреклась от него.
   Тут Алексей перевел течение разговора в более безопасное русло, на служебные дела, ради которых мы и появились здесь так некстати, а когда мы вышли, Алексей рассказал мне подробнее обстоятельства жизни Мельбарда.
   Володя был сын репрессированного в 37 году, а когда отца взяли, мать вызвали в НКВД, и она подписала бумагу, где отрекалась от мужа.
   Сейчас, после публикаций большого количества материала о тех временах, мы знаем, что жене врага народа грозило тоже быть сосланной в лагерь, причем опасность была реальна и велика, и естественно было стремиться любой ценой избежать такой участи для себя и детского дома для ребенка, ведь мужу ничем помочь было нельзя, но тогда, в 70 годы, такой поступок всё еще расценивался, как предательство. Мать не только отреклась от отца, но, не будучи уверенной, что это ее спасет, отправила быстренько сына в Нальчик к тетке, своей сестре, подальше от Московской неразберихи. В Нальчике Мельбард и провел большую часть своего детства, а теперь вот не мог простить ее трусости, а сам не был в ее шкуре, не испытал страх тех времен, страх живого легко уязвимого человека перед беспощадной государственной машиной.
   Папу тоже в свое время вызывали в НКВД и требовали отречься от отца, моего деда Арама, и, по его словам, он послал их куда подальше, но папа был отчаянный Тбилисский парень, а женщина с ребенком на руках?
   Совсем недавно муж неожиданно запел на кухне песню тех времен:
   "Черный ворон, Черный ворон, Черный ворон,
   Переехал мою маленькую жизнь".
   Лучше не скажешь.
   Этими событиями далеких довоенных лет и объяснялась та сцена, которую мы, так не ко времени заявившись, застали.
   А теперь мы собрались на байдарках пройтись, где-то Алексей достал байдарку, мы поехали на Москву близ Звенигорода и ночевали в палатке вчетвером, а третья пара приехала утром с первой электричкой.
   Ночевка была ужасной. Было три спальных мешка, два тонких и один теплый, двойной самодельный мешок, куда и положили нас с Наташкой, чтобы мы не простыли ночью.
   Но ночь выдавалась теплая, и как всегда под Москвой в это время года, если тепло, то комаров просто тьма тьмущая. Мужики выпили слегка и дружно храпели лежа с нами рядом в двухместной палатке, вернее храпел один Володька, а Алешка просто крепко спал, а мы с Натальей вдвоем в одном мешке никак не могли уснуть, и неудобно, и, главное, комары кусались по черному, пищали противно, и не было никакой возможности от них избавиться. Наталья вскоре ушла и сидела у костра, а я хоть и не спала, но заставила себя лежать, иначе я бы не вынесла предстоящего дня, ведь надо было грести в довольно быстром темпе, а я после бессонной ночи бываю как сомнамбула, и не выгребу.
   Утром, с первой электричкой приехала еще одна пара, они вчетвером уже не раз проводили время отдыха на воде.
   Нас, новичков, посадили вместе в одну байдарку, что было ошибкой, я имела очень малый опыт гребли, немного каталась в спортлагере, а Криминский сел в байдарку первый раз в жизни. Хотели нас рассадить, но когда дошло до дела, оказалось, что никто из женщин не хочет плыть с неопытным Алешкой, оставалась одна я, верная жена, и пришлось нам сесть вдвоем, и мы всё время отставали, старались грести, спешили очень, но только брызгались без толку и цапались, ударяясь веслами. Некогда глянуть на живописные берега, мимо которых проплывали, в общем, это мое первое и последнее путешествие по воде мне совершенно не понравилось, после бессонной ночи свистопляска наперегонки, с небольшим перерывом на обед, который мы не готовили, так как приплыли уже к готовой пище, плохо проваренной на костре, которую я не решилась употребить с моим желудком, в общем, усталая, голодная, изъеденная комарами, я клевала носом в электричке, а дома не могла уснуть до четырех часов ночи, переутомилась и перегрелась на солнце, плохо мне было, трясло всю, а на другой день вечером, Алексей, вернувшись с работы, сказал, что, по словам Мельбарда, Наташке тоже было плохо, не спавши ночь, весь день грести в темпе оказалось трудным и для нее. Больше я на байдарках не ходила.
   В мае приехала свекровь, перед этим уезжавшая навсегда после скандала с бабушкой, кажется, была проездом недельке на две. Ездила в гости к племянникам то ли на Аральское море, то ли в Днепропетровск, то ли к подруге в Ейск, она почти каждое лето куда-то ездила отдыхать
   Пока гостила свекровь, неожиданно приехал и папа, как всегда, без всякого предупреждения, появился на пороге проездом из Камышина в Тбилиси и Ереван. Нашел здесь, в Москве, двоюродного племянника и потащил нас к этому племяннику в гости куда-то далеко, на проспект Вернадского в их уютную однокомнатную квартирку. Смуглый армянский племянник был женат на голубоглазой русской женщине, Наталье, продавщице из "Детского мира".
   По случаю нашего прихода она приготовила салат из крабов ("на скорую руку", как извинялась хозяйка), горячее второе, фрукты. Папа, надо сказать, недавно откопал адрес этого самого племянника, и виделись они первый раз в жизни, знал его племянник только понаслышке, как легендарную личность - дядю Гугуша.
   Если сопоставить рассказы и отзывы родственников отца о папе и высказывания моей матери, то никто никогда не догадался бы, что речь идет об одном и том же человеке. У мамы папа резкий, невыдержанный человек, не очень высокого интеллекта, с хулиганскими замашками и казарменным юмором, Карлос, одним словом, а у родственников это веселый разудалый человек, дядя Гугуш, рассказы которого, полные юмора, можно слушать с утра до вечера. Для встречи любимого, но никогда невиданного дядюшки были выставлены бутылка коньяка, бутылка сухого вина, а папа принес с собой, несмотря на мои попытки помешать этому, еще коньяк и бутылку водки, и четыре бутылки пива.
   Сели мы за стол вчетвером, и давайте посчитаем, на трех мужчин и двух фактически непьющих женщин, (мы не одолели вдвоем и бутылку слабого вина), оказалось два коньяка, водка и еще пиво. Было уже часов семь вечера, когда сели за стол, и пошло поехало. Первый отключился хозяин, он оказался непьющим и через полчаса уже еле ворочал языком, пока еще, правда, сидел за столом, но уже не пил, а оставалась еще нетронутая бутылка коньяка. Эту добивали тесть с зятем пополам. После второй рюмки Алешка слабо запротестовал, мол, может, и хватит.
   - А, ты слабак, а еще молодой, - закричал любящий подзуживать отец, и Криминский, дабы не ударить в грязь лицом перед тестем, продолжил.
   Мы с хозяйкой, испугались, что дело плохо, но поздновато испугались, спрятали пиво и недопитое вино, однако, опорожнив коньяк, папа вспомнил про пиво. Он решил, что вино мы с Наташей выпили, а пиво нашел и еще пустил пивка по коньяку и водке.
   - Как же я доберусь с ними до дому, - в ужасе подумала я вслух, несколько раз безуспешно пытавшаяся прервать их возлияния.
   - И ночевать-то у нас негде, с тоской воскликнула Наташка, озирая свою уютную однокомнатную квартирку с одним двуспальным местом.
   Я давно стояла, надеясь своим торопящимся видом столкнуть их с места. Время шло к одиннадцати, а потом к двенадцати. Свекровь была с Катей одна, я спешила к дочке.
   Когда, наконец, гости поднялись из-за стола, хозяин уже мирно спал на полу на кухне, из-под стола торчали его ноги, и доносилось печальное периодическое всхлипывание.
   Алексей держал шаг более или менее ровно и, казалось, отдавал себе отчет в происходящем, но папочка качался и заплетался и языком, и ногами:
   - Вас не пустят в таком виде в метро, надо брать такси, - решила вышедшая проводить нас Наталья. Мы поймали такси и поехали через всю Москву. Отец отключился и только один раз проснулся, попросился из машины по малой нужде, Алешка тоже вышел, и они где-то в темноте орошали кусты. Потом папа снова уснул. А Алешка указывал шоферу куда ехать, и указывал правильно, так что мы доехали, и даже дошли. Свекровь и Катя мирно спали. Отец завалился на раскладушке храпеть; мы с Леней тоже легли, и я уснула, утомленная тревогами вечера. Вдруг посреди ночи я услышала рвотные всхлипы мужа и мгновенно села в постели как Ванька-Встанька с ощущением опасности, и Алексей перевернувшись, вылил содержимое своего желудка на подушку, на которой секунду назад лежала я.
   Его трясло мелкой дрожью.
   Потом он встал и пошел в туалет, а я взяла подушку и пошлепала за ним замывать наволочку. Алешку продолжало рвать, а потом он уже протрезвевшим голосом спросил меня:
   - Как ты узнала?
   - Что?
   - Что меня вывернет.
   Я не удосужилась объяснять, спать хотелось.
   - Пить надо меньше, смотри, до чего допился. А тесть-то храпит. Хоть бы хны ему.
   Я замывала наволочку под струей воды в ванной, и ванна засорялась вонючими остатками крабного салата.
   Смыв блевотину, я бросила наволочку на край ванны, принесла из кухни мужу кипяченой воды, накинула на плечи сухое полотенце. Он сидел в трусах на краю ванны, и его била дрожь, но уже не так сильно.
   - Пойдем спать, утром разберемся.
   - Иди, я сейчас.
   Я ушла. Забрала у мужа его чистую подушку и представила себе, как мне было бы противно, если бы я не успела увернуться и непереваренный крабный салат, пахнущий перегаром, вылился бы на меня.
   Передернув от брезгливости плечами, я уснула и уже сквозь сон слышала, как минут через 10 Алешка пришел и покорно лег без подушки рядом со мной.
   Утром папочка был сконфужен, узнав про ночные неприятности, особенно, когда я передала ему слова, которыми он подзуживал Алешку.
   - Ну, я сильно набрался, если так говорил, - оправдывался он.
   Я долго поминала мужу его неуемную страсть к алкоголю, а отцу не могла, он укатил домой, в Камышин.
   В июне, уже после моей защиты диплома, нас с Алешкой свалил вирусный грипп.
   Я лежала в прострации высокой температуры, которую плохо переносила. Лежала вместе с Алешкой, и диван наш в углу комнаты мама занавесила простыней, спасая внучку от гриппа. И как ни странно, спасла.
   Мы чихали за занавеской, и ни Катя, ни мама не заболели.
   Катенька подползала, любопытно заглядывала за край простыни и хихикала, но мама прихватывала ее и уносила подальше.
   На распределение в институте Алексей пошел со мной, в надежде найти работу сразу на двоих. Такие случаи бывали, когда брали сразу мужа и жену. Кроме того, Алешка сказал:
   - Знаю я твои знания географии. Будешь подписывать Красноярск, а думать что это Краснодар.
   Ничего нам не подвернулось. Только Трошин (преподаватель на базе, в Курчатовском) долго уверял меня, что надо подписать распределение с квартирой. А было такое только во Владивостоке. Там тогда создавался Дальневосточный научный центр, и обещали жилье.
   - Нет, сказал Алешка очень твердо. Это слишком далеко. Оттуда сюда не доберешься. Здесь у нас друзья, есть у кого занять до получки. Здесь родители. Что мы там потеряли?
   Он оказался прав. Кто-то из наших туда всё же поехал, какая-то незнакомая мне пара физтехов. Квартиру не дали. Вернуться было тяжело, не было денег, они очень мыкались года три. А потом получили жилье, но всё же уехали, она не захотела там жить.
   И я распределилась в Пущино. В год нашего окончания по Академии наук шло сокращение и довольно приличное, порядка 20%, а по договору с институтом нас должны были трудоустроить.
   Институт не имел в наличии ставок младших научных сотрудников, и Каюшин (заведующий нашей лабораторией) предложил мне аспирантуру к той же Любочке Пулатовой, моему шефу по диплому.
   Я хотела в аспирантуру. Но дочке был годик, денег не было совсем, я страшно устала, встав на весы после болезни, я обнаружила, что вешу 45 кг, вместе с кофтой и плащем.
   Нужно же было готовиться к вступительным экзаменам, ехать в Пущино, в Долгопрудный, срочно собирать документы, а сил не было никаких.
   Каюшин, правда, сказал мне:
   - Какие там экзамены, только придите, и всё, мы вас должны принять, другого выхода нет, по договору физтеха с Биофизикой мы обязаны Вас трудоустроить.
   У Любочки защищались все и быстро, Нина Кузьминична (воспитательница студентов от Биофизики) обещала через год комнату в коммунальном общежитии, а потом и квартиру-общежитие, а потом только настоящую.
   Но Алексею нужно было искать работу там, в Пущино, и находил он только с понижением на 20 рублей, он получал уже 140, а там давали 120.
   Поддержки у родителей в этой своей затее дальнейшей учебы я не имела. Они были далекими от науки людьми и не понимали значения кандидатской в дальнейшей жизни, не понимали, что это удача, попасть в аспирантуру к хорошему шефу, для них важно было дать дочери высшее образование, в этом сходились и отец и мать, а вот кандидат наук, это что-то нереальное и не очень-то и нужное, муж же жалел меня и боялся, что я не выдержу еще учебы, но решала, конечно, я сама, и я сама опустила руки, укатали сивку крутые горки.
   В этот момент нашего раздрая и полной моей нерешительности позвонил Эдик Баландин, он довольно регулярно звонил нам, болтал с Алешкой, и я смеялась:
   - Отслеживает свидетель нашу жизнь.
   Так вот, Эдик позвонил, Алексей посетовал ему на наши проблемы, и Эдик дал номер телефона и посоветовал позвонить своему бывшему начальнику, от которого он тогда уже ушел.
   Это было в НИОПиКе (Научно-исследовательский институт полупродуктов и красителей), в Долгопрудном.
   Когда я училась на физтехе, НИОПиК слыл дырой, куда очень нежелательно было попасть, но тут на нас с Алешкой влияла близость Долгопрудного к Москве. Одно дело Пущино, другое - вот, рядом, в родном, можно сказать, городке, я пошла и встретилась с Толкачевым, заведующим отделом, физиком, бывшим начальником Эдика Баландина, и на долгие годы моим. Мы погуляли по лесочку возле кладбища, и он расписал мне перспективы расширения своей лаборатории и, главное, возможности получения здесь квартиры:
   - Через два года у вас будет квартира, у нас идет широкое строительство.
   Толкачев был высокий "представительный", как сказала бы моя бабушка, мужчина в костюме и галстуке, с седыми висками, очень соответствовал моим представлениям о физиках и начальниках, интересно говорил о работе и, главное, обещал квартиру через два года, и я решила идти работать в НИОПиК.
   Вопрос с жильем был такой острый в тот момент, что кто-то из знакомых Алексея, физтех, пошел работать дворником пять лет, после чего обещали дать и давали квартирку в Москве, а до этого можно было жить на ведомственной жилплощади. Дворников не хватало, а научных сотрудников было пруд пруди.
   В июне мы еще жили у Ольшанецких на квартире. А в июле Алешка взял очередной отпуск и отпуск за свой счет и полетел на Камчатку в стройотряд, его взяли по рекомендации всё того же Мельбарда. Они полетели шабашить, или калымить, это называлось по разному, а я переселилась вместе с детскими пожитками на лето к маме на Москворецкую в ее комнату в коммунальной квартире, расположенной на втором этаже унылого трехэтажного оштукатуренного здания, с отоплением, туалетом и водопроводом, но без горячей воды. Квартира была трехкомнатная с большой прихожей, справа жила цыганка с женатым сыном Сашкой, красивым черным, но косоглазым парнем, большим гуленой, и невесткой, унылой рыжеватой русской женщиной, прямо была наша двадцатиметровая комната, и слева в маленькой жила рабочая с шиферного завода Валя с дочкой Зиной 8 лет.
   Я оттуда ездила в Долгопрудный и в Москву, переоформляла документы, оставляя годовалую дочку бабушке и маме, мама возвращалась к двум часам домой.
   Катенька еще не ходила - не то, чтобы совсем не ходила, нет, она уже могла оторвавшись от стула пройти до другого два три шага, но тут же садилась на пол и ползла. Ползала она очень шустро, быстро-быстро перебирая руками и ногами, и ей это казалось быстрее и надежнее, чем ходить на двух ногах. Ползала она даже на улице, по песку; отпустит край скамейки, за который держится, и ползет куда-то. Тогда же и произошел забавный случай, когда я оставила Катю бабушкам, сама уехала и строго так сказала:
   - Когда уложите Катю спать, не смотрите на нее, а то она тут же вскакивает.
   Они и не смотрели, а Катенька вся изгваздавалась в какашках, еле отмыли и ее, и матрас, и пеленку, и пододеяльник.
   Но это, когда я уезжала, а так мы часто гуляли с дочкой то в скверике под окном, где была песочница, то в парке неподалеку, тоже в песочнице. Катя подолгу играла в песке, самозабвенно копая и пересыпая его, и вытирая грязные руки о белую, кокетливо отделанную красной каймой, панамку. Можно себе представить в каком виде мы возвращались.
   Уходили в белой панамке, светло-сером платьице, сшитом из рукавов пиджачка моего серого костюма, тоже отделанном красной тесемкой, и темно-серых колготках, и в серых ботиночках с длинной шнуровкой, как научила меня Валя Баландина, покупать ботинки с высокой шнуровкой, чтобы детская ножка не выпадала, а возвращались мы...сплошь темно-серо-бурые от песка. А воды горячей не было, а колготок было только две пары, и те с трудом достали.
   Просто бич какой-то был с колготками Катиного размера, всё время, пока она росла, не было колготок именно ее размера до тех пор, пока она не доросла до такого большого размера, который был редкостью все годы. В тот год меня еще выручали ползунки большого размера, я их обрезала по талии и вдернула резинку, вот и получилось что-то вроде колготок - не так красиво, но всё же сменка. А сшить ребенку платье из рукавов придумала Ирина, она сшила Катеньке платье из рукавов своего шелкового желтовато-зеленого платья, которое я тоже часто надевала на Катю. Однако рукавов на мою замарашку не хватало. Байковые платья стоили 5 рублей. Приталенные, с грубыми строчками, плохих расцветок, они уродовали ребенка; я поехала в "Пассаж" и купила по 60 см разноцветной симпатичной байки в количестве 5 кусков и сшила дочке платья по одной выкройке, которую сама же и изготовила по ее байковой кофточке, внося некоторое разнообразие в каждое платье - то с карманом, то без, то с воротником, то простой ворот, с застежкой спереди или сзади, плюс разная расцветка, и вот получилось пять цельнокроеных симпатичных детских платьиц на те же 5 рублей.
   У мамы не было холодильника, и невозможно было тогда пойти в магазин и купить хороший холодильник, даже имея деньги; холодильник надо было или несколько месяцев ловить по магазинам в очередях, записываться, или доставать через знакомых. И мама купила холодильник "Дон" без морозильной камеры и автоматического выключения, он жрал электричества на три рубля в месяц, но стоил на сто рублей дешевле и был в свободной продаже.
   Привезла мама новенький агрегат, а он не включился. Алешка тогда был на Камчатке, и тащить холодильник в ремонт было некому, а на дом гарантийный ремонт не приезжал, и мама быстренько написала на завод-изготовитель письмо следующего содержания: "Вот я читала в газетах, как это бывает, купишь дорогую вещь, привезешь, включишь ее в сеть, а она не работает, а вот теперь и такое со мной случилось, хочу написать об этом в "Известия", мою любимую газету беспартийной советской гражданки (последнее мама не написала, а сказала мне), но подожду, может вы всё-таки поможете, так как гарантийный ремонт у нас за две остановки электрички, а на дом они не идут, я же не могу донести туда холодильник, а мужчин в семье нет".
   В результате прискакал из Ростова молодой голубоглазый парень, сказал, что его начальник, как прочитал в письме, что может быть замешана пресса, сразу и отправил его к нам.
   Парень, не сводя с меня ни на минуту совершенно зачарованных голубых глаз, всё же починил нам холодильник, хотя я думала, что он и не видит, что там вертит, так он откровенно, зачарованно смотрел на меня, просто приклеился взглядом.
   Когда он уехал, бабушка сказала мне:
   - Говорит, что она у вас такая худая? Не кормите?
   Я засмеялась; ну уж точно не только о моей худобе он думал, когда пялился.
   Катенька была не капризна, но быстра и проказлива, а бабушки рассеяны и недостаточно осторожны, и Катя опрокинула на себя большую пятилитровую банку с тремя десятками яиц.
   Бабушка купила эти три десятка, уложила их в банку, чтобы сохраннее были, и поставила банку на стол, а на столе была скатерть, Катька подошла и потянула за скатерть. Это у нее дело было проверенное, с шести месяцев так добывала всё, что на поверхности стола, и разбила яйца, к счастью, не нанеся не только себе никакого вреда, но и банке, на которую было наплевать, и которая осталась стоять на полу целехонькая совершенно загадочным образом, а вот содержимое банки превратилось в яичницу.
   В середине июля Кате сделали прививку против кори. Вакцина была неудачная, и Катенька тяжело перенесла эту прививку. Температура была 39 почти сутки, и мама сказала потом, ребенка так подкосило, как будто она корью переболела.
   А спустя месяц, в августе, еще до приезда Алешки, Катенька стала температурить, утром нормальная, а вечером 38. Аппетит ничего, а жар каждый вечер. Я вызвала нашу участковую, немолодую грузную женщину, вечно усталую, но опытного врача. Вызвала раз, другой. Во второй раз она сидит, смотрит на Катю, думает вслух:
   - Ну не знаю, что с вами, похоже на грипп. Но сейчас эпидемии нет.
   - А вдруг это какая-нибудь тяжелая болезнь, например тиф? - в страхе спросила я.
   Врач посмотрела на меня задумчиво, но не возмутилась:
   - Нет, не беспокойтесь. Тифозный ребенок не будет так сидеть за столом и улыбаться. Тифозный лежит пластом. Потерпите, поберегите, думаю, всё пройдет. И она оказалась права.
   Через 10 дней такой непонятной болезни Катя перестала температурить - и мы снова начали с ней гулять.
   Так мы и жили-поживали два месяца, пока не вернулся с заработков Криминский, по которому в перерывах между Катиными болезнями я успела соскучиться.
   Алешка проработал там, на Камчатке два месяца, заработал кучу денег, тысячу триста рублей, повидал Дальний Восток, покупался в теплых гейзерах.
   Приехал какой-то незнакомый, непонятный, чужой, в незнакомой одежде - в новом сером свитере, лохматом, напоминающий свитер с фотографии Хемингуэя, модной тогда фотографии, не узнать лица, изображенного на ней считалось позором. У Мельбарда была такая фотография, свитер был толстый, не облегал шею великого писателя, видимо это во время охоты на львов в Африке он нарядился, и теперь вот и мой Хемингуэй надел такой свитер, теплый и толстый исландский свитер, рыбаки там, на родине его, наверное, надевали, чтобы выйти в холодную погоду в море, и наши интеллигенты тоже носили такие свитера.
   На лице у мужа была поросль двухмесячной небритости, усы наросли симпатичные, густые, а борода смешными такими клочками, между клочков просвечивала тонкая чистая, не тронутая еще растительностью кожа.
   Он сбросил рюкзаки у порога, и мы обнялись радостно, но как-то отчужденно. Долгой была разлука. А Катенька осторожно допустила папу до себя, отворачивая личико от его щетинистых поцелуев.
   Алешка привез еще себе полушубок черный, с нестриженой шерстью внутри, свисающей клочьями, и казавшийся несносимым, два литра красной икры, много банок лососевых консервов, тогда уже дефицитных, и кучу впечатлений.
   Деньги при нем еще не все, потом ему дослали.
   Он летел 11 часов, очень устал.
   - День длился и длился, - сказал он, - мы летели за зарей, всё на запад и на запад. В электричке сюда я не взял билета, и меня накрыл контролер. Впервые в жизни я не бежал от него, а лениво подал трешку. Приятно чувствовать себя при деньгах.
   Поели, выпили, стали укладываться. Я разделась в тот первый вечер в темноте, отвыкла от мужа, чуралась. А среди ночи муж вдруг вскочил и спросил меня:
   - Куда мы летим? - в голосе была тревога и напряжение.
   - Всё, Лешечка, никуда не летим. Ты дома, спи.
   - А ты кто?
   - Жена твоя, Зоя, спи.
   Алешка отвернулся от меня и натянул на голову одеяло, что-то недовольно бурча себе под нос.
   Утром я ему сказала:
   - А ты ночью разговаривал, всё выяснял, кто это я.
   - Да, - вспомнил Алексей. - Да, я вдруг испугался и рассердился, кто это ко мне в постель залез?
   - Ну ладно, ладно, поверю, - только и сказала я.
   Алексей был доволен своей поездкой, и не только тем, что заработал деньги и повидал мир, но и гордился, что выдержал испытание тяжелым трудом. Как я поняла из его рассказов, непривычные к физическому труду молодые инженеры уставали, у некоторых были нервные срывы, а вот он, Алешка Криминский ничего, продержался, не устал и не орал на товарищей, не впадал в истерику из-за пустяков.
   - Скучал, вспоминал меня, Катеньку?
   - Последние дни, а до этого всё работа и работа, всё светлое время на стройке.
   Мы взяли деньги, и пошли по магазинам их тратить. Поехали даже на ярмарку в Лужники, в первый и последний раз.
   Купили Алешке обувь, мне плащ и осенние туфли, неудачные, босоножки, удачные, Катеньке шубку красивую из стриженного крашенного кролика, рейтузы, кофточку, в общем, стали на эти деньги жить и тратить помаленьку, я ведь и не работала, и стипендию не получала, а жили на два дома, и жили неэкономно.
   Привезенные два литра икры мы ели все впятером ложками, радуясь, что холодильник позволяет как-то растянуть это удовольствие. Катеньке тоже делали бутерброды с красной икрой, и она их ела.
   Алексей уехал жить в Подлипки, ему было пора на работу.
   В общаге он жил уже в другой комнате, не с Пономаревым, а на этаж ниже, с Игорем Даниленко, тоже физтехом, однокурсником. Надоел Алешке этот Пономарев. Коллекционировал юмористические вырезки из газет и журналов и зачитывал Алешке. Криминский смеялся, а Пономарев спрашивал, объясни, мол, ну чему тут смеяться. А как это можно объяснить человеку без чувства юмора?
   Устал Алешка от него, и ушел. Поселился с нормальным парнем, и я вот как-то приехала его навестить, Игоря не было, но зато в этот же день притащился к Алешке Мельбард. Он жил у жены с тещей, ему было близко, и он пришел отдохнуть от баб.
   Алексей лежал уставший на кровати, я что-то делала по дому, кажется, гладила мужу рубашки, а Мельбард, в очередной раз развязавший, всё цеплялся ко мне и говорил:
   - А я на Камчатке спал с твоим мужем в одной постели.
   Я ноль внимания, я понимала, что он хотел меня поддразнить и как бы сблизиться - спал с моим мужем в одной постели. Но когда он сказал об этом в третий раз, я разозлилась.
   - Ну, спал и спал, почему это должно меня волновать? Ты что, гомосексуалист?
   Бедный Володька был неожиданно шокирован моим прямым вопросом, пригнул голову как от удара, и, переведя дух, сказал лежащему Алешке:
   - Ну, и баба у тебя.
   Я вся подобралась, ожидая реакцию мужа и собираясь тут же выпустить когти, если он меня обидит.
   Алексей лежал, расслабившись, и глядел в потолок, потом, не поворачивая головы и не проявляя никакого интереса к нашему разговору, ответил:
   - А ты не нарывайся.
   И всё, нечем было крыть Мельбарду, и он заткнулся.
   Весь сентябрь и октябрь мы искали квартиру поближе к Долгопрудному и к Подлипкам, чтобы я могла ездить на работу. Квартиру так и не нашли, и сняли комнату с неотапливаемой верандой за 30 рублей в частном доме в Лианозово. Деревенский быт как ужасал меня, так и ужасает до сих пор, но деваться было некуда, и сняли, что подвернулось, сэкономив 20 рублей в месяц.
   Договорившись с хозяйкой, тетей Тоней, круглолицей женщиной лет шестидесяти, Алешка перевез туда из общаги наш скудный скарб, всё тот же огромный белый эмалированный Лысьвенский таз для стирки, в котором были сложены две кастрюли, эмалированные тарелки, две вилки, две ложки, завернутые в газетку, две большие подушки, подарок свекрови на свадьбу, ватное синее одеяло атласное, привезенное мне Люсей из Кохмы, когда я еще была студенткой второго курса, ну, в общем, начало жизни, скудное домашнее хозяйство, из мебели у нас была одна Катина кроватка, но ее мы перевезли позднее.
   Комнату мы сняли весьма скудно меблированную, был какой-то стол, развалюшечный полуторный диван и, кажется, старого вида гардероб, а может, даже и гардероба не было. Тетя Тоня, как потом окажется, сдавала эту комнату дачникам, а они приезжали со своей мебелью, как тогда было принято выезжать на дачу, взяв всё необходимое из дому, и жить постоянно на даче, благо близко.
   Диван стоял прислоненный к деревянной перегородке, отделяющей нашу комнату от коридора, который одновременно служил и кухней - там стояла газовая плита, газ был в баллонах. Для отопления топили печку углем в комнате хозяйки, и теплая вода шла по трубам в наши батареи, но по утрам зимой было очень холодно, наша комната выстужалась полностью. Все удобства были во дворе, правда выручала веранда - можно было по малой нужде пользоваться ведром на веранде, холодно, но всё же недалеко бежать.
   Алешка снял эту комнату, и мы в выходные поехали ее смотреть, и остались переночевать, а потом вернуться домой, предполагалось, что Катенька будет пока ходить в ясли, у мамы, а мы будем приезжать к ним по выходным. Ясли располагались по ту сторону железной дороги, на расстоянии где-то километра от нашего барака, далековато было маме носить девочку, выручали санки.
   Мы приехали в Лианозово вечером, и Алешка позвал меня в магазин.
   - Там ведь ничего нет, надо будет что-то поесть.
   И мы купили чаю, сахару, хлеба, сыра, и скромно поужинали.
   Понравилась ли нам комната? С июля месяца мы первый раз остались, наконец, вдвоем. Хозяйка, тетя Тоня рано ложилась спать, а мы после объятий долго лежали в полной чернильной темноте и первозданной тишине и всё говорили, говорили, говорили, соскучились.
   У мамы, когда приезжал Алешка, мы спали на полуторном диване, жестком-прежестком. Мама и бабушка завязывали на ночь платки на голову, у обеих мерзли головы, а когда приезжал Алексей, они надвигали платки на глаза и довольно демонстративно отворачивались к стенке.
   Но ведь уши-то у них были не завязаны, поэтому наше общение можно было назвать...
   Недавно я смотрела фильм про американских подростков, и в нем есть сцена: более опытные товарищи поучают молодого мальчика, как подобраться к девушке. Заканчиваются поучения фразой:
   - Ну, а если повезет, она позволит тебе перепихнуться на бензоколонке.
   Так мы, будучи женаты, могли только как "перепихнуться на бензоколонке", а, может, на бензоколонке и удобнее, не знаю точно.
   И теперь нам эта комната в первый, пусть в самый первый момент понравилась.
   В октябре у меня начались сильные боли справа внизу, похоже на аппендицит, но оказалось воспаление придатков, и пришлось лечь в стационар, расположенный на Цемгиганте.
   Я провела там 10 дней. Нас было в четырехместной палате трое, Людмила, лечившаяся от бесплодия, Марина, девятнадцатилетняя женщина на последних месяцах беременности, и я.
   От нечего делать все вечера болтали, каждая про свою жизнь. Люда и Марина сидели на одной кровати напротив меня, и Люда иногда гладила Маринкин живот и вздыхала - она уже три года была замужем и не беременела. Предметом разговоров были мужья, у обеих были шоферы, свекрови, с которыми приходилось бороться, правда, получалось, что Маринкина свекровь знает свое место и не выступает, а вот Людина мечтает разбить их жизнь и подсовывает сыну всяких баб, сводничает.
   Большое место в их разговорах занимали бабки-пенсионерки, проводящие свою жизнь на лавочке возле подъезда. Это были враги, враги все до единой, поголовно, все сплетницы, повсюду сующие свой недоброжелательный нос, и вот Маринка рассказывала, как она дразнила бабок:
   - Утром пойду в одном берете, а другой возьму с собой в сумку и, возвращаясь, надеваю другой берет, а они шипят от злости: гляди, гляди, вертихвостка, опять в новом берете. И сколько же их у нее.
   Зависть соседок и сейчас вызывала у Марины неподдельное удовольствие победительницы.
   Потом Люду выписали, и вместо нее пришла полная женщина, удивлявшая меня своим аппетитом - после обеда она приходила в палату, доставала круг краковской колбасы, брала хлебный батон, от круга отрывала кусок, от батона просто откусывала и съедала и то, и другое. Мне, способной съесть два кружочка колбасы на тоненьком куске хлеба, это обжорство казалось просто нереальным, как в кино.
   Сама я не помню свои разговоры там, помню только постоянное чувство тоски по Кате, я впервые так долго не видела дочку и невыносимо скучала. Алешка привозил ее два раза, жаловался, что Катя бегает с моей карточкой и всё говорит:
   - Мама, мама, мама, - как заведенная, и жалко ее, привыкшую быть со мной.
   Через 10 дней меня подлечили и выписали, и я, слегка отвлекшись, вновь окунулась в свои проблемы.
   Пока я лежала в больнице, Алексей не жил в Лианозово, и нас там обокрали. Тетя Тоня была в доме вместе с 11 летней внучкой Олей, когда поздно вечером на них напал пьяный сосед. Стал рваться во входную дверь, сломал ее, они укрылись в дальней комнате, заперлись, и пока он пытался сломать вторую дверь, вылезли из окошка и убежали.
   А сосед пошарил в нашей комнате, которая была не заперта, и утащил газетный сверток с ножом, четырьмя ложками и двумя вилками из нержавеющей стали, наверное, продумал, что там мельхиор, так как ложки, лежащие открыто, он не взял.
   Чем с ним дело кончилось, отправился ли он в места отделенные, откуда только что прибыл, или нет, не помню, но тетя Тоня вернула нам вилки и ложки, купив их в магазине, хотя я и протестовала, считая ее невиновной в том, что произошло.
   Катеньку стали пристраивать в детские ясли, нашили ей хитрые фартучки по специальной выкройке, которые там требовали, накупили колготок, отстояв в очереди, и я повела, а вернее, понесла ее в группу на руках, прижимая к себе маленькое тельце и содрогаясь от страха, как доченька со мной расстанется.
   Но доченька увидела детей, кучу игрушек, выпорхнула у меня из рук, как птичка и, не поворачиваясь, убежала.
   Я ушла успокоенная, а когда после обеда за ней пришла, Катя радостно кинулась ко мне, и с таким же удовольствием, с каким она осталась с детьми, пошла со мной домой.
   Пять дней она отходила в детский сад, а я ездила в Москву окончательно устраиваться на работу.
   Допуск у меня был оформлен еще на физтехе, В НИОПиКе сделали запрос в институте по этому поводу, но хотя всё было рядом, он еще не пришел, а начальник первого отдела захотел со мной познакомиться, вот я и поехала к нему в Московское отделение НИОПиКа.
   Почтенный седой человек посмотрел на меня, спросил, откуда я, поговорил про Батуми, потом вдруг поставил меня в тупик вопросом:
   - А кто у вас на физтехе начальник первого отдела?
   Я посмотрела на него совершенно изумленными глазами, кроме фамилии ректора и физиономии Волкогона я не знала никого и никогда из администрации физтеха, кроме наших секретарш. Да и зачем мне были все остальные?
   Мой собеседник засмеялся:
   - Ну, вы сами видите, какая вы хорошая, даже не знаете, кто у вас был начальник первого отдела. Можете выходить на работу, когда захотите, и не ждать, когда придет подтверждение вашего допуска из физтеха, по нашим каналам это займет месяц.
   Я поблагодарила его и ушла, но воспользоваться возможностью выйти на работу пораньше мне не удалось - тяжело заболела Катенька.
   На ноябрьские праздники Алешка вышел погулять с дочкой в новой шубке из стриженного кролика, которая оказалась довольно холодной, а Катя была маленькой и мало двигалась. В тот день было ветрено, Алешка прогулял с ней два часа, и она заболела - сначала просто насморк, а потом, через три дня начался лающий глухой кашель всю ночь, и наутро было 38,5, и ребеночек не поднял головы с подушки. Лежала, полузакрыв глазки и, отвернув от нас темную головешку на тоненькой шейке, быстро дышала и отказывалась от еды. Мы вызвали участкового врача, и мама в тревоге уехала на работу, а вернулась обратно раньше обычного с симпатичной маленькой женщиной-пульманологом, ее приятельницей, имя отчество которой я сейчас, к сожалению, забыла. Катенька спала, когда они приехали, но врач не стала ее будить, долго и внимательно слушала спящую, только затем разбудила и еще слушала сидящую с тревожным внимательным лицом, и я смотрела на нее и слушала тяжкий ход собственного сердца, за всё утро Катя выпила полстакана воды, не подняв головы от подушки, и не сказала ни слова.
   - Обширное левостороннее воспаление легких. Немедленно пенициллин большими дозами 4 раза в день, а затем беречь и выхаживать, - таков был приговор врача.
   Мама тут же и сделала укол, и они, пообедав, уехали на работу, а спустя еще два часа, к вечеру заявилась вызванная врач, но не наша участковая, а с другого участка, томная накрашенная девица, от одного вида которой в роли педиатра хотелось выть на луну.
   Равнодушно послушала она девочку, сказала что, в легких она хрипов не слышит, и антибиотики не назначила бы, но раз уж вы кого-то где-то там нашли, то колите, ладно.
   Надо ли говорить, что рентген, который назначила нам участковая, когда вышла на работу через две недели, показал тяжи в левом легком - рубцы от воспалительного процесса, и что было бы, если бы мы затянули с уколами, не знаю.
   10 дней мама делала инъекции, вечерами ставили горчичники или банки, попеременно; при уколах Катюша плакала, но не очень, на шестой день перестала кашлять, а температура упала через два дня после начала антибиотиков.
   Катенька выздоровела. Но мама затаила обиду на Алексея, за то, что он простудил Катюшу, хотя я чувствовала себя виноватой - надо было не надеяться на мужа, а самой пойти с ними погулять, но гулять зимой я не любила - мерзла. Вот и увела бы их домой еще до простуды, хотя теперь, спустя много лет, я думаю, что так быстро перешла простуда Кати в воспаление легких из-за ужасающего загрязнения воздуха в районе Москворецкой. Летом на деревьях появлялся серый слой уже к концу июня, и деревья стояли седыми от цементной пыли, а зимой снег лежал белый буквально час-полтора после снегопада, потом начинал темнеть, и не вдоль дорог, как обычно, а повсюду, и в скверах тоже.
   Экологически неблагополучный район, решила бы я сейчас, а тогда такими понятиями я не мыслила, не были они на слуху.
   Ветренно и морозно, ноябрь. Я развешиваю выстиранные Катины пеленки. Руки жжет от холода. Руки замерзли еще тогда, когда я полоскала белье в холодной воде, непривычные к такой температуре (градусов 12 зимой) руки сразу отекают, и пальцы не слушаются. Боли нет, боль будет потом, когда замерзшие пальцы отойдут в тепле. Но сейчас очень медленно и трудно цеплять белье прищепками, негнущиеся, толстые как сосиски отекшие пальцы не могут никак ухватить кончик деревянной прищепки. На мне старая шубка, накинутая прямо на домашний халат, меня сквозит на пронизывающем ветру, и я спешу, чтобы не простыть. И так каждый день стирка, каждый день пеленки и развешивание на ветру, и надо выходить на работу, и некуда девать мою лапочку дочку, которая тяжело переболела воспалением легких. И покончив с бельем, я еще некоторое время стою на ветру, задумавшись, запахнувшись руками, одна, сама с собой, ведь живем вчетвером в одной комнате, и минуты наедине нет.
   Соседка из дома рядом, немолодая испитая женщина всё сочувствовала мне, глядя, как я каждый божий день борюсь с мокрым бельем на ветру. Неуверенная навязчивость, с которой она со мной заговаривала, подсказывали мне, что с ней не всё благополучно, что она обращается к незнакомой, а знакомые что-то знают про нее принижающее, чего не знаю я, хотя и я знаю, что это, видно по облику - водка.
   Потом у меня сбились набойки на лаковых босоножках, и соседка цыганка подсказала, куда пойти на починку - в соседнем доме, мол, живет сапожник, пьяница, но сделает хорошо и дешево.
   Я пошла к нему. Дверь мне открыла та самая женщина, которая всё заговаривала со мной на улице. Я растерялась и замялась на пороге:
   - Заходи, чего стала?
   И я вошла.
   Такой неприкрытой ужасающей нищеты я не видела никогда.
   В деревенской развалюхе, где мы жили на первом курсе, всё же были попытки украсить быт, были покрывала на кроватях, вышитые занавески, какие-то коврики, в общем, что-то радовало глаз, а тут - ничего.
   Чисто вымытый пол с облезлой краской посередине, две узкие железные кровати, накрытые бесцветными вылинявшими полушерстяными одеялами, стол. Две табуретки, в углу гвозди для одежды, и всё, ничего больше не было: ни занавесок на окнах, ни скатерти или салфеточки на столе, никаких даже самых слабых попыток украсить этот голый и нищий пейзаж. Даже потертой клеенки на щербатом столе - и той не было.
   Я отдала туфли.
   - Хозяин придет, сделает, не беспокойся.
   Я и не беспокоилась. Я вообще забыла, зачем пришла, такая меня взяла тоска при виде этой беспросветной бедности, неприкрытой и совершенно равнодушной к самой себе.
   Когда я забирала обувь, сапожник был дома и мрачный, небритый, наверное, с похмелья, сидел в углу и забивал гвоздики в каблук. Моя обувь была готова, взяли с меня дешево, но больше я к ним не заходила. Эти двое были оттуда, из картины Пикассо, только те сознавали, что им плохо, а тут всё воспринималось буднично, всё так, как и должно быть.
   Солнечным днем идем мы с Катюшей делать рентген легких после перенесенной пневмонии. Бессонные ночи с кашляющим ребенком позади, впереди зима, выпал снег, скоро Новый год, Катенька неуверенно шагает, в пестрой шубке до пят, из-под которой выглядывают кончики черных валеночков, в вязаной мною шапочке, под которую надета еще одна вязаная шапочка и платочек. Катенька щурит глазки на яркое солнце, потом поднимает рукав шубы и машет им перед моей рукой.
   Я ее понимаю, она хочет, чтобы я взяла ее за руку.
   Я снимаю варежку со своей руки и начинаю засовывать пальцы в ее рукав. Толкаю, толкаю пальцы, но руки Катиной всё нет и нет, и вдруг в глубине рукава я натыкаюсь на маленькие горячие пальчики, которые цепко ухватывают меня за два пальца, и вот мы идем за ручку.
   Это не очень удобно, Катеринка как бы висит на руке и перекашивается, она совсем крошка, ей полтора года, и роста ей не хватает ходить с мамой за ручку. Мы идем вперевалку, солнце светит, снежок еще не потемневший скрипит, и я впервые за весь этот месяц Катиной болезни чувствую покой в душе.
   Мой начальник, Толкачев, попросил меня выйти на работу до 1 января, а иначе мою ставку могли закрыть. И 13 декабря я вышла, наконец, оставив Катю с мамой и бабушкой, временно, так как бабуля моя не могла сидеть с Катей, ей уже было 72 года, и силы были не те.
   Впервые я прошла по длинному затемненному коридору на свое рабочее место, толкнула дверь и вошла, поздоровавшись. Вошла я в контору. Стояли в два ряда письменные столы, за ними сидели незнакомые немолодые мужчины, и всё. Справа, правда, была тяга, но пустая. Там стоял, как потом оказалось, один лазер. Никакой оборудованной лаборатории, как в Биофизике, где всё было: протянул руку, включил прибор, взял дюар, налил жидкий азот, сунул образец, и меряй себе, что тебе нужно. К виду столов и сидящих за ними людей я была явно не готова и ужаснулась своей ошибке, но было поздно.
   Пошла бы я к Толкачеву в лабораторию, если бы увидела условия работы до того, как подписала все документы, перераспределилась, и отказалась от аспирантуры?
   Вспоминая сейчас тот шок, который я испытала, войдя первый раз в комнату, где было мое рабочее место и, увидев, вместо ожидаемой оборудованной лаборатории, привычной по Пущино и институту "Химфизики", одни письменные столы, просто обыкновенную контору, и ничего более, я думаю, что нет, я бы сразу отказалась от такого места работы. Но комната 202, мое рабочее место, находилось в коридоре, для захода в который требовался допуск, в первом отделе на меня его не было, и я встречалась с начальством только на диванчике у входа, и свое место работы увидела тогда, когда я уже получила направление на работу в министерстве химической промышленности, к которому принадлежал НИОПиК, и пути назад не было, на мое место в Биофизике уже взяли аспиранта.
   Через день я поняла, что внешний вид не обманул меня, не было ни тематики, ни оборудования, ни помещений, рассказы Толкачева об интересных проблемах, которые мы будем решать, на данном этапе становления института были сплошным блефом.
   Практику я проходила в институте Академии наук, где вход и выход были свободными, где народ работал день и ночь, и аспиранты плакались, что вот грядут выходные, и институт будет заперт.
   Здесь же работы не было никакой, и невероятно трудно было отсидеть часы без дела, все только и делали, что сплетничали, женщины в соседней комнате, во всяком случае, а я сидела в кругу мужчин и слушала их бесконечные разговоры о футболе, о вооружении, о танках и гранатах, ухитряясь вставить словечко даже в беседы о снарядах фугасного действия.
   Новый год на работе встречали 30 декабря, 31 был короткий день. Я пробыла в НИОПиКе больше двадцати лет, и только два раза за эти годы мы работали 31декабря, остальные годы у нас набегали какие-то переработки, которые позволяли нам не работать тридцать первого. В институте был укороченный 7 часовой рабочий день и пол-литра молока за вредность, и раз в полгода красные пятницы, когда нас отпускали пораньше. У нас были красные пятницы, а у Алешки черные субботы, там наоборот получались недоработки при восьмичасовом рабочем дне, и раз в два месяца Криминский выходил на работу в субботу.
   Стол накрыли в складчину, женщины готовили, и наготовили много вкусного, но препирались между собой, кто как готовит, да кто больше трудился, а кто пришел на готовенькое. Эти разговоры меня насторожили, ничего похожего в нашем женском студенческом коллективе не было. Никто не мелочился и не считал, так как здесь, каждое лыко в строку.
   За столом выпили, развеселились, и после третьей рюмки пошли песни:
   "Ромашки спрятались, завяли лютики",
   "Стою на полустаночке в цветастом полушалочке".
   И грустные:
   "Повезло ей, повезло ей, повезло
   Оба сына возвратились в село".
   Меня все поздравляли, что я пришла вовремя, прямо к празднованию, на совместных попойках люди сдружаются и легче сходятся, но хорошее застолье, распевание песен и дружная игра в ручеек не загладили неприятного впечатления от подготовки праздника.
   Перед Новым годом я съездила в центральный Детский мир и купила на остатки Камчатских денег дорогой (за пять рублей) набор елочных игрушек, немецких, большую такую картонную коробку. Некоторые из этих игрушек живы до сих пор. В наборе было много прожекторов, и синий цвет присутствовал в шарах. А у нас были только зеленые шары и шары с различными оттенками красного, от розового до малинового, а тут настоящий синий цвет, и меня радуют такие мелочи.
   Купили мы и елочку, такую, средней пушистости елочку, и поставили ее в комнате в Лианозово, благо места хватало, комната была метров 15-16, а мебель отсутствовала.
   Я боялась, что Катенька будет трогать игрушки с ёлки, побьет их и порежется, но мои страхи оказались напрасными, Катенька подошла раз к ёлке, укололась зеленой иголкой, и потом бегала вокруг дерева и кричала:
   - Боися, колися, - и не подходила, издалека разглядывая ёлку - это красивое, но такое коварное колючее существо.
   После Катиной пневмонии наши планы вынужденно поменялись - Катю решили не водить в ясли, пока она не окрепнет, и Алексей попросил мать приехать к нам и посидеть с ребенком. Жить со свекровью, да еще в таких условиях, не было наилучшим вариантом, и вскоре оказалось, что это вообще не вариант, но безвыходность ситуации толкала нас на это, мне надо было работать, обещали квартиру в Долгопрудном. И в январе к нам приехала свекровь.
  
  1972 год, скандалы, болезни, переезды.
  
   Идея жить со свекровью, этакая умильная картинка из "Родной речи" для третьего класса - бабушка вяжет чулок, мама готовит ужин, внучка играет с куклами, а папа читает газету, эта идиллия рухнула и разлетелась на куски уже через неделю, погребая под своими острыми осколками нашу шаткую, построенную на зыбком песке неустроенности семейную жизнь - скандалы начались через неделю совместного проживания.
   Алексей - единственный сын, свекровь растила его без отца, собирала по крохам, а он женился по своей воле и вместо поддержки ее на старости лет завел себе жену и ребенка, и сам нуждается в помощи. Естественная неизбежность женитьбы сына проходила мимо сознания моей свекрови - ее обобрали, обошли, украли самое дорогое, и рождение внучки, как продолжение ниточки, ее ниточки туда, в бесконечность, не восполняли украденного: Катя была моя дочь, моя собственность и ее наличие никак не умаляло потерю свекрови.
   Криминский жалел мать, сочувствовал ей за неудавшуюся жизнь, за всё то, что ей пришлось пережить во время раскулачивания отца, Лешкиного деда, который сгинул в 32-ом году на строительстве знаменитого Беломорканала.
   Ее сын был женат, а она, его мать была не замужем, ее брак оказался неудачным (два, надо сказать брака), и в компенсацию этой ее ущербности Алексей сам носился с ее капризами и с меня требовал того же, сразу ставя меня на ступеньку ниже матери, такой несчастной, такой уязвимой, не понимая, что конфликт исходит от нее, это я ей не понравилась, а не она мне, хотя вру, она мне тоже не понравилась надутой физиономией и высказываниями в спину:
   - Окрутили моего сыночка.
   Три года назад, когда она приехала на свадьбу сына, она всё время пребывала в неутешном горе, как будто сын не женится, а при смерти, демонстрируя всю изнанку материнской эгоистической любви - какая-то чужая девка забирает сына - почему чужая, почему забирает? - а мой молодой муж не понимал, что ее безутешное горе - оскорбление для меня, и ловушка для него - только уступи раз, пойди навстречу этому чувству матери, и не состоится твоя собственная жизнь, поломает ее мамочка.
   Изначально, при первой встрече невестки и свекрови в качестве судьи, и пристрастного судьи, всегда выступает свекровь.
   А я ей не понравилась, да и чем, какими качествами я могла ей понравиться? Молчаливая и необщительная свекровь отличалась трудолюбием, аккуратностью и величайшей способностью видеть и запоминать в жизни только плохое. С детства тяжелая крестьянская работа, деспотичный отец, старообрядец, требовавший от семилетней девочки непосильного для ее возраста труда, потом скитания по чужим углам, когда их насильно вывезли из деревни, из родного и сытого дома, и повезли зимой в санях на Север, голод на скудной пайке хлеба, позднее хождение по дворам с протянутой за подаянием рукой, рукой маленькой девочки, кормившей родителей милостыней, все эти события сорокалетней давности и позднейшая тяжелая работа в горячем цеху никак не способствовали развитию веселого и легкого характера. Прошли годы, но свекровь оставалась несчастной, потерявшей способность радоваться жизни, и не любила людей, которым в жизни пришлось легче, чем ей, а к таким людям, безусловно, и принадлежала ее невестка, образованная белоручка, не вычищающая до блеска донышки кастрюль и сковородок.
   Вспомним психологию нашей толпы послевоенных лет - попробуй подойти с ребенком к прилавку и попросить бутылку молока без очереди - и тут же на тебя со всех сторон накинутся бабки и станут кричать, что они вот были такие же и с детьми, и не с одним, как сейчас, и стояли, и ты постой, и начнут пихать тебя локтями, грубо оттесняя. Я знала, что Любовь Феопентовна в такой ситуации промолчит в толпе, но промолчит согласно с общими настроениями, промолчит осуждающе к тому, кто осмеливается просить, проскочить налегке.
   Криминский при мельчайших наших размолвках встревал и пытался грубо и неуклюже защищать мать (у меня-то был муж, а у его бедной мамочки нет), а надобно сказать, Любовь Феопентовна ни в какой защите не нуждалась, и умела довольно злобно подковырнуть меня за спиной у сына, а я никогда не пересказывала всё мужу - жалела и не хотела втаскивать его в мелочные детали наших дрязг. Прошлые горести свекрови меня не впечатляли - маме тоже досталось в войну, но мама была там, в Ленинградской блокаде, где был настоящий голод, которого свекровь и не испытала, и мама свято верила, что ей повезло, она выжила, и это чувство, что она счастливчик, помогало ей сохранить и оптимизм и умение радоваться жизни.
   Я пыталась молча снести обиды, наносимые мне свекровью и мужем, но с моим терпением и самолюбием меня хватало ненадолго, и я срывалась в истерику.
   Помню ощущение полного отчаяния в душе и боль в сердце и как я, не в силах терпеть и не имея возможности что-нибудь сломать, - посуда у нас была Лысьвенская, эмалированная, попробуй сломай, - я покидала всю одежду с вешалки на пол, потоптала ее ногами, оделась и убежала из дома, пытаясь остудиться и успокоиться
   Кстати и некстати, буквально по любому поводу, свекровь всё время держала нас в напряжении, угрожая нам в нашем тяжком положении людей, вынужденных работать и имеющих маленького болезненного ребенка на руках - "уеду, и живите, как хотите". Я была воспитана в кавказском духе - детям надо помогать всегда, и воспринимала отдающие фальшью заявления свекрови как еще одно оскорбление.
   - Ведь и вам понадобится помощь, когда состаритесь, - говорила я ей. Но свекровь считала, что без нас, во всяком случае, без меня, она в старости обойдется, ну да человек предполагает, а судьба располагает, как любила присказывать моя бабушка.
   Ее последнее пребывание у нас в Сокольниках протекало мирно, но там было проще, я не уставала, и мне хватало сил и диплом писать, и готовить, а тут, после Катиной и моей болезни я дошла до крайней степени исхудания (селедка, а воображает, буркнула мне свекровь тихонько, чтобы Лешка не слышал) и совсем не имела сил. Вернувшись с работы, я должна была приготовить ужин на четверых в далеко не комфортных условиях деревенского дома (просили с внучкой посидеть, а готовить сами извольте, я вам не служанка) и обед на другой день, и всё это на одной газовой горелке, на второй готовила тетя Тоня, и готовка затягивалась до ночи. Сказывались на мне и довольно тяжелые условия работы: физтеховская столовая была дорогой ресторан против совершенно несъедобного буфета нашего института, столовую построят там только лет через пять, а есть что-то надо было, и я травилась в буфете, и начались проблемы с желудком.
   Все вечера я простаивала у плиты, и пока я спешно готовила ужин к приходу голодного Алексея, свекровь сидела на стуле, как истукан, и потом, когда приходил Алексей, глядела тоскливыми глазами на сына, и твердила одно:
   - Ну, зачем я тогда тебя в Москву отпустила?
   При этом он в свои тогдашние восемнадцать лет как самостоятельная личность не воспринимался ею, так и воспитала она сына, и задавила в нем способность принимать быстрые самостоятельные решения, таким и остался он на всю свою жизнь, как только надо быстренько всё взвесить и решиться, он мается, боится ошибиться, а главное, действовать всегда труднее, чем бездействовать, вот счастливые случаи и уплывают, одно утешает, что их, может, и не было, этих случаев.
   А для меня звучало в ее фразе - не поехал бы в столицу, не женился бы на этой мымре.
   Сходились мы только на Кате, тут я ничем не могла попрекнуть свекровь. За внучкой она следила внимательно, тепло одевала, кормила с ложки, баловала, как положено бабушке. Мы стали брать молоко от коровы в одной семье, где было штук семь детей, мал мала меньше, и все бегали по избе голышом, чумазые, тощие и здоровые на натуральном молоке, но нам и молоко было не в прок, оно было жирное, и Катя с него поносила, приходилось натуральное молоко разбавлять водой до состояния покупного и так поить Катюшу.
   Свекровь привезла с собой деревенские половики, покрыла ими пол в нашей конуре, и комнатка стала светлее и веселее, но на душе моей было черным-черно.
   После работы мне страшно не хотелось ехать домой, муж мне стал омерзителен своим сходством со свекровью, я чувствовала постоянное унижение, Алексей весь день поддерживал во всем свою мамочку, выступал против меня, я была такая сякая, а ночью, пока мать не видит, лез с нежностями, но я, пылая злобой после дневных скандалов, обещала всю рожу ему расцарапать, если сунется, так что у нас была не семейная жизнь, а фильм ужасов.
   Тетя Тоня тоже оказалась втянутой в орбиту наших ссор, и свекровь всё спрашивала ее, как мы жили без нее, скандалили или нет
   - Жили как голубки, не могла на них нарадоваться, - ответила тетя Тоня, - а позднее передала этот разговор мне.
   Я стала чувствовать себя совершенно чужой с этими людьми, с их восприятием мира, достучаться до мужа было невозможно, он стал глухой, его однобокая душа была настроена на обиды матери, и он, воспитанный женщиной без мужчины, проявлял сейчас всю ту бытовую мелочность, которая пышным цвет цветет в наших коммуналках и как ржавчина разъедает человеческое общение. Раньше, что ни сделаешь, всё хорошо, и спасибо, а теперь всё плохо, на всё он смотрит глазами свекрови, и я не так мою, не так готовлю, не туда посуду ставлю, и т.д. и т. п.
   Ко всем прочим напастям я переболела простудой, вызвала врача, которая оказалась молодой женщиной из провинции, приехавшей работать участковым врачом, и через пять лет ей обещали Московскую прописку и квартиру.
   По своей неопытности она дала мне больничный, хотя я и не была прописана. Заболела я как раз на волне эпидемии вирусного гриппа и получила освобождение с понедельника до пятницы, а в пятницу я приехала закрыть больничный. Карточки у меня не было, а в регистратуре требовали паспорт с пропиской, чтобы завести карточку. Дело дошло до заведующей, которая заподозрила врача в том, что она дала больничный за взятку. Участковая вышла из кабинета заведующей с заплаканными глазами и сообщила мне это подозрение своей начальницы.
   Как назло, я за пять дней поднялась, из носа течь перестало, горло тоже не болело, и уверить заведующую, что в понедельник у меня текло, как из ведра, и я дышать совсем не могла, было трудно.
   Всё же, прослушав, она нашла у меня жесткое дыхание и закрыла больничный, а врачу был сделан выговор.
   В НИОПиКе была свою поликлиника, где, если доберешься, то можно было получить больничный, но надо еще добраться больной.
   Был вечер, пятница, начало февраля. Вернувшись с работы, я шлепнулась на диван и грустно смотрела на игравшую и радующуюся моему приходу дочку. Свекровь ушла к тете Тоне и пребывала там, в ее комнатах, а я сидела и думала:
   "Не судьба, значит, и Катеньке вырасти в нормальной семье, с отцом, как мечталось", но позволить этим примитивным людям стоптать меня я не могла, терпения не было дальше сносить мелочность бытовых дрязг, и я решилась с холодным отчаянием в душе уйти совсем, начать жизнь сначала.
   Собрала я вещи Катины в большую коричневую сумку, одела девочку, и убежала к маме. Было еще светло, когда мы вышли, но февральский день короткий, пока на автобусе доехали до Савеловской дороги, потом на электричке до вокзала, потом на метро, потом ждали Голутвинскую электричку, и в результате только часам к одиннадцати я вышла на Москворецкой.
   Темно, началась пурга, а идти было больше километра. Всю дорогу до этого момента мне приходилось только на небольшое расстояние переносить тяжелую сумку и дочку, а тут оказалось, что я не могу нести и дочь и поклажу одновременно. Я переносила сумку вперед, потом возвращалась за Катенькой, которая, тихонько перебирая ножками в валеночках, чуть видных из-под шубы, шла мне навстречу, брала ее на руки и несла до сумки, темнеющей впереди на белом снегу, ставила дочь на снег, снова брала сумку, и так перебежками, перебежками добралась до дороги.
   В одну из перебежек я ушла далеко, и Катя, потеряв меня в темноте и пурге, стала подымать ручки, вернее, рукава шубы и тихонько и жалобно звать меня сквозь вой непогоды:
   - Мама, мама.
   Я бросила сумку и вернулась к Кате, но шедшие с платформы подвыпившие мужики услышали Катин голос и осудили меня:
   - Ну, вот сумка дороже ребенка.
   Через дорогу я перенесла и сумку и ребенка, а потом уже и недалеко было.
   Ворвалась посреди ночи к своим, они уже укладывались спать, и так стало мне хорошо в тепле и взаимопонимании, и странное чувство нереальности всей моей жизни в стенах этого дома охватило меня - мой брак, попытки наладить жизнь где-то в чужой избе, свекровь - всё куда-то исчезло, от всего осталась одна Катенька, мое сокровище, любименькая дочка.
   Мой сбивчивый и противоречивый рассказ выслушали, поохали, но утро вечера мудренее, да и не привыкать воспитывать дочерей в одиночку было в нашей семье, где царил матриархат, где противоположный пол и за людей не считали, так, какие-то много жрущие и плохо пахнущие существа, необходимые для воспроизводства, и больше ничего, накормили меня и дочку и уложили спать вдвоем на диван, кроватка Катина была в Лианозово.
   В создавшейся безвыходной ситуации бабушка согласилась посидеть с правнучкой, хотя и тяжко ей было - болел позвоночник, мучили сильные боли в пояснице, а Катеньку приходилось всё еще поднимать, маленькая она была.
   Выходные я провела у мамы, а вечером в воскресение делать нечего, поехала в Лианозово, мне от Москворецкой до Долгопрудного утром даже с первой электичкой было не успеть к 8.30.
   Свекровь еще не уехала, но билет Алешка ей купил. Она ушла к тете Тоне в комнату, а Алексей на раскладушку. Мне пришлось с ними жить так день или два. Алексей тогда простыл, и заболел, его мучили сильные головные боли, потом оказался фронтит, он сделал снимок, и ему назначили уколы антибиотиков. Висела похоронная тишина, я молчала, и не выясняла отношений, застыв в холодной отчужденности, я уже была женщина, которая ушла от мужа.
   В воскресение вечером, ворочаясь без сна в постели, я растравляла себя воспоминаниями о прожитой с мужем жизни. Давно ли, в Сокольниках, Алешка говорил мне, что не представляет жизнь без меня и Кати, а теперь вот мы расставались не из-за чего, а мать его, сделав свое черное дело, теперь уматывала.
   Вечером я трагически воспринимала наш разрыв, но утром, по дороге на работу я почувствовала неожиданный прилив радости от ощущения необыкновенной свободы.
   Мой неудачный брак сам по себе пришел к логическому концу, я была свободна, свободна, от косых взглядов и недомолвок недоразвитых свекровей, от странного, дикого мужа с искаженным представлением о добре и зле, свободна и одинока, нужно было думать только о Кате, а игра в мужа и жену окончилась.
   В такой эйфории я находилась, вернее часть моей души находилась, наверное, с неделю.
   В следующую субботу мы с мамой поехали в Лианозово за Катиной кроваткой, взяли такси от Казанского вокзала.
   Кроватку мы не смогли разобрать, и попросили шофера помочь, а Алексей лежал на кровати, отвернувшись к стенке, и не встал и не помог нам, как будто его здесь и не было.
   Свекровь уехала и забрала свои половики, чтобы добро не пропадало, и эта способность заботиться о барахле даже в трагические минуты жизни в очередной раз поразила меня, мне и в голову не пришло взять что-то из вещей, кроме необходимого для Кати. Алексей перебрался к себе в общагу, а я на выходные и мартовские праздники уехала к маме, бабушке и дочке.
   Восьмого марта хозяева попросили Алексея подомовничать, потопить печь, они уезжали всей семьей, я знала, что он согласился, и ехала поздним вечером в Лианозово с Москворецкой в большом напряжении душевных сил, готовилась к встрече с мужем и его попыткам примирения. Но встреча не состоялась. Он уехал раньше, чем я пришла, и я решила, может, оно и к лучшему, не трепать себе нервы.
   Следующие дни были по весеннему теплыми и солнечными, брызгала в лужи капель, запахло оттаявшей землей, и обманчиво казалось, что уже настоящая весна. Я ловила на себе внимательные взгляды молодых мужчин, я давно не обращала на это внимание, не волновало меня, нравлюсь я или нет, но теперь я вновь могла выбирать, стала посматривать по сторонам, поймала себя на этом, и эти мои сразу начавшиеся поиски нового варианта жизни испугали меня, я поняла, что не буду одна в жизни, гордая и независимая, а начну искать себе друга, и неизвестно, что найду.
   А мой муж один, злой, тяжело больной, считающий себя обиженным, сидит и страдает, а в том, что он страдает, я не сомневалась. У нас вот дочка, которая вырастет, как и мы с ним, без отца, а стоит ли моя вражда к свекрови такой жертвы? Конечно, моя мать, которая вздохнула с облегчением, когда я решилась уйти от мужа, и свекровь, обе женщины, не ужившиеся с мужчинами, они растащат кого угодно, но стоит ли им поддаваться? Мы сами по себе, у нас своя дорога, своя судьба. Я вот это понимаю, но как объяснить мужу, что жену не бросают только потому, что она не нравится матери?
   Придет настоящая весна, и Алешка не выдержит, начнет искать встречи. А я? Не захочу обратно, и упустит Алексей момент для примирения, и будет сидеть, как Игорь Даниленко в мужской общаге, в унылой жизни холостяка.
   Я вспомнила Марину и Володю, эту прекрасную пару. Разве Марина позволила бы своему мужу болеть где-то одному и не помогла бы ему, стала бы ссориться в такой момент, когда у мужа температура и нервы напряжены?
   После работы, я села на автобус в Лианозово, и поехала в Подлипки к больному мужу. Какой-то определенности в душе мне не хватало, и необходимо было еще раз его увидеть, чтобы или помириться, или убедиться, что пути назад нет.
   Иногда на поворотных моментах жизни ведешь себя инстинктивно, даже не задумываясь о выборе, просто ты должен поступить так, а не иначе. Две недели назад мне нужно было разорвать этот клубок накручивающихся друг на друга склок, отдохнуть душой, и я уехала, а сейчас мне нужно было повидать Алешку, я стала чувствовать, что мы режем по живому, и от нашего разрыва у меня постепенно нарастало ощущение физической боли.
   Я приехала в Подлипки, зашла в знакомое общежитие, поднялась на второй этаж, еще постояла у двери, не колеблясь, уйти или нет, а, собираясь с духом, чтобы выглядеть мужественно и не удариться в слезы с порога, толкнула дверь и вошла.
   Муж лежал, а Игорь, его сосед, как раз направлялся к двери, намереваясь куда-то пойти, он кивнул мне и быстро вышел, по нему было видно, что он в курсе наших дрязг.
   За это время Алексей сел, а потом и встал, а я сразу, как только вышел Игорь, не здороваясь, кинула с порога:
   - Ну что, не надоело еще дурью маяться?
   И Алексей, рассеяно кивнув мне головой в знак приветствия, вдруг снова сел на кровать, как будто у него ослабли ноги, и сказал:
   - Я так ждал этого объяснения, все ночи напролет думал и думал, как мы встретимся, и что я тебе скажу...
   Он замолчал, и я поняла, что говорить он собирался что-то гордое и независимое.
   - Ты только вошла в дверь, и сейчас же восстановила себя во всех своих правах...
   - О чем он, о каких правах? - подумала я, но поняла, что муж капитулирует по всем позициям без борьбы и выяснения отношений.
   - Значит мир? - подвела я итог, уже озабочено оглядела комнату, остановила взгляд на пенициллиновых пузырьках на столе, Алексей ходил в поликлинику на уколы.
   - Тебе еще сколько, три дня колоться? Вот ты проколись, выздоровей и приезжай, а пока просто я буду знать, что мы не в ссоре. Я поеду сейчас, а то поздно вернусь.
   - Ладно, ты поезжай, - с живостью ответил Алексей, - а я уколюсь и вечером к тебе приеду.
   - Нет, ты вылечись сначала, нечего мотаться больному.
   - Нет уж, мириться, так мириться, вечером жди меня, - я поняла, что спорить бесполезно, сама напросилась, обниматься с ним не стала, отложила объятия и слезы примирения на потом, на вечер, и быстренько уехала.
   "А как бы повернулась жизнь, если бы...?" - не раз задавала я себе этот вопрос в критические моменты нашей совместной жизни.
   Свекровь уехала, мы с Алешкой помирились, но Катя повисла в воздухе. Бабушка не справлялась, не могла сидеть с ней, и мы повторили попытку, отвели Катеньку в ясли.
   И пробыла она в яслях ровно одну неделю, и вновь началась простуда, а потом и воспаление легких, повторное воспаление, весеннее, через три месяца после первого.
   Опять уколы, банки, горчичники, внутри грудной клетки ребенка что-то булькало и переливалось. Катенька была в длинном, почти как платье, свитере связанном мною из малиновой шерсти путанкой. Малиновый цвет и вязка полнили девочку, но когда я брала ее на руки, она была легкой, как пушинка, и прощупывались ребра сквозь свитер.
   - Увозите ее отсюда, увозите поскорее, смотрите, какой здесь воздух, загубите вы девочку, - сказала мне медсестра, встретившись со мной у подъезда дома и жестом охватывая серое пространство вокруг нас. И тут только мне стало ясно, почему болеет моя девочка, почему простая простуда сразу переходит в воспаление легких - высокие серые трубы на горизонте, трубы Цемгиганта, страшного серого монстра распыляли в воздухе мельчайшую пыль, отравляя всё живое. Пыль оседала в легких ребенка, и Катенька, маленький живой цветок среди моря мертвого цемента, кашляла и кашляла, пытаясь выплюнуть эту дрянь из легких.
   До середины апреля я не выходила на работу, а когда вышла, то получила семь рублей по больничному - тогда больничный на ребенка давали только на три дня, а потом за свой счет, и больничный у меня был только 50 % от оклада из-за маленького стажа в профсоюзе - и матери тогда возмущались - какой-нибудь мужик напьется, ему больничный на неделю, а на дитя всего три дня.
   Я подержала в руках эти семь рублей, вспомнила, что я отказалась от аспирантуры, из-за низкой стипендии в 76 рублей, а тут давали оклад 120, но я ни разу за первые годы не получала оклада, и, когда первый раз пошла в отпуск, мне насчитали средний заработок около 60 рублей.
   После нашей ссоры и примирения, Алексей довольно долго не видел Катеньку, не ездил к нашим, и я, приезжая, рассказывала мужу о веселых проделках нашей дочки.
   Пару раз он слушал с удовольствием, а тут лежал, отвернувшись от меня, и молчал.
   - Ты чего? - оборвала я свой рассказ на полуслове.
   После паузы муж ответил:
   - Представь себе, это я рассказываю тебе о нашей дочке, которую ты давно не видела.
   - Давай, в воскресение, поедем вместе. Всё равно придется тебе общаться с моими, так что нечего и затягивать ссору.
   В субботу мы с Алешкой приехали на Москворецкую, Катя была рада отцу, прыгала вокруг него, потом он весь день читал ей книжки, а мама и бабушка поглядывали на них и помалкивали, но я знала, всё видят, всё слышат, и чувства внучки к своему папке не остаются незамеченными, и примиряют их с зятем. Ночевать он не остался, и я проводила его до электрички.
   Мне удалось договориться на работе, что я буду ездить в Ленинскую библиотеку, писать обзор по радиолизу спиртов, всё равно мне совершенно нечего было делать в пыльном кабинете, на своем рабочем месте, у меня, пока я болела и маялась с дитенком, новый сотрудник Маслов даже стол увел, и сесть было некуда, и я воспользовалась моментом, и Толкачев, надо отдать ему должное, пошел навстречу.
   Я взяла Катеньку и увезла ее в Лианозово. Мы с Олей, тети Тониной внучкой и самой тетей Тоней пошли в их захламленный сарай, и нашли там детскую железную кроватку для Кати.
   - Кровать наших предков,? - сказала Оля, помогая вытаскивать ажурные спинки кроватки. Мы втроем собрали кроватку, и получилось нормально, немного экзотично, правда. Я ее всю вымыла, постелила на доски ватный матрас, и получилось спальное место для Кати. А ее деревянная осталась в Москворецкой. После пережитых событий решили ее взад вперед не таскать.
   Был уже апрель, теплело, не так тяжело было пользоваться туалетом, Алексей тоже выздоровел. После курса пенициллина его перестали мучить головные боли, а Катенька, которая среди всего этого кавардака переездов, скандалов и болезней потихоньку росла, научилась говорить и звенела без умолку, и ее присутствие и щебетание оживляло нашу жизнь.
   Оглядев однажды свое жилище посторонним, чужим взглядом, я вдруг поняла, что в нем нет ни одной красивой вещи, ни одного яркого радостного пятна. На скрипучем старом полуторном диване лежало мое сохранившееся с детства застиранное грязно-розовое полушерстяное одеяло, старый стол без скатерти, краска на котором облезла, шкафчик со скудной кухонной посудой, с не закрывающейся фанерной дверцей. Половики в связи с нашим разводом свекровь увезла, а краска на полу не обновлялась, наверное, с довоенных времен. Мое дорогое пальто и нарядная вязаная шапочка из розового мохера (Ирка достала моток через соседку за 15 рублей) казались инородными вкраплениями в этом приюте бедности.
   Я вздохнула, взяла приготовленные для тети Тони за комнату деньги, поехала в ГУМ и купила зеленое с зелеными же выпуклыми цветами покрывало за 10 рублей и керамическую вазочку за 4 рубля. Покрывало, которое было просто куском обивочной ткани, я подрубила в тот же день на руках, поставила вазу на стол, покрывалом закрыла постель и на подушки накинула купленную еще в декабре крепдешиновую косынку, белую, с красным и голубым узором.
   Сразу стало уютнее, всё не так серо и бедно, а то мне наше жилье напоминало комнатку пропойц на Москворецкой, те же голые стены, то же уныние, только немногочисленные Катины куклы вдоль стены радовали глаз, да вот теперь еще и покрывало.
   Ведро с питьевой водой находилось в коридоре, который одновременно служил и кухней.
   Вечером, когда мы уже легли спать, мне захотелось пить, но чайник на столе в нашей комнате, до которого я дотянулась, не вставая с постели, оказался пустым.
   Вздохнув, я выползла из-под одеяла и тихонько пошлепала босиком на кухню, стараясь наступать ногой не на всю ступню, чтобы уменьшить соприкосновение ноги с холодным полом, выскочила на половик, зачерпнула ковшиком воду и стала пить мелкими глотками. Послышался резкий стук в стенку, я повернулась к перегородке, и вода застряла у меня в горле - я поняла, что это за звуки - Алешка, устраиваясь поудобней, перевернулся в постели, и его движение сопровождалось хорошо слышным стуком старого дивана о деревянную переборку между комнатой и коридором. Сердце мое упало, лицо и уши залила краска стыда.
   Сколько раз вечерами я говорила ему:
   - Подожди. Тетя Тоня в коридоре, там всё слышно, подождем, пока она ляжет.
   - Ну что ты, Зоинька, уверял меня муж, там совершенно ничего не слышно, - не беспокойся, - и я, дурочка, ему верила.
   Ну, понятно теперь, у тети Тони были все основания говорить свекрови, что мы живем как голубки. Стук в стенку убеждал ее в этом.
   Вечером на следующий день я сидела на стуле, поджав колени к подбородку до тех пор, пока Алешка не отодвинул диван от стенки, потом я вышла с инспекцией в коридор, чтобы убедиться, что всё тихо. До сих пор не знаю, правда, он перевернулся на диване или только вероломно клялся.
   Вечер в апреле. На улице еще холодно, и тетя Тоня натопила печь, отчего в комнате жарко. Мы поужинали, Алешка помыл посуду и теперь лежит на диване, читает книжку, а я перевязываю свою розовую шапочку, первый вариант мне не понравился.
   Катенька в одном платьице, но в рейтузах, так как двери прилегают плохо, и по низу дует, раскладывает куколок в углу, укрывает одеялками, баюкает, а потом уходит куда-то в угол и что-то там копошится, приговаривая. В ее речи нет буквы "р" и мы слышим:
   - Папа еботает, мама еботает, Катенька тозе еботает.
   Прежде, чем смысл прозвучавшей фразы доходит до меня, я слышу громкий стук - Криминский рухнул с дивана на пол и сейчас корчится на полу, его душит смех. Я сначала только улыбаюсь, но не выдерживаю и начинаю хихикать во всю, а за мной начинает смеяться и Катя, смеяться и прыгать на месте, не понимая в чем дело, но просто разделяя наше веселье.
   - Поиграем в прятки, - просит Катя папу.
   - Ну, прячься, - соглашается Лешка.
   Катя топает в коридор, закрывает ручками личико.
   - Папуля Алёсечка, поймай меня, - кричит она.
   Начинало припекать солнышко, деревья нарядились в светло-зеленые прозрачные накидки, которые я пыталась по выходным изобразить акварелью, малышка не болела, и, казалось, жизнь заулыбалась, но, но ... была задержка, сначала неделю, потом две, и мое состояние не вызывало сомнений - я была беременной, и никак не могла добраться до врача, далеко было, из Лианозово до Цемгиганта, где была расположена гинекологическая больница Воскресенска, и где я лежала с воспалением придатков, было три часа езды, а я утром в библиотеку, а после обеда с Катей, а Алешка заказывал на работе вторую смену, и она начиналась с 2-х часов, и никак не удавалось прервать этот напряженный ритм жизни.
   Когда я заявилась, наконец, после майских праздников на осмотр, был уже большой срок, и врач, та самая, которая меня лечила, стала уговаривать меня оставить ребенка. Я заплакала, мне самой хотелось еще детей, и сказала в слезах:
   - А куда их девать? Солить, что ли? - так иногда говорили женщины между собой, и я подслушала, запомнила и вот неожиданно сама сказала.
   В общем, назначили мне день, и я пришла на это богомерзкое дело.
   Тогда уже аборты делали под местным наркозом, сделали мне укол новокаина, приставили вакуумный шланг, но срок был большой и насос меня не взял. Врач, обругав меня, что затянула, начала меня чистить, минут десять я выдержала, а потом стало плохо, я заметалась и застонала, не больно, а именно плохо, сердце как будто останавливалось, врачи стали щупать пульс, ничего мол, выдержит. Мурыжили меня минут 15, и потом не помню, то ли привезли, то ли сама пришла, легла на койку и скрючилась вся на ней, зажав ладонями живот, мне было тошнотно и противно, и сквозь дрему снились кошмары, как меня скребут внутри.
   Но к вечеру меня отвлекли разговорами, многие женщины были здесь не первый и не второй раз, у одной был сильный токсикоз, и она всё ждала аборта - господи, скорей бы выскребли, хоть полопаю, а то всю выворачивает. А я совершенно легко переносила эту беременность, гораздо лучше, чем первую, и грустно мне было, что не смогла я оставить ребенка. Женщину с токсикозом увезли на чистку, а, вернувшись, она отлежалась и рассказала, что у нее трое сыновей, которых она легко выносила, а вот были еще беременности, когда ее привозили почти без сознания на стол, такой был токсикоз.
   - Наверное, это девочки у меня не получаются, - и она вздохнула.
   Мне дали справку, что я делала аборт, больничный нам, абортникам, не полагался, но я подгадала так, что как бы была в библиотеке, а там два дня выходных, и справку не сдавала, стыдно было и противно, что твоя интимная жизнь вся на виду, даже аборт тайком не сделаешь.
   Весной, еще до аборта, несмотря на все невзгоды и полное отсутствие денег, я купила себе за 12 рублей велюровую шляпу цвета хаки, давно мечтала о шляпке из велюра, и хотя пальтишко мое было старое, и позднее Ольга Любимова, ядовитая женщина, с которой я буду некоторое время работать в одной лаборатории, скажет: такое пальто никакая шляпа не спасет - но сама я была довольна своим видом в шляпке, а что еще надо женщине, как не шляпка, которая ей нравится? Хоть какое-то утешение.
   Тем временем наступила весна, май был в разгаре.
   Тетя Тоня каждое лето сдавала ту комнату с верендой, в которой жили сейчас мы, и комнату напротив, в которой никто не жил зимой, двум сестрам - Клавдии и Нине. Клавдия была старшей, разведенной, у нее был сын 12 лет, а Нина, младшая, медсестра, была замужем за интересным парнем, Володей, автомехаником, и у них была пятилетняя дочь Ирина, похожая на отца красивая барышня. С ними жила и старушка мать. Тетя Тоня в погоне за лишним рублем сдала комнату нам на зиму, а летом тоже не хотела лишиться постоянных дачников, и вынуждена была уступить нам свои две комнатки. Мы перебрались к ней и спали на высокой кровати с периной под лихой тройкой, которая мчалась по темно-синему полотну старинного ковра, а хозяйка ковра ушла к матери, в другую половину дома с отдельным входом. Дом был разделен на три неравные части, в одной жила мать тети Тони, в другой ее тетка, сестра матери, а в третьей части, расширявшейся по мере того, как вырастали и обзаводились семьями дети, и жила сама тетя Тоня.
   Вернувшись после аборта, я застала в доме большое дачное общество.
   Клава, старшая, обстоятельная и старательная женщина, очень обязательная, наводила на меня уныние, а от младшей веяло какой-то внутренней уравновешенностью, мне она нравилась, а еще больше ее муж, который заочно учился на последнем курсе в автодорожном институте, но как раз сейчас, перейдя на последний курс, бросил учебу.
   Когда он заканчивал пятый курс, его начальник страшно обрадовался - мол, у меня инженеров не хватает, переведу тебя в инженеры, у тебя уже незаконченное высшее.
   Заработок механика составлял сто восемьдесят-двести рублей, а инженер получал сто двадцать, и Володя пошел и забрал документы из института - отчислился, махнув рукой на свое образование.
   На самом деле, продвигаясь вверх по служебной лестнице шаг за шагом, он мог рассчитывать, выбившись через несколько лет в начальники, на такую же зарплату с меньшими затратами труда, но надо было лезть наверх, быть за что-то ответственным, интриговать, а тут оттрубил свою смену и будь здоров, получай денежки, да еще и налево приработаешь.
   Всё это он рассказывал Алешке, который сам, чтобы выплатить долги, работал три месяца слесарем в НИОПиКе, прежде чем вышел на работу инженера.
   Я стирала, прислушивалась к их беседе, и вспоминала Витьку Новикова, парня из нашей группы.
   Витька хромал и был из-за ноги освобожден от воинской обязанности, а потому, получив диплом физтеха, смог скрыть, что он имеет высшее образование, не было у него военного билета младшего лейтенанта запаса, что указывало бы на наличие диплома. Он завербовался монтажником-высотником, через год был проездом в Москве, заходил к Алику Кобылянскому, поведал ему о своей трудовой жизни и уехал утром навсегда, исчез из нашего поля зрения, оставив Алику историческую записку: "Еду на стройки коммунизма".
   Всё это Алик рассказал на очередном профсоюзном собрании, на котором я сама не была, и всё это узнала из рассказа Ирины. Алик, описывая свою встречу с Новиковым, не забыл уточнить:
   "Зарабатывает он больше нас всех, вместе взятых".
   В конце мая у нас на работе праздновали день химика, и я вместе со всеми.
   После работы ушли в лес, пристроились в физтеховской березовой роще, мужчины наготовили дров, нажарили шашлыков, приготовили салаты, всё на широкую ногу, а не абы как, кусок огурца и хлеб на закуску. Компания была теснее, чем на Новый год, только наша лаборатория, и как-то дружнее получилось, без переругиваний.
   Расположились, выпили и стали песни распевать.
   Хорошо было сидеть в лесу, отгонять слабых еще комаров, потягивать вино и не думать, что там дома. С Валей, секретаршей Толкачева, мы отошли на минутку в кустики.
   - Ну что, нравится тебе у нас, - задушевно спросила меня Валя.
   - Нравится, - довольно неуверенно ответила я, - только работы хочется, а работы никакой нет.
   Очень оскорбилась Валентина этим моим ответом и тут же передала его остальным, чтобы не осуждать меня в одиночестве. Только пришли, она девчонкам сразу бу-бу что-то, и на меня поглядывает. Тогда только я поняла, как глуп был мой ответ, думать надо, кому что говоришь.
   Этот небольшой эпизод не омрачил вечеринки, и я вернулась домой уже в девять вечера, Алешка был с Катей один, заждался меня, но я не чувствовала себя виноватой, за ним был большой должок, он часто загуливал, когда мы жили в Сокольниках.
   Алешка уложил Катю спать и в одиночестве сидел на лавочке, ждал меня, и внимательно осмотрел с ног до головы, подвыпившую, веселую, разгоряченную:
   - Фу, накрасилась, тебе не идет.
   Потом посидел еще, грустно глядя в сторону, и вдруг высказался, да еще матом, который, никогда не употреблял в разговорах со мной:
   - Хочешь блядовать, блядуй.
   Я не то, чтобы обиделась, я вообще просто растерялась, вечеринка была вполне скромная, никто там ко мне не приставал, и его подозрения были лишены всякого основания.
   - Значит, - сказала я, - если с кем-то другим это так называется. С тобой любовь, а с другим таким словом?
   - Конечно, со мной любовь, я ведь тебе муж.
   - Муж, а материшься.
   - Это так называется, - настаивал Алексей. - Простым и ясным русским словом.
   Я ушла, невинно заподозренная и оскорбленная, греть воду, хотелось немного обмыться на ночь.
   Много лет подряд после этого вечера, когда мне нравился какой-нибудь мужчина, я вспоминала, что если вдруг между нами будет близость, то это не роман, не увлечение, не адюльтер, а... и расхолаживалась. Беспредельна власть слова над человеческими душами.
   В начале июня Алешка взял отпуск, купил билеты и укатил к мамочке в Лысьву вместе с нашей доченькой, и я осталась на месяц одна, и пролетел этот месяц как один день.
   Вечер, я сижу у Тютневой в ее домике с ее старыми школьными подругами, веселая, свободная, в расслабленном состоянии, наблюдаю, как Любка варит макароны и, явно не доварив, достает.
   - Не доварила макароны, - бросаю я лениво.
   Любка, рассердившись не дает мне макарон, но я не в обиде, на самом деле я поужинала дома. С Любашей, которая жила на соседней улице, мы случайно встретились в автобусе еще в начале весны и с той поры видимся, гуляем вечерами, болтаем, интимничаем.
   Я потеряла Любу из виду на пятом курсе, когда все разбежались по базам, мы встречались у Григорьевых на Новогодних вечеринках, но там шум, гам и не поговоришь, и я даже не знала, что она уже тогда встречалась со своим будущим мужем, Леней. Теперь же мы живем рядом и возобновили старые приятельские отношения.
   Я рассказала ей свою любовную историю с Ефимом шестилетней давности, и Любка отнеслась к ней с большим пониманием:
   - Это всё оттого, что очень рано это у тебя произошло, на первом курсе. У меня всё было проще. Я после Витьки Антилевича, с которым мы за ручку ходили, и ни о чем таком между нами и разговору не было, встречалась одно время со студентом, тоже с физтеха, евреем, да ты должна его помнить. Он меня упорно домогался, а я не уступила, он разочаровался, охладел, и мы стали реже видеться. А тут, понимаешь, приехала с отдыха моя подруга и рассказала мне, что сошлась с одним парнем, просто так, случайно, чтобы иметь опыт, так как тяготилась своей невинностью, и интересно ей стало, что да как. Я и подумала, что она вот с первым встречным и поперечным, а у меня тут, можно сказать, человек под боком, целый год трется, а я ломаюсь. И я решила с ним сойтись, но не так сразу кинулась ему на шею, а потихоньку повернула отношения к этому делу, подвела так незаметно и согласилась, дала себя уломать.
   Попробовала раз, другой, а потом решила - а зачем мне это нужно? Явно он никаких дальнейших планов относительно наших отношений не строил, а мне так уж надо это дело, чтобы я его терпела и рисковала, и я резко отошла от него (Слава богу, подумала я, я знала объект, и очень он мне не нравился, не то, что Леня, Любкин муж)
   - Ты его не любила и, когда сошлась, просто поняла это, - вздохнула я. - А я ведь влюбилась, и всерьез, начиталась романов, и всё такое прочее.
   - Вы с Алешкой такой парой смотритесь, как будто всю жизнь, с детства вместе, хотя когда ты за него выходила, я думала, что ты можешь и взбрыкнуть.
   Я хмыкнула и не стала рассказывать Любаше о нашем разрыве в начале года.
   На работе я по-прежнему ни с кем не дружу, да и редко там бываю.
   На Катин день рождения 11 июня я съездила в Центральный детский мир и купила там за четыре рубля красивого белого мягонького зайца дочке в подарок. Я очень скучала и ждала их, хотя все вокруг призывали меня радоваться и отдыхать.
   Расставшись с пятью рублями, купила я и кусок материала на летнее платье, бледно-голубой фон и ромашки с большими бежевыми серединками, нашла подходящую выкройку из серии "Шейте сами" - продавали такие книжки из двух листов с моделью и выкройкой к ней, - раскроила, но никак не могла дошить, надо было добраться до машинки у мамы, я начала строчить у тети Тони, на ее старой ножной машинке "Зингер", но на ножной у меня как-то не получалось, ноги синхронно не двигались, и я всё сбивалась со строчки.
   Алешка с Катенькой вернулись неожиданно.
   Сразу после их отъезда я получила письмо от мужа, где он подробно описывал их Лысьвенскую жизнь, а потом наступила тишина, я всё ждала или письма, или телеграммы, и вдруг неожиданно они сами появились на пороге избы в Лианозово. Я с радостными криками кинулась обнимать и целовать поправившуюся и выросшую Катеньку, а она от меня отстранилась смущенно, и прижалась к отцу.
   - Катя, ты помнишь, кто я? - испуганно спросила я ребенка.
   - Да, помню. Мама, - ответ прозвучал как-то неуверенно, отвыкла от меня дочка.
   Алешка, оказывается, написал мне письмо, в котором сообщал, когда они вернутся, но получил это письмо сам, дня через два после возвращения.
   Приехал Алешка в субботу, а в понедельник уже выходил на работу, и возобновилась наша будничная жизнь в бегах.
   Рано утром я уезжала в библиотеку, возвращалась к часу дня, а потом Алексей уезжал к себе в Подлипки во вторую смену. Так мы и крутились, совсем почти не видя друг друга, по выходным я тоже иногда ездила в библиотеку, так как при таком плотном режиме не успевала сделать нужный объем, чтобы прилично выглядеть в глазах своего начальства.
   Я жила в таком напряжении, что сейчас с трудом выплывает у меня последовательность событий.
   Необыкновенное, необычайно жаркое было это лето, Подмосковное лето 1972 года.
   Уже в начале июля задымились торфяники под Москвой, потом загорелись леса, в воздухе постоянно пахло гарью, и стоял сизый туман дыма вдоль дорог.
   Лето, вечереет. Я склонила свою нестриженую лохматую голову над тазом с бельем. Стираю, изредка отмахиваясь от мух. Нас тут четыре женщины, две сестры-дачницы, я и младшая дочь тети Тони, Татьяна, которая живет рядом, и чья старшая дочь Оля и младшая, трехлетняя Людочка, тоже всё время в общей куче дачных детей. Трое из нас завалены стиркой непрерывно. Мало стирает только Нина, ее Иринка необыкновенная девочка - ребенок, который не пачкается. Хорошенькая, всегда нарядная и нервная девочка плачет, когда посадит пятнышко на платье, и мама ее утешает, сажает на колени и вытирает слезки, уговаривая, что ничего страшного, платье отстирается. Моя замазуля, если запачкается, то боится, что ей влетит от меня, а платья ей не жалко. Вот я, точно так же, как Клава и Люда, стираю каждый день - лето, кругом столько грязи. А грязь, песок, глина, всё так заманчиво, так приятно в этом копаться, забыв о всякой чистоте, и моя прехорошенькая куколка дочка каждый вечер грязная с ног до головы.
   Я оттираю от глины ее красное штапельное платье, которое они привезли из Лысьвы, в корыте полно мыльной пены, и вдруг...
   Ну, что может быть неожиданного в выходной день, после обеда, в жаркую пору в тени яблоневого сада, когда дочь спит?
   Но, тем не менее, вдруг я слышу совсем близко возле уха громкое раздраженное жужжание, а потом шевеление волос на голове.
   Секунда, и я уже сообразила - пчела! Эта жужжит пчела, она у меня в волосах!
   Еще доля секунды, и страх укуса пронизывает меня, я начинаю пронзительно визжать и прыгать на месте, одновременно лупцуя себя изо всех сил обеими руками по волосам, стараюсь убить насекомое раньше, чем оно ужалит меня.
   Бедная пчелка жужжит, но слышно только мне, я же ору так, что слышно всем. Народ сбежался посмотреть, в чем дело.
   - Пчела, оса, - плачу я и бью, и бью ладонями по голове, я помню с детства, как это больно, когда тебя кусает такое вот жужжащее.
   Остановлюсь, на секунду, прислушаюсь, тихо? Нет, дрянь, жужжит, бьется в волосах, и мне еще страшней, и я всё прыгаю и машу руками. Окружающие поняли, что смерть и умопомешательство мне не грозят, развлекаются, наблюдая представление.
   Наконец жужжание прекратилось, и пчела-оса куда-то делась - то ли погибла, то ли улетела. Я перевела дух, откинула волосы со лба и огляделась, уже смущенно. Мне стыдно, что я издавала такие душераздирающие вопли.
   - Бедная пчелка, - смеется Криминский, который тоже вышел на шум, но не спешил оказывать первую помощь жене, - Бедная пчелка, она там заблудилась, запуталась в такой чащобе, немудрено.
   Все расходятся, я снова склоняюсь над тазом. Пчелы пчелами, а достирать надо.
   Вдруг я чувствую вновь шевеление волос на голове:
   Я подскакиваю, взвизгиваю и вижу ухмыляющуюся физиономию Володьки, Нинкиного мужа, он подкрался ко мне и слегка пошевелил волосы на голове.
   Рассчитал он точно, после пережитого ужаса я вновь испугалась до чертиков и взбрыкнула как хорошая коза.
   Переведя дух, я смеюсь с облегчением и выливаю таз с мыльной пеной ему на ноги, но он успевает отскочить, хихикая.
   Зойка приехала в командировку, нашла меня в Лианозово, а потом мы вместе поехали к маме, на Москворецкую, и сейчас идем втроем в воскресение на прогулку по местному парку - Зоя, я и Катенька.
   Катеньке надоело идти, она упала на землю и плачет, хочет на ручки. Но нести ее, двухлетнюю, тяжело, а коляска в Лианозово осталась.
   Мы садимся на скамейку и ждем, пока ребенок отплачется.
   - Стала кидаться на землю, чуть что не по ней, а уж ходить точно не по ней, слабенькая.
   - Смотри, как она заплетает ножками, отвези к врачу, - говорит мне Зойка. - Потом вырастет девочка, не простит тебе, что ты мер не принимала.
   - У нее была дисплазия тазабедренных суставов, но, вроде, всё прошло, снимок делали, когда ей год был.
   - Ходит плохо, покажи всё же.
   - Надо будет вырваться в будний день.
   Я вздыхаю.
   Повалявшись на земле, (тепло, не простудится - успокаиваю себя я) Катенька подходит к нам и, как ни в чем не бывало, как будто и не она сейчас рыдала, садится рядом с нами на скамейку.
   - Ну, что полежала, отдохнула, пойдем дальше, или посидим? - спрашиваю я дочку.
   - Посидим, - говорит Катя, а потом слезает с лавочки и разглядывает мусор вокруг.
   Зойка продолжает прерванный рассказ о своей жизни.
   - Когда он ушел в армию, я поняла, до какой степени он меня замучил, каждый день, каждый день. Я и не чувствовала ничего.
   - А аборт зачем делала?
   - Пришлось. Он уходил на год в армию, ребенка еще не хотел. Я оставалась одна, мне надо работать, на что-то жить.
   - Помогли бы, не померла, а то он ушел, ты одна, скучно.
   - Я поехала его навестить, приехала, а он идет в строю. Смутился перед товарищами и говорит мне: зачем приехала? Мне так обидно стало.
   Мы помолчали немного, потом Зойка продолжила:
   - А приятель его, он всё ко мне подкатывался, как на свадьбе увидел, так и обомлел, какую себе Никулин женщину отхватил.
   - Ну, и что? - я отвлеклась на дочку и поняла, что пропускаю что-то важное.
   - Ну, что, когда Никулин меня так обидел, я плюнула и не стала сопротивляться.
   - Любовника себе завела, пока муж в армии?
   - Так получилось. Женщиной я себя с ним почувствовала, потому что редко, только когда я хочу.
   - А Юрка? Что будет, когда вернется?
   - Не знаю, но скрывать не буду.
   - А с тем как? Вы временно?
   - Да..., думаю, что да...
   Я изумленно смотрю на подругу, на ее нежную женскую шейку, гладкую кожу на подзагоревшей груди, видную в низком вырезе розового шелкового платья, на оборки вокруг ворота платья, потом присматриваюсь ближе к оборкам.
   - Что-то цвет подозрительный, - меняю я тему разговора.
   - Да, всё может быть, - покорно соглашается Зойка, косясь сверху на ворот, - может, и грязные уже, затаскались.
   Как-то незаметно встаем с лавочки и идем дальше, к водоему.
   Я перевариваю сказанное Зойкой, она молчит, Катенька держится за мою руку и тоже молчит, посапывает.
   - Может, всё же, когда Никулин вернется, не будешь ему прямо так обухом по голове, сразу признаваться?
   - Нет, лучше сразу. Я себя знаю, я не смолчу.
   Мы доходим до пруда, Зойка раздевается, плавно, без брызг заходит в воду и тихо плывет, а я сижу на берегу, у меня месячные, которые теперь, после перенесенного аборта называются у нас с Алешкой - семейные радости.
   Поплавав, подружка моя выходит из воды, веселая, красивая в сиянии летнего праздного дня, и странно мне, что у нее что-то не так в ее жизни. Я точно знаю, что Зойка хочет семьи, детей, она создана для семьи, и вся эта свистопляска с мужиками - случайность, залет не туда.
   Но вслух я произношу совершенно другое:
   - Знаешь, кто ты?
   - Ясно знаю, блядь.
   Зойка смеется моему ошеломленному лицу. Я и не думала о подруге такими грубыми словами.
   - Хорошо, что знаешь, - продолжаю я. - Когда Никулин вернется, не обязательно ему всё рассказывать, просто завязывай с этим делом. И вообще, если ты не в настроении, то и не уступай. Муж, не муж, не хочешь, и всё. Скажи - нет.
   - А ты часто говоришь.
   - Да говорить-то я говорю, да толку немного. Недавно пристал, я ему: "Ты же со мной разводиться хотел, как бы тогда обходился?" А он мне: не я с тобой, а ты со мной, и потом, когда раздражителя нет, я спокоен. Представляешь, Зойка, я - раздражитель.
   Зоя улыбается моим словам и брызгает водой на подбежавшую к воде Катю, и они обе хохочут. Вечером мы едем в Лианозово, ночуем там, и Зоя уезжает по командировочным делам, а я иду в свой НИОПиК. Мы расстаемся года на четыре, не меньше, но не знаем об этом.
   Июль месяц, выходной день, жарко. Мы все в Лианозово, я в коридоре собираюсь начать готовить обед. Вдруг слышу голоса, вроде один незнакомый, но людей много в доме, и я не обращаю внимания, думаю, что гость не к нам.
   Дверь в коридоре открыта, и в проеме появляется длинная тень, за ней знакомый Лешин силуэт.
   Я иду навстречу, они пятятся от меня в тесноте, и мы встречаемся на просторе освещенного крылечка.
   - Познакомьтесь, - говорит Алексей.
   - Юрий, - наклоняет голову длинное какое-то существо, как будто и худое, но и без костей.
   - Колюка, - добавляет, разъясняя Алексей, на мой вопрошающий взгляд.
   - А-а, слышала - ободряюще бросаю я гостю. (Да, я слышала про Колюку. Он у них с Юркой Подгузовым третьим бывал при распивочных мероприятиях и, по отзывам мужа, слабо выступал).
   Колюка смотрит на меня загадочными серо-зелеными глазами и улыбается половинкой рта в ответ на мое бесцеремонное разглядывание.
   "Да, я такой вот, я понимаю, что, может быть, и кажусь странным" - говорит мне его полуулыбка. "Но я вот такой, и всё тут".
   Я начинаю судорожно вспоминать, что есть у меня на обед, чтобы выглядеть прилично и накормить двух мужиков, отвлекаюсь, и тут Юрка задает мне вопрос, исторический вопрос, задает так, как будто он не спал ночами, всё искал ответа на него, и вот настал долгожданный момент, и он может, наконец, получить ответ, и сейчас, сей миг, через две минуты после нашего с ним знакомства Юрий спросил у меня то, что даже в советских анкетах не спрашивали, не копали так глубоко:
   - А где познакомились твоя бабушка и твой дедушка?
   Представьте, я знала это и ответила, несмотря на глубокое изумление хитроумному течению мыслей моего нового знакомого..
   - В Никольск - Уссурийске.
   - А что делал там твой дед? - настала очередь удивиться Юрке.
   - Работал директором гимназии. Его туда послали после окончания Киевского университета, филологического факультета.
   Юрка задумался, вопросы исчерпались.
   Потом мы сидели за столом под яблоней, в тени, Катенька спала, а мы тянули слабенькое винцо - "Ркацители" молдавское, купленное вчера Алексеем из-за необычайной дешевизны (80 копеек бутылка) в запас, на всякий случай, и случай тут же и представился. Пьем и закусываем салатом, странно отдающим чем-то несъедобным. Потом окажется, что на полку, где лежал зеленый лук, Алексей положил тавот, которым смазывал свой велосипед, и вот теперь мы ели салат с запахом тавота, пили вино, лениво так тянули, разморясь в кружевной тени яблоневого сада. Помню, нас донимали мухи, а вот комаров не помню, леса горели, комары повывелись в то лето.
   Колюка выпил, на бледных щеках появился румянец, половинка улыбки потихоньку превратилась в три четверти, и он стал занимательно рассказывать о своем детстве в коммунальной квартире, о какой-то сабле, то ли отца, то ли деда, с которой он любил играть с соседними мальчишками, тайком стащив ее.
   А потом мы еще и в преферанс перекинулись, и я немного отошла от ошеломления, которое вызвал у меня допрос приятеля мужа.
   Я в сутолоке каждодневных дел не успевала заняться всерьез Катиными ножками, но когда Зойка меня обругала за это, стронулась с мертвой точки, и вот мы сидим в битком набитом детьми и взрослыми коридоре областной ортопедической детской поликлиники в Сокольниках с диагнозом в направлении - подвывих тазобедренных суставов. Через четыре часа упорного сидения и чтения книжек мы попали на прием. Врач-ортопед посмотрела на Катю, посмотрела на нас, положила куклу на пол и сказала:
   - Катенька, подними куколку с пола.
   Катя сразу, без всяких возражений, озаботилась этим важным делом, слезла с папиных колен и, громко стуча ботинками "чок-чок-чок", подошла к лежащей посреди комнаты кукле и послушно подняла ее, присев на корточки, а потом, поднявшись.
   - Ребенок с подвывихом никогда этого не сделает, - возмущенно сказала врач, - у нее плоскостопие, обыкновенная мышечная слабость, вот она и вихляется у вас, заплетается ногами, но кости и суставы у нее в порядке.
   Она назначила упражнения для укрепления стопы, хождение на пяточках, на носочках и, как мишка косолапый, на внешней стороне стопы. Мы старались делать их довольно регулярно, и это помогло, Катюшка потопала, потопала по полу, рыча как медведь, и стала ходить увереннее.
   По-прежнему стояла жуткая жара, и мы купались в выходные и вечерами на ближайшем пруду в виду старой церкви на противоположном берегу. Ходили большой компанией, дачники, дочери и сын тети Тони, зятья, внуки.
   Дочь Маша и сын Витя приезжали к тете Тоне по выходным, весной копать и сажать картошку, а теперь, в августе, просто побыть на природе. Тетя Тоня делала окрошку из своего кваса, кислого кваса с мятой, потом пекла на всю кодлу блины.
   - Мама, - сердилась старшая дочь Маша, - ну чего ты связываешься с блинами, трудно напечь столько блинов, вот ты и устаешь.
   Но я понимала, почему тетя Тоня пекла блины. Ей с одной стороны хотелось угостить детей чем-нибудь вкусным, а с другой, чтобы недорого было, а блины удовлетворяли обоим требованиям, вот все копаются на огороде, а тетя Тоня от плиты не отходит, печет сразу на двух сковородках.
   Я смотрю на тетю Тоню, которая ловко переворачивает блины то на одной сковородке, то на другой, и вспоминаю наши с ней зимние разговоры, ее рассказы о своей жизни, которые я слушала, сидя в коридоре, поджав под себя замерзшие ноги в ожидании, пока, наконец, у меня на плите закипит кастрюля или чайник.
   - Бывало, в войну, приду с работы усталая, сил нет никаких, ни рукой ни ногой пошевелить не могу, сяду на стул, а внизу дети пищат, возятся, надо еду готовить, иначе не уснут, готовить не из чего, возьму какого-нибудь на руки, жопки холодные, личики все выпачканные, надо хоть умыть, а я сижу и плачу, и думаю, грешница: хоть бы которого бог прибрал, пожалел бы меня, не вырастить мне одной троих. А сейчас, слава богу, большие, но всё душа болит за них.
   Я слушаю ее, и жалобы на собственную жизнь застревают у меня в горле.
   Утро, я не в библиотеке, готовлю обед, Катенька играет вместе с остальными детьми на куче песка за калиткой у забора. Каждые десять-пятнадцать минут я бегаю за калитку посмотреть, там ли она. Дочка самозабвенно возится в песке, лепит куличи и даже не поворачивается, когда я выбегаю глянуть, тут ли она.
   Помешав суп и сняв его с плиты, я в очередной раз выбегаю за калитку. Кати на привычном месте нет.
   - А где Катя? - спрашиваю я старших детей, уже с замиранием сердца, но, еще пытаясь отогнать испуг и всякие страшные мысли и видения. Дети недоуменно начинают оглядываться. Они не заметили, как Катя исчезла.
   "Пошла в дом!" - решаю я, забегаю в дом, заглядываю во все двери подряд, зову громко:
   - Катя, Катя, - но никто не откликается, оглушительная тишина пустых комнат встречает меня.
   Я выбегаю во двор и бегу в сад за домом:
   - Катя, Катя, - кричу я испуганно, но мне нет никакого отклика, я обегаю сад и выскакиваю с другой стороны дома, чуть не сбив встревоженную моими криками Клаву с ног.
   - Катю не найду, - с плачем выдыхаю я и выбегаю за калитку, заглядываю в канаву, канава заросла травой, сухая, неглубокая, негде здесь спрятаться двухлетней девочке, негде и утонуть. Я оглядываю улицу - она пустынна в обе стороны, ни одного прохожего, ни одной машины, трава да песок на дороге, заборы и бледное равнодушное небо. Ужас проникает мне в сердце - посреди белого дня пропала дочь, делась неизвестно куда, я ее, наверное, больше никогда не увижу.
   - Катя, Катя, - кричу я и бегу в сад, из сада в дом, из дома на улицу.
   - Катя, Катя, где ты?
   Нина бросила стирать и побежала за мной. Клава давно бегает, и Татьяна, все они, молодые матери, мгновенно пойманные в ловушку моего испуга, бегают за мной и кричат:
   - Зоя, успокойся. Зоя, сейчас она найдется, ничего не случилось, успокойся, - но и в их голосах я слышу страх, отражение моего ужаса, который трясет меня, я не могу остановиться, я хочу найти свою дочь, сейчас, немедленно, прижать к себе, где она? Ее нет возле забора, нет в доме, нет в саду, нет в канаве, где может быть маленькая девочка, почему она не отвечает?
   Меня уже тошнит, к горлу подступает, мне плохо, начинают заплетаться ноги, но я всё бегаю из дома через сад и кричу, отчаянно кричу во весь голос:
   - Катя, Катя.
   У приоткрытой калитки на улицу появляется немолодой мужчина и спрашивает:
   - Вы тут не девочку потеряли?
   - Да, да, потеряли, - киваю я и замираю с надеждой, его будничное лицо не предвещает ничего трагического.
   - К нам во двор зашла маленькая девочка и качается на качелях, - говорит мужчина.
   Я тупо иду с ним до калитки, их дом рядом с нашим, иду медленно, потихоньку приходя в себя, и подзываю Катю, она радостно подходит ко мне.
   - Катя, - строго спрашиваю я, - почему ушла без спросу, почему ты не отзывалась, когда я тебя звала?
   - Я не слышала, - отвечает Катюша и смотрит своими красивыми ясными глазками.
   Что возьмешь с двухлетней? Я беру дочку за маленькую теплую руку и ухожу, счастливая этим привычным ощущением маленькой шелковистой ладошки в своей руке.
   Вечереет. Татьяна с дочерьми сидят на лавочке, и с ними Боря, 12 летний Клавин сын. Я стою посреди дороги в мягкой пыли и смотрю в сторону автобусной остановки, не идет ли Лешка, время к девяти часам, пора бы ему вернуться.
   Катеньку я еще не укладывала, она рядом.
   - Катя, где сейчас папа? - спрашивает ее Татьяна.
   - Папа на еботе, - отвечает ребенок, глядя снизу вверх на Татьяну круглыми честными глазами.
   - А-а. - тянет насмешливо Таня. - То-то мама места себе не находит, всё бегает, глядит, когда придет.
   Таня достает небольшую шоколадку, медленно разворачивает хрустящую фольгу.
   Катя отошла от меня и подошла ближе к лавочке, смотрит на шоколад.
   Я ее не отзываю, грустно смотрю вдаль.
   Татьяна делит шоколадку, Боря мужественно отказывается, но Катя, когда ей предлагают кусочек, берет.
   - Что-то дети у тебя не закормлены шоколадом, - опять подковыривает меня Таня.
   - Не закормлены, - соглашаюсь я. - Ну, вот не закормлены у меня дети шоколадом!
   Татьяна улыбается моим воинственным интонациям и гладит Катюшку по голове.
   Наконец, спустя час, возвращается Алексей. Катя уже спит. Муж приходит, не купив нужных на завтра продуктов.
   Я сердито выговариваю ему во дворе.
   Шкафа тут нет, и Алешка не может закинуть меня на верх шкафа, как он делал это в Сокольниках, когда я начинала скандалить. Тогда он берет меня за ноги и переворачивает. Юбка падает мне на голову, я кричу и стараюсь опустить, вернее, поднять ее. Наконец, мне это удается, я зажимаю подол рукой между ног и требую:
   - Поставь меня немедленно обратно.
   - Ну, нет, - отвечает Алексей, - выбирай, в какую бочку тебя макнуть, чтобы ты остыла.
   И тихонько тащит к большим бочкам с водой, стоящим в начале огорода. Я пронзительно визжу, уцепившись рукой за его ногу.
   На мой голос прибежали бабки, тетя Тоня, ее мать и даже восьмидесятилетняя тетка притащилась на представление.
   - Так ее, так, поучи, - подзадоривали они Алешку, увидев, что мы просто дурачимся.
   - Поучи ее, поучи, а то нынче молодые бабы большую волю взяли, ничего не боятся, командуют мужиками.
   Но слабо было Алешке поднять меня на высоту бочки, он дотащил меня до неё и отпустил, смилостивился.
   Взрослые у нас в Лианозово стали болеть, мучаться поносом, да еще с высокой температурой, 38, то тетя Тоня маялась, то Татьяна. Решили, что ходит такой кишечный грипп, с поносом и температурой.
   А тут еще газовая плита сломалась, и никак тетя Тоня не могла найти мастеров. Вернее, не сама плита, а вентиль газового баллона.
   Прошлый раз, когда была похожая неисправность, пришли двое мужиков, повозились минут 20, потом стали требовать с хозяйки 10 рублей.
   - Да что ж тут чуть-чуть поработали, а туда же, 10 рублей, обиделась на высокую цену тетя Тоня.
   - Мы же вдвоем работали.
   - Да тут и нет работы на двоих, я же видела, один копался.
   - Один работал, а другой ему в это время ... держал.
   - За такие деньги и я могла бы подержать, - вызвалась тетя Тоня.
   - А мы думали, что совсем старая, не удержишь.
   Так отбоярились, и пришлось платить им 10 рублей.
   А тут вызвали мастеров, а они не пришли совсем.
   Газа нет, а готовить надо. Я поставила молоко на электроплитку, всё ждала, когда оно закипит, но молоко не закипало никак, а Катя хотела кушать, и я решила, что молоко долго стояло, пастеризованное стало, и налила Кате. Один только раз и дала я ей попить некипяченое молоко.
   Хватило и одного. На другой день у Кати поднялась высокая температура, 39,3, румянец лихорадочный, и аспирин не помогал. Правда, молоко могло быть и не причем, Катя сосала два пальчика на правой руке, собирая и всасывая окружающую инфекцию.
   Дочка лежала в жару и не поднимала голову от подушки. Я запаниковала, и мы вдвоем с Алешкой, дело было в выходные, повезли Катюшу к маме. На середине пути в электричке Москва-Голутвин у нее начался жестокий понос. Мы ходили с ней в тамбур, сажали на горшок, а потом содержимое горшка, жуткое, явно инфекционное содержимое, с комками слизи и прожилками крови, выливали в переходе между вагонами, развеивали заразу на железнодорожные пути между Москвой и Коломной.
   "Солнечные лучи продезинфицируют" - содрогаясь в душе, успокаивала я себя, прекрасно сознавая, что мы совершаем бактериологическую диверсию.
   Электричка Москва-Голутвин шла более двух часов, но туалетов в вагонах не было, так что много пить в дорогу не следовало, а уж понос вообще исключался
   С той поры прошло тридцать лет, выросли мои дети, сменялись власти, бушевали путчи, развалился союз, стреляли по парламентам, война в Афганистане, война в Чечне, но по железным дорогам Подмосковья по-прежнему курсируют электропоезда без туалетов.
   Катенька просилась всё чаще и чаще, уже через каждые десять минут, и конца не было видно этому пути, мы всё бегали и бегали в тамбур, Алешка с горящим в жару ребенком на руках, я с воняющим горшком. Соседка по купе, немолодая женщина, сказала нам:
   - Ну, и что вы бегаете. Сажайте ребенка прямо здесь, не мучайтесь.
   Но мы стеснялись запаха и носились с дитенком раз шесть - восемь.
   Наконец-то наша остановка, и мы вышли к облегчению всего вагона. Алешка нес дочку на руках. Катя положила головку ему на плечо, полузакрыла глаза и молчала, совсем сникла от жары и поноса. Я тащила сумку с Катюшкиными вещами, еле успевая за ними.
   У мамы на столе лежала смородина, приготовленная мамой для прокручивания - промытая и разложенная на полотенце по столу.
   Катя стали просить ягоды, она с утра ничего не ела, и мы дали ей несколько ягодок, хотя мама считала, что напрасно, и была права. У Кати началась рвота, всё это при температуре 39,3 и кровавом поносе, правда, теперь, когда Катя садилась на горшок, то выдавливала из себя чайную ложку, но всё равно просилась. Полтаблетки левомицетина, которую мы ей дали с водой и сахаром, она вырвала.
   - Похоже на дизентерию, надо вызывать скорую и класть в стационар, - сказала мама.
   Тогда с инфекцией было строго, особенно в коммуналках.
   - А сами лечить?
   - Зоя, могут начаться судороги от высокой температуры и обезвоживания, там поставят капельницу, а здесь что мы можем? Сама видишь, лекарство вышло с рвотой.
   Но страшно мне было расстаться с двухлетней дочкой, такой крохой, отдать больную в чужие руки, однако повторная рвота решила дело, вызвали мы скорую и отвезли Катю в инфекционный барак.
   Инфекционное отделение Воскресенской больницы представляло собой деревянное одноэтажное здание с двумя входами и несколькими боксами, которые тоже имели отдельные входы.
   Понос Кате прекратили на другой день, но анализ подтвердил, что у нее дизентерия. Высеялась палочка в кале, и ее перевели в другую палату, для заразных.
   Свидания с детьми в больницах в те времена были запрещены. Советская педиатрия и педагогика считали, что общение с родителями выбивает детей из колеи, грудные дети лежали с кормящей матерью, а после всё, тюремное заключение, только бегай вокруг и глазей на здание, в котором находится твое дитя, а контакты - ни-ни, тем более в инфекционном отделении, но главный врач инфекционного отделения Лариса Васильевна была маминой знакомой, и нам в порядке исключения (по блату, так это тогда называлось) разрешили общаться с девочкой и гулять с ней по садику.
   Мама виделась с внучкой каждый день, а я из-за работы в НИОПиКе только один раз на неделе навестила дочку. Дочурка вышла зеленая, но уже веселая, деловая, вся страшно озабоченная, с куклой, всё ее заворачивала, потом ее позвали кушать, и она ушла, неохотно, но без слез и трагедий, ушла на тоненьких ножках заплетающейся походкой, в женских панталонах, резинки на которых были стянуты по детской талии и ножкам и пузырились громадными шарами над худыми дочкиными коленками.
   Ее лечили пять дней мономицином, с понедельника по пятницу, в пятницу взяли повторный анализ, и надо было ждать результата этого анализа до понедельника.
   Тем временем случайно, Алексей нашел квартиру в Подлипках, прямо напротив проходной родного предприятия. И мы на той же неделе, пока Катя лежала в стационаре, решительно переехали, даже не предупредив тетю Тоню заранее, но она уже догадывалась, что мы ищем что-то получше, и зимовать следующую зиму у них не будем, особенно, когда так тяжело заболела Катя, и оказалось, что у нее дизентерия. Где-то в доме сидела инфекция, и маленький ребенок, сующий в рот всё подряд, находился под угрозой повтора болезни, иммунитета на дизентерию нет. Когда скорая забирала Катю, то они записали наш Лианозовский адрес как место, где заболела девочка. Я предупредила, что могут прийти с дезинфекцией, и тетя Тоня испугалась, поснимала все ковры - мол, придут, будут брызгать хлоркой и всё попортят, но к нам, на Москворецкую пришли две скромные женщины, оставили хлорку, попросили самим всё помыть и ушли, а в Лианозово и совсем не заявились, чему хозяйка была страшно рада, а я удивлялась, сами все переболели, теперь уже ясно, что дизентерией, ну ковры спрятали, а остальное, туалет, посуду разве плохо было бы прохлорировать, чтобы жить спокойно. Но нет, народ беспокоится только о коврах, с трудом нажитые шмотки дороже здоровья.
   На квартире, которую знакомый по работе предложил Алешке, раньше жила тетка его жены, но сейчас решила, что пора покончить с самостоятельной жизнью, и перебралась к ним, в однокомнатную квартиру к племяннице, ее мужу и внучке, и они стали сосуществовать вчетвером, а квартиру сдали нам за 45 рублей.
   Вещи наши уместились в легковой машине Алешкиного приятеля, и в пять часов вечера мы уже перетаскали и расставили по полкам свои немудреные пожитки, всё тот же белый эмалированный таз, три кастрюли и два узла с бельем, немного передохнули и пошли пройтись по ближайшим окрестностям, купить что-то к ужину и осмотреться.
   Возвращались по переулку с частными домами. Возле ограды уютного домика покачивались на ветру крупные ярко желтые цветы на тонких длинных стеблях.
   - Интересно, они без запаха? - спросила я и, не дождавшись ответа, наклонила высокий стебель цветка к носу.
   Из дома выбежала немолодая женщина и истошно закричала, что она посадила цветы, чтобы всем красиво было, а тут дикий народ ходит и обрывает.
   Истерзанная последними событиями, уставшая после переезда и просто голодная, я завелась с полуоборота, только и ждала, чтобы в кого-то вцепиться, а тут на меня нападают. Мы мотаемся по свету как неприкаянные, доченька лежит в больнице с дизентерией, ходит в жутких женских панталонах, а тут этой бабе, цветок жалко. Завидно мне стало, что есть на свете люди, настолько благополучные, что их волнуют такие пустяки.
   Да благо, сорвали бы цветок, и то не из-за чего было так орать, а то, просто понюхали, и цветы-то у забора, а не на участке. Баба эта, конечно, маялась бездельем, иначе не могла бы уследить, что качнулся стебель цветка.
   - О красоте вы думаете, как же - ответила я. - Да наплевать вам на красоту. Вам бы только продать эти цветы подороже на рынке. А если кто так, без денег, вдруг сорвет или понюхает, вы глотку перервете за свою собственность, за копейку удавите.
   Хозяйка, нисколько не смущенная моим напором, продолжала боевое наступление, вопила, что кругом хулиганы, слова сказать нельзя, за свое добро тебя еще и побьют. Насчет побьют она заметно преувеличивала, далековато до нее было, не достать. В результате мне захотелось нарвать букетик цветов, чтобы этот шум весь был не зря, но я не успела.
   Откуда из-за ржавой стены гаража, выпрыгнул мужик со шлангом в руке и сейчас грозно приближался, выясняю на ходу, мол, что тут за шум, да кто мы такие, чтобы вякать, он у себя дома и с книжкой. Он тут же достал какую-то маленькую книжку и стал задираться к Алешке, демонстрируя мускулы, обтянутые грязной майкой, и потрясая шлангом, из которого капала вода, и удостоверением одновременно.
   Алексей побелел, подошел к куче наваленных для дров досок и выбрал одну небольшую, явно для обороны, отступать перед этой сволочной мордой с красной книжкой дружинника он не собирался.
   Дружинник в грязной майке был шире Алешки в плечах и смотрелся более подходящим для драки, чем мой тощий очкарик муж, и я, представив, что сейчас этот мордоворот унизит моего милого мужа, побьет, да еще при мне, испугалась не драки, а унижения, и тут вихрем в моей взбудораженной голове пронесся кадр из кинофильма "Римские каникулы", когда принцесса, сверкая роскошными глазами Одри Хепберн, хватает гитару и бьет сзади по голове обидчика своего приятеля. Я подскакиваю к той же куче досок, выхватываю доску, зажимаю ее в руках и стою наготове, расставив ноги. "Как только он бросится на Алешку, я сзади тресну его по голове этой доской. Вдвоем мы как-нибудь справимся", - успокаиваю я себя мысленно, а вслух ору, развиваю всё ту же линию, что за копейку удавятся, женщина на крыльце кричит о нашей наглости, мол хватают чужое, да еще драку затевают, но кричит уже осторожнее, не провоцируя своего заступника, а как бы пытаясь отступить с достоинством, мелькает в крике трезвая мысль, что не стоит связываться с какими-то проходящими сумасшедшими, мужик трясет шлангом и угрожает тем, что с нами будет, когда мы его, краснокнижника, тронем, а бледный Алексей выдает тихо, что плевал он на его красную книжку с высокой колокольни, дерьма и с книжками полно.
   Разборка наша, шумная и непонятная, привлекла зрителей, нас начали окружать, прислушиваться к словам, правда, в основном женщины, и никто не вязал, не хватал за руки.
   Одна молодая красивая женщина с каким-то удивленным интересом смотрела на меня, и я посмотрела на себя тоже, глянула сверху вниз по направлению ее взгляда. Я увидела две тонкие загорелые руки, голые по локоть и торчащие из бордовых раздувающихся оборок, я была в своей бордовой блузке из тафты, которую давно уже не носила, но тут, за переезд всё растеряла, и одела ее, первую подвернувшуюся. Руки сжимали серую от дождей неструганную доску, и так нелепо было сочетание кокетливых оборок, тонких рук и грязной доски, что я представила себя глазами этой женщины, почувствовала опереточность ситуации, поняла, что драки не будет, с силой отбросила доску в сторону, круто повернулась и пошла прочь, не оглядываясь, думая, что мой уход дает повод Алексею отступить с поля брани без позора. Так и произошло, Криминский через пару минут догнал меня, а еще через пару уже хохотал, изображал меня с доской в руках на защите мужа и поддразнивал террористкой.
   В субботу мы втроем вместе с мамой собрались навестить Катю в больнице. Когда мы пришли, она спала, и мы нарвали в больничном саду сливы, а потом тихонько забрали Катю погулять и совсем с ней ушли.
   - Я скажу, что это зять так решил, и я не смогла ему помешать, - придумывала мама оправдание своим действиям.
   Украли мы дочку и увезли к себе в Подлипки, на квартиру, по дороге мама купила на рынке необычайно сладкий арбуз, мы слопали арбуз, и настроение поднялось. Это в субботу днем, а к вечеру по телу Кати пошли волдыри, как от ожогов крапивы, - аллергия на антибиотик.
   Мы стали тут же давать димедрол, и мама выписала болтушку. Мама всегда по поводу любой кожной болезни выписывала болтушки. Очень эффективны были эти болтушки, вид один, а состав разный. Теперь она выписала болтушку против отеков и зуда, чтобы ребенок не мучился, и мы три дня мазали Катю этой болтушкой, и она помогала, Катя не чесалась так сильно как в первый день.
   Прожили мы на этой квартире очень недолго, не больше двух месяцев, так как Вовка, тот самый Алешкин знакомый, зять хозяйки, поменял ее на комнату в коммуналке возле самой станции в старом доме, построенном еще пленными немцами в конце сороковых годов, так что я сейчас плохо помню жизнь на этой квартире. Вспоминается, как я возвращаюсь с Катей из магазина и тороплю ее, хочу, чтобы она шла быстрее, а Катенька заплетает ногу за ногу.
   - Катенька, идем, там такой щеночек хорошенький есть, - подгоняю я дочку.
   - Вот он нас и укусит, - мрачно отвечает мне Катя.
   Кончилось жаркое лето, в сентябре похолодало, и Катенька ходила в зеленом пальтишке, купленном в Лысьве в июне, а на голову ей повязывали белую косынку с темно-зелеными, в тон пальто, листьями и умопомрачительными малиновыми розами. Расцветка платка придавала девочке что-то деревенское, получалась прехорошенькая матрешка. Косынку дала мама, и очень радовалась, что нам она пригодилась, купила же мама ее вместе с сумочкой, в нагрузку.
   Вы не помните, что такое нагрузка?
   А очень просто. К ходовому товару, на который спрос, прикладывается вещь, которая никому не нужна и платить приходится за обе, а не нравится, иди гуляй.
   Вот маме и пришлось купить сумочку в комплекте с платком. Нагрузка просуществовала много лет, и в восьмидесятые годы тоже широко использовалась. Запрещалось только детские вещи так продавать.
   Еще помню, я мою пол, а Катя стоит и ревет во всё горло - хочет погулять. Плач такой горестный, слез так много, таким водопадом текут по щекам, что я вспоминаю, как в детстве я давала себе клятвы не забывать, каково это быть маленькой, и не обижать своих детей.
   - Хорошо, идем, еще погуляем, хотя ты, на самом деле, хочешь есть и спать.
   И я бросаю тряпку на середину недомытого пола, слезы на глазах у Катеньки высыхают мгновенно, и мы идем на улицу. Минут через пятнадцать, не больше, Катя вдруг говорит мне:
   - Ну, ладно, мама, я нагулялась, пойдем домой.
   Мы возвращаемся, уже без всякого рева, я сажаю дочку кушать суп, а сама домываю пол, а потом докармливаю Катю, сама она еще плохо ест.
   Алексей тем временем сменил место работы. Только неделю походил он через дорогу на работу, а потом перешел в Управление связи, где уже подвизался Подгузов, и где ему обещали комнату в коммуналке, а потом и квартиру.
   Алексея долго не брали из-за фамилии - начальник был антисемит.
   На Королёвском предприятии, где Алексей работал, первый отдел проверял все документы досконально, до бабушек с дедушками, и Алешка даже писал объяснение, почему у матери фамилия Креминская, а сам Алешка Криминский, - эту ошибку сделали в метрике Алексея, и он не исправил ее при получении паспорта.
   Девичья фамилия Алешкиной матери была Белоусова, а Креминская она была по первому мужу, Василию Креминскому, казаку с Кубани, ребенок от которого, тоже мальчик, умер в возрасте 2-х лет, а отец Алешки был Пронин Андрей. В детстве Алексей не был знаком с отцом и познакомился уже, будучи студентом. Просто один раз поехал в Чистополь, где тот жил, и посмотрел на него. Судя по нежеланию Алексея говорить на эту тему, видимо, папочка ему не очень-то понравился.
   Настоящая фамилия, безусловно, больше соответствовала внутренней сущности Алешки - Пронин, и в первую очередь в лице Лешки бросалась в глаза тяжелая нижняя челюсть, демонстрирующая всю мощь тихого, но несгибаемого упрямства русской глубинки - мы будем держаться за свое, пусть оно трижды плохо, но чужого нам не надо, пусть оно трижды хорошо.
   Подгузов уверял свое начальство, что Алешка русский, а я острила:
   - Когда еврей Иванов, это никого не удивляет, а когда Криминский - русский, никто не верит.
   Алексей съездил на прием, представил свою Пронинскую челюсть в подтверждение своего славянского происхождения, и его, признав за арийца, взяли на работу.
   Пока оформляются документы на мое откомандирование, я езжу в библиотеку и в НИОПиК из Подлипок и подолгу жду на Лосе автобуса, который подвезет меня прямо до дома.
   Один за другим подходят автобусы, а моего всё нет, холодно, ветрено, конец октября, руки отекли и не сгибаются, я прыгаю на месте, подходят автобус за автобусом, люди садятся в их теплое нутро, а я остаюсь на пронизывающем ветру, замерзшая и усталая, мечтаю сесть в первый попавшийся транспорт и согреться, и ехать неизвестно куда, и вспоминаю слова песни Высоцкого:
   "Мне это надоело, черт возьми, и я лечу туда, где принимают".
   В квартире, которую мы сняли, не было штор, или они мне активно не нравились, только я помню, я хожу по ГУМу и выбираю шторы. И вот они, то, что мне надо, широкие льняные шторы, светло-зеленые с приглушенным зеленым, отливающие серебром, с узором, похожим на узор покрывала, и ... мне не хватает, не хватает двух рублей с копейками, я стою и страдаю, не реву, но очень обидно и вдруг, вдруг, Алешка спрашивает:
   - Сколько? Этого хватит? - и широким жестом достает из кармана три рубля.
   - А-а, - кричу я, - заначка? Откуда у тебя деньги? - но умолкаю, не время выяснять, хорошо, что они есть, хватаю, пока не спрятал, и через десять минут мы выходим из магазина, в руках у Алешки большой сверток.
   Я иду и думаю, мучаюсь вопросом: "Откуда всё же у него деньги?"
   Спешу объяснить наш порядок жизни в те скудные годы - муж приносил домой всю зарплату, а потом я выдавала ему на обеды по рублю в день, и когда просила купить что-нибудь из продуктов, то тоже выдавала на продукты. Другой возможности дожить до получки не было. Если деньги были у мужа, он мог купить колбасы или сыру, или еще чего-нибудь незапланированного и подрывающего наш бюджет. Не то, чтобы мы не ели сыра или колбасы, просто мы ели в запланированном количестве, а не когда и сколько захочется.
   Коммунальная квартира, в которой мы теперь жили, состояла из четырех комнат: справа была комната, где жила семья из четырех человек и бабушка, мать жены, прямо в двух комнатах жила немолодая пара с двумя детьми - старшей было двадцать, а младшему, Славке, 12 лет. Слева была расположена наша комната. Комнаты были большие, больше 20 метров. Кухня тоже длинная и узкая метров 16, ванная с туалетом и еще отдельно туалет.
   Прихожая просторная, коридор метров 6 в длину и три в ширину, тесно не было.
   Соседи не знали, что мы снимаем, думали, что мы поменяли из-за денег квартиру на комнату, а мы отмалчивались.
   Еще в августе, я написала и оформила отчет - обзор по радиолизу спиртов, и отпросилась у Толкачева в длительную командировку в Карповский институт на стажировку по методу ЭПР.
   В одной лаборатории в НИОПиКе работала женщина, которая занималась ЭПР-ом в Карповском институте, через нее я и откомандировалась в лабораторию Пшежецкого, заключив договор о творческом содружестве на три месяца, такой первоначально предполагался срок моей стажировки. Я пришла в отдел кадров оформить документы на пропуск, и мне неожиданно предложили пройти на территорию и познакомиться с местом и людьми, с которыми я буду работать.
   Была жуткая жара в тридцать градусов. Я завязала волосы резинками на два хвостика, чтобы волосы не мешались на шее, (такая прическа еще со школьных лет называлась "я у мамы дурочка") была в своем полотняном платье лично-индивидуального пошива и в шлепках, скорее годных для похода на пляж, а не в научную лабораторию. В таком виде я впервые поднялась по широкой крутой лестнице большого вестибюля старого особняка, который был одним из корпусов Карповского научно-исследовательского института, и предстала перед глазами старшего научного сотрудника лаборатории радиационных исследований Александра Гордеевича Котова, в группу которого меня направляли. Котов с места в карьер устроил мне небольшой прощупывающий экзамен, к которому я совершенно не была готова, и в ходе разговора произнесла фразу, которая стала легендой. Женщины, Наталья и Ольга, присутствовавшие при нашем разговоре, всё подшучивали позднее надо мной, уверяя, что я угрожала и запугивала Сашу с первого дня знакомства.
   А я просто сказала в ответ на один его вопрос:
   - Ну не буду же я здесь Вам гамильтонианы писать, - имея в виду, что нельзя же так, с места в карьер, приставать к размокшему от жары человеку.
   На что Котов тут же ответил:
   - А я не боюсь.
   - Зато я боюсь.
   - Вот это мне и интересно было узнать.
   Всё время, пока мы с Котовым беседовали, рядом стояла симпатичная женщина в очках, увеличивающих ее и без того большие серые глаза, и молча, не говоря ни слова, иллюстрировала наш разговор, энергичным жестом выкидывала на стол научные книги по ЭПРу, которые называл мне Александр Гордеевич, и которые я не читала, а также и книги, которые называла я.
   Я давно не была в нормальной, оборудованной лаборатории, и сейчас, беседуя, счастливо оглядывала комнату, уставленную вакуумными установками и приборами, мне очень хотелось тут поработать, душа замирала. Но приду я сюда еще не скоро, через месяц, когда будет готов пропуск, а с Катей останется бабушка, которую я уговорила посидеть с подросшей Катюшей, а пока я только радуюсь, что мне так повезло, и я буду здесь работать.
   Осенью к нам на велосипеде со своей дачи в Валентиновке, той самой знаменитой даче, где мы не раз проводили профсоюзные собрания, прикатил Сашка Маценко. Мы выпили, закусили и сели играть в преферанс, но тут Катька пришла с горшком и уселась рядом с обеденным столом, несмотря на наши протесты.
   Сашка не выдержал этой прозы жизни и удрал, не дописав пулю под предлогом, что он вспомнил какое-то срочное дело, которого только что не было.
   Второй раз Сашка приезжал пригласить нас на свадьбу Ральфа Жутковского, Ральф женился на Фавзие, красивой статной девушке, на год или два моложе нас, узбечке.
   Ее родителям не понравился наш Ральф, прекрасный парень, замечательный товарищ, не понравился до такой степени, что они сказали решительное нет, не приехали на свадьбу и отказали дочери в какой бы то ни было материальной поддержке, которая, учитывая, что родители Ральфа были пенсионеры, очень нужна была молодым.
   - Не сумел Ральф показаться родителям жены, сыграла отрицательную роль его некрасивая внешность, - грустно закончила Иришка свой рассказ про поездку Ральфа и Фавзии к ее родителям.
   На свадьбе собралась наша обычная шайка-лейка и друзья невесты, все рады были встретиться вновь и, как водится, напились на радостях. Маценко и Лебедев, как всегда, стали со мной целоваться, пока Алешка скромно беседовал с двумя молодыми девушками-физтешками, которые оказались из его группы, только на 10 лет моложе, и номер был точно такой же, как и у него. Пашка и Сашка после моего замужества стали выказывать ко мне более теплые дружеские чувства, чем раньше, но я, не терпящая пьяных, в данном случае относилась к этому равнодушно - не ссориться же мне с друзьями из-за того, что они чмокнут меня в щеку после рюмочки другой (третьей и четвертой). Алешка один раз всё же обиделся и сказал об этом мне при Ирине, но Ирка сразу раз и навсегда его осадила:
   - С ума сошел, пьяного Маценко всерьез принял, - и Алешка стих, мне и оправдываться не пришлось.
   После столовой ушли в общагу к Ральфу, он играл на гитаре и пел, глядя влюбленными глазами на свою молодую жену, и нам всем на фоне чужого чувства стало как-то грустно.
   Выбирались очень поздно, Володька Падалко прихватил бутылку вина, но Лебедев отобрал ее у Володьки и вылил эту борматуху прямо на кусты за платформой, чтобы не выпил Падалко, который был уже хорош.
   Так и запомнился мне этот вечер после свадьбы, пронизывающий ноябрьский холод, темнота, голые и мокрые прутья кустов за платформой, которые Павел безжалостно поливает ядовитым содержимым бутылки.
   Садились мы в первые двери первого вагона, и видно было хорошо нашу компашку на пустой ладони перрона. Синяя дежурная необъятных размеров, тем не менее, дала отправление раньше, чем мы все сели, возмущенный Павлик сорвал стоп кран, но всё равно, Падалко остался на платформе, не успели мы его затащить.
   А баба эта, которая дала отбой раньше времени, и оставила пассажиров на платформе, еще пришла скандалить из-за сорванного стоп-крана и, сверкая в плохом освещении вагона золотыми лацканами синего форменного пиджака, стала требовать с Пашки штраф, но тут мы ее встретили дружным хаем в 10 глоток и припугнули, что она под суд пошла бы, если бы с кем-нибудь из нас, не дай бог, случилось несчастье.
   Дежурная ушла, оплеванная, не получив, естественно, никакого штрафа и не перекричав наш спаянный и споенный профсоюзный хор.
   Впрочем, она серьезно и не надеялась его получить, просто пришла поорать, завидно ей было, народ гуляет, а она работает.
   Еще помню, ноябрь, и мы едем поздно вечером в электричке, наверное с Динкиного дня рождения, так как едем давно и очень устали. Криминский пьян. Пьян сильно. Он выходит в тамбур, а потом я вижу, как на остановке склонятся в открытую дверь электрички, его рвет, рвет в проем между вагоном и платформой. Вывернувшись наизнанку, он успевает втянуть голову в электричку до того, как закроется дверь, потом ждет следующей остановки и опять блюет на рельсы. Я выглядываю из двери вагона, смотрю, что происходит, и круто повернувшись, не издав ни звука и ничем не пытаясь помочь мужу, ухожу и сажусь на скамью обратно, озлобясь на Алешку - несколько раз за вечер я пыталась остановить его, уговаривала прекратить прием напитков, но где там, пил рюмку за рюмкой, вот уж никогда не мог остановиться перед водкой, пока есть, надо пить, а иначе зачем люди собираются, если не напиться? И не мучиться потом целый день с похмелья?
   И действительно, зачем?
   Каждый раз, когда он перебирал, а перебирал он каждый раз, когда мы бывали на вечеринках, это была наша основная форма отдыха, да изредка еще поход в кино, я устраивала скандал, плакала, кричала, что он сопьется, что ни один человек не напился, кроме него, что мне стыдно бывать с ним на людях, и сломленный вчерашним перебором, Криминский был тих, но упорен, - скандала хватало только на один раз, на следующий наш выход или выезд на люди. После перебора, ему было плохо, но будучи пьяным, он это не помнил на другой день, а моих слез хватало ненадолго, и всё повторялось с нестерпимой для меня неизбежностью.
   Если бы столько сил и здоровья, сколько мой муж потратил на водку, а я на скандалы с ним, пустить на мирные цели, то может, и не прожили бы мы такую трудную, нищую жизнь, хватило бы энергии на что-то другое, полезное.
   Мне тоже бывало плохо после вечеринок, но от еды, и я считала, что просидеть целый вечер голодной гораздо труднее, чем не напиться.
   В бесконечно длинном году этом я еще успела полежать в больнице. Мама, уставшая от моих желудочных болезней и крайней худобы, я опять подбиралась к 45 кг, пристроила меня в Воскресенскую больницу от химкомбината на обследование. Худая я была настолько, что Тамара (о ней ниже) с Натальей подшучивали надо мной, когда я медленно, преодолев подъем в горку, проползала по двору института, поднималась по лестнице на второй этаж и с обычным для меня получасовым опозданием показывалась, наконец, в дверях лаборатории:
   - А мы смотрим в окошко, видим: кто-то идет. Это, наверное, Зойка, ну, кого еще может закрыть дерево так, что его совсем и не видно?
   Обследование меня произвели всестороннее, и щитовидку, и общий обмен, и снимок головы, и печень пытались, но не получилось. Когда мне девчонка-медсестра стала вводить магнезию, началась рвота желчью мимо шланга, пережатого зажимом, убрать зажим она мне не дала, и я вырвала шланг из себя, чтобы свободно шла рвота, после чего мне плохо стало, и трясло меня, как во время приступа, вся простыня была в желчи, а анализ не взяли, в пробирку не попало ничего. После этой неудачи я перестала на много лет глотать шланги.
   Ничего у меня, кроме опущения желудка и гастрита не нашли, и Эра Вакиловна, лечащий врач, выписала мне препарат нерабол, чтобы я поправилась.
   Я лежала в четырехместной палате, напротив меня лежала молодая, всего лет на десять меня постарше, женщина с бледным лицом и грустными черными глазами, которую мучили сильные головные боли, Тоня.
   Когда у нее не было приступов, она оживлялась, слегка розовела, и мы начинали болтать, вспоминая разные эпизоды из своей жизни. Она рассказывала о детстве в деревне, о немецкой оккупации в годы войны, и ее рассказы сильно поразили меня, так они не сходились с общепринятыми представлениями о страшной жизни под немцами.
   У них немецкий гарнизон не стоял, пришли немцы, приказали выбрать старосту и ушли, колхозные хлеба как раз поспели, собрали урожай, и жили всю зиму с хлебом, хорошо, сытно, давно так не жили.
   А вот соседней деревне не повезло, там партизаны убили на улице немецкого офицера, и немцы согнали людей в бараки, мужчин в один барак, а женщин и детей в другой, и тот барак, где были мужчины, сожгли, и все погибли, и в Тониной деревне жутко боялись партизан - придут, убьют одного немца, потом убегут к себе в лес, а деревня расплачивайся.
   Но всё обошлось. Зато, когда наши их освободили, то опять весь хлеб выгребли, и очень голодно было, совсем жрать нечего.
   После войны она захотела учиться в техникуме, приехала, не поступила и устроилась нянькой, возилась с маленькой девочкой, которая изводила ее тем, что совершенно ничего не ела.
   - Как-то я кормлю, - рассказывала мне она после обеда в тихий час, - а слезы так по лицу и бегут, а тут хозяйка приходит, застает меня плачущей и удивляется: "Ну а сама-то чего ревешь?, Ну ладно она, есть не хочет, а ты-то, большая, что рыдаешь?" Очень я у них поправилась, круглая стала, растолстела с макаронных изделий, в деревне я никогда их не видела и не едала, а тут приехала в город и ела их, ела и ни в одно платье не влезала.
   И странно мне было представить себе пятнадцатилетнюю девочку, которая никогда не видела макарон.
   Меня выписали раньше, чем ее, и я пошла глотать свой нерабол с надеждой немного покруглеть, как Тоня с макарон. Попила неделю, и у меня нарушился цикл. Я понятно, страшно испугалась и пошла к гинекологу, нашему участковому гинекологу, мужчине, который принимал рядом, в поликлинике на Москворецкой.
   Женщины соседки подсмеивались, когда я собралась к нему и смущенно выясняла, каково это, идти на прием к мужику.
   - Рожа, во, - и показывался размер в два лица, - ручищи еще хлеще, а как смотрит, даже не заметишь, никакой боли, замечательный, талантливый врач, только отстранили его от операций.
   - За что?
   - Женщина у него умерла. Да, пришла, упросила аборт сделать, он и сделал, одиннадцатый аборт, там уже стенка матки как папиросная бумага была, - рассказывала мне соседка со знанием дела, - но он сделал, нормально всё было, а женщина собиралась на юг в отпуск, постирушку затеяла, да и подняла корыто с водой, чтобы вылить, хотя он предупреждал ее, что никаких тяжестей хотя бы неделю, а выписывают ведь на другой день, какая ни на есть у тебя тонкая стенка, вот она выписалась и помчалась стирать, потом стирка, потом хлоп - кровотечение, и не спасли, а его отстранили от операций, хотя к нему всегда очередь была, у кого киста или еще какая-нибудь дрянь, все к нему рвались на операцию, да вот теперь и всё, не к кому.
   Я отчетливо представляю никогда не виданную мной погибшую женщину - слегка увядшей, с выщипанными бровями и яркой помадой, кокетливой и вульгарной, женщиной, так любящей это дело, что и аборты два раза в год стали привычными, не желающей рожать и заплатившей за свое стремление к сладкой жизни такую страшную цену. Природу не обманешь - или рожай кучу детей, или резинка, и ходи на раскорячку с ощущением, что тебя потерли наждачной бумагой, или вот аборты, и безвременная глупая смерть.
   Хочется напомнить пару анекдотов тех времен по этому поводу. Описанный мною трагический случай не располагает к анекдоту, но мы жили тогда среди анекдотов, над всеми сторонами нашей жизни потешались анекдоты, давая возможность смеяться и выживать в условиях строительства развитого социализма.
   Приходит женщина к врачу, жалуется, что беременеет, он предлагает ей один способ предохранения, она приходит, жалуется - не помогает, другой - то же самое, опять приходит, наконец, разъяренный врач советует ей: пейте "Боржом".
   Спустя некоторое время опять эта женщина:
   - Доктор и до пью - не помогает, и после пью - не помогает, и даже во время - тоже не помогает.
   - Не до, не после, а вместо! - отвечает врач.
   И еще.
   Приходит женщина к врачу всё по тому же поводу:
   Он ей: спринцевание пробовали?
   Миша, иди сюда - вот ваше спринцевание.
   А свечи?
   Маша иди сюда - вот ваши свечи.
   А таблетки?
   Петя, иди сюда - вот ваши таблетки, и т.д. и т.п.
   Но мне в этот раз повезло.
   На другой день врач меня осмотрел и сказал, что беременности он не видит, если что и есть, то срок маленький, нужно прийти через две недели.
   Я перестала пить нерабол, решив, что этот мужской гормон и нарушает цикл, и действительно, всё наладилось, а муж сказал:
   - И нечего всякую дрянь пить, я сам поставщик мужских гормонов, а ты меня отвергаешь, вот и худая.
   - Я от твоих гормонов очень односторонне полнею.
   Я еще не рассказала о Зойкином замужестве. В начале 1971 года я получила от Зойки письмо, где она писала, что собирается замуж, что она после пятого курса, на обычных отработках в колхозе познакомилась с мальчиком, который всё сватал ее к своему старшему брату, а вернувшись в Ленинград она и познакомилась с этим "какой-такой старший брат", а теперь вот собиралась за него замуж, приглашала меня на свадьбу.
   Я на свадьбу поехать не смогла - дочка цепко держала меня своими маленькими ручонками, я только послала подарок - по совету Ленки Жулиной купила возле Киевского вокзала две слегка кривоватые серебряные стопки ручной работы, черненое украшение которых напоминало мне тяжелые серебряные вещи в полутемных магазинах Батуми, толстые рога в серебряной отделке, и ручки кинжалов, торчащие из ножен. В подарок на свадьбу любимой подруге полагалось бы шесть штук, но меня хватило только на две.
   Вскоре после свадьбы Никулин, ее муж, собрался в армию на год, а Зойка и сделала аборт, за что я ее ругала летом, когда мы свиделись.
   А теперь вот мама привезла мне в Подлипки письмо от Зойки, письмо было на Москворецкий адрес, я тогда так прыгала с места на места, что писать мне можно было только на мамин адрес - нечто постоянное.
   Я тут же вскрыла письмо, толстое большое письмо, какими разражалась моя подружка раз в полгода, и села читать, пока мама с Катей делали свои обычные сюсю-мусю.
   Отслужив год, к Зойке вернулся ее Никулин, и это письмо было уже второе после его возвращения, в первом она писала, что была дура, что лучше ее мужа нет, что она ему всё рассказала, и он ее простил, ведь его не было рядом, когда всё это происходило, а к его приезду она уже порвала со своим любовником, и они стали налаживать свою семейную жизнь с новой точки отсчета.
   Зоя забеременела, но на четвертом месяце произошел выкидыш, ее чистили, намучили, она передохнула, забеременела еще, и снова выкидыш, а теперь она беременна в третий раз, сейчас три месяца, и она очень осторожна, лежала на сохранении, а сейчас вот выписали.
   "Я ношу себя как хрустальную вазу", - и я представила, как Зойка осторожно передвигается по обледеневшим тротуарам, боясь упасть, мечтая доносить своего ребятенка, и у меня защемило сердце. Болью, кровью и несбывшимися надеждами платила моя подруга за проявленную решительность, тогда, в первый раз, вместо того, чтобы пустить всё на самотек и родить, она прервала беременность, и вот теперь...
   Родишь не во время и мыкаешься с дитем, не знаешь, куда его девать, не родишь, тоже потом маешься, и нет лазейки, чтобы проскочить, прошмыгнуть по жизни без мучений. Я вытерла слезы, сложила письмо в конверт, чтобы позднее перечитать еще раз, и пошла на кухню.
   У Зойки трагедия, но на аппетит моих домочадцев это никак не влияло.
   Пока я в 1972 году готовлю ужин, здесь я доскажу события Зойкиной жизни до настоящего времени. Она и на этот раз не доносит, опять будет выкидыш, с Никулиным начнут ссориться и разведутся. Зойка мне напишет, что у нее были принципы в жизни, а он легко ко всему относился, поэтому и простил ее играючи, а для нее это трагедия, и вот всё, конец.
   Семья Никулиных из четырех человек жила в комнате в коммуналке, а когда Зойка там прописалась пятой, пошли в горсовет, и оказалось, что Юриному отцу, как участнику войны положена квартира, которую они давно бы могли получить, и сейчас получили, и уехали, а Юра с Зоей остались жить в коммунальной двухкомнатной квартире, и соседкой с ними была очень скандальная бабка, Зоя жаловалась, что никак не может ей угодить, а потом как-то, еще до развода, они не выдержали и вызвали скорую помощь, бабку увезли и так удачно, что четыре месяца лечили в психушке, а потом она вышла и стала потише.
   Когда они развелись, то комната осталась за Зойкой, Никулин ушел к своим. Было это, наверное, в году 74-ом, а в начале 76-ого года у них была встреча выпускников, на которой Зойка встретилась с Андрюшиным, к тому времени уже разведенным, вышла за него, благополучно родила двух дочерей, сейчас обе взрослые. Со здоровьем, правда, у Зойки не всё в порядке, сырой воздух Ленинграда и работа в химии доконали ее, началась астма, и, когда мы после пятнадцатилетнего перерыва встретились, Зойка была на инвалидности, но уже тяжелых приступов не было.
   После свадьбы с Андрюшиным, Зоя написала мне: как будто я всю жизнь с ним, и никакого Никулина и не было.
   В Подлипках на время прекратился непрерывный поток Катиных болезней - места тут были сосновые, воздух чище, и Катюшка немного поднялась, но в декабре переболела отитом.
   Всю ночь напролет ребенок плакал, тряс головой и плакал, кричал горестно и без удержу, и ни я, ни Леша, ни бабушка не сомкнули глаз до четырех утра, когда, наконец, после прогревания и анальгина боль отступила, и Катя уснула, а я лежала без сна и корила себя за то, что проявила слабость и уступила Кате - днем, когда мы вернулись с прогулки, она с плачем просила у меня замороженный творог, и я, глупая мать, дала ей кусочек съесть - и вот как поплатилась малышка за свое нетерпение и мою нестойкость.
   Она уснула, а я поехала на работу, оставив ее с бабушкой. Отпросилась я пораньше, стояла на платформе, измотанная бессонной ночью, всё мерещился где-то вдали дочкин плач, и морочный сон склеивал глаза и клонил голову. Ко мне, одиноко сидящей на лавочке опустив голову, подошел незнакомый парень:
   - Я вас знаю, вы с физтеха, - сказал он мне.
   Я мотнула головой, подтверждая.
   - Держу пари, у тебя пакостно на душе, - он сразу перешел на ты после кивка. - Пойдем с нами в компанию. Выпьешь, полегче станет.
   Я посмотрела на него, как на безумного:
   - Спасибо, но меня дома муж ждет, дочь.
   - Да ведь они никуда не денутся, отвлечешься немного и пойдешь к своему мужу.
   Говорил он искреннее и смотрел убедительно, но так не соответствовало его предложение моему настроению, так дико было мне, что я куда-то пойду, к незнакомым людям, когда у меня больна дочь, что я даже и не оскорбилась, а только еще раз решительно отказала:
   - Нет, и не проси.
   Не в первый раз после окончания физтеха подходили ко мне ребята и говорили, что они меня знают, помнят по институту, и удивлялись, что я их не узнаю. При таких встречах я вспоминала мужа, который знал меня в лицо до знакомства и не мог поверить, что я увидела его на свадьбе Динки в первый раз.
   - А улыбалась мне при встречах, - говорил он.
   - Таращился, наверное, вот и улыбалась.
   Подошла электричка, и я уехала.
   Мы грели Кате ушко синей лампой, не ходили гулять, и всё постепенно прошло, к Новому году Катя была здорова. А стены в этом доме, построенном после войны пленными немцами, были такие толстые, что соседи за стенкой не услышали Катиного плача.
   В конце этого года я успела исполнить еще одну свою давнишнюю, можно сказать трехлетнюю мечту - я выбросила Алешкины старые брюки, выбросила с высоты третьего этажа, то ли с балкона, то ли прямо из окошка. И они надулись, как парус, пока летели, а потом грустным, темным пятном лежали на снегу, старые брюки еще со студенческих Алешкиных лет.
   А больше ничего мне не дали выбросить: перед Новым годом я затеяла чистку и стала посреди комнаты складывать в кучу всё то, что мне казалось ненужным, на выброс, а три остальных члена моей семьи: муж, дочь и бабушка растаскивали всё, что я нашвыряла в кучу обратно по углам. Всё им казалось нужным, и только брюки я отбила у Алексея и этим утешилась.
  
  1973 год, жизнь в Марьиной роще и на Белоозерской, вторая беременность
  
   Новый год встретили скромно - просто выпили дома с бабушкой и мамой, не мотались никуда, поставили в вазочку еловые ветки, украсили их мелкими игрушками, переливались разноцветные шарики и фонарики, пахло хвоей, создавалось радостное впечатление праздника, - и нам этого хватило.
   1973 год - перевал между двумя вершинами - 1972 годом, где что только не происходило: затяжные тяжкие болезни Кати, свары со свекровью, разрыв с мужем, аборт, переезды, изнуряющее аномальное для здешних широт жаркое лето, наполненное дымом пожаров и запахом гари, трудный быт в деревенских условиях, естественный в тепличных условиях Батуми и тяжкий в суровых условиях местной зимы, и 1974 годом, с раздором между мамой и Алексеем, мучительными родами, кошмаром жизни с двумя маленькими детьми, эти два года, нависающие мрачными глыбами над невысокой горной тропой 1973 года, стирают его события в моей памяти, хотя 1973 тоже состоял из тех же трехсот шестидесяти пяти дней, и каждый день от момента пробуждения до позднего вечера был заполнен делами, встречами и разговорами, и с 10 часов вечера я мечтала лечь и только к одиннадцати полумертвая доползала до кровати, и счастлива была растянуться, провалиться в панцирную сетку и в беспокойный сон, а теперь всё покрыто мутным ощущением этой дневной усталости, и даже обычное лоскутное одеяло моего повествования не шьется из обрывков и обрезков, которые сохранила память, одни сплошные дыры, но буду их латать.
   В начале года мы живем коммуналке. В январе, все в семье, кроме меня, болеют гриппом. Сначала Катя, потом бабушка температурят, пьют аспирин и лежат в постелях, а я бросаю их больных, я езжу в Долгопрудный каждый день, пока не подписаны мои бумаги на откомандирование в Карповкий институт. Поездки выматывают, на дорогу в один конец уходит больше двух часов, но всё ничего было, пока не заболел и Алешка. В понедельник поздно вечером я возвращаюсь с работы, муж лежит на кровати, возле него чайник на табуретке и ведро на полу. Он собирается промывать желудок.
   - А что ты ел? - спрашиваю я с порога, торопливо раздеваясь, у мужа осунувшееся лицо и подозрительно блестят глаза.
   - Утром кашу, а потом ничего, не хотелось, - отвечает Алешка.
   - Так у тебя в желудке ничего нет, и промывание не поможет, - я разделась, подошла к кровати и положила руку на лоб болящего.
   - Да у тебя жар, вот и тошнит.
   Криминский смотрит недоверчиво, но я сую ему градусник, нахожу аспирин, бегу на кухню греть чайник.
   Через три минуты на градуснике 38,6.
   - Собьем температуру, а если тошнота не пройдет, тогда и промоешь, но думаю, тошнит от жара.
   Алешка мне явно не доверяет, но болезнь не оставляет сил, и он подчиняется, принимает аспирин, пьет горячий чай и, разобрав постель, ложится под одеяло.
   Минут через сорок он уже весь в поту, и тошнота прошла.
   Бабушка и Катя поболели неделю и выздоровели, а вот Алешка слег тяжело и надолго - после гриппа он вышел на работу на один день, и осложнение, лимфаденит, тоже с температурой 38 и отеком возле ушей, похожим на свинку, еще на десять дней, теперь уже антибиотики, согревающие компрессы на ночь, а потом мы купили диван, Алешка промерз на ветру, пока ловил машину, и опять свалился с температурой 38,5. Когда я в очередной, в третий раз за три недели вызвала ему врача, врач, молодая симпатичная женщина, пришла со словами:
   - И не стыдно тебе, молодой мужик, а что с тобой творится?!
   Тогда его покололи витаминами, и только потом, проболев фактически месяц, он поднялся.
   Я же гриппом не заболела, я тогда не была подвержена вирусным заболеваниям, мне хватало хронических.
   Последний раз Алексей заболел по моей вине - я увидела подходящую софу, а мебель тогда было редкостью, всё мгновенно исчезало. Я упросила еще слабого после болезни Алешку занять денег и купить ее, и его потного просвистало на холодном ветру, и тулуп не спас.
   Купив софу на занятые у Саши Потапова деньги, мы потратили прибавку к жалованию, которую Алешка получил при смене работы, на четыре месяца вперед, но мы устали спать на скрипучей постели нашей бабки-хозяйки. Никелированная кровать была ржавая-прержавая, и издавала стонущие скрежещущие звуки, стоило чуть-чуть шелохнуться на ней. Алексей смазывал ее машинным маслом каждый вечер, очень прилежно смазывал, но добился лишь того, что изгваздал все простыни, а кровать продолжала злобно скрипеть, а бабуля моя - делать вид, что не понимает, почему муж внучки каждый вечер поднимает матрас и капает из масленки во все щелки, во все железные сочленения этого монстра с облупившейся краской, но я знала, что в душе она похихикивала.
   Купили мы эту замечательную софу, которая прослужила нам много лет, и он уже на нее слег с высокой температурой. Через три дня у него упала температура, он лежал и отдыхал от пережитых болезней. Здоровье у Алешки было слабое - он не страдал, как я, постоянной изнуряющей болезнью, но болел простудными заболеваниями подолгу и с тяжкими обострениями - первый год нашей совместной жизни плеврит, потом через год гайморит, сейчас лимфаденит.
   Щитовидка, увеличение которой видно было невооруженным глазом, плохое питание, он любил молочные продукты и мясо, а овощи, травы не ел до женитьбы, частые попойки, уносящие много сил, всё это делало Алешку хилым. Когда мы жили в Сокольниках, он много двигался, бегал по выходным из дома до Лосиноостровской, а потом возвращался на электричке, но эти большие, но не регулярные физические нагрузки не компенсировали отсутствие постоянных каждодневных. Сам имея паршивое здоровье, Алексей считал, тем не менее, что Катя болеет из-за того, что я очень много внимания уделяю ее болезням, ношусь с ней, и когда ей было два года, сказал мне:
   - Вот у цыган дети не болеют.
   - Но ты ведь не цыган, - обиделась я. - Сказал бы, что хочешь цыганенка, мне далеко ходить не надо было бы. (Нашими соседями на Москворецкой были цыгане, и Сашка, младший сын старой цыганки, большой был ходок по бабам).
   Муж болел, скучал, валяясь в постели, и пригласил меня поиграть в шашки.
   Закаленный в обеденных сражениях на работе, Алексей легко побеждал меня в эту игру, в отличие от шахмат, где мы первые годы сражались на равных, но сейчас, больной, он проиграл мне пять раз подряд, отвернулся к стенке, завернувшись в одеяло, как это всегда делала я, дабы продемонстрировать пренебрежение к его возможным поползновениям, и сказал:
   - Ну можно жить с такой женщиной?
   Я тут же вспомнила, как он уважал Валентину Баландину за то, что она обыгрывала мужа в шашки.
   - Ага, чужая жена может быть умной, а своя должна быть обязательно дурой.
   В коммуналке был такой порядок - каждая семья дежурит столько недель подряд, сколько членов семьи. Мое дежурство, 4 недели, упало на начало января, время болезни близких и езды в Долгопрудный, я совершенно замоталась и жила как в угарном сне. Помню, как мне как-то было плохо, вызвали скорую, фельдшер чем-то меня уколол, но мне не помогло, и я несколько часов промучилась затяжной тошнотой и рвотой.
   23 февраля, первый час ночи. Алексей, еще слабый после болезни, не вернулся с работы, а ключа от квартиры у него нет. Я делаю вид, что не волнуюсь, ложусь спать, жду похрапывания бабушки и, убедившись, что она спит, ухожу из комнаты и брожу по коридору, жду мужа, а его всё нет и нет, и тревожно у меня на душе. Выходит в коридор соседка Зина, направляется в туалет, шлепает босыми ногами в потрепанных шлепках и говорит мне, хотя я ей и не жалуюсь, и не объясняю, в чем дело:
   - Да, невозможно лечь спать, когда кого-то из членов семьи нет дома.
   Я, чтобы не мозолить людям глаза и не вызывать сочувствия, снова ложусь и начинаю дремать, когда слышу шаги на лестнице, выползаю из теплой постели, плетусь в коридор и открываю дверь - это Алексей, я слышала за дверью его дыхание. Он пьяно и поэтому преувеличено удивляется, что я открыла без стука, - но я не сплю, когда кто-нибудь из родных бродит в темноте ночи, соседка сказала чистую правду.
   Две соседские девочки напротив были постарше Кати.
   Ни я, ни их мать Ирина не поощряли возможную дружбу детей, разница в возрасте была большая - Кате не было еще и трех, но она заглядывалась и всё заговаривала с младшей пятилетней Танечкой, а в один вечер они вдруг разыгрались, принесли скакалки, прыгали в большом и просторном коридоре, и мы с Ирой были смущены тем, что Зинаиде это может не понравиться, шум ведь, но чуткая Зина, проходя на кухню, кожей уловила наш страх и сказала:
   - Играют дети, не лезут к взрослым, ну, и что еще надо?
   Один вечер попрыгали девочки вместе, а на другой день к вечеру обе соседки слегли с диагнозом - свинка.
   Я переживала за свою девочку, игравшую накануне с заболевшими, но всё обошлось.
   - Возраст маленький, свинкой болеют попозже, - так объяснила мне Ирина, она выяснила у врача про возможность заболеть Кате, когда врач осматривала ее девочек.
   Ира с мужем, матерью и двумя детьми жила в одной комнате, у них было меньше пяти метров на человека, и они стояли в очереди на квартиру, а Зина с мужем вчетвером занимали две комнаты, и у них, как я понимала, не было возможности в ближайшие годы получить отдельную квартиру, им предстояло долго жить в коммуналке, не подворачивалась мужу работа, на которой он мог рассчитывать на получение квартиры, раньше он работал шофером, а потом стало прихватывать сердце, он нашел работу полегче, но вот с жильем, с жильем было плохо, при такой просторной жизни, как у них, на очередь в горсовете не ставили.
   А Ире с мужем подошла очередь на получение квартиры от горсовета, и им предложили двухкомнатную квартиру на втором этаже над продуктовым магазином; в магазине гудели холодильники, и бегали большие серые крысы. Тварей этих хвостатых развелось там много, их привлекала еда, но наши соседи с большой радостью согласились на эту квартиру, так им опостылела коммуналка, и стали делать там ремонт, а потом купили немецкую мебель, стенку за тысячу рублей, и я очень удивилась наличию у них такой суммы - Ирина одета была очень жалостливо, оборванка оборванкой, а вот на мебель скопила, героическая женщина, быт семьи на первом месте. Стенку долго собирали, недели две, и муж и брат Ирины, вдвоем никак не могли разобраться, что к чему, запутались во всяких ящичках, дверцах, задвижках, и не переезжали на новоселье долго, а продолжали пребывать в старом жилище.
   Получали они квартиру на четверых, и бабушка оставалась в комнате, а потом они мечтали выменять трехкомнатную квартиру, когда мама не сможет жить одна.
   В начале марта Ирин муж с братом задвинули, наконец, последний ящичек и повесили последнюю дверцу, и выехали от нас, осталась одна бабушка, и стало тише в квартире, людей меньше на туалет и ванну, а то не пробьешься.
   Я описываю свою жизнь и, быть может, кому-то скучно будет читать об эпизодических действующих лицах, с которыми судьба сталкивала меня на короткие промежутки времени, но эти люди существовали в нашей жизни, мы встречались каждой утро и каждый вечер, толклись на одной кухне, ходили в одни и те же магазины, покупали одни и те же продукты, и пусть в дальнейшем они уходили навсегда, но сейчас, в неожиданно далекие семидесятые, я вижу не только себя, свою семью, но и соседей рядом. Вот Славка, молчаливый, как отец, просто приклеенный к клюшке двенадцатилетний мальчик, и Зина, выбегающая ко мне на кухню в растрепанных чувствах и жалующаяся, что он совсем не ест, ну ничегошеньки в рот не берет, я смотрю удивленно - Славка ребенок не истощенный, и как это ему удается ничего в рот не взять, целый день махать клюшкой и так выглядеть?
   - Ни супа, ни котлет, - продолжает Зина. Только полбатона хлеба и полбанки варенья, а разве это питание?!
   Меня разбирает смех, и я с трудом сохраняю серьезную мину и сочувственно киваю головой.
   - Да, да, конечно, разве это питание.
   Если я засмеюсь, Зинаида, серьезная, склонная к полноте, сорокалетняя женщина никогда не простит мне легкомысленного отношения к ее горестям.
   Вот я утром вымешиваю манную кашу, пробую ее содержание на соль и сахар.
   - Пока сварю, наемся, - говорю я входящей в кухню Зине.
   - Летчик очень переживал, что жена ничего не ест, - радуется Зина возможности позлословить. - Выбежит из комнаты на кухню и говорит нам: "Сели за стол, и Леночка ничего в рот не взяла, ни крошки, представляете? Ну, чем жив человек?".
   - Чем, чем, - отвечает ему Зина, но отвечает не тогда, а сейчас, спустя полгода, в разговоре со мной. - Она рыбу жарит, положит на крышку рыбу и, болтая, всю съест, вздохнет, мол, вкусная рыбка попалась, возьмет вторую на перевернутую крышку и тоже съест, а потом и сидит за столом, как цаца.
   Мне опять смешно, и тут я могу хихикать вволю, Зина довольна произведенным впечатлением, но сама она не смеется, а только иронично поднимает выщипанные по моде брови. Тут же вспоминаю анекдот и рассказываю Зине:
   "Повар пришел к врачу: доктор, ничего не ем целыми днями, ни утром, ни в обед, ни вечером.
   А когда готовите, пищу пробуете?
   Да.
   Тогда сколь попробуете, столько же и выливайте в посуду.
   К вечеру набралось ведро".
   Зинаида смеется, я тоже, а тем временем моя каша пригорает, а может быть, мой суп, шипя и пузырясь, выливается из кастрюли и прерывает наш разговор.
   Суббота, банный день. Зинин муж мылся со Славкой в ванной, потом Славка вышел и побежал в свои комнаты, оставляя мокрые босые следы на полу коридора, в этот момент меня отвлекла Катя, сидящая уже полчаса на горшке:
   - Мама, я покакала, - раздался громкий призыв, и я помчалась из кухни в комнату по Славкиным мокрым следам, и опять бегом помчалась выносить горшок. У нас в квартире, как я уже говорила, была ванная с туалетом и отдельно туалет. Вылить в туалет содержимое было легко, а ополоснуть негде, когда ванная занята, не пойдешь же трясти засранным горшком над пищевой раковиной на кухне, вот я и решила толкнуть дверь ванной, - если она занята, то заперта, а если не заперта, то я вылью там горшок и сполосну его. Я толкнула дверь, вошла. В клубах белого пара голая человеческая фигура рывком скрестила руки с мочалкой между ног. Прикрывающий жест не оставлял сомнений, что это мужчина - я в такой же ситуации присела бы, завизжала и прикрывала бы сразу два места. Выскочив из ванной вперед горшком, я глянула на кухню воровато: никто не видел? и застыла на месте: Алешка и Зина внимательно наблюдали за моим вторжением.
   Я остолбенело смотрела на них, а они хором продекламировали:
   Алешка: ну что, познакомилась с соседом?
   Зина: так ему, старому хрену и надо, пусть запирается.
   - Я думала, - наконец, я нашла в себе силы оправдаться и заговорила. - Я думала, если не заперто, значит, никого нет, и я помою горшок.
   Катин горшок с какашками, как подтверждение чистоты моих намерений был у меня в руках и благоухал на всю кухню.
   На другой день, в воскресение, заявился Колюка и стал звать Алешку на пьянку в мужскую общагу. У нас в гостях были мама (бабушка отдыхала на Москворецкой) и Иринка Сергеева, зашла ненадолго повидаться со мной. Только Сергеева была способна забежать такую даль на пару часиков, а потом бежать в другое место, деловая была, жуть.
   Я выговорила Колюке:
   - Неприлично заявляться в семью и приглашать одного Алешку, он женат и должен в гости ходить с женой.
   - Там будет чисто мужская компания, и тебе будет неинтересно, - сказал Колюка. - И у тебя гости.
   - Но Иринка сейчас уезжает, - возразила я.
   Конечно, мы с Алексеем поссорились в очередной раз, мне казалось диким и приглашение Колюки, и поведение Лешкино, ни с того, ни с сего он бросает семью в выходной день и бежит по первому зову напиться с холостыми приятелями без всякого повода, но он ушел, он ведь не какой-нибудь подкаблучник, а свободный человек.
   Мама осторожно заметила:
   - Зоя, да ты что, пусть себе идет.
   Ирина же, видя, что я смертельно обиделась на мужа, предложила:
   - Оставь Катюшу с мамой, и поехали со мной, ты давно хотела к Ленке Жулиной, посмотреть на ее малыша, он теперь очень хорошенький мальчишка, ему уже седьмой месяц, а ты всё собираешься ее навестить.
   Мы быстренько собрались и рванули к Жулиной на другой конец города, где она жила у своих родителей.
   Купили по дороге игрушку Игорю и завалились, и я хорошо провела день, поиграла с чужим маленьким, поболтала с Ленкой и только сказала ей на прощание:
   - Совсем твой Мишка отдален от воспитания сына, всё мать делает, а ведь он только тогда будет привязан к ребенку, если будет с ним возиться, а иначе откуда у мужчины возьмутся чувства? Они ведь не рожают.
   - Ну, это пока, - сказала Ленка, которая к тому времени уже выходила на работу, и мама соглашалась сидеть с малышом. - Всё равно ребенок на маме.
   Поздно вечером я вернулась домой и застала мужа пьяного и в постели.
   - Вернулся часа через два после того, как ушел, - сообщила мне мама и с ехидством тещи добавила:
   - Наверное, баб привели, а ему не хватило.
   Алексей объяснил свое пребывание дома по-другому:
   - Я принял свою порцию водки и ушел.
   После длительного раздумья, смущенный моим равнодушным молчанием, он добавил вдруг:
   - Ты права, нам надо вместе в компании ходить.
   - Что, парни девок натащили, а тебе не хватило или очень страшненькая досталась? - наугад я прощупала мамину версию и попала в точку.
   - Я один там был с кольцом, они все холостые, вот я и ушел.
   - Ну, Юрка, скотина, придешь ты еще к нам, встречу я тебя, научу, как женатого мужика по бабам таскать, - подумала я с ленивой злостью.
   У Ленки мы слегка выпили, и мне было хорошо, и не хотелось портить вечер и продолжать утреннюю свару, но, тем не менее, укладываясь в постель, я тщательно подоткнула вокруг себя одеяло, что означало: ничто не забыто
   В следующий раз Колюка пришел к нам таскать вещи при переезде, и мне пришлось промолчать по принципу "не плюй в колодец".
   Пока мы жили в Подлипках, мы успели где-то в феврале или в начале марта съездить к Люське в Загорск.
   Была распутица, и городок показался мне необычайно грязным, прямо утонувшим в раскисшей глине, перемешанной со снегом. Лавра была давно не ремонтированная, но купола горели позолотой, от них было нарядно и радостно, мы побродили между церквей и пошли к Люсе с Сашкой.
   С Люсей мы не виделись после окончания института, но переписывались регулярно. Она с мужем распределилась в Загорск, с предоставлением жилплощади, и им дали комнатку в коммуналке. Соседи были молодые, но всё равно возникали трения, и Люся описывала конфликты в письмах. У Люси был совершенно несклочный характер, и она умела настоять на своем тихо, без крика, не выходя из себя, но даже ей приходилось тяжко, некоторые взбрыки соседей вызывали у нее чувство сродное столбняку, так она бывала ошарашена.
   После института Люся беременела и не очень хорошо переносила беременность, у нее были больные почки - пилонефрит, так и запомнилась мне картинка с институтских времен - сидит Люська на полу в комнате, прижавшись спиной к батарее - почки греет. А во время беременности из-за плохих анализов мочи ее уложили в стационар, в патологию и не выписывали, так как в моче упорно был белок.
   Пролежав месяц без улучшений, Люся устала валяться на койке и решила заменить свою мочу Сашкиной. Он принес ей в бутылочке, она и сдала. Анализ оказался хороший, и ее выписали, уверенные, что вылечили, а я ругала ее в письме за подлог, писала, что почки - это очень опасно, при родах могут быть судороги - так умерла мать дяди Резо вторыми родами. Но бесстрашная Людмила считала, что раз хорошо себя чувствует, то и родит благополучно, и оказалась права, она родила сына, назвали они его Андреем в честь Люсиного отца.
   После рождения Андрея Люська писала: "я так рада, что у меня сын, я не люблю этих девчонок, плаксивых, с бантиками, мне сын больше подходит". И вот теперь мы нашли их в маленьком симпатичном домике и посмотрели на их прехорошенького отпрыска, который в свои семь месяцев уверенно передвигался по кроватке, держась за перила. Напротив входной двери, отражаясь в зеркале несчетной толпой, рядком стояли рюмочки и хрустальная вазочка в новеньком, купленном на скудную зарплату инженеров серванте. Возвеличенная в моих безмебельных глазах обладательница серванта, открыла дверцу и небрежным жестом поставила на стол рюмочки, как потом оказалось, антикварные рюмки 18 века, подарок Томки, нашей соседки по общежитию.
   Помимо серванта, комнатка подруги потрясла меня чистотой и опрятностью, нигде ничего не валялось, всё успевала Людмила, та самая Люська, с которой мы жили вместе в общаге с кедом посреди стола. Сашка ей помогал, хозяйственный муж, вот и сейчас гладил пеленки, пока варилась картошка и мы накрывали на стол.
   Из кошелки Алешка извлек бутылку вина и колбасу, прихваченную из Подлипок, я не была уверена, что можно пойти в магазин и купить колбасу в Загорске, и оказалась права, ни черта там не было.
   Люся наварила картошки, была рыба соленая, колбаса, квашеная капуста, мы сели и очень хорошо посидели, пообщались, фактически последний раз лет так на пятнадцать, не меньше. В следующий раз я увижу Люсю, когда она повезет в Долгопрудный своего среднего сына, которого на данный момент еще и в проекте не существует, на олимпиаду то ли по физике, то ли по математике. Заботы, семьи надолго разведут нас, у них будет своя жизнь, у нас своя, но из виду мы друг друга не потеряем.
   Правда, когда я напишу Люське письмо с перерывом лет так в пять, то окажется, что они получили квартиру и переехали, но так как у них была редкая фамилия - Юноша, то письмо дошло, почтальон принес его, Люся мне ответила, и я узнала адрес и смогла ее найти, когда мы собирались на встречу спустя 25 лет.
   Но всё это еще впереди, а пока мы сидим за столом и досидимся допоздна, достанется нам от бабушки за позднее возвращение.
   Владимир, наш хозяин, получал квартиру, трехкомнатную, а свою однокомнатную и комнату, место нашего теперешнего пребывания, отдавал обратно, причем он сначала поменял бабкину квартиру, в которой мы жили, на комнату, с приплатой, чтобы сдавать государству не квартиру, а комнату, а теперь он въезжал вместе с бабкой, теткой жены, женой и дочерью в трехкомнатную квартиру. Такой вот был оборотистый мужик. Несмотря на шухеры-мухеры с обменами, с нами он поступал очень человечно - квартиру сдавал за 45 рублей, а комнату, большую изолированную комнату возле станции за 35 рублей. Комната так и стоила, а вот квартиру он мог сдавать нам и дороже - в Подлипках много народу нуждалось в жилплощади, два больших здания мужского общежития, - парни в конце концов женятся, а строительства нет, и надо где-то жить с семьей.
   В общем, Вовка, необычайно стремительный, деловой парень, набивал свой карман не за счет ближнего и мне нравился сочетанием напора, с одной стороны, и порядочности, с другой, я сильно уставала от неспособности моего мужа быстро и четко принимать правильные решения, от его долгих колебаний даже в абсолютно ясных моментах. Людей преуспевающих, если они не состояли его близкими друзьями, мой муж обзывал прохиндеями.
   И в 90 случаях из ста он был прав, и тем приятнее бывали исключения.
   Вовка сдавал комнату горсовету, и народ стал ходить, посматривать, что да как, и пора было нам сматывать удочки отсюда, а жалко, устали мы переезжать, и хорошо нам тут было, и соседи не собачились, и цена невелика, да что поделаешь.
   Сосед, с которым я так накоротко познакомилась, даже заболел от горя, давление подскочило, когда он узнал, что мы съедем, и кто-то опять придет, и неизвестно, что за люди.
   Так Зина нам и доложила, и я почувствовала себя виноватой - не оправдали надежд, обманули, въехали, как постоянные, и вот съезжаем.
   Летчика, который жил здесь до нас, в квартире не очень любили. Ира на эту тему не высказывалась, она была выше соседских сплетен, но Зина, та считала, что его жена, как только он стал летать и много приносить, очень возгордилась, ну да чужой достаток всегда колет глаза, так что и неизвестно, насколько это было справедливо:
   "У них денег куры не клюют, а у нас на водку не хватает".
   Правда, при мимолетном знакомстве, летчик мне тоже не понравился. Еще осенью, когда надо было нам переезжать с квартиры в комнату в результате Вовкиного обмена, мы встретились с ними возле подъезда дома, они напористо просили нас съехать как можно скорее, готовы даже были достать нам машину, лишь бы мы скорей убрались.
   - Это Володина проблема, - сказала я довольно холодно, - вещи его, а нам и тележки хватит, у нас ничего нет.
   - Как так, у вас ничего нет, как это может быть, вы ведь семья, - не поверил нам летчик. Очевидно, мы прикидывались бедными с какой-то непонятной тайной целью.
   Я приняла высокомерный вид человека, незаслуженно заподозренного во лжи.
   - Ну, да зачем им, - поспешила его жена. У них ведь квартиры нет, и мебель с собой возить с квартиры на квартиру неудобно.
   Тогда Вовка снял машину и перевез бабкины вещи и заодно и наши, не мелочился, не брал нас в долю за машину, и разоставить мебель по комнате помогал нам.
   Алексей, как всегда препирался со мной, не слушался, и я пожаловалась Вовке на него.
   - Ну, и что, ты не знаешь способ заставить мужика сделать, как ты хочешь? На раскладушку его, на раскладушку, пока не уступит.
   Я смутилась, я редко так прямо пользовалась этим простым способом достижения своих целей.
   Это всё было в конце прошлого года, а теперь нам приходилось съезжать, и на этот раз пути отхода отсутствовали, некуда было податься. Правда за время нашего проживания в Подлипках мама получила долгожданную квартиру на станции Белоозерская, на 30 км ближе к Москве, чем Москворецкая, в красивейших местах возле двух озер, окруженных соснами.
   Но квартира была двухкомнатная, а прописаться пришлось нам всем - таково было условие Воскресенского горсовета, и Алексей потерял свою прописку в общаге, чего он очень не хотел, и я со слезами его уговорила сделать это, а позднее, то что он прописан у мамы, да еще вписан в ордер, помешает ему получить комнату в Люберцах, как это удалось Подгузову.
   Не успев найти жилье, мы решили переехать пока к маме, больше некуда было, не ожидали мы такого быстрого разворота событий у Вовки, и чужая радость оборачивалась для нас "неприятными хлопотами", пиковой десяткой, которая всё падала и падала, когда бабушка прикидывала нашу судьбу на картах.
   Теперь у нас был диван, мы были уже дивановладельцами, но нанимать машину для перевозки одного дивана из Подлипок на Белоозерскую было дорого, в стоимость самого дивана, и Алексей принял соломоново решение: пригласил троих парней, один из них и был Юрка, накормил, напоил, вчетвером они донесли софу до электрички, а от Ярославского вокзала через всю площадь пронесли на плечах, как Атланты, с воплями - посторонись народ - до Казанского, в электричку, и до Белоозерской, а оттуда до маминой квартиры было рядом.
   Так доставили софу, но было еще полно вещей - детская кроватка, одежда, посуда и прочее, прочее.
   Помню, Алешка нагрузил Катину прогулочную коляску, с верхом нагрузил, а когда стали выходить из электрички на Белоозерской, то колеса провалились в пространство между электричкой и платформой Алексей стоял на платформе, дергал за ручку, но никак не мог выдернуть коляску, я испугалась, что сейчас захлопнется дверь, повернулась и одной рукой (в другой был чемодан) резко рванула коляску на себя, приподняла ее сантиметров на 10, и тогда удалось ее вывезти.
   - А всё жалуешься, что слабая, не меньше двадцати килограмм одной левой поднимаешь, - смеялся Алешка, когда всё уже было позади.
   Вот таким был наш девятый переезд. Первый в первую брачную ночь, потом к Мельбарду на Васильевскую, потом в общагу, к Мише Ольшанецкому в Сокольники, оттуда на Москворецкую, осенью в Лианозово, из Лианозово в Подлипки на квартиру, потом в комнату возле станции, теперь на Белоозерскую.
   Мама получала квартиру, первую квартиру за свои пятьдесят два года, была в счастливом приподнятом настроении, было решено пока Катеньку оставить у мамы с бабушкой уже в своей квартире без соседей, а самим работать и стараться тоже получить квартиру. До тех же пор надо было искать жилье в Москве, Алексей еще мог добраться до своих Текстильщиков из Белоозерской, а я нет.
   Снимать решили комнату, это дешевле, а предполагалось, что все выходные мы будем проводить на Белоозерской, у бабушек и дочки.
   Алексей подыскал комнату в двухкомнатной квартире со смежными комнатами, в проходной жила хозяйка. Договорились за 35 рублей в месяц, не хотелось ходить через хозяйку, но ничего на тот момент не подворачивалось. В воскресенье вечером, в ненастную погоду, пришли мы к ней, чтобы договориться окончательно, дать задаток и в понедельник переехать. Хозяйка, тощая, богомольного вида, в платочке, не старая еще бабка, не глядя нам в глаза, вдруг стала говорить, что она в своем праве, что две девушки лучше, чем семья, и по двадцать рублей получается больше, а зачем ей свое терять?
   Глазки ее бегали по сторонам, рот открывался и закрывался сам по себе, выливая тихий косноязычный бред, и только минут через 15 я стала улавливать какие-то связи в речи - ей в последний момент предложили на квартиру двух девушек, по 20 рублей, и того получалось 40, а мы сторговались за 35.
   Вот если за сорок, то тогда она нас потерпит, хотя ей хочется девушек.
   Вот тебе и богомольная старушка, алчность душит, а стыдно, вот глазки по сторонам и бегают.
   - Нет, сегодня вам предложили 40 рублей, вы нас выставляете, а завтра предложат 45, и вы станете с нас 45 требовать? - вот что сказала я хозяйке, и мы ушли в ночь и темень, к радости старухи.
   Еще ездили смотреть однокомнатную квартиру, довольно далеко, от метро Бабушкинская 20 минут на автобусе.
   Мы надеялись, что раз так далеко, то будет недорого, но прохиндейского вида мужик с видом благодетеля предложил нам ее за 55 рублей, а за свет, сколько выгорит. Даже в удобно расположенной Мишиной квартире мы не платили столько, там 55 набегало вместе со светом. Алешка был слегка навеселе и, возмутившись ценой, начал с ним разговор приблизительно так:
   И ты хочешь просто так, ни за х..., иметь дополнительный доход 55 рублей?
   Услышав мат, я вскочила и в слезах бросилась к дверям, мало мне унижений, так еще и муж при мне матерится. Алексей догнал меня на остановке.
   - Ну, ты же умная женщина, - неуверенно начал он.
   - Нет, если при умной женщине можно материться, то я дура, дура и дура, - и я взахлеб заплакала.
   Мы попросились на то время, пока не найдем квартиру, иногда переночевать у моей троюродной сестры Татьяны в ее однокомнатной, но у нее был в разгаре роман с кем-то, и она нам решительно отказала, и мы ночевали пару раз у тети Нины и дяди Бори, тетя Нина, при которой происходил разговор, была смущена резким и категоричным отказом дочери и сразу сказала нам:
   - К нам, во всяком случае, всегда можно приехать переночевать даже и без предупреждения.
   Я не то, чтобы обиделась, я просто пожалела, что попросила и нарвалась на отказ, но Татьянина квартира была недалеко от Алешкиной работы, и мне было значительно ближе добираться.
   Дней через десять Алешка нашел комнату в Марьиной роще. Сдавала ее немолодая семейная пара - Петя и Маша, и мы перебрались туда. Это был наш десятый переезд, не совсем в счет, так как переезжали мы без мебели, только шмотки.
   Петя был на инвалидности после операции на желудок - он допился до того, что у него случилось прободение, началось внутреннее кровотечение, жуткие боли, помирал мужик, но его спасли, а потом Маша его выходила, выкармливала рыбой и мясом, он даже ночью вставал и кушал, и к тому времени, когда мы к ним въехали, он уже нормально выглядел и первое время совсем не пил.
   Петя был разведен, имел от первого брака ребенка, уже большого, а у Маши это был третий брак, но она была бездетная - в детстве перенесла аппендицит с осложнением, воспаление брюшины, врачи считали, что она умрет, но она выжила, одна из ста, как ей сказали, но рожать после этого не могла, а детей ей хотелось, довольно часто она говорила - если бы у нас с Петей были дети, дочка или сынок.
   Маша работала парикмахером, маленькая роста, толстенькая, с миловидным лицом, она сердилась на высоких клиентов, любивших сидеть прямо в парикмахерском кресле - не могла их стричь, не доставала.
   Мы жили в маленькой комнате, они в большой. Надо сказать, что они стеснялись нас, образованных и старались быть ненавязчивыми, а когда я забывала что-то помыть, Маша молча убирала и не попрекала меня ни словом. У нас в комнате было две кровати и шифоньер, вечерами иногда мы ходили к хозяевам смотреть телевизор, а чаще бегали в кино - мы были без Катеньки, свободные, только каждые выходные уезжали к любимой дочке на Белоозерскую. Наша жизнь на Белоозерской течет сама по себе, а в Марьиной роще - сама по себе.
   Маша придумала легенду, что я - ее племянница, для того, чтобы объяснить соседям факт нашего проживания у них.
   - Племянница с мужем, - уточнила я.
   - Про Алешку никто ничего не спрашивал, - заметила Маша.
   - Алексей, ты ходишь под шапкой-невидимкой? - обратилась я к мужу.
   Алешкиной шапкой невидимкой была стандартная одежда и внешность. Темно-русый молодой мужчина, усов он тогда не носил, ходил в черном полушубке, черных брюках, ботинках фабрики "Скороход", черной кроличьей шапке, какую носили зимой фактически все, и в очках. Пройдет такой мимо, и бабки не заметят.
   А я носила розовую шапочку и южные глаза, сразу приметно.
   Катиных тяжелых болезней этого периода я не помню, и жизнь эта даже и ничего тянется, только бабушка сердится, что не может сидеть с правнучкой, и мы начинаем оформлять ее в детский сад, ведь летом ей исполнится три года.
   Отношения в Карповском институте в нашем маленьком коллективе из четырех человек у меня хорошие, вполне человеческие отношения, о моих проблемах знают, я тоже знаю жизнь окружающих и, когда я иду на работу, мне приятно ожидание встречи с товарищами по работе, хотя я общаюсь с ними каждый день. Наталья Шамонина, та самая женщина, которая вышвыривала книги при нашем первом разговоре с Сашей Котовым, понравилась мне с первого взгляда и, чем дальше, тем больше, а после того, как ушла, защитив кандидатскую диссертацию, ее подруга Ольга Любимова, Наталья много общается со мной, мы с ней работаем в одной комнате, и деваться некуда, во всяком случае, Наташке от меня деваться некуда.
   Я смотрю на нее снизу вверх, хотя она всего на пять или шесть лет старше меня. Но за эти годы она, после окончания химфака университета успела защититься, она всё знает, всё умеет, умеет научить тебя, нисколько не унизив, и шаг за шагом я начинаю что-то делать сама, перенимая у Натальи премудрости эксперимента, а у Саши премудрости теории.
   Что-то неуловимое, какие-то паутинки, прозрачные тоненькие паутинки витают в воздухе, и чем больше я общаюсь с Сашей и Наташей, тем это заметнее.
   Вот в разговоре я жалуюсь на Алешку, не конкретно, а так, вообще, что мол, трудности быта, то да се, а появляются трещины в отношениях, и трудно потом бывает их склеить.
   Наташа охотно кивает мне головой, да, всё понятно, ей понятно и без деталей, как самой много пережившей, да и ее муж совсем не звучит в разговорах, только Мишка, любимый сынок, о нем много и часто, старенькая мама тоже проскакивает, а о муже никогда, потом Ольга проговаривается, что Наталья в разводе.
   Наталья мне интересна, и хочется мне узнать о ней побольше, но я вопросов не задаю, я терпеть не могу этого бабьего любопытства, выспрашивания и заглядывания в глаза, чтобы выведать, не люблю с детства, как девочка, выросшая без отца, и поэтому я просто всё запоминаю и склеиваю, но ни о чем не расспрашиваю - подружимся, будет потребность, расскажет, нет, не надо мне и знать.
   Но, значит, Наташка без мужа, а Саша такой умный и талантливый, ее научный руководитель, женщины от него без ума, хотя с первого взгляда в это даже и не поверишь, но это так, все секретарши, кассирши, и просто знакомые, все его обожают, а он такими глазами смотрит на Наташку, я бы не устояла.
   Мы иногда ходим с Натальей после работы до метро "Площадь Ногина".
   Муж приезжает поздно, Катенька на Белоозерской, и я не спешу домой, как спешила раньше, и буду спешить потом всю свою жизнь, я прогуливаюсь с Натальей до метро. Мне удобней от Курской, но так приятно пройти скверами Москвы, болтая с приятельницей.
   Наталья чувствует, что я замечаю паутинки-ниточки между нею и Сашей, и сознается, что у них роман.
   Я ожидаю чего-то подобного, но как ни нравится мне Саша, я понимаю, что в каждодневном близком общении он не легкий человек, да и слишком много вокруг витает всяких, а Наталья, она не создана для того, чтобы быть одной из многих, нет, она другого плана женщина. И я ей говорю об этом, осторожно подбирая слова, не очень внятно, но Наташка меня понимает:
   - Да, поэтому мы просто пошли и расписались. Никто в лаборатории об этом не знает, - я замолкаю, пораженная.
   Да понятно, я никому не скажу, но сама я с трудом перевариваю новость, Котова я воспринимала как мужчину с уже сложившимся образом жизни, женатым на том типе женщины, которые представляют мужу свободу на определенных условиях, конечно, я всё это допридумала, это я умею, фантазировать, угадывать, но ведь тут еще двое детей, младшему сыну 8 лет, нелегко ему было уйти.
   Мы дошли до метро и расстаемся, Наталья просит молчать пока в лаборатории, и я обещаю. Теперь мне значительно легче общаться с ними, не приходится делать вид, что я не замечаю паутинок.
   Где-то в марте нас перевозят в другую, большую проходную комнату на втором этаже. В соседней работают три человека, женщина - старший научный сотрудник, которая довольно редко пребывает на рабочем месте, не утомляет своим присутствием общество, ее лаборантка Тамара, красивая полная женщина лет тридцати пяти, и аспирант, а позднее младший научный сотрудник, Валера.
   Мы уже втроем, Наталья, Тамара и я сближаемся. Я в этом женском коллективе младшая, ко мне относятся с легкой иронией, но любовно, подшучивают не зло, и я тоже подыгрываю, так что у нас весело, можно отвлечься от работы. Мы еще, правда, не дошли до той степени дружбы, которую острая на язык Ольга Любимова характеризовала так:
   - Если женщина может поднять у другой подол и посмотреть, что там надето, значит дружат, а если не может, значит еще нет.
   Экспериментальная работа идет у меня с трудом, мне хочется сделать всё быстро и сразу, но всё время какие-то препоны.
   То кончился жидкий азот, то сломался источник, то сырая погода, ЭПР барахлит, на стенках сосуда Дюара конденсируется влага, сигнал пропадает, и надо без конца доставать дюар и протирать его, и это не работа, а мука.
   Но вот всё хорошо, азот есть, источник работает, образец облучен, день солнечный, сухой, сигнал прекрасный, остается теперь посветить на него УФ светом, но лампа, мощная лампа в металлическом кожухе, охлаждаемая водой, вдруг начинает течь - кожух распаялся, и надо всё бросать, бежать в мастерские, запаивать лампу, потом пытаться самой ее установить, а пока то да се, вышел из строя радиоспектрометр, и теперь надо ждать Сашу, чтобы он поглядел, в чем дело.
   А в следующий раз срывается шланг с лампы, плохо прикрученный мною, слабо я затянула проволочки, вода вливается в блок питания, бамц, и всё.
   Опять жди Котова, он приходит, лезет в блок, достает лампы, показывает мне - лампы просто оплавились:
   - Никогда такого еще не видел, - говорит Саша беззлобно, но выразительно, и мне стыдно.
   Наконец, вся измерительная аппаратура работает, но начинает течь вакуумная установка, и надо брать течеискатель, искать дырку, заливать пицеином, и вообще не понятно, как всё же что-то делается, какие-то спектры снимаются, и иногда даже есть, что показать Саше и обсудить результаты, довольно хилые результаты, но я это слабо понимаю и радуюсь, что хоть что-то получается.
   На основной же моей работе у меня нет не только друзей, но и просто приятелей - как не появились в первые полгода, пока я туда каждый день ездила, так нет и до сих пор.
   Приезжаешь, о чем-то с людьми говоришь, но совершенно не уверен, что тебя правильно понимают, ощущение, что ты в лесу, среди деревьев, и эти деревья как-то между собой общаются, но ты их шума ветвей не понимаешь, это не твой язык.
   Наталье Шамониной полагалась по штату лаборантка с окладом 80 рублей, но найти что-то работающее за такие деньги не представлялось возможным.
   - Это мой крест, - вздыхала Наталья после очередного приобретения.
   Еще в старой комнате некоторое время у нее была Ирина - усатенькая молодая грузинка, с копной густых черных волос, озабоченная своими неудачными романами, учебой на вечернем и никак не работой.
   Как-то раз, мечтательно глядя в окно, Ира, которая чувствовала себя с нами приблизительно так же, как я с коллегами в НИОПиКе, неожиданно повернулась ко мне и задала исключительно актуальный для меня в тот момент вопрос:
   - Зоя, а как вы относитесь к свободной любви?
   Я опешила. Я была замужем, мне негде было жить, у нас была крохотная болезненная девочка, которую некуда было девать, сейчас я искала квартиру, срочно, чтобы было, куда голову приклонить, моталась по электричкам, делала огромные концы, еще хотела заниматься научной работой, ну, и как я относилась к свободной любви?
   Если быть до конца честной, я плохо относилась к свободной любви - если он не женат, то почему не хочет связать свою судьбу с твоей? Что-то не так? А что? А если женат, то ... желательно, с ним совсем не связываться, но ведь сердцу не прикажешь...
   - Он что, женат? - отвечаю я вопросом на вопрос, понимая, что Иру не так волнует мое отношение к свободной любви, как движет желание пооткровенничать.
   - Нет, но ему нравятся свободные отношения, - Ира вздыхает, и по ее вздоху я понимаю, что он своего добился, и у них полная свобода для него, а она мучается: и прогнать не может, и понимает, что надо - раз жениться не хочет, то и не женится, а годы идут, и надо строить семью, да и родители ее, люди старой закалки, я чувствую, недовольны.
   Я мажу пицеином очередную дырку в вакуумке и молчу, мне жалко Иру, незлобную, независтливую, несчастливую в своей привязанности девушку, вспоминаю, как я решительна была в отношении Ефима, когда поняла, что он не имеет серьезных намерений относительно меня - я сочла себя глубоко оскорбленной.
   Ирина смотрит уже не в окно, а на меня, грустным взглядом совершенно черных глаз:
   - Вам просто, Зоя, вы красивая, - я вздрагиваю, - получается, да, я красивая, и мне не нужно обломков и подачек, я хочу всё или ничего, а Ира идет на компромисс, считая, что надеяться не на что, и тут она не права, надеяться надо всегда и не смиряться.
   - Не так уж мне и просто, Ирочка, - отвечаю я, а сама думаю, ну что я за дрянь, сказала бы девочке, и ты Ирина тоже симпатичная, у тебя такие красивые волосы, но мне трудно лгать, да и Ира не из тех девушек, которые принижают себя из кокетства - она умненькая и всё видит правильно, только не знает того, что мужчины не находят меня привлекательной, во всяком случае, так можно судить по их поведению.
   Вскоре Ирина уволится и исчезнет с нашего горизонта вместе со своими запутанными любовными проблемами, а где-то через месяц или два у нас появится еще одно милое создание, назову ее Любочкой.
   Хорошенькая молоденькая замужняя женщина, она была удивительно медлительной, и у меня просто останавливалось сердце, когда я видела, как она с чувством и старанием полчаса протирает внутреннюю поверхность сосуда Дюара, в то время, как я жду ее, чтобы потом, после того, как она снимет спектр, поработать.
   Она отличалась великой способностью без устали говорить о вещах, о шмотках, причем она говорила о них, как об одушевленных предметах.
   10:30 утра, лаборатория научного института. Любочка сидит, покойно расположившись в потертом кресле, доставшемся Саше от начальника Пшежецкого. Перед ней на чистом листе бумаги лежит пакет ваты и кварцевый дюар - небольшой кварцевый стакан с двойными стенками и длинным носиком для образца в днище. Она, не спеша, наматывает ватку на кусок проволоки, медленно перебирая толстенькими гладенькими пальцами, вздыхает, опускает руки на колени, задумывается, потом говорит:
   - Я вчера видела миленькие премиленькие... - тут ватка застряла в носике, и Люба сосредоточенно ее цепляет наманикюренными ногтями и вытаскивает, потом продолжает, - ботиночки.
   "Тьфу, черт, - я думала, она говорит о детях".
   Обе девушки, последовательно сменяющие одна другую, были удручающе малопроизводительны, и Наташка, бегая взад-вперед, то в мастерскую, то в стеклодувную, то за азотом, говорила:
   - Личный пример заразителен, - но это было и оставалось шуткой - никого она своим примером не заражала, разве что меня.
   Посреди лета, как всегда неожиданно, приехал папа, нашел нас на Белоозерской, познакомился с внучкой, потом они с Алексеем помчались в "Детский мир", и папа купил там Катеньке подарки: велосипед и медведя.
   Велосипед они выбирали самый дорогой, с цепью, не зря Алешка был велосипедистом, знал, какой выбирать, и в результате он оказался тяжелым для слабенькой Катеньке, и она не могла на нем ездить, не хватало ей силенок крутить педали, а вот Мишку она полюбила очень и взяла его в мужья.
   Мы приезжали и уезжали вдвоем, а она оставалась одна и решила, что Мишка будет ей муж, но бабушка Нона осудила ее выбор:
   - Такой страшный муж, - сказала она, и Катя, поплакав над своим избранником, отказалась от него.
   В два с половиной года Катя продолжала безумолку говорить ясным детским голосочком, и только буква р отсутствовала в ее речи.
   Малышка была очень хороша, и как-то на улице меня остановила беременная женщина и сказала:
   - У меня заказ - мой муж увидел вашу девочку и сказал:
   - Хочу дочку, вот такую же.
   Мамина квартира была на первом этаже, соседей по площадке было двое - направо от нас в двухкомнатной жили муж с женой и взрослая дочь жены от первого брака, Татьяна, инженер, не замужем, наших лет, а налево - семья Жужлиных - муж Слава, жена Валя и 8 летняя дочь Соня. Валя была всего на год старше меня, но родила в 19 лет и имела теперь большую дочку. Они работали в институте, как и большинство на Белоозерской. Строили военные, городок был маленький, замкнутый, население, в основном, интеллигентное, и пьяные на улицах, как в Воскресенске, не валялись, да и мата на улицах слышно не было. В городе был единственный универмаг, где продавали всё - от гвоздей до диванов, супермаркет своего рода, и мы каждый выходной ходили в этот магазин и что-то покупали, еще по снегу купили маме диван, и Алешка привез на санках, купили полки для кухни, маленькой такой кухни, меньше 5 метров, но всё же своей.
   Переехав из коммунальной комнаты в двухкомнатную квартиру, мои мама и бабушка никак не могли в ней разместиться - не помещалось то, что должно находиться в прихожей, в коммуналке была огромная прихожая, и старые пальто, обувь, банки для краски, инструменты - всё хранилось там, а здесь прихожей фактически не было - направо комната, налево комната, прямо узкий коридорчик на кухню, по дороге на кухню справа две двери в туалет и в ванную, причем ванная рядом с кухней, что мне нравилось, а не наоборот, когда туалет рядом с кухней, как в моей квартире, и все запахи туалета несутся в кухню. Но кроме вешалки с тремя крючками в прихожую ничего не поместишь, балкона на первом этаже нет, и приходится всю хара-хуру тащить в комнату, захламлять.
   Мама дружила в тот момент с симпатичной женщиной-врачом. Они с мужем ездила куда-то в азиатские страны, кажется, в Ирак, на работу, заработали деньги и потихоньку устроили здесь жизнь - купили красивый мебельный гарнитур, пригласили нас после ремонта и покупки мебели к себе - на экскурсию.
   Я в такой прибранной квартирке и не была никогда - ничего нигде не валялось, кругом абсолютная чистота, книжки в шкафу, тетрадки дочки в столе, красивая мебель с однотонной красной обивкой без покрывал, на стене обои - серый фон и белые ромашки. Обои гармонировали с красной обивкой; так мне там понравилось, что, спустя более тридцати лет, я помню сочетание обивки и ромашек.
   Мамина подруга жаловалась на дочь - та очень плохо ела.
   - Представляете, Нонна Самсоновна, - рассказывала она маме, - оставила я дочке два вареных яйца на завтрак. Днем иду домой на обед, смотрю, у меня под ногами вареное яйцо валяется, я подняла голову, а это прямо под нашей кухонной форточкой. И так мне нехорошо стало, думаю, уж не наше ли это, иду дальше, смотрю, второе валяется.
   Пришлось устроить дочери допрос с пристрастием, и она созналась-таки, что совершенно не хотела никаких вареных яиц, а чтобы мать не нашла их в мусорном ведре, попросту выкинула из форточки.
   "Какая молодец!" подумала я. "Самостоятельная девушка, такой не навяжешь свою волю", но вслух, вслух ничего, я промолчала.
   Катя опрокинула на себя тумбочку с телевизором. Несчастья не произошло, каким-то образом она успела отскочить и, когда, услышав грохот, прибежали мама и бабушка, Катя бледная, как полотно (с бабушкиных слов), стояла в углу комнаты.
   Если верить моим, то ее не ругали, так испугались, что ребенок мог пострадать.
   После этого происшествия на многие годы, до сих пор, вся мебель, которая может упасть, у нас прикручена к стенам комнаты.
   Недавно купили импортный сервант и тут же прикрутили.
   - Приедет внук, - только и сказала я, и Алексей тут же взялся за дрель.
   С тех пор, как мы живем в Марьиной роще, Алешка ходит стричься к Маше. Стрижет она его очень прилично, не уродуя и не выстригая в негустых кущах мужа прогалины. Его приятель по новой работе, Сашка Плотников, тоже как-то раз зашел к Маше подстричься и заплатил сорок копеек, вместо принятого рубля. Маша очень обиделась и вечером сказала Алешке:
   - Я его за рубль стригла. А в следующий раз, если он такой скупой, я его за сорок копеек так подстригу, своя баба не узнает.
   Мои же кудри Маша стригла дома и бесплатно. Сама предложила:
   - Ну, и что ты ходишь такая заросшая? Давай я тебя подстригу.
   Взяла бритву и подстригла.
   - Маша, как хорошо ты стрижешь, совсем не больно, а то меня обычно так теребят в парикмахерской, что слезы из глаз бегут.
   - Третью бритву меняю - ответила Маша. (Тогда стригли не ножницами, а бритвой). - Волосы у тебя густые, жесткие, бритва тупится быстро, а они экономят и теребят тебе волосы, потому тебе и больно.
   И все полтора года, пока мы у них жили, Маша меня стригла, а когда съехали, Алексей еще года два ходил к Маше стричься и приносил мне от нее приветы.
   Мы сдружились с Жужлиными, и Алешка ходил с ними в поход на байдарках на майские праздники.
   Летом Катю мама пристроила в детский садик напротив, буквально под нашими окнами.
   Утром ей надо было отвести ее в детский сад, а потом ехать на работу в Воскресенск и там подниматься на большущий мост над железной дорогой. Мама никогда не любила много ходить и очень тяготилась этим мостом, особенно в гололед, когда было скользко. Маме было за пятьдесят, трудно ей приходилось - каждый божий день мчаться как молодой на электричку, отведя предварительно внучку в садик.
   Катя не так свирепо болела, как раньше, но всё же редкий месяц я не была на больничном с ней.
   Врачом участковым у нас была Нина Степановна, суровая на вид женщина, но хороший врач, я ей доверяла. Больничные листы на ребенка стали давать на неделю, а не на три дня как раньше, и хотя у меня больничный всё еще был 50 %, всё же это было не семь рублей.
   Этот 73 год всё ускользает у меня из памяти, и вспоминается только по фотографиям и цветным слайдам: вот я и Катенька на прогулке за домами в поле, где-то в начале мая, пока наш папа ходил в поход, мы гуляли и нарвали щавель, а потом сварили из него очень вкусный суп, вот в очереди за молоком. Очереди за молоком были большие, летом набегало много дачников, и молока на всех не хватало, нужно было не меньше часа простоять с бидоном, сначала на улице, а потом в магазине.
   Иногда нас выручала бабушка, брала бидон и шла в магазин. Ее по старости пропускали без очереди, но у бабушки болели ноги, и мы пользовались такой возможностью редко, всё больше я стояла в очередях.
   Тогда за всем были очереди - за тюлем, книгами, золотом, детскими колготками. Однажды я в ГУМе увидела большую очередь:
   - За чем стоите? - спросила я.
   - Не знаем еще, - последовал ответ, - товар привезли, а какой, не знаем, скоро скажут.
   Люди стояли уже часа два, не знамо за чем. Главное, что можно будет что-то купить - может быть цигейковую шубу, а может быть детские колготки.
   Мы с Алешкой каждый выходной, начиная с апреля, бродили по сосновым лесочкам за железной дорогой, иногда брали с собой Катю, но чаще нет. С утра Алексей погуляет с ней недалеко от дома, а я приготовлю обед, потом Катеньку уложим спать, оставим на бабушек - и в лес.
   Места там были живописные, два озера, одно Белое, названное так за то, что оно было окружено березами, белые стволы задумавшихся берез в безветренную погоду тихо отражались в воде, и мутная вода водоема от этих берез становилась светлой и казалась прозрачной, второе озеро - Островное, там был небольшой полуостров напротив нашего берега, поросший высокими соснами. Озеро мелело, и когда-то этот полуостров был островом, а теперь там вполне можно было пройти, только с одной стороны был заболоченный заливчик.
   Если углубиться за островом в лес, то довольно скоро натыкаешься на колючую проволоку, - ограда территории института. Говорили, что из-за проходящих там испытаний на Белоозерской повышен радиационный фон, но кругом так зелено, так мирно, что от таких мыслей просто отмахиваешься.
   В апреле, гуляя между двумя озерами, мы нашли большую поляну еще не цветущих ландышей, и позднее, когда Катенька простыла, и я была с ней на больничном, то я сходила туда за цветами.
   Ландыши расцвели, но и комары наросли, стоило наклониться к земле за цветком, как из глубины травы с боевым писком вылетали тысячные полчища насекомых и мгновенно покрывали все незащищенные места. У меня, приготовившейся к возможной схватке, обнажены были только кисти рук и небольшая часть лица, голова была обмотана платком до бровей, но всё равно, вся левая половина лица у меня была так обкусана, что припухла.
   Вернувшись домой, с ландышами в руках, я подарила букет дочке и стала рассказывать ей:
   - Я побывала в комариной стране между двух озер и похитила у них эти ландыши, а комары не хотели мне их давать, видишь, искусали мне лицо и руки, и сам комариный царь с боевым кличем вылетал, чтобы сразиться со мной.
   Катенька перебирала пахучие белые цветы и слушала меня, раскрыв рот.
   В середине мая мы решили свозить дочку в зоопарк. Не то, чтобы наша дочка очень просилась в зоопарк, просто, наша совесть родителей требовала, чтобы мы следили за развитием ребенка и водили ее, куда нужно. Вести ее в Кремль или Третьяковку было рано, оставался один зоопарк, и в воскресение мы привезли ее в Москву. Для Пети и, особенно, для бездетной Маши это было большое событие, они с интересом ждали нашу дочку, и она не разочаровала их, была очень мила, не дичилась и говорила без умолку, рассказывала всю свою жизнь, что было и чего и не было.
   В зоопарке она осталась совершенно равнодушной к зверям и, в основном, смотрела на детей, кто как одет, кто в каких туфельках, часа три провела на детской площадке, где посреди песка стоял сколоченный из досок пароходик с вращающимся штурвалом, аккуратненький такой разноцветный пароходик, и наша Катя так там и застряла, еле ее увели. Надо ли говорить, что из нашей дочки вырос не биолог, а дизайнер одежды, так теперь называют скромных модельеров. Катенька устала за этот день, перевозбудилась, и вечером, в темноте, всё говорила и говорила, а потом замолчала на полуслове, я подошла, наклонилась, дочка тихо и ровно дышала, спала.
   Обежав с Алешкой все доступные места за железной дорогой, довольно ограниченное пространство - прямо за озерами в ста метрах колючая проволока, справа дачи, слева болото, мы решили пройтись до Москвы-реки, и в один из июльских выходных утречком отправились в деревню, расположенную, как мы знали, на берегу Москвы. Путь туда был не близким, и мы взяли с собой еду, обычный набор - вареные яйца, кусок колбасы любительской за 2.90, хлеб, огурцы, прихватили с собой дочку и потопали.
   Не прошли мы и с километр, как Катенька стала отставать, Алешка взял ее на руки, а тут нас догнал рафик, затормозил и спросил:
   - Куда?
   Мы назвали деревню
   - Садитесь, довезу.
   По дороге, уступая место какой-то машине, шофер не рассчитал, сворачивая, и стал заваливаться в кювет. Машина сильно наклонилась, Алексей выпрыгнул наружу, а я с Катей и еще одним мужиком, который сидел в рафике, когда нас подбирали, остались. Автомобиль медленно так, задумчиво кренился набок, шофер газовал и давал задний ход, надеясь остановить сползание, открытая дверца болталась, Алешка снаружи просил подать ему Катю и выползать самой, но я боялась, а вдруг машина опрокинется и именно в том момент, когда мы будем вылезать, и придавит нас - нет, в автомобиле мне казалось сохраннее - самое страшное, ну если заклинит дверь, и мы не сможем вылезти - обидно, конечно, но не опасно.
   Рафик сполз в кювет, но не боком, а носом. Машина остановилась, наклонившись, и мы, пассажиры вылезли.
   - Ну, здесь уже недалеко, - ободряюще сказал шофер и попросил незнакомого нам пассажира:
   - Кликни там шурина, скажи: Колька к нему ехал, да застрял в кювете, пусть приедет с трактором и вытащит.
   Мы потопали дальше по дороге, а шофер сел на обочину, подперев голову рукой.
   Деревня оказалась большой, дома все до единого были в затейливых кружевных наличниках, совсем не похожие на Долгопрудненские дома-дачи, - там сами здания и больше, и добротнее, но в сравнении с избами, украшенными наличниками, все эти дома вспоминались мне сейчас как сараи или бани.
   Пыльной проселочной дорогой мы вышли на берег реки - Москва здесь, в районе Коломны, была неожиданно для меня широкой, шире, чем привычная для меня Ока в районе Пущино. Спускаться к самой воде с обрывистого берега мы не стали, только сели на травку в тени ракиты, покушали, Катя радостно рвала всякие цветочки, всегда с удовольствием это делала, только попадет куда-нибудь на полянку, смотришь, полные руки куриной слепоты и колокольчиков, и потом мне вверялась честь таскать эти увядающие букетики. Мы прошлись вдоль реки, посмотрели на капустные поля, поливаемые автоматическими брызгалками, и повернули к дому, закончился наш пикник. На обратном пути нас догнал где-то на полдороге уже знакомый нам рафик, шофер приветствовал нас как хороших знакомых, остановился, и, хотя после встречи с шурином он был значительно веселее, чем утром, мы не смогли трусливо отказаться, чего мне очень хотелось, и сели в рафик, который утром вытащил из кювета проходящий грузовик минут через двадцать после того, как мы ушли. Шофер погулял у родственника, а теперь ехал домой, завтра ему на работу.
   В этот раз, уже совершенно пьяный, он довез нас благополучно, без происшествий, так что это история о вреде трезвости или о том, как не следует, не поправив голову, с похмелья, ездить в гости.
   Приехав как-то вечером с Белозерской в Москву, в Марьину рощу, я открыла окно, потянула в себя воздух и стала звать Машу:
   - Маша, пожар, гарью пахнет!
   Маша подошла к окну, понюхала воздух:
   - Да ничем не пахнет, обыкновенный московский воздух. Приехала из своей деревни, так тебе и мерещатся пожары, у вас там воздух-то не такой!
   Действительно, на Белоозерской был прекрасный сосновый воздух.
   Наш будильник стоял на Белоозерской, а у Маши мы пользовались их будильником, простым советским будильником за пять рублей.
   Это был не будильник, а трактор. Звенеть ему было совершенно не обязательно, под его гремящий и стонущий ход уснуть было совершенно невозможно, и таким образом без всякого завода и звонка существовала полная гарантия, что встанешь вовремя, так как не уснешь.
   Мои всегда растрепанные нервы не выдерживали этого тиканья, а Алешка не мог утром проснуться.
   Как-то, когда особенно не спалось, я засунула будильник в чемодан под Алешкину постель, и он оттуда обиженно и уже приглушенно тикал, не тарахтел под ухо, и я уснула.
   Утром Алешка проснулся от звона, а откуда звенит и что, найти не может.
   Почему-то мы отказались от этого способа спасения от тиканья, и я стала применять другой - ставила будильник в кастрюлю на кухне - тиканье не доносилось совсем, а звон усиливался и был слышен и из комнаты.
   По вечерам мы бегали в кино, часто в кинотеатр "МИР". Там мы посмотрели во время фестиваля французские фильмы: "Профессиональный риск" и "Старая дева".
   Едем как-то в метро, меня разморило, я сижу, качаюсь, придремываю. Напротив сидит девка, белобрысая, прыщавая, ненакрашенная, с высоко задранным подолом юбки, открывающим толстые ляжки.
   Криминский сидит напротив и, открыв рот, неотрывно смотрит на девку, так и присосался взглядом.
   Девица делает вид, что не замечает его взгляда, но потом начинает с презрением оглядывать исподтишка меня, - очевидно, ей интересно, почему мужик со мной, а пялит глаза на нее, да еще так призывно.
   "Что ты за баба такая, что от тебя мужик на сторону смотрит", - вот что читаю в ее высокомерном и презрительном взгляде.
   Я оскорблена, но делаю вид, что ничего не замечаю, устраивать скандал и призывать мужа к порядку на глазах этой потаскушки я не собираюсь, да и, если меня вообще исключить из рассмотрения, всё равно симпатичного опрятного Алешку и ее нельзя поставить рядом.
   "Ладно", думаю я, "пялься, гуляй рванина, позорь жену, придет мой час, я с тобой расквитаюсь".
   Час пришел в тот же вечер.
   Потушив свет в комнате, Алексей привычно направился к моей кровати.
   Но не тут то было. Я лежала на краю, закутавшись, и его попытки вытащить одеяло и лечь рядом ни к чему не привели. Потянув одеяло несколько раз, муж убедился, что оно крепко держится изнутри и не случайно не выдергивается.
   - Ну, Зоинька.
   - И не мечтай! Топай к той бесцветной крысе, на которую ты пялился в метро. У тебя жена красавица, а ты на всяких прыщавых смотришь.
   Алешка чувствует, что я настроена воинственно, и со вздохом ретируется, укладывается в свою постель и, устроившись поудобней, в безопасности, только тогда отвечает мне через комнату:
   - Конечно, ты красивее, но у нее зад толще и подол короче.
   Спорить было невозможно, налицо была реальность: зад был толще и подол короче.
   Проходит еще минут пятнадцать, я почти совсем засыпаю и вдруг слышу:
   - Вот ты отказываешься, а не думаешь о том, что скоро я состарюсь и не смогу, а сейчас мы зря столько времени теряем.
   - До этого я не доживу, с другой будешь сожалеть об упущенном, - я оставляю последнее слово за собой, накрываюсь с головой одеялом и тихонько давлюсь смешком: "то, что на завтрашний обед денег нет, его не волнует, так далеко он не заглядывает, а тут беспокоится".
   В начале лета мы накопили денег и решили купить письменный стол - писать было не на чем.
   Сели в электричку и поехали от Москвы на Цемгигант, где был хороший мебельный, а по дороге сошли еще в Виноградово, там тоже был магазин, где торговали среди всего прочего и мебелью. День был очень жаркий, Криминский вдруг страстно захотел пива и потащил меня в какую-то забегаловку, где торговали разливным пивом.
   Осторожно обошли пыльный колючий чертополох, Алексей толкнул дверь бревенчатого барака, я переступила порог и, сощурившись, ослепленная темнотой после яркого солнечного света, не сразу разглядела, куда вошла.
   Довольно просторное помещение имело земляной пол, сплошь покрытый окурками и плевками, над грязными, залитыми пивом и закиданными мокрыми объедками столами висело смрадное сизое облако табачного дыма, за столами сидели любители пива, самого обшарпанного давно немытого и небритого вида мужички. Женщина была только одна - немолодая испитая бабенка. Помню, я была в своем крепдешиновом платье с огурчиками, вся в оборочках, и, когда мы зашли, вернее, когда я вторглась в этот притон, там повисла минутная тишина, так не вязался мой кокетливый воздушный вид с обстановкой распивочной.
   Пиво в разлив - вот что это было, и ни одна местная уважающая себя баба сюда не заглядывала. В качестве украшения этого низкопробного питейного заведения возле очереди у стойки вертелся самого пошлого вида карлик, явно стараясь своим высказываниями заработать себе на кружку пива. Карлик один и продолжал изъясняться на том языке, который общество использовало до моего появления, остальные, надо отдать им должное, замолчали. Мне понадобилась минута, чтобы понять, в какое паскудное место завел меня муж, и вылететь наружу.
   Я отошла на пять метров и там ждала, пока Криминский утолит свою жажду, причем он еще оскорбился, что я молча ушла.
   Что можно было объяснить этому человеку, выросшему в рабочем поселке металлургического завода города Лысьвы? Криминский зашел за пивом, и пиво там, куда он зашел, было, и почему бы его ни выпить? Всё остальное было привычно, и поведение жены казалось капризом, обычная жизнь, а она фыркает.
   В Виноградовском универмаге был письменный стол за 55 рублей, но мы всё же, несмотря на то, что были в большом раздоре после пивнушки, решили продолжить наши поиски и поехали дальше, на Цемгигант.
   Мы искали нужную нам мебель в магазинах возле электрички, чтобы перевести домой, не нанимая машину, и нашли-таки. Я увидела в магазине на Цемгиганте светлый полированный секретер под карельскую березу, прибалтийского производства. Блестящая солнечная поверхность так выгодно отличалась от всей темной мебели, так сиял на ней солнечный свет, что я сразу поняла, что мне нужен именно такой секретер и ничто другое. Алешке, к счастью, он тоже понравился, расслабленный после пива он не сопротивлялся, и мы его решили купить, хотя он стоил целое состояние - 80 рублей вместо 55 за стол. Секретер входил в набор мебели для спальни - еще был большой четырехстворчатый гардероб, две кровати и прикроватная тумбочка, но все вещи в наборе продавались и отдельно. Я решила взять еще и гардероб, но уже в рассрочку, он стоил 180 рублей. За секретером Алексей съездил на другой же день и благополучно его привез на всё той же Катиной прогулочной коляске. Сам доставил, и сам собрал, а для шкафа взял справку с работы для оформления рассрочки.
   Через неделю мы приехали с Катиной прогулочной коляской, погрузили на нее коробки со шкафом и повезли на электричку. Магазин стоял на возвышении, и нам предстояло спуститься по крутому склону с грузом на сомнительном транспортном средстве. Алексей поддерживал ее внизу, а я осторожно скатывала, удерживая за ручку наверху. Коляска стала раскатываться, навалилась на Алексея, он отскочил, а я пыталась удержать, мне не хватило сил, и я растянулась на горке, выпустив, в конце концов, ручку коляски.
   Ободрала обе коленки в кровь и очень обиделась на Алексея, он довольно-таки подленько меня бросил, спасая свои ноги.
   На Белоозерской Алешка пошел за помощью, и Славка Жужлин помог ему дотащить груз.
   Два дня Криминский усердно собирал эту громаду, собрал, и шкаф удачно занял проем в стенке налево.
   А Славка назвал эту нашу четырех створчатую махину - славянским шкафом - не понятно почему, но красиво.
   В понедельник Ольга Любимова, сказала со смехом, увидев засохшие струпья на моих коленках:
   - Это ты или Катя, я что-то не пойму?
   В августе мы собрались к деду Карлу в Камышин, на Волгу, он приглашал, когда был у нас.
   Решили так, поедем вместе, а потом Леша поедет к маме в Лысьву, вернется в Москву раньше меня и будет встречать нас с Катей.
   Папа жил на берегу Волги в 2-х или 3-х этажном оштукатуренном домике на первом этаже. Квартира была огромная, три большие комнаты, длинный коридор шириной почти три метра, кухня 12 метров, в которой свободно стоял круглый обеденный стол, и темнота от тополей за окошком.
   С продуктами тогда на периферии было уже плохо, и мы стояли в очередях в магазине в подвальчике дома - займем очередь и уходим по свои делам, я присматриваю за Катюшей, которая играет во дворе, потом снова придем, постоим, снова уходим, и так потихоньку удавалось что-то купить из мясных и рыбных продуктов. Выдача в одни руки была ограничена, и собирались семьями, чтобы получить на каждого. Очередь двигалась удручающе медленно, но народ был спокоен, не слышно было ругани, которой сопровождается в суетливой и задерганной столице такое стояние в магазине. Провинция жила в своем ритме, и народ не раздражался по пустякам. Картошку запасали в подвале с осени, а остальные продукты, баклажаны, кабачки, помидоры, огромные сладкие южные помидоры брали на рынке, и на рынке же брали арбузы.
   Арбузы были необыкновенно сладкие, огромные астраханские арбузы, Катеринка лопали их с большим удовольствием и, когда вставала из-за стола, наевшись, у нее смешно выпячивался животик, налитый арбузным соком.
   Катенька быстро освоилась в чужом дворе, нашла себе подружек и целыми днями копалась в песочнице. Первые дни было прохладно, и я одевала на нее вязаное крючком шерстяное платьице с короткими рукавчиками - это была моя первая работа крючком, я распустила желтую кофточку, которую связала, когда Кате было еще шесть месяцев, и за зиму связала, добавив коричневой шерсти, полосатое платьице, и теперь мне издалека были видны желтые полоски - только выглянула из дверей подъезда - вон они в тени желтеют, всё в порядке, Катя здесь.
   Мы ходили загорать на пляж рядом, обычно вчетвером, мы трое и Светлана, Сережка с нами не ходил, папа и мачеха тоже, купались в Волге, играли в шахматы, но папа с Сергеем часто ссорились и шумели из-за пустяков, мы с Алешкой тоже поцапались, он пошел, купил билет и уехал в Лысьву, и тетя Тая и отец очень испугались - не совсем ли мы рассорились.
   - Он собирался уезжать, так у нас было спланировано, - успокоила я их.
   По ночам из-за тополей в комнате было совершенно темно, хоть глаза выколи, Катенька спала на старом, довольно покатом диванчике, к которому мы на всякий случай пододвигали стул, и однажды ночью мы услышали стук и плач. Я подскочила как мячик, сразу поняв, что ребенок упал. Не зажигая света, чтобы не разогнать совсем ее сон, я продвигалась на ощупь в полнейших потемках и, почувствовав под рукой кровать, стала шарить на полу, ища там Катю, лежащую, но нащупала только две маленькие босые ножки, прижатые друг к дружке.
   Оказывается, Катя встала и просто не могла сама залезть на высокую постель. Я подтолкнула ее наверх и потом, когда она залезла и устроилась, накрыла одеялом и также на ощупь вернулась обратно, стараясь не растянуться, зацепившись за мебель ногой.
   Всё обошлось без синяков.
   Тогда же, еще до Алешкиного отъезда, и произошла эта знаменитая история про гусей-лебедей.
   Еще до Алешкиного отъезда в Лысьву, мы шли втроем, Алешка, я, а между нами, за ручки, Катя. Расслаблено так плелись на рынок, вечерело, и перед нами пылила стая крупных белых уток.
   - Посмотри, какие красивые уточки, - обратилась я к дочке перед тем, как их обогнать.
   - Это гуси, - строго сказал Алексей.
   - Это утки, - не согласилась я, - видишь же какие у них низкие попки и походка утиная.
   - Это гуси, - не меняя интонаций, как заезженная пластинка, утверждал Алексей.
   - Но утки это, самые обыкновенные белые утки, - уже злясь, с вибрациями в голосе настаивала я.
   - Это гуси, - также монотонно, без эмоций продолжал Криминский.
   Вдруг птицы из-за чего встревожились, замахали крыльями и закрякали.
   "Послушай, кря-кря кричат" - хотела я сказать и повернулась к мужу, но он опередил меня:
   - Слышишь, га-га кричат, - радостно, как будто он действительно получил доказательство своей правоты, сказал Лешка.
   Я почувствовала отчаяние, так наша маленькая девочка никогда и не научится отличать гусей от уток, и я никогда не смогу доказать никому на свете, что сейчас перед нами идет стая уток. Если же начну скандалить и обзову его дураком, каковым он, безусловно, в данном случае и является, он обидится или скажет:
   - Ну, если ты так хочешь, то пусть это будут утки.
   Если я так хочу, а объективной истины не существует, утки крякают, подтверждают свою принадлежность к утиному роду, а ему они га-га кричат!
   - Посмотри, может это лебеди, - раздался иронический голос. Нас обогнал идущий сзади мужчина, бросил на Алешку уничтожающий взгляд и пошел себе дальше. Он слышал, как Алексей пытался кряканье выдать за гаганье.
   Алешка был посрамлен и сдался, я торжествовала, а история эта вошла в золотой цикл легенд о нашей жизни под названием: Гуси-лебеди.
   В то лето Светланка перешла на третий курс строительного института, а Сережка кончал школу.
   Тетя Тая была озабоченна Светкиным гардеробом, они бегали то по магазинам, то по портнихам, и я с удовольствием принимала участие в этой приятном для женщин занятии.
   Светлана и Катя походили друг на друга больше, чем Катя на меня, и во время наших совместных прогулок втроем все принимали за Катину мать Светку.
   Тетя Тая варила очень вкусные щи, красные от обилия помидоров в них, и я тоже с тех пор стала класть помидоры в суп, как мачеха, - сначала поварю, потом достану, обдеру шкурку и снова кладу. У нас в семье помидоры клали в суп вместе с кожурой, которую я не любила.
   Папа купил билеты и, отправляя нас с Катюшей в Москву, очень беспокоился, вдруг Алексей нас не встретит.
   - Да куда ж он денется, не встретит жену с маленьким ребенком - удивлялась я, совершенно не обеспокоенная, - обязательно встретит, даже не думайте об этом.
   Мы с Катей увидели Алешку на перроне еще до остановки поезда. Он встречал нас соскучившийся, радостный; мы поехали на Белоозерскую, а через день мне уже надо было в Карповкий на работу.
   В Москве появились в аптеках индийские презервативы, не такая наждачная бумага, как наши, но и стоили 10 копеек вместо двух.
   - Как билет на документальный фильм, - сказал Алексей.
   На последний вечерний сеанс в кино часто пускали дополнительно документальный фильм, повышаю цену на входной билет на 10 копеек.
   Закупив эти подарки из далекой южной страны, Алешка теперь вечерами, перед сном интересуется, как я отношусь к просмотру документального фильма.
   Но как-то раз, в ноябре, сэкономили на билете и вот, пожалуйста, задержка, и по тому, с каким отвращением я стала относиться к документальному кино, Алексей сразу определил:
   - Ну, мать, ты точно беременная.
   Так оно и оказалось.
   Кате было три года, я хотела двоих детей, Алексей хотел сына, и я почувствовала, что сейчас или неизвестно когда решусь я еще рожать. Всегда можно придумать массу причин для безрассудного поступка по великому принципу: "нельзя, но если очень хочется, то можно". Катю мне некуда было девать, а так, решила я, я сидела бы с маленьким и с ней тоже, а там, глядишь и квартиру дали бы, в НИОПиКе начали строительство четырех домов.
   Алешка же сказал кратко:
   - Я люблю Катю и, если ты чего еще родишь, я тоже любить буду.
   В общем, взял на себя обязательства по части любви, но по материальному обеспечению не очень-то.
   Несмотря на неодобрение мамы, которая вполне разумно считала, что рожать в таких условиях не допустимо, я не пошла на аборт и оставила ребенка.
   Чувствовала я себе не очень-то хорошо, изменение моего состояния было заметно, и на работе в Карповском, я довольно быстро созналась Наталье и Тамаре, что беременна. Наталья, которая первую половину беременности выворачивалась наизнанку от токсикоза, в рот ничего не могла взять, чтобы тут же не отдать обратно, считала, что мое самочувствие вполне терпимо, есть я ела всё, только запахи в институтской столовой меня мучили.
   Только я начала получать какие-то результаты по радиационной стойкости фталоцианинов, той теме, для изучения которой меня и откомандировали в Карповский, как тему мне поменяли, хотя я сопротивлялась изо всех сил, объясняя Толкачеву, что если часто менять объект исследований, не удастся что-то сделать, но меня принудительно переключили на полимеры. Эта работа идет значительно лучше: больше концентрации вещества, проще методики, и я спешу, скоро мне в декрет, и придется бросать работу.
   Мне каждый месяц подписывает табель замзавлаб Пшежецкого, Софья Каменецкая, и иногда она подписывает мне все рабочие дни, даже если я была с Катюшкой. Это дает мне выигрыш в деньгах, я не сдаю больничный, по которому получаю всего 50% среднего заработка.
   Саша Котов тоже сторонник свободного режима, он считает, что можно заставить человека работать руками, но заставить думать головой невозможно, а если он думает, то может думать везде, и на работе, и дома, и в электричке, а если головы нет, сколько ни сиди на работе - толку мало.
   Катю мама водила в детский сад, но она уже осенью стала часто болеть, появился какой-то налет в горле, мы сделали анализ, оказался непатогенный стафилококк.
   - Сегодня не патогенный, а завтра неизвестно, что будет, - задумчиво сказала Нина Степановна и оказалась пророчицей. Мы пытались избавиться от стафилококка полосканием горла, и он ушел на некоторое время, этот мерзкий белесый налет. Летом мы нашли в ближайших лесах места с ягодами, набрали три литра черники, грибов правда не было, только возле сосенок у железной дороги я наковыряла кучку маслят - тех, что не успели вытоптать загорающие на озере.
   На озерах мы купались, загорали, отдыхали, мы были молодые, квартирный вопрос еще не допек нас, правда, между мамой и Алексеем, теперь, когда мы стали жить вместе, всё чаще возникали стычки, но до открытой войны еще не дошло.
   Готовила, по выходным, в основном, я, бабушка помогала, мыла посуду, но иногда готовила и мама. Алексей столько ел, что мои не могли приготовить достаточно, и приходилось мне отдуваться.
   Алексей посадил три березки и рябинку под окнами, и они прижились.
   Алешка мечтал о радиоле и купил в комиссионке симпатичную радиолу "Беларусь", у нас в комнатке стояли секретер и гардероб одного цвета, зеленые льняные шторы, те самые, купленные за заначку, темно-зеленое покрывало на табачного цвета софе и желтоватые дешевые обои, поклеенные строителями. Комнатка была 14 метров, всё в ней поместилось, и было вполне уютно, только я мечтала сменить грубую серую фурнитуру на шкафах на более изящную и мечтаю до сих пор.
   Всё было бы хорошо, но отношения между мамой и Алешкой становились всё хуже и хуже, первая черная кошка пробежала еще тогда, в ноябре 71-ого года, когда Алешка, гуляя с дочкой, простудил ее, и она заболела воспалением легких, но это как-то сгладилось, летом 72-ого они вполне дружно похищали Катю из инфекционного барака, а теперь вот ссорились по пустякам, мать была совершенно невыносима, ее раздражало всё, даже стремление Алексея получше устроить быт. Он ходил с дрелью, которую взял у Славки, а мама ходила за ним и говорила - дам рубль за каждую непросверленную дырку, но Леша сверлил и сверлил там, где находил нужным, не советуясь с мамой, что было ей обидно, она хотела чувствовать себя хозяйкой квартиры.
   Каждый день в выходные мама натыкалась в узком коридоре на Алешкины здоровенные резиновые сапоги, которые он ставил у порога, а куда еще было их девать? Но они портили эстетический вид коридора, перегораживали дорогу и вообще мешались.
   Мама забывала о том, что квартиру она получила и на нас, Алексей тоже был прописан, лишился своего угла в Полипках, а пока в Управление связи, куда он ушел из-за квартиры, уволили начальника, Беспалова, который обещал дать ему комнату, ?того самого антисемита, сняли с должности и исключили из партии, наверное, где-то наверху попался всё же семит, которому он наступил на хвост, и теперь непонятно было, дадут Алешке комнату в Люберцах, как Подгузову, или нет, раз того, кто обещал, сняли с должности, а Лешка уже не в общаге прописан.
   А мама в свое время не отправила письмо, которое Алексей написал, кажется Косыгину, о незаконном требовании Воскресенского горсовета, не дающего маме квартиру, пока в ней не пропишется зять.
   "Мы на половинку семьи не даем, дадим на дочь с внучкой, а они и жить там не будут", - вот что сказали маме в горсовете, хотя мама предъявила справку о том, что у Алексея не было жилья, но вот - нет, власти уперлись, и оставалось или разводиться, или прописываться и Алешке. Еще в начале года, болея, Алексей написал это письмо и попросил мать отправить в Москве, а не в Подлипках, чтобы быстрее дошло, а мама не отправила. Дело в том, что квартиры на Белоозерской, которая была на тридцать километров ближе к Москве и дальше от вонючего химкомбината, давали врачам редко, и если сейчас ее упустить, то следующая была бы уже в Воскресенске. В конце концов, к счастью или нет, но мама письмо не отправила и Алешке об этом не сказала, сейчас я думаю, она была права, письма всегда спускали вниз, к тем же самым людям, и они же скажут:
   - Жалуетесь, склоки разводите?
   И всё, жди потом, когда горсовет выделит больнице квартиру, а больница маме, а маме уже 51 год, и она никогда еще не имела своей квартиры,
   Я очень жала тогда на Алексея, чтобы он выписался и прописался на Белоозерской, тем более, что он был уволен из ЦНИИМАШ и по правилам должен был выписаться.
   Алексей не смог нам противостоять и сделал, как я просила, а теперь вот переживал, как будет дальше, не помешает ли это ему, а мама со своим климаксом, скачками давления и настроения становилась всё невыносимее, временами совершенно не похожа на себя, бессмысленно агрессивна и истерична, чего в ней никогда ни до, ни после этого периода не было.
   И Алексей, чтобы теща сбросила пар, стал иногда оставаться в Марьиной роще и на выходные, и у него, как живущего в центре, сразу стала собираться компания, приятели уже по Управлению связи - всё тот же Подгузов, Арменак Погосян, который пришел туда на два месяца позже Алексея, и Сашка Плотников.
   В эти же выходные получилось, что я не поехала на Белоозерскую, как рассчитывал Алексей, а осталось у Маши, поздно вернулась с работы и решила ехать в субботу с утра, а Криминский назвал гостей вечером в пятницу, этакую мужскую попойку организовал, пригласил на грибочки. Свекровь собирала грибы, жарила и закатывала их, вот пол-литровую банку грибов они и решили под водочку слопать. Криминский еще купил колбасы и селедки, я селедку выделала, взяла у Маши селедочницу, красиво разложила и посыпала мелко нарезанным луком и рублеными яйцами.
   Пришла Маша, повертела в руках селедочницу и сказала с укором:
   - И она, беременная, этим алкоголикам, которые и не заметят, что едят, она им селедку рубленным яйцом посыпает, старается!
   Маша знала, что говорила, они не в первый раз у нее собирались.
   Заявились приятели, и в начале вечера всё было хорошо, сидели, выпивали, закусывали, разговаривали. Юрка спокойно пил и пил, уже тогда толстый был, и влил в себя много, и сидел довольный, Арменак был слегка выпивши, а Сашка завелся, мало ему показалось и, хотя я пыталась возражать, поперся в магазин и принес две бутылки дешевого красного - бормотухи, как она прозывалась в народе. Арменак эту дрянь пить не стал, а все остальные трое выпили, и этой бочке Подгузову хоть бы что, только веселее стал, а Алешка вдруг позеленел и пошел блевать по своей привычке, пока до блевотины не нажрется, не остановится, а потом и Сашка пошел орошать бормотухой и закуской наш туалет, и войти в него было просто невозможно, и я, беременная, глотая слезы, протирала остатки несмытой с унитаза рвоты.
   Утром, естественно, была крупная ссора, и Алешка мне сказал, - ты зачем осталась, мы собрались, надеясь, что тебя не будет.
   - Я еще должна спрашивать у твоих товарищей, когда мне быть дома, а когда уйти? - взорвалась я. - Чтоб я этого Сашку больше не видела, всё ему мало, Юрка бы не пошел за бутылкой, ты тоже не встанешь из-за стола, и, если бы не он, услужливый, то ничего бы и не было, выпили бы водку, поели грибов и разошлись. К тому же у твоего Сашки как выпьет, глазки на меня поблескивают.
   - Ну, подумаешь, выпил человек, вот и поглядывает, с кем не бывает, - миролюбиво ответил муж, не склонный после перебора особенно со мной цапаться, сил не было.
   На Белоозерскую я поезхала одна, а муж приперся только в воскресение, скучно ему одному стало в городе без жены и ребенка.
   Первые месяцы беременности прошли, и мне стало лучше. Катя знала, что я беременная, ей сказали мои.
   Она подошла ко мне, обняла и сказала:
   - Мама, я знаю, почему по тебе нельзя ходить, у тебя в животике ребеночек.
   Катерина мечтала о сестричке, но когда говорила о будущем ребенке, то всегда братик, не верила она, что ей повезет и родится девочка, сестра.
   Осенью, когда мы были в Москве, в ночь с четверга на пятницу у Кати случился приступ ложного крупа. Неожиданно посреди ночи она проснулась, стала плакать, кашлять сухим лающим кашлем и хрипеть.
   Мама проснулась, видит, у ребенка спазм. Воздух со свистом еле-еле проходит в легкие, ее бьет сухой кашель, она хрипит, и начала уже синеть.
   - Носик заострился, ну всё, думаю, кончается, - рассказывала бабушка, которая держала правнучку на руках.
   Вызвали скорую. Но она не ехала, проглотить лекарство ребенок не мог, но мама и бабушка, хоть и были напуганы, не впали в панику, не стали рыдать и плакать, а мужественно действовали, грели воду на газу, пустили горячую воду в ванную и держали ребенка в горячей ванне, и ножки в горячей воде, и подливали кипяток с газу, и девочка чуть-чуть стала дышать, и они тут же дали ей димедрол, в ампулах не было, а то бы сразу укололи. Димедрол подействовал, спазм прошел, Катя задышала и уснула. Когда через два с половиной часа приехала скорая, пришлось будить ребенка, врач внимательно прослушала, но в легких ничего не было, круп был ложным. Вечером в пятницу приехали мы, и нам всё было рассказано по горячим следам, а у Кати начался насморк, сопли при чихе вылетали длинные, прямо до пояса, такого воспаления слизистой я никогда в жизни больше и не видела.
   Несмотря на беременность, я пару раз осторожно выходила на лыжах покататься. Ходила одна, когда была на больничном с Катей, а Алексей работал.
   Тяга к рыбе и икре у меня кончилась, но появилась тяга к сухому белому вину, и я покупала бутылку Ркацители, выпивала рюмку, а остальное тут же выдувал Алешка. На мои просьбы оставить на следующий раз, говорил вполне искренне:
   - Нельзя хранить открытое, прокиснет.
   Перед Новым годом Управление связи устроило праздник для своих сотрудников, после выступления начальников о международной обстановке и достижениях Управления за истекший год, был концерт. Во время доклада аудитория потихоньку дремала, а во время концерта заметно оживилась. В антракте между первым и вторым отделениями концерта, Алешка кормил меня в буфете бутербродами с паюсной икрой, которые я сглатывала один за одним.
   1974 год встретили на Белоозерской с Жужлиными, Валя должна была вот вот родить, мы тихо посидели, выпили и разошлись.
  
  1974 год, рождение сына
  
   В конце января Валя Жужлина родила сына, и назвали его Ильей. Старшей девочке, Софье, шел девятый год.
   Когда Илюшке исполнился месяц, соседи решили отметить это дело.
   Были приглашены друзья Жужлиных по походам на байдарках, две семейные пары и один холостой, и мы с Алешкой, соседи. Первую рюмку выпили для разминки, еще не садясь за стол, просто так, чтобы скоротать ожидание. Возлияние оживило общество; один из гостей, его звали Толиком, худой темный мужчина с бородой, очень интеллигентного вида и явный невротик, обрадовался своей фотографии в купальном виде, только что подаренной ему Жужлиным. Он бегал с ней, показывая ее женщинам и мужчинам, всем подряд, без исключения роду и племени, делая скидку только для детей, только они счастливо избежали необходимости высматривать его тощую фигуру в плавках среди пятерых таких же изображений на фоне елок.
   - Посмотрите, - вопил он, хватая меня за руку, чтобы мне не удалось отвертеться от восхищения его видом, - посмотрите, только у настоящего мужчины так топорщатся плавки, - и пришлось взирать и изумляться, да, действительно, топорщатся, и тогда он потерял интерес ко мне и помчался к другой группе гостей с требованием признать по фотографии его мужскую состоятельность.
   За столом я села подальше от него, и он не очень меня доставал, хоть и орал на весь стол, но и другие тоже орали, дети бегали под ногами под столом, детей было много, штук пять, не считая того, ради которого все собрались, и который тихо спал в кроватке в соседней комнате.
   Славка нагнал самогона литров 10 и настоял его на кофе, и этот экзотический напиток просто валил с ног.
   После застолья начались танцы для тех, кто держался на ногах, а я беседовала с другом Жужлиных, Володей, лысоватым, склонным к полноте мужчиной, моим соседом за столом. Он понравился мне мягким, подкупающим обращением с детьми. Мы беседовали о поэзии, он рассказывал о Пастернаке, с которым был знаком, видимо еще ребенком. Володю много лет мучила астма, и он хорошо чувствовал себя только на воде, и все отпуска они проводили на байдарках и дочку свою брали с собой.
   Мой животик был хорошо виден, и я могла не пить, не оскорбляя своей трезвостью пьяное общество. Когда начались танцы, дым стоял коромыслом, все визжали и топали, я почувствовала усталость от духоты и предложила Володе прогуляться и продолжить наши беседы при свете звезд в тишине морозной ночи. Он мало выпил, и мы вдвоем сильно отличались от всей остальной компании.
   Мы тихонько одевались в прихожей, тут нас застукал изрядно наклюкавшийся Алешка и тоже решил с нами пройтись, мы одевались втроем, толклись в тесноте узкого коридорчика, искали пальто, шапки среди кучи наваленной как попало одежды. Остальные двое мужчин, обнаружив эту толкотню, обрадовались неожиданному мероприятию и увязались за нами, за исключением хозяина, который к тому времени валялся в отключке на кровати в спальне.
   Делать было нечего, ушли впятером, я и четверо мужчин.
   Вот во что превратилось мое романтическое гуляние тет-а-тет при звездах.
   Только мы вышли, еще не отошли от крыльца, как беседой завладел Толик, и потекли широкой рекой невообразимо похабные, оскорбляющие мои непривычные уши, анекдоты; что там Алешкины байки, которыми он досаждал мне первые дни нашего брака, те хоть и были на одну тему, но изюминка в них была, а тут шла сплошная физиология.
   Остальные трое мужчин стыдились этого грязевого потока, опускали глаза, извинялись и старались спасти положение, заслоняли меня спинами от него, а я замедляла шаг, тормозила, надеясь, что они втроем уйдут вперед, но где там!
   Толик хотел всеобщего внимания, всемирной радости, и стоило мне отстать, как он тут же останавливался, поворачивался лицом ко мне, громко осквернял чистый морозный воздух грязной похабщиной, махал руками и брызгал слюной. Алешка ободряюще взял меня за руку, Володя пытался встать между мной и рассказчиком, третий, Сашка, перебивал, но всё напрасно, остановить Толика было невозможно, разве что рукоприкладством, но за что было бить человека, который так усердно старается развеселить публику, причем старается один?
   Поняв, что его запаса хватит надолго, и, смирившись, наконец, что прогулка испорчена необратимо, я повернула назад и пошла к дому.
   - Хватит, надышалась, - сказала я мужу.
   Нужно ли говорить, что Толик пошел за мной, и вся компания вернулась.
   На другой день Алешка проснулся, когда я уже давно сварила кашу на завтрак, и лежа в постели, прошептал мне:
   - Зоя, у меня сердце вот такое, - и он размахнул руки от горла до колен. - Принеси мне что-нибудь, капли какие-то.
   Я торопливо капала в маленький стаканчик бабушкины капли, когда на кухню вышла мама.
   - Ничего, не помрет твой Лешка, - насмешливо сказала она, - во всяком случае, не сейчас.
   И добавила, отвечая на мой недоуменный взгляд:
   - Он рано утром слопал мясо, которое ты вчера на сегодняшний обед потушила.
   Я подскочила к сковородке, открыла ее и... там было пусто.
   Действительно, еще поживет на свете, сожрав на завтрак обед на пятерых. Я отнесла капли и сказала:
   - Не пей самогон с кофе, не будешь мучиться так.
   Алешка провалялся до середины дня, охая и постанывая, а потом всё же мне удалось отправить его гулять с Катенькой.
   В моду давно вошли женские брюки. Еще когда я родила Катеньку, к нам в Сокольники приезжала Наталья Зуйкова в бордовом брючном костюме, который сама сшила по выкройке, и меня уговаривала сделать это, но мне было не до шитья.
   А когда в 1971 году Алешка заработал на Камчатке много денег, и мы покупали себе одежду в запас, он сказал мне:
   - Зоя, купи себе брюки, такие толстые женщины ходят в брюках, а тебе пойдут, ты худенькая.
   "И ноги мои тощие закроют", - подумала я и купила диагональ защитного цвета на брюки, а позднее и сшила их в ателье на Москворецкой.
   Женские брюки со скрипом и проволочками завоевывали наше общество.
   У Алексея на работе в Управлении связи Беспалов был не только антисемитом, но и ярым поборником нравственности, и требовал с вахтерш, чтобы они не пускали женщин в брюках на работу - в церковь нельзя и на работу тоже нельзя. Разврат! Я хохотала, когда Криминский мне это рассказал, и сшила брюки, в НИОПиК и в Карповский пускали женщин в любом наряде, лишь бы не голые.
   К брюкам у меня была индийская кофта за сорок рублей бежевого цвета и красная лапша - так стали называться свитера, связанные резинкой два на два, длинные такие, как кишка.
   Всё это было куплено не сразу, но на привезенные Алешкой деньги, а потом, уже с получки покупалась софа, и вот сейчас мы всё еще платили рассрочку за шкаф, денег было впритык, я была беременная, и неизвестно было, какая я стану после родов, и мне не хотелось себе ничего покупать, и получалось, что вместе с животом я могла поместить себя только в одну одежду, в эти самые брюки и никуда больше, и они носились каждый день. К петельке брюк я прикрутила резинку и накидывала на пуговку, не застегивая молнии, а сверху свитер и кофта закрывали прореху, и когда я решилась у Маши выстирать брюки, то не пошла на работу, не в чем мне было, как в том анекдоте:
   "Вовочка, ты почему не был в школе позавчера?
   Мне мама выстирала брюки, и мне не в чем было прийти.
   А вчера?
   Вчера, когда я шел в школу, я увидел ваши брюки, которые сохли на веревке".
   У меня был мой бельгийский, бывший голубой костюм, который я из-за того, что он забелел от стирок и старости, покрасила в коричневый цвет, а затем, чтобы не было заметно, что он крашенный, пустила тонкую бежевую нитку по вороту и кармашкам, и еще на кармашках вышила цветочки гладью, и стало нарядно.
   На работе Томка разглядывала мою непрофессиональную вышивку и одобрила, не столько вышивку, сколько старание:
   - Из говна конфетку делаешь.
   Я свой бельгийский костюм говном никак не считала, но подвигами своими на поприще изготовления конфет из неподходящего материала гордилась. Но это было прошлой осенью, а сейчас я в юбку не влезала и надеялась только на брюки, мечтая доходить в них до тепла, а там у меня было платье, выданное мне Ленкой Жулиной, ее платье, в котором она ходила с Игорем.
   Тогда у нас уже работала Ирочка, не лаборантка Ирочка, которая ушла, а сотрудница, дядя которой был членом ЦК. Она окончила МИФИ, как Котов, и была предложена ему в сотрудницы без всякого обсуждения и согласия с его стороны, по Натальиным словам, Колотыркин (директор института) рад был услужить ее дяде.
   Колотыркин был рад, а Саше было всё равно, он не боялся членов ЦК, прощупал ее на предмет знаний и сказал, как потом печально передала мне сама Ирина:
   - Что, МИФИ уже перестал быть МИФИ?
   Ирине родители оставляли ее зарплату на булавки и иголки и, когда я со смехом рассказала, что вчера стирала брюки и поэтому прогуляла работу, Тамара повернулась к ней и спросила:
   - Ты можешь себе это представить?
   Ирочка широко распахнула светло-коричные глаза и с ужасом покачала головой.
   Ирина была из другого мира, защищенного от бытовых бурь, но, появившись в нашем, она не внесла в него большого диссонанса.
   Над ней подшучивали, как над младшей, может быть чуть мягче, с меньшей иронией, чем надо мной, и она не обижалась, не держалась отчужденно, сочувствовала нашим проблемам и делилась своими, в общем, была или умела показать себя довольно прозрачной.
   Помню, как мы все сидим в лаборатории, гудит вакуумный насос, откачиваются образцы, греется спектрометр, а мы дружно смеемся над Иркиным рассказом о ее походе к врачу-косметологу. Симпатичная девушка, с очень чистой кожей, она от нечего делать помчалась к врачу, где сидя в очереди насмотрелась на прыщи и угри и пришла к нам под впечатлением увиденного, а мы хохотали, с таким личиком идти к врачу! Врач ей и сказала - нету, мол, у вас никаких проблем, прекрасная кожа, и не надо ее в лупу разглядывать.
   Я так и представляла воочию эту сцену: сидят на стульях в коридоре несчастные люди, со взрытой кожей, лунные кратеры густо покрыли их желто-зеленые, без румянца, лица, и среди них сверкает чистотой и миловидностью личико нашей Ирины, которая чувствует себя как изгой, но героически сидит, талончик взят, деньги заплачены, уйти нельзя.
   Она меня учила ухаживать за кожей лица, объясняла, чем, когда и как мазаться, в общем, образовывала меня в области косметологии.
   Привлекательная Ирка в свои 25 лет не была замужем, хотя претенденты мелькали, даже мельтешили, но Ирина боялась, что их привлекает не она сама, а положение дяди, и мечтала найти человека, который стал бы за ней ухаживать, не зная общественного положения ее семьи.
   Ее страх был понятен, она хотела любви и не хотела стать жертвой карьериста, и я подумала, что мне в чем-то и проще, карьеристы мне не угрожали. Как-то раз Наталья и Ира встретились с Алешкой в метро, я попросила что-то срочно мне передать, а сама я была на Белоозерской, с Катюшкой, и потом Наталья долго обыгрывала эту сцену встречи, как она никак не могла увести Ирину от Алешки, они всё что-то говорили и говорили, и не могли расстаться.
   - Ну, всё, Зойка, понравился твой муж, берегись, - смеялась Наташка, а Ирина смущенно молчала, но не возражала.
   Когда пошли на обед, я тихонько спросила Ирку.
   - Да чем же тебе Лешка понравился?
   Ира вскинула на меня честные глаза:
   - Знаешь, Зоя, мне он показался человеком, с которым так легко, так приятно поговорить.
   Да, Алешка не спорил, и поддакивал, сочувствуя собеседнику, а сам говорил мало, так что для женщин он был подходящим для разговоров существом. Кроме того, Алексей, безусловно, был из той породы мужчин, которую и искала Иринка: если бы он стал за ней ухаживать, то только потому, что она ему понравилась, и не только обрадовался, а скорее огорчился бы высокопоставленным положением ее семьи, это было бы досадным препятствием для любви. Что-что, а чувства у Криминского на первом месте.
   Неожиданно весной меня навестила Лариска Дурандина, возникла вдруг из небытия - этакой выплывающей блондинкой с огромным шиньоном на голове, с круглыми голыми коленками и всё таким же писклявым щебечущим голосочком. Она переписывалась с Зойкой, от нее узнала мой адрес и вот, пожалуйста, заявилась ко мне в Марьину рощу.
   Личная жизнь у Ларки всё еще была неустроена, она растила девочку одна, без мужа, вернее растили ее родители. Отец ребенка был доцентом в Кемеровском институте, где Лариса училась, она родила на третьем курсе и потом жаловалась Зойке, что подлюга пожил с ней, а когда она забеременела, сказал:
   - Хочешь жить, умей вертеться, - и вскоре женился на Ларискиной подруге, а Ларка осталась не замужем, одна, и сейчас всё говорила о спортсменах, прыгунах в длину и в высоту, всё удивлялась, что мы такие отсталые и никогда не слышали фамилии людей, входящих в сборную страны по легкой атлетике.
   Где она подцепила спортсмена, я не уловила, но поняла, что спортсмен ее женат.
   - Ну, пожил, пожил с женой, и хватит, - так закончила Лариска свой рассказ, свои поиски высокой и большой любви, так она называла свои путешествия из постели в постель. Несмотря на Ларкины недомолвки, ясно было, что никаких обещаний ее женатый спортсмен не давал, просто не прошел мимо, вот и всё.
   Пришлось не только слушать, но и рассказывать о своей жизни.
   Несмотря на полную бытовую неустроенность, я, общаясь с Лариской, чувствовала себя вполне благополучной, у меня вот он, налицо, симпатичный муж, животик, еще ребеночек, хоть и отдали на время маме, но видимся каждую неделю, вот рожу и заберем к себе.
   И чтобы не выглядеть счастливой в ее глазах незамужней женщины, мечтающей о браке и тихой пристани, я ей и бросила, слегка небрежно, чтобы она не чувствовала себя обделенной:
   - Ну, какая там любовь, любовь первые три-четыре года.
   Алексей не понял подводных камней и мелей нашего разговора, прыгающего с предмета на предмет, смертельно обиделся на мои вынужденные слова, и высказал обиду после того, как Ларка ушла, вернее мы ее проводили до остановки автобуса: я долго одевалась, напяливая на себя чулки, рейтузы, закутывалась, и Алексей непривычно злобно комментировал мои действия.
   - Подожди, - говорил он Лариске, которую видел, в сущности, первый и последний раз в жизни, - не спеши, она сейчас накрутит на себя черт знает сколько, станет как капуста, и только потом мы пойдем.
   Я пропустила мимо ушей его злопыхательства и спокойно одевалась, думая про себя, с чего бы он так взъерепенился, может, сравнивает меня с Ларкой в капроновых чулочках и короткой юбке, открывающей красивые круглые колени, и с высокой конструкцией на голове, ничем не покрытой, хотя март был еще холодный, а я была против нее синий такой чулок, и одеться-то не во что, и не красилась, в общем, дело мое было швах, но я всегда была на данный текущий момент человеком одного, главного дела, и сейчас это была моя беременность, а остальное было так, приложение, и не волновало меня.
   Когда мы еще пили чай с Ларисой, к нам в комнату вдруг заявился Петя, стал мне показывать белые туфли в коробке, вот, мол, принесли, не надо ли мне.
   Непонятно было, какие еще туфли, но коробку, после минутного ступора, я открыла, сделала вид, что смотрю. Пригласить Петю к столу выпить с нами чай я не догадалась, между нами это не было принято. Мы были в приятельских отношениях, но и сам Петя старался быть ненавязчивым, трезвый Петя был скромный мужик и стеснялся меня, молодой, замужней, беременной и, главное, образованной женщины, с которой надо было напрягаться, разговаривая, а то ляпнешь, как привычно, и оконфузишься. Я чувствовала его стеснение и держалась соответственно.
   В общем, Петю мы не пригласили попить с нами чайку, а Ларку проводили, расцеловались с ней на остановке автобуса, а потом Алешка давай пыхтеть, что, дескать, значит, любовь первые четыре года, и я к нему ничего и не чувствую.
   - Ты сумасшедший совсем, - сказала я. - Знаешь восточную поговорку "идя с хромым, подожми одну ногу". По-твоему, я должна была хвастаться своей счастливой семейной жизнью, когда Лариска родила без мужа и сейчас болтается, перебиваясь случайными связями?
   Но Алешка непримиримо молчал.
   Маша в день посещения Ларки была в вечернюю смену в своей парикмахерской и не видела ее, а на другой день вечером пришла ко мне со словами:
   - Какие такие бляндинки к тебе ходят, что мой Петя всё время только о них и говорит:
   - К Зойке такая блондинка зашла, такая блондинка, с такой прической, с такими ногами...
   Я опешила и даже не сразу поняла, что речь идет о Лариске. Светло-русую кудрявую Ларку я не привыкла считать блондинкой и, хотя она заявилась сильно посветлевшая, всё равно я не могла понять, про какую женщину идет речь, а когда поняла, начала смеяться, наконец, прояснилось, зачем Петя врывался к нам с коробкой туфель, это был предлог поглазеть на Дурандину.
   - Не бойся, Маша, она уже укатила в свой Кемерово, и нам с тобой не опасна, мой Алешка тоже стойку на нее сделал.
   - Ну ладно, - в голосе Маши послышалась шутливая угроза, а то я не потерплю, чтобы сюда блондинки шлялись, Петю моего смущать
   Да, как мухи на сладкое, слетались мужики на Лариску и, полакомившись, спешили упорхнуть, не было у нее характера, цепкости какой-то, слаба она была на это дело, слишком легко уступала.
   Больше я Лариску не встречала.
   Сейчас идет семьдесят четвертый год, в восьмидесятом я, с перерывом в пятнадцать лет, приеду в Батуми и буду потом ездить туда почти каждый год, и в один из приездов, когда нам уже будет под сорок, я узнаю о трагической судьбе Лариски, - не найдя того, что она искала в этом мире, она уйдет в другой, возможно никакой, а возможно более счастливый, в сорок лет Лариса покончит с собой, повесится.
   Может быть тогда, в десятом классе, когда Ларискин папа возил ее лечить нервы, у нее и было первое психическое расстройство, первый сбой, и ее странные поступки просто указывали на отсутствие постоянного контроля над собой? Может быть, это нездоровье и заставило Витьку так отшатнуться от нее?
   Все эти мысли придут позднее, когда я узнаю о трагической судьбе Ларки, а пока я порадовалось встрече со своей юностью, повздыхала о Ларискиной личной неустроенности и забыла о ней, своих проблем хватало.
   Петя снова запил. Стресса, вызванного прободением стенки желудка хватило на два года. Первое время, пока мы жили у них, он всё вспоминал, как ему худо было, и как вовремя его спасли. Но время шло, картина страданий стиралась в памяти, а жажда мучила, и незаметно он начал потихоньку выпивать.
   Недобрав спиртного, он долго и нудно клянчил у меня деньги, с маниакальным упорством пьяного, и добивал меня, рубль я давала.
   Помню, он выпросил рубль и ушел, а когда вернулся, то ему хватило сил открыть дверь и сесть в передней на стул, где он застыл безмолвным изваянием скорби.
   Услышав скрежетание ключа, я вышла в коридор из кухни. Маша открыла дверь и застыла на пороге при виде мужа.
   - Это что?
   И Маша слегка рукой толкнула Петю в спину.
   Не издав ни звука, Петя покачался и кулем обрушился на пол. Приземлившись, он издал тихое мычание и снова затих.
   - Пьяный он, - объяснила я очевидное.
   - Я не про то, а где он деньги достал? Маша стояла в растерянной задумчивости.
   Повисла пауза.
   - Это я виновата. Он просил, просил, я и выдала ему рубль.
   - Тут не рублем пахнет, не с рубля он так.
   - Честное слово, только рубль, но он уже пьяный был, и никак не могла от него отделаться.
   - Не давай больше, пошли подальше, раз не понимает, ну, да ты не умеешь.
   Маша сняла пальто, повесила на вешалку, перешагнула через лежащего и ушла в комнату.
   Я постояла и тоже ушла жарить котлеты.
   Только когда вернулся Алешка, они вдвоем с Машей дотащили бесчувственное тело до постели.
   Такие эпизоды с разными вариациями стали повторяться. Как-то раз у нас исчезла бутылка спирта, потом Петя выпил весь Алешкин одеколон. За одеколон он сильно извинялся, потом купил Лешке такой же, в общем, пошло, поехало. Не каждый день, но до полного бесчувствия.
   Картинками всплывает в памяти жизнь, смотрю я эти картинки, и много там действующих лиц, и помню я их внешность, слова, жесты, даже одежду иногда, только меня в этих картинках нет, я активно участвую, но меня не видно, лишь слышно, и слышно хорошо, только чувства свои я помню, помню свои чувства и поступки, и действия окружающих меня людей. А что они видели, когда смотрели на меня, что чувствовали, когда общались, что обо мне думали? Это я могу только предполагать, придумывать, но придумывать хорошо в романе, великолепном жанре, в котором вымысел правит бал, а я свою жизнь описываю, пытаюсь отобразить ее правдиво, но освещение событий получается однобоким, и приходится с этим мириться.
   Иногда хочется что-то изменить, что-то придумать, какой-нибудь эффектный поворот событий, но рамки моего повествования жесткие, что было, то было, а чего не было, то осталось мечтой, а мечта забылась. Я там, в своем 74 году, и даже в центре действия, но какая я была тогда, как смотрелась со стороны, я задумываюсь только сейчас. Помнится мне, что я худая и болезненная, дурнушка, наверное, но вот я еду в автобусе, и какой-то еврей приглашает к ним в ателье пальто шить.
   - Приходите, говорит он, у вас демисезонное пальто (надо же, а я купила его за зимнее, такие деньги отдала!), а мы сошьем еще одно, зимнее.
   Я насмешливо говорю ему:
   - Ну, приду я к Вам, а Вы меня даже и не узнаете.
   - Ну, как можно! Что Вы! Не узнать такую лапочку, - и я не злюсь, как в молодости, на этого лысеющего портного, мне просто смешны его попытки подкатиться ко мне. Да, я молодая женщина, и муж мой мало зарабатывает, и мне хочется нарядиться, а денег нет, но зато мой муж красивый, молодой и пылкий, и смутить мою душу может только тоже молодой, тоже красивый и искренне влюбленный, а где такого найдешь? Вот я и не пытаюсь.
   Фотографии тех лет какие-то невыразительные, любительские, большей частью не в фокусе, я грустная и усталая, и совсем даже не похожа на свое отражение в зеркале когда-то давно, в Батуми, в мои шестнадцать лет, только темные глаза да волосы всклокоченные такие же. Всюду я с детьми или на кухне, чем-то занята, всё что-то делаю, ворох дел, верчусь как белка в колесе, но не успеваю справиться со всеми делами, чистоты и порядка нет, тут свекровь права.
   И всё дальше и дальше ухожу я от той молодой девушки на берегу южного теплого моря, от ее ожидания счастья и радости в жизни, от ее уверенности, что жизнь сложится как сказка, и нет мне возврата назад, беременной, бездомной, с болезненным ребенком на руках.
   Есть моменты в жизни, которые и вспоминать не хочется, так приятно было хоть на бумаге что-то поменять, переменить или представить, что этого не было, но тогда это будет не правда и не обо мне. "В каждой семье есть свой скелет в шкафу", так пусть и стоит в шкафу. Он позабыт там действующими лицами, да некоторых уже и нет на этой земле, но память упорна, и шрамы на белой коже мужа видны до сих пор, и вот я вижу себя, всю в слезах, бегущую собачонкой за мужем, с большим уже животиком, а он идет быстро, не поворачивается, стыдно ему, бежит он от себя, а я плачу и едва поспеваю за ним, и Валя Жужлина сморит мне в след из своего окошка на первом этаже и скажет вечером:
   - Смотрю, Зойка бежит и плачет, вся в слезах, и любопытные кумушки прилипли к окошкам, смотрят, и интересно им, что случилось, какой большой скандал, шум и крик. Ну, хоть бы не плакала, потерпела бы до электрички, не давала бы повода для пересудов.
   Так я и запомнила себя Валиными глазами, в слезах, бегущую по снегу.
   Что произошло, я не видела, и никто мне не стал рассказывать, просто я услышала мамин крик, а когда вбежала в кухню, увидела Алексея со злобным, искаженным лицом, машинально зажимающего руку, из которой хлестала кровь, а кругом валялись осколки от разбитого графина и горлышко графина с торчащими острыми краями было зажато в руке у мамы.
   В ту же секунду в дверь квартиры стремительно вошел Славка Жужлин, вызванный бабушкой, но разнимать было уже некого, мама отбилась сама.
   Вбежавшая за Славкой Валя схватила Катеньку, которая потянулась, было, за мной на кухню и стояла за взрослыми в коридоре, ничего еще не видя и не понимая. Валя прижала удивленную Катю к груди и унесла добычу к себе, спасая ребенка от безобразий взрослых.
   Я почувствовала дурноту от вида крови, повернулась и медленно ушла с кухни, прошла в большую комнату, а Алексей свернул в ванную, где и стоял, зажимая кровоточащую руку.
   Бабушка подала мне бинт, я вернулась, туго перевязала Лешке руку, преодолевая звон в ушах, и мы побежали на электричку, на травмопункт в Воскресенске, чтобы врач проверил, не перебита ли вена, и наложил скобки, и вообще надо было куда-то уйти из дому, Алексею и мне, и я бежала за ним и плакала, и повторяла одно и то же:
   - Ну, как ты мог, как ты мог, - и вспоминала, какой он был мрачный последние дни, не разговаривал со мной совсем, отворачивался и всё о чем-то думал, злобный и несчастный, и я натыкалась на стену молчания и отчуждения.
   В моей голове не укладывалось, что мой смирный и тихий муж, переводящий через дорогу встречных стариков и поднимающий всех валяющихся по дорогам России пьяных, мог напасть на немолодую женщину, мою маму.
   - Что ты сделал? - спросила я, и Алешка понял, что я имею в виду конкретные действия. Он молчал, но когда дошли до платформы, ответил:
   - Я не мог ее ударить и вцепился в волосы, хотел попугать немного, а она разбила графин и ударила меня по руке.
   - Молодец мама, так тебе, дураку, и надо. Но я не представляю, как ты додумался до такой глупости, на что ты надеялся, что потом лучше было бы?
   - Сил не было терпеть, я пожаловался твоему отцу летом, а он мне сказал, представляю, как тебе приходится, я только когда поколочу их немного, тогда они притихали.
   - Да, то-то он долго прожил с моей матерью, хороший совет дал тебе этот старый дурак, - я разозлилась на отца, порадовавшись, что мать не знает, что нападением зятя она частично обязана бывшему мужу.
   - Правильно ты получил, - сказала я.
   - Ну, правильно, - вдруг согласился муж, - спустил дурную кровь и теперь успокоился.
   В приемном покое хирург быстро глянул на руку, сказал, ничего страшного нет, сосуды не перебиты, подождите, попозже наложим скобки. Ждать пришлось долго, за это время шок у меня прошел, я немного успокоилась, вечером, в абсолютной тишине пробрались мы к себе и тихо легли, Катенька уже спала.
   Утром я увидела небольшие пятна крови на трусах и испугалась выкидыша. Из-за этих двух взрослых скандалистов я могла лишиться своего маленького. И я как отрубила - перестала переживать из-за случившегося - процессы внутри меня были важнее всего внешнего
   После состоявшегося кровопролития, эта бытовая война, война мелочей между мамой и Алексеем, война, которая в открытую началась с начала года, и я не могла достучаться ни до того, ни до другой, эта война неожиданно притихла. Алексей не приезжал пару выходных, а мать не вступала с ним ни в какие разговоры, и в квартире стояла напряженная тишина, нарушаемая Катюшкиным голоском.
   Ожидание второго ребенка спасало меня от необходимости выбирать между мужем и матерью, очевидно, что я выбираю мужа, и мама, хоть и была оскорблена тем, что в их стычке я жертвой считала не ее, а Лешку, но молчала и, если и плакала, то не при мне.
   Я и без их свар была не в себе, вторая беременность протекала у меня не так, как первая, когда я была плаксива и беспокойна, а тут я сама была агрессивна, сама скандалила с Алешкой и раз кинула в него кружку с чаем (не горячим) а один раз запустила горшком, но промахнулась, и мои дружно меня осудили: бросала с двух метров и не попала, значит не очень-то и хотела попасть, а не хотела попасть, нечего и кидать, бурю в стакане поднимать.
   В моих нападениях на мужа частично был виноват он сам - прогулял субботу с друзьями, а потом сказал, что ездил и птичек слушал.
   Вот и получил за птичек, а, оказалось, спустя полгода, что под слушаньем птичек имелось в виду невинное занятие - пьянство под пластинку "голоса птиц в лесу", но я этого не знала и под птичками понимала женщин, вот и запустила в него горшком. И у мамы был тяжелый период, ей было уже 52 года, ее мучил климакс, скакало давление, и она была бессмысленно, неадекватно злобной, совершенно непредсказуемой, и в результате вдруг запретила нам праздновать день рождения:
   - Не позволяю пьянствовать у меня в квартире.
   И я решила подальше от греха отметить это дело у Жужлиных, всё равно, кроме них мы никого и не звали, так и праздновали свой собственный день рождения на квартире у соседей, но Криминский, принудительно переселенный в Белоозерский, и недовольный этим, оскорбился невозможностью позвать к себе друзей и затаил злобу, которая прорвалась сейчас, в апреле, спустя две недели. И все эти две недели молчал, что-то таил, прятал глаза и отворачивался, не отвечая на мои вопросы, что с ним.
   Последующие после кровопролития недели, покрыты туманом, ничего не всплывает, после бури небольшое волнение не замечается.
   Я была на грани развода, а Ирина выходила замуж, 25 мая состоялась ее свадьба в ресторане Арагви. Ее избранник, Юра Выскубенко был замзав лабораторией, в которой она работала, и они давно встречались. Мы с Динкой ожидали этого события и беспокоились за подругу, которая выходила замуж за разведенного человека, и не просто разведенного, а при наличии двух детей, которых поделили: старший сын остался с Юрой, а девочка с матерью.
   Динка поделилась своими сомнениями:
   - Разводятся теперь часто, это ничего, нормально, не удалась жизнь, пробуют по новой, но вот с двумя детьми разводятся редко, редко женщина решается на это, вдруг у него невыносимый характер.
   - Ирина давно с ним встречается, заметила бы, - возразила я, думая, что надо выпихнуть нашу нерасторопную подругу замуж, а то у нее слишком много здравого смысла, который мешает влюбиться очертя голову, и к тому же на глазах пример неудачной замужней жизни матери, всё это мешает Ирине устроить жизнь.
   Зимой мы с Ленкой как-то были у нее в гостях, я сидела в брюках и обтягивающей лапше, было жарко у Ирки, и верхнюю, маскирующую живот кофту я сняла.
   Когда я встала за чем-то, то оказалась в профиль перед Ирой, и она спросила:
   - Зоя, ты что, беременная?
   - Да, - ответила за меня Жулина, - уже хорошо видно.
   - Да за тобой, подруга, и не угонишься, - огорченно воскликнула Ирина, так воскликнула, что я почувствовала, что она решительно возьмется за дело. Так и получилось, между Ольгой и Сережкой разница в возрасте полгода.
   Мы скинулись и купили Ирине в подарок красивое золотое кольцо, у Ирины не было украшений. На свадьбу мне не в чем было пойти, свое вельветовое платье специального кроя, я изрезала еще в Сокольниках, сшила Катеньке курточку теплую летнюю, а теперь пришлось надеть Ленкино платье, которое она мне передала после той встречи у Ирины, платье, в котором она носила Игоря.
   От ресторана у меня осталось воспоминание большой толчеи, вкусной еды и хорошего вина, правда, Алешка сказал по поводу стола:
   - Мне незачем в Арагви ходить, все блюда я дома ел, моя жена не хуже готовит.
   Первый и последний раз похвалил меня, а то всё только Валю Баландину в пример ставил.
   И вот уже лето, вечер, я с большим пузиком, стелю постели. Четырехлетняя Катенька гуляет одна на улице, и неожиданно, в тот момент, когда я надеваю жесткую наволочку на подушку и никак не могу разодрать ее от прачечного крахмала, мне становится тревожно, сжимается сердце - девочка так давно одна, не случилось ли чего.
   Пораженная непонятным испугом, я бросаю наволочку, стремительно выбегаю и с крыльца вижу плачущую дочку, которую ведет за руку подружка постарше. Катя громко рыдает, она ударилась головой о бетонную площадку, я провожу рукой по волосам на затылке, на руке моей кровь.
   Мы спешим домой, где бабушка и я оказываем первую помощь ребенку, беспокоимся, нет ли сотрясения мозга, но вроде нет, Катюша успокаивается, слезы высыхают, и она с аппетитом ужинает. Я сижу на кухне напротив нее и всё думаю, что со мной случилось, почему я вдруг бросилась наружу, к ребенку, хотя буквально за секунду до этого и в мыслях не имела куда-то бежать?
   Я гуляю с Ларисой Васильевной, той самой, у которой мы два года назад украли из отделения Катю, по лесочку за островным озером. Лариса Васильевна получила квартиру в соседнем доме спустя полгода после нас, и мы стали встречаться, городок маленький, знакомые на счету. Мы собираем чернику, хотя мне уже тяжко наклоняться, и я жалуюсь, что у меня ребенок шевелится прямо чуть ли не на спине.
   - Да, отвечает она, эти мальчишки так и шевелятся, ну просто везде.
   Лариса Васильевна уверена, что у нас будет мальчик.
   Она рассказывает мне свою жизнь, я слушаю ее, и история многих людей нашей страны встает из этой одной человеческой судьбы.
   Муж ее был большевик, партийный работник, преданный делу революции человек, а его двоюродная сестра когда-то принадлежала партии эсеров.
   Долгими ночами, до хрипоты спорили они о путях развития России, всё упрекала она его, что не туда идет общество, что к власти пришли люди, в целях личной власти использующие идеи революции, что его преданность глупа и близорука, что они и своих не щадят, не говоря уже о народе.
   Бесконечным и бесплодным был их спор и окончился трагически: сестра, пасуя перед его верой в чистоту революционных идей, решила, что ему на собственной шкуре нужно почувствовать, что такое - лес рубят, щепки летят, - и донесла на него в НКВД. Его взяли, осудили по 58 статье, как врага народа, и больше мужа Лариса Васильевна никогда не видела. Правда, спустя год или два приходил к ней человек, сказал, что оттуда, и попросил пальто предать, мол, есть пути для пересылки. Она отдала пальто, и всё, больше вестей от мужа не имела.
   Осталась она одна с маленькой девочкой на руках, во взвешенном состоянии, под постоянным страхом, что сейчас возьмут, как жену врага народа, разлучат с дочкой, дочку - в детдом, ее - по этапу.
   - Зоя, вы не представляете, как страшно не спать по ночам и пугаться каждого стука в дверь. Я подписала бумагу, что отрекаюсь от вредительских взглядов мужа, но это меня не спасло бы. Я тогда работала врачом в инфекционной больнице, была заведующей отделением, как сейчас.
   Ленивая санитарка плохо вымыла пол, и я сделала ей замечание, на что получила в спину:
   "Жена врага народа и еще тут распоряжается, давно ей пора туда же, где муж".
   Я старалась как можно быстрее снова выйти замуж, это почти всегда спасало, и как только подвернулся мне Сашкин отец (Саша - сын Ларисы Васильевны от второго, неудачного брака), я вышла за него замуж.
   Может быть, меня бы и так не тронули, не знаю, всякое бывало, но рисковать я не хотела. Сашкин отец пил, и мы вскоре развелись. Часто думаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы мой первый муж не был арестован.
   Мы сели на бревно. Тишина и покой леса обступили нас, и не верилось в трагические перипетии судьбы этой, много пережившей немолодой женщины, среди летней природы, мягкого и теплого солнечного дня.
   Посидели на бревне и пошли обратно, медленно и как-то устало. Была середина июля, через две недели мне рожать.
   К тому времени я ушла в декрет, и мы съехали от Пети и Маши, искали квартиру, где смогли бы жить с ребенком, а пока пребывали у мамы.
   Проклятый стафилококк, который сидел в горле у Кати, стал патогенным, как и предсказывала Нина Степановна, и она слегла с фолликулярной ангиной. Положила моя девочка, моя красавица дочечка голову на подушку и не поднимала ее совсем, на мои попытки накормить ее отвечала:
   - Оставьте меня, я устала.
   Мазок показал, что к пенициллину налет, обметавший всё Катино горло, не чувствителен, и Нина Степановна назначила оксициллин, новый тогда антибиотик.
   Оксициллин стоил 10 рублей пузырек, разводили его дистиллированной водой, и уколы были очень болезненными. Катенька кричала и билась, и мы вдвоем с бабушкой еле-еле ее удерживали, особенно, когда после трех уколов ей стало полегче.
   Татьяна, соседка сверху, работала медсестрой на скорой помощи и, узнав, почем мы покупаем ампулы, взялась без всякой моей просьбы помочь, и принесла с работы пару флаконов, содержимое флакона делили на день, на два укола, и еще опрыскивали горло из шприца, Кате было так плохо, что полоскать она не могла.
   Четыре дня ребенок лежал пластом с температурой 39,3, ничего не ел и не поднимал головы, и когда на пятый день ей стало лучше, Нина Степановна, которая в течение этих дней заходила к нам каждый день без всякого вызова, сказала мне:
   - Никогда не видела такой низкой сопротивляемости организма.
   Болела Катя в середине июля, мне подходил срок рожать, и я, лежа с Катей на диване, в темноте, оцепенелая от страха, всё думала, вот хочу второго ребенка рожать, а первого теряю.
   Плакать я не плакала, бабулька моя только увидела слезы у меня на глазах, сразу резко меня одернула, один раз и на всю жизнь:
   - Не смей оплакивать живых!
   И я держала Катю, во время уколов, готовила, кормила ее, даже ела сама, но как автомат, выполняющий чьи-то приказы, а внутри меня сидела огромная холодная лягушка страха, мешая мне есть, спать, просто дышать.
   Алешка уехал к маме в Лысьву, он взял билеты на себя и Катеньку, а потом, когда она заболела, он всё равно уехал, сказал, что ему нужно обязательно отдохнуть, а после того, как я рожу, будет не до отдыха.
   Он, муж и отец, бросил меня на последнем месяце беременности с тяжело больным ребенком и уехал, и во время болезни дочери, унесшей у меня столько сил, Алексея со мной не было; но мне было всё равно, нет так нет, без него мне помогали мама и бабушка, и не было конфликтов, кроме привычных стычек между ними, на которые я не обращала внимания.
   Алексей написал мне письмо, жаловался, что ему гадают бубновую даму:
   - Обидно и досадно, ты, наверное, родишь опять девочку, - каким странным казалась мне его тревога по поводу пола ребенка после этих страшных пяти дней Катиной болезни.
   Я досадливо скомкала письмо и выбросила, а Вале пожаловалась:
   - Ходит к бабам гадать от безделья. Один поехал отдыхать, без жены, бабы и гадают ему бубновую даму, а он слушает и думает, что я девочку рожу. Детский сад, одним словом.
   Я чувствовала себя усталой и брошенной.
   Катенька поднялась, а у меня приключился флюс, раздуло всю левую щеку, боль страшная.
   Я ходила к стоматологу на седьмом месяце беременности, но она не решилась удалить зуб, мол, начну рвать, а тут ты и родишь.
   Я вздохнула и ушла, хотя была уверена, что не рожу.
   А вот теперь, с большим пузом и сроком родов через неделю, измученная бессонными ночами с дочкой, я должна была тащиться с мамой в Воскресенск удалять зуб.
   Мама привела меня к своему стоматологу, Фаине, я у нее уже лечилась.
   Анастезия с первого укола меня не взяла, только она дотронулась до зуба, как я взвилась в воздух.
   Пришлось делать повторный укол, ближе к нерву, и только тогда она выдрала мне зуб без боли, и через день опухоль опала. Остался еще один зуб недолеченный, и в конце недели, в пятницу, я решила съездить к ней и поставить пломбу.
   С утра Катенька капризничала, что-то канючила, тянула ручки ко мне, я подняла ее и перенесла с дивана на пол, и сразу начались небольшие боли внизу живота. Я не отменила поездку, понимая, что после родов мне будет не до зубов. К двум часам я вернулась и едва успела застать Алешку, который вместе с приятелем грузил наши вещи на грузовик. Покидав разобранную накануне мебель, тюки с бельем и посудой, Алексей оставил мне адрес недавно снятой им квартиры в поселке Дзержинском и уехал. Алексей нашел квартиру сам и сейчас очень спешил с переездом, хотел как можно скорее уехать от тещи, разобрал шкаф на доски, всё сам упаковал, и вот мы переезжали.
   Для меня в машине не было места, и я поехала своим ходом на электричке. И ни мужа моего, ни мать, ни бабушку не волновало, что я еду в неизвестное со схватками и в любой момент могу начать рожать. Перед отъездом, чувствуя усиление болей, я сказала своим:
   - Если не доеду, ищите меня в ближайших роддомах по дороге.
   Вечерело, когда я добралась до того дома, который соответствовал адресу, но на мои звонки в дверь никто не открыл, и я села на лавочке возле дома и стала ждать мужа, не понимая, куда он мог подеваться. Чувство глубокого одиночества охватило меня, я сидела на чужой скамейке в незнакомом месте, дул прохладный ветер, веяло тревогой, и терпимые, но уже продолжительные схватки напоминали мне, что уже скоро, возможно сегодня, начнется.
   На соседней лавочке сидела маленького роста молодая женщина с детской коляской, и из ее разговоров с соседкой я поняла, что она только родила. Возле нее крутилась девочка, старшая дочь. Прошел час, я всё больше тревожилась, а Алешки всё не было.
   Наконец появился, бегал куда-то в магазин, что-то ему нужно было для обживания новой квартиры.
   Я пожаловалась на боли, но муж ноль внимания.
   Никто из близких не реагировал на то, что мне предстояло рожать. Я была одинока со своими страхами и тревогами. Два месяца назад в Раменском женщина умерла при родах, у друзей родился неполноценный ребенок, там ребенка повредили при родах, уже по второму разу я беспокоилась и боялась и за себя и за ребенка значительно больше, чем в первый раз.
   Мы вошли в квартиру на шестом этаже, довольно просторную из-за отсутствия мебели. Шкафы были развалены, только диван стоял, на который мы легли, выпив чаю с бутербродами. Алешка уснул, а я нет. В углу валялись кипы старых журналов "Крокодил", я подтащила их к дивану и стала рассматривать картинки, стараясь успокоиться и понять по схваткам, скоро ли мне рожать. Боли всё усиливались, я рассматривала карикатуры, листая журнал за журналом. Розово-красные картинки наших пьяниц и бездельников, а также мелких воришек и аферистов я переносила благополучно, но черно-синие изображения подлых империалистов, их рожи и оскаленные рты, полные зубов, усиливали мои схватки, не дело было рожающей женщине смотреть эту пакость, но ничего другого не было, а спать я не могла, больно было.
   Проскучав так до двух часов ночи, я решила, что хватит тянуть, опасно, и разбудила Алешку. Телефона в квартире не было, и пришлось ему, сонному идти и искать автомат, чтобы позвонить на скорую. Скорая приехала минут через сорок. Все из себя недовольные двое мужиков.
   - Что, не могла дотерпеть до утра? - спросил один из них.
   В роддом меня привезли уже ближе к утру, в пятом часу, раздели, побрили, помыли.
   Нянечка, которая возилась со мной, решила, что я ложусь на сохранение, такой у меня был маленький живот, еще Ларка мне выговаривала:
   - Разве это живот, ну что ты родишь? Я когда ходила, то земли под собой метра на два не видела, - но я только засмеялась, по движениям дитя я чувствовала, что у меня нормальный ребенок, отдельные детали вылезали крупные.
   Врач меня посмотрела, сказала:
   - Открытие еще только на два пальца, - и сделала мне какой-то укол. Боли стали слабее, и я заснула, решив, что рожать не скоро. Часа через четыре меня еще раз посмотрели, я к тому времени уже проснулась от боли.
   Рядом со мной лежала женщина, которую только что привезли. Примерно через полчаса она стала кричать и метаться:
   - Ой, мне пора, пора, у меня потуги, - и ее увезли рожать.
   Потом еще одна. У нее при полном открытии матки прекратились схватки, и ее уговаривали тужиться и рожать, и она рожала прямо при мне, а потом и ее увели.
   Время текло медленно, я зависала в какой-то нереальной пустоте, в голове стоял звон и туман, корчили боли, и хотелось скорей пройти через всё это.
   Меня положили на стол еще раз посмотреть, что-то со мной сделали, и едкая пахучая жидкость хлынула из меня. Я поняла, что мне проткнули пузырь.
   В прошлый раз, когда у меня сами отошли воды, меня сразу положили на стол рожать, но в этот раз вдруг стало пусто - в палате ни одной роженицы, кроме меня, и врачей нет, ушли на сложную операцию. Только две молоденькие лет по восемнадцать девчонки, то ли акушерки, то ли медсестры.
   - Мне пора рожать, я в туалет хочу, - сказала я одной из них. Она уставилась на меня испуганными глазами и сказала строго:
   - Нет, вам еще рано.
   - Да как рано, уже пора, - настаивала я, но бесполезно, врачи ушли, а эти девчонки не в состоянии были принимать роды.
   Боли стали невыносимыми, у меня шли потуги, которые я сдерживала, и на мои просьбы позвать врача, две мерзкие девки упорно отвечали мне:
   - Нет, вам рано.
   - Позовите врача, - настаивала я и металась по кровати в поисках положения, при котором мое тело не так сильно корежила бы боль. Я билась, кусала губы, потом стала кусать руки. Боль стала невыносимой и фактически меня не отпускала, раздирая изнутри. Я крикнула первый раз, второй и стала кричать, кричать во весь голос и просить девчонок позвать врача.
   При какой-то из схваток я вскочила и начала бегать по палате, крича и стуча головой об стены, а они, дуры, меня ловили, вместо того, чтобы положить на стол и помочь мне вытолкнуть ребенка.
   Я присела на четвереньки посреди пола и сказала:
   - Я не могу больше, я сейчас здесь рожу.
   Но они затолкали меня обратно в кровать.
   У меня шли сильнейшие потуги. А я их сдерживала, как могла, на кровати не было упора для ног, и рожать было неудобно. Когда шла потуга, я выла от боли, а когда боль отпускала, я скулила от страха, мне казалось, что следующей схватки я не переживу, выброшусь из окна
   В момент острейших болей, ко мне подошла женщина в белом халате и спросила:
   - Есть будешь? Обед принесли.
   Я, стоя на четвереньках в кровати, мотала головой из стороны в сторону, зажав зубами наволочку, чтобы заглушить собственный крик, и смысл сказанного не сразу дошел до меня, я глядела на нее и не видела, темно было в глазах, потом поняла - это нянечка, обеды носит. И когда отпустило на секунду, я успела сказать:
   - Не-ет, я не голодная. Я не хочу есть.
   - Дак как же так?
   Но я вновь полетела в омут своих мук и не ответила ей, а когда схватка прошла, никого не было, нянечка ушла, поняв всё-таки, что в таком состоянии человек обедать не будет.
   Так прошел почти час, никто ничего не предпринимал, и я, раздирала подушку зубами, обкусала руки в кровь и кричала, кричала, кричала. Голос стал хриплым от криков, мне девчонки делали какие-то уколы, но я их не чувствовала.
   Когда я рожала Катю, тоже было очень больно, но в момент сильной боли я начинала тужиться, и от этого боль слабела. Кроме того, мне помогали, давили на живот, ободряли словами. А тут я была брошена на целый час, час родов, и никому не было до меня дела.
   Наконец, через час моих невыносимых мучений, откуда-то прибежал врач, рыжий мужик. Я в него вцепилась обеими руками от страха, что он сейчас уйдет и мне ничем не поможет, но он заорал:
   - Перестаньте хулиганить!
   Вот сволочь, сам-то он не рожал никогда.
   - Идите в родовую, - наконец-то услышала я от подошедшей женщины-врача, я вскочила и, как была, босиком помчалась по коридору. Там, где-то там, меня ждало освобождение от боли. Но меня поймали, обезумевшую от схваток, и заставили надеть тапочки. Я сунула в них ноги и опять побежала, страх не добежать, родить гнал меня, но окружающих волновали тапочки. В родовой, когда я залезала на стол, меня опять задержали, содрали рубаху и надели другую, стерильную. На столе потуга уже кончалась, а со следующей я родила, полежав на столе не больше трех минут. Ребенок не вылетел из меня, а они как будто его вынули, и не было такого счастливого ощущения приобретения своего легкого тела, как с первенцем.
   - Мальчик, - сказали мне, но мне было всё равно. Шок от боли был столь велик, что, избавившись от болей, я лежала на качалке и плакала, а на живот мне сунули дырявую грелку, и она текла на меня, и я чувствовала холодную воду, которая меня заливала, чувствовала и молчала, после пережитого смешно было жаловаться на такие пустяки.
   Подошла всё та же нянечка, единственно сочувствующий мне человек, и спросила опять:
   - Есть будешь? Суп-то остыл.
   Я помотала головой и, видя, что она упорно не уходит, выдавила из себя хриплым, осевшим от криков голосом:
   - Не хочу.
   - Тогда хоть компот попей, - и она принесла мне стакан жидкого больничного компота и заставила меня выпить его, сладкую водичку, пахнущую сушеной грушей.
   Компот меня успокоил, только сейчас я почувствовала, что главное позади.
   Пришли две медсестры, поменяли мне пузырь со льдом, и теперь не текло на меня, только простыня и рубашка остались мокрые.
   Разрывов у меня не было, я родила в полвторого дня и часа в три была в палате.
   В палате нас было всего четверо, и мы незаметно подружились, четыре только что родившие женщины. Уже на другой день есть хотелось жутко, но Алексей принес только сладкое, две банки варенья, яблоки, а мне хотелось мяса, курицы. Соседке приносили мясо. Вот мы и ели мое варенье и фрукты, и ее мясо.
   Я родила в субботу, а в воскресение к вечеру у меня набухли груди, и поднялась температура выше 38.
   - Ну, Зойка, всё, - сказала моя соседка по палате, Люда, та самая женщина, которая в предродовой со мной была и быстро родила.
   Я лежала в жару и слушала рассказы Люды о ее мучениях с грудью во время кормления первого ребенка. Рассказ был долгим и тягостным, голос Люды то звенел в ушах, то удалялся и становился неслышным, и я приготовилась к худшему.
   Утром пришла врач, сказала:
   - А, молочко пришло, - и назначила мне ультразвук.
   Меня увели в физиокабинет и стали водить по груди какой-то черной ручкой, похожей на телефонную, и соединенной с жужжащим аппаратом.
   - Генератор, - думала я, косясь на зеленую лампочку аппарата.
   Его монотонное жужжание говорило мне: " не беспокойся, всё будет хорошо, сейчас придумали много умных машин, сейчас не 19 век, тебе помогут".
   "А где была их помощь, когда я рожала" - я вступила в мысленную полемику с неодушевленным предметом, жар рассеивал мои мысли и лишал чувства реального.
   Грудь после процедуры обмякла, я смогла ее слегка сцедить, а днем принесли моего мальчика, жуткое было зрелище.
   Голова его была слегка вытянута, видимо от длительных родов, сам он был красного цвета, поросший черными волосами до самых бровей, мрачно насупленных, а посреди скукоженного старческого личика красовался здоровенный нос крючком. Вид моего младенца поразил женщин, имеющих светленьких лысоватых деток с крохотными пимпочками вместо носа, и они пришли к единодушному мнению, что это не русский ребенок.
   - Ты согрешила, сознавайся, - сказали мне.
   - Нет, нет, - оправдывалась я, - я сама с Кавказа, он в меня.
   - Ну, на тебя он не похож, на мужа тоже, нет, надо подумать, где ты такое добыла? - подковыривали меня женщины.
   Я легко обращалась с новорожденным, мои руки не стояли колом от страха, как с первенцем, ловко пристроила мальчишку к груди, и он засосал, засосал, не причмокивая, как Катенька, но быстро и сильно. И по мере того, как освобождалась грудь от молока, я чувствовала большое облегчение, благодарно дула ему на волосики и думала:
   - Не такое уж ты и страшилище.
   Через три часа его принесли второй раз. Он еще потрудился, и всё, температура спала, и мастит не состоялся.
   У меня были сильные боли внизу живота, особенно во время кормления меня хватало.
   Врач мне объяснила: по второму разу матка сокращается болезненно, у Вас активная матка, сильные сокращения и больно, но это хорошо, всё будет в порядке, и у Вас не будет живота и после вторых родов. А Люде кололи лекарства, чтобы вызвать сокращения матки.
   Мы родили с ней в один день, в субботу. Старшей медсестры не было, и нам не дали даже халатов. Мы до 12 часов понедельника ходили в одних ночных рубашках, залитых сзади кровью. Огромные кровавые пятна на подолах засохли и стояли колом. Мерзко пахло старой и свежей кровью, помыться было негде.
   Позднее я скажу маме:
   - Ну почему ты не дала мне рожать в Воскресенском роддоме, где ты работала, там меня всё же не бросили бы на произвол судьбы знакомые врачи, отнеслись бы внимательно.
   - Там был стафилококк. Я боялась.
   В Люберецком роддоме тоже был стафилококк, только мы об этом не знали.
   А теперь я лежала в роддоме вдалеке ото всех, заброшенная и никому не нужная со своим новорожденным сыночком.
   Муж же был занят устройством квартиры. Вся мебель была разбросана, вещи в тюках, я не успела ничего разобрать, он ездил на работу, так как отпуск прогулял, ездил на велосипеде и ко мне в роддом приезжал на велосипеде, и всё говорил мне в окошко:
   - Ешь побольше.
   - Леша, нас кормят три раза в день, а мы - шесть раз. Еды не хватает, принеси хоть курицу, что ли, я же голодная. Где-то во вторник кое-как выпрошенная мне всё же перепала еда.
   Я не помню такого чувства голода на Стромынке, там и кормили лучше, и свои жили рядом, всё время притаскивали что-то с обеда, а тут скудно.
   Приехала мама с Белоозерской навестить меня, привезла фрукты и варенья. Мама постояла под окном, передала привет от бабушки, сказала, что с Катей всё в порядке, и уехала, обратно больше двух часов дороги, да и на электричку надо успеть. Ирина не добралась до меня, было далеко ехать и искать, а она была беременной, и Динка тоже. Обе они родят через полгода после меня.
   Я встала в понедельник на весы, и весила я в халате, который мне, наконец, выдали, 45 кг, совсем как после окончания института. Больше я не взвешивалась, чтобы не расстраиваться.
   - В среду я к тебе не приеду, - сказал через окошко муж, подавая мне полкурицы (вторую половину съел сам). Будем на работе отмечать рождение сына.
   Я согласно мотнула головой, но вечером вдруг меня ударило:
   - Он ездит на работу на велосипеде, как он пьяный поедет обратно?
   Девочки меня утешали:
   - Да ведь утром он будет трезвый и сообразит, что вечером напьется, и оставит велосипед, поедет на автобусе.
   Всё было так, но я нервничала и не зря, как потом окажется.
   От голода меня спасала складчина, кому что приносили, то и ставили на стол. Мое клубничное варенье пошло за милую душу, Людочке очень хотелось сладкого, а ей носили одно мясное, а я ела ее кусочки мяса, жареные в тесте.
   В кормлениях и разговорах быстро прошла неделя,
   В субботу меня выписывали, и я в пятницу сказала об этом мужу.
   - Нет, пусть тебя до понедельника подержат, обиделся на врачей муж, - мне нужны эти два дня, чтобы мебель собрать, а то я на работу и сюда, и готовить, а дома полный развал.
   Я подумала, что если бы он не прогулял три недели в Лысьве с Пермской оперой (привез фотографии кучи толстых баб), когда жена маялась с больным ребенком, а съездил бы на недельку, а остальные дни отпуска оставил бы на роды жены. Но и тогда бесполезно было с ним спорить, и сейчас что-то говорить, только терять свои и так маленькие силы, и я сглотнула обиду. Мне всегда хотелось иметь в муже самого близкого человека, с которым можно быть предельно откровенным и который всегда поможет и придет на помощь, но с каждым годом нашего благополучного, для поверхностного взгляда, брака я всё больше понимала, что надеяться мне нужно только на себя, что в нашей маленькой семье мужское начало - это я, и в тяжелые минуты жизни принимать решения надо мне самой, муж будет на подхвате и будет мне помогать до тех пор, пока ему хватает сил, но стоять насмерть буду только я, просто я при всей своей внешней хрупкости сильнее.
   - В субботу приедешь с машиной, - сказала я твердо, - и попробуй только не сделать этого, совсем у тебя мозги набекрень, жену из роддома забирать не хочешь.
   В субботу он заявился в старом драном пиджаке, всё в том же, который я не успела выкинуть, как-то прятался от моих глаз этот пиджак, не нарядный, не торжественный, как будто за дровами в лес собрался, а не за женой с таким долгожданным сыном.
   Я отправила его за цветами, руководство я вершила с высоты третьего этажа роддома, но жестко, и он бурчал что-то себе под нос, вроде, где я тебе здесь, в незнакомом месте еще и цветы достану, но всё же ушел и принес цветы, долго ждал, нас обещали выписать утром, а выпустили только в 2 часа дня, роддом был поганый и портил всё, даже настроение при расставании с ним.
   Драндулет, второй по счету (первый пришлось отпустить, а то никаких денег не хватило бы оплатить ожидание), на котором сшибающий деньгу пенсионер вез нас в Дзержинск из Люберец, был, наверное, довоенного выпуска и дребезжал так, что я всё время боялась, что из него на ходу начнут вываливаться детали.
   - Так от испуга и молоко уйдет, - шепнула я мужу.
   Мальчик спал, тихонько так спал на руках и никак не проявлял свой горланистый норов.
   Мы вошли в дом, разделись, и пришла патронажная сестра. Пупок у ребенка кровил, как и у Кати, толстые были пуповины у моих детей, худая я была, и нужно было много соков из меня вытянуть, чтобы набрать свой небольшой вес. Родился мой сынок с весом 3.350.
   Первую ночь я положила его рядом с собой и всю ночь слушала, как он тяжело и трудно дышал, сопел, давала ему грудь по первому требованию и всё боялась приспать, как меня запугивали и мама и бабушка. Я положила ребенка на подушку, а сама лежала ниже, без подушки, фактически без сна.
   Так прошла первая ночь, а потом мы стали класть сыночка в коляску.
   Дня через три после выписки Алексей повел меня на прогулку в парк, посадил на лавочку, а сам пошел за продуктами.
   Я сидела на лавочке, слушала шелест листьев и с тревогой думала, что рано вынесла малыша, не простудить бы его.
   Рядом села женщина, спросила, что за ребенок, и сколько ему.
   - Да вот, родился в прошлую субботу, - сказала я. - Боюсь, что рано вынесла.
   - Да он-то ничего, а вот Вам рано после родов выходить, - но я не расслышала и переспросила:
   - Значит, рано считаете его выносить?
   - Да Вам рано еще ходить, слабенькая еще после родов.
   И я удивилась, что, оказывается, и у меня есть какие-то ограничения, я думала только о своем крючконосом новорожденном.
   Первые месяц-два после родов проходят для меня в белесом тумане постоянного недосыпания и огромного физического напряжения - окружающая жизнь проходит как кадры кинофильма, плывет что-то на экране вдали, мелькают люди, слышатся разговоры, а я, как зритель, который пришел в кино поспать, изредка раздираю глаза, смотрю на экран и удивляюсь тому, что я там вижу.
   Неделю Алешка был со мной, помогал мне, стирал пеленки, гулял с сыном, даже готовил, а через неделю, поехал на Белоозерскую навестить Катеньку, я беспокоилась, как она там, и привез ее ко мне, а сам в понедельник вышел на работу.
   И я осталась одна с двумя маленьким детьми через две недели после родов, слабая, как муха после зимы, с весом 45 кг и не дающим поспать крикливым младенцем.
   Если новорожденная Катя опорожняла свой кишечник один-два раза в сутки желтенькими пахнущими творогом какашками, то сынок пачкал не меньше пяти подгузников в сутки, да еще какими-то зелеными испражнениями. Алешка, постирав первую неделю за сыном пеленки, вздохнул и сказал:
   - Сына назову Сережкой, а кто не верит, что он Сережка, пусть сам придет и постирает его подгузники.
   Катя тоже была за Сергея, ей нравился в детском саду мальчик по имени Сережа, а мне очень нравилось звуковое сочетание в этом имени, и наш сын стал Сергеем, и почему-то Сережек его возраста оказалось тьма тьмущая. Если учесть некоторую оригинальность подхода нашего папочки к выбору имени сына, обилие Сергеев наводит на размышления.
   Алексей поехал и зарегистрировал сына один, не так как в случае первого ребенка, когда мы ходили торжественно вдвоем, а на полученное от профсоюза пособие на рождение ребенка купил стиральную машину "Эврика", так утомился от стирок.
   - Ага, - сказала я, разглядывая машину, - как жена стирала, так и машина не нужна, а как сам, то тут же и притащил.
   Притащили они вдвоем с товарищем, она весила восемьдесят килограммов.
   Боясь простудить, я так перекутала сына, что у него по телу пошла потница и мелкие гнойнички.
   Мама приехала посмотреть на своего внука и обнаружила сыпь:
   - Это тот самый стафилококк, которого все боятся. На коже он не опасен, но не дай бог в кровь, а у вас не зажил пупок.
   Я до этого купала Сережку в марганцовке, а тут, с перепугу, вообще переставала купать. А чтобы он не опрел, я обливала его подсолнечным маслом очень сильно, и он у меня припахивал жареной рыбкой.
   А мама выписала одну из своих неизменных болтушек, сказала:
   - Мажьте и не кутайте, и всё пройдет.
   Действительно, через неделю всё прошло.
   Возле дома, где мы жили, через дорогу был скверик для гуляния, и я любила туда ходить. Там было солнышко, а возле дома тень.
   На лавочке в скверике в один из последних теплых вечеров августа я познакомилась с Люсей Астафуровой, которую впоследствии я называла Люсей большой. Как-то так получилось, мы оказались на одной лавочке, ее девочки играли с Катей и мы разговорились. Люся недавно переехала в поселок и жила неподалеку, работала в Москве, младшей девочке было уже три года, а старшей. Ольге, 6 лет. Люся была красивая, рослая черноволосая женщина с яркими сине-фиолетовыми глазами. Слово за слово мы разболтались, понравились друг другу, во всяком случае, она мне понравилась, и в последующие вечера я ждала ее, чтобы пообщаться. Обе мы были болтушки и говорили безумолку.
   Я вскользь пожаловалась, что никак не могу упросить мужа купить еще одно байковое одеяло, всё ему некогда.
   - У меня рядом "Детский мир". Я куплю вам одеяло.
   И на другой же день Люся принесла мне байковое одеяло, симпатичное, серое с белым, долго мне прослужившее.
   Спустя неделю общения на лавочке, Люся вдруг попросила меня выгулять ее собаку Чику, белую лохматую болонку, толстую, чистокровную, но без родословной, подаренную Люсе кем-то и совсем недавно живущую с ними. На выходные они уезжали, а собака оставалась одна.
   - А вдруг она не пустит меня в квартиру, - забеспокоилась я. По части общения с собаками я была не то, что круглый ноль, а скорее минус, потому что панически их боялась.
   - Она смирная, совершенно спокойная собака, - убеждала меня Люся, у которой в виду ее недавнего переезда сюда и знакомых-то не было. - Сможешь, значит, выведешь, а нет, так напрудит, ничего не поделаешь.
   На таких условиях я согласилась, и она дала мне ключ от квартиры.
   Я считала, что ключ, наверное, давать человеку, с которым знаком неделю, преждевременно, но решила, что это ее дело, я знаю то, что ничего чужого не возьму и в чужой квартире копаться не стану, но она могла и не знать этого.
   - Что, по-твоему, я не вижу, с кем имею дело? - обиженно скажет мне Люся после того, как мы близко сдружимся, и я напомню ей этот эпизод.
   Как раз в воскресение приехали к нам навестить Алешку и поздравить его с рождением сына его приятели: Саша Потапов, всё тот же неизменный Потапов, и Юрка Колюка. Они привезли Сережке бельишко - кофточки и распашонки, и даже резиновую куколку-пищалку, которую я тут же подарила внимательно наблюдавшей за выкладыванием свертков Кате. Я поняла, что резиновую игрушку они покупали младенцу, но остановила Сашку взглядом, когда он хотел что-то произнести. Я понимала, как обидно Кате - всё внимание маленькому, которому на это наплевать, лежит себе и пузыри пускает. А ей ничего.
   После обеда и легкого возлияния мы пошли гулять, и я зашла к Люсе за собакой. У нее была большая трехкомнатная квартира на цокольном этаже. Дзержинск стоял на небольших холмах, и там я впервые увидела цокольные этажи, т.е. с одной стороны дома пять этажей, а с другой шесть за счет опускающегося склона горки. У Люси вход был с той стороны, где пять этажей, и идти к ней было как в подвал. Но когда заходишь в квартиру, окна оказываются высоко над землей, как обычный первый этаж.
   Квартира была пустой и просторной, с минимумом мебели, спальные места, шкаф и большой телевизор.
   Я стала звать Чику (такая была кличка у этой болонки, "Чика") на улицу, но она не сдвинулась с места, и пришлось мне вынести ее. Тяжелая собака покорно повисла у меня на руках, не гавкая и не огрызаясь. Трое мужчин стояли на улице и молча наблюдали за моими манипуляциями, но помогать не кидались.
   Чика погуляла довольно долго, пока надумала и сделала то, за чем ее вынесли, а потом я заманила собаку обратно и захлопнула дверь. Еда у нее была.
   Люся уезжала только на выходные, и в понедельник я вернула ей ключ и сообщила, что всё прошло удачно.
   Младенец рос, и жизнь потихоньку входила в свою колею, только это была не ровная, укатанная дорога, а какие-то непроходимые ухабы, грязь и колдбины.
   Я смирилась с тем, что и в помине не могу поддерживать такой порядок, какой был у нас на Белоозерской, пусть в шкафах не всё аккуратными стопочками разложено по полочкам, но кроме Катиных игрушек ничего не валялось, а сейчас в квартиру страшно было зайти - везде пеленки, в одну углу дивана чистые, там обсиканные и не донесенные до таза в ванной, здесь куклы, игрушки, пластинки, детские книжки на полу, скомканная Катина одежда, завязанная от перекладывания таким жгутом, что можно подумать, это делалось сознательно, на кухне в раковине недомытая посуда, начала мыть, да Сережка вой поднял. И всё это надо было оставить, как есть, и идти гулять, а то ребенок орет, а на воздухе спит.
   Я уставала страшно, еле-еле хватало сил дожить до вечера, выстоять до прихода мужа.
   Когда он приходил, я бросала все дела на кухне и шла в комнату, а он принимал вахту. Иногда в момент его возвращения с работы мы гуляли и все вместе, Катя и я с коляской радостно кидались ему навстречу.
   Сережка был беспокойным, часто просыпался и орал. Бедная Катенька играла в крохотной прихожей, чтобы не потревожить брата. Разложит куколки возле зеркала и шепотом с ними разговаривает.
   Иногда я разрешала играть на кухне, но редко. Меня мучил страх, я боялась кипятка, просто ужас меня всегда парализовал, когда я видела кипящие кастрюли на огне и рядом, внизу детские головешки, поэтому Катя играла в прихожей.
   Катя проявила большой интерес к маленькому Сережке, долго и с охотой его разглядывала, не ревновала, не высказывала никаких обид по поводу повышенного внимания родителей к маленькому, а не к ней. Рассматривая младенца, она задавала вполне понятные вопросы: трудно было не заметить разницу между анатомическим строением брата и своим собственным, но потом, спустя некоторое время она вдруг спросила:
   - Мама, а как узнают, девочка или мальчик, ведь ребенок рождается без одежды?
   - Да по письке, - ответила я удивленно, надо же, разглядывала, задавала вопросы, а теперь вдруг такое.
   - Ах, да, - сказала Катя, - я и забыла.
   Первый месяц мы пришли в консультацию, расположенную далеко внизу под горкой, втроем. Я глядела на остальных детей в консультации и думала, вот, мой самый маленький пока, ему всего месяц. В углу коридора я заметила странную пару - муж и жена, немолодые, явно за сорок, просто дедушка с бабушкой, принесли крохотного ребятенка и вдвоем, как-то стыдливо стояли в сторонке. Среди всей этой суматохи детской консультации, разворачивания и заворачивания детей, писка младенцев, топота детских ног по коридору, окриков мамаш, визга детей, они выделялись своей отчужденностью.
   Я сказала Алешке:
   - Гляди, сотворили на старости лет ребятенка и стесняются.
   - А может внук?
   - Нет, не похоже, очень уж жмутся, стесненно им среди молодых.
   Через месяц я пришла в консультацию с чувством гордости - мой ребенок не был уже самый маленький, кто-то пришел и с месячным, а нам уже было целых два!
   Сережка весил пять килограмм сто грамм, и меня слегка поругали за то, что мальчик сильно прибавляет в весе - тогда очень боролись с толстыми и неповоротливыми детьми.
   Это был первый и пока последний раз в жизни моего сына, когда он был упитанным, далее он вплоть до теперешних двадцати семи лет переходил из разряда очень худых в разряд просто худых.
   Я кормила только грудью, молока было много, я была совсем худая и ела много, даже иногда вставала по ночам поесть, желудок еле выдерживал такой нагрузки, но первые месяцы после родов опущение меня слабо мучило, и приступов не было. Помню, как я сижу на кухне и пью молоко с печеньем молочным - еда, которую я на дух не переносила в обычное время.
   За Сережей не было такого ухода, как за Катей в ее младенчестве, когда я каждый день любовно укладывала дочку на стол, делала ей массаж, гладила ей спинку ладошками, и дочка радостно поднималась, изгибалась, задирала голову кверху и радостно смеялась, когда ей бывало щекотно. Таких минут счастливого уединения со вторым ребенком у меня не было. Я не только не делала сыну массаж, но даже не каждый день умывала его.
   Купали мы, правда каждый день, после того, как Алешка поужинает, я набирала ванночку, раздевала сына, Алешка осторожно брал его на руки, нес в ванную и бережно окунал в воду, а я мыла. Катя любила присутствовать при этом, и минуты мытья Сережки были минутами объединения семьи.
   Сережка, когда его опускали в воду, крепко сжимал кулачки и Алешка с нежностью говорил:
   - Что крохотный ребенок может? Только кулачки сжать, а делают с ним, что хотят.
   Потом, в конце концов, обнаружится, что наш водяной градусник врал, и температура была выше, Сережке было горячо, он и сжимал судорожно ручки.
   Первое время после того, как Катю привезли мне, я испытывала с ней жуткие трудности. Перемена ли жизни сказалась на Кате, или у нее начался такой несговорчивый возраст, но только она перестала слушаться и отказывалась днем спать. Однажды она устроила мне истерику прямо на детской площадке, бросилась на землю, билась и кричала:
   - Не пойду домой, не пойду, не хочу.
   Я стояла и стыдилась, и наказать не могла, ребенок не хочет идти домой, может быть боится, что с ним там плохо обращаются, а я буду на глазах у всех ее колошматить.
   Но дома я ее отлупила, что не дало ни какого эффекта, Катя стала неуправляемой.
   Моих жалких сил не хватало на свой выводок, и я срывалась на Кате, Сережка был безответный крикливый младенец, а Катя отвечала, грубила, не слушалась и получала на всю катушку.
   Шлепала я ее рукой, но однажды взялась за ремень. При виде ремня Катя стала визжать как резаная, сопротивлялась и не дала мне стегануть себя, я отступилась, но видимо в борьбе не рассчитала и задела ее пряжкой по ноге, а утром, когда Катя проснулась, я увидела на худенькой девчоночьей ножке здоровый лиловый кровоподтек.
   - Катя, откуда такой синяк, - спросила я раньше, чем догадалась, откуда. Катя посмотрела на ногу, посмотрела на меня.
   - Это от тебя у меня синяк. Всё. Ты мне больше не мама.
   Я просто подавилась этими Катиными словами, но сантименты разводить не стала, только сказала:
   - Один только раз как следует отлупить тебя захотела за непослушание. И сразу - не мама.
   Я принесла из ванной йод и сделала Кате йодную сетку, чтобы синяк скорее рассосался.
   Я оставляла Катю одну на этой площадке за проезжей дорогой, и приходила за ней перед обедом, а один раз она прибежала сама, с плачем, вся в крови. Упала со шведской стенки, расквасила себе нос. Нос припух, губа тоже, я ее уложила, пристроила на нос холодный компресс, и всё обошлось.
   А спустя две недели у нас с ней был опять конфликт, опять она что-то с меня требовала, а требование заключила словами:
   - Если ты сейчас же не сделаешь, как я хочу, я стану кричать и разбужу Сережку.
   Я не сдержалась и вместо того чтобы просто пристыдить ее, попыталась хлопнуть по щеке, но Катя отпрянула, и удар, слабый удар, пришелся по носу, из которого тут же закапала кровь, и пришлось мне ее укладывать, опять ставить компресс, и тут уж пришлось извиняться и оправдываться, деваться некуда. Разбила нос любимой дочке.
   Но дочь меня успокоила.
   - Мама, мне совсем не больно, - вот что сказала она. - Тогда, когда я упала, мне сильно было больно, а сейчас почему-то нет.
   - У тебя, видимо сосуд не совсем зажил, вот я чуть задела, кровь и пошла, а не больно.
   Я старалась не выходить из себя и избегать рукоприкладства, проводить воспитательный процесс словами, но когда я злюсь, из меня такие слова лезут, что шлепок, может, и лучше.
   Помню, как я, совершенно измотанная ее непослушанием, говорю ей, долблю по темечку:
   - Я тебя такую не люблю и любить никогда больше не буду. Всё. Кончилось мое терпение.
   Катя молча укладывается в постель, видимо я именно этого с нее требовала, отворачивается к стенке, укрывается с головой одеялом, защищаясь от моей нелюбви, тихо сосет под одеялом пальцы, а я всё кидаю и кидаю ей слова обиды и горечи, никак не могу остановиться, и вдруг Катя откидывает одеяло, поворачивает ко мне голову и отвечает в паузу:
   - Всё-то ты врешь, что меня не любишь, еще придешь, еще скажешь: "доченька, ягодка, солнышко мое", - и Катя опять укрылась одеялом, а я заткнулась, и пошла трясти кроватку с орущим Сергеем, вытирая тайком слезы с лица.
   Так вот маялась я с ней. Позднее Катя как-то раз присутствовала при разговоре Люси со мной. Люся жаловалась, что ей пришлось отшлепать Ирину:
   - Такая упрямая Астафуровская порода, ничем ее не перешибешь. Пришлось наказать.
   И Катя, выслушав ее, сказала ободряюще, чтобы та не расстраивалась:
   - Да мама меня сто тысяч раз шлепала. Что ж ей делать, если я такая непослушная.
   И я поняла, что, несмотря на наши столкновения, мой ребенок не чувствует себя несчастливым или нелюбимым, и, в конце концов, это, наверное, самое главное.
   Так всё и шло до начала октября. На работу я не ездила, у меня был законный послеродовой больничный, лишнее молоко я сцеживала в кружку и поила Катеньку, медсестра мне посоветовала для укрепления здоровья старшей девочки. Катя так и ждала с кружкой, когда Сережка насосется, и остатки пойдут ей.
   - Мамино молочко сладенькое, - говорила она. Я ей верила на слово, попробовать сама не могла, это были мои выделения, и я не могла даже лизнуть.
   В начале октября Катенька тяжко заболела, спустя всего два месяца после той страшной ангины в конце июля.
   Снова загорелись щечки малиновым румянцем высокой температуры, снова поник тоненький стебелек шейки, но на этот раз она не лежала пластом, не поднимая головы, как в прошлый раз. Даже при температуре 39,3 она на своей раскладушке (ее кроватку отдали Сережке, а ей поставили временно раскладушку), играла, перебирала куколок, и только потом, когда совсем стало жарко, со вздохом легла.
   Заболела Катенька в пятницу, я долго смотрела ей горло, врач пришла, тоже долго смотрела, тоже ничего не увидела, а в субботу, когда температура поднялась до 39, я вызвала скорую.
   Я была воспитана мамой врачом, которая всегда считала, что во всех случаях больного с высокой температурой должен смотреть врач.
   На скорой приехал молодой врач-мужчина, долго мучил Катю, смотрел ей горло, а потом своими молодыми глазами увидел гнойную пробку в горле справа высоко на миндалине, увидел и мне показал:
   - Ангина у нее. Если температура будет держаться, надо делать антибиотики.
   Температура держалась, Катя ничего совсем не ела, и мне пришлось кормить ее с ложечки и выдумывать всякие разные сказочные истории довольно живодерские, как белый теленочек с черными пятнами на боках скакал по полям и лугам, кушал травку, вкусную зеленую травку, а теперь вот и Катя скушает кусочек мяса. Ребенок слушал и глотал бульон, потом зверушки из яблок, в тот год был урожай яблок, я всё покупала "мельбу" за 40 копеек килограмм, и мы ели и ели их, зимой "джонатан" стоил 1,30 за килограмм, и приходилось считать каждое яблочко, а сейчас я из яблок вырезала фигурки животных, зайца, медведя, лису, и Катя в таком виде, по кусочкам съедала яблочко.
   В понедельник я снова вызвала участковую. Она пришла, немолодая женщина, опытный врач, посмотрела горло, пробка к тому времени хорошо вылезла и была видна, температура сбилась аспирином и потом снова поднималась до 39,3. Я рассказал ей про Катину болезнь три месяца назад и уколы оксициллина.
   - Сколько всяких антибиотиков ни изобретали, а, в конце концов, все возвращаются к испытанному, не дающему побочных эффектов пенициллину, давайте попробуем пенициллин, а там видно будет.
   И она назначила Кате уколы 2 раза в день, а днем таблетку.
   Пришла наша участковая медсестра, приготовилась делать укол, а Катя увидела шприц, стала биться и кричать, вырываясь из моих рук, и сестра опешила:
   - И как укол делать?
   Я не могла удержать Катю одна, а бабушка была на Белоозерской.
   - Она не будет дергаться, - неуверенно сказала я. - Если уже иголку всадишь, то она не бьется.
   - Боюсь, боюсь, - отчаянно кричала Катя, и ей вторил плачем разбуженный маленький брат.
   И тут сестре пришла в голову гениальная мысль. Она сдернула иголку со шприца и показала Кате.
   - Катенька, смотри, у меня нет иголки, я уколы делаю без иглы. Больно не будет.
   У Кати мгновенно высохли слезы. Она успокоилась и легла мне на колени, и медсестра быстро надела иголку и сделала укол. Укол пенициллина на новокаине был намного менее болезненным, чем помнился Кате от оксициллина на дистиллированной воде, и Катя поверила, что ей уколы делают без иголки, и даже потом хвалилась соседке Ире, своей подружке.
   - Мне делают уколы без иголки. Совсем не больно.
   Кололи ее пять дней, а потом температура спала, горло очистилось, и уколы мы прекратили.
   Алешка переживал эту болезнь Кати. Как-то раз он пришел с работы подавленный:
   - Я иду по территории больницы на остановку автобуса, а на встречу мне идет мужчина и несет что-то небольшое, накрытое простыней, а следом бежит женщина с таким несчастным лицом, что невозможно на нее смотреть. Бежит и рыдает, и ничего вокруг не замечает, а у нас Катя болеет, и мне так страшно стало.
   - Алеша, у нашей дочки только пробка в горле, всё пройдет, она выздоровеет, - я ободряюще провела ладонью по усталому лицу мужа.
   - Да, я знаю, но мне очень не по себе стало.
   - Чужое горе тоже страшно.
   Катенька поднялась в этот раз легче, чем в первый, но тревога за дочь и напряжение дней ее болезни сказались на мне, молоко ушло. Я давала грудь Сережке, он сосал, сосал и горестно плакал, не мог наесться крохотный двухмесячный мальчик, и пришлось начать прикорм. Это были муки. Соску он выплевывал, не желал даже в рот взять мерзкую резину, и приходилось настойчиво толкать ему. Манную кашу не сосал, кислый детский кефир, который брали на молочной кухне, тоже еле-еле брал, а смесей таких хороших, как сейчас, тогда не было, весь прикорм шел с 4-6 месяцев, и стал мой сынок тощим и слабеньким на всю оставшуюся жизнь. И сразу увеличилась нагрузка - так дал грудь ребенку, и всё, он сыт, один раз отжал яблочный сок, вот и вся готовка, а теперь надо было кипятить бутылочки, соски, и ездить каждый день на молочную кухню. И без того забот было невпроворот, и теперь Алешка ездил утром всё на том же велосипеде и привозил кефир.
   Тогда же, в октябре 1974 года Алексей сдал вступительные экзамены в аспирантуру Губкинского института. В Управлении связи был создан отдел АСУ Главтранснефти, и Алешка стал решать задачу по оптимальной заполненности нефтяных резервуаров, такой, чтобы при авариях на одном участке нефтепровода другой продолжал функционировать, в общем, обычная задачка: за какое время опустеет бассейн, если в него наливают столько-то воды, а выливают столько-то.
   У Перельмана, в его занимательной математике было сказано: две тысячи лет люди решают задачки про бассейн, и такова сила рутины, две тысячи лет решают неправильно.
   Я зачитала Алешке эту фразу, он засмеялся и взялся за правильное решение.
   Впервые я видела мужа увлеченного работой, ему стало интересно. Только что родился маленький, кругом была неразбериха, но как говорил Саша Котов, если человек может работать головой, он будет думать везде и всегда.
   Я проснулась посреди ночи, мужа рядом не было, а под дверь в кухне пробивался свет.
   Я встала, нашарила босыми ногами тапочки, которые заставлял меня надевать муж, сердился, когда ловил меня на том, что я бегаю босая, прошла в туалет, а по дороге заглянула на кухню. Алешка сидел, что-то писал на листочках, посмотрел на меня ясными думающими глазами:
   - Понимаешь, я во сне понял, как это нужно сделать.
   Я тихонько прикрыла дверь кухни, чтобы не вспугнуть мысли мужа, прокралась мимо спящей Кати, осторожно, стараясь не скрипеть, легла и перед тем, как уснуть, успела подумать, вот, у нас родился второй ребенок, сын. Алексей в аспирантуре, защитится, получим в конце концов квартиру, и всё у нас будет хорошо.
   Молодая женщина с коляской, которую я заприметила в свой первый день приезда на новое место жительства, оказалась моей соседкой по лестничной площадке. Ее тоже звали Люся, и чтобы в разговоре было понятно, о какой Люсе идет речь, я называла ее Люсей маленькой. Она родила вторую дочку на месяц раньше меня, а старшей, Ирине, было четыре года, как Кате, и неизбежно мы сблизились, и девочки в сентябре-октябре, когда стояла плохая погода и Люся большая не вытаскивала нас гулять, много общались, в основном по вечерам, так как Ирка днем пребывала в детском саду.
   Люся была замужем за таким же, как сама, маленьким человечком - Мишей. Миша работал бетонщиком, получал где-то около трех сотен, жили они в трехкомнатной квартире с его матерью, суматошной старушенцией, с которой Люська скандалила и периодически дралась.
   Тихий и кроткий Мишка пил, а пьяный становился буйным и колошматил свою женушку, а может, и мамашу тоже, так что скучать нам не приходилось, но дрязги в чужой семье совсем не то, что в своей собственной, - вздохнешь, посочувствуешь и забудешь.
   Люся большая вычитала, что нормально ребенок должен находится на свежем воздухе не менее 6 часов. Ее младшая, Иринка, покашливала, был у нее хронический бронхит, и Люся каждый вечер, придя с работы в 6 часов, готовила на скорую руку ужин и шла гулять с детьми.
   До переезда сюда они жили в проходной комнате двухкомнатной квартиры вместе с Люсиной мамой, и Люся понимающе кивала головой, когда я жаловалась на плохие отношения мужа и матери.
   - Не переживай, - говорила мне Люся, - думай о детях, забот тебе хватает. Сейчас вы живете отдельно, и постепенно всё утрясется.
   Астафуровы были женаты около восьми лет, старшей дочери, Ольге было 6 лет. Обе девочки походили чертами лица на отца, цветом волос в мать, а глаза у обеих были карие, милая Ольгина мордашка вся была усыпана крупными веснушками.
   Люся передала мне шутку Астафурова: посмотрит на девочек - не знаю, мои ли это дочери, но видно, что они от одного отца.
   Я смеялась:
   - Его утешает постоянство твоих привязанностей.
   Люся ходила каждый вечер гулять и брала меня с собой.
   Они поднимались ко мне, мы договаривались, где встретимся, и она уходила, часто забрав с собой Катю, а я спокойно одевала Сережку, одевалась сама, и мы выползали тоже.
   Вечера в декабре были темными, мрачными, длинными, но погода стояла слабо морозная, поселок стоял на холмах, так что в горках недостатка не было, и мы катались в темноте с высокой горки вдоль какого-то дощатого забора, девчонки на санках и просто на попе, мы с ними, а Сергуш спал в коляске.
   С нами еще была Чика, путалась под ногами, гавкала и бегала за санками, и на всю эту сугубо женскую компанию было одно существо мужского пола - Сережка.
   Иногда, насытившись и отдохнув после работы, к нам присоединялся Алексей, и мы проводили вечер вместе с детьми и на свежем воздухе, оставив дома полный разгром из немытой посуды и нестираных пеленок.
   Когда Сережка плакал, я уходила попытаться его покормить, а Алешка оставался с Люсей и девочками.
   Тогда и произошло это комическое недоразумение:
   В тот вечер я ушла пораньше, оставив мужа и дочь с Люсей и девочками.
   Накатавшись, промокнув и устав, наконец, дети собрались домой и запрягли Алешку конем. Алексей покорно тащил поезд из трех санок, и в каждых было по девочке, Люся шла по противоположной стороне тротуара и услышала злорадный возглас человека, увидевшего эту живописную группу:
   - Да, повезло кому-то.
   - Я ухмыльнулась, но не стала объяснять, - рассказывала Люся.
   Однажды Люся собралась с девочками в хозяйственный магазин. В Дзержинске тротуары проходили на разной высоте и соединялись невысокими лесенками из нескольких ступеней, и путь в хозяйственный магазин из Люсиного дома проходил по одной из таких лесенок. Ступени были деревянные, шаткие, зимой часто скользкие от налипшего снега, подниматься надо было осторожно, а тут, когда она с дочерьми подошла к лестнице, по ней шел пьяный, мучительно качаясь на каждой ступени.
   Люся придержала детей:
   - Подождем, сейчас дядя упадет и тогда мы пройдем.
   Именно так и звучало, не сослагательное наклонение, не какое-то событие, которое произойдет с той или иной степенью вероятности, нет, это было утверждение, не подлежащее сомнению.
   Дядя, как и не слышал, продолжал свое опасное восхождение, а Ирка с Ольгой застыли, открыв рты и ожидая обещанного мамой падения.
   Пьяный преодолевал ступеньку за ступенькой и слышал за спиной затаенное дыхание.
   Добравшись до верха, он обернулся и посмотрел вниз.
   Я точно представляю, что он увидел: красивую высокую женщину, скривившую рот в ухмылке, и две пары распахнутых любопытных детских глаз, у младшей наивно удивленных, у старшей улыбающихся.
   Пьяный неожиданно сделал им нос и сказал радостно:
   - А вот и не упал, а вот и не упал.
   Жизнь с двумя детьми требовала от меня физической выносливости, которой при моих 45 кг у меня не было, мне приходилось туго, но зато не было скандалов, и, поселившись семьей с мужем и детьми, я испытывала моральное облегчение и еще раз убедилась, что, когда мы живем с мужем без свекровей и тещ, нам хорошо.
   С рождением Сережки как моя мать, так и его, угомонились, оставили свои мечты растащить нас в разные стороны, друзья мужа, привносившие свою долю разлада в нашу семейную жизнь, частично переженились, частично оказались вдали, Алексей прекратил свои еженедельные выпивки, приезжал домой, чтобы разделить со мной мои труды, я была благодарна, и течение нашей жизнь стало ровным, без пенистых водоворотов бурных ссор. Благодаря дружбе с Люсей я была не одинока, мне было с кем поболтать, кому пожаловаться на трудности и получить понимание, и я не скучала в отсутствие мужа, не цеплялась за него, требуя любви и внимания, как в первые годы брака.
   Я собиралась описать время после рождения сына как очень трудные и страшные годы, и так я их и помнила, но теперь, когда я вспоминаю конкретно день за днем, они получаются радостными, светлыми, наполненными воздухом прогулок, смехом детей и их проказами, и всё благодаря неожиданно возникшей моей дружбе с Люсей, длившейся два долгих, трудных для меня года. С переездом из Дзержинска я совсем потеряла Люсю из виду, телефонов не было, ехать в гости было очень далеко, но я всё же собиралась, и несколько лет мне снились отчетливые сны, что мы приезжали к ней в гости, встречались, ходили по монастырю, в котором я жила позже, где-то блуждали, как это бывает только во сне.
   Проснувшись, я сразу осознавала, что это сон, сон о моем втором приезде к Люсе, а первый, казалось мне, был в действительности, и во сне мы вспоминали с Люсей, как я приезжала до этого, проигрывались наши возможные отношения, неожиданность моего появления, радостные возгласы, дети, выбегающие из комнат и визжащие при виде Кати, Катин ответный визг, всё так отчетливо и так странно даже сейчас, что ничего этого не было, не состоялось. Сны снились сначала один-два раза в год, потом реже, а потом совсем затихли, забыла меня Люся.
   Алексей мечтал о сыне, я родила сына и сейчас ревниво спросила:
   - Кого больше любишь?
   - Знаешь, Катя уже человечек, уже вошла в нашу жизнь, и я не представляю нас без нее, а Сережка, что ж, Сережка только младенец. И я вздохнула удовлетворенно, чувства мужа соответствовали моим.
   Когда Сережке было два месяца, я сказала Алексею:
   - Смотри, он меня узнает, так и следит взглядом за мной, кормежки ждет.
   - Не может быть, всё-то ты выдумываешь, - не поверил мне муж.
   - А давай проверим.
   Перед кормлением я положила его на край дивана и прошлась мимо.
   Сергей поворачивал головенку за мной, тревожно так поворачивал
   - Ну, и что он видит двигающееся и следит глазами, - и Алексей тоже прошел мимо.
   Но Сережка хотел есть и смотрел в ту сторону, в которой исчезла я - источник еды, ждал, и ноль внимания на променад папочки.
   - Надо же, - протянул Алексей, - правда узнает. Если бы мне кто-то такое рассказал, я бы не поверил.
   В августе, да и в сентябре тоже я считала дни: вот понедельник пережила, вот вторник, и мечтала дожить до субботы, когда Алешка будет дома, и будет мне послабление.
   - Да я и на работу не ходил, - возразил мне муж, когда я это вспомнила, - позвоню Ливанову, что я в библиотеке (Алексей тогда был в аспирантуре, а его начальник Ливанов был его научным руководителем) и сижу с тобой и детьми. Так вот не стыкуются воспоминания супругов о прожитой жизни. Алешка действительно в Управлении связи пользовался большей свободой, чем в Подлипках, и когда надо было сходить в поликлинику, он мог пойти со мной, мог остаться дома, если Сергей был особенно плаксивым и не дал выспаться мне.
   Зачем-то я залезла в глубину Алешкиной полки в шкафу, уборку делала, не иначе.
   Зацепила рукой и вытащила на свет божий какой-то непривычный мне синий с черным пуловер, развернула его и увидела драный рукав и пятна на боку и рукаве.
   Я отложила разбирательство до вечера, до прихода мужа.
   - Это мне тетя Надя подарила, - объяснил муж.
   - А целый она подарить не могла, а этот просто выкинуть?
   - Он был целый, что ты.
   - Целый... А почему сейчас драный?
   - Ну почему, почему, - порвал
   - Не слабо порвал, где можно так порвать вещь?
   - Упал с велосипеда в канаву.
   - Ты? Упал с велосипеда? Ты? А, значит, в тот день, когда праздновал рождение сына, ты поехал на работу на велосипеде? Ты ведь утром трезвый был и знал, что вечером пьяный будешь возвращаться, почему тогда поехал?
   - Утром я был трезвый и поехал на работу на автобусе, но вот вечером, когда я вернулся с работы, я уже трезвый не был, и мне захотелось проветриться и прокатиться.
   Я вспомнила свои переживания в роддоме. Не зря, ой совсем не зря я тогда беспокоилась.
   - Значит, ты так хорошо праздновал рождение сына, что я чуть не осталась вдовой с двумя детьми.
   - Ну, ты, Зоя, как всегда, преувеличиваешь.
   Я повертела, повертела пуловер и отложила в сторону, не выбросила.
   Когда позднее приехала свекровь, я его отстирала от крови, заштопала, и на пестром фоне ничего не было заметно, и он его еще поносил.
   В октябре неожиданно к нам пришли гости, те самые, с которыми Алешка часто выпивал и слушал птичек, Юрка Подгузов с женой, Сашка Плотников с подругой и Арменак с женой, а я в тот день уехала к маме на Белоозерскую за чем-то.
   Приготовила сковородку жаркого, сварила Сережке еду и ускакала, а когда вернулась, то увидела целую кодлу веселых и пьяных гостей.
   - Вы, наверное, голодные, - всполошилась я.
   - Нет, мы всё время что-то жуем, - ответила мне Васильева, подруга Сашки, единственная из компании, с которой я была не знакома.
   Действительно, на столе что-то было, но после их отъезда я не нашла даже картофелины, всё сварил и скормил гостям Алешка.
   Юрка Подгузов рассказал мне, что он подслушал игру Кати:
   - Нужно позвонить Ливанову, - озабоченно говорила Катя, выходила в коридор и звонила из автомата, дзинь, дзинь: "Я сегодня в библиотеке".
   В декабре Алексей улетел в командировку во Львов и отсутствовал три дня. Перед отъездом он накупил мне продуктов, и я справилась, выжила эти три дня. Перейдя на работу в Управление связи, Алексей довольно часто ездил в командировки. Первая была в ноябре месяце 1972 года в Ташкент, на неделю. Из Ташкента съездил на экскурсию в Самарканд, привез массу впечатлений, две заказанные бабушкой пиалы, открытки с видами восточных храмов и несколько кг замечательного кишмишного винограда, а теперь вот повидал Львов, город непривычной для русского глаза готики.
   В декабре Катя снова заболела ангиной. Температура была 38, и мы ее не кололи, только таблетки давали, но все мои закаливающие гуляния не спасли Катеньку от болезни, опять сникла моя девочка, еще напал понос, и к Новому году она была худющей, как щепка, даже щечки пропали.
   Я вспоминала, как Лариса Васильевна меня утешала:
   - От собаки собачонок, от лисицы лисенок, не могут ваши дети быть толстыми и здоровыми, не в кого им.
   После этой болезни произошел случай, когда я в очередной раз совершенно вышла из себя, и вспоминать-то стыдно.
   Первый раз после болезни я вывела Катюшу на балкон подышать свежим воздухом, решив, что гулять ей еще рано идти, а чуть-чуть постоять на балконе уже можно. Выпал снежок, было тепло, светило солнышко, и я видела сквозь стекло, как моя дочура улыбается тихонько солнечному дню, и радовалась сама.
   На кухне варился суп, я ушла его помешать. Вернувшись, глянула, Сережка спал, я подошла к балконной двери и вдруг я вижу, дочь моя берет варежкой снег и ест его, не просто лизнула языком, а жует и хрустит.
   Строго настрого еще в начале зимы, еще в ноябре ей было запрещено это делать, а сейчас, сразу после ангины!
   Я вспыхиваю очень быстро, но тут со мной случилась настоящая истерика, я открыла дверь, втащила Катю в дом и, не считаясь с тем, что разбужу Сергея, с воплями "ах ты дрянь, сколько раз я тебе говорила, не трогай снег, мало ты болеешь, еще хочешь" и прочей ерундой, которую и вспомнить-то не можешь, когда придешь в себя, я стала изо всех сил лупить Катюшу по заднице.
   Но попа была скрыта тремя штанами, еще сверху шубой, и я лупила по шубе, а Катя плакала от неожиданности и коварства моего нападения - только что всё было хорошо, и вдруг такое.
   Она даже и не сразу поняла, в чем дело.
   Больно ей, конечно, не было, по шубке, какая боль, но резкий переход от спокойного ее состояния к моим крикам доконал девочку, и она долго плакала, всё всхлипывала, а я, успокоившись, мучалась совестью, и не знала, как быть: если сейчас ее пожалеть, то вдруг она подумает, что есть снег можно, и снова начнет и заболеет?
   До сих пор помню заинтересованное личико доченьки, интересно ей, зачем я зову ее с балкона, а я зову, чтобы побить!
   Я родила, а мои подруги, Ирина и Дина, были в этот момент обе беременные, Динка родила Николашку в январе, а Ирина Ольгу в феврале. Забеременев, Дианка пометалась немного, выросшая одна, она как-то не решалась на второго ребенка, но мой пример и настояния мужа сыграли свою роль, она оставила ребенка и вырастила двоих с двухлетней разницей в возрасте.
   - Зато у них будет общее детство, и я сразу отмучаюсь, и всё, - сказала мужественная Динка.
   Приехали они ко мне, Ирина, Диана и Елена, уже по осени, ждали, пока Сергуш подрастет, а то неинтересно смотреть на малюсенького.
   Собрались девичником, без мужей, только Выскубенко взяли, вернее он сам напросился, Ирина и Юра в нашей компании тогда шли за молодоженов. Они первые годы совместной жизни не любили расставаться. Уже позднее, когда они жили на другой квартире, не в Черемушках, а в Дегунино, я помню, стоят в коридоре обнявшись, чмокаются, и никак Ирина не уйдет со мной, пока я не заору:
   - Ну, хватит вам лизаться, не на всю жизнь расстаетесь.
   Они не меняют позы. Ирина не расцепляет рук, обвитых вокруг шеи мужа, только говорит, повторяя мои слова:
   - Не на всю жизнь расстаемся, - и оба смеются.
   Так это спустя четыре года, а тут, на первом, можно сказать году, их совместной жизни расстаться они никак не могли, и Юра поехал украшением девичника.
   Девчонки давно не виделись, страшно обрадовались друг другу и тараторили без умолку всю дорогу, оглушая людей в транспорте.
   Вошли они тихо, но, узнав, что Сережка не спит, подняли жуткий гвалт, а Юра, ухмыляясь, успел сказать мне, минуя их вопли:
   - Они так орали в метро, что мне сделали замечание.
   Нет, вы вдумайтесь, как звучит фраза: Они так орали в метро, что мне (не им, так как это совершенно невозможно было, не им, а молчащему Юре) сделали замечание.
   Юре было под сорок, он был серьезный мужчина, в костюме, очках и при галстуке (замзав лабораторией, где работала Ирина, она соблазнила своего начальника), и он несколько дико смотрелся на фоне трех молодых и ни на секунду не умолкавших женщин, две из которых были с животиками. Ирка и Динка считали меня болтушкой, а себя - нет, и на каком основании они осмеливались это утверждать, никогда не могла я понять, и Женя Григорьев, надо сказать, тоже этого не понимал, т.е. с первой частью, про меня он, может, и был согласен, а со второй - нет.
   В общем, подруги приехали, был обычный трам-тарарам, но я из событий этого дня помню только их появление и фразу Юры.
   В конце декабря Катя в окошко увидала деда Мороза и Снегурочку, тогда появилась эта возможность, заказать на работе через профсоюз деда Мороза. Катя целый день капризничала, и я сказала:
   - Вот ты непослушная девочка, и дед Мороз к тебе не придет.
   - Фигочки, обязательно придет.
   Я расстроилась. Девочка уверена, что к ней придет дед Мороз, а никакого деда Мороза не предвидится. Срочно нужно было что-то предпринимать.
   Я упросила еще одну женщину, Раису, у которой был ребенок ровесник Сережке, побыть дедом Морозом у Кати и соседской Иринки. Наклеили Раисе бороду, намалевали щеки, надели Алешкин тулуп наизнанку, и она довольно удачно изобразила деда Мороза. Правда, девочки потом сознались, что дед Мороз был похож на тетю Раю.
   - Ну, да и что ж, бороды-то у тети Раи нет, значит не она, - успокоила я девочек.
   31 декабря утром Алешка спросил меня перед уходом на работу:
   - У меня осталось 4 рубля, что купить, шампанское или ёлку?
   - Ёлку, - сказала я, - купи ёлку, а то Катя огорчится.
   Вечером Алешка принес драную пустенькую ёлочку за 2.30 и бутылку вина Ркацители за 1.70, таким образом, у нас и овцы были целы и волки сыты.
   Алешка укрепил ёлку, а мы с Катей ее украсили, развесили шары на длинных нитках, чтобы казалась попышнее, покидали ватки на ветки, как будто снег, вот и праздник.
   На новый год мы позволили Кате посидеть с нами за столом, дали ей выпить 10 г Ркацители, и смотрели "Голубой огонек". Во втором часу ночи я, беспокоясь, сказала:
   - Если Катю спать не укладывать, то она так и будет до утра сидеть.
   - Ты ошибаешься, мамочка, - сказала минут через пять дочка, взяла свою подушку, на которой полулежала на нашем диване, и ушла к себе на постель, отвернулась, засунула два пальца в рот и минут через десять уже спала, а вскоре и мы легли, давала себя знать дневная усталость.
  
  1975 год, переезд в монастырь
  
   Перед Алешиной получкой кончились деньги, и я пошла к Люсе большой перехватить хотя бы пятерку или, на худой конец, три рубля.
   - Не могу тебя выручить, - сказала Люся, - я тоже сижу без копейки. Иди домой и пошарь по углам, в доме всегда есть что-то съестное, а на хлеб 30 копеек я тебе дам.
   Я взяла эти тридцать копеек и купила батон, любименький, за 18 копеек, и еще хватило на булку-калорийку к чаю. У Сергуньки были его кефир и творожок с молочной кухни, оплаченные вперед, но остальные...
   Я стала копаться на своей кухонной полке, где порядком и не пахло, и нашла сушеные грибы. Не то, чтобы я совсем о них забыла, просто много возни с грибами, но сейчас, когда кушать хочется, лениться не приходится.
   Грибы Алексей привез летом от свекрови, своих у нас тогда не водилось. Мы ездили как-то раз за грибами осенью 1972 года из Подлипок во Фрязино.
   Я с начала мероприятия бурчала, что мест не зная, нечего и тащиться такую даль, и оказалась права в своих мрачных прогнозах. Народ вылез из автобуса и в считанные секунды исчез в кустах - куда-то бойко потопал, а мы остались одни на поляне, погуляли по лесу, шелестя опавшими листьями (был уже октябрь), помокли под мелким противным дождиком и вернулись домой, не солоно хлебавши. Правда, у остальных тоже корзины были неполные, скудно было как-то с грибами, и одна женщина даже сказала, что мы молодцы - не морочили себе голову, не бегали за тридевять земель, посмотрели - грибов нет, значит, везде нет. И хотя мы вовсе так не думали и случайно оказались умными, но всё же вернулись домой хоть и пустые, но не очень-то и посрамленные, а мама, которая во время нашего путешествия сидела с Катей, тоже не обиделась, что зря сидела.
   - Ну, и где ваши грибочки? - только и спросила она, заглянув в пустую корзину.
   А вот в семидесятом году Алексей ездил с приятелем с ночевой, и привез ведро белых и подберезовиков, я их разбирала, а он вспоминал, где и когда нашел, любовно описывая мне елочки, березки, полянки. Тогда грибы были в ходу, народ мчался в лес собирать, а потом мариновать, солить, сушить, заготовки на зиму делать, всё подспорье при скудной жизни.
   И вот сейчас я замочила это подспорье часа на два и сварила суп. Сметаны не было, но я забила суп яйцом, добавила масла, и всё прошло на ура, права оказалась Люся, с голоду мы не погибли ни перед этой получкой, ни перед следующей.
   Зима 74-75 годов выпала на редкость удачная - не помню ни сильных морозов, ни больших оттепелей - каждую субботу наша семья с Люсей большой и ее девочками отправлялась в лес. Алексей на всех, кроме Кати, надел лыжи - обрезки старых лыж присобачил к Сережкиной коляске, к моим заброшенным приделал крепления, свои просмолил у Мельбарда на кухне, а у Катеринки были санки, которые последнюю зиму находились в ее личном распоряжении - потом будут на двоих с братом.
   Метров триста до леса мы везли лыжи, сложив их внизу детской коляски, где Алешка натянул сетку, потом Алексей надевал их на колеса, надевал сам, накидывал на шею и плечо веревку от Катиных санок, застегивал лыжи на мне, и, толкая коляску перед собой, шел по просеке коньковых ходом. Катины санки полоскались сзади.
   Мне оставалось только перемещать в пространстве свое собственное тело в старом осеннем пальто, но моя скорость на лыжах так сильно отличалась от Лешкиной, что я ухитрялась отставать.
   Полкилометра по лесу, и перед нами открывался простор песчаного карьера с крутым обрывом, с поворотом градусов так на шестьдесят на самой середине горки. Сделать на лыжах такой поворот на скорости я не могла, тормозить, как Катя на санках, ногами, тоже как-то не удавалось, и я тормозила телом, просто падала на снег заранее, до того, как слечу с обрыва, и набарахтавшись, вставала и спускалась дальше.
   Разлегшись на горке, я преграждала дорогу лыжникам на довольно продолжительное время, пока это я соберу руки и ноги и лыжные палки вместе, встану на четвереньки, а потом и во весь рост.
   - Эй, тетка, уйди с дороги, - кричали мальчишки, стремительно приближаясь ко мне и в последний момент отворачивая.
   Следом летел Алешка, притормозил возле меня, засыпал мою голову, уютно лежащую в сугробе, снежной, пылью:
   - Лежишь? Ну, лежи, - и уже ринулся вниз, и не подумал оказать мне первую помощь.
   - Мамка, берегись, задавлю, - это Катя, используя временное затишье на горке, пока мальчишки внизу, катит на своих санках, бороздит снег ногами на развороте, санки сильно наклоняются, но не опрокидываются, проносятся мимо, и вот я уже опять одна в снежной тиши.
   Мне с трудом удается встать, отряхнуться, позорно спуститься лесенкой до более пологого места, и теперь я еду вниз с замиранием сердца и надеюсь, что Катька с санками уберется с лыжни раньше, чем я налечу на нее.
   Когда мы гуляем с Астафуровами, Ольга и Ира катаются с Катей на санках, а Люся выступает в роли дамы с собачкой, прогуливаются с Чикой наверху. Когда же Люся сама надевала лыжи, они уходили дальше вдоль карьера, там был пологий спуск, но Криминский туда не ходил, там ему было скучно кататься, он любил риск и крутизну. Я не настаивала на смене места прогулки, не бросала мужа, и продолжала героически кувыркаться в снег на повороте.
   Когда Сережка просыпался, срочно бежали домой кормить его. Можно было класть бутылочку с едой к нему в одеяло, но я боялась, что ребенок при кормлении в лесу наглотается морозного воздуха, и бежала с ним домой.
   Катя и Леша, как правило, уходили вместе с нами, но порой оставались с Астафуровами, и я успевала приготовить обед к их приходу.
   Тогда обед у меня должен был состоять обязательно из первого и второго и еще, желательно, компота, что очень напрягало. Это теперь, когда в воздухе витают идеи раздельного питания можно подать жареную картошку, а всё остальное потом, ну, да сейчас муж удовлетворится такой едой, а тогда это ему было, что слону дробина, до операции щитовидки он ел фантастически много.
   После обеда укладывали детей спать, Катя сопротивлялась, но потом засыпала и спала часов до пяти-шести, если ее не будил Сережка. Иногда удавалось и нам кувыркнуться и подремать, побросав нестираные пеленки, немытую посуду и недописанный отчет.
   Вечером Алексей шел гулять с детьми, я делала уборку, готовила ужин и шла к ним еще подышать зимним воздухом.
   После ужина смотрели телевизор, фигурное катание, и радостно было думать, что завтра мужу не на работу, что можно расслабиться.
   В воскресение снова выбирались в лес, но не всегда - держали то стирка, то поход за продуктами на неделю, то что-то из вещей надо купить, забот много, а времени и сил не очень-то.
   Катя с начала года не болела, окрепла, приходила с прогулок в мокрых штанах и мокрых варежках, и я ненадолго, но всё же как-то вздохнула, отпустило меня обычное напряжение, я стала ровнее и спокойнее с дочкой. Только денег не хватало, а Алешке надо было обувь новую на осень. Алешкина обувь - это был бич в нашей семье до тех пор, пока не выросла Катя, а потом стало два бича, второй похлеще первого, так как женская обувь дороже.
   Я пожаловалась Люсе - вот мол, никак не могу выкроить 30 рублей мужу на ботинки, всё съедает плата за квартиру.
   - А ты задержи оплату недели на две, ты сейчас им платишь за каждый прожитый месяц, а так будешь им должна, а там видно будет.
   Это был мудрый совет, и я так и поступила - заплатила Соловьеву (мы посылали ему деньги почтой) не с получки Алешкиной, а с аванса, и так дальше и платила с аванса.
   На работу я ходила раз в неделю, показать Котову отчет и сдвинуть с места программу для расчета спектров ЭПР в порошках. Эту теоретическую задачку дал мне Саша, поскольку экспериментом я заниматься не могла.
   Алексей, как заочный аспирант, имел право на библиотечный день, и он нахально проводил его с детьми, гулял, катался с горки, пока я была в институте. Я, конечно, не могла точно знать, что они там творили, но одна история дошла и до меня.
   Папочка с дочкой катались на одних санках. Катя сидела впереди и правила, а Алешка стоял сзади на полозьях.
   - Давай папа поменяемся, - попросила Катюшка, - ты сядешь, а я встану сзади и буду держаться за тебя.
   Алешка согласился. Пока санками правил ребенок, катание протекало спокойно, но близорукий Алексей направил санки на торчащий из-под снега кусок трубы. Сани с разгона уткнулись в него и резко остановились, Катенька не удержалась, перелетела через голову отца и упала, метра за два перед санями, по счастью, в сугроб. Извалялись в снегу, но обошлось без травм, отделались испугом и холодным умыванием:
   - У меня сердце так и упало, когда Катюшка ласточкой летела через мою голову, - такими словами закончил свое повествование папочка.
   Я ездила на работу в Долгопрудный два раза в неделю за получкой и в один из приездов обнаружила, что со мной в одной лаборатории работает Лиля Богданова, вторая жена Анатолия Павловича, нашего маршала. Первый брак его, тот самый, скоропалительный брак после второго курса, оказался неудачным, и он женился во второй раз на девушке, которая как-то участвовала с нами в профсоюзном собрании на Маценковской даче в Валентиновке.
   Она и сообщила мне страшную новость про Ральфа Жутковского.
   - Ты слышала, что Ральф умер?
   Она сидела напротив окна лицом ко мне, и я не видела выражения ее лица.
   Лиля любила поюморить, но я не всегда понимала, а в чем, собственно говоря, шутка и сейчас, откидывая от себя эту новость, не желая ее принять, я спросила с надеждой:
   - Ты шутишь?
   - Зоя, - в голосе Лиля слышалась обида, - кто такими вещами шутит?
   Ошеломленная я села на стул, всё еще надеясь, что это неправда, и с каждым словом Лилиного рассказа уверяясь в реальности этого невозможного события.
   Последние месяцы перед диссертацией Ральф много работал, очень уставал, защитился и тут, как раз по хорошей погоде решил пройтись на лыжах по нашей березовой роще.
   На прогулке он потерял сознание, его принесли, вызвали скорую, и в нашей Долгопрудненской больнице Ральфу поставили диагноз - инфаркт. Через два дня ему разрешили вставать, а на третий он умер. Вскрытие показало, что у него был плохо диагностируемый порок сердца. Эта нелепая смерть талантливого парня, нашего товарища, недавно женившегося, счастливого в браке, удачливого в работе, поразила всех нас. Жизнь, обещающая быть счастливой, долгой и плодотворной оборвалась на взлете. Он был стержнем нашего коллектива, и после его смерти профсоюзные собрания стали редкими, все разбрелись кто куда, и я виделась с однокурсниками после смерти Ральфа только один раз.
   Долгую обратную дорогу от Долгопрудного до Дзержинска, я вспоминала Ральфа. Вот мы на вечеринке в аспирантском общежитии Алика. Алик с Пашкой напились и не отпускают Маценко, которому хочется уйти на вечер песни. Такой слет бывает раз в год, осенью, где-то под Москвой, жгут костры и всю ночь поют авторские песни. Сашка зовет нас собой, говорит, что это такое событие, которое мы запомним на всю жизнь - ночь у костра с гитарой. Мы с Алешкой не можем оставить так надолго маму с Катей и не рвемся на слет, а почему не едут остальные, я не понимаю и, глядя, как эти двое дуралеев прячут гитару и выворачивают Сашке руки, а он чуть не плачет, не хочет опоздать, я говорю Ральфу:
   - Не нравится мне это, Сашка обидчивый, и может перестать ходить на наши встречи.
   - Я сам этого боюсь, - откликается Ральф.
   Он встает, отвлекает чем-то Алика, а Сашке от Павлика удается отбиться и он уходит.
   Вот среди пьяного гула я описываю Ральфу обстановку, которую я застала на работе, пустые столы, никакого оборудования.
   Ральф искренне сочувствует мне:
   - Я знал, что в НИОПиКе плохо, но что до такой степени.... С твоей пропиской можно устроится в "Химфизике". И он начинает перебирать варианты, но мне всё не реально, у меня маленькая дочь на руках и нет сил действовать.
   Но больше всего я вспоминала счастливые лица Ральфа и Фавзии на свадьбе, после которой я с Ральфом не встречалась.
   Эта была первая наша в группе потеря, нелепая смерть по недосмотру врачей.
   В одну из зимних суббот, Алешка рано утром, проснувшись, заявил мне:
   - Я еду к Сашке Потапову в Подлипки, он меня звал. Хочешь, поедем со мной.
   - А дети?
   - Детей возьмем с собой.
   - Да как же мы поедем такую даль с шестимесячным ребенком, он устанет, намучается, и мы тоже, а главное, зачем? Пусть Сашка, если хочет, сам к нам приезжает, а мы не можем.
   - Ну, как хочешь.
   - Причем тут как хочешь, когда возможности нет.
   Я сочла разговор законченным, а дело решенным. Посреди зимы ехать с детьми на автобусе и двух электричках в течение двух часов в один конец к неженатому приятелю мужа, который может сам прекрасно к нам приехать, казалось мне безмерной глупостью.
   Алешка позавтракал, взял велосипед и уехал на молочную кухню за кефиром для Сережки. Тогда он еще не кооперировался с Вовкой, Райкиным мужем, и ездил каждый день, а позднее, когда Раиса стала прикармливать свою девочку, они стали ездить по очереди.
   Уехал он, как обычно, в десятом часу. В десять он еще не вернулся, а я ждала его пойти погулять, в одиннадцать тоже нет, нет и в двенадцать. Мне стало страшно, что-то непредвиденное случилось с мужем, раз он не привез сыну еду.
   Я оделась, оставила детей, пошла звонить в милицию из автомата.
   Насмешливый голос старшего лейтенанта милиции объяснил мне, что такое с мужьями бывает, что волноваться нечего, рано еще, вот если три дня не придет, только тогда можно будет объявить розыск.
   - Да он на велосипеде уехал, а зима, скользко, вдруг авария какая-нибудь.
   Алексей нередко падал во время путешествий на велосипеде по снегу.
   - Сведений об авариях не поступало.
   Я вернулась домой, сварила Сережке и Кате манную кашу, а сама даже есть не стала, всё думала, куда девался Алексей. Как назло, день был пасмурный, метель, видимости никакой.
   Я представляла, как он едет сквозь пургу, а навстречу ему автомобиль, свернуть не успел, и сейчас валяется на обочине беспомощный, без сознания, рядом с покореженным велосипедом.
   Часа в три зашла Люся, позвать нас погулять. Я рассказала ей об исчезновении мужа.
   - А он никуда не собирался? - спросила мудрая Люся.
   Тут я вспомнила совершенно мною забытый утренний разговор.
   - Собирался, но вроде передумал, во всяком случае, должен был вернуться с молочной кухни.
   - Значит, поехал сразу. Жди. Придет.
   Ободренная Люсей, я собрала детей, и мы погуляли обычным составом:
   Люся, ее дочки, Катя, я, Чика, и представитель мужского пола - Сережка, смирно спящий в коляске. Нашли горку за ветром и покатались, а Ольга надела лыжи, запрягла Чику и каталась на ней. Сильная собака тащила ее довольно быстро под радостный визг Ирки и Катьки.
   Когда стало темнеть, я вернулась домой, а тут и муж приехал из Подлипок, целый, невредимый и даже трезвый.
   Конечно, я с ним поскандалила, конечно, при детях, конечно, он утверждал, что предупредил меня, что ему и в голову не пришло, что я буду искать его через милицию.
   - Ты ведь не захотела со мной поехать, а я обещал, - вот что он мне сказал. - Я не мешаю тебе делать, что тебе хочется, а ты всегда меня давишь, не даешь шагу ступить.
   Что на это можно было возразить? Я знала, что если захочу, я могу уехать, оставив детей с ним, просто я не могла этого захотеть, дезертировать с поля боя. Максимум, что я себе позволяла, это уйти с Катей к Люсе ненадолго, оставив его вечером с Сережкой.
   Я была в обиде день или два, а потом всё вошло в обычную колею, путей отступления у меня не было, с мамой и бабушкой мне, отвыкшей, жить было еще тяжелее, чем с мужем, и я из двух зол выбирала меньшее, Криминского.
   В начале марта Катенька опять заболела ангиной, обошлись без уколов, заболел и Сергунька - три недели сопли и кашель, и никак он не вылезал из этого состояния, очень был худой, дистрофия второй степени - плохо так ел, плевал и кефир, и манную кашу, и толокно, и овощи - только творог и ел немного, да тертые яблоки
   Врач сказала:
   - Иногда в случаях затяжного течения ОРЗ тоже назначают антибиотик, и мы пять дней кололи Сергуньку, и он поднялся.
   Где-то в это время у нас поселился зеленый волнистый попугайчик.
   Я была на кухне, когда из комнаты донеслось шумное чириканье. Бросив обед, я быстренько прибежала в комнату и увидела красивое зеленое пернатое с длинным хвостиком и носом, не вызывающим сомнения, к какой породе оно принадлежит.
   Попугай был весь драный, взъерошенный и драчливо чирикал, не как воробей, а как стая дерущихся воробьев.
   Видимо, ему хорошо досталось, и сейчас, впорхнув к нам в комнату, он, в безопасности, чистил перышки и вспоминал обиды.
   - Ой, какая красивая птичка! Откуда она?
   Это Катюша, бросив куклы в прихожей, как я обед, прибежала на звуки птичьего скандала.
   - Я думаю, Катя, он влетел в окошко.
   Вечером того же дня я рассказала Люсе большой о нашем случайном госте, девчонки тут же напросились к нам его посмотреть, и в тот же вечер я обзавелась просторной клеткой - Люся дала мне клетку, в которой когда-то жила у них канарейка.
   И попугайчик поселился у нас.
   Он оказался скандальным квартирантом. Утром просыпался рано и начинал орать теперь уже противным хриплым попугайским голосом, будил детей, которые как Ваньки-встаньки вспрыгивали в своих постелях и восхищенно таращились на попугая.
   Я готова была тут же вышвырнуть мерзкую птицу на мороз, но дружные горестные вопли детей, когда я направлялась к клетке, останавливали меня.
   Спустя три дня таких утренних побудок непонятно было, как птичке не свернули голову.
   И опять помощь пришла от Люси. Она посоветовала мне накрывать клетку темным платком. Попугай, сидя под платком, думал, дурак, что всё еще ночь, и молчал. Днем мы его выпускали, он свободно летал по комнате, а Катя бегала за ним.
   Попугай любил посидеть на Сережкиной кроватке. Сережка при виде птицы сначала застывал в неподвижности, потом долго и старательно вставал на ноги и начинал подкрадываться к попугаю, перебирая ручками по перилам. Ярко-зеленое крючконосое существо с крыльями неудержимо влекло мальчика. Он подбирался поближе, протягивал ручонку, казалось, сейчас схватит, но коварный попугай отпрыгивал на один шаг, останавливался и разглядывал преследователя, наклонив голову. Качнувшись, Сережка делал новый шаг к дичи, но дичь снова отпрыгивала. Никого из нас попугай не подпускал так близко, как младенца. Алешка боялся даже, что птица клюнет в глаз ребенку.
   Но попугай не клевался, это тебе не индюк, он подпускал мальчика на расстояние вытянутой руки, и только ручка протягивалась, перескакивал подальше, так и учил Сережку ходить вдоль кроватки.
   Катя смотрела издали и завидовала этим играм.
   Капал он, в основном, сидя на своей клетке, и уборка за ним не составляла труда.
   Имени ему не придумали, он звался у нас попугаем, и всё.
   Прожил он у нас конец зимы и начало весны, а когда потеплело и стали открывать фортки, улетел, как и прилетел, вдруг не стало попугайчика, стояла только пустая клетка да открытая молчащая форточка, только она и знала правду, что тут произошло и куда он полетел. Катя поплакала, мы его поискали, да где найдешь?
   День нашего рождения мы праздновали два раза.
   На выходные мы пригласили Галку Чуй с мужем, дочкой и маленьким Вадиком.
   Я встретилась с Галкой в парке возле монастыря. В пос. Дзержинском был недействующий монастырь, там помещались поликлиника, скорая помощь, зубопротезный кабинет и прочее. И вот в парке возле монастыря, гуляя с Сергунькой (Катя, видимо в тот момент гостила у бабушек) я увидела со спины красивую шубку, тогда были такие синтетические шубки под нерпу, или под оленя, затрудняюсь сказать, широкие продольные полосы шли вдоль шубки и серебристо переливались. Светлые полосы переходили в темные, я глядела на шубку и думала что такую видела на Галке Чуй, но на ней она смотрелась куда красивее, чем на этой толстушке.
   Толстушка наклонилась над коляской с младенцем, что-то там поправляла, а когда она подняла голову, я увидела лицо и узнала Галку, сильно пополневшую после родов.
   Тут пошли возгласы, удивление, расспросы, что да как. Галина к тому времени была в разводе со своим первым мужем, Олегом Прокоповым, Алешкиным однокурсником, и вторично была замужем за Славкой Сидосенко, который учился на нашем курсе, был отчислен, отслужил в армии и теперь, восстановившись, доучивался на физтехе, а Галка работала в НИФХИ, химическом институте, расположенном в Дзержинске, и получила маленькую комнатку в коммуналке на территории монастыря. Она еще только родила, ее крохотный Вадик был на полгода моложе Сергушки, а старшей девочке было семь лет, и она училась в первом классе. Всё это она успела мне рассказать до того, как мы разбежались - каждая помчалась кормить дитенка, но после этой неожиданной встречи не потеряли друг друга и встречались, и вот сейчас мы ждали, когда они придут, а они запаздывали. Я не пошла с Сергушом гулять, а выставила коляску на балкон, Катенька бегала одна на детской площадке, ее туда проводил Алешка, мы вымыли квартиру, навели порядок, приготовили еду, накрыли стол и сели в молчании, тишине и уюте, пока сын спал на балконе.
   - Как хорошо, - сказала я, залезая с ногами на диван и устраиваясь поудобней возле мужа. - Чисто, тихо, еда готова, спешить никуда не надо, никто не орет под ухо.
   - А почему бы нам всегда так не жить? Что нам мешает?
   - Так мы же вдвоем, в четыре руки, всё сделали и Сергуша гулять не повели, а как же я одна-то могу всё сделать? Никак не получается, - вздохнула я.
   Вот этот редчайший миг тишины и покоя я помню, а остальное - нет. Помню только, что девчонки, Катя и Ёлка очень разыгрались, а потом, уже поздно вечером Ёлка заснула, отрубилась на Катюшином диване, и Слава унес ее на руках.
   Спустя неделю, в субботу, к нам приехала Ленка Жулина с Мишкой. Ленка привезла мне в подарок маленькую игрушечную комнату немецкого производства, для Кати. В наборе были стол, четыре стульчика с обивкой, диван, тумбочка, всё из дерева, и только горшочек был с пластмассовым цветком.
   - Я решила, что ты не обидишься, что на твой день рождения я делаю подарок Кате, - сказала мне Лена.
   Об обиде не было и речи, я заворожено смотрела на игрушечную мебель, не говоря уже о Кате, которую мы в этот вечер больше не видели и не слышали.
   Катю мы не слышали, но шума в тот день было неожиданно много.
   Сергунька спал в своей кроватке за шкафом, мы сидели за столом, тихо переговаривались и потягивали винцо, когда раздался неожиданный звонок в дверь. Ирка и Динка приехать не могли, обе только родили, у обеих были крохотные младенцы. Алексей пошел открывать, я услышала какую-то возню, встала, чтобы узнать, в чем дело, и увидела немолодую женщину с густыми синими тенями над глазами по тогдашней моде. Женщина пыталась протиснуться в квартиру, а Алексей старательно ее выдавливал дверью обратно в коридор. Она яростно этому сопротивлялась, пытаясь ворваться в нашу квартиру.
   - Я комендант, немедленно впустите меня, - кричала она.
   - Заходите, пожалуйста, только потише, у нас ребенок спит.
   Услышав мои слова, Алексей отпустил дверь, и комендант мешком ввалилась в прихожую, устояла на ногах, протиснулась мимо Алешки в комнату и начала с порога крикливый монолог, напирая на то, что мы живем не прописанные, а хулиганим, запираем двери, и законным жильцам нет никакой возможности выйти из квартиры.
   Тут мы поняли, откуда ветер дует.
   Это, конечно, были происки Люсиной свекрови, я имею в виду соседку Люсю, Люсю маленькую.
   Когда мы снимали квартиру в поселке, Алексей уверял меня, что тут раньше располагалось ЧК и что нравы строгие и воровства никакого нет.
   На самом деле там когда-то была расположена колония им. Дзержинского, по названию колонии дали и имя городу, и славные потомки колонистов высоко держали знамя своих отцов и дедов, не срамили традиции, и большего воровства, чем здесь, я в жизни своей не видела.
   Дом, в котором мы поселились, представлял собой башню, и на каждом этаже было два коридора по обе стороны лифта, а из коридора шли двери в квартиры. Алексей поставил в коридоре велосипед.
   Откуда у нас вдруг взялся этот первый велосипед, не помню, как будто был всю жизнь.
   Алешка ездил на нем на работу, а потом, когда грудного молока стало не хватать, на молочную кухню, но очень недолго покатался, через месяц велосипед сперли.
   Алешка неделю бегал за проезжающими мимо велосипедистами, надеясь опознать свой транспорт и отобрать, но безуспешно, и тогда женщина на работе отдала ему старый велосипед мужа, в котором что-то там было не в порядке или просто отдала, или продала по бросовой цене теперь, за давностью лет, не припоминается.
   Алексей пристегнул новый велосипед цепью к крюку, который вмазал в стену. Через неделю с велосипеда скрутили ночью руль. Алешка прикрепил цепью руль, сняли седло.
   Неведомый вор соревновался с нами и считал своим долгом перехитрить и что-то упереть, несмотря на наши попытки защитить свое добро.
   Мы негодовали, велосипед стоял и стонал под тяжестью окутавших его цепей, но что-то всё время оказывалось не охваченным и тут же свинчивалось и уносилось.
   Пришлось Лешке пойти простейшим, но самым надежным путем. Он нашел ключи от двери коридора, один оставил нам, а другой отдал Мишке, Люськиному мужу, который работал посменно, и стал запирать на ночь коридор. В 12 часов запирал наши три семьи, а в шесть утра отпирал. Одинокую соседку напротив всё устраивало, но Мишкину мамочку нет. Неугомонная старушенция, обычно занятая борьбой с невесткой, в минуты затишья была необыкновенно деятельна и, когда поперлась неведомо куда раньше 6 часов утра, обнаружила запертую дверь, стала в нее биться и орать, Алешка услышал и открыл, но бабка взъелась и настучала про нас коменданту.
   И теперь мы имели честь принимать у себя коменданта, даму при исполнении, заносчивую и глупую, да еще оскорбленную попытками Алешки прищемить ее дверью. Сейчас она требовала, чтобы мы немедленно съехали, а иначе она пожалуется начальнику милиции.
   - Ну, и куда мы съедем? - тихо и тоскливо спросила я, - мы что, с хорошей жизни тут платим 50 рублей ежемесячно?
   - Поезжайте и живите, где прописаны, - вопила свистящим шепотом комендант, косясь на Лену с Мишкой, которые вместе с накрытым столом и расставленными бутылками составляли интерьер этой мизансцены. Борьба с Алешкой за дверь привела ее в состояние возбуждения, и теперь она, как змея, которую потревожили палкой, издавала угрожающие свистящие звуки, обозначающие одновременно и шепот (спящих детей уважают все в России, даже коменданты), и боевую атаку.
   Шум разбудил Сергея, он заплакал, я тут же остановила поток своих оправданий за поведение мужа, ушла, взяла разбуженного и энергично выражающего недовольство сына на руки и вернулась к месту битвы с младенцем на руках.
   Комендантша, услышав вопли Сергея, поняла, что этого ей не переорать, надо отступать, и уползла с чувством выполненного долга - разбудила ребенка, испортила застолье, пригрозила милицией - не зря ела хлеб народный.
   На другой день Люся большая тоже заскочила на огонек нашего празднования, и я рассказала ей о вторжении.
   - Знаешь, не бойся, начальник милиции Орлов, приятель Астафурова, я переговорю с мужем, в случае чего он замолвит словечко, начальник хороший мужик, не сволочь.
   Недели через две, не раньше, Алексея вызвали в милицию повесткой, и Орлов потребовал, несмотря на замолвленное словечко, чтобы Алексей немедленно уезжал, а то он на одни штрафы будет работать.
   Алексей возразил, что посреди зимы с двумя детьми ему деваться некуда, и с тем ушел.
   Извещение на штраф в размере 10 рублей пришло на Алешкину работу, спустя месяц, и бухгалтерия вычла эту сумму из его зарплаты, после чего всё затихло.
   Я описываю события тех лет, роды, болезни, ссоры, штрафы, переселения, дни рождения, но события, это как островерхие пики, возвышаются над каждодневной текучкой, но именно она, текучка и есть та жизнь, от которой осталось впечатление удручающей невыносимой нервной и физической усталости, в которой мы жили этот год, первый год рождения нашего сына.
   Может быть человек с крепкими нервами и не такой мрачной памятью, как у меня, прошедший через напряжение первых лет рождения второго ребенка, скажет, что всё это пустяки, и я преувеличиваю, и я даже соглашусь, что преувеличиваю, что бывает и будет совсем плохо, но тогда, стоя у плиты, одевая детей для прогулки или стирая пеленки, я вспоминала строчки Маяковского:
   "Мы живем, зажатые железной клятвой", причем клятва ассоциировалась у меня с железными клещами, эдакими плоскогубцами, которые жмут со всех сторон. (Позднее в каждодневный обиход войдут слова, подхваченные и иронично используемые народом, точно описывающие нашу жизнь: "нам бы день простоять и ночь продержаться"). Вот я и держалась, выбора не было.
   Помню, измученная дневными хлопотами, встречаю мужа с работы: гуляю с детьми под окнами и жду, жду его появления как избавления, как возможности немедленно спихнуть, рассеять эту плачущую, клянчащую и требующую постоянного внимания орду из двух чад на него, такого свеженького, не затурканного, не затоптанного, не обслюнявленного, всего лишь с работы, человека.
   Горячо любимые детки зовутся "крокодилами".
   "Крокодилы поели, крокодилы уснули, крокодилов выгуляли, поменяли штаны, подмыли попки".
   До постели добирались уже ползком и проваливались в чуткий, ушки на макушке, сон - ночью Сергунька просыпался и плакал, и надо было успеть укачать его раньше, чем проснется Катя, ведь квартира у нас однокомнатная.
   Вещи кругом вечно разбросаны, скручены в жгуты, Катины рейтузы и кофты, Сережкины ползунки, пеленки давно не гладятся, правда, остальное постельное белье я еще глажу, но суп варю уже без всяких поджарок, просто покидаю туда овощи, как придется, вот тебе и щи - щи ленивые, как говорила мама.
   Каждый раз, как идти гулять, из этого вороха белья и одежды надо выловить нужное, всё время что-то теряется, от усилий найти устаешь и забываешь, куда ты, собственно говоря, собрался, нужно ли это вообще.
   Но кажущееся невозможным свершается. На Катю надеты ее двое штанов, Сережка под его непрекращающиеся вопли тоже укутан, мои вещи большие, и я кидаю их на одну полку в шкафу, найти их легче, так что теперь, когда дети одеты, у нас есть реальный шанс выбраться из дому.
   Катю оставляю на детской площадке, сама иду в ближайший магазин и, пока Сергей спит, покупаю продукты на завтра, а на сегодня обед уже готов, только подогреть, я сварила его утром. Через два часа прогулки возвращаемся домой, и опять надо всё быстро, Сергей уже орет, просит есть, хотя съест чуть-чуть, но просит громко, Катя тоже пищит, надо быстро развязать Кате шарф и расстегнуть пуговицы - уф, теперь она сама разденется. Снимаю пальто, бросаю его на пол, трудно повесить, мешает коляска.
   Снимаю сапоги, хватаю запеленатого и протестующего младенца, бросаю в кроватку, раскручиваю одеяло. Плач на время утихает, Сергей шевелит ручками и ножками и молчит, а я возвращаюсь в крохотную прихожую, стаскиваю с Кати один сапог, другой ей удалось снять самой, выталкиваю коляску в коридор за дверь, потом на ночь Алешка завезет ее, влетаю обратно, вешаю на вешалку свое пальто, отодвигаю в сторону сапоги, бегу на кухню зажечь огонь под супом и поставить разогревать Сережкину бутылочку на водяной бане, по дороге в узеньком коридорчике спотыкаюсь об разложенную на полу Катину шубку, ругаю ее за то, что не успела повесить, ставлю еду на плиту, достаю тарелки, нарезаю хлеб, кусок хлеба на ходу запихиваю себе в рот - уже тянет, поташнивает от голода.
   Уф! Я хлопаюсь на табурет, хочу передохнуть две минуты, пока греется еда, но не тут-то было - из комнаты раздается Сережкин рев - значит мокрый или напачкал, и надо идти менять, а то и мыть.
   Бегу в комнату и спотыкаюсь с размаха об Катины куклы, раскиданные по всей свободной поверхности комнатного пола.
   - Опять не убрала?! - кричу я в досаде дочери. - Добьешься у меня.
   Катя с ревом начинает быстро-быстро собирать свои игрушки и напихивать в коробку. Она помнит, как я в начале осени осуществила свою угрозу и выкинула разбросанные игрушки. Схватила в охапку всё, что валялось на полу, и сколько поместилось в руках, столько и вышвырнула в мусоропровод. Вернувшись, хотела повторить, но уже всё было спрятано, дочь сделала уборку в считанные секунды, а до этого вела себя как глухонемая - ноль внимания на все мои просьбы подобрать игрушки. "Хоть кол на голове теши, она всё свое", говорила моя бабушка в подобных случаях детского непослушания
   После обеда с трудом укладываю спать и сына и дочь - сын днем засыпает быстро, а дочь ни за что не желает спать, скандалит и тихо плачет, вертится на диване с трех до четырех, а потом сладко засыпает, и мне бы, помыв посуду и отложив пеленки на вечер, подремать, но я сажусь писать отчет - я ведь на работе, и мне надо показать, что я тружусь - мысли мои с большим трудом переключаются на подробности прошлогоднего эксперимента, хочется спать, я клюю носом и тщетно пытаюсь сосредоточиться.
   Пишу я плохо, очень плохо, и Котов, читая мои опусы, ругает меня - он прав, и надо бы сдаться и перестать работать хотя бы этот год, но мне просто не хватает смелости остаться на одной Алешкиной зарплате - на сто рублей вчетвером не прожить никак, а именно столько остается у нас после платы за квартиру, если я не буду работать.
   Мама обещала помогать нам деньгами, лишь бы съехали, она и помогает, но не деньгами, а покупками: покупает или оплачивает Кате одежду.
   Купила внучке хорошенькое шерстяное платье за 28 рублей, югославский трикотаж, мне два шерстяных свитера, но мне нужны брюки, обувь, и хорошо бы, если бы мама давала мне на руки небольшую сумму, но она считает, что я не так трачу деньги, не на то, и не дает.
   Алексей вечером приходит пораньше, не в семь, а в шесть, я в это время сижу с Сергунькой на руках на кухне, чтобы он своим гуканьем и агуканьем не разбудил всё еще спящую Катю.
   Алешкин приход ее будит, она выскакивает и спешит повиснуть на отце, который ее стряхивает - он не любит, когда дети виснут до того, как он разделся, прижимаются к запыленной одежде.
   Я грею суп, наливаю в тарелку, ставлю на стол, и только Алешка опускает ложку и наклоняется, чтобы хлебнуть, как из коридора слышится истошный визгливый крик о помощи:
   - Леша, Леша, помоги, убивают.
   Тяжело вздохнув, Алешка кладет ложку в тарелку, лицо его выражает досаду.
   - Может, сначала поешь? - спрашиваю я.
   - Да, а вдруг, пока я ем, он ее до смерти убьет?
   И Алеша в очередной раз бежит усмирять пьяного соседа:
   Напившись, маленький хорошенький Мишка каждый раз лупит свою благоверную Люську, и она визжит и истошным голосом взывает о помощи.
   Минут через десять после Алешкиного ухода настает за стенкой тишина, и еще через пять возвращается Алексей к прерванному ужину.
   - Заснул? - интересуюсь я, никогда даже близко не подходившая к дверям соседей во время их потасовок.
   - Да, спит связанный.
   Лешка ест, потом говорит:
   - Так она его беспощадно лупит, пока я держу, что мне хочется ему одну руку выпустить на минуточку, чтобы сдачи дал.
   - Хорошо, что Мишка маленький, а не здоровый амбал, а то бы ты тоже пострадал под горячую руку.
   Утром хмурый Мишка будет опять, как всегда, благодарить Алешку, что тот придержал его, не дал совершиться смертоубийству.
   - Я когда пьяный, мне так хочется пришить ее, - вздыхает он.
   Но это завтра, а сейчас, муж, выручив соседей, ужинает и идет в ванную стирать, пока я мою посуду, потом сидит с Сережкой и смотрит хоккей, потом опять кормежка и обычные процедуры перед сном: купание детей, укладывание спать. Перед тем, как уложить Сережку приходится выдворять из комнаты Иринку, которая прибежала к нам во время скандала родителей, да так и сидит у нас.
   Выпроводив Ирку и захлопнув дверь, мы начинаем трясти Сережку, который решительно возражает против попыток уложить его спать и орет не меньше сорока минут, а мы его всё качаем, то я, то Алешка, то даже Катя, и так каждый вечер.
   Наконец замолкает и Сергей, а Катю явно рано укладывать, она только в шесть встала и в половине десятого сна у нее ни в одном глазу. Мы уходим на кухню, я читаю ей книжку "Гуси-лебеди", а Алешка развешивает на балконе выстиранные пеленки.
   У меня слипаются глаза, заплетается язык, Алешка уже улегся, но Катя хочет дослушать сказку до конца, и я начинаю сокращать текст - пропускаю слова. Катя знает сказку наизусть, ловит меня на халтуре и сердится.
   Вот уже и братик спасен, и родители в дом вернулись, подарки дочке принесли, и можно раздеваться и укладываться. Катя ложится на свой диванчик, который мы недавно купили в ближайшем мебельном и доволокли на ее санках, мы - на свой диван.
   Алешка смотрит на меня, подняв голову от подушки, и в тусклом свете уличных фонарей поблескивают его усталые глаза.
   - Как подумаю, что от этого дети рождаются, так ничего и не хочется, - шепчет он мне и целует перед тем, как уснуть совсем.
   Я хмыкаю, думаю, ага, укатали сивку крутые горки, в глубине души радуюсь, а не обижаюсь на пренебрежение мужа, - после такого дня уснуть бы поскорее, ведь еще неизвестно, какая будет ночь и сколько раз придется вставать к Сережке.
   В апреле мама и бабушка забрали на недельку Катеньку погостить у них. Погода стояла солнечная, и я каждый день вывозила Сережку в парк возле монастыря, ставила коляску в кружевную тень деревьев, тень была только от веток, Сережка спал и слегка загорел, и оправился после своей затяжной болезни.
   Идея была не моя, а Алешкина. Он меня звал в кино, и не раз, но я не соглашалась, боялась оставить двух маленьких детей одних и пойти развлекаться.
   Алексей упорно ставил мне в пример каких-то своих знакомых, у которых двое детей, но они не делают из этого проблемы, укладывают их спать и уходят. Мне стыдно даже сейчас, спустя двадцать шесть лет, но я поддалась на провокацию, фильм шел хороший, "Генералы песчаных карьеров", о нем много говорили, и мне хотелось посмотреть. В кино мы не были с рождения Сережки. В Катином младенчестве, мы частенько бегали в кино, оставив ее на маму. Даже один раз в театре были, смотрели в доме культуры в Подлипках "Тартюфа", приезжал театр на Таганке. Я тогда пришла к выводу, что классические постановки с декорациями, мне больше нравятся, чем это выпрыгивание сквозь бумагу своего портрета, оригинально, но устаешь, получается всё равно, что художественное чтение, только разными голосами, а действия в пространстве сцены нет. Но я отвлеклась.
   Мы накормили детей, уложили Сережку в кроватку, и хотя он еще не уснул, вынуждены были уйти, так как сеанс начинался в девять.
   Весь этот страшный и напряженный фильм я сидела как на иголках, всё думала, что вот, смотрим про чужих беспризорных детей, а своих бросили. Последние кадры досматривали уже в дверях, а потом я мчалась всю дорогу бегом и сказала Алешке в лифте, который ужасающе медленно полз наверх:
   - Одно меня успокаивает, что Сережка из кроватки всё равно не вылезет, а значит, и ничего страшного не произойдет.
   Возле дверей была успокаивающая тишина, мы тихо повернули ключ, я толкнула дверь и сразу с порога глянула на детскую кроватку против входа - она была пустой!
   Трудно подобрать слова, чтобы описать, что я пережила за те секунды, которые понадобились мне, чтобы повернуть голову и перевести взгляд с Сережкиной кроватки на Катин диванчик, где я увидела обоих детей. Сережка спал возле стенки, а Катя лежала рядом с ним, но не спала, подняла голову и смотрела на нас. Потом Катя встала, вышла в коридор и заговорила быстрым взволнованным шепотом.
   - Меня надо переодеть, у меня вся рубашка на груди мокрая от Сережкиной головы, так он вспотел. Он плакал. Кричал и кричал. Я его вытащила из кроватки и положила к себе на диван, а он всё равно плакал. Я ему соску суну в рот, а когда начнет плакать, тихонько вытаскиваю, и он чмок, чмок и замолкает, а потом совсем уснул. Но не скоро. Я вас больше в кино не отпущу.
   Алексей был смущен, тихонько взял Сережку, перенес на место, в кроватку, я нашла Катеньке чистую сухую рубашку, переодела ее и уложила, успокаивая, что конечно, мы никогда никуда не пойдем, ни за что не оставим их одних. И в ближайшие два года попыток вырваться мы не делали.
   Катя бегала на детской площадке, а я зашла в магазин за продуктами, магазин размещался прямо за площадкой в двухэтажном здании.
   Сергей пребывал в прогулочной коляске, в которой его можно было туго пристегнуть, и тогда он сидел, а в обычной тут же пытался встать, рискуя вывалиться.
   В магазин я зашла с ним на руках, так как надолго и пристежка не помогала, она перехлестывала ребенка только по поясу, а перехватки между ног, как теперь в колясках, не было, и Сергей с усилиями, но спускался вниз, под застежку и вылезал из коляски. Я купила хлеба, вышла из магазина, повесила сумку с хлебом на крючок коляски и, наклонившись, положила сына в коляску. В этот момент мне вступило в спину, и я ровно на одну секунду выпрямилась, отогнулась назад, чтобы снять боль, выпрямилась раньше, чем пристегнула Сергея.
   Сергей, только я его положила, тут же извернулся, как будто его бросили на раскаленную сковородку, во всяком случае, скорость его движений была такая, словно он на сковородке, перевалился через боковую ручку коляски и грохнулся на землю, а я в это время наклонялась, чтобы его пристегнуть, и подняла уже с земли с разбитым носом и оцарапанным глазом. Глаз он оцарапал о гвоздь, которым Алешка укрепил спадающее колесо, укрепить укрепил, а закрыть круглой крышечкой, как на остальных трех колесах, не закрыл, и в результате такого разгильдяйства отца и матери мальчишка чуть не лишился глаза.
   Крови было немного, я посыпала ранку стрептоцидом, чтобы продезинфицировать без боли, и даже шрама не осталось, но остались фотокарточки с напудренной ранкой на лице.
   В конце апреля приехала погостить свекровь, посмотреть на внучка, помочь, когда, по правде говоря, самые тяжелые месяцы были уже позади, я поправилась, и меня не качало ветром, как сразу после родов.
   Оставив свекровь с внуком, мы отправились с дочкой в кино на дневной сеанс - культурное воскресное мероприятие. Шел американский фильм "Белый клык". Мы подумали, что Кате интересно будет посмотреть о животных, я вспомнила замечательные страницы этой книги, описывающие восприятие мира маленьким волчонком, и настроилась на лирический лад.
   Ничего этого в кино не было! На экране мелькали злобные лица, оскаленные клыки, драки собак, мрачное нагромождение жестокостей. И эпизод кровавого поединка собаки и медведя. Безобразия этого нет у Джека Лондона.
   Медведь зарычал, схватил собаку, белый снег очень натурально окрасился кровью, Катя испугалась, стала плакать, спрятала голову между колен, закрыла глаза и шептала: ой боюсь, боюсь, боюсь.
   Мы встали и ушли, очень обескураженные, хотели доставить дочери удовольствие, а только напугали ее.
   На девятое мая мы договорились с Сидосенками (Галя была Чуй, Ёлка - Прокопова, но всё равно, Сидосенок было больше, Славка и Вадик, и поэтому они все шли у нас под кодовым названием Сидосенки) пойти на шашлыки в монастыре. Люся большая по праздникам ездила в Люберцы, к маме, и я не могла позвать ее тоже.
   За оградой монастыря была ложбина, как бы неглубокое дно бывшего, а теперь высохшего пруда, и она уже в мае поросла сочной зеленой травой.
   Мы взяли три бутылки каберне, мясо в рассоле, которое я сделала в первый раз в жизни, и отправились в путь, взяв с собой Катю и Сережку, а бабушку оставили дома, свекровь не очень одобряла праздное времяпрепровождение, да еще с выпивкой.
   А у Сидосенок заболел Вадик, Галка не могла прийти, а Славка подошел на пять минут, выпил четверть стакана и ушел опекать жену и больного ребенка, и у нас осталась только непьющая восьмилетняя Ёлка. Мы, тем не менее, не отступили, разожгли костер, пожарили с Алешкой шашлык, выпили, погрызли суховатое мясо и стали слушать выступления девочек, которые, без энтузиазма пожевав мяса, устроили нам настоящий, хоть и импровизированный концерт со стихами, песнями и танцами.
   Девчонки прыгали вокруг костра, все испачканные сажей, с нарисованными бровями и усами, и гомонили, невдалеке ярким красным пятном на изумрудном ковре молодой майской травы радовала глаз Сережкина коляска, вокруг нее белели сатанинские профили невозмутимо жующих белоснежных коз, с длинными, высоко торчащими рогами, придавая нашей пирушке зловещий оттенок, в голове слегка шумело от выпитого вина, по летнему припекало солнце, и жизнь улыбалась сегодня, хотя бы сегодня, на один день.
   На обратном пути Алексей вдруг вознамерился понести своего сына. Надо сказать, досталось ему много, он один выпил две бутылки Каберне, несмотря на мои просьбы оставить и не открывать одну бутылку, раз уж так получилось, и теперь, совершенно пьяный, он воспылал чувствами к сыну, схватил ребенка из коляски, прижал к груди и потащил.
   Я пыталась протестовать, отобрать ребенка, муж меня отталкивал:
   - Не волнуйся, Зоинька, я сказал, что не уроню, и не уроню.
   "Выпустить его из рук он, может быть, и не выпустит, но сам-то, того гляди, и упадет", поняла я, когда он внезапно налетел с размаху на маленький заборчик и закачался на месте, пытаясь сохранить равновесие, размахивая левой рукой, а правой продолжая прижимать сына к груди.
   Бабы на лавочке увидели, как его шатало, и зашумели.
   - Пьяный совсем ребенка несет!
   - Дай мальчика, - отчаянно попросила я.
   - Нет, не дам, - с пьяным упорством кричал Алешка, смеясь и отбиваясь от меня локтями, в руках был сын.
   Еле-еле, уговорами, что Сережке комфортнее в коляске, удалось мне отобрать его и уложить опять в безопасность, в коляску. К счастью, Сережка не начал плакать, а то бы Алешка вынул его и во второй раз.
   Так и добрались до дому, я с коляской и Катей за руку, а качающийся Лешка рядом с нами. Криминский завалился спать и проспал часа три, не шевелясь. А потом вскочил как огурчик и думать забыл, что перебрал. Сухое вино - не водка, хмель проходит быстро. Умывшись под краном холодной водой, обруганный муж пошел покорно развешивать пеленки на балкон.
   Праздник был только один день, Катя простыла и заболела, сначала горло - ангина, перекинулось на уши и бронхи, и пришлось опять колоть пенициллином. Общее состояние было удовлетворительным, температура выше 38,5 не поднималась, но, всё равно, получалось, что мы кололи ее два раза в год.
   Я давала ей как отхаркивающее таблетки термопсиса с содой, Катя решила поскорей выздороветь и приняла целую пачку этих таблеток.
   Обнаружив упаковку в мусорном ведре, я пришла в ужас, стала звонить на скорую, где мне посоветовали попытаться промыть желудок на всякий случай, таблетки не сильно действующие, и опасности для жизни нет (это я и сама понимала).
   Набрала я кастрюлю кипяченой воды, устроилась рядом с дочкой и заставляла ее пить воду.
   Катя выпила два стакана, потом еще половинку, потом честно склонилась над ведром, засунула два пальца в рот и изобразила рвоту - сделала "Кхы, Кхы" и плюнула в принесенное ведро.
   - И это всё? - спросила я.
   - Да, больше не лезет.
   Я рассердилась, убрала ведро, осмотрела ей кожу на руках и животе - были видны небольшие покраснения - аллергическая реакция.
   Я дала ей треть таблетки димедрола, тогда тавегила еще не было, ребенок выпил лекарство и уснул, и всё обошлось
   Мама была в обиде и к нам не приезжала, не сравнить с тем временем, когда я родила в первый раз. Тогда мама издалека приезжала почти каждые выходные, помогала, стирала, готовила, отпускала погулять. Сейчас ничего этого не было, мы боролись с детьми одни.
   С приездом свекрови я смогла сделать дела, которые до этого откладывались - перебрала вещи в диване, разогнала заведшуюся там моль, перестирала платья, которые валялись не стиранными еще с лета. Купила голубого ситца в горошек и в полоску и сшила себе комбинированное платье на кокетке, а из старого маминого темно-синего шифонового платья, которое я помнила еще с Карталов, я сшила себе блузку, нарядную, с широкими рукавами и оборочками. Швейная машинку за пять рублей, "Зингер", с инкрустациями перламутром купил мне Алешка, и мастер за пятнадцать рублей мне ее наладил, вот я и шила на ней.
   В конце мая, после Катиного выздоровления, мы много гуляли, ходили в местный лесок над карьером, Сережка ползал по надувному резиновому матрасу и пускал слюнки, а мы собирали фиалки.
   Ребенок подрастал, жизнь текла своим неизбежным чередом, зима сменилась весной, весна летом, и всё было терпимо, только денег, несмотря на то, что я получала зарплату, катастрофически не хватало, да приходилось много готовить, уже на четверых, не считая Сережки, который совсем плохо ел.
  
   Ирина Сергеева была при смерти. Вслух врачами это не говорилось, но плохи были ее дела. Я откуда-то ухитрялась звонить Юре, узнавать, как Ирка, но значительно позднее, даже не тогда, когда я сидела у нее в больнице, и всё страшное было уже позади, и только осунувшееся пожелтевшее лицо подруги напоминало, как худо ей пришлось, а спустя месяцы по крохам воссоздала я ситуацию.
   В феврале Ирина родила дочку Ольгушку. Мы с Алешкой и Катей были у нее спустя три месяца, навестили в апреле, когда гостила свекровь. Ольга была такая маленькая, чуть больше трех килограмм, что я побоялась взять ее на руки.
   - Ты что, - строго сказала мне Ирина, - мать двух детей, боишься маленьких.
   - Да у меня такие и не были, в месяц уже 4 кило весили.
   Ирка во время беременности быстро прибавляла в весе, и врачи посадили ее на диету, а пунктуальная и добросовестная Ирина боролась с голодом и лопала один творог, заморила ребенка, и Ольга родилась недоношенной, не по времени, а по весу. На самом деле у Ирины было многоводье, вот она и прибавляла, живот был большой, а ребятенок там плавал маленький.
   - Ну, как, спросила я подругу, понравилось? Еще хочешь детей?
   - Нет, - как-то решительно сказала Ирка, у Выскубенко (Юры) уже трое, хватит с него, нечего столько Выскубенков разводить.
   Летом же, когда Ольге было всего пять месяцев, Ирина подзалетела, думала, пока кормит, месячных нет, и не опасно, вот и попалась на этом, как многие попадаются.
   Когда Кате было четыре или пять месяцев, у меня тоже была задержка, и мама испугалась и всё говорила:
   - Да вы с ума сошли. Ты представляешь, что сейчас аборт опасен для твоей жизни, а второго и девать некуда? Ты что, хочешь помереть и оставить маленькую дочь сиротой?
   У меня тревога оказалась ложной, и помню, врач-гинеколог, с которой мама советовалась еще до того, как всё прошло благополучно, возмущенно воскликнула: "Пусть умерят свои африканские страсти".
   Мама передала мне пожелания врача, которые ей самой казались очень уместными, и у нас в обиходе надолго остались "африканские страсти". Иришка же пошла на аборт через пять месяцев после родов. Ее почистили и выписали, а через два или три дня начались сильные боли, и ее положили в ту же больницу. Значительно позднее, когда всё окончилось, все мучения и страхи были позади, Иринка объяснила мне свое повторного возвращение туда же.
   - После того, как они мне неудачно выскребли, никто уже не хотел со мной связываться и отдуваться за других.
   И теперь те же коновалы, которые ей сделали прободение стенки матки, лечили Ирку от перитонита. Начали антибиотики, колют день, колют другой, температура 39-40, и пошло отравление лекарствами. Тупик. Сильные боли, высокая температура, аллергическая сыпь, лечить нечем.
   Родители Иркиной одноклассницы, Людмилы Шляхтенко, с которой в школьные годы Ирина близко дружила, и только позднее, уже в институте, они разошлись, вот ее родители, узнав о критическом положении Ирки, нашли профессора, он приехал в больницу, посмотрел Ирину и назначил лекарство, которое Юра достал по своим каналам в Кремлевской больнице, думаю, через свою высокопоставленную родню достал, и через два дня, как в сказке про живую воду, у Ирины спал жар, снялись боли, и она пошла на поправку.
   Вот здесь, в столице, благодаря дружеским и родственным связям ее спасли, а где-то на периферии?
   Как это часто бывает, во всяком случае, со мной, пока Ирина болела, я тревожилась, переживала, но не представляла размера опасности и только, когда всё было позади, поняла, на каком тоненьком волоске висела жизнь подруги.
   В начале лета свекровь уехала от нас, на этот раз обошлось без склок и ссор, а мы в выходные ходили на карьер всё тем же составом, что и зимой, трое взрослых, четверо детей и собака. Астафуров не присоединялся к нам никогда. Пока Люся гуляла, он мрачно стирал; это ему было проще, чем переносить шум от кучи маленьких людоедов.
   Много фотографий скопилось с той поры.
   В июне раздался звонок в дверь, я открыла, и на пороге появился папа с тетей Таей и Светкой.
   Ахи, охи, приветствия, поцелуи. Папа отстранил меня и спросил с изумлением:
   - Где ты раздобыла эти персидские штаны?
   - Сшила. А что, не нравятся?
   - Ну, папа, ты даешь, - возмутилась Светлана. - Только преступил порог, два года не виделись, и пристал со штанами.
   - Но я до седых волос дожил и ничего подобного не видел, - не сдавался папочка.
   На мне были надеты брюки из красивой яркой бумазеи. По бархатистой бордовой поверхности ткани летали бордовые птицы, вились красные и охряные цветы с темно-зелеными листьями. Когда я их сшила и надела, еще последнюю нитку не завязала, Алешка стал требовать, чтобы я повторила свой шедевр и сшила ему такие же.
   - Пройдусь по пляжу, и все девки будут моими, - кричал муж, прикладывая штаны к своим волосатым ногам.
   Вообще-то это был костюм домашний, я внезапно решила прилично выглядеть дома и еще в Подлипках сшила этот костюм, но с верхом перемудрила и вместо того, чтобы сделать удобную разлетайку, смастерила по талии и с поясом, а он плохо застегивался. Вот я и ходила по дому в старой линялой лиловой байковой ковбойке, в которой еще Катю нянчила, и цветастых штанах, так поразивших отца при встрече.
   Пришлось поворотиться к гостям задом, залезть в шкаф, долго там ковыряться в набросанной одежде, вытащить верх от костюма и надеть.
   - Лучше? - спросила я отца.
   - Да, по крайней мере понятно, что это такое, - успокоился папа.
   Бутылки уже стояли на столе, Алешка с отцом ушли в магазин за закуской, Светка занялась Катей, тетя Тая - Сережкой, я - ужином, а вечером отец с Алешкой, поставив пуговицу вместо утерянного Катей слона, сражались в шахматы, изредка прикладываясь к рюмке.
   Улеглись так:
   Папа на Катин диванчик, Катя в Сережкину кроватку, Сережка в коляску, тетя Тая на раскладушку, Светка на надувной матрас, который жутко шуршал при каждом движении, а мы легли на диван, как всегда.
   Но это еще не предел набиваемости однокомнатной квартиры.
   Папа с семьей приехал навестить Сережку, не внука, а сына, который первый год служил под Москвой. Утром они быстренько собрались и уехали к нему в часть, а вечером вернулись с ним, Сергею дали увольнительную, и на наш диван с краю положили Сережку.
   Когда утром я проснулась, брат спал, поставив одну ногу на пол.
   Налетели мои родственники, как вихрь, покружили два дня и уехали дальше, на Кавказ, а Сергей отправился служить.
   Катенька, несмотря на лето и тепло, болела ангинами, просто с исключительным упорством болела. Мне говорили, не обращай внимания, она болеет оттого, что ты трясешься над ней. Но у нее были унаследованные от меня огромные гланды, в них сидела инфекция, которая периодически давала о себе знать, и Катя температурила вне всякой зависимости от того, обращаю я на нее внимание или нет.
   Я не испытывала с ней таких трудностей, как прошлым летом, она проросла и стала послушнее, но всё же эти ангины подрывали ей нервную систему, а главное, грызли ее сердечко, в котором, как сказала маме кардиолог, слышны были шумы.
   Июль, раннее утро, раздается звонок в дверь. Алешка пробуждается первым.
   - Это, наверное, Вовка, принес бутылки, сегодня моя очередь идти на молочную кухню. Пойду открою.
   Он вскакивает и направляется к двери, как лежал, совершенно голый.
   Я удивленно говорю:
   - Не могу себе представить, что ко мне пришла женщина, и я бы открыла ей дверь, в чем мать родила, я бы всё равно прикрылась.
   Удивительно, но Алешка возвращается, поспешно натягивает трусы и только тогда скорей, чтобы не последовало вторичного звонка и не проснулись бы дети, открывает дверь; слышу какой-то сдавленный смешок, потом всё затихает.
   Я выхожу на кухню, муж рассказывает:
   - Представляешь, я открываю дверь, и на меня смотрят шесть женских глаз, - пришла Люся с девчонками, ты забыла у нее ключи, она вернула.
   - Да... - добавляет Алешка после паузы, - да... хорош бы я был без трусов перед честной компанией.
   На совместной прогулке вечером Люся будет живописать, как Лешка открыл в трусах и, ойкнув, отпрыгнул за дверь, смущенный, а я героически промолчу, не расскажу, какой мог быть конфуз.
   День тянется и тянется, и нет ему конца и края. Обыкновенный августовский день, утром всё было хорошо, я погуляла с детьми после завтрака, приготовила обед, была суббота, Алексей провернул мясо на мясорубке, и я наделала котлет. Эту удобную и привычную в России еду я готовлю редко, когда-то в юности мне было плохо с котлеты, с той поры я много лет не употребляла в пищу котлет, да и сейчас их не люблю, а тут наготовила, и все поели, и даже Сергей слопал котлетку. На десерт был арбуз, я в спешке дел поглотала после котлет еще и пару ломтей арбуза и побежала одевать Сергея для прогулки, ему пора было спать, а уснет, и тогда не выйдешь. Включила ему на проигрывателе песенку Зацепина "Вдруг как в сказке скрипнула дверь", он под нее позволял себя перематывать без крика, быстро собрала, и ушла, а Катя осталась с отцом дома. Сергей тогда уже гулял в прогулочной коляске, а ту мы продали за 10 рублей. Купили в комиссионке за 14 и через год продали за 10, а прогулочная осталась от Кати.
   Сережка похныкал, но уснул и в прогулочной, и на меня напала какая-то сонливость, и на сердце тяжесть, я еле-еле пришла обратно, когда Сергей проснулся, всё хотелось прилечь, голова кружилась.
   Я не ужинала, только покормила младшего, и теперь уже Алексей повел детей гулять, а я прилегла, но лучше мне не становилось.
   Потом, ближе к ночи, меня начало гонять в туалет, раз, другой, и при этом я не чувствовала облегчения, мне было плохо с сердцем, холодели руки и ноги, я боялась потерять сознание и сидела в туалете, и не запираясь.
   Ночью я дошла от поноса, и пришлось вызвать скорую.
   Мне однажды зимой было плохо ночью с желудком, и мы ходили с Алешкой в пять утра на скорую, оставив спящих детей одних.
   Тогда на скорой был один фельдшер, он дал мне капли Зеленина, и всё. Я полежала, и мы пошли домой, а по дороге меня вырвало, и всё прошло, а сейчас даже и не тошнило, но скорая тут же меня подхватила - и в инфекционный барак в Лыткарино, поселок километрах в десяти от Дзержинска.
   Там немедленно стали промывать мне желудок, и к моему удивлению из меня полезло множество всякой дряни, куски котлет и арбузные семечки.
   После двух промываний и высокой клизмы я почувствовала легкость, сердце прошло, голова не кружилась, и я уснула, провалилась в глубокий и крепкий сон, а когда проснулась, есть еще не тянуло, хотелось домой, к детям.
   Алешка приехал ко мне на велосипеде, привез сушенный в духовке белый хлеб, он знал, что я потребляю после приступа. Приехал, оставив детей одних.
   Я ничего не ела, а мне с утра принесла баночку, чтобы я сдала анализ кала.
   - Какой анализ? - сказала я сестре, - какой анализ, вы всё из меня вымыли, я ничего не ем, а вам анализ подавай. Раньше чем через четыре дня никакого анализа я сдать не смогу.
   В этом инфекционном отделении больные пользовались горшками, якобы для того, чтобы исключить возможность заражения.
   Каждый в палате должен был делать свое дело, а потом выносить горшок и мыть его в растворе хлорки. Таким образом, толчком не пользовались и заразу не разносили, зато разносили запахи, и это было настолько невыносимо, да и неприлично ходячему человеку испражняться на глазах у окружающих, что горшками больные разумно не пользовались, только когда не могли уж добежать, когда совсем плохо было человеку, в первые дни, а потом всё делали, как обычно, стараясь проскользнуть в туалет незамеченными врачами.
   Я прожила там пять дней, и эти пять дней оказались таким тихим оазисом среди моих напряженных будней.
   В четырехместной палате мы были вдвоем с молодой женщиной, замужней, но еще бездетной, воспитательницей детского сада, Людой. Люда совсем недавно вышла замуж за художника, жили они вместе со свекровью, и работала в детском саду.
   Она и рассказала мне забавный случай, подслушанный ею во время детской игры.
   Девочка говорит мальчику:
   - Давай играть в мужа и жену.
   Мальчик соглашается.
   - Я пойду пиво пить, - и уходит, оставив подружку раскладывать куколки и посуду. Через несколько минут возвращается, девочка чик-чик, открывает дверь:
   - Ах, ты, блядь, опять нализался.
   - Такие вот детки у меня в группе, закончила рассказ Люда.
   Было лето, тепло, делать было нечего, мы гуляли по тенистому садику, играли в карты.
   Резались в дурака пара на пару, и в козла. Палаты были дружные, мужчины и женщины гоняли в карты, сидя за столом в столовой, и я, конечно, тут же подсела и через день стала завсегдатаем.
   Колода была жуткая, вся засаленная, и, тасуя ее, я думала о том, сколько же в ней сидит бактерий разных, но народ был дисциплинированный, мыли руки перед едой и сами протирали перед обедом столы тряпкой с хлоркой, соблюдали гигиену.
   Разыгрывались здесь и свои маленькие драмы.
   Незамужняя женщина влюбилась в мужика, красивого, толстого, спокойного, он тоже не прочь был закрутить роман, а жена ничего, естественно, и не подозревала.
   Лето, возможность прогулок, сидения до темноты в укромных уголках, всё это создавало атмосферу санаторного, замкнутого быта.
   За четыре недели лечения болезни любовь между дизентерийными засранцами разгорелась ярким пламенем, и теперь героя любовника выписывали, он возвращался в семью, а подружка ходила заплаканная.
   А я гуляла в тиши деревьев, дулась в карты, наблюдала любовные драмы, а муж мой оставался один с двумя детьми и необходимостью работать.
   Поступил он просто.
   Оставил дверь незапертой, Сережку бросил на Катеринку, а сам поехал на Белоозерскую за бабушкой, а на поездку уходило полдня, пока до электрички полчаса, пока там подождешь, час ехать, потом обратно, и бабушке надо было собраться, ну, да собралась она быстро, при одной только мысли, что пятилетний и годовалый ребенок одни.
   Когда они вернулись, с детьми нянчилась соседка-бабка, Люськина свекровь, которая после того, как нарвалась на запертую дверь и бегала доносить коменданту, с нами не здоровалась, а тут услышала плач Сережки, увидела открытую настежь дверь, вошла и тетешкала, успокаивала нашего горластого парнишку.
   Уважения к нам эта история не добавила, старушенция, обругав Алешку за то, что оставляет детей одних, ушла.
   Всё это происходило на второй день моего пребывания в инфекции, а на пятый, учитывая, что анализа нет, потому что нечего сдать, меня выписала врач, я нудила об этом каждый день, решив, что в выходные всё равно сбегу, но она меня выписала, дала больничный и сказала на прощание, что отсутствие стула тоже говорит об отсутствии инфекции. И я вернулась домой, к крокодильчикам и освободила свою уже изнемогавшую бабушку.
   Алешкин двоюродный брат, Женька Гришко, приехал в Москву на курсы повышения квалификации, остановился в гостинице. В этом году он был в Москве уже второй раз, - первый приезжал на пару дней со старшим сыном, девятилетним Алешкой. Один случай с Алешкой и Катей поразил меня. Я поила их чаем на кухне, мужчины к тому времени уже поужинали и ушли в комнату, я разрезала оставшийся маленький круглый кекс с изюмом на две половинки, одну дала Кате, другую Алешке. Алешка зазевался, а Катя съела свою долю и начала громко плакать, требуя еще, а еще не было, и я стала выпроваживать ее с кухни:
   - Съела свою порцию и ладно, а теперь иди, играй.
   Но Катя не уходила и плакала, и Алешка остановил кусок возле рта.
   - Хочешь? - спросил он ее.
   - Да.
   - На.
   Я не успела вмешаться, Алешка сунул ей половинку кекса, Катя тут же замолчала, схватила половинку и сунула в рот. Мне было жалко гостя, я считала, что он зря отдал свою порцию, поощрял жадность, но что-то в его поступке было привлекательное.
   А теперь Женька по выходным заезжал к нам, поучить уму разуму столичных родственников.
   Перво-наперво, сидя на кухне, стал учить меня, что мясо надо жарить в горчице - это вкусно.
   - Вперед, - ответила я. Приезжай в следующий раз с горчицей и, если будет у нас мясо, жарь его, и ешьте на здоровье.
   И на следующий раз Евгений привез горчицу и жарил мясо в горчице, а еще привез очень вкусный ананас, который немного смягчил меня, но не настолько, чтобы я сама пожарила мясо, как он хотел. Пытался он воспитывать и Катеринку, но и тут нашла коса на камень. Моя маленькая дочка походила на сказочную героиню - худенькая, красивая девочка, с копной фантастически густых, часто нечесаных, волос до плеч, в запачканных на пузике дешевых платьицах или самодельных сарафанах, она внешне казалась милой скромной Золушкой, но в душе была своевольная дочь гор, как Кавказских, так и Уральских, не желала подчиняться даже нашим с Алешкой, довольно мягким требованиям, а уж какой-то там двоюродный дядька со своими диктаторскими замашками полностью игнорировался. И Женька, не надеясь найти поддержку с нашей стороны, нашел дикий способ борьбы с нашим строптивым ребенком, тыкал посудомойным ершиком ее голые ноги, когда Катька громко выступала: вроде и шутка, а колко. Мы не вмешивались, считая, что так, игрой пусть отстаивает свои права взрослого, если ему удастся.
   Ершик был всегда под рукой, им я мыла Сережкины бутылочки.
   Женька оказал нам поддержку в разгоревшейся борьбе с Сашкой Соловьевым, хозяином квартиры, который заявился в середине августа.
   Прошлой осенью его разыскивал милиционер с исполнительным листом, Соловьев удрал на Север и не платил алименты первой жене, забыл как-то. Милиционер искал его, а нашел нас, кучу непрописанных людей, подивился прыти Соловьева и с тем ушел.
   Климат на севере не подошел беременной жене Сашки, Раисе, и он, будучи человеком решительным, неожиданно вернулся, хотя завербовался на три года, и, сдавая квартиру, был огорчен, что мы намеревались прожить только год, в 1975 году была запланирована сдача очередного дома в Долгопрудном, даже двух домов, и подходила моя очередь на квартиру, правда, в нашем распланированном социалистическом обществе планы не выполнялись, но я еще плохо это понимала.
   Он предупредил нас за месяц письмом, что приедет, и мы стали искать квартиру, довольно вяло, мы решили, что, скорее всего он нашел других жильцов, с гарантией на оставшиеся два года, и хочет нас выдворить, а их поселить. Все возникающие в процессе нашего поиска варианты отпадали, то за мебель боялись люди, то за обои, никто не хотел пускать на квартиру такой выводок, и когда хозяин вернулся, мы были тут как тут, все четверо, и еще свекровь с нами, приехала за неделю до того, как он вернулся.
   Соловьев впал с неописуемую ярость и стал гнать нас с квартиры взашей:
   - Это моя квартира! - кричал он.
   - Твоя. Никто ее и не отнимает, - пыталась я втолковать ему. - Найдем куда уйти, и уйдем.
   Отношения мамы и Алексея не позволяли нам перебираться к ним, да и ездить оттуда в Карповкий было невозможно, и перевозить дважды мебель, сначала на Белоозерскую, потом еще куда-то было хлопотно.
   Но Соловьев (Птичкин, прозвала его свекровь), так вот Птичкин не желал вникать в наши проблемы, кричал, что это не его дело, и требовал немедленного нашего отъезда, врывался в квартиру, когда хотел, пришел, нас не было, ходил по квартире, заглядывал во все углы, но что он мог? Схватить чужих маленьких детей и выкинуть их на улицу? Тогда это невозможно было даже представить, он поскандалил со свекровью, вернее, наорал на нее и ушел, пошел к начальнику милиции Орлову, который страшно ему обрадовался, склок вокруг Соловьевской квартиры ему хватало, милиция не скучала, то с исполнительным листом его ищи, то квартиранты двери запирают, комендант прибегает, а тут он, виновник всех напастей, набил себе карман нашими деньгами, еще просит и выселить этих самых квартирантов. Орлов сказал Соловьеву жестко:
   - Как драть с них по 50 рублей в месяц - они тебе были хороши, а теперь я должен из-за тебя связываться с женщиной с двумя маленькими детьми? Сам выпутывайся из ситуации.
   Мы узнали об этом разговоре от Люси большой, а она от мужа.
   Приезжала сестра хозяина, оказавшаяся нормальной милой женщиной, матерью трех детей. Я втолковывала, что мы ни в коем случае не претендуем на квартиру, да и претендовать не можем, но когда сдаешь квартиру людям, надо всё-таки предвидеть, что в короткий срок они не смогут освободить ее, или вообще тогда не сдавать.
   - Но он намеревался пробыть три года.
   - Ну, и я про то же. Так мы за полгода вперед начали бы суетиться и нашли бы что-нибудь, а так, за месяц, это не реально.
   Алешка к тому времени навесил объявления на всех столбах на платформах Савеловской дороги от Москвы до Лобни. Но дело шло к сентябрю, и к началу учебного года всё было разобрано, ни одного звонка.
   Я попросила сестру:
   - Пусть попробует нам сам найти что-нибудь подходящее.
   Она тут же предложила вариант, но я отказалась: это было в старом доме на снос, и там еще печку надо было топить, а я и так еле справлялась с делами в квартире со всеми удобствами.
   Помнила я жизнь в Лианозово и боялась ее.
   Птичкин ждать не желал и решил нас выселить своими силами. Он оказался несносным человеком, неспособным смириться с ситуацией или хотя бы понять, что возникла она скорее по его вине, чем по нашей, мы были жертвы не в меньшей степени, чем он сам, но он только орал - эта моя квартира, отдавайте, и всё.
   - Не боишься, - ехидно спросила я Раису, его невзрачную жену, отсиживающуюся со своим большим животом на кухне, пока шло сражение в комнате. - Не боишься от него рожать, а вдруг бросит? Он ведь и первой жене алименты не платит, его тут с исполнительным листом милиция разыскивала. Ей не платит, думаешь, тебе будет?
   - Не боюсь, не бросит, да я и сама на кусок хлеба заработаю.
   Когда они ушли, Алексей, смеясь, вспомнил ее ответ:
   - Ну, женская логика, не боюсь, но и сама заработаю.
   В воскресение Птичкин пытался выселить нас и взял с собой для устрашения двух мужчин, зятя и двоюродного брата, а Алексей позвал Женьку Гришко, как раз это происходило во время его второго приезда в Москву, Подгузова Юрку, и Мельбарда нашел где-то. Володьку тогда за пьянство из Подлипок уволили, выгнали и еще из одного института, где он, было, устроился, и сейчас бывший старший научный сотрудник и кандидат наук работал где-то бетонщиком.
   Я в спешке чистила картошку на кухне, чтобы сварить, нарезать колбасы и хоть чем-то прокормить наше подкрепление, когда открылась дверь, и вошел Мельбард, которого я не видела года три, не меньше. Он поседел за это время, лицо стало отечнее, и глаза выцвели, водка до добра не доводит. Одет он был в розовую заношенную рубашку, пиджак и шляпу. Шляпу он приветственно снял широким жестом уже в кухне, и, подойдя ко мне, наклонился и поцеловал руку, земляную от картошки. Я смутилась:
   - Зойка, лучше тебя нет на свете женщины, - сказал мне пахнувший вчерашним перегаром Володька.
   Поставив варить картофель, я ушла.
   Мы на дух не переносили друг друга, я и Соловьев, тут же заводились и начинали орать, и Алексей с Женькой решили, что лучше на время переговоров, которые к тому же неизвестно чем кончатся, может, дракой, убрать меня с детьми из дому, и я удалилась с Сережкой и Катенькой к Астафуровым.
   Мы сидели у Люси, и Люся сказала мне, стесняясь за свое благополучие.
   - Я бы пустила вас пожить у нас, места хватит, только Астафуров, он не выдержит такое количество детей.
   - И я не выдержу, ты что, Люся, даже и не думай об этом.
   Но я была благодарно Люсе, что она думала о том, как нас устроить, страдала за меня, за мои мытарства
   Часов в шесть, после прогулки, я хотела вернуться домой, и мы с Люсей, девочками и коляской подошли к дому. Возле входных дверей подъезда стояла скорая помощь, мы обошли ее и глянули вверх. Женька в окне махал мне уходить, я постояла в нерешительности, но послушалась, ушла еще на час.
   Через час я замерзла, устала, Сергунька разорался, и я вернулась домой, где меня встретили Алешка, Женька и свекровь, прыгая с одного на другое, рассказали нам с Катей события дня, среди которых то, ради чего собрались, отступило на задний план.
   У нас под столом стояла трехлитровая бутыль с самогоном, и еще в туалете - бутылка самогона, настоянная на корешках для растирания больных суставов. Какой-то народный рецепт, свекровь пользовалась.
   Когда страсти улеглись и чужие мужики ушли, сели за стол, выпили самогона, закусили, и Юрка уехал. Мельбарду показалось мало, он захотел еще выпить, вышел из комнаты поискать, нашел и решил, что настойка на травках интересней, чем простой самогон, открыл плотно забитую пробку, налил и выпил.
   Травка оказала наркотическое действие, и он отключился. Женька с Алешкой обнаружили его лежащим головой на кухонном столе и даже не мычащим в ответ.
   Вид наполовину опорожненной бутылки подсказал им, что произошло, и они вызвали скорую, но понятное дело, пока приедет наша скорая, умереть всегда можно успеть, и пришлось Женьке с Алешкой самим оказывать первую помощь, вливать в Мельбарда воду, трясти вниз головой, чтобы вызвать рвоту.
   С большим трудом им это удалось. После рвоты Мельбард слегка пришел в себя, открыл глаза, стал что-то мычать в ответ и, когда приехала скорая, он был, пусть в слабом, но сознании.
   Скорая увезла его в реанимацию.
   Вечером, рассказывая мне все перипетии дня, Алешка клял себя, что позвал Мельбарда. Наши неприятности с выселением отступили на задний план, это были мелочи, по сравнению с тем, что Володька чуть не умер, да еще по нашей вине.
   К тому времени он развелся с Наташкой и жил с третьей женой, причем опять зарегистрировался официально.
   Алексей говорил, что последняя жена - это возмездие ему за первых двух, и она расквитается с ним за их страдания - она пила вместе с ним, а выпив, поколачивала своего супруга.
   Мельбардиха пришла за Володькиной одеждой, которая осталась у нас, когда его уложили в стационар, и намекнула, что повезло, что всё хорошо кончилось, а то бы велось следствие по поводу отравления, и мы имели бы массу неприятностей.
   Казалось, ей досадно, что мы так легко отделались, Володька выжил, подавать на нас в суд не собирается, и неприятностей у нас по этому поводу нет, а следовало бы, чтобы не травили чужих мужей.
   А Володька в больнице был худой, но веселый, и мы все дружно надеялись, в том числе и он, что этот случай отвратит его от спиртного.
   - С души воротит, как гляну и вспомню, - сказал Мельбард, и свекровь, когда мы передали ей этот разговор, перекрестилась:
   - Ну, дай-то бог, может, и бросит пить.
   Но наши надежды оказались напрасными.
   К тому времени Мельбард уже года три, как переехал со своей Васильевской улицы на проспект Мира в большое здание, стоящее рядом с известным домом на раскоряченных бетонных ногах, напротив не менее известной скульптуры "Рабочий и колхозница". Мы с Алексеем заходили к нему однажды еще тогда, в пересменок между женами.
   Меня потряс дом с огромным, бесстыдно просторным вестибюлем и широкими лестницами, где, казалось, можно свободно проехать на танке. В квартире тянулся длинный, узкий, и потому кажущийся бесконечным, коридор, и крохотная, не повернуться, девятиметровая комната, и невольно приходила мысль, что вестибюль можно было бы сделать чуток поменьше, а комнату чуть побольше.
   А сейчас жена Мельбарда посидела у нас, гордо отказалась от чая, забрала его вещи и ушла, а через неделю и он выписался, и больше я его никогда не видела. И остался он в моей памяти: тощий, но счастливый тем, что живой, и старающийся держаться так, чтобы я не очень-то его жалела и не заплакала там, в больнице.
   Встреча стенка на стенку с хозяином квартиры кончилась договором о временном перемирии - мы живем до октября, еще полтора месяца. Если найдем квартиру раньше, то уедем раньше, если нет, то к октябрю всё равно уедем.
   Соловьев пришел проверить, все ли его вещи целы. Уезжая, они сложили свои вещи в стенной шкаф в прихожей, который очень бы нам пригодился, и закрыли на щеколду.
   А мы, когда заскучали, залезли, вытащили телевизор и стали им пользоваться.
   В конце концов, Птичкин сдал не меблированную, как мы раньше снимали, и как было принято сдавать, а пустую квартиру по цене меблированной, и нам пришлось тащить свои шкафы, что и затрудняло наш выезд обратно, в то время, как свою мебель, он, уезжая на три года, просто продал.
   Вот я и считала вправе попользоваться его телевизором, а то, за что деньги платим?
   Когда я зашла домой, они с братом как раз переписывали содержимое стенного шкафа.
   - Ну что, все твои ковры целы? - задираясь, спросила я, - ни одного не продали, чтобы заплатить тебе же за квартиру?
   Но Соловьев был занят и не поддался на провокацию.
   Со смехом доставал он свои кубки, полученные за победы в спортивных состязаниях, и включал в список, и включил всё, кроме книг. Книг у него было три или четыре, но одна из них была замечательная - иллюстрации Иозефа Лады к "Похождениям бравого солдата Швейка", изданная в Праге, с большими кусками русского текста под каждой иллюстрацией.
   Я в эту книгу просто влюбилась, бесперечь читала и хохотала, и превратности судьбы Швейка позволяли нам и на свою жизнь смотреть под тем же углом и находить массу забавных сторон.
   А когда он не включил книгу в список, я твердо решила ее утащить, и до сих пор она у нас.
   Еще мы в момент переезда прихватили совок, веник и мельхиоровую вилку, всё, естественно, случайно, а забыли чугунную сковородку, мою любимую, которую мне приволок Алешка в свое время, в надежде, что я научусь, как следует, жарить картошку.
   Телевизором мы пользовались до последнего дня, несмотря на вопли Птичкина (так уничижающе прозвала Соловьева свекровь:
   - Да телевизору это на пользу, - рассердилась я тогда, когда он пришел в первый раз и обиделся, увидев свой телевизор на секретере, - это же не простыня, которая протрется, и не чашка, которая разобьется, и вообще, за что требуешь пятьдесят рублей, квартиру-то сдают с мебелью.
   Раиса вступилась за мужа:
   - Мы берем цену, которую все берут.
   - Но цена-то спекулятивная, - и я вспомнила одного военного, который уезжал на три года и предлагал квартиру нам:
   - Я с Вас только тридцать пять рублей буду брать, - сказал он мне, - я вижу, кому сдаю. Мне торгаши дают пятьдесят, но это же будет тут проходной двор, а семья есть семья.
   Но далеко была тогда для нас его квартира, и мне не доехать, и Алешке, и мы отказались.
   А теперь вот Соловьев считал свои кубки, которые он получил когда-то в молодости, и смеялся, что их почему-то никто не упер.
   Никто - это мы.
   В таком взвешенном состоянии были наши дела, когда я встретилась с Галкой Чуй, и ей пришла в голову спасительная мысль свести меня с их комендантом. Галка знала, что здесь, в монастыре есть пустые комнаты.
   Комендант подыскала нам комнату в общежитии пожарников, бывшем храме Успения, и мы переехали в нее начале октября.
   Монастырская стена была расположена рядом с парком и состояла как бы из двух частей - одна была высокая белая старинная стена из камня, с зубчатым верхом в виде узких бойниц, и еще ряд бойниц пониже в стене, сейчас заложенных камнями. Совершенно неожиданно для глаза белая стена переходила в ограждение более поздней постройки - декоративную яркую стенку кирпично-красного цвета, всю в башенках, выглядящую игрушечной рядом с грубой старой постройкой. Парк был через дорогу от монастыря, со своей неизбежной гипсовой пионеркой, гимном социалистическому реализму из тридцатых годов, потом была еще каменная статуя плачущего мальчика - памятник детям сиротам в колонии имени Дзержинского. Посреди парка, размером не больше квадратного километра, находился маленький фонтан в виде изящной бронзовой наяды, запущенной, позеленевшей от времени, но даже в таком виде служащей упреком безвкусице пионерки то ли с веслом, то ли с ракеткой.
   Внутри монастыря была поликлиника, детская консультация, скорая помощь, кожвендиспансер. Детская консультация, куда мы бегали с Сережкой, была довольно невзрачное одноэтажное задание, диспансер и скорая помощь помещались в здании, примыкающем к старой стене, а внутри был наш двухэтажный красного цвета храм, украшенный небольшой башенкой третьего этажа. В храме было два входа: в общежитие пожарников и в кабинет протезистов.
   Посреди монастырского двора стояла высокая разрушенная церковь, на скате которой примостилась небольшая береза. Церковь служила складом неизвестно чего.
   Галка жила в здании, где раньше жили монахи, в монашеских кельях, расположенных за церковью, ближе к реке. В советское время к этому двухэтажному заданию пристроили еще два этажа, провели холодную воду, канализацию, паровое отопление, газ, и стали селить научных сотрудников от НИХТИ и другой, пытающийся зацепиться в Подмосковье люд.
   Монастырь был мужской, а за рекой когда-то стоял женский монастырь. Предание гласило, что между монастырями был прорыт подземный ход, в котором, если порыться, встречались младенческие скелетики.
   Если стоять возле ограды монастыря, обращенной к реке, то внизу, вдали, чуть блестела лента речки, а женского монастыря на той стороне не разглядеть, и хотелось думать, что его там и вообще нет и не было, и рассказы о потайном ходе, и невинно убиенных младенцах всего лишь досужая выдумка богатого человеческого воображения.
   В нашем красивом храме Успения были только паровое отопление, канализация и холодная вода, а газа не было.
   И мы, волею судеб оказались в большой комнате метров на тридцать пять, с купольным потолком и эхом, но без всяких перегородок и с пятнами плесени на потолке.
   Табличка на стене здания гласила:
   "Храм Успения, охраняется жильцами".
   А уж как жильцы его охраняли, можно себе представить.
   День переезда отчетливо не помню, помню суету, двух Алешкиных приятелей, помогающих переезжать и всё спрашивающих меня, что брать, а что нет.
   Мы, как всегда сложили мебель кучей на полу, а потом Алешка в выходные ее собирал. Прямоугольные и светлые наши шкаф и секретер не вписались в эту громадную комнату с круглым потолком и просто потерялись в ней. Было просторно, гулко и неуютно.
   Взбудораженное нашим появлением население коммуналки пришло с нами знакомиться.
   В общежитии проживали две семьи и Алешка Суворов, холостой парень, недавно из армии, который вскоре женился. Он жил напротив нашей комнаты, через широкий коридор, прямо по коридору комната пустовала, а рядом с Суворовым жила семья Самуйловых - Женька, Галка и их маленький сын Колька. С левой стороны коридора помимо нашей двери располагалась деревянная лесенка, ведущая в башенку, где жила Ленка с двумя маленькими детьми и мужем.
   Ленка, молодая, но склонная к полноте женщина, и высокая улыбчивая Галка, чем-то неуловимо напоминающая лошадь, пришли сразу после нашего переезда знакомиться и, как водится в коммуналках, сразу насплетничали мне про невыносимую бабу, которая жила в нашей комнате и, слава богу, к облегчению всех, съехала, а теперь они очень надеются, что я буду лучше, а при ней даже кухней нельзя было пользоваться, могла чего-нибудь насыпать или плюнуть в кастрюлю.
   - Ну, я надеюсь, мы не будем вредить друг другу и плевать в кастрюли, - полувопросительно сказала я.
   И Галка утвердительно закивала головой - конечно, конечно, не будем, а вот на лице Елены я не увидела уверенности, то ли она сомневалась во мне по части плевков, то ли в себе самой, но какое-то внутреннее колебание отразилось на ее лице и не прошло для меня незамеченным.
   Кухня была большая, около 25 метров, на ней стояли столы, но плиток не было видно, я теперь поняла, почему. К батарее был привинчен кран, и можно было брать мылкую горячую воду, в ней и стирали, а мыться ходили в баню.
   Туалет был разделен на мужской и женский, то есть два толчка, и по сравнению с населенностью туалета в коммуналке Подлипок, это было терпимо, по 3,5 человека на один унитаз, а маленькие дети пользовались горшками.
   Места было много, просторно, но условия жизни - никудышные, в комнате было сыро, обои грязные, старые стены покрыты наверху плесенью, и подтекало при сильных дождях.
   Мне хотелось помыть темные потолки, но достать было не ясно как, высота в центре была, на вскидку, больше четырех метров.
   Галка, с которой мы с самого первого дня стали общаться больше, чем с Еленой, отделенной от нас лесенкой своего терема, отговорила меня мыть, причем отговаривала так усердно, как будто я уже стояла с тряпкой и ведром наготове.
   Оказывается год или два тому назад, в другой комнате, не в нашей, жиличка тоже решила помыть потолок, стала тереть, а на нее оттуда уставился лик какого-то святого.
   - Моет, моет и вдруг видит, на нее глаз с потолка смотрит. Она со страху чуть не упала, так что лучше потолки не трогать, что там под известкой, неизвестно.
   Прожив в купольной комнате с месяц, мы, по совету неугомонной Галины, попросились и переехали в комнату рядом с ней, расположенную прямо по коридору. Там было темнее, окна выходили во двор, на церковь, дальше от туалета и крана на общей кухне, зато суше, и был отгорожен закуток, в котором можно было готовить, не заполняя запахами всю комнату.
   Мы переехали в монастырь, условия жизни ухудшились, и сразу начались стычки со свекровью.
   Не помню скандалов, помню, что я обиделась, и в утешение себе купила с получки красивый перстень с аметистом.
   Зашла в магазин, попросила посмотреть позолоченное кольцо, привлеченная размером и цветом камня, померила и задумалась, а продавщица мне с таким вызовом говорит:
   - Вы еще думаете? Да если бы это кольцо кому-нибудь на палец надевалось, его бы давно тут не было, просто размер очень маленький.
   Я и взяла этот аметист, второе свое серебряное колечко. Стоило кольцо 25 рублей.
   А свекровь собралась в Лысьву, но видно, стыдно было ей так уехать, бросить нас в трудную минуту, еще неустроенных при переезде, и она предложила взять на время Катюшку к себе. Я подумала, обычное дело, когда бабушки с дедушками берут к себе внуков на некоторое время, и отпустила Катю, совершенно не приняв во внимание, что доченька не привязана к свекрови. Через три дня свекровь позвонила и попросила забрать Катеньку обратно. Она, мол, плачет, не хочет здесь жить. Пришлось Алешке брать три дня в счет отпуска и срочно ехать за дочерью.
   Катя уже взрослая вспоминала, что ей было в Лысьве плохо, но она не чувствовала, что скучает именно по нам, родителям, а вообще, по привычной обстановке, по мебели, игрушкам.
   Начало зимы, выходной день. Мы все дома. Алешка включил проигрыватель, лежит, слушает хриплый голос Каревой, дети сами по себе, а я срочно готовлюсь к зиме, перешиваю из своей старой шубы, серого искусственного каракуля, шубку дочери, шкурку я уже сшила и теперь приделываю ватин и подкладку. Катя выросла из своей шубки, купленной в 71 году с Алешкиных Камчатских заработков, теперь шубка у Сережки, а Кате не в чем ходить.
   Вдруг приходит подвыпившая Ленка и начинает нас приглашать выпить по случаю выходного дня. Я не чувствую никакой потребности выпивать посреди белого дня без повода, мне надо дошить шубу, приготовить обед, и вообще я не в настроении, но прямо так отказать тоже неудобно, соседи зовут в гости, не пойдешь, подумают, что ломаюсь, пренебрегаю.
   - Ну, давайте, в складчину, соберем стол, купим вина.
   - Какая складчина, я уже потратилась, - как-то скандально, неприятно говорит Ленка, отчего мне еще меньше хочется идти, я еще и не совсем оправилась с желудком, давно ли путешествовала в инфекционный барак.
   - Пойдем Зоя, неудобно, люди зовут, - говорит Алешка.
   В дверях комнаты показывается Галка, тоже навеселе, и энергично машет нам рукой, пойдемте скорей.
   - Иди один, мне нужно срочно шубу дошить, я приду попозже, да и детей одних надолго не оставишь. Иди, а я потом подойду.
   Алексей уходит наверх, а я вметываю подкладку, примериваю на Катю, шью дальше, потом ставлю варить суп на плиту, потом меняю Сережку, он обдулся. Проходит минут сорок, ко мне заявляется Галина, уже совсем тепленькая.
   - Зоя, - говорит она, - Зоя, ты чего не идешь, идем скорее к нам, а то Ленка пристает к твоему мужику. Хороший у тебя муж, - продолжает Галка, кладет мне руку на плечо и обдает запахом дешевого вина, - любит тебя. Ленка к нему и так, и сяк, а он ей:
   - Извини, мол, но у меня, кроме, как на Зойку, ни на кого не стоит.
   Я перестала шить и, открыв рот, уставилась на Галку. Ничего ситуация там, наверху, разговорчики довольно-таки откровенные.
   - Не пойду, - мрачно сказала я, думая про себя пусть сам выпутывается из ситуации, сказал бы нет, жена занята, а один я не хожу выпивать с бабами (Женька Самуйлов был на дежурстве в пожарке, а Ленкин муж в командировке), так нет, поперся.
   Галина ушла, обругав Ленку.
   "Если Галя правду говорила, Алексей сейчас придет за мной", не успела я подумать, вошел Алешка.
   - Зоинька (ага, Зоинька, виноватым себя чувствует), что ты всё трудишься, пойдем, а то, что я там один, лучше вместе, ты же обещала прийти.
   - Дел много, у тебя, кстати, стирка.
   - Да успеем еще до вечера.
   Алешка чуть ли не силком тащил меня наверх.
   Я вздохнула, и поднялась с ним.
   Ленкино жилище располагалось в башенке, там было две комнатки и что-то вроде кухни и прихожей, в которой стоял стол с недопитой бутылкой портвейна, а бутылка водки рядом была уже пустой.
   Рядом с бутылками стояла сковородка с остатками жареной колбасы с яйцом, остывший жир покрывал дно, и валялся на столе откусанный кусок хлеба. И всё. Я села, осмотрелась.
   Ленки не было, она ушла к детям, младший, которому было всего год, проснулся и плакал.
   Галина налила мне портвейна, я пригубила эту бормотуху, сделала два глотка, поставила на стол.
   Закусить было нечем, я спустилась вниз, принесла два яблока, белый хлеб. Яблоки нарезала, мы с Галкой и Алешкой сжевали по половинке, оставили Ленке тоже.
   Появилась из спальни Елена, сменила пластинку, включила романс и стала намекать, что не грех бы еще выпить, нужно сбегать за бутылкой.
   Нас выручил Галкин младший брат, который неожиданно пришел навестить сестру. Он был холост, уже отслужил и пристроился в пожарке к Женьке, зятю.
   Обнаружив гуляющее общество, он обрадовался и покорно пошел за водкой в магазин, деньгами его снабдили Галина и Алешка.
   Тут прибежала Катя, моя спасительница с донесением, что Сергей навалил в штаны.
   Я сразу ушла, чтобы не возвращаться, а минут через десять пришел и Алешка.
   Галина к вечеру зашла к нам, доложила, что Ленка поймала ее брата, они заперлись, и Галине пришлось возиться с Ленкиными детьми, дожидаясь, пока Ленка напрыгается в постели.
   - А потом мне сказала: а ничего твой брат, понравился мне, - ну, не блядь?
   С этими словами Галина, переживавшая, что молодой брат связался с замужней женщиной, ушла готовить мужу ужин, он к восьми должен был вернуться, а я бросила плоды моих двухдневных трудов дочке:
   - Тебе на эту зиму, а там что-нибудь купим.
   По приезде в монастырь в муже обнаружилась черта, которую я раньше не знала: на фоне дружного мужского коллектива пожарников мой Алешка оказался слабоват на выпивку.
   Мужики собирались часто, раз в неделю уж точно, и Женька Самуйлов никогда не садился, не позвав Алешку, - Алешка был свой в рабоче-крестьянской среде.
   Алексей, игнорируя мои косые взгляды и прямые высказывания, откликался довольно охотно и шел с ними, но сидел только один вечер. На другой день с утра они начинали по новой и звали Алешку править голову. Вздыхая и охая, он забегал к ним на минутку, пропускал рюмку, ему легчало, и всё, больше он не пил, а пожарники могли гулять так и три дня, и неделю, всё время пьяные, без перерывов на трезвость.
   Так что мой муж оказался золотом - не пьющий и работящий, если не через день, но раз в три дня он обязательно подтаскивал стиральную машину (она стояла в кухне) к горячему крану в батарее и затевал стирку самостоятельно, при полном моем неучастии.
   Постирав, развешивал, веревки были натянуты в кухне и в коридоре, при выходе.
   Каждый раз, закончив стирку, Криминский возвращался в комнату со словами:
   - Скоро пожарники меня побьют, плохой пример подаю их женам, стираю, не пью, вообще, жалкий подкаблучник.
   Примостив наш знаменитый таз необъятных размеров в кухонном закутке так, чтобы я неминуемо об него споткнулась, жалкий подкаблучник шел к детям, включал проигрыватель, и понеслись уже по дому песни в исполнении Суржикова или Наны Брегвадзе:
   "Любовь растаяла в тумане дымкою, а мне оставила седую грусть".
   - Подумаешь, седую грусть ей оставили, - переговаривалась я с певшей, гремя кастрюлями на кухне.
   И подпевала, переиначивая:
   "Любовь растаяла в тумане дымкою, а мне оставила двоих детей".
   Новый год встречали вместе с Сидосенками в их десятиметровой комнате, наготовили кто чего, пришла еще одна семья с маленьким ребенком, итого собралась компания - из детей самая старшая была Галкина Ёлка семи лет, потом Катя - пяти, потом, чужой мальчик, потом Сережка - полутора лет, потом Вадик, ему было около года, всего пять человек детей и шестеро взрослых.
   Поели, проводили 1975, выпили, встретили 1976, выпили, поговорили, жарко, дети ходят по головам, и по одному, по одному, все взрослые слиняли из комнатки и устроились на большой пустой кухне, в тишине и прохладе. Все, кроме Алексея, оставшегося один на один с выводком детей в комнате. Поболтав с приятелями, я всё же решила посмотреть, как чувствует себя мой дорогой муженек, жив ли он. Когда я зашла, то увидела такую картину: старшие дети ползали и вопили на полу под столом, прямо по Лешкиным ногам носились, бились коленками, а двое младших, Вадик и Сережка, висели на нем, один на одном плече, другой на другом, висели, визжали и медленно сползали в Алешкину тарелку, а Алешка, пока сползание детей не закончилось падением, торопливо глотал, растопыривая локти, чтобы младенцы падали не прямо в тарелку, а рядом, на стол с закусками и неотрывно глядел в телевизор, включенный на полную мощность.
   Я не решилась нарушить хрупкое равновесие этой идиллии и тихо ретировалась. После часу ночи мы собрали детей, и ушли к себе, благо идти было через двор метров тридцать, не больше.
  
  1976 год, жизнь в монастыре, возвращение в Долгопрудный
  
   Когда я сижу перед пустым файлом в несбыточной мечте найти нужные слова, в моем воображении отчетливо вырисовывается образ рыбы, а именно карпа, потому, что никаких других рыб, живых, но вынутых из воды, я не видела. Лежит такой карп в бочке, на сотне себе подобных, блестит на свету его чешуя, открывает он крохотный рот, в надежде что-то сказать, и не издает ни звука, только шевелит губами, вздыхая.
   Первого числа мы встали около 10 часов утра, покрутились по дому, чувствуя легкую неудовлетворенность, хотелось еще праздника, и собрались в гости к Люсе всей семьей, и Ёлку прихватили с собой. Я попыталась купить что-то съестное, но не получилось, не удалось ничего купить, и я собрала со стола карамель в кулечек, и с этим кулечком мы впятером заявились незваные к Астафуровым.
   Заявились веселые, еще не протрезвевшие после ночного кутежа, дверь нам открыла Ольга, с веселым визгом подскочившая на месте, а Люся, пользуясь свободным днем, стирала в ванной и не подпрыгнула от радости при виде нас.
   - Фи, Люся, - сказала я, - кончай свои глупости, первого-то числа - и стирка.
   Она засмущалась, вылила таз, пошла на кухню, думать, чем нас кормить, и я пошла с ней, но не думать, а в качестве рабочей силы.
   У Люси нашлось немного колбаски и картофельного пюре, селедки по кусочку, мы всё порционно разложили по тарелкам и накормили четверых девчонок и Сережку, благо дети увлеклись играми и на нас ноль внимания, поклевали с тарелок и дальше скакать возле ёлки, настоящей новогодней ёлки, а не Елены Прокоповой.
   Астафурова не было, занятые кормежкой детей, мы забыли про Криминского, а когда нашли его, он смирно спал на диване.
   Мы посмотрели, засмеялись, не стали его будить, и пришедший домой Астафуров, ревновавший, по словам Люси к каждому столбу, обнаружил на своем любимом диване чужого спящего мужика, но не стал бить ему морду с налету, а пошел сначала выяснять отношения с женой, однако вместо жены на кухне нашел меня:
   - А чего он спит?
   - А ты как думаешь, - сказала я с досадой, - устал после вчерашнего перепоя, вот и спит.
   Астафуров походил, походил по комнатам, там дети шумят, тут гости спят, мы с Люсей на кухне, приткнуться некуда, и Володя загрустил, затих, и, когда Алешка проснулся, утомленный хозяин спал на другом диване, и не пришлось им выпить вместе.
   Люся достала пачку фарша, нарезала его пластами, слегка посолила и обжарила, и это и послужило нам поздним обедом, а может, ранним ужином, а можно было и за завтрак засчитать, особенно Криминскому, который продрав глаза, сейчас сидел с нами на кухне, наблюдал голодный, как Люся жарит фарш.
   Просидели мы у Люси до темноты, выпили остатки шампанского и вернулись домой досыпать.
   У Алешки много лет было утолщение на щитовидной железе, в январе он пошел к эндокринологу в Дзержинске, врач предложил ему операцию, и Алексей быстренько так решился, я даже и оглянуться не успела, сдал все анализы и лег в больницу, а меня с детьми отвез на Белоозерскую.
   Операция прошла успешно, но вокруг шеи образовался большой отек, и Алешке ставили компрессы.
   Перед операцией Алексей спросил врачей:
   - А снова не вырастет?
   - Нет, не бойся, - ответил хирург, - не вырастет, а если что и будет, то в другом месте.
   "Метастазы", перевела я в уме "другое место" на медицинский термин, и зловеще, вестником беды прозвучал для меня его ответ, с веселой беспечностью переданный мне Алексеем.
   Но биопсия была отрицательной и вся операция, в сущности, и заключалась в профилактике рака, отрезал кисту, выбросил и потом не думай, переродится она или нет.
   Операцию делали под местным наркозом.
   - Больно было? - спросила я замученного, похудевшего мужа, когда он вышел ко мне в вестибюль больницы на второй день после операции.
   - Да, когда вытягивали железу, то так вдруг сильно заболели зубы, что я даже закричал: "Ой, зубы!" А они смеются, мы твои зубы и не трогаем.
   Я принесла ему еды, мы поболтали, через два дня я приехала снова, ехала из Москвы, вечером, в пятницу, встретилась в автобусе с Люсей, и мы вдвоем зашли навестить Алешку. Алексей вышел к нам бодренький, видно было, что оторвался в палате от чего-то интересного, то ли разговор, то ли выпивон, то ли в шашки играл, не знаю, только он быстренько поглядел, что я ему принесла, сказал:
   - Да, мне только на ужин, завтра меня выписывают, - и отверг мою колбасу и Люсины сосиски, которые она ему настойчиво предлагала, в общем, выбежал к нам на пять минут и умчался, мол, до завтра, некогда мне тут с вами, последний день в родном больничном коллективе остался.
   Мы и ушли. Люся проводила меня на автобус, скоротала беседой его ожидание, и я поехала в Люберцы, а оттуда на Белоозерскую. На другой день я слегла с температурой 38,5 - вирусный грипп, которым я болела раз в три-четыре года, вот в этот раз и был мой год болеть.
   Помню, лежу в нашей комнате на раскладушке, смотрю в потолок и удивляюсь тому, что отдыхаю, и все обходятся без меня, а вот когда я здоровая, то и присесть некогда, столько забот. Алешка в субботу не приехал, и я решила, не хочет тещу видеть, вот и не едет. Прошли суббота, воскресение, понедельник, температура у меня спала, я уже ходила, хоть и кашляла, а он всё не объявлялся.
   Детей держали подальше от меня, на меня надели маску марлевую, и никто из домашних не заболел, помогли простые профилактические меры. Мама пораньше убегала с работы под предлогом внуков, приходила сразу после приема, в два часа, а во вторник я уже смогла встать к плите, так мы и перекантовались.
   Про мужа я решила, что он вышел на работу и приедет в пятницу вечером, но и в пятницу вечером его не было, в субботу я поехала к нему, узнать, в чем дело, и нашла его в монастыре, злого и голодного, только утром пришедшего из больницы.
   Оказывается, его из-за отеков шва не выписали, и он целую неделю был на одном больничном рационе, - чуть с голоду не сдох, - жаловался он мне, - думаю, куда ты пропала.
   - Говорили тебе, возьми еды. Так ты нет, нет, - сердилась я на мужа.
   В воскресение мы привезли детей из Белоозерской, и снова началась наша жизнь в монастыре.
   Теперь я живу в дверь в дверь с Галкой Самуйловой, и ее Колька у нас частый гость, так же как и Ёлка, которой от дома до нас 30 метров, не больше. Утром у нас тихо, я готовлю еду, пытаюсь выгулять детей, кормлю их обедом, а потом, после школы, к нам приходит Ёлка и начинается любимая Ёлкина игра в лошадки.
   Елена помешана на лошадях, хотя откуда это у нее, не знает никто, она рисует только лошадей, и играет только в лошадки, играет честно, постоянно лошадь она, так как в качестве наездницы остальные слабосильные лошади никак не могут ее выдержать.
   Часов в пять вечера за входной дверью раздается какое-то шуршание, царапанье, наконец, дверь открывается, и мимо меня, сидящей в кухонном закутке, проскакивает в комнату Коля, вернувшийся домой из садика. Его появление встречается приветственными воплями, и он с порога включается в общую свалку.
   Играют дети на сером паласе, сшитым из кусков. Тогда как раз появились в продаже синтетические паласы на пол, обычно однотонные, а иногда пестрые.
   Денег на него у нас не было, он стоил рублей 150, но недалеко была расположена фабрика этих паласов, и мне сказали, что в магазине от фабрики продают куски, очень дешево. Куски сшиваются, и получается палас.
   Магазин был по дороге из Москвы, однажды в декабре, возвращаясь с работы, я сошла раньше, зашла в него и купила на 20 рублей столько кусков, что еле притащила. Мы с Алешкой вдвоем синтетическими нитками сшивали эти куски два выходных дня, и потом я еще два дня дошивала, и получилась подстилка на пол размером 2х3, не меньше.
   Швы, конечно, были видны, и он слабо украшал нашу комнату, но главная цель - тепло была достигнута.
   Вот теперь дети и возились на этом паласе, а не на голом полу. Лучше всех Сережке, его катают часто, он легонький и молчаливый, и с ним не поспоришь, он говорит только "мама, папа, Катя и дай" и умеет делать вид, что не понимает, когда понимать не хочет.
   Игра в лошадки надоела. Достается большущая коробка из-под китайских термосов, (тогда в продаже появились красивые китайские термосы, и мы даже купили один, сейчас, когда мы не платили за квартиру, мы могли позволить себе термос). Коробка послужила нам тарой при последнем переезде, а теперь служила транспортным средством в играх детей. На машинке-коробке катают всех по очереди, но опять чаще всего Сережку - хорошо быть маленьким!
   - Мама, мама, - кричит мне дочь, - Сережка опять мокрый, он прямо в машину напустил!
   Я иду менять штаны ребенку, а дети сердито смотрят на мокрый картон, и Катя хочет шлепнуть брата, который испортил им транспорт, он вырывается и с визгом бегает по комнате, а я за ним, пытаюсь поймать, но он успевает дважды обежать комнату, прежде, чем мне это удается.
   Сережка смеется, дрыгает ногами, думает, что я с ним играю, и радуется.
   Я снимаю мокрое, но надеть сухие ползунки не успеваю, сын ужом проскользнул между колен, извиваясь, упал на пол, вскочил и вот уже вихрем носится босиком, и опять я бегаю, уже сержусь и, поймав, хлопаю разок по попе.
   Сергей чувствует, что я недовольна, и затихает на минуту, ровно настолько, чтобы я успела натянуть ползунок на одну ножку.
   Нетерпеливый, он выскальзывает из рук снова и бегает по комнате, только теперь одна нога у него одета, а другая босая, и ползунки волочатся по полу, я кидаюсь за ним, и мой бросок вызывает у Сережки волну радостного визга и прилив сил и ловкости, он стремительно ускоряется и увертывается от меня.
   "Сейчас запутается и упадет", думаю я, в третий раз, бегая за сыном по комнате, но нет, я успеваю перехватить его раньше, крепко зажимаю подмышкой добычу и уже в таком положении, половина туловища сына у меня за спиной, одну ногу зажимаю коленкой, и, наконец, вот она, победа, остается лишь завязать бантики на ползунках.
   На ближайший час я свободна, могу стирать его мокрое белье, а через час всё повторится.
   То, что я так многословно сейчас описала, в нашем семейном лексиконе обозначалось одним словом "отловить". Мы отлавливали сына на просторах нашего жилища, такое это получилось худенькое, подвижное и неутомимое существо.
   Пока я боролась с Сережкой, дети забросили коробку и рисуют на полу, вернее, рисуют Катя и Ёлка.
   Катя пытается нарисовать красавицу, Ёлка - лошадь, а Колька сидит на полу рядом с ними и заинтересовано сопит им в уши. Он в свои три года рисовать не берется.
   Часам к семи Ёлка вспоминает про уроки и торопливо убегает, а Николай остается и уходить не собирается.
   - Коля, на улице темно, пора уже спать ложиться, - я начинаю его выпроваживать.
   Коля мотает головой:
   - Светло.
   - Да как светло, ты посмотри в окошко, - пытаюсь я доказать очевидное, но бесполезно.
   Приходит Алешка, мы ужинаем, Коля ужинать у нас отказывается, он сидит на стуле и терпеливо ждет, пока Катя поест и освободится.
   Полдесятого, когда я уже мою Сережку в тазике, приходит Галина в третий раз за вечер и на этот раз без разговоров утаскивает вопящего Кольку, а мы начинаем укладывать Сережку спать.
   Он научился вылезать из кроватки, и теперь уложить его спать невозможно. Положу, он вылезает, снова положу, снова вылезает.
   Я хочу его отлупить, но Алексей против таких методов воспитания, он заворачивает Сережку в одеяло и завязывает.
   Мальчик, которого с детства не пеленали, пронзительно кричит, не желает быть связанным, кричит долго, весь извивается, и меня хватает на двадцать минут.
   - Это же просто издевательство над ребенком, - и я иду и развязываю Сергея, после чего он мгновенно вылезает снова. Мы даем ему побегать, в надежде, что устанет, и начинаем сначала.
   Я укладываю, Сергей через пару минут уже на полу, Алексей держит меня за руки, не подпускает к сыну и снова его пеленает, он снова не спит, и это тянется очень долго, пока измученный ребенок, умотав нас, часам к двенадцати всё же засыпает.
   Я пыталась объяснить Алексею, что Сережка не понимает, за что его связывают, не может сопоставить причину и следствие, и что надо просто его нашлепать, тогда сразу поймет, что связывать - тоже насилие и издевательство, гораздо большее, чем шлепки, потому что продолжительное, но всё бесполезно, Алешка шептал, чтобы не слышала дочь:
   - Катеньку шлепала и до этого добираешься, не дам лупить ребенка.
   Муж искренне думает, что хочет добра сынишке, на самом деле он мучает и меня и его. Да и где это видано, чтобы полуторагодовалого ребенка связывали, чтобы он уснул?
   Наконец, через две недели ежевечерних мучений, муж уехал в командировку, а я, оставшись одна, не церемонилась и отшлепала Сергея, как только вылез, не очень сильно и шлепала, но он, действительно, понял сразу, за что его наказали, и не повторял, поныл немножко и уснул.
   Приехал Алешка, я уже при нем уложила сына в кроватку и пришла на кухню. Алексей ждал, что он прибежит, но было тихо. Алешка не поверил мне, пошел глянуть: Сергей спал.
   - Так что вот, - сказала я, - и у него нервы в порядке, и у нас с тобой, папаша-пацифист.
   Галина, соседка, прирабатывала шитьем, а у меня лежала светло-серая шерсть на платье, купленная еще с Алешкиной Камчатской тысячи. Галя сшила мне платье из этой шерсти - на кокетке, с длинным наполненным рукавом. Долго с ним возилась и взяла только 10 рублей за шитье. Платье несколько лет служило мне как выходное.
   Помню, я надела новое платье, смотрю на себя в маленькое зеркальце шкафа, стараюсь побольше разглядеть, встаю на цыпочки, а ко мне подходит Катя и говорит:
   - Мама, и зачем ты себе такое красивое светлое платье сшила. Мы тебя обхватаем всю, и платье станет грязным.
   - Вот и не хватайте меня нарядную своими немытыми ручошками, - вздохнув, я убрала платье в шкаф, сознавая, что дочь, в сущности, права.
   Эти два года, прошедшие с рождения Сережки, эти два и длинный ряд последующих лет я вспоминаю себя облепленной, обхватанной, обтоптанной детьми. Вот я толкаю в горку по не расчищенному тротуару тяжелую коляску с орущим Сережкой, толкаю одной рукой и животом, а Катьку в этого же время тащу другой, а она изо всех сил тормозит ногами - не хочет идти домой, потому что ее там будут укладывать спать. Коляска буксует в снегу, я изо всех сил налегаю на ручку, Катя тихо воет, и от моих обещаний расправиться с ней, только мы доберемся до дому, воет и упирается еще сильней. Потом уже лето, и я бегаю, согнувшись за сыном, который не может ни секунды сидеть на месте, а ходить не умеет, вот я и бегаю за ним по детской площадке, пока Катя играет с детьми.
   - Посмотри-ка, - говорит одна молодая женщина другой, - еще ходить не может, а уже многие километры отбегивает.
   - И мама с ним, - мрачно добавляю я.
   Подросший Сережка наотрез отказывается сидеть в прогулочной коляске, ревет, изгибается и ужом проскакивает под ремнем вниз, на землю, и приходится всюду ходить черепашьей скоростью, впереди идет Сережка и толкает перед собой свою коляску, а за ним тащимся мы с Катей, и так мы ходим втроем в магазин, в детскую консультацию и на прогулки.
   Вот мы в монастыре, осень, я иду за руку с Сережей и держу веревку с санками, в другой руке у меня сумка с продуктами, и на той же руке висит Катя, ей обидно, что Сергей идет с мамой за ручку, а она одна. По крутым деревянным ступенькам нашего храма Успения Сергей не может идти сам, я стряхиваю Катину ручку, подхватываю Сергея и сумку и быстро взбегаю наверх. Эти мои действия вызывают пронзительный рев - воет от обиды брошенная внизу дочь, которой тащить наверх санки, и ей тут же из чувства солидарности начинает вторить брат.
   А я спешу. Мне надо успеть приготовить обед на плитке, а это не быстро, мне некогда участвовать в разборках, поэтому я бросаю ревущую Катю у крыльца и тащу сына в комнату, ну, там, когда я, наконец, поставлю сумку и освобожу руки, у меня не залежится, и оба будут нашлепаны, ну, а кто бы смог выдержать всё это?
   Родители тоже люди, и нельзя их доводить до того, чтобы они лупили своих детей, - такой девиз в нашей семье.
   Крутясь день-деньской с детьми, с готовкой на плитке, стиркой пеленок и колготок, с обязательными каждодневными прогулками, с Катиными куклами и Сережкиными машинками, которые валяются под ногами, если их не уберешь, с их постоянными капризами и желаниями то одного, то другого, то есть, то писать, то какать, то понос, то запор, то ангина, то грипп, а еще вечером муж голодный придет, и за всей этой свалкой я совершенно забываю о себе и иногда, на бегу, останавливаюсь и спрашиваю себя: а чего бы мне сейчас хотелось?
   И оказывается, я даже и не знаю, чего бы мне хотелось, кроме того, чтобы меня, хотя бы день, не терзали никакие заботы.
   Еще когда мы жили на Лермонтова, я иногда брала краски в руки и рисовала, а сейчас, в монастыре, я даже и не знала, где мой альбом.
   Однажды ночью, когда муж протянул руку под мое одеяло, надеясь и для себя урвать порцию ласки и внимания, я беззвучно заплакала - так я была измотана и так равнодушна к действиям мужа, никакого отклика, исчезла для меня на время эта сторона жизни от усталости. Алексей провел ладонью по моему мокрому лицу, вытер слезы, вздохнул, поцеловал и, отвернувшись, уснул, ничего не спросив.
   Катя продолжает болеть ангинами. Теперь это уже не те страшные ангины с температурой 39,5, ангины стали привычными, с температурой 38,5 с глотанием таблеток. Ест после ангины она очень плохо, совершенно нет аппетита у девочки, хотя воздух в монастыре приближается к деревенскому, улица далеко, движение небольшое, а в монастырскую ограду заезжает только скорая помощь.
   Я захожу к соседке Гале, к которой ушла моя дочка поиграть с Колей, и вижу, она сидит за столом и уплетает за обе щеки жареную картошку.
   В следующий раз она съедает у нее тарелку манной каши.
   - Дома ничего не ест, - вздыхаю я, и пускаюсь на хитрость.
   Отношу еду к Галке, ту же кашу, мясо или картошку, но в основном манную кашу, которую Катя дома вообще не ест.
   У Галки каша съедается, Катя приходит и говорит мне.
   - У тети Гали вкусная каша, я у нее покушала и сытая, твоей еды не хочу.
   Я молчу, я рада, накормила дочку.
   Проходит время после болезни, Катя начинает и дома есть, и я не прибегаю к хитростям до следующей ангины.
   С Алешкиной работы приехали навестить его, болящего, товарищи - Подгузов, Арменак и еще один приятель.
   Приятель был здесь в первый раз. Огляделся и произнес:
   - А еще говорят, что у нас в Советском Союзе нет трущоб.
   Завалились, а мужа нет, он утрясся куда-то, кажется, в керосинку (Губкинский институт), долго его ждали, я за это время что-то сварила, что-то поджарила, они принесли бутылку водки, выпили ее и заскучали.
   - Вообще-то у нас есть, что выпить, - нерешительно сказала я и подала банку жидкости, в которой на дне плавали хлопья, образовавшиеся после марганцовки, которую Алешка налил для очищения, а самогон был привезен свекровью и остался с лета, с тех времен, когда Мельбард травился настоем для протирания. Лечебный настой свекровь увезла, а самогон остался.
   Арменак посмотрел, понюхал, не понял, выразил на лице недоумение, Подгузов тоже понюхал, пожал плечами, тогда третий взял бутыль уверенной рукой, сунул туда нос и сказал:
   - Обыкновенный деревенский самогон, - и все успокоились, аккуратно слили сверху прозрачную жидкость и выпили по рюмочке.
   К тому времени, когда вернулся домой Алешка, от двухлитровой банки осталась половина, муть на дне. Алексей сделал кулечек, положил туда ватку и отцедил остатки. Прикончили и их.
   - Ну, как наша жизнь? - спросил Алешка приятелей, которые были у нас в монастыре впервые.
   - После выпивки ничего, жить можно, - дружно решили гости.
  
   Из-за чего-то мы с Алешкой поссорились. Поводов было много. Он очень ослабел после болезни, меня тоже грипп подкосил, жить было тяжко в таких условиях, просто физически тяжко, не справлялись мы, и я стала ругать свекровь. Меня всегда бесила манера свекрови смотаться в самый тяжелый момент. Когда всё нормально, когда я справлялась и без нее, то и она приезжала, а чуть плохо стало, пришлось в монастырь переехать, то всё, живите, как хотите
   И сын, и мать, оба имели манеру размениваться на мелочи. Чистит, чистит свекровь кастрюли, моет плиту, потом через неделю устанет и - домой, отдыхать - и опять дети без присмотра, а по мне, чистая плита очень хороша, но здоровые и сытые дети лучше.
   Всё это я высказывала, гремя кастрюлями за перегородкой, готовила обед, а муж находился в комнате. Мне нужен был кто-то виноватый, чтобы спустить пары, и уехавшая свекровь казалась мне подходящим объектом - ну, не я же сама была виновата, что нарожала детей, а теперь не могла их поднять, рожать-то рожала, но не без помощи ее сыночка, он некоторым образом в этом тоже участвовал. Разозлившись, я всегда вспоминала все нанесенные и мнимые обиды, нагромождала целый огромный замок обид - мрачное такое черное построение, без единого светлого пятна, но логически завершенное, основанное на фактах в выгодном для меня освещении. Считая свои горести, я распаляла сама себя и была несправедлива к окружающим, но когда мое терпение лопалось, это сопровождалось треском, как протокол воздушного шарика, мне было трижды наплевать на объективность, правдой было лишь то, что я дошла до ручки, и всё.
   И вдруг Алешка, который и более резкие мои высказывания сносил спокойно, не связывался, и который и сейчас не отвечал из комнаты ни слова, молчал, вдруг вбежал за перегородку, подскочил ко мне и, замахнувшись, что-то заорал, я отпрянула назад, и удар пришелся концами пальцев прямо мне по носу, а не щеке, как намеревался муж.
   Боли я не почувствовала никакой. Но из носу закапала кровь, и на шум появилась в дверях Катя, непривычная к тому, чтобы отец повышал голос.
   Я мгновенно взяла себя в руки, не могла я допустить, чтобы дочь видела, что ее отец поднял руку на мать, и сказала ровным голосом:
   - Папка твой так заорал на меня, что у меня от испуга кровь пошла носом.
   Увидев мое спокойное лицо и услышав объяснение, Катенька ушла, а я, не глядя на мужа, тоже ушла на общую кухню в конце коридора. Там было пусто, и я дала волю слезам.
   Криминский, спустив пары, сам устыдился своего поступка, пошел за мной в попытках помириться, завилял хвостом, как нашкодивший пес, но я проявила полное отчуждение и только так глянула, что он сразу ушел, пробурчав, что уж, если он и виноват один раз в жизни, то я, пока его не стопчу, не успокоюсь.
   Неожиданно пришла Люся с девочками позвать нас погулять, зашла к нам, и мы вели себя так, как будто и ссоры никакой не было, а мой чуть припухлый вид можно было объяснить обыкновенной утренней отечностью, но гулять я отказались.
   Провожая Люсю я на лестнице ей всё рассказала.
   Люська завелась с полуоборота.
   - Надо же, на кого руку поднял - возмутилась она, - на такую женщину, которая и ответить то не может, ну поднял бы такой хлюпик, как твой, руку на меня, я бы ему показала, где раки зимуют. Меня даже мой Астафуров боится.
   Астафуров был рослый крепкий мужчина, выше Алешки и шире в плечах.
   - Не знаю, что делать, хотела забрать детей и поехать к маме, сил нет его рожу видеть.
   - Мать ты сюда не приплетай, тогда всё раздуется до небес, а всё равно тебе с ним разводиться нельзя, - трезво сказала Люся. - Такого как он, отца для ваших детей ты никогда не найдешь, а вот проучить его как следует надо, чтобы не привыкал руки распускать. Давай так, я собралась к тетке в гости и возьму тебя с собой. Купим винца, посидим. Быстренько одевайся, я подожду тебя на улице.
   Я оделась и ушла без единого слова, оставив его одного с двумя детьми и недоваренным обедом. Пусть попрыгает, как я каждый день!
   И мы прекрасно провели время, посидели у Люсиной тетки, она жила в Люберцах, поели прекрасный винегрет с яблоками, пошли в магазин, там примерили мне юбку и даже купили, польскую клетчатую зеленую юбку на кокетке, замечательную юбку за 16 рублей, она мне долго прослужила.
   - Деньги вернешь, как будут, у меня Астуфуров хорошо приносит, я могу и подождать, - сказала Люся. - Да не говори ему, где юбку достала, пусть думает, что хочет.
   Я пришла домой поздно вечером, в 11 часов, навеселе и в новой юбке, и, хотя я игнорировала Алешку, он всё же спросил:
   - А где деньги на юбку достала?
   - Заработала, - ответила я и с удовлетворением увидела, что он смутился.
   Утром я решила поехать к Ирине или просто погулять по Москве. Но только я начала собираться, как Катя запротестовала:
   - Нет, мама, ты не уезжай. Плохо с папкой, есть очень хочется, - и пришлось мне остаться.
   Еду я приготовила, но посуду не мыла. Алексей целый день печатал, надо было статью сдать Ливанову в понедельник, а вечером он собрал полный таз грязной посуды и пошел на кухню мыть ее.
   - Вот что бывает, когда жена не моет посуду, - кинула я вслед выходящему Лешке.
   - Вот что бывает, когда у мужа нет времени два дня помыть посуду, - отпарировал он.
   Утром в понедельник он ушел на работу, а я осталась с детьми, как всегда, и когда на прогулке я встретилась с Галкой Чуй, я ничего ей не рассказала, у меня уже отошло.
   Точно помню, что ссора происходила еще в комнате, где мы встречали Новый год, а вот во время дальнейших событий мы уже живем в Галкиных двух комнатках, - Самуйловы получили две комнаты в трехкомнатной квартире и уехали, Галка была беременной, и ей скоро было уже рожать. Комнатки проходные, метров по 12, и это меньше, чем огромная комната, в которой мы жили, зато в одной спальня, а в другой кухня и прихожая. Катин диванчик стоял на кухне, и, когда Сережка спит, Катя тихо играет, а я готовлю еду.
   Сережку, кстати, мы моем в его ванночке, а Катю я беру с собой в баню. В баню ходим обычно по субботам, с Галкой Чуй. Но я плохо помню походы в баню, я чаще мылась на Белоозерской.
   Начало марта. Мы вшестером стоим на автобусной остановке, дожидаемся, томимся, Сережка уже залез к отцу на руки. Мы - это нас четверо и еще Галка Чуй с Ёлкой, таким составом едем навестить Сергееву, о чем она, бедная и не подозревает.
   Галка была с Ириной на одной базе в последний год Ирининого диплома, а с той поры они и не виделись, вот я и уговорила Галку поехать с нами.
   Морозец сильный, с противным холодным ветром, и я начинаю подпрыгивать в своих кожаных сапогах на натуральном меху, купленных в местном магазине уцененных товаров. ОТК на обувной фабрике нашло какой-то брак, и товар уценили, иногда бывает видно, в чем там дело, а иногда, как в случае моих сапог, и не понятно даже, за что, разве что за устаревшую модель, чего в нашей стране не бывает.
   Галину раздражают мои прыжки.
   - Как ты можешь мерзнуть в сапогах на натуральном меху, - недовольно спрашивает она, у меня на тонкий чулок вся нога мокрая бывала, так мне жарко в меху.
   - А черт его знает как, - беспечно отвечаю я, - мерзну, и всё тут.
   Я прыгаю, Ёлка прижалась к Галине, Катя жмется к Алексею с Сережкой на руках, автобуса нет, как нет, и вся затея с поездкой в гости без предупреждения начинается казаться непродуманной авантюрой. Закрадывается мыслишка, а не вернуться ли, тем более, что нас не ждут.
   - Приедем к запертой двери, - говорит Галина, отвечая вслух на мои невысказанные мысли. А может поехать на другом автобусе, спуститься вниз и...
   Встретившись со мной взглядом, Галка замолкает, так как я молча показываю глазами на Криминского, в нашей семье цель выбираю обычно я, а маршрут разрабатывает Алексей, я в этом ничего не смыслю. Даже легенда есть, как я, однажды, отважно прошла по другой тропке в парке и не заблудилась, такая стала самостоятельная.
   Галина вздыхает:
   - Да, я забыла, что пока Лешу переубедишь в чем-то, любой автобус подойдет.
   Я улыбаюсь, так как вижу: в конце улицы ползет, переваливаясь, наш номер автобуса. Мы залезаем в тепло большой шумной кучей.
   Ирина дома, мы привезли с собой бутылку вина, Ирка сотворила какую-то закуску, сгоняла Юру в магазин, воспоминания, смех разговоры, Оленька спит, Сергей так и не лег, но смирно играет вместе с девочками.
   Алешка начинает анекдот.
   - Осторожно, - говорит ему Ирина.
   - Да уж, тут уши, - подтверждает Галка.
   И раздается Ёлкин голос, вызывающий гомерический смех взрослых:
   - Неправда, мы ничего не слышим.
   Обратный путь не помню совсем, а ведь тоже как-то добирались транспортом, маловероятно, чтобы мы раскошелились на такси, я в тяжелые минуты всегда была готова взять такси, но прижимистые Галина и Алешка навряд ли мне это позволили бы.
   Спустя неделю, я шла по монастырскому двору с двумя детьми, с бидоном молока и тяжелой сумкой в руке, вдруг меня прохватила боль внизу живота и такая сильная, что я согнулась пополам и разогнуться уже не смогла, боль не пускала, и так в полусогнутом состоянии я добралась до постели и легла.
   От лежания в тепле боли чуть-чуть поутихли, а вечером приехал Алексей и транспортировал меня вместе с детьми на Белоозерскую, а на другой день мама повезла меня к своей знакомой врачу гинекологу, она меня осмотрела и поставила диагноз:
   - Сильное воспаление и матки и придатков, надо бы лечь в стационар, а то ведь нам и больничный не разрешают давать.
   Гинеколог посмотрела на маму и, видимо, представила себе, как мама будет прыгать с внуками, пока я в больнице, вздохнула, назначила мне антибиотики в таблетках, постельный режим, тепло и тампоны с мазью Вишневского.
   - Обязательно тампоны, - повторила она маме, поморщившейся от одной мысли об этой вонючей мази.
   - Да у меня есть мазь, я ею от воспаления легких и вообще от кашля детей лечу, - я на всё была согласна, лишь бы подлечиться и не расставаться со своей малышней.
   Я лечилась две недели, а потом еще продолжала жить у мамы, устала я от жизни без удобств в монастыре. Сережка всё еще не просился на горшок, а имел манеру навалить в штаны, я снимала ему штаны, бежала за горячей водой по длинному метров 15 коридору на кухню за горячей водой, а испачканный какашками сынок с немытой попой, смеясь, выбегал за мной в коридор и простывал, а тут еще и я простыла и решила некоторое время пожить в тепле и удобствах на Белоозерской, а Криминский один в монастыре
   Я ездила от мамы на работу, Алексей всё зазывал меня к себе, и я приехала.
   Он купил вино, цветы, еду, встречал меня так, что я и не женой себя почувствовала, а любовницей, и осталась ночевать, бросив детей на целые сутки у мамы и бабушки.
   Но хватило его только на один раз.
   В следующий раз, когда он меня пригласил, я застала мужское общество пожарников, которые, пользуясь случаем посидеть без баб, пьянствовали у нас в кухонной комнате, и по тому, как они сидели, я сразу поняла, что это не в первый раз.
   Разогнала я их за считанные минуты, совершенно разъярившись, напомнив каждому, что его ждут дома, одного беременная жена, у другого двое детей, Галька Самуйлова только что родила, а Женька здесь прохлаждался, и Клавка, молодая жена Лешки Суворова уже тяжело ходила животом вперед. Еще одного я не знала, но тоже погнала. Алексей взбесился, конечно, что я так обращаюсь с его товарищами, а огорошенный Самуйлов, стоял у окна в удивлении и сказал мне:
   - Я всегда думал, что ты и ругаться-то не умеешь, а ты ничего себе скандалишь.
   - А ты бы помолчал, - сказала я. - Там Галка с двумя, а ты тут неизвестно что празднуешь. А вообще делайте, что хотите, оставайся. Я уезжаю.
   - Ну, нет. Это я сейчас уйду, а ты никуда не уедешь, - вдруг со смехом и откровенным намеком ответил Женька, оделся и вышел; Алексей, только за ним закрылась дверь, и думать забыл, что надо злиться, кинулся обниматься и утаскивать меня в постель, хотя до вечера было еще далеко, да и покормить меня было не грех.
   Когда-то мне снились сны, что я живу в большом городе, учусь в школе, хожу по улицам с высокими каменными домами, снилась другая жизнь, тоже моя, но не та, которая текла, а другая, несостоявшаяся. Сны эти повторялись, имели сюжет, во время каждого сна я помнила события предыдущего, во сне всё казалось реальностью.
   Учеба на физтехе прервала эту серию снов. Мне стали сниться более прозаичные и конкретные сны: нерешенные задачки, несданные лабораторные и задания, кошмары, которые продолжали являться во сне и после окончания института
   После рождения Сережки сны про студенческие годы оборвались навсегда, и теперь мне снились тоже сериалы, в них я уже закончила учебу, но жила в общежитии на физтехе, что-то там делала, то ли работала, то ли училась в аспирантуре. Там, на физтехе я встречалась с Ефимом. Он давно мною забыт, и наяву я его не вспоминаю, дни мои заполнены неурядицами моей замужней жизни, заполнены до краев, и нет в них места ни для чего другого, а во сне я не замужем, без детей, делаю диссертацию и изредка вижусь с Ефимом, когда у него есть свободное время.
   Я одинока, несчастна, жду встреч с ним, и мы какие-то потерянные ходим по улицам Долгопрудного, как и было когда-то в реальности. Он женат, смотрит на часы, спешит домой к жене, к сыну, и в то же время сочувствует мне в моем одиночестве, я провожаю его на электричку, вот мы обнимаемся на прощание, как когда-то на набережной, и расстаемся, но не навсегда, как в жизни, а с неизбежностью дальнейших, ни к чему не ведущих томительных встреч. Непонятно, кто мы были друг для друга, старые друзья или любовники, во всяком случае, он уезжает, а я испытываю тоску одиночества.
   В следующем сне мы вспоминаем предыдущее свидание, но опять он спешит, опять я его провожаю, но в этот раз как-то с чувством облегчения, а не тоски. Может быть, такой сон приснился мне один раз, а во сне привиделось, что я вижу такие сны часто, разве теперь вспомнишь?
   Возможно, во сне я проигрывала другие варианты своей жизни, одиночество, работа, случайные встречи с женатым человеком. Жизнь наяву не позволяла чувствовать себя счастливой, то были трудные для нас с Алешкой годы, и подсознание мое показывало мне во сне другую жизнь, тоже не веселую, отвечая на незаданные вопросы: так ли я живу, всё ли у меня в порядке?
   Позднее я узнала, что Ефим тогда уже развелся, и всё было с точностью до наоборот, он был одинок, а не я.
   Когда мой быт наладился, и появилась в жизни устойчивость, я или перестала видеть эти сны, или перестала вспоминать их утром, что в сущности одно и то же. Через десять лет замужней жизни я смирилась с тем, как состоялась моя жизнь, никуда не рвалась даже в душе, даже во сне.
   Где-то в конце марта, начале апреля я вернулась в монастырь. Наш день рождения совершенно не помню, возможно, мы просто посидели с Сидосенками, выпили, и всё.
   В один из выходных я совершила подвиг - съездила с девочками, Катей и Ёлкой в театр, какой не помню, на спектакль "Волшебник изумрудного города".
   Я не помню, понравилось ли детям, но я скучала по-черному, не испытывая никакого интереса к действию на сцене.
   Девчонки меня замучили, совершенно не слушались по дороге, замкнулись сами на себя, так и хихикали, возились, я их одергивала, но всё бесполезно, они меня и не слышали. Я слегка покормила их в буфете, а потом, среди действия, Ёлка запросила есть.
   Места были неудобные, и девочки стояли у края балкона, чтобы видеть, а потом Ёлка отошла от перил, подошла ко мне и жарким шепотом защекотала мне ухо:
   - Тетя Зоя, я кушать хочу.
   Можно себе представить, как увлекло ее действие, волшебники по сцене бегают, а зрители мечтают полопать.
   Потом я долго никуда не выбиралась с детьми, поняв, что детские спектакли - тоска зеленая, которую впечатлительный взрослый без головной боли не выдержит.
   Вечереет, мы у Галки Чуй в ее коммуналке, девочки играют, Сережка бегает по просторному коридору, но время к половине седьмого, должен бы вернуться Алексей с работы, а я никак не могу уговорить Катю прервать игру и уйти домой.
   - Ну, мама, ну еще чуть-чуть, ну тетя Зоя, ну еще чуть-чуть, - тянули просительным хором Катя и Ёлка.
   - Да ты сходи и вернись, - предложила Галина, сама предложила, никто ее за язык не тянул.
   Я быстренько оделась и ушла, благо, недалеко, через двор.
   Включила плитку, разогрела жаркое, закипятила чайник, а тут и Лешка пришел, парой слов с ним перекинулась, объяснила, где нас искать, так что, когда я вернулась, полчаса прошло, но не больше. А что я застала!
   Ёлка была вся распухшая от слез, но уже не плакала, а только всхлипывала, рядом с ней на кухне сидела Катя и ревела в голос, я редко слышала, чтобы моя дочь так горестно вопила, посреди комнаты валялись протертые овощи и осколки от пиалы, орал голодный Вадик, чей ужин лежал на ковре, возле ужина стояла на коленках взъерошенная, совершенно не в себе, Галина, и только Сережка, напрудивший и наваливший в штаны, сохранял присутствие духа и с радостным визгом носился по коридору с огромной палкой в руках.
   - Не вой, - кричала Галка из комнаты в кухню Катеринке, - никто тебя лупить не собирается, не хватало с чужим говном связаться, а потом еще за него отвечать.
   "Чужое говно", тем не менее, не успокоилось, а поддало реву взахлеб.
   Как я поняла из Галининых объяснений, девчонки не слушались, орали и мешались, она из-за них разбила чашку с едой и отодрала Ёлку ремнем за непослушание. Экзекуция происходила при Кате, Ёлка орала изо всех сил.
   - Не столько ей больно было, сколько работала на публику, - объясняла Галя, а Катя, у которой тоже рыльце было в пушку, испугавшись, что очередь за ней, подняла вой до небес.
   Я подошла к дочери, села рядом с ней на лавочку:
   - Ну ладно, доча, пойдем-ка домой, папа пришел, да и Сережку надо переодеть.
   Пока Катя одевалась, я помогла Гале подобрать осколки с полу, а потом мы ушли восвояси.
   - И эта женщина еще третьего хочет завести, - ворчала я по дороге на Галку.
   В мае в монастыре всё зазеленело и расцвело, мы выносили раскладушки в заброшенный парк и валялись в тени деревьев, было хорошо, как на даче, только с мытьем проблемы, опять ходили с Галкой в баню, брали с собой девочек.
   Но длительное проживание врозь не прошло даром, до меня стали доходить слухи про Алешку и толстую Ленку с верхнего этажа.
   Первой начала сама Ленка, встретила меня в коридоре и без всякого повода заявила:
   - Если кто-то тебе будет говорить про нас с твоим, то ты не верь, - я подняла брови, искренне изумившись в душе, но и стараясь выказать свое изумление как можно рельефнее, как человек, который услышал совершенно неправдоподобную новость.
   - Пока никто ничего мне и не говорил, кроме тебя.
   Клавка, поссорилась с Ленкой и кричала на лестнице:
   - Ты назло Зойке нервы портишь, всё подъезжала к Алешке, а не удалось тебе, он на тебя плевал, и теперь ты злишься и делаешь вид, что между вами что-то было.
   Я как раз появилась с детьми на крыльце и уловила этот конец фразы, рассчитанный на меня, но сделала вид, что не расслышала, не хотела связываться, тем более, что они уже разбегались, когда я вышла, и по какому поводу Клавдия пустила в ход этот аргумент, указывающий на Ленкину подлость, я не успела узнать.
   Клавка слышала разговор между мной и Ленкой, происходивший у дверей ее комнаты, и сразу усекла, что Ленка старается дать мне понять, что между нею и Лешкой были шуры-муры, пока меня не было, и ее муж был в командировке. Мгновенно, с лету поняла ее и я, трудно было не понять:
   Я ни о чем не спрашиваю, зачем ко мне лезть с предположениями, если не для того только, чтобы заронить сомнение в душу.
   Интригу я увидела и обошла, но сказать Ленке, поди вон, я точно знаю, что тут происходило, вернее, не происходило, я не могла, меня не было.
   Клавкины громкие слова, не случайно подкараулившие меня на лестнице, сказанные, чтобы поддержать меня и унизить и обличить Ленку, слегка меня успокоили, я еще и не говорила с мужем об этом, не сочла нужным, хотя время было.
   Ленка не успокоилась и продолжала плести свою паутину. Встретила Галку Чуй, которая знала с моих слов о происходящем, и стала ей распространяться, что на нее наговаривают, а она ни в чем не виновата, а вот и муж ее ревнует.
   Галя мне передала и ее слова и свой ответ:
   - Я посмотрела на нее и спокойно так говорю: "да ладно, чего только не бывает, но какая сволочь Зойку-то стала в это посвящать?"
   Ленка, которая и была той самой сволочью, тут же замолчала, а Галя похихикала в душе.
   Я всё же спросила мужа:
   - Ты вообще в своем уме, там печати негде ставить, держись подальше, где вообще твои принципы, что где живешь и где работаешь, романы не заводить?
   - А я и не завожу, и не где живешь и работаешь, а вообще не завожу, просто как-то хлеба у меня не было, я и занял у нее, а она неправильно меня поняла и обиделась, что я взял хлеб, помахал ей ручкой и пожелал спокойной ночи.
   - А у Клавки нельзя было занять хлеба?
   - А Клавка спала уже.
   - Понятно, и ты додумался пойти к Ленке, у которой не было мужа в тот момент, и ты был на холостом положении? Ну и дал повод для сплетен.
   На этом дело не кончилось.
   Ленкин муж, не помню имя, красное рыло, самоуверенный бас, приехав, решил набить морду Лешке, о чем его и известили пожарники, а меня жены пожарников.
   Через день была небольшая выпивка, у соседей, у Суворовых. Алешка набрался и быстро уснул; проснулся он посреди ночи, я тоже не спала и, воспользовавшись случаем, тут же его и спросила в лоб:
   - Да-к за что тебе собираются морду бить?
   - Если он меня ударит, я его убью, - злобно сказал Алешка. Но я ему скажу: "Я твою бабу не е...л и е..ть не собираюсь".
   Говоря это, муж сел в постели, мрачно сдвинул брови; посидев с минуту, он лег и уснул, а я лежала без сна, смотрела на стены комнаты, на потолок и думала о том, что странно, что я здесь нахожусь, что мой муж матерился в постели с женой, что ему угрожают расправой, и что угрозой я озабочена больше, чем возможным фактом измены мужа.
   Во всяком случае, его слова звучат вполне убедительно, решила я перед тем, как уснуть.
   В историю с Ленкой я не поверила. Это было, во-первых, уже слишком для меня, и так всё плохо, живем в какой-то берлоге, дети болеют, сама болела, муж оперировался, на работе остановили строительство, и еще ревновать, и к откровенной потаскухе - нет, для меня это был такой перебор, что оставалась думать, что этого и нет; во-вторых, я видела, что Ленка крутит задом перед Криминским, но я ни разу ни заметила никакого отклика с его стороны, не в чем мне было упрекнуть мужа, а значит и легко убедить себя, что всё это происки отвергнутой Ленки.
   Я вспомнила, как мамина соседка по Москворецкой, Валя, жившая напротив цыганки, привела к себе мужика, и послала дочь позвать его жену, чтобы та их застала и убедилась в своем унижении.
   Пора было сматываться из этого прибежища пьянства и распутства, не про нас было это окружение пожарников.
   Окончился прошедший в интригах май, в июне у мамы был отпуск, она взяла Катю и уехала с ней в Батуми, а мы перебрались совершенно неожиданно в Новые Черемушки к Ирине и провели там два сказочных месяца в двухкомнатной квартире.
   Сергеева считала, что жить летом в Москве плохо, и сняла дачу под Москвой.
   Ирина сняла дачу, позвонила Алешке на работу и строго сказала, чтобы он приезжал за ключами от ее квартиры, что мы с радостью и сделали, сбежали из своего монастыря, чистого воздуха и дачных условий, в квартиру со всеми удобствами.
   Когда Юра Выскубенко получил квартиру в Новых Черемушках, и они вчетвером (их трое с дочкой, и Димка, Юрин сын от первого брака) поселились, я поинтересовалась у Ирины, как ей там.
   - С трудом привыкаю к здешнему снабжению, - ответила мне Ирка, выросшая в центре Москвы. Я вспомнила эту ее фразу годовалой давности, когда жила у нее - я была довольна здешним снабжением, ни в какое сравнение не идущим со снабжением в пос. Дзержинском, где чтобы купить хороший кусок мяса надо было простоять не меньше получаса, а с налета только грудинка и край, чем мы и питались из-за моего отвращения к очередям.
   Лето выдалось на редкость дождливое, я не снимала плаща, нового голубого плаща, купленного за то время, что мы жили в монастыре, там денег стало больше. Сережка ходил в Катиной синей курточке, или в пальто, у него было два пальто, одно перепало от Кольки Самуйлова, второе от Кати, и пока мама и Катя в Батуми загорали три недели, а Ирина месила грязь под дождем на даче, я отдыхала в городе. Маленький худенький сын (кузнечик, звала его Люся большая) удивил меня тем, что научился раскачиваться на качелях. Простым вытягиванием ног и откидыванием корпуса он не мог сдвинуть тяжелые качели с места, и он ловко подтягивал ноги к подбородку и с силой выбрасывал их вперед, откидываясь одновременно корпусом назад, и так качался.
   Он безумно любил машины. Недалеко была стройка и к ней по шоссе с жутким шумом и грохотом, раскидывая то грязь, то пыль, в зависимости от погоды, мчались многотонные самосвалы в зловонном синеватом тумане выхлопных газов.
   Наш путь в ближайший продуктовый магазин проходил вдоль этой дороги, и Сережка бросал меня на тротуаре, садился на корточки у самого бордюра и с упоением смотрел на бегущие в трех метрах от него металлические чудовища, готовый проводить часы за созерцанием этих огромных вращающихся колес, слушать душераздирающий рев мощных моторов, но меня хватало максимум на десять минут.
   Я стояла рядом с ним с тяжелой сумкой с продуктами в руке, чувствуя, как сердце останавливается от шума, и першит горло от бензинового перегара, и нетерпеливо звала сынишку:
   - Сережа, пойдем скорее домой.
   Мысленно я уже была дома, перекладывала продукты в холодильник, чистила картошку на суп, вообще была уже там, на кухне, а не здесь, на дороге.
   - Ди, мама, ди, - отмахивался от меня упрямый сын, и это означало. - Иди, мама.
   Известный способ, который всегда действовал на дочь - повернуться и уйти, в случае сына не помогал, он оставался сидеть, даже когда я уходила метров на тридцать от него. На таком расстоянии крохотная фигурка сидящего на корточках возле самой дороги сына казалась совсем беспомощной на фоне огромных машин.
   Мало ли что взбредет в голову этому существу, вдруг он ринется вперед?
   Мне становилось страшно, я возвращалась, с силой хватала сына за руку и тащила его, упирающегося и орущего, тормозящего ногами, уговаривая елейным голосом покопаться в песочке, покачаться на качелях, пытаясь отвлечь внимание и заинтересовать.
   Метров через сто, убедившись в моей непреклонности, Сережка замолкал, он был не из тех, кто борется впустую, и на время покорившись, шел за мной, чтобы на другой день начать всё с начала.
   Так мы и проводили время в борьбе, пока не приехала в конце июня Катя, и мне стало полегче - я могла и одна сбегать в магазин, оставив их ненадолго, и Катя, равнодушная к зрелищу работающих механизмов, шла вприпрыжку за мной, и за ней собачкой бежал Сережка, смешно подражая ее прыжкам.
   Неожиданно к обеду завалился Алешка с незнакомым мне парнем и представил его как Генку Шуплецова, своего одноклассника. Я быстренько покидала еду на стол, перекусила сама, и, воспользовавшись случаем, убежала на работу, так как я никак не могла пренебречь возможностью съездить в Карповский, я продолжала делать программу для теоретического расчета спектров ЭПР и собиралась этим отчитываться, свой отчет по эксперименту я уже сделала.
   Я умчалась, чтобы встретиться с Зиночкой, своим программистом, и была это та самая Зинаида, которая на втором курсе учила меня играть в преферанс; преподаватли физтеха ее педагогические способности не оценили, и она была отчислена, а теперь работала в Карповском программистом, и, мир тесен, мы снова встретились и совместно делали программу.
   Я уехала к ней, а муж с товарищем остались с двумя детьми и бутылкой водки.
   В шесть я поспешила домой, приезжаю и что я вижу?
   Генки уже нет, он уехал дальше, командировка у него была в Ленинград, вот он и укатил в свой Ленинград, а Алешка остался, но в таком виде, что если бы он уехал, а Генка остался, как в известной комедии Рязанова, то ничего удивительного в этом не было бы.
   Он лежал на Катиной раскладушке, свесив с нее худые тонкие руки, и спал. Катя оседлала отца и прыгала на нем, а Сережка, падал с раскладушки и в момент моего появления завис, вцепившись руками ему в волосы и крича во всю силу своих легких.
   Сколько уже времени продолжалось это падение и вопль, я знать не могла, я подскочила к ребенку, подставила ладонь ему под попу и помогла взобраться на голову отцу. Надо ли говорить, что во всё это время папочка даже не шелохнулся, и прошло часа четыре, прежде чем он издал первый нечленораздельный стон. Растолкать его удалось только к десяти часам, чтобы переместить с Катиной раскладушки на диван.
   - А где второй? - поинтересовалась я у Криминского. - Куда он делся в таком виде? Как добрался до вокзала?
   - Всё нормально, он парень крепкий, доберется, лучше налей мне чаю, - муж мотал головой из стороны в стороны, отгоняя тяжелый похмельный сон.
   Почти каждые выходные мы куда-то ездили, пользуясь случаем, мы посетили Коломенское, а через неделю погуляли по Красной площади. От этих экскурсий остались цветные слайды.
   Сережка в любой момент мог напустить в штаны, приходилось брать с собой кучу колготок, а потом еще еду и питье, и выглядели мы, когда трогались в путь, как цыганский табор, но это нас не останавливало, мы были молодые, и трудности поездок не могли удержать нас дома. Гуляя по Красной площади, мы зашли в тогда еще не реставрированный Храм Василия Блаженного, бродили там под толстыми каменными сводами в тусклом свете, пробивающемся через крохотные оконца.
   В начале августа Алешка взял отпуск и уехал с Сережкой в Лысьву. Они забыли Сережкину соску, и я боялась, что Алексей намучается с сыночком в дороге, но всё обошлось. Алексей в вагоне честно поискал среди вещей, сам огорчился и сообщил сыну, что соски нигде нет. Сережа хорошо понимал интонации, тоже опечалился и больше соску не просил, и так Алексей без хлопот отучил его от соски, а Катя всё еще сосала пальцы.
   В августе же Люся взяла девочек и уехала с ними отдыхать в Севастополь, а мне дала адрес, где она предполагала остановиться, уговаривая и меня приехать отдохнуть на пару недель:
   - Пока муж у свекрови, подкинь Катюшку маме и приезжай, а то и дочку возьми с собой. Тебе после двух лет такой напряженной жизни просто необходимо отдохнуть. Обойдется недорого, рубль в день, дорога и что проешь, а будем готовить, проедим мало.
   Уехала Люся, проводила я мужа в Лысьву, подумала, собралась с деньгами, отпросилась у мамы с бабушкой, оставила дочку на них, купила билеты и укатила в Севастополь.
   Поезд был дополнительный, прибывал в Севастополь в неурочное время, в час ночи, и я уговорилась с проводником, что останусь в купе до утра, чтобы не коротать ночь на вокзальной скамейке.
   Все ушли, а я закрылась изнутри на защелку и легла дальше дрыхнуть. Однако через два часа кто-то стал ломиться в дверь и просить открыть, я слышала как проводник повернул ключ в замке, дверь приоткрылась, но щеколда держала.
   - Это я, я договорилась и сплю до утра, - прокричала я, испуганная этой попыткой вторжения ко мне посреди ночи и, решив ни за что не вставать и не открывать им дверь, мало ли кто там.
   Дернув пару раз дверь, неизвестный ушел, а часов в шесть я встала, сходила в незапертый туалет, умылась, и вышла в тамбур.
   Проводник, молодой парень, уже не спал, а может быть, еще не спал, я сунула ему в карман рубашки рубль, как мне присоветовали, взяла поклажу и спрыгнула на высокую насыпь. Поеживаясь от утренней прохлады и радостно вдыхая забытые запахи приморского города, я энергично потопала к вокзалу, на привокзальной площади села в гремящий и пустой трамвай, доехала до набережной, и на трамвае, но уже речном, добралась туда, где предположительно жила Люся, по подробному рассказу которой я совершала это путешествие по незнакомому городу. Люси по указанному адресу не оказалось, но хозяева знали, где она, и я нашла и разбудила в семь часов утра.
   Люся жила в отдельном домике с тремя кроватями, а так как мест не было, она решила пока спать с Иринкой, а я отдельно. Так мы и прожили дружно 2 недели вчетвером, только мне было плохо в первый день, пришлось промывать желудок, дальше я была настороже, и всё обошлось.
   Море здесь оказалось мелкое, не то, что в Батуми, идешь, бредешь, и всё по колено. Солнце жаркое, но не такое беспощадное, как в моем родном городе, и постоянный ветерок с моря, дающий прохладу, даже слишком много прохлады. Бредя по колено в воде до глубины, я успевала замерзнуть на ветру, прежде чем удавалось броситься в море и немного поплавать. Водичка тоже была не парное молоко, вполне была освежающая вода, как в Батуми в мае, в общем, Батуми и есть для меня Батуми, но и здесь, в сущности, было тоже очень хорошо, только отдыхая с чужими детьми, я всё время вспоминала своих, так мысленно и присоединяя их к Люсиным девочкам до кучи.
   Пару раз мы ездили в город в ресторан на другую сторону залива, а обычно готовили сами, сварим постный суп, на второе творог или колбаску. В ресторане кормили вкусно и не дорого, с московскими ценами не сравнить, а вот в столовую я не ходила, попробовала один раз и отказалась от мысли питаться в столовой, не по моему желудку была эта еда.
   Всё было хорошо, только хозяйкин пес разок кинулся на меня и укусил за бедро, очень глубоко укусил, пытался вырвать кусок мышцы, но не смог, маленький был пес, но злобный. Обычно он сидел у них на цепи, а когда все уходили, то его спускали.
   В тот день я вернулась с моря рано, не могла я валяться до двух часов на раскаленном песке, и пошла по тенечку домой сварить суп, я варила на нас четверых, а ужин готовила Люся.
   Пес порычал, но пропустил меня, я прошла в домик без эксцессов. Направляясь из домика на кухню, я решила его задобрить и бросила кусок печенья, бросила, а сама наклонилась, чтобы застегнуть босоножки. В этот момент зверь бросился на меня, видимо, подумал, что я собираюсь отобрать печенье.
   Секунда, и страшная боль в ноге заставила меня закричать, а мерзкая болонка - да, это была всего-навсего мелкая беспородная болонка - пустилась убегать, а я в ярости за ней, мчалась, забыв про боль, и так и старалась схватить его за ноги, думая - сейчас я эту дрянь поймаю и разорву пополам. Но пес забился под дом и злобно оттуда рычал, а выйти не решался.
   С тем я и ушла, помазала рану йодом и начала варить суп.
   Я и до этого боялась собак, а теперь при виде собаки я сразу начинала чувствовать незащищенность своих голых ног. Иду мимо собаки, а сама представляю, какие у нее острые клыки в пасти и какие мои ноги ничем неприкрытые и беспомощные против этих клыков. Голенькие такие ножки, мягонькие, хочется их закрыть, проходя мимо собаки.
   Утром после укуса я хромала и в этот день не купалась, соль разъедала рану, и было больно.
   Быстро на юге пролетели две недели, из которых только два дня были дождливые, и вот я уже уезжаю, а через неделю и Люсе ехать. Люся проводила меня, усадила в вагон, одолжила деньги на фрукты и явно сожалела, что я покидаю их, хотя у общительной Люси на отдыхе появились подруги.
   Я вернулась в Москву, а через неделю встречала Алешку с Сергеем на Ярославском вокзале, в этот раз он догадался дать телеграмму.
   За месяц отсутствия, обходившийся десятком слов Сергей, заговорил, и заговорил сразу предложениями.
   Так, уезжая, он указывал пальцем на машину:
   - Бибия.
   А после приезда, протянул руку в сторону автомобиля и сказал:
   - Это ма-шш-ина.
   Сергей сразу признал меня и не чурался, как когда-то Катя в таком же точно возрасте, а встреча сестры и брата на Белоозерской сопровождалась радостными воплями и визгом.
   В сентябре мы решились прооперировать Катю, удалить гланды.
   Отоларинголог, молодая энергичная женщина, мамина знакомая, когда я пришла к ней консультироваться по поводу необходимости операции, выбежала к нам на пару минут и сразу меня огорошила:
   - Разговариваю с вами только потому, что вы из медицинской семьи. Если бы вы были просто с улицы, я бы сказала: "Мамаша, что вы думаете, чего ждете? У ребенка восемь раз в году ангины с высокой температурой, шум в легких, и чего вы ждете? Порока сердца?"
   Звучало убедительно, я именно за сердце и боялась, но всё же мы с Алешкой съездили с Катей на консультацию в детскую областную поликлинику в Москве, где немолодая врач очень внимательно нас посмотрела и подтвердила, да, гланды надо удалять, ждать нечего.
   Ближе к вечеру мы с мамой отвезли Катеньку в больницу, оперировать ее должна была та врач, которая первая нас консультировала.
   Катя чувствовала мою тревогу и не хотела оставаться, но женщины в палате и медсестры быстренько заговорили ее и увели, махнув нам рукой, мол, уходите скорее. Я вышла из здания и долго ходила вокруг больницы, заглядывала в окна осторожно, мечтая еще раз глянуть на доченьку, которой завтра предстояло такое большое мучение, на которое я мать, сама ее отвела.
   В одном окне я увидела угол кровати, спинка которой было увешена яркими бантиками, и поняла, что Катюша там, лежит на этой кровати, но даже ножек не было видно, кровать была большая.
   На другой день была операция. После операции мы не увидели Катеньку, это не разрешалось, врачи боялись, что дети при виде родителей начнут плакать, капризничать, а это может вызвать кровотечение.
   Мы только зашли узнать подробно о результате и ходе операции.
   - Семь потов с меня сошло, пока я ее оперировала, семь потов, сказала врач. - Сначала она наотрез отказалась сидеть привязанной, стала кричать и изгибаться, и пришлось ее развязать.
   Потом она открыла рот, но после того, как ей я вырвала ей одну гланду, наотрез отказалась открывать рот вторично.
   Сердце мое сжалось, когда я слушала, как моя шестилетняя дочь, такая маленькая, худенькая, мужественно противостояла стольким взрослым, не дала себя связать.
   Ну, а рот и взрослому в такой ситуации трудно открыть, когда уже знаешь, чем это кончается, какой болью.
   - Уж мы запугивали ее кровотечением, и что умрет, если не доделаем до конца, еле-еле удалось уломать, но на текущий момент всё в порядке, ей рекомендован куриный бульон и сырые яйца.
   Сальмонелёза тогда еще не было, с сырыми яйцами проблем не стало, а вот где было достать курицу?
   Я зашла по дороге на электричку в два магазина в Воскресенке, но Воскресенске, кур не было, зашла в наш единственный продуктовый на Белоозерской - то же самое.
   Было уже 4 часа дня, я страшно устала, а надо было ехать в Москву, желательно в центр, чтобы найти эту самую курицу, которой могло и не быть или огромная очередь.
   Глядя на мое несчастное лицо, продавщица мясного отдела вдруг сказала:
   - Да есть у нас куры, только для детского сада, но вы подойдите к заведующей, вдруг она сможет продать вам одну курицу.
   И я пошла к заведующей магазином, совсем мало надеясь на успех и думая, что придется обойтись и мясным бульоном, не так питательно, но всё же не умрет моя дочь с голоду за те три дня, что не сможет глотать жесткую пищу.
   - У меня ребенок в больнице после операции, врачи советуют куриный бульон, я обошла Воскресенск, кур нет, и у нас тоже нет, и не знаю, найду ли в Москве, а вы не можете меня выручить?
   - И в Москве вы сейчас не найдете, с курами перебои в снабжении, так что нечего и ездить, а одну курицу для ребенка я Вам выделю.
   И дала мне курицу и еще сдачу дала, хоть я и отнекивалась:
   - У нас у всех дети, разве я не понимаю? - сказала мне заведующая отделом, и я ушла со слезами благодарности на лице скорей варить Кате на завтра куриный бульон, а то мы ей принесли только мясной.
   На другой день меня, наконец, допустили до дочечки, я вошла в палату, ребенок обхватил меня руками, уткнулся носом в юбку и не разжимал рук.
   - Ну, всё дочка, всё хорошо, все мучения уже позади, - фальшивым бодрым голосом успокаивала я ее, стараясь не зареветь, чтобы не вызвать встречные слезы у ребенка.
   - Хочу домой, - строго сказала мне Катя.
   - Может быть, завтра и выпишут, - успокаивала я ее, но выписали ее через день. В больнице она наглоталась столько сырых яиц, что у нее по ногам пошла аллергическая сыпь.
   После операции Катя перестала болеть ангинами, что не помешало ей начать болеть другими болезнями.
   В начале сентября стояли теплые светлые денечки, золотистые и солнечные, мы жили в монастыре, опять выносили раскладушку в сад и валялись там. В один из таких солнечных сентябрьских дней к нам заехал Шуплецов, мотаясь в очередной раз по командировкам.
   Был выходной, суббота, все были дома, и Алексей радостно приветствовал друга Генку и начал довольно торжественно нас знакомить.
   Смущенный Гена был готов познакомиться со мной еще раз, но я не поддалась.
   - Если не ошибаюсь, мы уже знакомы, - сказала я, стараясь вложить интонацией как можно больше сарказма. - Просто вы оставили Алексея в таком виде и состоянии, что теперь он не может вспомнить, что два месяца назад уже знакомил нас.
   - Да, всё бывает, - смиренно потупив глаза, вздохнул Гена, а Криминский тут же перевел разговор на другое.
   Я купила в ларечке возле монастыря неизвестно откуда взявшуюся телятину, натушила с картошкой, тогда еще не знали, что мясо с картошкой не сочетается, и мы ели, и как же было вкусно.
   Гена остался у нас ночевать на этой же самой раскладушке, и вечером, уложив детей спать, мы сели за карты, и Гена приобщал нас к классике, в которую мы с Лешей не умели играть, привыкнув на физтехе к Ростову.
   От этого приезда Гены остались фотокарточки.
   Алешка в очередной раз проехал по Савеловской дороге и расклеил на столбах на платформах объявления о том, что он снимет квартиру, и вдруг ему на работу позвонила женщина и предложила квартиру в Долгопрудном за 40 рублей.
   Мы даже и не ожидали такой удачи, сговорились и собрались переезжать. На носу был октябрь, становилось холодно, надо было спешить.
   Переезжать с мебелью было тяжело. Алешке пришлось в очередной раз разобрать по доскам наш знаменитый славянский шкаф, я увязала гору вещей, уложила посуду, всё перебрала, часть вещей я выбросила, часть раздарила соседям - отдала Клаве в деревню Алешкин свадебный костюм.
   Нужно было рассчитать, что оставить на последний день для укладки, что можно уложить заранее, запомнить, где что лежит, чтобы по приезде сразу приготовить еду, дети переезжали вместе с нами, а дети всегда хотят то есть, то пить, то писать, то какать, и чем более не подходящий момент, тем сильнее они всё это хотят.
   Алешка договорился с Баландиным, который в тот момент работал в "Сельхозтехнике", что он возьмет на работе машину и приедет к нам, так получалось значительно дешевле.
   Утром в день переезда я готовила на плитке завтрак детям, было пасмурно и промозгло, хотя начали топить. Алексей упаковывал последние доски, Сережка еще спал, а Катя встала и подошла к окну, и закричала:
   - Мама, папа, смотрите снег!
   Мы оба подбежали к ней.
   Да, это был снег, не просто замерзшие крупицы льдинок, крупа, сыплющаяся с неба, а настоящий снегопад. Белье хлопья падали с серого неба на еще зеленую октябрьскую траву, на горящее золото деревьев, на неотцветшие еще хризантемы на клумбе.
   Было шестое октября, и ни до, ни после этого дня я не помню такого снегопада в начале октября.
   Этот снегопад снят оператором в фильме "Служебный роман", и когда через год мы его увидим, Алешка сразу скажет, что снято в день нашего переезда в Долгопрудный.
   Цветные кадры фильма смотрятся великолепно, но нам было не до красоты - на деревьях снег лежал красивыми белыми шапками, но на земле он превращался в мерзкое месиво, и много уже вокруг было белого, и белого, смешанного с глиной, грязной каши, а снег всё падал и падал.
   - Да... - сказал Леша, - может, и не удастся уехать, буксовать будут машины.
   От ужасной мысли, что мы не сможем переехать сегодня, и придется еще прожить день в таком раздрае, на чемоданах, я оцепенела и собралась пустить слезу, но запах горящего завтрака привел меня в чувство.
   Машина должна была приехать в девять часов.
   Было уже 10, потом одиннадцать, потом половина двенадцатого, было совершенно непонятно, то ли мне распаковываться и готовить обед здесь, то ли еще подождать, вдруг всё же уедем.
   Алексей пошел ловить случайную машину, но слабая была надежда, что кто-то согласится за приемлемую сумму по такой погоде везти нас из Дзержинска в Долгопрудный.
   В половине первого, не вынеся больше неопределенности ожидания, я вышла на улицу, решив найти мужа и вдруг увидела у подъезда грузовик, обрадовалась, было, но из кабинки выскочил вовсе и не Лешка. Я разочарованно глядела на незнакомого очкарика, который приветливо помахал мне рукой, и узнала Эдика Баландина, обрадовалась ему, чуть на шею не кинулась.
   - Застряли на кольцевой, дорога дрянь, - сказал Эдик.
   Тут прибежал Алешка с улицы. Он увидел издалека сворачивающий грузовик, понял, что это к нам. Мы быстренько погрузились. Кроме Эдика, нам помогал грузить приехавший Арменак Погосян. Он грузил нас из Марьиной рощи на Белоозерскую, с Белоозерской в поселок Дзержинский на улицу Лермонтова, потом еще в монастырь, и вот, сейчас, в Долгопрудный.
   - Как же я устал вас перевозить, ну когда же вы в конце концов определитесь в жизни, - стонал маленький Погосян, таская наши вещи.
   Мы бы и сами были рады больше не переезжать, но этот переезд, очевидно, был не последний, не на свою квартиру ехали.
   Эдик и Алешка сели в кузов, а я с Катей и Сережей в кабину, и мы тронулись из монастыря в Долгопрудный. Здесь я и поставлю точку. В Долгопрудном начнется новая жизнь, среди других людей, а эта останется только в памяти и на фотографиях.
  
  
  
  Часть 2
  
  Долгопрудный, Белозерская
  
   Заполняешь анкету: не находился, не служил, не был, не привлекался, не имел, не награждался, и за всеми этими отрицаниями прослеживается полная ординарность и тихая незамутненность жизни, как у того карася из сказки Салтыкова Щедрина, а где-то в бурных водах плавали те, которым приходилось отвечать "да" на некоторые вопросы, а возможно, они уже и не плавали, давно съеденные, кто щукой из местной речонки, а кто и акулой, каждому по рангу.
   Идем дальше, там уже разнообразие: пол женский, национальность - грузинка (по паспорту и деду), замужем, двое детей, родственников за границей не имею, образование высшее, читаю и перевожу со словарем, родной же - русский, говорю свободно, встречаются ошибки в речи.
   Анкета кончилась, и вот вкладыш: пустой лист с заглавными буквами - "Автобиография" и ручка зависает в воздухе: что писать?
   Пустота листа и кажущаяся свобода на самом деле и не свобода вовсе, написать надо полстранички запротоколированного текста, те же ответы на анкету: родился, учился, окончил, работал, муж, дети, вот и всё. И эти полстранички превращаются у меня в многотомное повествование, наполненное мелкими дрязгами, крохотными удачами, и мытарствами с маленькими и подросшими детьми.
   На этот раз я пытаюсь охватить период с 1976 года по 1979 год, последние годы наших скитаний по чужим квартирам. В 79-ом году мы, наконец, получим свою, я перестану чувствовать себя изгоем, и уйдет чувство приниженности за бесплодность попыток сносно устроить свою жизнь. Станет легче дышать.
  
  
  1976 год, возвращение в Долгопрудный
  
   Алешка затолкнул в кабину грузовика детей и меня, сам с Эдиком взгромоздился в кузове, рядом с мебелью, я прощально помахала рукой стоящей на крыльце и подпирающей руками живот Клаве, и, разбрызгивая мокрый снег с глиной, наш транспорт тронулся в путь. Пополнив свои ряды за время скитаний по Подмосковью, мы возвращались в Долгопрудный.
   Сережка занял наблюдательный пункт у окна и простоял, замирая от счастья, прислушиваясь к рычанию машины, всю дорогу, не попросил ни есть, ни пить, ни писать. Катя сидела рядом со мной, вертела головой по сторонам, беседовала с шофером и тоже не донимала.
   За окном мелькнул знакомый поворот у памятника матросу Желязняку, полосатая палка поднятого переезда, и мы остановились на углу Первомайской. Я вылезла из кабины, размяла затекшие ноги, следом спрыгнули дети, высыпались мужчины из кузова. Непогода кончилась, из-за сизых туч выползло мягкое осеннее солнце, под белыми шапками снега засияла золотом не опавшая с деревьев листва, и, казалось, что вот тут жизнь, наконец, наладится.
   Дети бегали вдоль тротуара и повизгивали, пока мы дожидались Валеру и Валентина, двоих мужчин из моей лаборатории, пришедших помочь нам.
   Таскать на четвертый этаж наш скарб вдвоем было бы тяжко, а Арменак остался в Дзержинске.
   Мужчины залезли в кузов, мы в кабину, и двинулись по Первомайской мимо родного физтеховского общежития дальше до красной больницы, на которой для меня когда-то обрывался город Долгопрудный. Теперь за больницей обнаружился большой квартал новых домов, пятиэтажек, и даже девятиэтажек, в одной из которых, на новой квартире, обитал Эдик Баландин, так что теперь мы оказались на одной улице Дирижабельной, он в начале, а мы в конце.
   Хозяйка квартиры, постарше нас, с красивыми карими глазами, но поблекшая и усталая, ждала нас, чтобы передать ключи, и попросила денег за квартиру вперед, хотя бы рублей 20.
   - Очень нужно, - извиняясь за нарушение устной договоренности, сказала она.
   Алексей уже дал ей задаток, и мы условились, что будем платить 20-ого числа каждого месяца (19-ого числа был мой аванс) за текущий месяц 40 рублей им, а за квартиру и за свет дополнительно.
   У нас нашлось только десять рублей, и пришлось Эдику вывернуть карманы, чтобы выручить нас.
   Пока я суетливо трясла кошельки и выпрашивала деньги, она, виновница этой кутерьмы, стесненно молчала, а потом сказала, как-то удовлетворенно сказала:
   - Смотрю я, у вас с деньгами не лучше, чем у нас.
   Я только хмыкнула в ответ.
   Квартира была не ее, а мужа. Они решили пожить у ее мамы, а его квартиру сдать: замучило безденежье. Прочитали на столбе в Лианозово, что мы ищем квартиру в Долгопрудном и позвонили нам. Впоследствии обнаружится, что Сашка, хозяин квартиры, сильно пил, а водка тогда стоила дорого.
   Двухкомфорочная газовая плита на кухне не была подключена, и мне пришлось, как в монастыре, готовить на плитке. Я быстренько сварила макароны, нарезала салат из овощей, краковскую колбасу, а на горячее обжарила докторскую. Алешка с Валентином сходили за водкой, но водки в ближайшем магазине не оказалось, и вместо нее они принесли две бутылки зверобоя. К их возвращению я накормила детей, уложила Сережку спать в его кроватку, а сами мы устроились вшестером на кухне праздновать новоселье, четверо мужчин, я и Катя. Дочка, устроившись на коленях отца, строила глазки Валере, двадцатидвухлетнему молодому специалисту с химфака Московского университета, появившемуся в нашей лаборатории совсем недавно. Пока Сергей спал, мы выпили весь зверобой и съели всю колбасу, после чего помощники удалились, а мы занялись устройством своего быта.
   На другой день Лешка пошел в НИОПиК (я заказала ему пропуск), чтобы раздобыть трубу для газовой плиты.
   Прошло более семи лет с тех пор, как Алешка работал здесь слесарем после диплома - хотел заработать и отдать долги Сашке Потапову до того, как придется сесть на зарплату инженера. Семь лет - срок немалый, но ему удалось найти своего старого бригадира, и ему всё сделали бесплатно, вернее, он сам и сделал, согнул трубу, нарезал резьбу, и оставалось только доставить изделие домой. Через проходную не представлялось возможным, размер трубы не позволял спрятать ее под одежду, оставалось одно - перебросить через забор.
   Вокруг института был бетонный гулаговский, окутанный колючей проволокой, высокий забор, за которым мне теперь предстояло работать.
   Алешка нашел к нему проход в укромном, заросшем сорняками месте, поднатужился и перебросил трубу в лес.
   Изогнутая бумерангом труба, со свистом рассекая воздух и кувыркаясь в полете, перепрыгнула через забор и низкие кусты, со стоном ударилась о белый стол высокой березы и, как положено бумерангу, полетела обратно, направляясь прямо в диверсанта, запустившего ее в полет. Не желала труба потакать противозаконным действиям Алексея и способствовать расхищению государственного добра.
   Алешка испуганно огляделся по сторонам и присел, со страхом ожидая, что же будет.
   К счастью, трубе не хватило пороха и ей не удалось вторично преодолеть забор. Ударившись о верхний его край, железяка обиженно зазвенела и кувыркнулась в траву за огражденной территорией.
   Теперь оставалось выйти через проходную и найти трубу в лесу, но тут указателем служила всё та же злополучная береза, кора на которой слегка пострадала от соприкосновения с летающим железом.
   К вечеру у нас уже был газ.
   Однокомнатная квартира, хоть и напоминала низкими потолками об анекдоте:
   "Что не успел Хрущев? - Соединить пол с потолком", имела раздельный санузел и встроенный шкаф, куда мы затолкали кучу вещей.
   Пристроившись в городе, где я, хоть и не имела прописки, но работала, я попыталась устроить дочь в детский садик от института, по наивности полагая, что меня там ждут с распростертыми объятьями. В профкоме мне сунули под нос кукиш и объяснили: для того, чтобы устроиться в детский сад от НИОПиКа, женщины подают заявление задолго до родов, и пока сидят с детьми, тут и очередь подойдет, а пока выкручивайся, как знаешь.
   Мои доводы, что Кате не три года, а шесть лет, и, что когда она была маленькой, никакой очереди в садик не замечалось, и не могла я встать на очередь туда, где очереди не было, что я иду не в ту группу, в какую все ждут, а в последнюю, перед школой, и т.д. и т.п. не помогли - путевок не было, сад был забит.
   - Ищи знакомств, - посоветовала мне Света Гуляева, отвечавшая тогда в профкоме за распределение путевок, и я пошла к Вале Баландиной, она работала в детском саду от ДМЗ и хорошо знала заведующую нашим детсадом, замолвила за нас словечко, и мы начали устраиваться в сад в логопедическую группу: у Кати в речи отсутствовал звук "р".
   С меня потребовали справку о психическом здоровье дочери, и мы отправились в местную психушку обычным эскортом: Катя, я и двухлетний Сергей, не желавший сидеть в коляске и всюду ходивший пешком. С автобусами тогда в Долгопрудном было глухо, один автобус ходил от проходной завода ТОС (тонкий органический синтез), находящегося на одной территории с НИОПиКом, до больницы, второй - от станции "Долгопрудная" до поселка Гранитный. Ходили они раз в полчаса, вечером еще реже и были битком набиты.
   Доплелись мы кое-как до психушки, отсидели утомительных часа два в очереди, и стала врач выяснять соответствует ли возрасту Катино развитие.
   - Как тебя я зовут? - спросила врач.
   - Катя.
   - А фамилия?
   - Климинская.
   - Где живешь?
   - В городе, - поколебавшись, ответила дочь.
   - В каком? Адрес знаешь?
   Адрес плохо помнила даже я, ну где шестилетнему ребенку запомнить все адреса наших многочисленных мест пребывания.
   - Когда родилась?
   Катя растеряно молчала.
   - Зимой, весной, - спросила ее врач:
   - Летом, - вспомнила дочь.
   - Что больше, шесть или четыре?
   - Шесть.
   - На сколько?
   - На один.
   - Катя, ну почему на один, - я подскочила на месте.
   - На два, - испуганно поправилась Катя.
   - Стихи знаешь?
   - Нет.
   - Катя, ну как же нет, ну расскажи хоть цирк Шапито, - напомнила я Кате ее любимую книжку. Катя начала рассказывать строчку за строчкой, а я извиняться перед врачом.
   - Понимаете, у нас второй ребенок, отнимает много сил, вот она и растет без присмотра, ничего не знает толком. (А Катя говорила и говорила, отмахала "Цирк Шапито" и, не переведя дыхание, пошла дальше, реабилитировала себя)
   - Ну-ну, - сказала врач. - Вот бы все неприсмотренные дети были такие.
   Мы получили справку о своем нормальном развитии и удалились.
   Медленно, со скоростью маленьких Сережкиных ножек мы шли между корпусами психушки, когда на нас налетела медсестра.
   - Что ж вы здесь гуляете?
   - Да мы от врача.
   - Тут полно алкоголиков с белой горячкой. И не место тут детям.
   Я быстро оглядела окрестности. Было тихо, безветренно, и никто не бежал за нами с ножом в руке и пеной у рта.
   Все же мы ускорили шаг и минут через сорок добрели до дому.
   Беседа с логопедом в детском саду прошла на высоком уровне, тут стыдиться не пришлось.
   Красивая женщина, блондинка, возможно фальшивая, но ей это шло, спрятала ручку под столом, затем вынула ее.
   - Катя, откуда я взяла ручку?
   - Из-под стола, - последовал точный ответ.
   Спрятала за спину, потом показала Кате.
   - А сейчас?
   - Из-за спины.
   Я плохо понимала смысл ее манипуляций, пока врач не сказала мне:
   - Браво, мамаша! Шестилетние дети не употребляют в речи сложные предлоги.
   Я задумалась о том, моя это заслуга или дочкина.
   В конце октября, наконец, сдали все анализы, собрали все справки, и Катенька пошла в детский сад. Общительная, хорошенькая, совершенно не бука, она легко нравилась детям, и я ни секунды не сомневалась, что Кате будет интересно в детском саду, и ее лишний раз никто не обидит. Но меня беспокоило, как моя своевольная дочура смирится с необходимостью подчиняться, соблюдать дисциплину, ложиться спать днем...
   На всякий случай я предупредила в саду:
   - Катя у меня девочка домашняя, всё только со мной да с бабушками, избалованная и обидчивая.
   Через неделю воспитатели сказали:
   - У Вас хорошая девочка, никаких проблем с ней нет, зря вы так беспокоились.
   Но беспокоилась я не зря.
   Не успевали мы переступить порог, вернувшись из детского сада, как Катя начинала рыдать из-за каких-нибудь совершенных пустяков. Первое время я пыталась воздействовать на нее, воспитывать, кричать, злиться, а потом вдруг поняла: она ищет предлога поплакать, снимает таким образом напряжение дня, тяжко домашней девочке целый день в шуме и возне, среди криков горластых детей и чужих людей, вот и напряг, который заканчивается каждый день потоком слез в прихожей нашей квартиры.
   Я сменила тактику, стала ее успокаивать, но и это не помогало, и тогда я просто поплыла по течению, предоставляя дочке возможность поплакать, и не лезла к ней с утешениями - примерно через полчаса Катя успокаивалась сама, приходила на кухню, ужинала, и к семи часам, к приходу папки, радостно кидалась к нему наперегонки с Сережкой, и каждый раз муж удивлял меня: он стряхивал с себя детей, говорил, что на нем пыльная одежда, что он в общественном транспорте ехал, и надо дать ему переодеться, а не прижиматься чистенькими личиками к его плащу.
   Надо ли говорить, что к тому времени, пока он раздевался, радость детей уже угасала.
   После ужина, тем на менее, дети захватывали папочку и, если были здоровы, то шли гулять, нет - читали книжки. Катя с шести лет умела читать сама, но читала медленно, и мы долго читали ей вслух, до конца второго класса, правда, уже в первом классе мы читали ей, а Сережке часто читала она, его простенькие стишки и сказки.
   В детском саду у Катерины появились друзья, мальчишки и девчонки.
   Симпатичный шестилетний мальчик Саша, весь усыпанный премилыми веснушками, каждый день встречал нас в раздевалке, ждал, пока Катя переоденется, и шел с ней в группу.
   К нему однажды подошла малюсенькая тихая девочка и спросила, заглядывая в глаза:
   - Ты будешь с этой новой девочкой дружить?
   - Да, - решительно, без тени смущения ответил Сашка.
   Меня подкупила его мужественность и прямолинейность, и я почувствовала готовность взять его в зятья.
   Мы с Катенькой собираемся уходить, она копошится, Саша стоит рядом, подпирает дверцу шкафа и слушает ее непрерывную трескотню. Вдруг серебристый колокольчик Катиного голоса переходит в неразборчивое мычание. Я перестаю запихивать вещички Кати в мешок и поднимаю глаза.
   У дочери во рту зажат задранный подол ее клетчатого платья, который мешал натянуть рейтузы, она прыгает на месте, стараясь подтащить длинные штаны повыше, и при этом, не смущаясь своего вида, продолжает беседу с кавалером, жует подол и кокетливо блестит глазами.
   Направляясь к дому, я спросила ее:
   - Тебе нравится Саша?
   - Да.
   - А чем?
   - С ним можно играть и в выходные, он рядом живет.
   Такая была замечательная территориальная любовь.
   На работу в НИОПиК я вышла с первого декабря. Помнится мне, что должна я была выйти с первого ноября, но тут же я вижу картинку, как я иду с Сергеем и бидоном молока из магазина по снегу. Сережка не хочет идти, капризничает, падает на снег и кричит, не желает вставать, и я не могу его поднять, бидон и сумка мешают мне. Я осторожно, стараясь не привлекать внимания, слегка подпинываю мальчишку сапогом, но он ни в какую не встает. Приходится ставить на снег сумку, устанавливать бидон, чтобы не опрокинулся, и непедагогично лупить сыночка на глазах у зевак, привлеченных его воплями.
   Вот это свое отчаяние и злость на малыша я помню, и то, как он укладывается в Катиной шубке на дорогу, помню, и кажется мне, что был снег, а снег, тот октябрьский снег растаял, и не могло быть снега до 1-ого ноября, а значит, я вышла на трудовую вахту 1 декабря, если в тот день, когда Сергей меня донимал, действительно лежал снег.
   За длительное время моего откомандирования лаборатория расширилась, пришло большое количество новых людей, образовалась тематика, связанная с радиационной химией, и я заново должна была включаться в общение и в коллектив, тем более, что до этого я ни с кем не подружилась.
   Жизнь моя протекает в двух измерениях: в институте, где я зарабатываю на хлеб насущный и надеюсь получить квартиру, и дома. В период жизни, когда дети были маленькие, на первом месте у меня была семья, и основной акцент в моем жизнеописании я буду делать на происшествиях с детьми и мужем, а параллельно текущую жизнь в лаборатории я упомяну постольку, поскольку она будет связана с моей жизнью, и лишь те мои коллеги, которые были тесно связаны со мной по работе или дружили со мной, будут описаны, а остальные - нет. Невозможно описать объемно жизнь лаборатории, с ее интригами, кознями, любовными похождениями, сплетнями, завистью и прочими сугубо служебными делами в рамках камерного повествования о превратностях собственной судьбы, невозможно и совсем обойти ее молчанием, слишком много времени проводишь в стенах учреждения. Кроме того, здравствующие поныне сослуживцы могут смертельно обидеться, если я изображу их голенькими, без прикрас, а ретушировать действительность скучно, так что бог с ним, с НИОПиКом, это тема отдельная.
   В своей однокомнатной квартирке мы устроились жить впятером: мы с Алешкой на софе, Сережка в кроватке, поставленной рядом с нами торцом к стенке, у той же стены шкаф, напротив секретер, Катин диван и старая никелированная кровать хозяев, на которой спала свекровь, когда приезжала, и которую мы разбирали, когда она уезжала. Посреди комнаты оставалось достаточно места, и Сережка ухитрялся кататься на велосипеде, том самом, который подарил Кате дед.
   Справа от двери помещался встроенный шкаф, куда мы тоже напихали вещей, и, когда нас не посещали многочисленные Алешкины родственники, мы кое-как помещались и жили. Не помню, в том году или в следующем я купила себе немецкую синтетическую шубку, бежевую, с какими-то зализами, видимо, под теленка, и коричневую синтетическую шапку под норку, выполненную в виде шляпки с полями вокруг лица, в стиле ретро. Вещи были дешевые, но нарядные, и шли мне, а то норка на моем пальто вся износилась, и драп побурел за семь лет носки и обтирания лавок в многочисленных электричках, и опять я пыталась выбраться из своего хронического состояния оборванки.
   Утром я отводила Катю в детский сад, а потом шла на электричку на Долгопрудный и всегда бежала бегом, плохо успевала. К детскому садику подавался автобус, чтобы отвезти родителей на работу. Садик был расположен далеко от поселка "Гранитный", где жили сотрудники института и где строили дома, и профком добился автобуса, чтобы привозить детей, которые жили на Гранитном, а я подсаживалась позже, и, хотя тоже работала в НИОПиКе, но жила не там, меня стали выгонять, склочничать, и я ушла, мне были противны эти женщины, благополучные, сытые, в своих квартирах, и такие мелочные. До сих пор помню одну, красивую, нарядную, накрашенную, которая орет со злобой, когда я заглядываю в двери автобуса с надеждой, что и мне найдется местечко и не придется бежать на электричку:
   - Я плачу десять рублей в месяц за автобус, а они бесплатно лезут!
   Алешка вставал в шесть утра, а в семь уже уходил, разбудив меня и Катю. Я варила кашу, завтракала, оставляла Сережке и свекрови завтрак, и мы уходили, а Сергей еще спал.
   Так мы и дожили этот год. В ноябре, правда, Сережка сильно простудился, кашлял, я стала давать ему сульфадимезин, и обнаружилось, что он его не переносит, стало ему больно писать, и я запомнила, что сульфамидные препараты ему противопоказаны.
   Участковым врачом у нас была Марина Нараган - маленькая голубоглазая женщина, похожая на девочку. Когда я первый раз открыла ей дверь, то растерялась, так она была не похожа на врача. Но подход к детям у нее был прекрасный, Сережка позволил себя выслушивать без всяких нареканий.
   Еще до того, как я вышла на работу, я вдруг оглохла на одно ухо, просто совершенно перестала слышать. Пришлось топать в поликлинику со своим обычным эскортом, Сережкой и Катькой. В регистратуре на меня завели временную карточку, как на не прописаную, но проживающую в Долгопрудном. Я долго переспрашивала, засовывая голову в маленькое окошко регистратуры и поворачивая ее слышащим ухом к регистратору, куда идти, и девчонка-регистратор, явно меня пожалела, глухую, глупую, без карточки, с двумя маленькими детьми, и дала мне талончик, хотя запись к врачу была только рано утром и то, как повезет.
   Очередь была не просто большой, она была устрашающей и, если бы не полная моя беспомощность при глухоте, я бы не выстояла, а тут села и три часа отсидела с детьми, а когда вошла, то меня ругали, сказали, что я с талоном давно могла бы войти, уже давно идет прием незаписанных. Дети в очереди вели себя героически, Сергей катал машину, Катя беседовала с больными.
   Мне приложили похожую на большое ухо эмалированную миску к голове и вымыли из меня отвратительную на вид коричневую серную пробку, и сразу ко мне вернулся слух, и я начала немного соображать, а то, оглохнув, я почему-то еще и отупела совершенно и потеряла ориентацию в пространстве, даже улицу перейти мне было трудно.
   Через дом от нашего на первом этаже новой девятиэтажки была булочная, где помимо хлеба продавались и кондитерские изделия. Нам полюбился торт-грибок, бисквитный ванильный тортик, обсыпанный какао и украшенный безе в виде грибочков. Я с детьми покупала хлеб и, уступая их просьбам, такой торт. Грибочки мы съедали до прихода Алешки. Их было то три, то два, но никогда четыре. Мы съедали грибочки и по кусочку торта, приблизительно в половинку стандартного бисквитного пирожного. Алешка приезжал, ужинал, потом со вздохом пододвигал к себе килограммовый торт, в котором зияли глубокие и узкие колодцы вырезанных кусков:
   - Ну, кто хочет еще?
   Дети, как правило, молчали, иногда Катя соглашалась съесть еще кусок, остальное, притворно вздыхая, добивал наш кормилец.
   - Испортится до завтра, - настаивал он, когда я протестовала.
   Весь октябрь и ноябрь я не расставалась с детьми. Вот мы тащимся в детскую поликлинику, плетемся по двору психбольницы, вот втроем на приеме с моим больным ухом; и незнакомая женщина, увидев две миловидные мордашки, внимательно смотрит на моих детей, останавливает взгляд на Сережке, одетом во всё Катино, девчоночье, вглядывается и потом, повернувшись ко мне, спрашивает:
   - Парень?
   - Да, мальчишка, - и мы смеемся: двухлетний Сережка так комично важен, насуплен, очевидно, что мужичок.
   Вот мы просто идем в магазин, и всё втроем да втроем, и всё время что-то или кто-то висит на руках, путается под ногами, бежит не туда, хочет не то, а теперь вот, после того, как я отправила дочь в детский сад, а приехавшая свекровь засела с Сережкой, кончилась моя постоянная облепленность детьми, я стала замечать вокруг себя пустое пространство, во всяком случае, во время пребывания на работе, и это было странное и приятное ощущение свободы, забытое за годы брака: вот я иду по улице одна, и это так приятно.
   Зиму с пяти до шести лет Катя проходила в старой шубе из серого синтетического каракуля, перешитой из моей. Выглядело это произведение моих неумелых рук ужасно, и я пошла в меховое ателье попытаться купить Кате шубу из кусочков кролика. Я видела на детях такие шубки, и мне сказали, что их продают в ателье. Цена была подходящая, не сто рублей, как за цельную шубку, а только сорок.
   Когда мы пришли в ателье в первый раз, там ничего не было.
   - Будут через неделю, пообещали мне.
   Но через неделю оказались только маленькие, на Сережку, а на Катю ничего не было.
   Я приходила еще и еще. Уже выпал снег, стало холодно, Катя сняла свое красное пальтишко, купленное мамой, когда ей было пять лет, и в котором она гуляла в августе месяце, чтобы похвастаться, так вот после этого пальто она надела страшненькую шубку, и я пошла с ней в ателье. Свекровь уже приехала, и мы отправились вдвоем.
   На стене в ателье висела какая-то коричневая шубка, но мне отказались ее продать, мол, она еще не готова.
   Я зашла к заведующей в кабинет, завела свою красотку дочку в оборванской шубке и сказала, поддав слезу в голос:
   - Ну вот, вы посмотрите, в чем у меня ребенок ходит. Можно такое пережить?
   Заведующая тут же согласилась, что невозможно:
   - Синтетика, такое нельзя надевать на ребенка. Вы подождите, мы сейчас доделаем шубку, вы ее купите, а подол сами подошьете, по росту дочки.
   И мы купили Кате шубку из кусков коричневой, свалянной цигейки за сорок рублей, и она проходила в ней шесть лет, еще и в пятом классе надевала в сильные морозы.
   А старую шубку я повесила на куст возле дома, была сильная метель, и я запомнила, как она трепалась на ветру. На другой день ее не было, кому-то приходилось еще туже, чем нам.
  
  1977 год, поездка в Кабардинку, начало Катиной учебы
  
   31 декабря, когда занималась бледно-розовая вечерняя заря, не грозившая загулявшим сильным морозом, мы оставили Сережку со свекровью, закутали Катюшку, усадили в санки и помчались встречать Новый год к Григорьевым, на их новую кооперативную квартиру в Дегунино.
   У Григорьеых, как всегда, было многолюдно, шумно и вкусно.
   Мы давно не встречали Новый год в компании, и пройдет еще несколько лет, когда мы снова вырвемся, и встреча 77 года со старыми друзьями и свежими людьми, Женькиными товарищами по работе и по поездкам в стройотрядах, выделялась ярким цветным пятном на фоне однотонного серого потока жизни.
   Юра Выскубенко летал в Америку. Пребывание в Америке было, по тем временам, значительным событием, и позднее мы соберемся посмотреть его слайды, а сейчас Юра делился впечатлениями:
   - Мы собрались прогуляться по ночному Нью-Йорку, но нас отговорили. Объяснили, что это небезопасно.
   - Но чего нам бояться, шестерым мужчинам, кто же свяжется с такой компанией? - удивились мы.
   - А что такое шестеро мужчин против одного автомата?
   - Да..., вот к чему приводит свободное ношение оружия. У нас-то только ножи, - реагировала публика за столом.
   - Ну, положим, автомат им тоже запрещен, - возразил Юра. - А вообще они проклятые империалисты. Идешь по побережью, пляж забит купающимися, а рядом пустое пространство и ни души нет - частное владение.
   Съездив на недельку в Америку, Юра привез оттуда японский магнитофон, который можно было продать комиссионке за 1000 рублей.
   Деньги на покупку тогдашние счастливчики командированные выкраивали из суммы, выдававшейся на пропитание.
   - А что, пришлось поголодать из-за этого магнитофона? - поинтересовалась я, желая выяснить, действительно ли это был подвиг со стороны Юры.
   - Да нет, не очень, может самую малость, - Юра был скромен. - Просто Ирина припасла мне консервов, взяли сухую колбасу отсюда, тем и питались.
   Позднее Ирина распорядилась магнитофоном очень практично.
   - Нам ни к чему такая дорогая вещь, - решила Ирка и продала магнитофон, а на вырученные деньги купила холодильник ЗИЛ и хорошую радиолу для мужа.
   Ирка была совершенно не романтик, а мне было очень жалко их магнитофона, хотя я его и в глаза не видела.
   - Ну, еще чего ты скажешь, - рассердилась Ирка, когда я спустя год, разглядывала холодильник и бурчала по тому поводу, что магнитофон иметь интересней, а холодильник можно было и попроще купить.
   - Мне холодильник нужнее. И вообще, сначала нужно зад прикрыть, а уж потом о роскоши думать.
   Я только вздохнула, вспомнила, какое красивое кольцо мы купили Ирине на свадьбу, а она его продала, чтобы расплатиться с долгами. Сейчас уже тридцать лет прошло с ее свадьбы, ценности давно поменялись, а мне всё жалко этого кольца, не поносила его моя подружка, не покрасовалась.
   Выпив в Новогоднюю ночь пару бокалов шампанского, я захмелела и жаловалась на мужа, обвиняла его в отсутствии художественного вкуса. Алешка осенью ездил по турпутевке в Прибалтику и вместо украшения из янтаря, которое я ждала и о котором мечтала, привез мне чешское украшение: бижутерию с поддельной бирюзой, красивую, блестящую, но сомнительную, какую-то не "комильфо". Жаловалась я Ирине, Алешка даже и не слышал, он на другом конце стола, подальше от моих укоряющих глаз пил водку с Женькой.
   Юра же, который водкой не интересовался, сидел рядом с женой, как положено примерному мужу, и насмешливо бросил мне на мои обвинения:
   - Ну, ты преувеличиваешь, жену же себе он красивую подобрал.
   Крыть мне было нечем, утверждать, что он и тут промахнулся, я, по размышлении, не стала и замолчала.
   Потом всё перепуталось, все поднакачались, я клевала носом в углу, выпитое начало оказывать на меня свое обычное тормозящее действие. Изредка встряхиваясь, я открывала глаза, врубалась в окружающее и подавала ехидные реплики прямо Юре в ухо, стараясь перекрыть шум за столом.
   Оглохший Юра обернулся ко мне после очередного выкрика:
   - А голос у тебя довольно-таки противный. Бедный Алешка, плохо ему приходится, когда ты злишься.
   Я рассердилась и ушла спать в комнату детей, забрав с собой Катюшку, шел второй час ночи.
   Динкины мальчишки, Сашонок и Николашка к тому времени пребывали в постели, но не спали, перевозбудившись от шума и присутствия большего количества взрослых. Чернобровый и черноглазый Костя, приятель Женьки, добровольно взял на себя роль няньки, сидел на полу возле их кроваток и баюкал, играя на гитаре и напевая тихие, усыпляющие песни и я, устроившись тут же на широком диване вместе с дочкой, уснула под звон струн и приятный мужской баритон с тишиной и покоем в душе, но потом, через час или полтора, пришла Сергеева, безжалостно перекатила меня к Кате, нарушив чуткий сон, и уложила рядом с нами слабо сопротивлявшегося Юру.
   - Черт те что, мужа к подруге подкладывает, как бесчувственный тюк, - проворчала я.
   - Он устал. Смена времени утомительна, пусть поспит, - услышала я объяснения Ирины.
   Раза два за ночь приходил Лешка, нагибался ко мне, ерошил волосы и с заискивающе-ласковой интонацией, которая появлялась у него, когда он бывал пьян, спрашивал:
   - Зоинька, спишь? А я уже напился водки.
   И понятно было мне, спящей, что ему скучно без меня в компании, и я довольная, улыбалась.
   Часов в шесть я очнулась, перелезла через спящего Юру и вышла к гуляющим. Народ всё еще держался, ел, пил, смотрел телевизор, пел песни и беседовал, кому что нравилось. Из всей многолюдной компании человек на четырнадцать, кроме детей, сломались только мы с Юрой.
   Было прохладно, меня бил утренний озноб невыспавшегося человека, я завертела головой, в поисках теплой одежды и увидела мужнин пиджак на плечах Ирины.
   - А ... - сказала я, потянув за рукав, - это Алешкин.
   - Муж твой предложил мне, когда я замерзла. Он предлагал другие способы согреться, но я отказалась, - смеялась Ирка.
   Я зыркнула глазами на мужа.
   - Он предлагал твою шубу, но мне хватило и пиджака, - хохотала моя подружка.
   Женины товарищи прощались в коридоре, Ирка скинула пиджак и растормошила Юру. Они быстренько ушли, а мы собрались только в семь, жалко было поднимать Катю.
   Динка постелила постель в большой комнате, и Женька уже спал, когда мы, наконец, освободили ее и ушли.
   Я извинялась, но Дианка отмахнулась.
   - Да высплюсь я. Сейчас лягу и высплюсь.
   Потом я узнала, что выспаться им не удалось - через час пришли или приехали родственники, и пришлось вставать и снова гулять.
   - Еле дотянула до ночи, - рассказывала Динка при следующей встрече в марте на моем дне рождения.
   В январе, в хороший зимний день к нам в гости приехала Зиночка, та самая, которая учила меня играть в преферанс весной на втором курсе. Спустя шесть лет после той весны, когда мы перекидывались в карты теплыми майскими вечерами, я встретилась с ней в Карповском, где она работала программистом. Мы с ней и сделали первый вариант программы расчета спектров порошков и поликристаллов и, начиная с 73 года, регулярно встречались. Зина мне всегда нравилась редким сочетанием ясного ума и полного отсутствия того, что можно назвать деловым напором. Когда что-то было не по ней, она не боролась, не доказывала, а просто уходила в сторону. Вялость характера и помешала ей учиться на физтехе.
   Но сейчас, у нас дома, она была мила с детьми, понравилась Алешке. Мы втроем пошли кататься на лыжах, хотя нет, вспоминаю, что пошли вчетвером, Катю прихватили, а Сережку оставили со свекровью.
   Алексей форсил, прыгал с трамплина, и всё просил Зину заснять его на цветную пленку в полете.
   От этого дня остались пахнущие свежим снегом воспоминания и несколько слайдов: Лешка в полете с напряженным лицом и растопыренными ногами, Зина, сияющая здоровым румянцем на фоне начинающего розоветь неба и я в процессе подъема на горку, такая заморенная, на секунду оторвавшаяся от трудностей подъема и смотрящая в кадр, но на улыбку сил у меня уже не хватило.
   Спустя несколько месяцев Зина уволилась из Карповского, и в дальнейшем ее след потерялся.
   Зима, вечер. Собираемся ложиться. Я стелю простыню на софе, раздается стук в дверь (звонка у нас нет). Алексей идет открывать, я слышу шу-шу-шу и, любопытствуя, выхожу в закуток, который по замыслу проектировщика квартиры служит у нас коридором. В дверях я вижу милиционера.
   - Это наш участковый, спрашивает Сашку, объясняет муж моей любопытно сунутой в проход голове.
   - И этот алиментов не платит? - восклицаю я с досадой.
   - Да нет, тут ограбление было, ищут свидетелей.
   - А, - равнодушно тяну я, - лазают. Ну, да к нам не полезут.
   - А вы здесь как?
   - Сашка квартиру сдал.
   - Не прописанные?
   Мы втроем стоим в закутке, милиционер отклоняет наше предложение пройти в квартиру. Еще один не прописанный в лице Кати просовывает свою любопытную мордашку между мной и Алешкой. Открыв рот, Катеринка разглядывает человека в форме и с погонами. Участковый тоже оглядывает девочку, вздыхает, и тут, окончательно перегородив коридорчик, появляется свекровь с Сергушом на руках.
   - Сколько же вас тут? - с изумлением восклицает милиционер.
   - Теперь все на лицо.
   Гость вытягивается во фронт, отдает честь и выходит, не сказав ни слова упрека за проживание не по месту прописки.
   Мы расползаемся из закутка.
   Первой на простор вырывается Катя, проскользнув вдоль стены и увернувшись от пинающего ее брата. Сергей наполовину сполз с рук бабки и пытается ногой достать сестру, потерявшую бдительность и оказавшуюся в зоне действия его пяток.
   Свекровь, которая не может в тесноте развернуться, габариты коридорчика не по ее формам, выпячивается задом, прижимая дрыгающегося внука к животу и стараясь не наступить на внучку.
   Мы с Алексеем переглядываемся и прыскаем.
   - Напугали бедного парня, - говорит Алешка.
   В комнате нашему смеху вторит свекровь:
   - У него глаза на лоб полезли. Сначала один, потом другой, третий, а еще я с ребенком на руках. Как тараканы из всех щелей повыскакивали.
   Я ухожу на кухню и почему-то вспоминаю, что когда мы переехали в Дзержинск, нас тоже посетил милиционер, еще до того, как участковый искал Соловьева по поводу алиментов. Собственно говоря, это было прямо в тот же вечер, когда мы переехали, и я еще не родила, с животиком была.
   Тогда блюститель порядка прошел на кухню и беседовал с нами там. Он искал свидетелей убийства. Вечером накануне женщина на улице толкнула мужчину, он упал с тротуара, ударился виском и скончался, а теперь участковый искал эту женщину.
   - Он был пьян?
   - Да.
   - Приставал к ней?
   - Да.
   - Ну, так она защищалась и не хотела убивать его.
   - Но убила. Непреднамеренное убийство, за это тоже кое-что полагается.
   Лейтенант пристально посмотрел на меня, и я решила, что переборщила, демонстрируя такую осведомленность.
   - Нас здесь не было, мы всего два часа, как переехали, а вчера еще жили в другом месте.
   Лейтенант вздохнул и ушел.
   Присутствие свекрови не вызывало в последние разы никаких особенных бурь, но лишало нас личной жизни.
   Пока дождешься ее храпа, сам уснешь, и заманчивые предложения мужа не вдохновляют.
   Дети мои болели простудными заболеваниями часто, болели по кругу: заболевал обычно Сережка, его сопли без температуры затягивались на две недели. Через неделю, а то и через три дня начинала чихать Катя, которая после операции на гланды перестала болеть тяжелыми ангинами, но простудные болезни липли к ней по-прежнему. Когда кончался Сережкин больничный, я брала бюллетень на Катю. После того, как на меня беспрерывно чихали и кашляли в течение двух недель, я заболевала сама, но больничный брала редко, да и трудно мне было взять его, несмотря на плохое самочувствие и выраженные катаральные явления (попросту сопли в три ручья), температуры у меня не бывало, а без нее не давали больничный.
   Так повторялось каждый месяц, и на работе на меня смотрели, не как на работника, а как на многодетную мамашу, от которой проку и не жди. В месяц я по две недели не выходила на работу, не оставляла больных детей на бабушку, и так всю зиму.
   Из записей в коричневой тетрадке (я вела записи про детей, а иногда подробно описывала и нашу жизнь):
   ...Заболевала Катя в саду, а вслед за ней Сережка. Иногда это происходило со сдвигом в день-два, иногда, когда Катя уже выздоравливала. Я никак не могла решить, что хуже: когда оба одновременно болеют, или когда по очереди. Наша участковая врач Марина Ивановна, маленького роста, молодая, голубоглазая, совсем девочка на вид, была беременной. Она приходила к нам, устало садилась с трубкой на диван и говорила:
   - Ну что мне с вами делать? Когда вы болеть перестанете?
   Я и сейчас, спустя два года всё думаю, когда?
   Ближе к весне уставшая бегать к нам Марина Ивановна назначила обоим детям общеукрепляющие уколы алое.
   Всплывает картинка: сидит Сережка, давно не стриженный, весь заросший волосами, на перепеленочном столе в кабинете врача, рядом Катя, Нараган подходит, с удовольствием перебирает ему волосы на головешке, гладит стоящую Катеринку по ее густющей шевелюре и поворачивается ко мне:
   - А еще говорят, что хорошие волосы признак здоровья.
   И настолько это утверждение не оправдывается на моих хилых волосистых детях, что мы обе смеемся.
   - Хотя впору плакать, - подводит черту под наш смех Марина. - Не знаю, что с вами и делать, - и назначила алоэ.
   И я стала каждый день таскаться в детскую поликлинику, и казалось мне, что бурые унылые стены ее коридора вытерты до штукатурки моей бежевой кофтой.
   Катя мужественно ложилась и терпела уколы, а Сергей орал как резаный, и после двух раз я прекратила, так как сын начал заикаться от страха.
   Его не кололи, но всё равно он присутствовал при процедуре, не с кем мне было его оставить дома, свекровь уехала. Малыш начинал плакать, как только мы заходили в процедурный кабинет: он рыдал, хотя я уверяла, что укол не ему. Всё время, пока Катя снимала свои многочисленные штанишки, укладывалась, потом ее протирали спиртом, вводили лекарство, всё это время он горестно кричал и замолкал лишь тогда, когда Катя вставала с топчана, и обратную дорогу только тихонько всхлипывал, и непонятно было, или он боялся, что его тоже уколют, или сопереживал сестре, или вообще протестовал против существования столь явного живодерства - уколов.
   Мы часто ездили на Белоозерскую, пока не получили квартиру. Вот и в этот раз мы возвращались оттуда. Свекровь, как раз была в очередной раз в Лысьве: поехала отдохнуть, получить пенсию и отметиться, а то "комнату отберут соседи, потому, что не живу". Свекровь всегда чего-то боялась, иногда самых немыслимых вещей.
   Я увезла Сергея к своим, уговорила бабулю посидеть недельку, а потом еще за свой счет выпросить, а потом еще недельку на бабушку. Вот неделька кончилась, и мы возвращались домой. Выползли из пятого автобуса на Савеловском, первым Алешка с большой сумкой в руке и с Сережкой в другой руке, за ним я с Катей за руку и с сумкой поменьше.
   Не успела я вылезти, отойти на тротуар и оглядеться, как увидела своего мужа, беседующего с каким-то инвалидом. Инвалид на чем-то очень настаивал, но Алешка разводил руками и отнекивался.
   - Не могу сейчас, прости брат, никак не могу, - доносились до меня его слова.
   Обшарпанный старик печально махнул рукой и, понурив голову, отошел, опираясь на палку.
   - Ну, и чего ему было от тебя нужно?
   - Выпить звал. На халяву. Говорит, душа горит, пойдем за угол, выпьем, не одному же мне пить.
   Я от возмущения даже подпрыгнула на месте.
   - Никого другого он не нашел, только тебя с ребенком, вещами и бабой за спиной. Совсем сдурел мужик.
   - Ему выпить захотелось, что тут не понятного.
   - Но почему именно к тебе пристал?
   - Ну, не знаю я, не знаю.
   Муж прошел вперед, и я критически его оглядела: коричневый польский плащ на теплой подкладке, купленный в полосу денежного просвета в монастырские времена, выглядел вполне прилично, брюки оставляли желать лучшего, но в глаза не бросались, а вот шапка... Эту кроличью шапку я купила у Маши во время нашего пребывания в Марьиной роще; она удивительно быстро потеряла вид, и Криминский, который не хотел расстаться со своей ненавистной мне мерлушкой, торжествовал:
   - Я всегда говорил, что кролик дрянь, не понимаю, что в нем хорошего.
   - Да просто сейчас ходят в кролике (когда мы, наконец, его купили, обеспеченные люди давно уже перешли на ондатру и пыжика), сейчас это модно, понимаешь?
   - Нет. Я понимаю тепло, удобно, красиво, а модно, нет, не понимаю.
   - Ну, то, что не модно, смотрится устарело и поэтому некрасиво, а твоя мерлушка совсем уж неприлична.
   - Семь лет ношу, нигде не протерлась, такая хорошая шапка.
   И непонятно было, то ли это его черный юмор, то ли, правда, ему нравится его шапка.
   Но всё же я купила кролика, и теперь на этого крашенного в черный цвет кролика нельзя было без слез смотреть, он неуклонно стремился к своей естественной бурой окраске, а из мерлушки свекровь сделала себе воротник на пальто, и он прекрасно смотрелся.
   - Шапку, что ли, тебе новую купить, - подвела я вслух итог своего осмотра. - Из-за этой шапки все алкоголики тебя за своего держат, думают, все деньги пропил, на шапку не хватает.
   Алексей спешил к расписанию электричек и не удостоил меня ни словесным ответом, ни даже взглядом.
   На наш день рождения и мой тридцатилетний юбилей, как обычно, собрался народ. Девчонки поехали ко мне в первый раз, забыли номер квартиры, забыли мою новую фамилию (это на восьмой год моего замужества!) и пугали соседей, звонили и спрашивали, не здесь ли живет Хучуа. Сестра Светлана приехала из Смоленска и подгадала прямо на праздник. Тридцать лет я восприняла трагически, гораздо трагичнее, чем позднее пятьдесят. Я сидела за накрытым столом, вокруг звучал смех и шутки подруг, а у меня в глазах стояли слезы, тридцать - это было прощание с молодостью, смирение с тем, что состоялось, и с тем, что уже никогда не состоится, некий рубеж, на котором надо остановиться и оглядеться. Может быть, я так восприняла свои тридцать потому, что встречала их на чужой квартире, по-прежнему неустроенная, безмерно уставшая от восьми лет неприкаянной семейной жизни. Не знаю. Еще в детстве, прочитав про Остапа насмешливое, что его возраст можно расценить, как последний приступ молодости, я не поддалась на легкость интонаций авторов, а испугалась, как, наверное, это страшно пребывать на пороге молодости.
   Вспомним нашего великого: "Но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана...".
   - Налейте ей пополнее, пусть выпьет и перестанет стонать, - раздался среди общего шума резкий голос Ленки Жулиной, и тогда Динка на секунду прервала свой монолог-беседу с Ириной, глянула на меня и сказала свое обычное:
   - Ну, дела, и вправду сейчас заплачет.
   Девчонки подарили мне фарфоровый столовый сервиз на шесть персон с сиренью посреди тарелочек. Сервиз очень мне нравился, и то, что на обратной стороне была надпись сорт третий, которую я разглядела лет так семь спустя после дарения, нисколько меня не огорчило. Сервиз приволок Юра и долго потом требовал, чтобы я оценила его труд: еле дотащил эдакую тяжесть. Этот сервиз мы до сих пор подаем на всех праздничных сборищах, так что девчонки беспокоились не только обо мне, но и о себе, а с чего бы они ели все эти двадцать пять лет во время застолий, если бы не подарили мне 24 тарелки?
   Еда едой, но пить тоже надо было из чего-то, и на следующий год мне принесли чайный сервиз. Его притащила, кажется, сама Ирка, а может быть Ленка, сейчас уже и не вспомнишь. Сервиз был очень симпатичный, с очаровательным бордовым рисунком краснокочанной капусты. Я была ошеломлена таким модерном: краснокочанная капуста на чайных чашках!
   Как-то на вечеринке у нас, уже на новой квартире, в хорошем подпитии я буду расслаблено разглядывать узор на блюдечке от чайного сервиза. Листья розы, обрезанные краем блюдца, так строго выписаны, даже колючки видны. Только вот интересно, какое отношение имеют листья розы к краснокочанной капусте. Я поворачиваю чашку рисунком к себе и неожиданно, как в мозаике, складывается цветок розы из краснокочанной капусты.
   Я отодвигаю чашку от себя, придвигаю ближе, нет, это же роза, как я могла столько лет принимать ее за капусту! Вот тебе и модерн. Никто не знал, что я видела на чашках капусту, и мне не с кем было поделиться моим открытием, пришлось переживать это в одиночестве.
   Нину Петровну Макшанову и меня познакомила Женька Пыхтина, аспирантка из Карповского института, пристроившаяся после аспирантуры в НИОПиК. Работу не имеющие прописки люди выбирали не там, где им хотелось бы работать, а там, где существовала возможность как-то зацепиться под Москвой, а НИОПиК имел лимит на прописку, так что мы все были лимитой из провинций, лимитчики с высшим образованием.
   Нина осела в Долгопрудном, прописавшись в общаге так же, как и Женька, только она и аспирантуру заканчивала в НИОПиКе.
   Я увидела маленькую, очень милую женщину с распахнутым взглядом ярко-голубых глаз, понравившуюся мне с первого же взгляда чрезвычайно.
   Мы вышли из библиотеки, сели на стол в коридоре и поболтали. Мы все оказывались в одной группе у Петра Николаевича Комарова, приглашенного на должность старшего научного сотрудника из филиала Карповского, из Обнинска. К Комарову меня пристроила всё та же неугомонная и предприимчивая Женька, просто сказала, что вот появился кандидат наук по радиационной химии, и что стоит подсуетиться, и пристроиться к нему. Я пошла и пристроилась.
   Таким образом, сложилась группа из трех женщин под руководством Комарова, а потом Женька переманила к нам еще и Людку Уланову, физика из Университета. Я проработала с этой четверкой четыре бесплодных года, а потом ушла в аспирантуру, но всё это потом, а пока мы болтаем с Нинкой и я с великим удивлением и недоверием узнаю, что моя новая знакомая, женщина постарше меня, не замужем.
   - И не была? - вскрикиваю я, настолько домашней и уютной, созданной для семьи с выводком детей, кажется мне Нина.
   - И не была, не заметили меня, - отвечает она с усмешкой, намекая на свой маленький рост.
   - Ну, не знаю, куда мужики смотрят.
   Мы моем на работе шкафчики в отведенных нам двух комнатах, устраиваем быт, хотя совершенно не понятно, а чем же конкретно будем заниматься, какая будет у нас тематика.
   Я дописываю отчет по своей программе расчета спектров порошков и поликристаллов, иногда езжу в Карповский. Саша собрался уезжать в Кемеровкий университет, там он будет преподавать, получит звание профессора, и Наташа едет с ним. Отъездом разрешается его затянувшийся конфликт с Пшежецким, начавшийся сразу после защиты Сашей докторской (он отсек его от публикаций, - скажет мне Наталья).
   Я тут же вспоминаю, как Самуил Яковлевич ни одного дня не мог прожить без Котова, всё время возникали проблемы, которые без него не разрешались, а теперь за попытку стать самостоятельным Котов терял место работы и уезжал вместе с Наташкой в Кемерово, по контракту в организующийся там научный центр. Уезжали они на несколько лет, при этом их квартира и прописка в Москве оставались за ними. Была тогда такая возможность, уехать в тьмутаракань, а потом вернуться
   Незадолго до их отъезда мы втроем, как в добрые старые времена, обедали в столовой. Позднее окажется, что это было наше последнее свидание перед их отъездом. В образовавшейся после компота паузе я грустно сказала:
   - Если верить художественной литературе, все главные дела делаются до тридцати лет, а я вот и диссертацию кандидатскую не только не защитила, но даже и не начала.
   Саша полез в карман, достал платок, задумчиво потер нос, сложил его, спрятал в карман:
   - Может быть это и так, не знаю, (я-то вычитала это в каком-то романе, возможно, у Бальзака), но помни, если ты сама на себе поставишь крест, тебе никто не поможет.
   Именно это Сашино несогласие с моей оценкой собственной судьбы и вспомню я, когда буду решать вопрос, начинать или нет свой поход за еще одним дипломом.
   Где-то в апреле я сидела на больничном с Сережкой в очередной раз, когда в полшестого раздался звонок в дверь. Я открыла, на пороге стояла Нина Петровна.
   - Можно? - весело спросила она. - Я вам денежку принесла.
   Нина пришла к нам в первый раз, и я даже помню, что на ней была надета ее самодельная (самовязанная) кофта из двух коричневых тонов.
   Сняв туфли, Нина прошла в комнату и тихо села на край дивана, а мои общительные дети сразу обступили нового человека, стали ее разглядывать, чуть ли не щупать, ожидая возможных вопросов к ним, радуясь возможности развлечься
   И они не обманулись в своих ожиданиях, тут же появились конфеты, которые не были отвергнуты, а схвачены без всякого ломания и тут же съедены.
   Нина передала мне деньги, поговорила с детьми, со свекровью, уверила меня, что на работе всё в порядке, познакомилась с пришедшим Алешкой, всем понравилась и ушла.
   На другой день снова звонок в дверь, снова Нина.
   - Я так и буду теперь ходить к вам каждый день. Вчера чего-то там не додали, сегодня еще двадцать рублей тебе принесла.
   На этот раз Нину так не отпустили, усадили ужинать, даже помню, был у меня салат собственного изобретения: вареная картошка, соленые огурцы, помидоры, чеснок и кинза.
   Они с Алешкой выпили, захмелели, и Нина стала ругать физиков вообще, а физтехов в частности.
   Алешка согласно кивал головой, поддакивал, сочувствуя бедной, как ее достали физтехи, и подливал в бокал.
   Потом долго я корила Нину, что она, первый раз зайдя к людям, окончившим МФТИ, ожесточенно ругала их.
   - Редкостную тактичность проявляла, - ехидничала я.
   - Да я что, я ничего, так, - слабо оправдывалась Нина.
   Весной заболел Сережка. Сначала просто ОРЗ с высокой температурой, 38,5, что для него было редкостью, Нараган тогда была в декрете, новая врач полечила таблетками, и он поднялся, но тогда я и заметила его непереносимость к сульфамидным препаратам, он жаловался на то, что ему больно писать.
   Казалось, что обошлось, стало ему получше, только удивляла меня его странная потливость, чуть, что и весь мокрый, и ручки холодные и влажные. Мы уехали на Белоозерскую на майские праздники, и он там повторно заболел. В понедельник я не поехала на работу, вызвала Нину Степановну, она прослушала, покачала головой, сказала, что он не только что заболел, это продолжение старой простуды, что она слышит влажные хрипы, и надо колоть. Мы его и прокололи пенициллином. Колола мама. Сережка забирался на меня и прижимался, обхватив руками и коленками, и так, в вертикальном состоянии его кололи. Такого шока, как при уколах алоэ он не испытывал. На ночь я ставила ему компрессы с мазью Вишневского. Алешка уехал и жил один в Долгопрудном, а мы остались у мамы на время болезни Сергея.
   Уколы помогли довольно быстро, кашель смягчился, стал влажный, и через десять дней ему стало полегче. Я оставила его с бабушкой, а сама поехала устраивать Сережку в детский сад, не хотелось мне зависеть от капризов свекрови.
   Заявление на место для Сережки я написала год назад, но попытки получить для мальчишки место в садике официально ни к чему не привели. Все матери работали, большинство детей было в детских учреждениях, так как бабушки, в основном, тоже работали, однако пристроить ребенка в это самое учреждение было не так-то просто, всё надо было выбивать, ходить в профком, бить кулаком в грудь, плакать о своем безвыходном положении, и т.д. и т.п.
   Все это давалось мне с трудом, и я пошла по проторенной дорожке на поклон к Вале Баландиной. Валя попросила за нас, теперь за Сережку, и нам было обещано место в июле, когда семилетки, в том числе и Катина группа, уйдут из сада в школу, и на освободившееся место наберут трехлеток.
   А пока я стала водить Сережку в Валин детский сад "Солнышко", он находился ближе к нам, и добираться до него было удобнее.
   Сережка был совсем другой ребенок, нисколько не похожий на Катю, которая в возрасте полутора лет выпрыгивала из моих рук убегала к детям без всяких слез и страданий.
   Сергей наотрез отказывался расставаться со мной, цепко обхватывал мои ноги, и еле-еле мы втроем отрывали его худенькое тельце от меня. Полная воспитательница прижимала мальчишку к своему животу, а другая в этот момент придерживала ему ноги, а кулачками он размахивал и отпихивался изо всех сил. Вдвоем они его кое-как удерживали, и под пронзительные вопли своего трехлетнего сына я уходила, и земля горела подо мной. В препакостном настроении, под впечатлением мучений своего ребенка, не желавшего расставаться с матерью и оставаться с чужими людьми, я заявлялась на работу. Комаров и Нина уже сидели на рабочем месте, они приезжали с электричкой передо мной, а я - на последней, которая еще позволяла не опоздать. Впритык проскакивала проходную, а на рабочее место приходила без пятнадцати девять вместо 8.35.
   Петр Николаевич был снисходителен ко мне, мол, что с ней делать, у нее дети, мы всё понимаем. Какая-то это была обидная снисходительность. Саша Котов, который никогда сам не сидел на месте, а если сидел, то был так занят, что ему трижды было наплевать, когда приходят и куда уходят сотрудники, во всяком случае, он умел выглядеть не заинтересованным этим вопросом, для него главное было, чтобы ему никто не мешал, так вот Сашино невнимание к производственной дисциплине шло от внутренней убежденности полной ее ненужности, а Комаров прощал мне мои прегрешения, и это было обидно.
   После моего появления на рабочем месте, к нам заваливались Женька Пыхтина и Людка Уланова, они находились в другой комнате, но мы были одна группа и чай пили вместе, вот все сидели и благодушно настроенные пили чай и болтали на разные волнительные темы, про что-нибудь новенькое из литературы, или перемывали косточки коллегам по работе, не удостоенных чести входить в нашу группу. Мы с Комаровым часто рассказывали всякие смешные истории про детей, каждый про своих, а потом, уже спустя часок, принимались не спеша что-нибудь делать. Во время чаепития, я с тоской думала, что бросила ребенка и бездельничаю на работе, и такая тоска меня одолевала из-за этой очевидной бессмыслицы. Там, где я была нужна, меня не было, а здесь я никому не нужна, но должна отбыть положенные мне восемь часов и тогда я получу за это деньги. Когда я, оторвавшись от домашних дел, приходила в Карповский, где кипела работа, где я каждый день знала, что и для чего буду делать, у меня такого чувства не возникало. А тут сидишь, чуть поворачиваешься и возникает нестерпимое ощущение утекания времени сквозь пальцы, сидишь, сидишь, а оно течет и так до 16. 35, когда начинается бег, скорей обратно в детсад и домой, готовить, стирать, кормить.
   Комнаты нам достались пустые, и, чтобы начать в них работать, необходимо было раздобыть некоторое оборудование: весы, насосы, тяги и прочее.
   Я заказывала краны для вакуумки, чистила фланец диффузионного насоса, рисовала эскизы для удобной подставки под сосуд Дюара. Всё это занимало какую-то часть рабочего времени, свободную от чаяпитий и сплетен. Главное, я не знала, а как это будет использоваться. Привыкнув иметь четко поставленные, пусть небольшие, но вполне конкретные проблемы, я с тревогой относилась к требованием своего нового руководителя создать сначала экспериментальную базу, а потом видно будет.
   Вечером, когда я приходила за ребенком, воспитательницы меня уверяли, что он не плачет и нормально себя ведет, играет с детьми, ест, спит.
   - Только вы уйдете, он перестает буйствовать и успокаивается, - говорили мне они. Я и сама это знала, мои дети не были чрезмерно чувствительными и легко ранимыми, склонными к длительным страданиям, они были, несмотря на многочисленные болезни, вполне жизнерадостными детьми и, когда не могли что-то изменить, воспринимали действительность, как она есть.
   Из коричневой тетрадки:
   Лето 1977 года. Катя у бабушек. Сережа у нас один. Можно понаблюдать за ребенком.
   Он очень худой. Худее, чем была Катя в три года, хотя он болел меньше, чем она. Точащие коленки ободраны, всё личико в комариных укусах. Разговаривает медленно, довольно плохо.
   Соседняя девочка Таня гораздо легче выражает свои мысли, быстрее подбирает слова, но если понаблюдать за их действиями и реакциями, видно, что мышление у них на одном уровне.
   Жара. Это лето в городе на асфальте, прорезывающийся последний коренной зуб (не мало, не много, на год опоздавший), сопровождающийся рвотой, поносом, а затем соплями, доконали Сережку, стал совсем как кузнечик, но прыгает резво и глаза не больные, хитрые и веселые глаза.
   Видимо, в какой-то момент услышал от меня и стал повторять:
   - Договорились?
   Предложит сделать что-нибудь себе и мне, наклонит голову:
   - Да, мама, договорились?
   Также, как и я сама, употребляет это тогда, когда не уверен, что его просьба будет выполнена.
   Это хорошо, что сижу один на один с Сережкой (видимо на больничном); в присутствии Кати, старшей, он блекнет, и, чувствуя, что его подавляют, утверждает свою личность насилием, кусает сестру.
   Мы с мужем, в основном, заняты пресечением их ссор. Когда же они играют дружно, нам не до наблюдений, отдыхаем от борьбы.
   Гуляем вдвоем с Сережей. Я задумчиво говорю: "Где моя доченька ненаглядная?"
   Сын отвечает серьезно:
   "У бабушек"
   Потом в раздумье по поводу моей нежности к дочери:
   " Наша ведь Катя, не чужая.
   Первый ребенок растет медленно (хоть бы скорее вырос), зато второй очень быстро, слишком быстро, за мелкой суетой, наполняющей дни, не успеваешь запечатлять особенности каждого их возраста. Детство моих детей в памяти состоит из таких же разрозненных кусков, как и мое собственное детство.
   Катино семилетие праздновали на Белоозерской, в первый раз пригласили детей, в основном девочек, выбирала кого позвать сама Катя.
   После сладостей затеяли игру в мяч прямо возле стола, и Кате удачным броском удалось разбить маме плафон-тарелку. Отпраздновали мы дочкин день рождения, укокошили плафон и укатили себе в Долгопрудный, оставив маму печалиться и жить с разбитым плафоном целый год, а потом я собралась с силами и на мамин день рождения подарила ей трех рожковую люстру с симпатичными бежевыми плафончиками.
   У Кати в детском саду был выпускной вечер. Она переболела, и мне не нравился подозрительный блеск ее глаз и малиновый румянец: она явно не совсем выздоровела. Но Катя за год пребывания в детском саду не присутствовала ни на одном детском празднике, ни в Новый год, ни на первое мая, и очень ей хотелось пойти, и мне хотелось, чтобы она сходила, и я решила не обращать внимания на всякие мелочи: нет температуры, значит здорова.
   Родители были приглашены, и я пришла, а Сергея со мной не было, он ходил тогда в Солнышко, к Вале Баландиной.
   Первый раз за свою семилетнюю жизнь молодой матери я была на каком-то официальном событии, связанном с ребенком.
   На каждый праздник требовали в обязательном порядке белые колготки и белые чешки. Эти белые чешки были просто бич, в Центральном детском мире на прилавке навалом лежали связки чешек всех цветов, кроме белого. Белые нужно было ловить и стоять в очередях, а я не чувствовала себя способной на такой подвиг, и пришлось Катеринке идти в коричневых чешках, белых колготках и в красном трикотажном платье, которое я ей сшила из своей красной лапши, того самого свитерка, который был моей дежурной одеждой во время беременности Сережкой. Краситель выдержал многочисленные стирки и не вылинял, только под мышками протерлось, я это вырезала, уменьшила пройму, укоротила рукав, но не внизу, а тоже в пройме, и получилось прехорошенькое платьице для дочки, длина свитера была как раз как платье. Пока Катя сидела дома, то перебивались байковыми рубашками и сарафаном, но для детского сада я еще в прошлом году сшила Кате два платья: одно из лапшы, а другое из юбки моего бельгийского костюма, того самого, который мы с Иркой купили в подворотне еще до моего знакомства с Алешкой. Перекрашенный голубой костюм был уже коричневым, к нему я докупила в "Лоскуте" (в Долгопрудном был магазин, где дешево продавались остатки от рулонов) прекрасной шерсти цвета засохших апельсиновых корок (ну, ну, не ленитесь, представьте себе апельсин и как изменился его цвет, когда он засох. Откуда я знаю цвет засохших апельсиновых корок? Да они у меня валяются по всей квартире, я использую их для отпугивания моли).
   Я заузила юбку кверху, пришила к ней рукава цвета засохших апельсиновых корок, который прекрасно сочетался с основным цветом платья, пришила воротничок с узкими кончиками и еще отделала спереди пуговицами, обтянув их все той же шерстью.
   Платье получилось на славу, но мама всё равно побежала в магазин и купила стандартное, но тоже симпатичное платье из шотландки в мелкую коричнево-красных тонов клетку, в нем Катя и была на Новый год у Григорьевых. Для моей мамы не важно было, красивое или нет получилось платье из старой юбки, ее угнетал сам факт переделки и перешивки, тянувшийся еще из моего скудного послевоенного детства, когда бабуля мне всё что-то перешивала, и для мамы эти все мои старания были признаком нищеты, которой она была сыта по горло во время детства дочери и не хотела этого для внучки.
   - Должно же быть у ребенка хоть одно приличное платье, - вот что она сказала и купила шотландку. В тот момент у мамы был продлившийся почти десять лет период денежного благополучия: в июне 76 года она вышла на пенсию и продолжала работать, у нее получалось почти триста рублей, по тем временам хорошие деньги, мы жили на такую сумму вчетвером.
   Теперь Катя со своим малиновым румянцем нездоровья танцевала на сцене в красном платье, я сидела в зале, а соседка, толстая пожилая женщина, пришедшая к внуку Мите, шептала мне на ухо:
   - Ваша Катя самая красивая, ей так идет это платье, ну просто розочка в нем.
   Катя действительно была хороша; пройдет всего год, и сказочная, опереточная красота моей дочки изменится, упростится: поднимутся скулы то ли как у свекрови, ее бабки, то ли как у моей бабушки, ее прабабушки, трудно сказать. Много лет спустя я найду фотографию бабушки в молодости и удивлюсь сходству дочери с ней, но факт остается фактом - скулы поднимутся, по точеному южному носику пойдут рыженькие веснушки, а фиалковые глаза от зрачков пожелтеют, синь смешается с желтизной, и неожиданно я обнаружу, что дочь смотрит на меня зелеными отцовскими глазами.
   Но это позже, после семи лет, а сейчас я согласна с соседкой и шепчу ей:
   - Ваш Митенька тоже хорош.
   Говоря это, я не кривлю душой, стараясь сделать приятное: Митя, шестилетний мальчик в одной группе с Катей, темноволосый, кареглазый и кудрявый, явно смешение кровей, давно замечен мною, я всегда выделяю красивые лица в толпе детей.
   Живет он с бабушкой и мамой, но маму я вижу редко, только один раз пришла она за ним, и с неподдельной, не наигранной радостью кинулся к ней ребенок, а я, не избалованная любовью дочери, завистливо наблюдала эту сцену встречи.
   В один из июньских вечеров я бродила между домами, искала Катю, пора было ужинать, и столкнулась с Митиной бабушкой, вышедшей за внуком. Дети играли в тот вечер в одной шумной ватаге и не хотели расходиться по домам, пришлось их ждать, и невольно завязался разговор. Митина бабушка, которой я почему-то понравилась, стала жаловаться на свою дочь, ругать ее за отношение к сыну как-то очень ожесточенно:
   - Вы понимаете, когда он (зять) ушел, она сама не своя стала. Разве так можно убиваться, у нее же ребенок, надо жить для него, а она ударилась в разгул, совсем его не видит, то на работе, то на вечеринках. Я даже думаю, что надо лишить ее родительских прав.
   - Ну что вы, это невозможно. Она ведь работает, приносит деньги, вы на них живете, мальчик ее любит без памяти, всё пройдет, она перебесится и успокоится. Я вон тоже редко вижу своих детей, бросаю их то на свекровь, то на мать с бабушкой, а что же здесь поделаешь? Разве может женщина работать и быть хорошей матерью?
   - О чем, Вы, Зоя? Вы ведь ночью с детьми, а ее и ночью нет.
   Я замолчала.
   Спустя несколько дней, я встретила Митину мать на улице, она подозвала сына, и он с воплем восторга повис на ней. Но в этот раз я смотрела не на ребенка, а на мать. Я уже видела точно такой же взгляд, взгляд человека, смотрящего внутрь себя. Так смотрела Лариска, девушка из моего студенческой молодости, когда ее бросил парень, которого она любила.
   Со слов бабушки Мити я знала, что ее дочь работает в ЦАО инженером, что она очень музыкальна, в компаниях незаменима, поет, играет на гитаре, и я представила ее среди сигаретного дыма и груды бутылок на столе, перебирающей струны гитары, со смотрящим во внутрь взглядом темных глаз, дорисовала мужчин вокруг, случайных, чувствующих легкую добычу, а дома мальчик ждет, и мать озлоблена...
   - Мама, мама, ну чего ты. Я уже в третий раз зову, а ты не слышишь, - дочь дергает меня за рукав.
   Так и бежишь по жизни без передышки: работа, кухня, дети, прогулки с детьми, заменяющие родителям полноценный отдых, снова работа, то купи, то приготовь, а потом вдруг сядешь на кухне чистить картошку и задумаешься, захочешь подвести итоги. Человек я сугубо конкретный и итоги подвожу количественные. Картошку в нашей семье чищу всегда я. Если поручить это дело мужу, то семья вымрет раньше, чем он начистит на самого себя.
   Вот я сижу, держу картофелину в руках и начинаю подсчитывать, срезаю так ленточкой шелуху и считаю в уме, а сколько же я перечистила картошки за восемь лет семейной жизни. Я исхожу из того, что в неделю мы съедаем 10 кг, так как именно 10 кг Алешка каждый выходной притаскивает из магазина. Значит, на четверых 10 кг, когда вдвоем жили, пять, втроем 7, и того получилось у меня пять тонн!
   Я начистила за годы своей семейной жизни пять тонн картофеля, только я плохо представляю себе, сколько же это.
   - Трудяга моя, - посочувствовал мне муж, тоже пораженный полученным числом. Его удивило именно число, а сам факт подсчета нисколько. - Пять тонн, это же грузовик. Да, пятитонный грузовик.
   Я представила себе грузовик, и на нем горой насыпанная картошка, и прониклась большим уважением и сочувствием к себе.
   "Надо перевести их на гречневую кашу и макароны", - подумала я.
   Через три недели мне дали путевку в детсад от НИОПиК, и я отвела туда Сережку, в одну группу с Катей, трехлетних детей помещали вместе с семилетними, которые уходили в школу и находились в саду последнее лето. В эту разношерстную группу Сережка за ручку с сестрой уходил без слез, и когда через две недели мама забрала Катюшу на Белоозерскую, Катя перепоручила Сережку своей подружке, белобрысенькой семилетней девочке, которая его встречала у дверей, кидалась целовать, раздевать, и он уходил за ней в группу без всяких трагедий.
   Это было летом, где-то в июле, а вот каким летом, не помню, но получается что 77 года. Я часто ездила с детьми к маме на Белоозерскую. Какой-никакой, а всё же это был отдых, и в этот раз я приехала на выходные, а в воскресение должна была вернуться, и Алешка - встречать меня на Казанском вокзале. Мы договорились на шесть часов, и в половине пятого я была на платформе с детьми и сумкой, но Голутвинская электричка пришла на Белоозерскую битком набитая: каждую пятницу вечером москвичи ехали на дачу и каждое воскресение возвращались в жаре и давке.
   Возможно, пробок на автомобильных дорогах тогда не было, зато были электрички, в которых люди стояли по два часа, добираясь до любимых шести соток, осенью с корзинами и букетами цветов, весной с кустами саженцев.
   Я пропустила эту электричку, не решилась влезть. Я было в брюках, розовом свитере-лапше, с большой сумкой с детскими вещами. Сумку я купила в первый год нашей совместной жизни, ужаснувшись видом Алешкиного чемодана, с которым он в 62-ом приехал поступать на физтех. Сумка была из бежевого кожзаменителя с темно-зелеными полосами и долго прослужила нам, и послужила бы и дольше, если бы я, спустя год, не забыла ее в электричке. Но пока я с сумкой и двумя детьми сижу злая-презлая на платформе (тогда всё же хоть скамейки были, а сейчас и сесть-то негде, во всяком случае, у нас, на Водниках) и жду следующего поезда.
   Через сорок минут приходит такая же битком-набитая электричка. Мне бы отказаться от мысли уехать, но муж ждет на вокзале, и я запихиваю детей, заталкиваю себя и втаскиваю сумку.
   В тамбуре нечем дышать, я решаю пробиться в вагон, в надежде, что Сережке, мелкому и худому, уступят место, сжалившись.
   "Во всяком случае, в вагоне будет легче дышать", думаю я и прошу Катю идти вперед, сама же, развернувшись, протискиваюсь, расталкиваю людей спиной и делаю коридор, в котором тащу сумку и Сережку. Мы пробились в вагон, но дальше дело застопорилось.
   - Мама, тут не пройти, - раздался Катин жалобный голосок.
   Я развернулась на 180 градусов, оставив Сергея за спиной. Перед нами был ряд ящиков, на которых сидели люди, и прямо напротив меня находилась полная чернобровая хохлушка, и сдвинуть ее можно было только домкратом. Я взяла Катю подмышки и, ни слова не говоря (а говорить было нечего, никто особо подвинуться не мог, народ нужно было уминать силой), перенесла Катю через препятствие, потом задрала ногу и перекинула ее на другую сторону спины сидящей чернобровой красавицы. Сидящая произвела телодвижение, пытаясь привстать, протестуя, но я уже крепко сидела на ней и переползала на другую сторону ящиков, а она при этом орала истошным хохлацким говорком. Я понимала не всё, но ясно было, что она поносит меня, на чем свет стоит, что она такой наглости не видела, люди сидят, а через них лезут, только что по голове не ходят.
   Я, тем не менее, перетащила вторую ногу, поставила ее, пристроила на своих и еще чьих-то безжалостно потоптанных ногах сумку, а потом закрутилась обратно, за баррикадой ящиков остался маленький сынок, который, увидев, что мама ускользает где-то в толпе, поднял кверху ручки и жалобно запищал:
   - Мама!
   - Дитё, дитё, чье дитё? - мгновенно забыв про меня, в испуге закричала хохлушка, прижимая к себе Сережку. - Дитё потерялось. Чье?
   - Да моё, моё, дитё, - я, наконец, закончила пируэт, развернулась и подала голос.
   Сынок протянулся ко мне, я его подхватила и перенесла на нашу сторону, волоча его ножки по одежде расположившихся на ящиках людей.
   Хохлушка всплеснула руками и, наконец, поняв смысл моих сложных маневров, начала ругаться с прежним ожесточением, но если до этого она поносила меня, то сейчас со всем своим темпераментом она обрушилась на самую себя, из ее скороговорки я улавливала, что вот она расселась тут на проходе с коробками, и людям с дитями и пройти негде, в общем, высказала вслух всё то, что я должна была бы ей сказать, и в этом ее монологе за двоих мне не было места. И я продолжила свой путь задом в середину вагона, где зияли не то, чтобы пустоты, но слабо набитые людьми места.
   Уже стало возможно дышать, и я решила остановиться и, слегка покачиваясь на месте, расталкивала людей, ведь надо было освободить пространство вокруг себя и для Кати, и для сумки, и для Сережки. В этот момент, то ли локтем, то ли задом я толкнула мужчину, который никак не уминался в сторону, стоял, как кол в горле, посреди моей дороги, не понимал никак, куда ему надо переместиться, чтобы и мне было тоже хорошо, а не только ему.
   Кол вдруг оскорбился (на своем пути я спихнула со своей дороги десятка полтора людей, и кроме хохлушки, у которой я посидела на голове, никто не пикнул) и выступил, что, мол, я себе позволяю, по хамски толкаю людей.
   Взмыленная, злющая, бросив тяжелую сумку из рук себе на ноги, я вздохнула полной грудью, обернулась к обидчику, этому импотенту в очках и галстуке, оскорбляющемуся от соприкосновения с женским бедром, и с наслаждением вылила на него всё, что накопилось во мне за последний час ожидания электрички и особенно за последние десять минут продирания сквозь толпу.
   Нет, я не материлась, но я выросла на юге среди дворовых битв, а до этого в коммуналках, и смешать с грязью мужчину, который не только не помог женщине с двумя маленькими детьми, но еще и осмелился оскорбить ее, не составляло для меня труда. Под моим напором он сник и мгновенно завял вместе со своим праведным возмущением, а я так увлеклась, что не заметила, что еще в самом начале моего словесного фейерверка молодой парень, видимо, не желая походить на того мерзкого типа, образ которого я создала своей бурной речью, пытается уступить мне место.
   Наконец я поняла, что мне засветило счастье в виде кусочка свободного коричневого пространства, третьей части сидения в электричке, отполированного многочисленными задами, поблагодарила и усадила на свободное место и Катю, и Сергея, а через тридцать минут была Ждановская, народ частично вышел, и я расслаблено шлепнулась рядом с детьми.
   Алешка встречал меня на вокзале, и хотя я опоздала на целый час, но в этот раз медлительность моего мужа, не склонного принимать быстрые решения, пошла нам на пользу, он терпеливо стоял у столба, пьяненький после посещения Колюки, но такой любименький, так приятно было взгромоздить на него Сережку и сумку. Всю дорогу я трещала, рассказывая о своих злоключениях.
   - Посадка на поезд как в гражданскую войну, только всадников на конях с саблями наголо не хватало, - живописала я.
  
   Я гуляла с детьми недалеко от дома. День был рабочий, но я почему-то не работала. Наверное, это было в тот момент, когда свекровь уехала, а детский сад для Сережки еще не дали, или уже попросили забрать на лето. Под этим предлогом я взяла за свой счет.
   По железнодорожной ветке, идущей вдоль нашего дома к гранитному заводу, я увидела покачивающуюся фигуру, которая при достаточном приближении ко мне оказалась мужем.
   Он направлялся к нам.
   - Зоя, дай мне ключи, я свои забыл на работе.
   От неожиданности я отдала свои ключи, совершенно не подумав о возможных последствиях такого легкомыслия.
   Уже через десять минут я очнулась и представила себе, что Алексей залег, и добудиться его будет невозможно, и я не попаду домой с детьми, так и останусь на улице.
   Все же я погуляла еще часок, день был хороший, теплый, и не следовало мне упускать его, пусть даже я не попаду домой, тем более, что спешить было не куда.
   Наконец мы вернулось, в тревоге я поднималась по лестнице, приготовившись барабанить изо всех сил в дверь.
   Но барабанить не пришлось, дверь просто была распахнута настежь, заходи, кому не лень.
   Алешка спал на софе в привычной позе, свесив руки вниз, и никак не реагировал на наше появление.
   Я приготовила ужин, что-то незамысловатое, достала из супа совершенно фантастическую кость, и положила ее в миску, откуда она возвышалась своим круглым суставом, как спина какого-то маленького доисторического чудовища.
   Алешку я откатила к стенке, прикрыла покрывалом, и он лежал ветошь ветошью и не подавал признаков жизни. Я лежала рядом с книжкой и периодически ударяла его кулаком правой руки по заднице, чтобы поймать момент, когда он придет в состояние вменяемости, но безуспешно. Лупила я его сильно, и повторяла раз пять, пока Катя не закричала:
   - Мама, я не понимаю, ты бьешь по папке, или это всё же просто одежда лежит.
   - Просто одежда лежит, - буркнула я, но избиение прекратила и поплелась в ванную стирать, потеряв надежду разбудить мужа и в качестве искупления вины спихнуть стирку на него.
   Спустя минут сорок я вышла из ванной с тазом белья. Алешка, опухший от сна и водки, сидел на кухне и в изумлении глазел в миску, где возвышалась блестящая поверхность говяжьего сустава.
   - Кто это? - спросил он опасливо.
   - Берегись, сейчас укусит, - мрачно пообещала я, два часа варившая кость. Этот кусок приобрел Алешка. Я знала, как он покупает мясо. Как только очередь из женщин останавливалась, не желая приобретать то, что лежало на прилавке, и, дожидаясь, когда мясник нарубит новую порцию, получше, Лешка подбегал и просил взвесить то, чем другие, умные и терпеливые, пренебрегали, а теперь вот в страхе глазел на миску, думая, что ему мерещатся кошмары с похмелья.
   Через десять минут я заглянула в кухню. Алешка, вооружившись ножом, соскребал кусочки мяса с кости.
   - Где тебя так угораздило?
   - Пиво с приятелем пил.
   - Это ты с пива такой хороший? - не поверила я. - Думала домой не попаду, дверь не откроешь.
   - Ну, я же понимал, что сейчас усну, и меня не разбудить, и дверь не закрыл.
   - Даже и не прикрыл. Она просто нараспашку была, - выговорила я мужу, но он нисколько не расстроился, а принялся жевать дальше.
   Года два спустя он сознался, что пил в тот день ерша: водку с пивом.
   Я вышла на балкон развешивать белье. На соседнем балконе соседка наблюдала за мной и завистливо вздохнула:
   - Как у вас удобно натянуты веревки. А я уже столько лет прошу мужа сделать, а он никак, говорит, нужна электросварка, а вы только переехали, и у вас уже веревки. Не могли бы попросить мужа и мне сделать, я бы заплатила.
   Я заинтересовано стала разглядывать устройство своего балкона, вспомнив, что действительно, когда мы переехали, развесить белье было не на что.
   С двух сторон балкона стояли изогнутые под прямым углом железные трубы, одним концом они упирались в стену здания, а другой был привязан к ограде балкона. К этим трубам, которые удачно оказались на уровне моих поднятых рук, были привязаны веревки.
   - Вы знаете, я вспоминаю, что он побегал, побегал по помойкам, а потом принес эти трубы и приспособил. Вряд ли он вам сделает, таких труб, возможно, больше и нет.
   Она вздохнула:
   - Какой же он молодец. Раз, и готово.
   Я устыдилась: сказала мужу, негде развесить белье, сделай, он и сделал, а я даже и не поинтересовалась, как и что, а вот если бы он не сделал, я бы его загрызла, это точно.
   На Сережкино трехлетие мы впервые повезли его в центральный Детский мир. Не помню исполняемое там игрушечное представление, мне мерещится огромный плюшевый медведь, который кланяется, или катается на велосипеде по кругу, а может быть, там был вращающийся домик на курьих ножках, а может быть, я изобрела это сейчас, представляя, как бы я украсила магазин, и как видите, дальше банального медведя на велосипеде и избы бабы Яги я ничего и не придумала.
   Сергей мечтал об экскаваторе: крутишь ручку, ковш поднимается, загребает песок, потом его высыпает. Игрушки во времена детства моего сына были механические, если заводные, то просто ключик, закручивающий невидимую пружину, о разорительных для кармана родителей радиоуправляемых механизмах еще только слышали, но не видели.
   В отделе игрушек Сережка прямиком направился к большому, самому дорогому, за 10 рублей экскаватору, слава богу, импортных немецких игрушек там не было.
   Я слабо протестовала, предлагала сыну что-нибудь поизящней, поменьше ростом, но малюсенький худющий мальчонка страдал гигантоманией и был неумолим, и мы приобрели это скрежещущее чудовище.
   В стенном шкафу стояли на ребре чемоданы и вещи, которые на данный сезон были не в ходу, а сверху взгромоздился экскаватор со своим ковшом. Каждый раз, когда мне возникала необходимость открыть шкаф, экскаватор выпадал мне на голову, и я должна была не забыть о том, что стоит открыть дверцу, он начнет падать, отскочить и поймать проклятую машину на лету, чтобы она не разбилась, а вот что при этом происходит с моими руками, и не дай бог, головой, никого не волновало, ведь за мою голову и руки не уплачено десять рублей.
   Год спустя, играя на песочнице под окнами с детьми, Сережка выменял свой механизм на экскаватор попроще, за пять рублей.
   Мать мальчика пыталась возражать, уверяла меня, что ей неудобно, наша игрушка дороже, но я была неумолима:
   - Поменялись, так поменялись. Эта его вещь, пусть поступает, как хочет. Если ваш мальчик не возражает, то у меня претензий нет.
   И с той поры мне на голову стал выпадать экскаватор раза в два полегче.
   Мы купили Катеньке школьную форму, платьице коричневое шерстяное и два фартучка, черный и белый, и ранец синий с красным, а на выпускном вечере в детском саду ей подарили портфель. Всё это мы сделали весной, меня предупредили мамаши с опытом, что перед самой школой будут большие очереди, а при мысли об очередях я становилась оперативной - всё что угодно, только не очередь.
   Для устройства в школу нужна была копия с метрики, заявление родителей и справка от управдома, что мы живем по указанному адресу.
   Поеживаясь от впечатлений, которые остались у меня от встречи с управдомом в поселке Дзержинском, я поплелась в домоуправление с просьбой выдать справку, что мы проживаем там, где всего лишь снимаем квартиру.
   Управдом оказалась рано поблекшей женщиной с грустным взглядом голубых глаз. Печально вздыхая, она слушала мои попытки убедить ее, что справка нужна мне обязательно, иначе дочь не будет учиться в школе, а все дети в нашей стране должны учиться и т.д. и т.п.
   Женщина повздыхала, покачала головой и сказала, что посоветуется с начальством, и я, расстроенная, ушла, обдумывая дальнейшие свои ходы по устройству дочери в школу: идти в профком НИОПиКа, просить там бумагу с ходатайством... Но всё обошлось.
   На другой день вечером управдом встретила Алешку и отдала ему справку с печатью, в которой говорилось, что мы проживаем по такому-то адресу, но не прописаны, и нас приняли в девятую школу, через дом от нас.
   Позднее я узнала, что наша управдом несчастная женщина, которая устроилась на эту работу, чтобы иметь возможность постоянно держать при себе дочь, больную болезнью Дауна.
   По моей вине Катюшке чуть не переломали кости в метро.
   Мы возвращались с Белоозерской. Возможно, это произошло осенью 76 года, или летом 77, во всяком случае, Катя еще не училась. Сережка до трех лет совсем не сидел в электричке, и мы водили его за ручку по вагону. Поводим, поводим, потом еще посидим, еще поводим.
   За полтора часа в электрике устаешь, а с мотанием по вагону особенно, и внимание становится рассеянным, но всё равно, нет оправдания моему разгильдяйству.
   После электрички метро, и вот мы едем вчетвером по эскалатору наверх, на выход и вспоминается мне, что это было на Новослободской. Катя было передо мной, а за мной стоял Алешка с Сережкой на руках, а у меня в руках была сумка.
   Мне захотелось поболтать, что-то рассказать мужу, мы не виделись два дня. Я повернулась, спиной к Катеньке и к направлению движения, и пропустила момент, когда эскалатор кончался.
   - Осторожней, - сказал Алешка, но опоздал, когда я повернулась, то успела лишь увидеть, как Катя падает у самого конца лестницы на неподвижные железные зубчики.
   Меня выталкивало прямо не нее и единственное, что я успела, это перепрыгнуть через дочь.
   Следующего на Катю несло Алешку с Сережкой на руках.
   Он тоже перепрыгнул, и оказался, таким образом, между мной и лежащей Катей. За Алешкой стояла полная немолодая женщина, которая неожиданно увидела у себя под ногами ребенка. Как назло, эскалатор был наполнен, люди стояли впритык, и за женщиной маячили еще фигуры. Всё происходило в считанные секунды, быстрее, чем сейчас читаются эти строчки.
   Женщина уперлась руками в движущиеся перила, пытаясь остановить свое тело, которое неслось прямиком на пытающуюся встать Катюшку и закричала голосом, полным ужаса:
   - Ребенок, ребенок, я задавлю ребенка!
   И она не в силах удержаться, выпрыгивает с эскалатора прямо туда, где валялась Катя, Но Алешка, подстегнутый ее воплем успевает одной рукой, в другой у него сынок, выдернуть дочь прямо у нее из-под ног.
   Испуг мы испытали позднее, уже выходя из метро на улицу.
   В момент падения Катя держала в руках розовую пластмассовую корзиночку, в которой лежали россыпью желтые бабушкины бусы. Эти бусы бабуля купила много лет тому назад еще в Батуми и использовала в качестве четок. На юге принято было прогуливаться, не спеша, по бульвару и перебирать в руке четки.
   Идет какой-нибудь седовласый старик с благородным горбатым профилем, шуршит галька у него под неспешными ногами, розовеет короткий южный закат, руки убраны за спину, и из руки за спиной у него свисает и тихонько перекатывается нитка толстых бус. А теперь вот Катенька выпросила эти крупные бусы, по поводу которых в нашей семье постоянно сомневались: настоящий это янтарь или пластмасса.
   Спасенная из-под чужих ног Катя пыталась уйти в сторону, подбирая бусинки, но я сказала:
   - Какие еще бусы, иди скорее, остались целы, и черт с ними, с бусами.
   Когда вышли из метро, Катя вдруг горестно заплакала. Мне стало ее жалко, в конце концов, мало того, что я не подстраховала маленькую дочь, допустила, чтобы она упала, а теперь еще и бусы в сердцах не дала собрать.
   Мы вернулись вдвоем с Катей и попросили дежурную пропустить нас.
   - Бусы рассыпали, хотим собрать, - объяснила я.
   - Да, я смотрю. что-то желтое валяется, и никак не пойму, что, - и дежурная пропустила нас, мы собрали эти бусы, а потом я их нанизала, и даже сама носила, только они стали покороче.
   И многие годы мы вспоминали этот случай, но именно как рассыпанные бусы, а об опасности, которой подвергалась дочь, когда не нее падала туша килограмм в восемьдесят, об этом мы не вспоминали.
   Все у нас было готово к учебе, и тут Алешка купил путевку в Кабардинку, в пансионат на двоих за полную стоимость - 180 рублей.
   После консультаций с сослуживцами, которые там уже побывали, Алешка выяснил, что можно ехать и втроем на путевку для двоих, а там докупить на ребенка, и ему поставят раскладушку и дадут еду.
   Путевка была на 24 дня и начиналась с 14 августа, а Катя должна была с первого сентября идти в школу. Родители мы были нерадивые и тут же решили, что в школе учиться десять лет, а путевка выпадает не каждый год, и взяли дочку на юг.
   Несмотря на скудную жизнь, я потихоньку откладывала на сберкнижку по 10, 15 рублей на лето, не каждый месяц, конечно, получалось, но всё-таки рублей 50-60 вышло, плюс отпускные, плюс Алешка выпросил в профкоме рублей 40, в общем, наскребли и уехали, а Сергуньку оставили маме с бабушкой.
   Сережка громко плакал, кричал с обидой, когда мы уходили, спеша на электричку на Белоозерской, потом бабушка (моя бабушка, ему прабабушка) рассказывала с удивлением:
   - Когда вы ушли, он покричал немного, потом спросил:
   - Что, они уже ушли?
   - Да.
   - Далеко ушли, не догнать?
   - Да.
   - Ну ладно, я больше плакать не буду.
   И вытер слезы.
   Первые две недели было хорошо. Вода, правда, была довольно холодная, не больше 19 градусов, а однажды после бури и все 16, но было море, были горы, куда мы поднимались с Алешкой, закрытое пространство пансионата, где мы могли оставить Катю одну с приказом не купаться, и уходили на рынок или просто прогуляться.
   Послушная девочка вызывала буйную зависть у наших приятелей, которых мы там завели, у них был 6-летний мальчишка Мишка, усыпанный умильными веснушками, проказливый и непредсказуемый. С деревьев он не слезал. Так и путешествовал по верху, когда мы куда-то шли, купался без всякого разрешения. Только родители зазеваются, он уже в море, только ноги над водой торчат.
   Как-то раз они его наказали, не пустили купаться, он куда-то удалился с оскорбленным видом, а потом вернулся с красивой рыбкой в руках: поймал в фонтане.
   Мать его, Надя, недоверчиво спрашивала у меня.
   - Вы приказали Кате не купаться, и она не будет купаться?
   - Нет, - спокойно ответила я. - Она ведь знает, что искупается, когда мы вернемся, и подождет.
   - Это возможно, только когда девочка, - сделала печальный вывод Надя.
   А познакомились мы с Надей и ее мужем Толей так:
   Измученный игрой в гусарик со мной, Алешка шел по парку и увидел на лавочке пару мужчин, которые тоже резались в гусарика. Алешка подсел к товарищам по несчастью, и они тут же расписали на троих. Один из мужчин был Толя, из Москвы, а второй его холостой друг Сашка, с Украины.
   А на другой день Алешка привел в эту компанию и меня. Просто выдернул из постели, куда я залегла поспать немного после обеда, и приволок в общую команду. Толик отнесся к моему появлению довольно лояльно, но Сашка тут же стал выступать, что в такие игры, как преферанс, он с женщинами не играл и думает, что играть не стоит.
   Я промолчала, но в душе вся подобралась, решив играть аккуратно, и спокойно выиграла, а может, мы с Алешкой вдвоем выиграли, не помню. Толя и Сашка играли слабее нас, сказывалась наша старая физтеховская школа.
   После этого случая Сашка фактически с нами не садился, мы с ним больше играли в бадминтон, в который он всегда побеждал, великолепно укорачивая полет воланчика, который падал у самой сетки, и никак не удавалось мне добежать. Сашка не брался за карты, а Толик героически играл, проигрывая, покупал нам, вернее Алешке, бутылку пива и всё говорил Наде, которая считала, что нечего играть с такими, у которых всё равно не выиграешь:
   - Я хочу научиться играть мизер, вот, как Зойка, вдруг раз, и говорит: "я падаю", и пожалуйста, у нее мизер!
   Надя не понимала, о чем речь, и играла с детьми на пляже в подкидного дурака, пока мы, сев в кружок, вопили: пас, раз, и т.д.
   Еще до отъезда я купила штапель в зеленую полоску с белыми цветами и сшила из него юбку на резинке, и верх по низу тоже на резинке, причем верх был короткий и оставлял голое пузо.
   В этом наряде я и щеголяла, а Катеньке я сшила за год до этого красивое красное платье из натурального шелка.
   Этот кусок шелка мне подарила Иркина тетя Ксения.
   Я сидела у Ирины в гостях, тетя зашла к нам, послушала разговоры про мою маленькую дочку (Кате был тогда годик), вышла и через полчаса вернулась с куском алого шелка в руках.
   - Возьми, сошьешь дочке платье.
   И добавила, увидев, как загорелись мои глаза:
   - Только себе блузку не шей.
   Кусок был большой, жалко было резать, вот я ждала, когда дочь вырастет, и только тогда сшила.
   Катя всего пару раз и нарядилась в это платье, когда было достаточно тепло, а вообще-то, по сравнению с Батуми здесь была просто холодрыга: в Батуми август самый жаркий месяц, обычно тридцать градусов тепла, и море не меньше 24 градусов, а здесь ветрено, воздух выше двадцати пяти не нагревался, а временами было и все 16 градусов по утрам.
   Я много рисовала, Алексей снимал на цветные слайды, был прекрасный морской воздух, Алешка и Катя в первый раз видели Черное море и радовались ему. Алексей бывал только на Каспийском, когда студентом работал на рыболовецком траулере.
   Дни отдыха всплывают в памяти яркой, цветной картинкой, неизъяснимо пестрой на фоне бесцветия будничной подмосковной жизни, где шесть месяцев в году преобладают цвета серый и охра.
   Вспоминается картинка: серая грязь возле метро Новослободская, серые тротуары, унылость ноябрьского пейзажа. Одежда людей подстать природе: всё серые да коричневые плащи, черная обувь.
   Возле бордюра на проезжей части дороги лежит апельсин. Крупный, ярко-оранжевый апельсин, сказочный посланец благословенного теплого юга. Кто-то уронил его и не стал поднимать из грязи, и теперь он брошенный, лежал в серой луже и единственный добавлял цвет в окружающий блеклый северный мир.
   Но это подсмотрено мною позднее, а сейчас голубое небо, голубое море, синеющие по вечерам отроги гор.
   Алешка ходит в красной китайской рубашке с белыми цветочками. Такую рубашку я увидела на негре на обложке журнала "Огонек", уже после того, как приобрела рубашку. На ногах у него шорты, полосатые, вполне приличные серые шорты.
   Он познакомился с молодой красивой 16- летней девушкой Милой, всё заговаривал с ней при мне, и она стеснялась его резко отшить, смущенно опускала большие серые глаза, всё-таки он был взрослый, с женой и дочкой.
   Потом Алешка рассказывал:
   - Иду я в пансионат с базара в своей красной рубахе и шортах, на шее у меня болтается фотоаппарат, сверкаю очками и усами, а навстречу мне Мила с папой, мамой и бабушкой. И весь этот эскорт просто оцепенел, когда я, такой сомнительный тип, весело приветствовал их чадо.
   В таком же наряде он ездил с Катей на катере в Новороссийск. Я на эту экскурсию не соблазнилась, качка на катере меня совершенно не прельщала, а несклонным к морской болезни отцу с дочерью очень хотелось прокатиться.
   Я посоветовала Алешке надеть джинсы, но у него были толстые советские джинсы за 30 рублей (он любил тонкие за 10, но я считала неприличным ходить в таких на работу человеку умственного труда, вот он и парился в толстых), и сейчас не захотел их надеть, а поехал в город в шортах, а там зашел в аптеку и так оскорбил свои видом фармацевта в аптеке, что она отказалась его обслужить.
   - Но жарко же, - упирался Алешка. - Да и что тут неприличного, я же не в трусах, а в шортах.
   - А если я на работу в купальнике выйду, тогда как? - возмущалась местная поборница приличий.
   - А почему бы и нет? Прекрасно будет, - заверил ее Алешка, подливая масла в огонь ее ярости. В результате он еле-еле выпросил аспирин.
   Вернувшись, Алексей долго возмущался, пересказывая мне этот эпизод.
   - Ну, полное отсутствие юмора у женщины
   - При виде твоих волосатых ног не только юмор пропадает, но и аппетит, - поддела я мужа.
   Две недели всё было прекрасно, еда была нормальная, особенно детская, которую я, в основном и ела, Катя же предпочитала мою порцию.
   После обеда, который я проглатывала значительно быстрее, чем мои домочадцы, я выползла из столовой и увидела Сашку, который сидел на лавочке, разнежившись, как кот, и грелся на солнышке. Сомнительных блондинок, с которыми он проводил вечера на танцульках, когда мы дулись в карты, на горизонте не было, поэтому я смело подошла к недавно обретенному приятеля.
   - Как ты хорошо сидишь! Можно и я присяду?
   Сашка не ответил, но согласно подвинулся, освобождая мне местечко рядом.
   Так мы и сидели, разморенные солнечным днем, когда некуда спешить, и можно расслабиться.
   Из столовой вышел закончивший свою трапезу Алешка.
   Подойдя к нам, он не втянулся в состояние нашего покоя и отдыха, а затормошил меня словами:
   - Ну, и что ты тут сидишь, идем скорее, мы же в библиотеку собрались.
   Его неуемная суетливая деловитость диссонировала с окружающим миром отдыха и юга, даже пальмы смотрели на него с недоуменной укоризной.
   Я пощурилась на мужа, сквозь радугу на ресницах блестели его очки, из-под которых сверкали два неугомонных и неумолимых глаза. Надо было идти.
   Вздохнув, я привстала со скамейки, но не тут-то было! Такое обращение с женой, как с частной собственностью, оскорбило Сашку, он уцепился за мою руку, останавливая мое движение вверх, и с нажимом на "она" сказал Алексею:
   - Что же, она уже и на лавочке со мной посидеть не может?!
   Мой цербер от удивления открыл рот, потом закрыл, не издав ни звука, и сел рядом со мной, решив, что возражать против моего права посидеть на лавочке посреди белого дня рядом со знакомым мужчиной на расстоянии не менее десяти сантиметров, значит выглядеть ревнивцем, а этого муж мой не допускал. Он сел рядом, нетерпеливо вздыхая, и копая сандалией яму в грунте. Тишина и покой нашего отдыха были утрачены безвозвратно, и минут через пять я сказала:
   - Я пойду, Сашка, а то он копытом землю роет.
   Алешка действительно нарыл большую яму.
   И мы ушли сдавать книжки.
   Худая я была в то лето до невозможности. Сползла со своих 48 кг до 46, и вид был жалкий.
   Иду я одна, Катя и Алешка уже на море, я была занята небольшой постирушкой, а сейчас иду к ним, пылю босыми ногами, радуюсь прикосновению теплого песка к ступням. Купальный лифчик натянут на ребра, живот прилип к позвоночнику.
   Оглядывая себя, я любила шутить:
   - Жду приглашения на съемки фильма: "Это не должно повториться".
   Так назывался документальный фильм про узников немецких концлагерей.
   Вот я, жертва фашизма, бегу на пляж, а навстречу мне, проваливаясь по щиколотку в песок, переваливаясь с боку на бок и тяжело сопя, идет толстуха в купальнике, непомерных размеров женщина, еле переставляет слоновые ноги.
   Она останавливается, оглядывает меня, вытирает пот с лица.
   Я думаю: всё же лучше быть худой.
   Толстуха вытирает пот, прячет платок и возражает мне, хотя я ни слова не произнесла вслух.
   - Уф! Нет уж. Лучше быть толстой.
   И мы расходимся, каждая предпочитает свою долю.
   Кроме Толи и Нади, мы познакомились еще с одной парой, постарше нас. Они отдыхали с трехлетней дочкой, маленькой для их возраста. Она была красивая темноглазая женщина, слегка медлительная и томная, а он был рыжий, конопатый, страшненький и подвижный, как ртуть, настоящий холерик, и явный бабник. Красавица и рыжий. Сначала он заприметил меня, и не успела я глазом моргнуть, как втянулась в разговор, потом стали здороваться, встречаясь в столовой, потом иногда и болтать после принятия пищи.
   Пара эта очень заинтриговала меня своим несоответствием, и я тут же придумала про них романтическую историю: "они вместе учились в школе, он был в нее тайно влюблен, она пренебрегала, несмотря на его настойчивые ухаживания, вышла за другого, брак был неудачный, она развелась, они случайно встретились, у него тоже всё в жизни было наперекосяк, но тут уж он ее не упустил, женился, и сейчас у них маленькая девочка и внутреннее согласие много переживших людей".
   - Интересно, - сказал Алешка, выслушав эту историю. - Может, даже и похоже.
   Недельки через две мы встретили их чем-то огорченных и взбудораженных:
   - Хоть бросай отдых и возвращайся.
   Оказывается, они получили письмо от старшей, двенадцатилетней дочери, которую отправили отдыхать в пионерский лагерь. Дочка честно и подробно описала свое времяпрепровождение, как к ним ходят поздно вечером мальчики поболтать, а когда приходит воспитательница, то они прячут мальчишек под одеялами.
   - Да ладно, сказал Рыжий жене, когда я был в их возрасте, тоже приходилось побывать под одеялами девочек.
   - Ну, до серьезного-то не доходило? - в священном ужасе родительницы, у которой подрастала дочь, расширив глаза и даже заикаясь, спросила я.
   Рыжий ухмыльнулся, покосился на жену, покачал годовой, мол, в общем-то, и нет, но как сказать.
   Они шли из столовой, мы же только собрались завтракать и расстались, и только удалились от них на расстояние, когда можно быть уверенным, что тебя не услышат, Криминский принялся хохотать:
   - Ну, и что ты понавыдумывала, нафантазировала? У них просто двое детей, и они приехали с младшей.
   Да, так оно и было, просто сделали большой разрыв в детях из-за бытовых неурядиц.
   Недели через две после приезда было похолодание, гроза с бурей, море остыло до 16 градусов, и Катя простудилась.
   Температуры у нее не было, небольшой насморк, но потом появился кашель, и всё не утихал, несмотря на установившуюся жаркую погоду, и так с сильным кашлем мы и вернулись с юга.
   За время нашего отсутствия Сережка ухитрился заболеть дизентерией, но болел он не так тяжело, как в свое время Катя. И температура была не выше 37,5 и понос не больше трех дней.
   Мама, тем не менее хотела меня вызвать, но Лариса Васильевна отговорила.
   - Ну и что Вы сорвете Зою с отдыха? Ей надо набраться сил, пусть покупается, позагорает. Ведь пока она приедет, понос уже вылечим,
   И мама не стал меня срывать, полечила левомицетином его дома, и мы узнали о болезни, когда вернулись.
   Катя пошла в школу, опоздав на занятия на две недели. Привезенный из Кабардинки кашель не утихал, а становился всё сильнее, всё дольше были приступы, и невозможно было спать по ночам. Мои неизбывные компрессы с мазью Вишневского и спиртом, которым научила меня медсестра еще в Дзержинском, когда Катя в пять лет после шашлыков переболела воспалением легких, не помогали, и участковая врач отправила нас к бронхологу, Майе Ефимовне, которая услышала хрипы в легких и астматический компонент и предложила лечь к ним в стационар.
   Услышав о стационаре, я умчалась с Катей к маме, на Белоозерскую, уж если стационар, то там, у мамы, где знакомые врачи.
   Мама в день приезда начала назначенный пенициллин, но кашель меньше не стал, и в субботу, вернувшись с работы, мама с порога объявила, что договорилась с заведующим детским отделением, и он ждет ее с Катериной.
   За день до этого дочка плакала, не хотела в больницу, я в смятении чувств приготовилась уговаривать и утирать слезы, но измученная кашлем Катенька не сопротивлялась, сложила свое шитье или вышивание, с которым сидела на диване, в кулек, кулек сунула в сумку, в которую я еще вчера собрала ее пожитки для больницы, и последовала за бабушкой, на ходу жевавшей бутерброд, пообедать ей не пришлось.
   В дверях Катя остановилась, посмотрела на меня, Алешку, Сережку и прабабушку, что-то такое прочитала на наших лицах, какое-то облегчение своим согласием, вздохнула и на выдохе кинула нам всем, благополучным, отправляющим ее одну, больную, неизвестно куда:
   - Вернусь, я вас всех перекусаю.
   С этим и ушла, временно смирившаяся под давлением обстоятельств, но не сдавшаяся, и не отчаявшаяся.
   Тогда были такие порошки с эуфилином и эфедрином, называвшиеся по фамилии врача, который их придумал, и которого я забыла. Кате стали давать эти порошки, колоть четыре раза в день пенициллином, еще прогревания, физио процедуры, и через две недели ее выписали, по-прежнему с кашлем, но уже без хрипов в легких.
   - Астматический компонент надо снимать, это он дает такой устойчивый кашель, а в легких сейчас всё в порядке, - сказал мне Евгений Иванович, зав отделением, при выписке. С тем мы вернулись в Долгопрудный.
   А первая четверть тем временем подошла к концу, и Катя, хоть и была с учебниками в больнице, и старшие девочки от нечего делать занимались с ней, но аттестована не была, так как всего неделю и походила в школу.
   - Может быть, ей пропустить и не ходить сейчас в школу, а пойти год спустя? - спросила меня Катина учительница Антонина Владимировна.
   - Если бы я была уверена, что на будущий год будет лучше, я бы так и поступила, но никакой уверенности, что она и следующий год не проболеет, у меня нет, а учиться ребенку надо.
   Катя оказалась очень старательной девочкой.
   Приходя из школы, она садилась за уроки, даже не поев, и мне стоило большого труда добиться приоритета обеда над занятиями. Я оформилась до конца года на полставки, утром в семь часов Алешка меня будил, я вставала, готовила завтрак для себя и Кати, потом будила дочку.
   Чтобы разбудить Катю, достаточно было только протянуть руку и сказать:
   - Катя, пора, - и ребенок, как Ванька-встанька, тут же открывал глаза и садился в постели. Волосы я ей отрезала, кос не было, и Катя собиралась сама, а я вступала в неравную борьбу с трехлетним сыном. Сергей ни за что не желал просыпаться, дрыгал ногами, сердился, я с сонного снимала пижаму, потом надевала трусики, натягивала колготки и убегала на кухню подать Кате завтрак, а когда возвращалась, Сергей лежал голой попой наверх, сняв и трусы и колготки, и продолжал спать, уткнувшись носом в подушку.
   Ну, и что тут делать, как не шлепнуть по голой заднице.
   Начинался рев и плач, и капризы, и кое-как, выпроводив Катю, я собирала Сергея, сажала его в санки и тащила в детский сад, скорей, бегом, а то опоздаю на работу.
   Один раз я так разозлись, что, отшлепав сына, пригрозила ему, что уйду на работу и оставлю его одного. Сын валялся без трусов на полу и выл, а я ушла на кухню, и завтракала с Катей.
   Минут через пять наступила тишина, потом послышался Сережкин голос:
   - Мама.
   Я вышла.
   - Мама, скажи: Любимый сынок, вставай скорей и одевайся.
   - Любимый сынок, вставай скорей с пола и одевайся.
   Сережка послушно поднялся.
   - Мама, ты только помоги мне надеть колготки, а плакать я сегодня больше не буду.
   И правда, больше не капризничал в это утро.
   В двенадцать часов я шла домой, и заработок мой равнялся заработку уборщицы - 60 рублей, только уборщицы меньше времени проводили на работе.
   Сделав домашние уроки и пообедав, Катя ложилась спать, чего не было уже больше года. В детском саду она спала, раз так требовали, но дома в выходные - нет. Каждую ночь около часа у нее начинался приступ кашля. Каждую ночь я вставала, грела соль, клала ей на грудь, поила теплым чаем с молоком или без, а потом, когда Катенька засыпала, я лежала, глядела в потолок, мучаясь бессонницей, иногда плача от сознания своего бессилия. Но слезами горю не поможешь, отправила меня Нараган снова к Майе Ефимовне, а та - в Москву на консультацию всё в ту же областную детскую поликлинику на Добрынинской.
   Там, как всегда, отстояли огромную очередь. Не помню, был ли со мной Алексей, или мы были вдвоем с Катей, а Сережку оставили маме. У нее по четвергам был неприемный день, и можно было упросить ее приехать посидеть с Сергушом.
   В очереди мы с Катей наслушались кашлей и всяческих историй про болезни. Больше всего меня потрясла девочка лет 14, у которой было хроническое воспаление легких, и ей грозила операция - удаление половины легкого. Девочка даже с какой-то бравадой рассказывала мне об этом, вот, мол, какая я невезучая, оперироваться буду.
   Усталая врач выслушала мой рассказ, выслушала Катю и назначила лечение на два месяца. Помню димедрол, эуфиллин, сульфадимезин 10 дней, отвары девясила, багульника.
   Девясил отвратно пах при варке и был такой горький, что даже замученная кашлем Катя отказывалась его пить, и приходилось добавлять сахар.
   Я надела ей прямо на тело тонкий шерстяной свитер от малинового трикотажного костюма, купленного еще в Дзержинске, и она не снимала его ни днем, ни ночью. Прямо, как шкура ее была. Сниму, постираю и снова натягиваю. И под форму она тоже его носила, в школе было холодно. Училась Катя, несмотря на старание, неважно, мелькали троечки.
   Как-то раз, еще в начале учебы, Катя заявила мне, что я должна сидеть с уроками вместе с ней, но я энергично запротестовала.
   - А Антонина Владимировна говорит, что родители должны сидеть с нами, когда мы учим уроки, - настаивала на своем дочь.
   - Я уже отучилась свои семнадцать лет, и никто со мной не сидел, а теперь твоя очередь, а мои мучения кончились.
   Мои доводы подействовали, наша первоклашка, вздохнула и уселась за секретер в одиночестве.
   Катя плохо сосредотачивалась и очень долго писала, особенно по русскому.
   Как-то раз я поставила перед ней часы и сказала строго:
   - Напишешь это упражнение за десять минут.
   Катя тут же ударилась в слезы, стала кричать, что это невозможно, она ни за что не успеет, и даже пробовать не будет.
   - Будешь, - настаивала я.
   - Садись и пиши строчка за строчкой не отрываясь, потом тебе стыдно будет, что ты полчаса плакала, только зря время теряла.
   Кое-как мне удалось заставить ее взять в руки ручку и, не отвлекаясь (тут уж я стояла над душой), написать три предложения. Я ошиблась, Катя потратила на писание семь минут и очень удивилась этому.
   - И теперь объясни мне, почему ты так долго учишь уроки?
   И всё, Катенька стала делать все уроки за час, не больше.
   Приехали папа, тетя Тая и Светлана из Смоленска. Светка собралась замуж. После окончания строительного в Волгограде Светку распределили в Сафоново прорабом на стройку. На выборе института сказалось влияние отца, влюбленного в свое дело инженера строителя. И вот теперь 22-летняя девушка работала на стройке по распределению прорабом.
   Я критически осмотрела большие зеленые глаза, тонкую шею, подсветленные перекисью пушистые волосы, нарядное платье. Хорош прораб.
   - Как ты там общаешься с мужиками строителями? Справляешься?
   - Я только говорю им, что надо делать, и всё, - скосила на меня глаза сестра.
   - А они слушаются?
   - Да не очень-то, но работать ведь им надо, план выполнять, и всё такое.
   - А матерятся?
   - Конечно, Зоя, матерятся, но не при мне, при мне не матерятся. И знаешь, полезно быть на свежем воздухе, а не сидеть в конторе. Я стала значительно меньше болеть простудами.
   "Может быть не так это и страшно - прораб на стройке", подумала я.
   Тетя Тая и Светлана помчались отбывать обычную повинность провинциалов, бегать по столичным магазинам, а папа, как истинный кавказец, который бывает в магазине, только если это его собственный магазин, папа остался дома.
   Я обрадовалась:
   - Мне нужно с Катей в поликлинику сходить, а ты побудешь с Сережкой. Манную кашу я сварю, а ты ему дашь. Он тебя знает, плакать не будет, а мы скоро вернемся.
   Мы, действительно вернулись часам к десяти.
   Сережка вылез из кроватки и сидел на диване, а папа лежал и смотрел на него.
   - Дал ему каши?
   - Да нет, я боялся, что не справлюсь, и решил не вмешиваться, пока он плакать не начнет, а он тихо сидит, иногда скажет что-то, вроде "ей", а я притворяюсь, что сплю.
   Я поняла, что папа просто не знал, как обращаться с трехлетним ребенком.
   В кашле и борьбе с ним начался декабрь, а с ним морозы, я простудила живот и попала в гинекологическое отделение всё той же Долгопрудненской красной больницы. Лечили меня по обычной схеме, пенициллин, физио-процедуры.
   Со мной в палате лежала молодая женщина, прооперированная, с диагнозом внематочной беременности.
   Она жаловалась на злобную соседку?-колдунью, которая ее сглазила.
   Очень упорно стояла она на этой версии, внематочную ей сделал не муж и больные придатки, а соседка.
   - Я даже знаю, когда она мне это сделала, - воскликнула она вслух, видя, что отношусь скептически к такому толкованию ее болезни.
   - И когда? - заинтересовалась я.
   - 8 ноября, помню, мы с ней поссорились, и она мне сделала.
   Я очень сочувствовала соседке, ей приходилось жить с такой дурой.
   Вслух же я сказала:
   - Этого никак не может быть 8 числа - тебе ставят срок беременности два с половиной месяца, а с 8-го прошел всего месяц. Получается, у тебя восьмого уже была внематочная, только ее еще не нашли.
   Ну , значит она раньше сделала, надо только вспомнить.
   - Да говорю тебе, невозможно сделать внематочную беременность, ну ладно, у тебя там голова болела, сердце прихватило, в это еще можно поверить, если поскандалить со злобной бабой, еще не то будет, но внематочную...
   Я настаивала на своем, хотела убедить прооперированную, что это не соседка, так как после больницы им опять предстояло жить вместе, и каково им будет, если верить такой чепухе.
   Мама, например, и разговаривать бы не стала на эту тему, как услышит, так решит про себя: "Ну, это беспросветная дура", и всё, никаких контактов.
   Алешка меня навещал, приходил с Катей, а раз привел и Сережку в шубке.
   Я кинулась обнимать и целовать маленького сына, а он снисходительно позволил мне это. Дома, в обычной обстановке, мог и не позволить.
   К Новому году я была дома. Кажется, мы украсили тогда синтетическую елочку, купленную нам в подарок мамой, и встретили год дома, даже и без телевизора, которого у нас, после того, как мы уехали от Соловьева в 75 году, не было.
  
  1978 г, всё ещё на Дирижабельной
  
   Приезжала свекровь на месяц, посидела с Сережкой, а потом намерзлась и уехала домой, а мы остались жить вчетвером, и, несмотря на трудности и болезни, как всегда, когда оставались своей семьей, было уютнее.
   После свадьбы в нашем замкнутом круге, состоящем из двух человек, постепенно возникал свой внутренний мир, накапливались события прожитых дней, свои шуточки, воспоминания, которые не нужно было повторять, а только бросить слово-два. Мир шаткий, очень неустойчивый и в первые годы легко разрушаемый снаружи нашими безмужними матерями. Рождение Кати внесло новые черты в общение с Алексеем, но первые годы дочь не являлась полноценным членом семьи, только неким скрепляющим цементом. Потом появился Сережка, напряженная кутерьма с младенцем, а Катя тем временем росла, всё чаще ее мнение учитывалось при решении возникающих в семье вопросов и разногласий, начинал говорить и проявлять свой нрав сын, и я обнаружила, что нахожусь в цепочке сложного, подвижного образования из четырех человек, имя которому семья. Потянулись ниточки между парами: отец и сын, отец и дочь, мать и сын, мать и дочь, брат и сестра, и наша пара, муж и жена.
   Отец, который безмерно баловал маленьких, безответных существ, возился с ними и пускал слюни, теперь, когда они подросли и стали показывать характер, проявлял излишнюю строгость, и его стремление к порядку и желание выстроить всех в ряд могло быть невыносимым, но, к счастью, ему не хватало напора, он был и остается из породы тихих зануд. Дети боролись с ним, и временами весьма успешно.
   Помню, Алешка что-то требует с трехлетнего Сергуша, мальчишка возражает и оба уперлись как быки. Лексика их не отличается разнообразием.
   Отец, нависнув глыбой над маленьким сыном, говорит одно и то же слово, как заезженная пластинка:
   - Да.
   А Сережка, задрав наверх головешку, с точно такими же интонациями, как папочка, говорит ему:
   - Нет.
   Проходит минута, другая, оба упорствуют, мне становится плохо от этого бессмысленного противостояния, не подкрепляемого аргументами ни с той, ни с другой стороны, я ухожу на кухню, я на стороне сына и злюсь про себя:
   - Ну, и чего пристал к ребенку?
   Минут через десять я возвращаюсь в комнату и вижу, что расстановка сил слегка изменилась.
   Сережка, устав бороться снизу с таким громадным противником, залез на диван и уже оттуда, по-прежнему задрав вверх голову, спорит с отцом:
   Теперь ему легче, не так сказывается разница в размерах.
   - Нет, - говорит сынок, и топает ногой, на которой болтается слезший с нее колготок.
   И так это смешно, это топанье по дивану и хвост колготки на худой ноге, что я начинаю хихикать, оскорбленный папаша, не чувствуя поддержки, удаляется, покидает поле боя.
   - Вот поэтому они такие, - бросает он.
   - В тебя,? это надо же столько времени повторять одно и то же, я бы давно уже или уступила, или поколотила ребенка, раз не понимает слов.
   - Мама, - ты нас неправильно воспитываешь, кричит Катя, которая любит слушать передачу "Взрослым о детях". Была такая возмутительная передача, которую Алешка переименовал "Детям о взрослых", кажется, по субботним утрам.
   - А ты, раз слушаешь всякие глупости, так и веди себя так, чтобы и воспитывать тебя не приходилось, - бурчу я, стараясь не очень-то нажимать на строптивую дочь, а то шума и воплей не оберешься.
   Эта пара, отец и сын соприкасаются только по вечерам и в выходные, в основном, играют в хоккей, подаренный Светланой своему племяннику, играют азартно, и Сережка, потерпев поражение, плачет, а на мои просьбы шепотом Алешке, чтобы он проиграл, поддался трехлетнему сыну, муж кричит:
   - С ума сошла, я тоже хочу выиграть.
   Вот они, под вой зимней непогоды целый вечер дуются в этот самый хоккей, а мы с Катей дружно удивляемся, как им не надоест.
   Всю зиму 77-78 годов я работала на полставки, и только к весне, когда кашель у Кати стал утихать, я вышла на полную ставку и бегала каждый день в обеденный перерыв кормить дочь обедом.
   Днем, когда отца нет, а я уже забрала Сергея из садика, и Катя пришла из школы, в отсутствие папочки, которого, несмотря на постоянную борьбу, сынок обожает, Сережка обращает свое милостивое внимание на нас и уговаривает поиграть с ним в хоккей.
   Я сержусь, мне некогда, только пришла с работы и дел невпроворот, а посреди комнаты валяются не только Катины куклы, но и Сережкины машины, я требую:
   - Сначала всё убери с дороги.
   С Сергеем легче, чем когда-то было с Катериной. Он прислушивается не столько ко мне, сколько к Кате, а та строга с братом.
   - Все повыкидываю, - кричит она моим голосом, а может и долбануть брата, правда не сильно, Катя девочка не драчливая.
   В общем, они подбирают игрушки и разбираются между собой; я ухожу готовить еду, а когда возвращаюсь, то нахожу относительный порядок, игрушки затолканы в низ секретера, где я отвела им место, и где они не помещаются, а дети сидят на диване и толкают фигурки хоккеистов, гоняют шайбу.
   Сергей выигрывает у Кати, и теперь хочет стать абсолютным чемпионом - требует на ковер меня.
   Катя уходит учить уроки, а я сажусь сражаться с сыном.
   Вначале я играю лениво, а Сергей учит меня правильно управлять фигуркой, чтобы она далеко отбивала шайбу.
   Несложная игра захватывает меня, я увлекаюсь, стараюсь уже всерьез и всё равно проигрываю.
   Сергей торжествует до вечера, он очень любит быть первым, но вечером приходит Алешка, а с ним бороться труднее.
   Пара брат и сестра чаще у меня перед глазами, муж на работе, я с ними, но в стороне, у меня свои взрослые дела, у них свои, детские.
   - У них есть свой мир? - спросил меня как-то Саша Котов. - Они замыкаются на себя?
   - Да, только это, в основном, короткое замыкание.
   Я шучу, конечно, у них есть свой мир, и в этом мире доминирующее положение занимает старшая, Катя. Они строят дома из диванных подушек, охотятся в лесу на дикого быка, трясутся по ухабам в машине под обстрелом или читают вслух книжки, имеется в виду, что Катя читает Сережке.
   День рождения Сони Жужлиной, нашей соседки по Белоозерской.
   В большой компании детей постарше Сергей прижался к Катиному боку и не отходил от нее.
   - Ты, Сережа, куда сядешь?? - спросила его Валя.
   - Я уж со своей Катичкой.
   Он так и звал ее, "Катичка". Авторитетом она пользовалась безоговорочным. Начнешь что-то с него требовать, а он голову наклонит, нос задерет: А Катичка сказала... - и всё тут.
   Жадничал сильно, не давал ей свои вещи, велосипед. Катя не была настырной, смирялась с его жадностью, обзовет жадиной-говядиной, и всё, а меня оскорбляло то, что велосипед был тот самый, который папа купил для Кати, и кататься она на нем уже не могла, только шутя, по квартире, коленки в разные стороны, шире руля, так и этого не давал. Авторитет авторитетом, но боролся с сестрой до последнего. Не имея сил справиться с ней, пускал в ход когти и зубы.
   Придя с работы, я увидела на нежном личике дочки, прямо под глазами запекшиеся кровавые полосы.
   - Откуда это? - я пришла в ужас.
   - Это Сережка.
   В ярости я вылетела в коридор, схватила сына за плечи и давай трясти, так что голова у него замоталась из стороны в сторону.
   - Ты человек или кто? - кричала я.
   - Это ты, мама, человек, а я маленький мальчик, - приниженно ответил сын. Умел уйти из-под удара.
   В компании детей, на Белоозерской, я заметила краем глаза, что Анютка, тоже соседка, на два года старше Сережки, как-то раз, когда он капризничал и ссорился с Катей, отозвала ее в сторону и что-то быстрой скороговоркой шептала ей в ухо, поглядывая на Сергея.
   Катюшка удивленно помотала головой из стороны в сторону и засмеялась.
   Вечером я выясняла, что же такое происходило там у них, в недрах их детского междусобойчика.
   - А... - вспомнила дочь. - Она мне шептала: "Давай его побьем, он такой противный".
   - А ты что?
   - Нельзя, он же мой брат.
   Родство не позволяло Кате объединяться против брата, но отрицать, что он противный, она не стала.
   Как-то раз, мы с Алешкой повторили свою попытку 75-ого года и ушли вдвоем в кино, оставив детей одних. Когда мы вернулись, они уже спали, но на утро я увидела у Кати разбитую губу:
   - Откуда такой синяк?
   - Сергей стукнул плоскогубцами.
   А шел ему уже четвертый год.
   Сама Катя тоже была не подарок, не поддавалась никакому внешнему воздействию. Упрямая, своевольная, умненькая девочка имела свою собственную расценку ценностей, и если наши понятия не совпадали, то тогда держитесь, родители! На ласку и уговоры она еще кое-как могла уступить, но на прямой нажим - ни за что.
   "Хоть бей, хоть убей", говорила в таком случае моя бабушка, правда, про меня.
   Однажды утром, не справившись в очередной раз с упрямой скандальной дочерью, мы с Алешкой выясняли отношения друг с другом в ванной, закрыв плотно двери, чтобы дети не слышали.
   Вопрос был извечный, как мир: кто виноват, и что делать?
   - Она в тебя такая, - злобно шипел муж.
   - А ты, конечно, ангел, - приглушенно вскрикивала я в ответ, страдая от невозможности говорить во всю силу своих легких. - Ты за всю свою жизнь хоть когда-нибудь кого-нибудь послушался? Хоть чуть-чуть? Всё своим умом живешь, других за идиотов, держишь, вот и она такая же.
   - Ну, всё, - подвел итог нашему препирательству Алешка (на более долгую ссору у нас времени не было, дело происходило утром), - я ее накажу, гулять она сегодня не пойдет.
   Не успела я возразить, что гулять запрещать нельзя, прогулки по хорошей погоде укрепляют здоровье, которого у нашей дочери и так нет, как распахнулась дверь ванной, и на пороге появилась наша дочь в позе большого гнева:
   - Фигочкин, мамочкин, фигочкин, папочкин, гулять я всё равно пойду.
   Весь предыдущий наш разговор, препирательства о том, в кого она такая, Катя опустила, как не существенные, и только когда речь зашла о конкретных мерах воздействия, она не скрываясь, что подслушивала, вмешалась в борьбу.
   С тем мы и разбежались.
   Когда я описывала события тех лет с точки зрения детей, их игр, словечек, шуток, нашего с ними общения, то получалось значительно веселей, а сейчас я пишу о том, что осталось в моей памяти, памяти многодетной мамаши, и там выплывают одни болезни, бесконечный непрерывный поток ОРЗ, ангин, отитов, воспалений легких, и нет оазисов в черной пустыне моих воспоминаний.
   Но вот я прихожу в гости к своей близкой приятельнице, Свете Апеновой, одной из тех немногих, которы[ я приобрела за долгие годы работы в НИОПиКе, и на стенке у нее висит мой пейзаж. Яркое солнышко освещает зеленый мир, и вспоминается, что я сижу в майский день на стульчике недалеко от дома и рисую акварелью, стараюсь подчеркнуть контраст двух зеленых цветов, нежной листвы и уже окрепший цвет молодой травы, и ничто иное меня в тот момент не тревожит.
   А вот еще рисунок, я уложила детей спать и жду мужа на кухне, напротив окна, в котором виден серый соседний дом. Сижу на столе, а сзади пририсованы банки, чашки, видно полное отсутствие порядка. Муж опаздывает, опять гуляет где-то с друзьями. Теперь это происходит значительно реже, чем раньше, друзья переженились и, как я и предсказывала, уже не находят времени, чтобы погулять с ним, хотя он всегда готов.
   Серый соседний дом занимает всё пространство окна, серая дверь, бетонные ступени (неужели существуют где-то оштукатуренные, покрашенные в золотистые, бежевые, салатные цвета и просто белые домики моего родного Батуми, двери с ажурными железными решетками и красивые навесы над дверями?)
   Я рисую серую громаду, заслоняющую мне утреннее солнце, в знак протеста, в ее окне прямо напротив меня цветет герань, большущий красный куст герани, он, как и я, отрицает это казарменное бесцветие бедности и нищеты, это Угрюм-Бурчеевское прямоугольное блочное строение бетонной серости. Ну что можно вспомнить, проводя дни жизни в таком доме, кроме нехватки денег и болезней детей?
   И даже в этом жалком каменном бараке нет для нас местечка, мы здесь случайно, временно. Я выливаю как можно больше красной краски на герань, вот я, кричит герань, я живая, красивая, красная, не сдавайтесь, люди.
   Под соседним окном с геранью я и подсмотрела сценку, запомнившуюся мне на всю жизнь, сцену, которую тогда видели на каждом углу, но не обращали внимания.
   Возле лавочки с бабками, которые тогда были просто обязательным атрибутом каждого подъезда, прямо под геранью стояла спиной ко мне молодая женщина в кокетливом голубом платье с оборочками по подолу и что-то рассказывала. Свой неслышный для меня рассказ она подкрепляла жестами, махала в воздухе руками, и так легки и красивы были ее движения, так изящны тонкие кисти рук, что я, глазея в окошко в ожидании, когда закипит суп, открыла рот и, забыв про суп, залюбовалась ею. Меня всегда восхищало в женщинах то, чем я сама не обладала, - красивые легкие жесты. Я, как начну рассказывать, как увлекусь, размахиваю своими куриными лапками, темперамент, может, и виден, задор тоже, а вот красоты маловато.
   Женщина не позволила мне долго восхищаться ею, наклонилась, подняла с земли положенные на время рассказа сумки. Сумки ее представляли собой две набитые овощами огромные авоськи, каждая килограмм по десять, раздутые и свисающие до земли. Дело было в конце августа, цены на овощи самые низкие, и именно в это время делались заготовки на зиму. Женщина отстояла в очереди часа два, купила всё и теперь вот несла домой, в норку.
   Подняв эту немыслимую тяжесть своими изящными ручками с тонкими запястьями, незнакомка выпрямила спину, приподняла голову и, слегка покачиваясь, зашагала дальше, совершенно не обеспокоенная несоответствием своего нарядного воздушного облика и большого груза.
   Я вздохнула, почувствовав свою ущербность. Хорошо живется мужу этой женщины, жена и красавица, и себя не щадит на домашней работе.
   После смерти мамы я собирала в ее комнатах свои рисунки: вот березовая роща на Белоозерской, тоже майским днем рисовано, и даже фотослайды есть, где я рисую, а рядом пристроилась семилетняя Катя и тоже что-то малюет, так же отрешенно и самозабвенно, как я.
   А этот осенний вид из окна я тоже помню. Очень хотелось рисовать, а шел дождь, было холодно, и пришлось изобразить кусок земли возле дома, дерево, на нем пожухлые листья и мокрую траву, охра и коричневое, вот и все тона, а бабушке понравилось, и она попросила в подарок, и я отдала, а вот теперь через тридцать лет забрала обратно.
   На наш день рождения в конце я купила два килограмма мороженой брусники. У нас на работе во время застолья делали клюковку: настаивали в течение месяца казенный спирт с клюквой и сахаром, отцеживали и получался отличный напиток, крепкий и сладкий. На клюкву я не набежала, а набежала на бруснику и решила, что это даже лучше должно быть. Настаивать мне было уже некогда и я просто смешала сок, образовавшийся при разморозке ягоды со спиртом, смешивала прямо в бидоне, спирт добавляла по вкусу, и получилось на славу, две бутылки вина остались не тронутыми, мужчины пили водку, а подруги мои требовали брусничную.
   На работе мы выписывали полтора литра спирта. Обоснование писала Нина под свой синтез и доставалась нам по пол-литра на брата, но не каждый месяц, оборудование комнат делали за спирт, донести тяжесть, чтобы самим не корячится, тоже плати спиртом, всё в НИОПиКе работягами делалось за спирт. Даже когда проводку водопровода по комнате делали по проекту, всё равно много спирта ушло, у них вдруг начинало где-то течь (я уверена, запланировано текло), и они за устранение неполадок просили еще и еще, не считая первоначального большого взноса в виде двух литров, полученного Комаровым непосредственно у начальника Толкачева.
   Рабочий народ пил хищенку, и образованные пили хищенку, и начальство пило хищенку и даже дачи оборудовали себе за спирт. Но последнее могло только начальство, у них были такие неограниченные возможности.
   Помимо спирта работа снабжала нас ватой, фильтровальной бумагой, используемой в домашних целях как подтирочное средство, и дефицит туалетной бумаги в нашей стране, имевший место некоторое довольно продолжительное время, нашей семьи не коснулся, пока я работала в НИОПиКе, а потом ее стало навалом на всех углах. Еще работа снабжала меня и в небольших количествах материей, марлей, мадепаламом и батистом.
   Батист выдавался для протирания кювет спектрофотометров, и как только мы обзавелись спектрофотометром, я стала получать по метру батиста, нарывать на мелкие кусочки и протирать ими кюветы, но иногда я заменяла батист принесенными из дома тряпочками, а куски белого батиста уносила домой на носовые платки и даже блузку сшила из двух сэкономленных кусков.
   Помимо этого, дома возникала необходимость каких-нибудь деталей, которые нельзя было купить, но можно было выточить на токарном станке. Это тоже изготовляли в НИОПиКе за спирт. Как-то сломалась хрустальная рюмка, и в стеклодувной мне припаяли отломанную ножку тоже за спирт. В общем, спирт была местная валюта.
  
   У Комарова окотилась кошка, он настойчиво предлагал мне котенка, и в один прекрасный вечер я принесла серый пушистый шарик и положила его посреди комнаты. Комочек пошевелился, обозначил хвостик, ушки, поднял лапки, и громко, совершенно, как мотор мурлыча, начал тереть лапкой мордочку. Сережка панически боялся уличных кошек, но нового полосатого жильца принял с восторгом.
   Я поставила котенку поддон с песком и стала приучать его к чистоте и порядку. Может быть, мы бы потихоньку и принудили его ходить в поддон, но так уж получилось, что он упал с балкона, а мы жили на четвертом этаже.
   Я слетела вниз, подняла его с земли, он был живой и мурлыкал, целый день ничего не ел, а потом отлежался, повеселел, стал снова есть, носиться по комнате и заводить свою тракторную песенку, залезая к людям на колени. Так бы всё хорошо, но после падения он стал гадить где попало, и жизнь с ним стала невыносимой.
   Мы всё надеялись, что наладится, научится он ходить куда надо, но всё безрезультатно. А бабушка моя стала уверять нас, что если кот начинает гадить где попало, он будет делать это всю свою кошачью жизнь, и только его смерть избавит владельца от кошачьего дерьма, и это нас очень обескураживало.
   Тем временем приехала свекровь, очень неодобрительно отнеслась к новому жильцу, а он в отместку нагадил ей в тапочки. Навалил полный тапок жидкой вонючей жижи, а бабушка наша впопыхах сунула в дерьмо ногу, разъярилась страшно и поставила перед Алешкой ультиматум:
   - Или я или этот котище.
   И котенок, пожив у нас чуть больше месяц, был изгнан. Алешка отнес его куда-то, где, по его словам, "жирные помойки, с голоду не сдохнет".
   Остались только воспоминания детей да мои рисунки.
   Пустяшные, но конкретные события жизни запоминаются лучше, чем чувства и переживания, вызванные приобщением к искусству, прочитанные книги и просмотренные спектакли для меня совсем не то, что реальность. В молодости я много читала, гораздо больше, чем читаю сейчас, но и тогда, слишком длительное нахождение за книгой вызывало у меня чувство, что вот где-то кипит жизнь, а я только про неё читаю, зря провожу свою собственную.
   Изредка я бывала в театрах, кино, на выставках, в общем, было что-то, что можно выдать за духовную жизнь. Из памяти, когда хочешь выдавить что-то конкретное, на заданную тему, сразу всё стирается, память капризная старушка, сегодня она подсунет тебе одно, завтра другое, но по собственному желанию. Но вот вдруг как смутное видение моей скудной культурной жизни передо мной встают четыре или пять небольших африканских слонов, размахивающих хоботами и подкидывающих огромные разноцветные воздушные шары. Мы в цирке, который очень любит Алешка. Маленький кареглазый мальчишка рядом с нами приходит в неистовое возбуждение, вскакивает с кресла и начинает бегать по залу, стремясь отбить воздушный шар обратно на арену. Мальчик этот, сын наших приятелей, Погосян, мы пришли вместе, они с сыном и мы с дочкой. Катерина не выказывает ни малейшего желания носиться по залу с надеждой прикоснуться к шарику, сидит и только головой вертит, наблюдает за происходящим.
   Маленький Погосян возвращается с ревом: ему не удалось подкинуть шар, а номер уже кончился, слоны откланялись и ушли.
   Катя с высоты своих лет (она на год старше) снисходительно улыбается.
   Когда же это было? удалось уточнить у Кати, что в школу она тогда не ходила.
   Вероятней всего, это конец 76 года, когда свекровь сидит с Сережкой дома, а мы вот вырвались на развлечение, в цирк. Мало нам показалось выступлений обезьян дома, пошли смотреть на слонов.
   По выходным крутим пластинки, сейчас почему-то давно не слушаем музыку, а раньше Алешка покупал мне романсы, у нас распевали Карева, Суржиков, Нани Брегвадзе. Купили пластинки Градского, Аллы Пугачевой.
   Сережка после Бременских музыкантов очень полюбил Градского, всё ходил и распевал:
   "Мне нужна жена...Пусть уродом будет, ведь по ночам темно..."
   - Все же я никак не пойму, почему по ночам? - деловито спросил у меня сын, правда, это было позднее, лет в шесть.
   А сейчас, в четыре, у него закончился период вопросов - что это такое и из чего сделано - и начался самый невыносимый период: Почему?
   Из коричневой тетрадки:
   До трех лет познавал мир предметов и явлений. Основной вопрос у него был: Это что такое?
   После 3,5 лет основной вопрос, почему и как сделано.
   - Как сделан мост?
   - Из чего сделан паровоз?
   - Из чего сделаны машины?
   Диалог отца и сына на кухне.
   - Как делают паровозы?( идет мимо дома паровоз).
   Не дожидаясь ответа, глядя на дом:
   - Как делают дома?
   - Из деталей.
   - Откуда берутся люди?
   - Вырастают из детей.
   - А как детей делают?
   - Детей женщины рожают, - скромно ответил папа.
   В первый раз такое объяснение происхождения человечества прошло, но потом Сережка заинтересовался глаголом рожают и как-то раз, когда они вдвоем с папочкой лежали на диване перед сном, он спросил его:
   - А как рожают?
   - У женщин в животе ребенок....
   Договорить Сережка отцу не дал. Он пришел в ужас, закрылся с головой одеялом и стал кричать:
   - Нет, это неправда, такого не бывает, детей в животах нет, нет!
   И Сергей заплакал, протестуя против устрашившего его устройства мироздания.
   Я представила, как сын видит себя, задыхающимся в потемках живота, словно проглоченный заживо.
   - Ну, хорошо, хорошо, нету детей в животах, нету, - почувствовав страх сына, быстро согласился Алешка. - И вообще, Сережа, ты не беспокойся, это дело женщин, рожать, а тебе не придется.
   Еще из коричневой тетради:
   Разговор в вагоне электрички:
   - Мама, почему у женщины глаза синие?( рядом сидит женщина с ярко накрашенными веками)
   - Это модно.
   - А почему модно? А почему у тебя не синие?
   - У меня карие.
   - А почему карие?
   - Потому что я с такими родилась.
   - А почему родилась?
   И так постоянно. Измучившись, я пряталась за излюбленной фразой мамы, которую она говорила мне в моем детстве в такой же ситуации:
   - А почему ты почемучка?
   Постепенно у нас установился определенный ритм жизни. По субботам я стирала и готовила обед, а Алексей ходил в магазины и мыл полы. После обеда выбирались на воздух вместе с детьми, добирались пешком до канала, потом возвращались. Когда мы первый раз пришли на канал с Катей, весной 77 года, пообещав ей лес, она увидела редкие деревья над водой и обиделась:
   - И где здесь лес? Это ты называешь лесом? - она привыкла к настоящему смешанному лесу на Белоозерской, где сразу за железной дорогой возвышались старые сосны.
   Но мы, тем не менее, гуляли там за неимением лучшего. Почему-то лес за железной дорогой нас не прельщал. После прогулки я бежала готовить ужин, а Алексей оставался с детьми на улице.
   Но это в те редкие периоды, когда никто не болел. Прогулки вспоминаются летние, зимой гуляли мало, рано темнеет, да и дети без конца простужались.
   Самый приятный вечер был в пятницу. Можно было не скандалить с детьми, укладывая их спать, они ложились, когда захотят, не беспокоиться об обеде на завтра, просто расслабиться. Субботний вечер тоже был хорош, белье выстирано, квартира вымыта, и можно ровно один день посидеть в чистоте, но уже надо было планировать воскресение так, чтобы понедельник не вышел очень тяжелым, приготовить обед на два дня, подумать о Катином походе в школу, и т.д. и т.п.
   Февральская непогода. Мороза сильного нет, но ветрено. Я закутала своего сопливого сыночка потеплее и везу его в сад. Вчера у него начался сильный насморк, но жара нет. "Водят же другие матери детей в садик с соплями", успокаиваю я себя, хотя мама сказала бы про Сережку:
   - У него острое состояние, в таком надо сидеть дома.
   Но мама далеко, в Воскресенске, и некому помешать мне, лишний раз напомнить, что теперь, когда родила, главное дети. Я сдаю сопливого сына в сад, а сама мчусь на работу. Я только что вышла с больничного по Кате и сидеть снова с Сережкой мне не хочется и неудобно, хотя Нараган без всяких слов выпишет мне бюллетень, болезнь налицо.
   Вечером после сада Сережка был квелый, поел плохо, уснул рано, без битвы, а часов с одиннадцати начал плакать, сначала тихо, потом всё громче и громче. Глаз он не открывал, лоб у него был холодный, мне показалось, что жара нет. Мои попытки выяснить, что у него болит, ни к чему не привели, малыш не отвечал, а только всё скулил и скулил на одной нудной ноте, так что сердце останавливалось. Я не понимала, почему он ничего не отвечает, а только плачет. Иногда с вечера он долго не мог уснуть от возбуждения и переутомления, и я слегка шлепала его, чтобы успокоить, тогда сон наступал быстро. Сейчас в первом часу ночи я вынула плачущего ребенка из кроватки, принесла на кухню, чтобы он не будил плачем Катеньку, которой утром в школу, и укачивала на руках. Сережка не замолкал, и я, отчаявшись его успокоить, стала трясти из стороны в сторону, пытаясь унять плач, или разбудить его совсем, чтобы понять, в чем тут дело.
   Сергей плакал, но не просыпался.
   Прижав сына к себе, я почувствовала, что при холодной голове у него тело горячее, и вспомнила слова мамы, которая внушала мне:
   - Если ребенок плачет всю ночь, это или живот или уши.
   Уши! я потрогала левое ушко, никакой реакции, надавила на правое, ребенок резко мотнул головой и вскрикнул.
   - Миленький ты мой, да у тебя ушко болит, продуло на ветру.
   Я уложила сыночка обратно в постель, нашла анальгин, раздолбила полтаблетки, нагрела чайник, кое-как мне удалось заставить его выпить. Алешка, увидев мою суету, тоже встал, и мы вдвоем накрутили на ушко водочный компресс.
   Я прижала голову ребенка больным ухом к себе и так и сидела с ним на кухне, пока он не успокоился от тепла и анальгина. Боль прошла, и в третьем часу ночи он уснул. Алешка снова встал, помог мне осторожно переложить его в кроватку, тяжеленький он был, трудно мне было его уложить и не побеспокоить.
   Я легла в постель, поджала под себя холодные ноги и тихо, чтобы не беспокоить мужа, заплакала. Мне было стыдно, что я трясла плачущего ребенка. Он страдал от боли в ушах, одной из самых сильных болей, а я злилась на него и мотала из стороны в сторону, всё надеялась разбудить.
   Отит мы вылечили, но я заметила, что у ребенка правый глаз стал убегать к переносице и довольно заметно, а раньше этого не было. Мы пошли к глазному в длиннющую очередь, как раз рядом с кабинетом отоларинголога, у которого сидели в прошлый раз. К этому времени я протирала до штукатурки уже новую, бежевую краску на стенах детской поликлиники, терла всё той же индийской кофтой, но вот у глазного мы еще не были ни разу.
   Врач стала проверять Сережке зрение на детской табличке с самолетиками, звездочками и машинками. Сергей видел только третью строчку сверху.
   Я ужаснулась, у нас был слепой ребенок, а мы не замечали. Он рассматривал картинки в книжках с удовольствием, гудел своими машинками, а на самом деле плохо видел.
   Врач закапала ему атропин и дала с собой, чтобы и я капала, и через два дня мы снова пришли и установили, что у Сережки плюс три. Небольшое число три меня немного успокоило, всё же три - не так и много, у Алешки было минус три, и он в очках хорошо видел.
   Я рассказала врачу о том, что он начал косить после отита, но врач не сочла, что это как-то связано. Нужно будет заклеивать левый глаз, на котором зрение лучше и он подавляет более плохое изображение от правого глаза.
   Тогда и произошла эта довольно комичная сцена. Врач надела на Сергея очки, одно стекло в котором было красным, а другое зелеными, указала на висящего на стене белого пластмассового медведя и попросила.
   - Сережа, подыми ручку, с какой стороны ты видишь красного Мишку.
   Сережка в свои неполные четыре года говорил после заикания медленно и важно. Он повернул к врачу лицо и с достоинством произнес:
   - Справа я вижу красного медведя, а слева зеленого.
   "Ручки тут тебе подымать", вот что звучало в ответе сына, который в отличие от меня никогда, с той поры, как начал понимать слова, не путал право и лево, зато, как теперь выяснилось, имел дефект зрения.
   Как объяснила мне врач, дефект заключается в том, что у него где-то в мозгу не совпадают изображения от правого и левого глаза, вот он и косит.
   Мы заклеивали ему левый глаз, и он ходил таким одноглазым чудовищем в очках.
   - Наш циклоп, - звал его Алешка.
   За те два года, что наш циклопчик носил очки, он разбил несметное количество стекол и потерял и разломал не меньшее количество оправ. Только купишь оправу, смотришь, уже опять дужки нет, или стекло треснуло, или вообще выпало. Алешка привязывал к дужкам очков резинку вокруг головы, чтобы очки реже падали, но разве могут удержаться очки на подвижном, как ртуть, четырехлетнем мальчишке?
   В детском саду Сережку перевели в специальную глазную группу. Там проводили занятия для улучшения зрения больного глаза, зрение улучшалось, правый глаз через год косил значительно меньше, но бинокулярное зрение, т.е. совпадение изображений не восстановилось, а может быть, его и вообще не было.
   Чем это опасно? спросила я у врача спустя несколько лет, когда Сергей учился во втором классе, ходил без очков но продолжал видеть справа красного, а слева зеленого мишку.
   Врач назначила ему тогда каждодневное упражнение: смотреть на черный абажур с дырой, надетый на настольную лампу через очки с разноцветными стеклами и пытаться совмещать изображения дырок.
   Сережка делал эти упражнения очень неохотно, жаловался, что у него кружится от напряжения голова, и я решила проверить, насколько это трудно:
   Картонные очки с вставленными в них зеленой и красной пластмассовыми пластинками остались у нас еще от поездки мамы в 56-ом году в Ленинград. Тогда она привезла новомодные объемные открытки с видами Ленинграда, на которые надо было смотреть в очках с разными стеклами. Открытки потерялись, а очки пережили, по меньшей мере, пять переездов, сейчас попробую сосчитать: Карталы, Кобулети, Батуми, Караганда, и три переезда по Подмосковью, а теперь Сережка смотрел в них и жаловался, что у него кружится голова.
   Устыдившись, что мы заставляем сына делать что-то тяжелое, а сами это не испытали, я надела очки и села напротив лампы, дело было уже на новой квартире. Села, смотрю и вижу одну дырку, только одну-единственную яркую коричневую дырочку, собственноручно вырезанную мною в черном кульке.
   - Ничего не понимаю. Я сняла очки и повернулась к лежащему на диване Алешке. - Не понимаю я, что он сближает, я вижу одну дыру.
   - В этом и заключается разница между его зрением и твоим, - объяснил мне Алешка, и вот теперь я пыталась выяснить у глазника, чем грозит моему сыну такой дефект.
   - Он будет неправильно оценивать расстояние до предметов, так как у него отсутствует зрение двумя глазами.
   В следующий раз, гуляя с сыном, я остановилась в метрах тридцати от лавочки, за которой росли несколько берез и густая трава. Трава и лавочка скрывали корни берез.
   - Какое из тех деревьев ближе к нам, а какое дальше? Определи, начинай с краю.
   Сергей помолчал, внимательно разглядывая белые стволы, а потом сказал:
   - Мама, но они на одном расстоянии от нас, за лавочкой.
   Мне же отчетливо было видно, что два стояли дальше.
   - Тебе нельзя будет водить автомобиль, опасно, - вздохнула я, не очень печалясь. Как-то не очень-то грозил нам автомобиль в ближайшем будущем.
   Нас навестил Алешка Хороших. Он находил нас везде, даже в монастыре был, но тот его визит я не помню. А тут как раз появился в продаже молдавский вермут, очень мне нравился, и мы купили бутылку, и сок. Тогда не было таких картонных упаковок соков, как теперь, соки продавали в бутылках, в основном, болгарские.
   Леха созвонился с Алешкой на работе, узнал адрес, сказал, что приедет, как вырвется, и завалился, с неизменной бутылкой водки. Иногда, помимо водки, у него бывали шоколадки для детей, всё зависело от состояния его кошелька на текущий момент: на водку деньги были всегда, а вот на конфетку и не хватало. С другой стороны, мой брат знал, что конфетки я детям покупаю, а вот водку мужу нет.
   Я настригла салат, нажарила мяса, в общем, накрыла стол. Пили мы вместе, я не пропускала, но держалась прекрасно, а они оказались совершенно пьяные. Правда, они вермут разбавляли водкой, а я соком.
   Надравшись, мужики надумали идти гулять, забрали Сережку с санками и ушли. Было холодно, ветрено, Катя со своим кашлем осталась, а я перетаскала посуду на кухню и тоже вышла подышать воздухом.
   Нашла я эту троицу возле военкомата. Они катались с фантастически крутого обрыва вниз на лед водохранилища. Сережка визжал от восторга и совершенно не боялся высоты, а эти двое лыка не вязали и тоже не чувствовали опасности, орали не хуже мальчишки.
   Так и помню: темнота, свистит в деревьях ветер, мне зябко и страшно, а этим троим хорошо, и невозможно уговорить их пойти домой, в тепло и свет.
   Вечерком в выходной к нам зашла Нина, навестить болящих, я опять не была на работе. Посидела на нашем новом раскладном кресле-кровати, купленном на случай приезда свекрови, надоела нам громоздкая кровать хозяев, потрогала несимпатичную красную обивку, другой не было:
   - А моя приятельница связала себе покрывало из разноцветных остатков шерсти.
   Я задумалась.
   У меня был связан длиннючий шарф из разноцветных остатков шерсти, но были еще мотки, в основном остатки от моего свитера меланж, ковровая, из которой я еще в Дзержинске связала Кате брюки, а теперь надвязала их крючком, и еще были остатки от маминой зеленой. Я была на больничном с кем-то из детей, на работу не ходила и рьяно взялась за дело, крючок так и бегал вверх, вниз. Через неделю, когда Нина вновь к нам зашла, покрывало было готово, и Нина, к моей гордости, подивилась такой оперативности.
   Прослужила мне эта накидка на кресло до конца века, дольше, чем само кресло, а сейчас не знаю, выкинули ее мои сослуживцы на последней работе или нет, я использовала его там как покрывало на жесткий стул.
   Бессонницей это не назовешь, но засыпаю я плохо, ворочаюсь и ворочаюсь на своем жестком ортопедическом матрасе и, чтобы время зря не шло, пытаюсь уплыть в прошлое, в давние годы нашей молодости и детства наших детей. Плавание не удается, в голове крутятся заботы текущие, и тогда я начинаю вспоминать, в чем я была одета в те годы, одежду, себя в ней и свои перемещения в пространстве. Цепкая на шмотки женская память срабатывает: вот я бегу в своей шубке нараспашку, под ногами у меня месиво из снега и грязи, ноги скользят по бугристой поверхности льда под бурым снегом, воздух наполнен холодной мартовской влагой. Уже оттепель после холодной зимы. Я мчусь с работы домой в понедельник. В воскресение праздновали мой день рождения, приезжали девчонки, подарили мне чайный сервиз, а утром в понедельник меня поздравили женщины на работе, и я иду домой, чтобы прихватить кой-какую еду и выпивку, то, что осталось. Я работаю на полную ставку, так как к нам приехала свекровь. Автобус довез меня от проходной НИОПиКа до больницы, а от больницы до нашего дома не меньше километра, и я должна пройти пешком, потом собрать еду и вернуться обратно, и всё это за один час обеденного перерыва.
   Разводить такую бурную деятельность с пробежками мне не следовало бы, я температурю, но не хочется плохо выглядеть перед коллегами, и я жертвую здоровьем.
   В тот раз я поднялась от простуды, но остался небольшой кашель, который при следующей, уже апрельской простуде перешел в сильнейший кашель, не дававший мне спать по ночам.
   Длилось это не меньше двух недель, прежде чем я, наконец, поняла, что самой не выкрутиться, и пошла к врачу.
   Целый день я чувствовала себя нормально - температуры у меня не было совсем, слегка першило горло, но стоило мне только принять горизонтальное положение, как где-то в гортани, в глубине начиналось щекотание, как будто ворсинки пристали к горлу, я принималась кашлять, кашлять, кашлять и уходила из комнаты на кухню, чтобы не будить своих домочадцев. На кухне в стенке вделана отопительная труба, отчего стенка теплая, я прижимаюсь к этой теплой стенке и читаю книжку, взятую из публичной библиотеки: тоненькую невзрачную книжку воспоминаний охотника, о его охотах в Индии на зверей-людоедов: на черную пантеру, льва, тигра.
   Он сидит в укрытии на дереве, не шелохнувшись, вглядывается в темноту ночи, затаив дыхание, стараясь заметить черного зверя в безлунную ночь, и я читаю эти скупые документальные описания, представляю опасности, подстерегающие охотника, и забываю о болезни.
   Проходит полчаса, час, а в книге одна ночь, другая, и на третью ночь приходит бесшумный зверь, и только два зеленых огонька укажут охотнику на его присутствие, и он метким выстрелом убьет пантеру-убийцу, всадив ей пулю между глаз.
   Время три часа ночи и я тихонько иду и сажусь в постель на софе. Лечь я не могу, сразу начинает бить сухой кашель, и я сижу, таращусь в темноту, вспоминаю прочитанное, мелькают в голове тигры и пантеры, и я медленно, по миллиметру, собрав всё свое терпение, как тот охотник на дереве, сползаю с подушки вниз, стараясь обмануть кашель. Минут через пятнадцать мне удается занять полу горизонтальное положение и уснуть, а утром я иду в поликлинику, меня долго слушает врач, и отсылает меня на флюорографию. На снимке всё чисто, а я кашляю и кашляю и получаю больничный, и начинаю пить антибиотики. Антибиотики поднимают меня чуть-чуть, я выхожу на работу, но кашлять продолжаю.
   Я не сдаюсь, всё время лечу себя, то банки, то горчичники, лето стоит жаркое, мы выбираемся в выходные на пляж, и я сижу там, вся спина в лиловых кровоподтеках от банок. Мне не помогает ничто, кашель остается, но не такой, как весной, полегче.
   В два часа ночи меня доставили в инфекционное отделение Долгопрудненской больницы. Дважды я промыла себе желудок, стараясь справиться сама с приступом, но не получилось, всё хуже и хуже становилось мне, и я попросила Алешку вызвать скорую.
   Меня всю трясло, холодели руки и ноги, не помогли и упражнения на расслабление по Леви, книжку которого мне принес с работы Алешка. Как-то раз, еще в монастыре, эта книжка мне помогла, помню я ушла из нашей комнаты в другую, пустующую, легла там на пол, и мне удалось расслабиться, и приступ прошел даже без рвоты, а тут понадобились врачи.
   В приемном покое флегматичная медсестра, никак не реагируя на мое состояние и позывы к рвоте, сунула под мышку градусник и начала заполнять медицинскую карту, как у нас положено, когда родилась и чем болела в детстве, и конца не было этим вопросам, даже умирающий не избежал бы их. Алешке сунули мою одежду, и он ушел досыпать ночь. Анкета всё же окончилась, меня взяла другая медсестра, увела в кабинет и подвергла обычной процедуре: промыванию до чистой воды, сначала желудок, а потом и кишки, и часов в пять я уснула в двухместной палате одна, промытая и легкая, как пушинка.
   На другой день мне принесли жидкую кашицу на завтрак и протертый супчик на обед.
   Инфекционное отделение располагалось в каменном двухэтажном здании на общей территории с красной больницей и роддомом, внизу были боксы, а наверху палаты дизентерийных.
   В большом холле на втором этаже были дети, больные дизентерией, маленькие дети от шести месяцев до полутора лет, настоящий зоопарк. Каждый ребенок сидел в своей кроватке, как в клетке, и выглядывал оттуда с любопытством на окружающий мир. Маленькие обезьянки, лишенные игрушек, как возможных переносчиков инфекции, лежат целыми днями, задирают к носу ручки, ножки, разглядывают их, пытаются засунуть в рот; подросшие ходят вокруг кроватки, что-то лопочут, потом вдруг один начинает плакать, тогда остальные бросают свои дела и, вытянув шею, прислушиваются. Одна некрасивая темненькая девочка постоянно нервно вздрагивала, громко плакала, закатывалась надолго, и успокоить или отвлечь ее было невозможно, и хотя истошный детский крик раздражал, и нянечки и медсестры честно пытались ее успокаивать, но отступались.
   - Отец и мать пьяницы, часто скандалят, вот у них и ребенок такой нервный, - объяснила мне медсестра. Я удивилась, мне казалось, что больше скучать по родителям и плакать в больничной обстановке должны избалованные, изнеженные дети, оказывается нет, обычные дети легко отвлекаются, смеются, разглядывают друг друга, и плачут только по делу: мокрые штаны или чего-то хочется - поесть, попить.
   Приходилось помогать нянечкам, кормить маленьких из бутылочек кефиром, менять, когда они были мокрые. Жалко мне было этих предоставленных самим себе зверюшек, да я и скучала по своим. Таисия Петровна, заведующая отделением, посмотрев на мою худобу и состояние, предложила мне полежать недолго у них:
   - Дизентерии у тебя, конечно, нет, но раз попала к нам, полежи, мы тебя подлечим, у нас условия лучше, чем в терапии, где десять человек в одной палате, да еще и тяжелые.
   Алешка взял за свой счет и сидел с детьми, другого выхода не было. Он уходил на работу в семь, когда детский сад еще не работал, и возвращался в семь, а детей всех разбирали еще до шести.
   Я сидела в палате, вязала себе кофту из оранжевого, слабо лохматого мохера, на который потратилась совершенно незапланированно, и считала рубли? - каждый невыход Лешкин на работу стоил восемь рублей, а денег так не хватало, вот и кофту приходилось вязать, а не купить себе готовую.
   В четверг меня выписали, а больничный дали до понедельника.
   Сережка меня удивил. Он всегда мечтал поездить на "Волге", именно на "Волге", хотя и на Жигулях ему не приходилось ездить.
   Вот иду я с ним слабая после больницы из магазина, а он увидел "Волгу", и давай плакать, что никогда на ней не катался.
   - Отстань, рассердилась я. - Где это я тебе "Волгу вдруг раздобуду? Нет у нас таких денег, чтобы Волгу купить, а такси тут не ходят.
   - А можно я попрошу, чтобы меня покатали? - Сережка увидел, что в машине за рулем сидит человек.
   - Ну, хочешь. Так проси, - уступила я.
   Сергей открыл дверь машины и сказал сидевшему, обращаясь к нему на ты.
   - Покатай меня.
   Мужчина не шелохнулся.
   - Сережа, пойдем, - позвала я сына, смущенная недружелюбным молчанием шофера.
   - Ну, покатай меня, пожалуйста, я никогда в жизни на Волге не ездил.
   - Ну садись, - уступил мужчина и сделал с ним небольшой круг вокруг магазина.
   Я была удивлена настырностью сына.
  
   С понедельника я, раскидав детей по детсадам, хожу на работу, где мы с Ниной бегаем по складам и выпрашиваем оборудование.
   В июле 78-ого года мама взяла отпуск и решала провести его на Белоозерской с внуками. Эти четыре недели были подарком для меня, Сергуш болел, я кашляла, только Катин бронхит пошел на убыль, пересилила она свою болезнь. Я не верила в лечение свежим воздухом, а только теплом, всё внушала ей, что она должна сама за собой следить, не простужаться и кутаться, и до того довела бедную девчонку, что она в апреле в 15 градусов тепла гуляла в зимнем пальто, не решалась надеть куртку. В результате к маю кашель ушел.
   Все июльские выходные я ездила на Белоозерскую, к детям, маме и бабушке, оставляя Алешку одного дома. У него кончался срок аспирантуры, и он срочно писал свою диссертацию.
   Вечером в воскресение, я вернулась домой одна, без детей.
   Алексей открыл мне дверь, заулыбался, чуть поцеловал в губы и убежал в комнату. Когда я, разувшись, тихо вошла к нему, муж сидел за секретером и быстро писал.
   Я села на диван, подтянула ноги, натянула на них клешеную синюю джинсовую юбку, уткнула нос в колени и обхватила холодные ступни ладонями, с удивлением разглядывая пишущего мужа. За всё время нашего девятилетнего брака не было случая, чтобы мы остались одни, и муж не кидался с предложением немедленно, не тратя ни минутки драгоценного времени тут же лечь в постель, а потом уж всё остальное. Дабы не создавать у читателя возможных иллюзий, хочу сразу сказать, что при нашей скитальческой жизни, двух детях и бабках, которые бывали при детях, такие минуты были наперечет, и призывы мужа не оставались безответными, мне тоже не хотелось упускать случай, когда не надо прислушиваться, уснули ли дети, храпит ли свекровь или бабушка на постели напротив, и не разбудит ли кого скрип дивана.
   Алешка повернулся, встретился с моим удивленным взглядом, вскочил, поцеловал и сказал:
   - Сейчас, Зоя, очень дописать хочется, а то с мысли собьюсь.
   - Ради бога, не торопись.
   Я достала книжку из сумки, растянулась на диване и с забытым чувством свободы начала читать.
   Утром, по дороге на работу я встретила Нину.
   - Вчера весь вечер читала, такую дрянь, - пожаловалась мне Нина.
   - А что ты читала?
   - Сборник рассказов советских писателей.
   - А я "Вечера на хутора близ Диканьки" перечитывала. Хорошо.
   В следующие выходные Алешка поехал к детям, а я осталась. Вдвоем мы не могли приехать с той поры, как забрали оттуда диван, нам негде было спать. Алешка прихватил с собой фотоаппарат. Сохранился снимок, мама, Сережка и Катя на пляже у островного озера. На снимке Катя в сарафане из ситца, с большими красными горохами и мелкими черными, по ним. Я сразу же вспоминаю, что сарафан сшит из моего старого, мама купила плотный китайский ситец, и мы в седьмом классе сшили мне сарафан солнце-клеш, но я тогда быстро росла, и он через год стал мне узок в груди. Провалялся сарафан лет пятнадцать, а потом мама вытащила его из чемодана, я подергала, подергала: ткань прочная, не выцвела, скроила, а бабушка на машинке сшила, и вот Катя ходила лето в этом сарафане.
   После крупного скандала с кровопролитием прошло больше четырех лет, и отношения мамы и Алексея потихоньку налаживались. У мамы окончился климакс, очень тяжело у нее проходивший, затяжно, с высоким давлением, сопровождающимся мозговыми явлениями, когда у нее темнело в глазах, шли какие-то темные пятна перед глазами, и ее увозили на скорой. Эти приступы приводили к угнетенному психическому состоянию и неоправданной агрессии. Ближе к шестидесяти мама, хоть и сдала, но стала значительно спокойнее, давление перестало ее мучить, да и смирилась она с моим браком после рождения сына. Мальчиков в нашей семье отродясь не водилось, и считалось, что без мужчины мальчишку не воспитать. Постепенно мама стала проявлять чувства не только к внучке, чье появление она приняла сразу и безоговорочно, но и к внуку. До года она видела его редко и больше была привязана к соседскому Илюшке, который рос на ее глазах, чем к родному внуку, который находился вдали. Я даже ревновала маму к Илюшке, столько она о нем говорила и так много знала о его росте, развитии, смешных историях, но по мере того, как участились мои визиты к ним после переезда в монастырь, мама полюбила младшего внука не меньше, чем старшую внучку. Он болел, мама его лечила, колола, они оставались с ним, когда мы ездили в Кабардинку в 77-ом году, и у них установилась своя жизнь, свои воспоминания: вместе ловили мышь, поймать не могли, а потом Сережка, сидя на горшке, увидел ее под столом, и они ее выгнали, читали книжку, а потом Сережка ее потерял, а бабушка нашла, в общем, установились нормальные отношения бабушки и внука. Алешка был тихий все эти годы, не выступал, и главное, мы не жили вместе, и все те мелкие бытовые дрязги, которые рассорили маму и мужа, не имели теперь под собой питательной почвы и ушли сами собой, но прежней дружбы, когда они любили вместе пропустить рюмочку, погадать кроссворд, между ними не было.
   По отрывистым недосказанным фразам матери я поняла картину, которую она нарисовала о моей семейной жизни: я нуждалась в мужчине, будучи в отца, горячей женщиной, и за неимением никого другого, жила с Алешкой, а общей духовной жизни у нас не было.
   Все это в корне не соответствовало действительности, я была не столько горячей женщиной, сколько привязчивой, и сменить партнера не могла сама по себе просто так. Одна я жить не могла, мне нужен был человек, которому я каждый вечер рассказывала бы события дня, и он сопереживал вместе со мной, и таким человеком был для меня муж. Сам он, будучи хорошим слушателем, только спустя лет двадцать после нашего брака тоже приобрел привычку рассказывать мне события дня.
   Связующим звеном служили и дети, которые очень любили своего папочку и воспринимали нас как единое целое: папамама.
   Как-то, когда Сережке было уже лет шесть, я объясняла ему, что такое мачеха:
   - Вот я умру..., - но тут же я решила, что не следует искушать судьбу и брать в расчет такие крайности:
   - Вот мы с твоим папкой разведемся, и он снова женится. Его жена будет тебе мачехой.
   Сергей просто оцепенел от нарисованной мной перспективы, испуганно округлил глаза и сказал:
   - Ну, вы же разводиться не собираетесь, с ума сходить на старости лет.
   А было мне во время этого разговора тридцать три года.
   В общем, мама была не права, как в оценке наших взаимных чувств, так и в оценке Алешки вообще, по ее понятиям, он был простоват, что не мешало им, во время перемирий решать кроссворды. Меня удивляла способность Алешки вспоминать вещи, которые ему совершенно не нужны.
   - Герой романа Тургенева "Накануне"?
   - Правильно, Зоя, Инсаров. (Я не издала ни звука, после вопроса я вспоминала, как бишь его звали, этого чахоточного революционера)
   - Откуда ты знаешь Инсарова? Держу пари, что ты Тургенева вообще не читал.
   - Нет, читал "Отцы и дети", в школе пришлось.
   - А я "Накануне" читала, но вспомнить фамилию главного героя не могу, а ты знаешь, не читая. Удивительно.
   - Ничего удивительного, точно такой же вопрос был в предыдущем кроссворде. Просто составитель любит Тургенева.
   И мы смеемся.
   Внутренне мы были больше похожи, чем это казалось при поверхностном знакомстве. Мы оба любили людей, компании, были легки на подъем, старались свести к минимуму бытовые заботы, азартно играли в карты в свободное время, бегали по лесу, и для обоих нас семья занимала основное место в жизни.
   Месяц своего отдыха я восприняла, с точки зрения Алешки чересчур уж буквально, и он жаловался маме при встрече:
   - С той поры, как вы забрали детей, Зоя ничего не готовит, совсем голодом меня заморила.
   Это была правда, отсутствие детей так меня расслабило, что ничего и не хотелось делать.
   Еще осенью я поступила на курсы марксизма-ленинизма. Не надо думать, что я увлеклась этим предметом, нет, просто я собиралась сдавать экзамен кандидатского минимума по марксистко-ленинский философии. Так мне присоветовала Нина, которая сама пошла в аспирантуру после тридцати лет и считала, что у меня всё впереди, только не следует терять зря время, а пока дети растут, хотя бы сдать минимумы, всё равно это надо делать, причем сданный по языку минимум освобождал от вступительного, а по философии нет - будущий кандидат любых советских наук должен был знать как историю нашей великой партии, так и философию не менее великого ленинизма.
   Философию преподавал у нас преподаватель с физтеха, и экзамен мы должны были держать там же, на физтехе. Лекции читались в подвале одного из корпусов, там же, где в самом начале моей работы проводились обязательные занятия по гражданской обороне, и мы, как идиоты, сидели в противогазах. Я не регулярно ходила на лекции, забегала в перерыве между болезнями детей, что-то слушала, что-то записывала, но посетила достаточно занятий, чтобы меня допустили до экзамена. Читал преподаватель свой курс как-то вяло, без энтузиазма и увлечения, как-то формально, но зато и не придирался к посещаемости.
   Из первоисточников я прочитала только "Материализм и эмпириокритицизм" Ленина, причем прочитала только потому, что преподаватель посоветовал нам эту вещь не читать, всё равно ничего не поймем, там обругиваются произведения, нам неизвестные.
   Мне тут же стало интересно, и я перед сном, преодолевая усталость и с трудом размыкая веки, читала эту муть, но как-то уткнулась носом и откровенно заснула.
   Алешка отобрал у меня книгу, погладил по голове.
   - Философ ты наш!
   Я действительно ни черта не поняла, ни одной мысли не вынесла, но удивилась я изощренности и сексуальной направленности Ленинской ругани. Я себе представляла, что философы как-то по другому, на изысканном языке обсуждают свои проблемы и несогласие выражают другими словами. Какая-нибудь забубенная бабка в коммуналке позавидовала бы разнообразию и качеству ругательств в этой книженции. Обилие философских терминов типа говно, поллюция без деторождения и прочее, прочее просто шокировали меня: в выражениях он не стеснялся, но уже за давностью лет я сейчас подзабыла, как Ленин изгалялся над своими идейными противниками. За свою жизнь я прочитала только два первоисточника. "Происхождение семьи, частной собственности и государства" Энгельса, прочитала еще в школе и очень гордилась, что я такая умная, читаю Энгельса и всё понимаю. А сейчас вот трактат Ленина очень меня разочаровал.
   Пред самым экзаменом, буквально накануне, я прочитала письма, то ли Маркса к Ленину, то ли Ленина к Марксу, в общем, письма, а к кому и по какому поводу, сейчас не упомню.
   Эти письма мне и достались на экзамене, и я так дословно их цитировала, что про себя думала, что преподаватель должен решить, что я это списала, не может же нормальный человек запомнить такую галиматью столь дословно, а я вот запомнила, естественно, на один день.
   Вторым вопросом у меня были гносеологические корни религии.
   Я рассказала, как в школе, про явления природы перед которой был бессилен человек, про его страхи и веру в сверхъестественное. Теперь же, в связи с развитием науки, и в свете последних технических достижений, эти религиозные заблуждения людей уходят в прошлое.
   - И как это достижения науки влияют на религиозность? - кисло спросил меня преподаватель. - Что, космонавты летают там, и бога не увидели?
   Я обиделась. Он, наверное, ждал глубоких мыслей о религии, а не примитивнейших шаблонных фраз, но я-то хотела просто сдать экзамен, а кроме того, не будучи религиозной сама по себе, я не кривила душой, преспокойно считая веру в высший разум чем-то вроде обычного суеверия.
   Четверку я получила и ушла недовольная, не четверкой, в курсе были сложные вопросы, которые я совсем не знала, нет, не четверкой я была недовольна, а не удовлетворена беседой на религиозные темы.
   С Ниной Макшановой постепенно мы сошлись совсем близко. Нина обладала мягким, незлобивым характером, жила в ладу с окружающим миром, всегда была готова помочь друзьям, потратить на них время и силы, а мне очень не хватало привычной для меня женской дружбы. Подруги были далеко, жили семейными заботами, и рядом со мной был вакуум после того, как Люся Астафурова осталась в Дзержинском. Я, затурканная детьми, вечно связанная по рукам и ногам семейная женщина, и Нина, свободный человек, кандидат наук, имеющая женатого любовника, бездетная - два совершенно противоположных образа жизни, но, может, по складу характера и привычкам мне бы больше подошла ее жизнь, а ей моя.
   - Это называется счастье? - спрашивает меня Нина, навещая меня в очередной раз, когда я снова на больничном, топчусь на крохотном пяточке своей квартиры день деньской.
   - Ну, я, понятно, одинокая баба, а у тебя муж, двое детей, всё как положено, и ты света белого не видишь. Надо тебя куда-то вытащить, отвлечь.
   И Нина решает вывести меня на выставку в музей им. Пушкина. Заходит ко мне в субботу, я собралась, нарядилась, губы напомадила, и мы вдвоем собираемся уходить, а муж остается дома и в данный момент метет пол. Жена утопила всех в грязи, а он несчастный подкаблучник, вынужден и с детьми сидеть, и еще вот уборкой заниматься. Именно так выглядят его действия со стороны, демонстрацией, но Алексей такими словами не думает, а просто не прекращает уборку при виде Нины, как он поступил бы, если бы она пришла не за мной, а в гости, а продолжает махать веником и упорно заметает мусор ей на ноги.
   - Разозлился, что я гуляю без него, - комментирую я действия мужа.
   - Ну, ничего, полденечка отдохнешь, не пропадут они без тебя.
   Нина давно созналась, что не так уж она одинока, у нее есть друг, человек необыкновенный, умный, эрудированный, профессор.
   - Я как услышала его на лекции, как открыла рот варежкой, так и до сих пор закрыть не могу.
   Уезжая в отпуск в Кабардинку в прошлом году, я оставила ключи от квартиры Нине. К ней как раз должен был приехать ее друг, Семен, а Нина тогда еще жила в общаге, и оставленные ключи были ей как нельзя кстати; они провели на нашей квартире прекрасный месяц.
   Будучи сама женой, как я относилась к роману подруги с женатым человеком?
   Да очень просто.
   Если мой муж заведет роман на стороне, то это плохо, а если подруга нашла себе утешение, то это хорошо. Просто объективных истин не существует, и прав тот, кто тебе симпатичен, вот и всё.
   Нина же и принесла мне самиздат: книжку в красной обложке Мастера и Маргариту, и спустя 11 лет после первого прочтения, я смогла перечитать роман вновь, теперь уже не быстро, буквально выучивая ядовитые, острые, как стрелы, фразы наизусть.
   "Мимо пропрыгала безногая курица..." сочетание эпитета "безногая" с глаголом "пропрыгала" вызывал у меня просто спазм смеха неожиданностью; а дальше ... "и свалилась в пролет ": не упала, не улетела, а свалилась.
   Сцена в валютном магазине заставляла нас, которым не грозил никакой валютный магазин, не просто корчиться от смеха, но и чувствовать себя отмщенными за нищету и отсутствие привилегий. Ну, в общем, что говорить, это великий роман, и каждый может найти в нем то, что хочет.
   Фраза кота: "сижу, никого не трогаю, починаю примус", постоянно была на языке сначала у нас с Алешкой, а когда дети подросли, то и у них.
   И "Пойду, приму 300 капель эфирной валерьянки", а "брынза зеленого цвета? Осетрина не первой свежести?"
   Когда мы вернулись в прошлом году из Кабардинки, в моей квартире были чистота и порядок, которых никогда в ней не было, но все мои фигурки из корней деревьев (я тогда, побывав на выставке народного умельца поделок из корней, выставленной в церкви на Калининском, так вот, я стала подбирать корешки, крутить, обрезать, покрывать лаком), они все были перевернуты, как попало.
   - Я ничего в них не поняла, - оправдывалась Нина.
   А позднее Нине уступила комнату в двухкомнатной квартире ее подруга и тезка Нина Пачева, и она стала жить в уютной квартире на Гранитном тупике, где я была частой гостьей.
   В соседней комнате этой квартиры жила бездетная семейная пара: Татьяна с Игнатом, он был женат на ней вторым браком, а от первой жены у него была дочь.
   Татьяна работала поварихой. У нее был веселый нрав, и мы, бывало, гадали на кухне кроссворды, пока она кипятила белье в тазу, гадали и хохотали, так умело Таня комментировала вопросы.
   Позднее, работая в НИОПиКе шеф-поваром, Татьяна выручала нас в голодные годы, когда не было ни мяса, ни даже гречки. Я стеснялась просить у нее продукты, при наших приятельских отношениях казалось это просто, мы знакомы накоротко, и Танька, надо отдать ей должное, никогда не отказывала и не держала дистанцию, всегда отмахивалась, когда я ее благодарила, мол, что за глупости, приходи, когда понадобится, но ходила я редко: она оказывала мне слуги, а что я ей могла дать, младший научный сотрудник?
   Татьяна и Нина прожили вместе года два, а потом Таня выменяла свою комнату на квартиру у какого-то шаромыжника, который отсидел, вернулся, работать не хотел и продал квартиру, а сам поселился в комнате.
   Промотав все деньги, он задумался о дальнейших возможностях, и тут Нина и предложила ему поменять его комнату на комнату в Подпорожье, где жила Нинина мама, тетя Груша. Он согласился, Нина начала потихоньку копить деньги для такого обмена, а тут кто-то вскрыл дверь и украл у нее все золотые вещи из шкатулки. Она подала заявление в милицию, там сразу заподозрили соседа, он отнекивался, но потом сам признался Нине, что, да, это он украл, продал и пропил с дружками. Тут уж Нина его прижала с обменом, и он быстренько переехал в Подпорожье, Нина забрала заявление из милиции и вычла стоимость украденных вещей из суммы при расчете. И перевезла маму из Подпорожья сюда, и они прожили там до восьмидесятого года, когда Нина получила комнату от НиОПиКа и выменяла две комнаты на квартиру.
   Я стала замечать, что болею каждый раз, когда постираю, и решила, что простужаюсь, когда выхожу на балкон.
   Белье стал развешивать Алешка, но и это не помогало, я заболевала после каждой стирки, лежала в соплях и чихе.
   Не знаю теперь как именно я поняла, что у меня аллергия на порошки, вернее тогда был один порошок, "Лотос", вот на него у меня и была аллергия. Раньше был хороший стиральный порошок "Новость", на китовом жиру, и на него у меня никакой аллергии не было, а теперь пришлось сделать перестановку субботних дел: я готовила обед и мыла полы, а стирал Алешка.
   В то лето и осень был большой привоз астраханских арбузов. Арбузы продавали прямо на улицах по цене сначала двадцать, а потом и пятнадцать копеек за кг. Очереди выстраивались человек 12-15, меньше никак. Продавцы тех лет, настоящие профессионалы, только бросят пару гирек на весы, тут же и цену говорят, не то что сейчас считают на калькуляторах. Тогда прямо шкала была, какой вес и какую цену называть, насколько обжуливать нас, покупателей, и много было молодых девчонок из торговых техникумов, которые проходили практику и начинали свой рабочий путь с торговли на улицах. Несмотря на такое проворство продавцов, всё равно требовалось около часа, чтобы подойти к вожделенной горке полосатых плодов. Отстоять столько было для меня много, но Катенька любила арбузы, направлялась в очередь и героически стояла по жаре, а потом я подходила, мы брали небольшой арбуз (большой нам было не донести) и тащили вдвоем. Иногда в очереди с Катей стоял и Сергей, но редко, не нравилось ему это время препровождение.
   Не только арбузы, летом многие овощи продавали с лотков на улицах, но очереди были всегда, просто так подойти и отовариться не было возможности, всегда стояло человек пять, а брали несколько весов, и хотя на самом деле на счетах продавцы считали быстрее, чем сейчас на калькуляторах, коричневые костяшки так и отскакивали от пальцев, перебегая справа налево, но всё же стоять приходилось не меньше получаса в лучшем случае.
   Помидоры были по 50 копеек, картошка по десять, свекла восемь копеек. Даже странно называть сейчас такие цены, кажется нереальным.
   Алешка опять достал путевку в пансионат в Кабардинку, уже на четверых, но опять за полную стоимость, профсоюзные все расходились по бедному начальству, и нам доставались только такие, за 360 рублей.
   Почти в то же самое время Алешка выиграл в профсоюзе открытку на ковер.
   Такое нам было счастье - выиграл именно Алешка, имеющий одну пару брюк для работы и один костюм на выход, тот самый ковер 2х3, о котором мечтали многие, наличие в доме большого ковра было символом богатства и процветания, и хотя в воздухе уже витало, что в культурных домах ковры кладут на пол, а не вешают на стены, но пока в кругу нашего общения на пол клали синтетические паласы, а на стенку шерстяные ковры с узорами.
   Папа как-то интересовался, нельзя ли в Москве достать ковер (Алешка тогда заметил, что слово достать в нашем лексиконе давно заменило слово купить, никто уже не спрашивал, где купил, а сразу: где достал?). Я послала папе открытку о том, что я могу приобрести для него ковер, мне на частной квартире при моем безденежье было не до ковров, я даже и не мечтала о ковре, слишком много было дыр для заплат, да и отдохнуть хотелось.
   По случайному стечению цен ковер стоил 360 рублей, ровно столько, сколько стоила путевка в Кабардинку, и я решительно выбрала Кабардинку.
   Я говорю я, потому что для других членов семьи и вопроса не стояло, их и спрашивать не надо было, что они выберут, поездку на юг или ковер. Алешке еще только пообещали путевку, а он уже залез на антресоли и стянул оттуда свои огромные и тяжелые резиновые ласты. В прошлый раз я умоляла его не брать их, ведь столько одежды можно было взять на этот вес, но муж был неумолим: море, купание, значит, ласты.
   Ковер для папы я выбирала сама, взяла стандартный, красный с зеленым, а в душу мне запал голубой с бежевым, но не каждому понравится такое цветовое сочетание, а может быть, если бы мачеха с отцом были рядом, я бы их уговорила на светлый. Папа деньги прислал сразу, на них я и купила, а забрали они месяца через три, он лежал у нас свернутый. Написала, лежал, но потом подумала, что стоял, негде ему было лежать у нас.
   Сережка переболел простудой, и мы с ним на пару кашляли, и никак не могла я его поднять от кашля, но мы решились ехать, надеясь, что чистый воздух поможет и мне и ребенку.
   В этот раз с нами отправлялась свекровь, как раз приехала погостить, а тут мы собрались на юг, ну и она с нами, так что опять у нас не хватало одной путевки, на этот раз на Сергея.
   Как всегда летом, в дни отпусков, билетов не было, только огромные очереди в кассы, и Алешке удалось добыть билеты только на ночной дополнительный поезд до Новороссийска, в мягкий вагон.
   Это был старый ржавый вагон, остатки былой роскоши. В нем были пыльные-препыльные диваны с пружинами, местами вырвавшимися на свободу в дыры продранной обшивки и впивавшимися в бок, и нас лихо качало на этих пружинам по разбитой южной дороге. Выезд был в час ночи, вагон был весь мокрый, холодный, белье тоже сырое, совершенно не просушенное, и я держала Сергуньку на руках, старалась согреть, боялась, что он еще добавит к кашлю простуду, и он-таки добавил, рассопливился.
   Я с ним была в дороге в первый раз в жизни, он ездил один раз с отцом в Лысьву два года назад, совсем маленький, и всё. Сережка оказался страшный трус, он панически боялся, что поезд уйдет, а мы останемся на перроне, и всё время плакал, глядя на нас в окошко, когда мы втроем, я, Алешка и Катя стояли у окошка вагона и махали ему, а он оставался в купе с бабушкой.
   Страдал он так серьезно, что мы не дразнили ребенка и старались не выходить, хотя после Ростова в купе, как обычно, когда едешь на юг, началась страшная жара, а в старом вагоне не было никакого кондиционера. Прибыли мы в Кабардинку и уже знакомым маршрутом направились в свой пансионат, где у нас были две комнатки и туалет с краном, а душ был общий в отдельном здании душевой.
   Первые три дня Сережка спал то со мной, то с Алешкой, но всё кашлял, хотя температуры не было. Я делала ему всё те же компрессы с мазью Вишневского, и мне очень не нравился подозрительный лихорадочный румянец на щечках сына, когда он спал днем на подушке.
   Через три дня начался страшный ветер, знаменитый Новороссийский северный ветер, Бора, уже не знаю, сколько баллов, но подойти к обрыву над морем я не решалась. Меня туда сдувало, особенно в широкой клешеной юбке.
   Небольшие сосны на берегу клонило до самой земли, и было понятно теперь, почему они такие странные, изогнутые до самой земли и лысые со стороны гор, откуда и дул этот ветер.
   В августе темнеет рано, и опрокидывающаяся на землю темная южная мгла без всяких предварительных сумерек пугала маленького сына, вечером, когда мы шли на ужин, он ехал у Алешки на руках, а меня держал за ворот платья.
   - Зачем? - спросила я его.
   - Боюсь, как бы тебя ночь не съела, - прокричал мне сын сквозь шум ветра.
   Кашель всё нарастал, и усиливающийся ветер никак не способствовал улучшению состояния моего сына.
   Позднее в каком- романе я прочла про ветер в пустыне "при таком ветре трудно было ходить, спать, думать, просто при таком ветре трудно было жить".
   Вот такой норд, описанный еще Паустовким, и дул в Кабардинке.
   Сережка был у нас подпольщик, без путевки, но делать нечего, я слышала ночной кашель сына, и понимала, что дело плохо. Мы пошли к врачу, и она услышала хрипы в легких.
   - Безусловно, там, в легких не всё было благополучно, возможно, воспаление.
   И она назначила два раза в сутки пенициллин, безумно мало при воспалении легких.
   Я понимала, что Сережку нужно колоть четыре раза в сутки, иначе мы только зря теряем время, нашпиговывая ребенка лекарствами. Так меня учила мама. Пенициллин через четыре часа выводится из организма и нужно колоть снова, делая перерыв только на ночь. Врач, правда, назначила в перерывах между уколами норсульфазол, но сульфамидные Сергею были противопоказаны. Мальчишке не становилось лучше, он кашлял, начала подниматься температура по вечерам, и на щеках всё ярче горел лихорадочный румянец.
   Отдыхающие женщины, говорили мне:
   - Положи ты врачу 10 рублей в конверте, и будут тебе уколы четыре раза в день, - но я не представляла себе, что врач не лечит моего ребенка правильно только чтобы получить от меня деньги?
   Это казалось мне кощунством. Вот если бы она вылечила, подняла мне сына, потом благодарность, а заранее...
   Я пыталась выпросить уколы почаще, сказала, что готова договориться с медсестрой и платить, врач насторожилась при слове договориться с медсестрой, но не возражала, однако сестра наотрез отказалась колоть четыре раза в день без назначения врача. Мне стало страшно. Ребенку всё хуже, и его не лечат из-за каких-то интриг, а может быть просто по неграмотности. И то и другое плохо, надо было на что-то решаться, и я решила лететь с сыном в Москву, а остальные члены семьи оставались и продолжали отдыхать.
   Прежде, чем улететь, надо было еще добраться до аэропорта в Новороссийске.
   Один автобус прошел заполненный, другой остановился при виде меня с Сережкой на руках, но когда подошел Алешка, шофер закрыл дверь и уехал. До сих пор помню его молодое совершенно равнодушное лицо, демонстрирующее полное безразличие к тому, что мы скажем или сделаем: он мотался по жуткой жаре, по горной дороге каждый божий день, и его заработок никак не зависел от того, возьмет он нас или нет.
   Я была вся как сжатая пружина. Наорав на мужа, что без него я бы уехала, а тут никакой помощи нет, одно название, что я замужем.
   Муж оскорбился, но после моих криков засуетился и остановил какую-то машину, на которой мы по сходной цене добрались до аэропорта.
   Людей было немного, но билетов на Москву не было в кассе совсем, и кассир лениво так отвечала, что есть бронь, но только по разрешению администратора.
   Администратор, тем не менее, не глядя в глаза, стойко говорил, что билетов нет и нарисовать он их не может.
   Молодая девчонка-журналист ссорилась в кабинете начальника и говорила:
   - Думаете, я не знаю, что билеты есть? Знаю, что вы ждете. Отстегну из кармана двадцать рублей сверх билета, чтобы улететь, или нет.
   По зданию вокзала бродила неприкаянная молодая женщина из Сибири с полуторагодовалым мальчишкой. Они второй день пытались улететь.
   Я, не принципиальная журналистка, а мать с больным малышом, и готова была переплатить, но кому и как? Вот уж чего не умела, так это дать на лапу.
   Подходило время второго укола, и я пошла в медпункт.
   Моя бабушка когда-то работала в медпункте на вокзале, и пользоваться его услугами было в привычках нашей семьи. Я попросила симпатичную немолодую медсестру сделать Сережке укол пенициллина, лекарство у меня было с собой.
   - У мальчика воспаление легких, мы прервали отдых, и я с ним улетаю домой, а билетов нет, а колоть, вы знаете, надо непрерывно.
   - Но я не могу сделать укол антибиотиков ребенку без назначения врача, - отказала мне медсестра, - а что, билетов совсем нет?
   - Не знаю, говорят про какую-то, бронь, но только за полчаса до вылета, не раньше.
   - Я скажу администратору, что ваш ребенок болен, может быть, он что-то сделает, - пообещала мне она.
   И опять мы шатались по зданию, Алешка пытался как-то покормить сына и меня, но я на таком взводе ничего не ела и с отвращением смотрела, как сын с мужем пьют какой-то сомнительный кофе с молоком и едят хлеб с сыром. У Сережки аппетита не было, но не было и тяжелого общего состояния, просто он был не такой подвижный и веселый, как обычно.
   За полчаса до отлета в зале показалась медсестра с высоким самодовольным толстяком- администратором.
   - Вот они, - сказала она. - У ребенка воспаление легких и начальник аэропорта разрешил дать им билет по брони..
   - Вот эти?
   Администратор повернулся к женщине с полуторагодовалым мальчиком.
   - Нет, вот они.
   Толстяк повернулся к нам, встретился с моим напряженным надеющимся взглядом.
   - Ну, ладно, один билет, ребенок маленький, идемте в кассу.
   Я пошла за ним, еще не веря в свое везение и стараясь не встречаться взглядом с остающейся отвергнутой женщиной.
   Через полчаса мы с сыном вошли в самолет. Он был заполнен максимум на половину. Это невероятно, но это было так.
   В аэропорту остались мечтающие улететь люди, а самолет летел полупустой!
   Вся моя благодарность к медсестре прошла, хотя, думаю, она тут не наживалась, но журналистка была права: билетов просто не было в свободной продаже. Летели те, кто покупал билет туда и обратно из Москвы, да еще те, кто переплачивал, остальные сидели, и рейсы были пустые!
   В 98-ом году моя соседка отдыхала в Египте, как раз в момент падения курса рубля. В результате количество пассажиров резко сократилось, и их не повезли в Москву, а предложили пожить еще неделю в первоклассной гостинице, а потом увезти сразу две партии: гонять пустой самолет было невыгодно. А при социализме ...
   Злость моя немного угасла, когда в Харькове (мы летели с посадкой) среди пассажиров я увидела знакомое женское лицо, примелькавшееся мне в Новороссийском аэропорту. Малыш был рядом с ней, видно было, что спал, и она его разбудила.
   - Как я рада, что вы полетели! мне так стыдно было, у вас ребенок младше, вы тоже замучились.
   - Но я, как услышала, что у вас воспаление легких, так сразу и отошла. Страшно ведь. Ребенка лечить надо.
   - Да, сорвался мой отпуск, летим к маме, она у меня врач. Да как вам удалось прорваться?
   - Я подошла к летчику и спросила:
   - У вас самолет забит? Не найдется местечка для женщины с маленьким ребенком?
   А он ответил:
   - Кто вам сказал, что забит? Проходите.
   И провел меня и деньги не брал. Самолет-то пустой.
   - Да, я как увидела, глазам своим не поверила.
   Мы обе чувствовали себя оскорбленными.
   Самолет был небольшой, человек на пятьдесят, и болтало порядочно, и очень сильно закладывало уши, когда садились в Москве ночью.
   Спящий у меня на коленях свернувшийся калачиком Сережка во время посадки проснулся и начал плакать. Пришлось заткнуть уши ему, а мои остались, как есть, и больно было очень. Позднее я обнаружила в ушах небольшое количество засохшей крови.
   Прилетели, как у нас водится, выключили все моторы и кондиционеры, и освещение, только за окном светилось здание аэровокзала. Пассажиры молчали, ждали, когда подадут трап и пригласят к выходу.
   В тишине Сергей зазвучал на весь салон:
   - А почему мы стоим?
   - Потому, что уже прилетели.
   - А почему темно?
   - Свет не выключили.
   - А когда включат? А когда мы выйдем?
   На хмурых лицах людей в полумраке засветились улыбки. Тут, наконец, вошла стюардесса и пригласила к выходу. Приземлились мы в Быково, последняя электричка на Голутвин еще не ушла, и мы сидели посреди ночи под каким-то навесом среди окурков, вдвоем с Сергунькой, а напротив нас сидели трое молодых парней и пили пиво из бутылок.
   - Почему дяди бутылки об скамейку открывают? - громко интересовался Сергей, нисколько не смущаясь, что его слышат.
   - У них ключа нет
   - А почему из бутылок пьют?
   - У них стаканов нет.
   - А почему не подождут, когда домой приедут?
   - Пить очень хотят.
   К концу разговора молодежь откровенно хихикала.
   Заявились мы к моим посреди ночи нежданно негаданно, напугали их, ну, да не привыкать им, пережившим войну, прожившим жизнь на раскладушках в вечных переездах, пугаться появлению среди ночи дочки с внуком (внучки с правнуком). Обругали меня и заодно Алешку, что не дал телеграммы, быстро постелили и устроились на ночь.
   Утром мама уехала, обещала узнать о стационаре, раз болезнь затянулась, а я потопала к местному врачу, но не к Нине Степановне, та ушла в терапевты и лечила теперь бабушку.
   Врач услышала хрипы справа и послала на рентген, а рентген показал затемнение слева, а может быть, наоборот, не помню. На завтра мы с мамой поехали к Евгению Степановичу, у которого год назад лежала Катя. Немолодой рыжеватый заведующий детским отделением внушал мне доверие. Он внимательно выслушал Сергуньку, снял фонендоскоп, помолчал.
   Если врач слышит хрипы справа, а рентген показывает, что слева, это не врач ошибся и не рентген, это означает, что у ребенка двухсторонняя пневмония. Я слышу трудно прослушиваемые хрипы с двух сторон. Мой диагноз "вялотекущая двухсторонняя пневмония".
   Выслушав мой рассказ о лечении с июля месяца по текущий конец августа, он вздохнул.
   - Делали как раз то, что делать нельзя. Начинали давать антибиотики, а потом, не долечив, прекращали, или давали слишком мало. Оставляйте, будем лечить.
   И я оставила четырехлетнего сына на десять дней в чужих руках. Большой психологической травмой для него пребывание в больнице не было, он подружился с большим мальчиком, которому понравился и который опекал его. Каждый день приходила мама, приносила какие-нибудь сладости, читала ему книжки.
   - Его лечат хорошо, и процедуры физио, и уколы, мы бы не смогли так, но ведь компот из холодильника, а то привезут еще партию новых простуженный, сопливых, и в контакте он снова заболеет.
   Все произошло по описанному мамой сценарию. Сережку мы забрали из больницы без хрипов в легких, но в соплях и с циститом. Он писался каждый час и даже ночью под себя, что с ним уже год как не происходило. Мама уложила его в тепле с грелкой, надела теплые рейтузы и через два дня всё прошло.
   С ним осталась посидеть бабушка, невозможно же было сразу тащить ребенка в садик. Из стационара и в детский сад.
   - Насморк не перейдет в воспаление, некоторое время проведенное лечение будет еще действовать, - успокоила меня мама.
   Пока ребенка укладывали в стационар, я успела взять больничный у участкового врача и продлила свой невеселый отпуск еще на неделю.
   Навещая сына в больнице, я купила в Воскресенске югославское трикотажное платье за 70 рублей, прямое, болотного цвета с отделкой серым меланжем. Мама настояла на покупке, и деньги дала как бы взаймы, но потом я вернула только 50 рублей.
   - Зоя, ты всегда старалась быть нарядной, а сейчас ты такая оборванка, что грустно смотреть, - сказала мне мама, которая подружилась на работе с молодой женщиной, врачом, чуть постарше меня, и ей хотелось, чтобы и я обращала внимание на одежду, как ее новая незамужняя приятельница. Мои попытки выдать джинсовую юбку и блузку из штапеля, которую я сшила еще в Дзержинском, за выходной наряд ни к чему не привели, мама присмотрела мне это платье, и хотя я, суеверная, не хотела никаких платьев, пока сын в больнице (малыш болеет, а мать о платьях думает), но всё же померила платье и купила его, и это было второе мое удачное приобретение после бельгийского костюма.
   Измученная своим кашлем, подкошенная болезнью сыночка, я выглядела плохо, и бабушка, печально глядя на меня, вздохнула.
   - Что-то ты очень худая, Зоинька, плохо выглядишь.
   Трудно было выглядеть хорошо с весом 46 кг, и я отмахнулась:
   - Да ладно, всё в порядке, я ничего.
   - Да ведь это лучшие твои годы, а так проходят.
   Тогда я не придала значения бабушкиным словам, не нужны мне были жалость или сочувствие, только реальная, конкретная помощь, которую мне и оказывали мама и бабушка по мере сил, я не жалела ни себя, ни других, только своих детей, а вот сейчас, когда эти лучшие годы давно позади, мне жаль, что они прошли в таком безоглядном напряге, не была я в те годы спокойной, нарядной, уверенной в себе женщиной, во всяком случае, не чувствовала себя такой.
   Я часто упоминаю, какого я была веса в тот или иной период жизни, и это имеет для меня большее значение, чем влияние веса на внешний вид. Дело в том, что когда у меня 48-50 кг, я живу нормально, но когда мой вес приближается к 45, я чувствую большой упадок сил, мне как бы не хватает энергии прожить день до конца, я переутомляюсь и трачу больше сил, чем у меня есть, а это приводит к дальнейшему похуданию, и так скатываешься в яму, откуда никак не можешь выбраться.
   Единственный способ выкарабкаться - это замедлить ритм жизни, уменьшить нагрузки, а как тут их уменьшишь, когда то понос, то золотуха?
   После перенесенной и плохо залеченной весенней пневмонии у меня остался кашель. Поездка на юг ничего не дала, я ведь почти не отдохнула за ту неделю, что пробыла на юге, да и всю дорогу дул этот противный ветер, который год назад подкосил Катю.
   В этот раз мы были осторожнее, и Катя прогрелась на солнышке после моего отъезда и оправилась после затяжного бронхита, но я сама кашляла каждый вечер перед сном. Приходилось ставить горчичники, парить ноги, но кашель всё усиливался. В сентябре, когда похолодало и не топили, я простыла снова и кашляла уже до рвоты по утрам, опять была на больничном, глотала какие-то таблетки и совсем загибалась, когда мама уговорила меня лечь в стационар больницы Воскресенского химкомбината, где я когда-то уже лежала у Эры Вакиловны. Как раз приехала свекровь к Новому году. После Кабардинки она укатила домой, черная, как негр, никто из нашей семьи не мог так загорать, прожила там три месяца, и вернулась.
   Сейчас меня лечила молодая упрямая врач, пичкала таблетками эритромицина по 0,5, огромными белыми таблетками лошадиной дозы, от которых меня совершенно немыслимо мутило, и я не понимала, какой смысл лежать в стационаре, если тебя не колют? Таблетки можно и дома пить.
   Я валялась на кровати, уткнув нос в подушку, поджав под себя коленки, кашляла, кашляла, кашляла и ничего не ела. Через три дня мучений и полного отсутствия результатов врач всё же решила перейти на инъекции пенициллина. Помимо уколов мне ставили банки, чередуя их с горчичниками, и банки при моем сильном кашле были тяжким испытанием, при кашле очень было больно стянутую кожу на спине, а не кашлять полчаса под банками не получалось, я кашляла и днем, и ночью. Температура выше 37 не поднималась.
   Через два дня после начала уколов кашель пошел на убыль, мама добыла мне таблетка с кодтерпином, я села и огляделась вокруг.
   Я лежала в большой палате. Пациенты были с разнообразными болезнями, в углу лежала женщина сердечница, ей не хватало воздуха, открывали фрамугу, воздушный поток отражался от потолка и дул прямо на меня, а я лежала с банками. Народ был простой, грубоватый, работницы с комбината, одна всё приставала ко мне, что я лежу тут по блату.
   Даже пребывание в 10-местной палате можно было считать блатом, так как городская больница была хуже.
   Рядом со мной лежала энергичная женщина, постарше меня, радостно приветствовавшая мой поворот к выздоровлению.
   - Мы тут думали, что ты совсем плохая, а ты вон как быстро пошла на поправку.
   - Ты молодец, выучилась, получала образование, а я вот осталась неучем, а так хотелось учиться.
   - До что толку, что я выучилась. Ты получаешь 130 рублей, а я 120.
   - Э, Зоя, не в этом дело, ты просто не понимаешь. С тобой начальник на "Вы" и по имени-отчеству, а меня чуть что, и по матушке.
   Я задумалась. Толкачев действительно говорил мне "Вы" и звал по имени-отчеству. Мат я бы не пережила.
   Кашель пошел на спад, и навестивший меня в выходные Алешка нашел меня повеселевшей и даже слегка покруглевшей.
   Как раз тогда, когда я валялась в больнице, в Воскресенск приехала с концертом Алла Пугачева. Перед этим как раз показали по телевизору (в фойе стоял телевизор, и больные вечно ссорились, какую программу смотреть, новости или футбол, или кино) концерт, где Алла спела "Все могут короли". Помните, вся такая растрепанная, и этот жест - пальцы, изображающие корону на голове. Мое собственное отношение к певице не уменьшило удовольствие, которое я получила, лежа на электрофорезе и слушая разговор двух медсестер о предстоящем концерте.
   - Аллочка опять приехала. Второй раз. Билеты уже по пять рублей.
   - Ну, да-к, поняла, что здесь народ платит, вот и шляется. Я не пойду.
   - Я тоже. Представляешь, пять рублей за нее отдай да еще вечер воскресный потрать. Да я лучше колготки себе куплю. Тут зацепишься разок, и нет колготок.
   - И то правда. Я вчера смотрела концерт, вылезла эта Алка, встрепанная, как с чердака, и как начнет вопить. Вот Оксанка пускай идет. Ей я дала пять рублей.
   - Ну, да они молодые, им нравится.
   Меня уже давно душил смех, но пришлось сделать равнодушную физиономию, когда дородная основательная медсестра с простым и ясным русским лицом подошла ко мне выключать прибор. Таково мнение народа об искусстве.
   Уже после выписки из больницы к нам приехал погостить двоюродный брат Алешки Сашка Гришко. У Алешкиной тети Кати было четверо сыновей, и каждое лето к ним в деревню, в Вынырок и в Кын, приезжал пятым Алешка и жил там всё лето, так что он близко дружил с двоюродными братьями.
   Приехал брат повидаться, ну куда денешься от такой напасти. Но брат приехал не один, вместе с ним приехала его жена Валя, сын Андрюшка, и ..., хотите верьте, хотите нет, в нашу однокомнатную халупу, чужую к тому же, они захватили с собой подружку жены, соседку.
   Приехали посмотреть и погулять по Москве, на неделю. Необыкновенно вовремя, если представить мое состояние здоровья после выписки. Спасибо, свекровь уже уехала, а то было бы нас девять человек.
   У меня отец с мачехой и Светка приезжали на один-два дня, прекрасно понимая, что у нас негде жить, а эти олухи притащили с собой постороннюю женщину, которой хотелось повидать Москву. Их приезд навсегда заставил меня относиться с отвращением ко всей родне мужа, без всякого различия, за единственным исключением для Ваньки Гришко, и еще Валя, жена старшего брата Женьки мне нравилась. Согласитесь, что это чистой воды кретинизм, не говоря уже об элементарных правилах приличия: ну, да, они готовы были мириться с неудобствами проживания у нас, но не грех было бы и нас спросить предварительно, готовы ли мы, вернее, я, мириться с неудобствами жизни такой кучей в однокомнатной квартире.
   - Мы вас не стесним, мы тут на пол в кухне, и всё.
   Но, чтобы лечь на пол в кухне, нужно было каждый вечер раскручивать стол, так как перенести его в комнату по узкому коридору не получалось, а со столом на полу не было места, где лечь. В комнате спали шесть человек, и на кухне двое. Набегавшись по магазинам, они приезжали усталые, и я еще готовила на восемь человек ужин, а Валя со своей подружкой мерзко препирались между собой, которой из них мыть посуду.
   Я, не дрогнув, слушала эти склоки и посуду не мыла. Из этой четверки только мальчик Андрюшка, ровесник Кате, тихий и ровный, мне понравился.
   Можно себе представить, как досталось Алешке от меня. Он был из тех мужей, для которых родня ближе, чем жена, а жена всегда враг, потому что кричит, давит и любит всё делать по-своему, всё ей не так. Он ездил к братьям, любил их, а вернее всего, свое детство в их лицах, писал длинные письма по воскресным утрам, приглашал к себе, совершенно не понимая, что приглашать следует всё же разумных людей, о чем я ему и сказала.
   Спустя несколько лет, прошел фильм "Самая обаятельная и привлекательная", где столичный спекулянт спрашивает о неопытной в нарядах и коммерции героине:
   - Она, что, с Урала?
   Кто-то из тех, кто делал фильм, знал породу диких людей с Урала. Тихие и незлобивые, с заторможенными реакциями, скромные сверху и довольные собой внутри, не воспринимающие другое миропонимание, кроме своего собственного, и упрямые, не только сами по себе упрямые, но из-за неспособности быстро соображать.
   Я на Урал в гости к родне мужа не ездила никогда. Меня можно понять. Свекровь жила в коммуналке с тремя соседями, ну, и как туда ехать в тринадцатиметровую комнату?
   Тетя Надя в Перми звала в гости очень настойчиво, но у нее была однокомнатная квартира на двоих с мужем, и где там поместиться еще четверым?
   Хором у мужниной родни не было, а так меня, да еще с больным желудком, и калачом не заманишь, не то, что магнитофоном, который обещала подарить тетя Надя, если мы приедем.
   Во втором классе Катя ходила в школу во вторую смену, а я опять работала на полставки. Сережка переболел, я загибалась от кашля, и я иногда оставляла детей по утрам одних, не водила Сергея в детсад и сама прибегала к 12 часам. Кате было восемь, Сережке 4 годика и безобразничали они много.
   Вот возвращаюсь я домой, поднимаюсь на наш четвертый этаж, вижу: стоит мой сынок на площадке на лыжах, смотрит вниз на ступеньки и никак не решается спуститься вниз, а Катя дверь закрывает - она на коньках, а он на лыжах - решили прогуляться, а раз Катя коньки на себя надевает дома, то и лыжи на Сережку тоже дома нацепила. Хорошо, я вовремя пришла, сняла с сына лыжи, спустилась с ними вниз и там нацепила лыжи на Сережкины валенки, а обратно они сами поднялись, всего полчаса и погуляли, Кате надо было в школу.
   А в следующий раз пришла, их вообще нет. Оказалось, сидят у Наташки Васильевой, Катиной одноклассницы и подружки. Ушли гулять, ключи забыли и пьют чай. Хорошо, я догадалась, где их искать, тогда Катя весь год близко дружила с Наташкой, а Сережка ее просто обожал. Стоило ей зайти к нам, как он начинал визжать и прыгать, как сумасшедший.
   Так, перебиваясь со дня на день, мы доживали этот 78-ой год. Я возилась с детьми, болела, работала, делала на работе какие-то доклады по своим отчетам, сдавала кандидатский минимум и внешне жила как все, со дня на день. Но внутри я всё время ждала, ждала, когда, наконец, начнут снова строить дом, в котором я должна буду получить квартиру. Там сделали нулевой уровень и законсервировали строительство, а я так безумно устала от неуверенности в завтрашнем дне. Хозяйка квартиры, Люда, уже намекала, что хочет выгнать своего Сашку, надоел он ей своим пьянством, и только ради моих малых детей она терпит. Может быть, она хотела сдать подороже, но стеснялась нам сказать. Мы привели квартиру в порядок, подключили газ, обжили балкон и поменяли обои. Дело в том, что где-то через месяц, после того, как мы въехали, у нас объявились клопы, и пришлось обдирать обои и клеить новые, добавив в клей какой-то яд для клопов. Обои я купила единственные, какие были, темно-зеленые с золотым накатом на них. Комната стала темнее, но наша светлая мебель, из сосны под карельскую березу, очень эффектно смотрелась на темно-зеленом фоне, а неизменные универсальные льняные светло-зеленые шторы подошли и к этим обоям.
   На кухне я выкрасила квадрат стены возле мойки там, где краска совершенно слезла и ободралась. Впервые мы так долго жили на одном месте, что делали ремонт, но как же хотелось скорей, в свою квартиру.
   Алексей не понимал моего стремления устроиться в жизни основательно. Он считал, что живем нормально, крыша над головой есть, не голодаем, и если я жаловалась, то тут же говорил мне:
   - А как моя мать растила ребенка на восемьдесят рублей?
   - Она же не была замужем, ей было трудно, но мои дети имеют отца и не должны жить, как безотцовщина, в вечной нужде.
   Алешка этого не понимал, он считал, что, сколько ни принеси, мне всегда будет мало, я как та старуха из сказки.
   В конце концов, спустя много лет, когда стали хорошо зарабатывать, оказалось, что это не так, что я скромна в своих запросах, но тогда действительно было очень и очень впритык, и этот притык вносил дополнительный минорный мотив в нашу бесприютную скитальческую жизнь.
  
  
  Автопортрет. Сережке он так не понравился, что он выкинул его из окна,
  но я сбежала вниз и подобрала
  
  
   1979 год, болезнь Сережки, переезд на новую квартиру
  
   В конце декабря стояли редкостные для Москвы морозы: температура опускалась до 40 градусов. Если верить прессе, последний такой декабрь выпадал в 1941 году, спасал русских от немцев. Бездомные или просто не доползшие до дому забулдыги замерзали на улицах и в подъездах, и наутро их не удавалось откачать, батареи не грели, не хватало тепла в котельных, на воздухе перехватывало дыхание, мороз обжигал лицо. Мы приобрели двое валенок моего размера: одни купила я на Белоозерской, когда была там с детьми, а другие - Алешка в Долгопрудном.
   Морозы продержались до середины февраля, и я мерзла в своей уже не раз стиранной синтетической шубке. Спасал свитер, который я смастерила из двух ниток: черной, оставшейся при роспуске свитера, связанного мне бабушкой на втором курсе института, и из горчичной, полученной из кофты, которую я связала на третьем курсе. Тогда как раз стал моден меланж, как сказала моя дочь (не тогда, а сейчас сказала: такая была общая тенденция мировой моды, пестрая нитка, скрученная из двух, а то и трех цветов, один мог быть пушистым). В нашей же стране, у бедной, но трудолюбивой невыездной интеллигенции (те, что в загранку шастают, всё себе купят) первая волна самодельных вязок прошла и наступила вторая, когда старые нитки уже не держались, и их надо было брать по две для прочности, вот я и стала таким образом соответствовать мировой тенденции в моде.
   Многие семейные женщины не только рукодельничали, экономя на этом деньги и не жалея сил и времени, но еще и занимались домашним консервированием, мариновали огурцы, помидоры, и почти каждая семья солила капусту на зиму, а я только смородину проворачивала с сахаром, обязательные витамины детям, и потому хоть и крутилась день деньской, на хорошую хозяйку всё равно никак не тянула, всё мне хотелось куда-то на сторону, книжку почитать, с красками посидеть, а это мое богемное времяпрепровождение было за счет чего-то несделанного в доме, не убранного, не помытого, не постиранного.
   В нашей семье медиков в бога не верили, в церковь не ходили, хотя и мама и бабушка были крещеные, и только меня там, где я родилась, в станице на северном Кавказе, не крестили, церкви рядом не было. Атеистами заядлыми, богоотрицателями и ненавистниками тоже не были.
   - Кто его знает, что там, - говорила бабушка. - Вот попаду и узнаю, но обратно не вернусь.
   Но туда не спешили и о смерти говорили еще реже, чем о боге.
   "Господь" употреблялось в речи часто, всуе.
   - Господь с тобой, что ты выдумываешь, или Господи ты, боже мой, ну что с этой девчонкой будешь делать?!
   Несмотря на собственное безверие, к верующим относились уважительно, считали, что верующий человек честный, реже обманывает, и просто уважали человека в его вере, никогда не слышала я, чтобы мама вслух сказала, если кто-то говорил с ней о боге, что бога, мол, нет. Жесткие принципы морали и поведения, которых придерживались мои родные, к вере отношения не имели и с церковными заповедями связаны не были, не убий, не прелюбодействуй, не кради, это всё само самой подразумевалось, а вот грех гордыни, чревоугодия или безверия в счет не шел.
   Атеисткой только я считала себя в семье, но мне и это прощали, только иногда подсмеивались над моим пионерским задором.
   Тетя Тамара очень переживала, что меня не окрестили, и предлагала маме окрестить меня, но тетя Тамара была католичкой, и тут уж никак не могли мои согласиться.
   - Зачем? - спросила мама. - Она теперь большая, пусть до этого дойдет сама и, если захочет, то крестится.
   "На бога надейся, а сам не плошай", вот принцип, которым в жизни руководствовались и мама, и бабушка. Во встречу на небесах с родственниками не верили, но поговорка: в гробу перевернулся, если бы увидел или услышал, была на устах часто, т.е. не верили, что души близких смотрит с небес, нет, но дух умерших как бы присутствовал в памяти и довлел, не следовало поступать так, чтобы покойники в гробах шебаршились.
   В судьбу верили, верили истово, в судьбу, как неудачное стечение обстоятельств, изменить которые человек не в состоянии. Да и как было прожить жизнь в те суровые годы, когда всё рушилось, и думать, что всё зависит от тебя самого?
   "Человек предполагает, а судьба располагает", вот второй принцип, противоречащий первому, звучал в семье. И были суеверны и едины в главном, в одном: никогда не искушай судьбу, не жалуйся, когда тебе плохо, поплачешься, может стать еще хуже, не хвастайся когда тебе хорошо, не хвались удачей, удача может отвернуться, а падать вниз больнее, чем шлепать по ровной поверхности, в общем, молчи и живи, радуйся в меру, страдай тоже в меру, живи, - когда помрешь, ничего этого не будет, не будет и памяти об этой жизни.
   То, что я сейчас пытаюсь сформулировать словами, никогда не произносилось, лишь подразумевалось, и я всегда придерживалась этого простейшего принципа не искушения, стучала по дереву, плевала через плечо и жила себе через пень-колоду, любила поныть, но и посмеяться над своими злоключениями тоже любила, а тут вдруг так устала, так умучилась, что искусила таки судьбу, в разговоре со знакомой, да и не очень-то и знакомой женщиной вдруг пожаловалась:
   - Меня судьба что-то не взлюбила, выбрала и бьет, и бьет, всё по мелочи бьет, но много этих мелочей, и так надоело.
   Тот, кто продрался сквозь мое жизнеописание до этих строк, должен будет согласиться, что можно было устать от всех этих бытовых передряг, но я пожаловалась на мелочевку, и меня так ударило, подвело к такому обрыву, что многое после этих дней перестало волновать меня раз и навсегда.
   Уже был разлив после больших снегов зимы и быстрого потепления весной, уже в городских палисадниках тронулась зеленью бурая прошлогодняя трава, как вдруг похолодало, налетели сизые тучи, и посыпался с неба мокрый густой снег.
   Весь мой мир сосредоточен в крохотной двухместной палате деревянного инфекционного барака.
   Сережка поел суп и спит, повернувшись к стенке. Вчера у него первый раз за десять дней была нормальная температура, а сегодня утром я, напрягая голос, закричала ему в ухо:
   - Ты хочешь сырников?
   И сын недовольно глянул на меня:
   - Что ты так кричишь, мама? Я тебя прекрасно слышу.
   Еще вчера меня отпустил холодный удушающий страх, который, свернувшись змеей, сидел во мне все эти бесконечно долгие дни и ночи болезни сына.
   За окном разлит ярко красный закат. Небо полыхает, и земля еще не окутана тьмой, и я вижу перед собой угол красного кирпичного задания, а за ним грязную после растаявшего снега скользкую глинистую колею и стену серого каменного дома за дорогой, с голым кустом рядом. Этот унылый пейзаж маячит передо мной больше недели, но только сейчас я вижу его и замечаю мелочи, которые проходили мимо сознания.
   От подъезда серого здания к моему окну по грязи идет кошка. Кошка идет медленно, долго, и так же долго наблюдаю за ней я.
   Каждый раз перед тем, как опустить лапу в лужу, кошка оглядывается с отвращением на морде, ищет сухое местечко, потом ставит лапу прямо в грязь, морщится, прижимает уши, поднимает лапу и долго, долго ее отряхивает прежде, чем снова опустить ее в ту же грязь, затем отряхивает другую ногу, потом задние и так с каждым шагом бредет кошка по больничному двору в апреле месяце 1979 года, всё сильнее прижимая уши к голове, и я, обняв колени, измученная, опустошенная, но уже поверившая в спасение сына гляжу на нее, и мы втроем, я, спящий сын и кошка на этой полыхающей заревом и залитой грязью неуютной планете.
   Мамина телеграмма пришла в четверг поздно вечером. Ужас поселился во мне сразу же, только я прочитала ее скупые строчки.
   "Сережа тяжело болен, приезжай немедленно".
   Да, мои мама и бабушка паникерши, будут носиться с соплями, капать в нос, греть ножки, одевать в жару, но обе суеверные и никогда, никогда не напишет мама мне, молодой матери, своей дочери, о ее сыне, что он тяжело болен, без веских причин, не будут они кликать беду, если ее еще нет. Телеграмма должна звучать:
   "Сережка заболел, приезжай как можно скорее".
   Слишком хорошо я знаю мать, близки наши внутренние связи, пусть и разорванные моим замужеством, и чувствую я кожей состояние ее души, ее смятение сквозь строки телеграммы, знаю ее мужественность и решительность и знаю точно, что она боится плохого исхода, и боится обоснованно, она медик, и по-другому звучали бы строчки телеграммы, если бы это была пустая, лично ее тревога.
   Меня тошнит от страха, жмет холодом сердце, но мозг работает, давая команды телу, что и как нужно делать.
   Алексей был в командировке и в субботу утром возвращался. Я прошу Нину и Ольгу Козловскую зайти к нам в пятницу, попасти Катю, боюсь подвергать ее какой-то неизвестной мне опасности, болезнь брата может быть заразной для нее.
   Я завожу будильник на четыре утра, чтобы успеть на первую электричку, просчитываю, на какую я успею на Казанском, голова моя работает, мой ум что-то считает, соображает, но сама я замираю, перестаю жить до завтрашнего утра, я действую как автомат, а внутри вся окоченела, но не плачу перед дочкой и ничего не объясняю ей, и не ем. Наглотавшись валерьянки, я засыпаю, внушив себе, что надо отдохнуть, а то не хватит сил на завтра, и не смогу я тогда отвести нависшую над сыном беду.
   Встаю я около четырех без всякого звонка, просто открываю глаза, собираю вещи, белье, и бесшумно выскальзываю из дому, не забыв выпить полстакана чаю, а то упаду где-нибудь по дороге.
   В квартиру мамину я вхожу, как сквозняк, не закрывая за собой входную дверь, и с порога комнаты вижу сына в кроватке, бледного, худого, но живого и в сознании.
   - Вчера он сказал: хочу маму, - сглатывая подступающие слезы, говорит моя мама.
   Я подхожу, обнимаю сына, еще не понимаю, насколько всё плохо. Он садится и ест сырники, свою любимую еду, а потом просится на горшок.
   Тут я и вижу, что дело совсем плохо, он не стоит на ногах, приходится его держать, а когда я снимаю с него влажную одежду, чтобы надеть сухую, то мне становится плохо, рыдания начинают душить меня - ручки сына тонки и мышцы обтянуты кожей, как будто ее не хватает.
   - Он проснулся во вторник утром и сказал, что заболел, и лег в кроватку сам, меня вызвали, и я увезла его домой из санатория, не оставила в больнице, побоялась кори, там сейчас эпидемия. Я колю его пенициллином четыре раза в день по 250 ед, но ему всё хуже и хуже. Вызвала скорую, чтобы увезти его в больницу, а там дверца сломана, а он весь потный, я и побоялась, что просвистает на ветру, они взяли пьяного, которому стало плохо и уехали. Связи нет с Воскресенском из-за обрыва и разлива, а ехать в обход тридцать километров.
   Мама рассказывает мне всё это, и я чувствую, что испытывает облегчение, сваливает на меня весь тот ужас, в котором она жила последние дни, хотя мы обе еще не понимаем, как тонка нить, связывающая нашего малыша с жизнью.
   Пришла участковая врач:
   - Почему такой тяжелый ребенок не госпитализирован?
   Я решительно пошла к соседям, не помню сейчас, у кого был телефон, а может, я побежала в гостиницу или в поликлинику
   Связь была, и я по телефону вызвала такси.
   - Платить придется в два конца, - сказал мне недовольный женский голос, ждите.
   Позднее мама скажет, что связь с городом восстанавливалась всего на три часа.
   Через час такси приехал.
   Мы с мамой одели Сережку в шубку, навертели что-то на ноги. Я взяла сынишку на руки, он беспомощно провисал, и нести его было тяжко, не сравнить, как это бывало, когда он цеплялся за меня ручонками.
   Шофер испугался при виде ребенка, с беспомощно висящей вниз головой:
   - Я не заражу своих детей?
   - Нет, - ответила я решительно, хотя полной уверенности у меня не было. - Через человека передается только скарлатина, а у него сыпи нет.
   Шофер не то чтобы успокоился, но он жалел и нас, мы объяснили, что скорая не едет.
   Шел пятый час, пятница, кончался рабочий день, врачи могли разойтись, и всё, потом их придется вызывать из дому, и мы ехали быстро. Перед шлагбаумом шофер не затормозил, как все, а проехал под него, ждать нам было некогда, да и сам он спешил, хотел скорее доставить нас и избавиться от своего страшного для него груза.
   Сергей всю дорогу был в сознании, даже пытался посмотреть в окошко.
   Доставив нас в знакомое нам инфекционное отделение Воскресенской детской больницы, шофер взял с нас по счетчику.
   - Глупости это, кто вам сказал, что оплачивать надо в два конца.
   Он видел по нашим лицам и по ребенку, что его жизнь в опасности, и не хотел наживаться за счет чужой беды.
   Фамилию и лицо этой маленькой энергичной женщины, заведующей инфекционным отделением, тем самым бараком, где уже лежала моя Катя, Васильеву я помню, помню и лицо, а имя забыла, и нету в живых мамы, чтобы напомнить мне его.
   Осмотрев ребенка, она в течение пятнадцати минут собрала трех врачей на консультацию, и страшен был, видимо диагноз, мне ничего не говорили, но по лицам окружающих меня, входящих и выходящих, с фонендоскопами на шее, по лицам я понимала, что ничего обнадеживающего не могли они мне сказать, но они суетились, действовали, спасали моего сына, и одно присутствие людей в белых халатах вселяло в меня надежду. Мы успели, привезли им живого мальчика, в сознании - неужели они ничего не смогут?
   Наконец появилась мама. Шепотом, чтобы не мешать осмотру внука, она сказала:
   - Заметили менингиальные явления. Подозревают очаговый менингит из-за уха.
   Молодой врач с отсутствующим лицом прошел мимо меня в процедурную. За ним шла сестра, несла инструменты, следом пронесли мимо меня Сережку, закрыли дверь. Через минуту раздался громкий крик мальчика, и снова всё затихло.
   Опять вышла мама.
   - Зоя, ему сделали пункцию. Спиномозговая жидкость чистая, очагового менингита нет, но инфекционный не исключен.
   - Что лучше? - я совершенно запуталась во всем и, кроме того, что всё плохо, ничего не понимала.
   - Хрен редьки не слаще, - мой возглас услышала Васильева, проходившая мимо по коридору.
   Сережку уложили в палату, поставили капельницу. В трехместном боксе он лежал один, и две кровати были пустые. На одной устроилась я, а мама уехала.
   Сергею сделали еще укол пенициллина, но уже 360 единиц. Так рассчитала врач, по весу при такой болезни максимальную дозу.
   Малыш лежал под капельницей, взгляд его бродил по комнате, по стенам, потолку, и каждый раз, когда он видел меня в этом блуждании, его лицо освещалось радостной улыбкой. Он был счастлив, что я рядом.
   А я лежала на маленькой детской кроватке, в неудобном положении с поджатыми ногами, и всё думала, думала, всё возвращалась мыслями назад, прокручивала недавнее прошлое, стараясь изменить его, чтобы не было такого страшного настоящего.
   Как могла я дойти до такого состояния, что осмелилась расстаться со своим четырехлетним сыном на целых два месяца, отдать его не бабушке, родным людям, а совершенно чужим, в незнакомую обстановку? До какой степени отупения и отчаяния я дошла! Бесконечный Сережкин кашель, он и две недели в месяц не ходил в детский сад, а еще я сама переболела, устала, задергалась и сильно ослабела. Мне приходила мысль уйти с работы, посидеть с сыном, но и это было невозможно:
   Дом вот-вот должны были сдать, мы уже знали номер квартиры, а если я уволюсь, то всё, вся жизнь пойдет на перекосяк, никогда нам не устроиться, не зацепиться.
   А тут маме предложили путевку в санаторий недалеко от Воскресенска, в прекрасном месте среди сосен. Там принимали детей от года до трех, и вылечивали и закаляли.
   Заведующая уверяла маму, что мы не узнаем своего ребенка, какой он у нас станет здоровый и веселый, вот мы и уступили.
   Как могла я поверить, что кто-то сделает то, что не могу я, пытаться передать свою ношу другому, оставить мальчика на два месяца без своей любви?
   Я отдала мальчика на февраль и март. Думала, зима пройдет, а там уже и легче будет.
   Сказала им, что он не переносит гамма глобулин, его кололи у него реакция с высокой температурой.
   Мне не поверили, там его кололи гамма глобулином, у него была высокая температура, закаляли, простудили уши, был отит. Мама хотела его забрать, она каждую неделю навещала внука, но опять ее уговорила заведующая, что теперь всё позади, ему лучше, потеплело, он много гуляет, не плачет, хорошо ест.
   - Я виделась с ним в первый месяц один раз, - добираться до этого санатория было не просто.
   Он выглядел неплохо, накинулся на сладости и, когда его позвали, немного всплакнул, но ушел.
   Если бы он закричал, уцепился бы за меня, как когда цеплялся в саду, мы бы с Алешкой его забрали, но он покорно ушел, не высказал никаких отрицательных эмоций.
   В начале марта началась весна, я помню восьмое марта, стою на платформе "Водники", светит солнышко с ярко синего неба, какое бывает только в марте, звенит капель, и у меня радостное, соответствующее дню настроение, и вдруг, как предчувствие, укол в сердце:
   - Мне тут хорошо, а как там сыну в разлуке со мной.
   И сейчас, лежа без сна на короткой, для детей, кровати, я виню себя еще и еще раз не только за то, что отправила сына в санаторий, где он так тяжко заболел, но и за то, что осмелилась хоть на минуту быть счастлива, когда малышу было плохо без меня. Мне кажется, что это кара мне не только за то, что отдала его в санаторий, но и за то, что радовалась жизни, когда сыну было плохо.
   После укола и капельницы мальчик затих, уснул беспокойным сном. Я подошла и присела на пол возле его кровати, гладила ручки, ножки, бровки, и думала, какое это счастье, маленький, теплый живой ребенок. Пусть будет как угодно, даже с осложнением на мозг, пусть дурачок, лишь бы теплый живой, только не смерть, холодное неподвижное тельце, я не смогу жить дальше, не смогу, нет, только не это.
   Замерзнув, я встала с пола, легла, плакала в подушку и думала, что не усну, никогда не кончится для меня этот страшный день, начавшийся в четыре утра, но когда через четыре часа пришла медсестра для укола, она меня разбудила, оказывается, я уснула. Сережку кололи круглые сутки по шесть раз в день.
   Каждый раз я вставала, и держала Сергея, хотя он не очень и дергался, но плакал, жалобно и безнадежно скулил, и я плакала от сознания своей вины и сострадания.
   Температура после капельницы у него снова поднялась, но уже не тридцать девять, пониже, аспирин решили пока не давать, и я снова легла в постель, на пахнущие хлоркой простыни, снова наплыли события недавних дней.
   За неделю до того, как он заболел, мы с Алешкой навещали его.
   Меня поразила бледность и вялость сына. Он вышел к нам, сел на колени, обнял меня и всю дорогу жевал яблоко, вяло и тихо, ничего не говорил, отвечал невпопад, а потом, когда его позвали, слез с колен и ушел, и на полпути к двери я услышала его тихий, не обращенный к нам, а к себе, совершенно безнадежный плач. И такой был это неслышный плач, что мне показалось, что он мерещится мне. И почему я тогда не кинулась к нему, не захватила, не увезла, что мне мешало? Почему?
   Стоило мне только сказать мужу: забираем, он бы так обрадовался и схватил сына. Просто оставалось меньше двух недель до срока, мы должны были скоро быть вместе, вот я и уехала, в страхе в сердце, а в понедельник Алешка собрался в командировку.
   Сколько раз он уезжал, и я беспрекословно соглашалась с его поездками: ну надо, значит надо, а тут я стала рыдать и просить его не ездить. Помню, положила голову на кухонный стол и заливала его слезами.
   - Не езди, откажись, не нужно тебе уезжать!
   - Но почему, объясни нормально, почему.
   Почему я вдруг не хотела, чтобы он уезжал?
   Мне было очень страшно, я чувствовала, что ему нельзя уезжать и не обмануло меня предчувствие. Последнее свидание с сыном потрясло меня, я чувствовала, что там не всё в порядке, думала о том, что не стоит ждать срока окончания, путевки. Не хотела я, чтобы муж уезжал, когда что-то не то с нашим сыном.
   - Бабские глупости, - тебя слушать, никогда никуда не уедешь.
   Муж даже и не подумал отменить поездку, не удивился моему такому странному отчаянному сопротивлению ей.
   Позднее мама скажет, что когда мы виделись с Сережкой, он уже заболевал, у него было ступорозное состояние, характерное для начала менингита.
   Я проспала на детской кровати четыре ночи. На пятую дежурила энергичная молодая медсестра с грубым низким голосом.
   - Ты чего спишь на детской кровати, вся скрючилась?
   - Да другой нет, какая стояла, на той и сплю.
   Я считала свои неудобства искуплением за проявленную бессердечность к сыну.
   - Как нет, вот в коридоре стоит большая кровать, всего и делов-то, что их переставить.
   - Ну, ладно, завтра утром и переставим
   - Да как ты ночь-то спать будешь таким крючком. Нет, переставим сейчас.
   И мы в третьем часу ночи передвинули кровати - маленькую вынесли в коридор, а большую втащили в бокс, и я легла, вытянула ноги и уснула до шести часов, как провалилась. А в шесть снова укол, снова вставать, слушать его плач.
   Невропатолог смотрел его каждый день, первые дни кричал, а потом уже нормально спрашивал:
   - Как тебя звать?
   - Сережа, - ответил сын, Это было на другой день после поступления в больницу, в субботу.
   Утром пришел ответ на анализ, подтверждающий диагноз Васильевой:
   "Менингит", но Сережке уже было лучше, и врач сказала, что возможно сохранится снижение слуха, но найденная инфекция не сказывается на умственные способности.
   В воскресение невропатолог не появлялся, а в понедельник пришел с утра узнать о самочувствии.
   Увидев меня сидящей рядом с сыном и держащей его за руку, он сказал медсестре:
   - Вы мамашу держите подальше от больного, а то потом ее придется выхаживать:
   И мне, когда я глянула на него:
   - Его инфекция опасна и для взрослых.
   - Я не заболею, - ответила я.
   Я была уверена, что не заболею, даже не допускала мысли об этом.
   Не могла я заболеть, когда сын в беде. И кроме того, я знала по анализу мазка, что у него инфекция в горле, но он не кашлял не чихал, а в личико я его не целовала, только гладила по лицу и волосам, а перед приемом пищи мыла руки.
   Врач сел на кроватку и снова спросил Сергея, как его зовут.
   Сережка, который всё время был в сознании (это и проверял врач), ответил с удивленными интонациями:
   - Сережа.
   На следующее утро опять обход, опять врач садится на его постель, сгибает руки, ноги, что-то там видит, о чем-то своем думает и спрашивает больного:
   - Как тебя зовут?
   - Ну, Сережа, Сережа, меня зовут.
   В его интонациях звучало: ну и что пристал, не можешь запомнить имя, так и не спрашивай.
   На другой день врач не стал приставать с именем. А спросил:
   - Сережа, а ты песенку какую-нибудь знаешь?
   - Нет, не знаю я никаких песен.
   - А стихи.
   Сергей подумал и рассказал Михалкова, цирк Шапито. Катя эти стихи знала, любила и часто читала брату, вот он их и вспомнил.
   Через десять дней, когда закончили пенициллин, врач, осмотрел Сережку, вздохнул и спросил:
   - Сережа, а ты встать можешь?
   Сынок храбро приподнялся на локтях, повернулся, спустил исхудавшие ноги на пол, пополз вниз и встал, но шага не сделал, покачнулся и стал падать. Врач его поймал.
   - Все в порядке, - ответил врач на мой испуганный взгляд. Двигательные функции не нарушены, но мышцы очень ослабли, худой и 10 дней лежал. Позволяйте ему вставать потихоньку, поддерживайте его.
   На майские праздники, когда мы уехали из больницы, Сережа сам, пошатываясь, вышел на крыльцо, где его подхватил отец. Сережка хорошо шел на поправку, и повторную пункцию ему делать не стали, но анализ крови показал, что там еще плавает мертвый менингококк, и Васильева просила внимательно наблюдаться у невропатолога и через две недели сделать повторный анализ крови.
   Алешка легко донес сына до такси, вода спала, и мы ехали короткой дорогой, а не в обход.
   Стоял солнечный день, кругом еще стояла вода, местами она покрывала шоссе и шофер ехал по указателям вдоль дороги, от колес разбегались мелкие волны. По обе стороны дороги в голубой глади разлива отражались белоствольные березы, сосны и ели, но березы были особенно хороши. Мой сын выжил, мы ехали домой, но мое обостренное восприятие мира, его красок, запахов, то самое, которое началось, когда Сергей сказал мне: - Ну и что ты так кричишь, мама, я прекрасно всё слышу, - оно не прошло.
   Возле дома, когда мы вышли, и Сергей шел за руку с отцом, нам встретилась соседка, мать Татьяны.
   - Ну, слава богу, выздоровел, - приветствовала она меня.
   - Что, лучше стал? - спросила я.
   - Конечно. Увезли полумертвого, а сейчас вон, сам идет.
   "Наверное, видела нас из окошка, когда мы уезжали", подумала я, и радость возврата к обычной домашней жизни охватила меня, я обогнала сына и мужа и кинулась в дом поцеловаться с дочкой.
   На время нашего пребывания в больнице мама забрала Катю к себе на две недели, Катя стала посещать школу на Белоозерской и даже выбилась там в отличницы. Соседка по дому, Наташа, у которой в классе она училась, сказала мне:
   - У детей с таким потенциалом, как у твоей, всё еще впереди. В старших классах они себя и покажут, а пока нужно только красиво выводить буковки, они учатся слабее.
   Я и сама так думала, всегда следила за общим развитием ребенка, а уж в школе как придется.
   Вечером в день выписки, я набуравила полную ванну воды и отмывала своего сыночка, давно он не попадал мне в лапы. На ножках были коросты и цыпки от грязи, за ушками тоже смазала кремом, а теперь отмывала. Любила чистеньких, вымытых, вытертых и смазанных во всех дырках детей.
   - Совсем тебя там не мыли, что ли? - вопрошала я риторически, оттирая пальчики на ногах и не ожидая ответа от малыша.
   Но ответ неожиданно последовал.
   - Нет, нас там мыли. Под душем. Но быстро, не так как ты. Спереди потрут, сзади чуть-чуть, водой обольют, и всё, вытирают.
   Рассказывал Сергей совершенно серьезно, и не понятно было, звучала в его словах легкая издевка над процессом мытья в санатории или мне показалось?
   Жаркий день, конец июня. Свекровь тогда приехала к нам и сидела пока с Сергеем, а Катеринка, гостила на Белоозерской.
   Я вернулась с работы. На Катином диванчике, свесив ручки, спал Сережка. Он выглядел при этом так же, как полтора месяца тому назад в больнице.
   В голове у меня зашумело, ноги стали ватными, и я поползла по косяку двери вниз, выронив из ослабевших пальцев сумку.
   - Зоя, что с тобой? - услышала я шепот свекрови. - Он набегался и просто спит, устал.
   Я села на пол, успокоено махнув свекрови рукой, мол, поняла, всё в порядке. Посидела на полу, отдышалась, встала, и пошла на кухню за валерьянкой: успокоить свои истерзанные нервы.
   И в тот же месяц, Сергей прыгал на диване и радостно визжал, а напрыгавшись, сел на диван, счастливый движением, хорошим днем:
   - Эх, мама, хорошо всё же, что я не умер.
   И опять я пошла за валерьянкой.
   Кажется, это было в лето 78-ого года, а может быть, позже. Нет, тогда Лариса Васильевна еще работала, а позднее, в 79-ом, когда болел Сергей, она уже была на пенсии. Так вот, Катерина июль 79-ого года проводила у мамы, пока Сережка жил у нас, и с ним была свекровь. Я приехала в выходной ее навестить, день был жаркий, и мы пошли купаться на островное озеро. Катя как принялась булькаться и нырять в воде, так вызволить ее оттуда не представлялось возможным, и я махнула рукой, дала ей накупаться вволю. Катя стала здоровее, я была переключена на сына из-за его болезни, и не было сил бороться с дочкой. После обеда у нее заболело сначала горло, поднялась температура до 38,5 и тут же, к вечеру начался отит.
   - Мамочка, ухо болит, мама, сделай что-нибудь, помоги мне, - кричала дочь и металась по моей раскладушке, на которую мы ее уложили.
   - Мамочка, мне больно, очень больно, - и она обхватывала меня руками, как будто это уменьшало боль.
   - Допрыгалась, - только и упрекнула я, стряхнула руки дочки с себя и помчалась за анальгином, но бабуля уже бежала навстречу, несла анальгин и воду, а мама бросилась искать спирт и вату, чтобы сделать компресс.
   - Сейчас доченька, полегчает, сейчас.
   Я капнула в ухо борный спирт, который всегда был у моих дома, заткнула ваткой, вырезала дырку в широком бинте, и вот уже накручиваем вокруг головы бинт, чтобы компресс держался.
   По лицу Кати я видела, что острая боль ослабла, и меня отпустило напряжение. Мы нашли эритромицин и дали Кате таблетку, а после принятия всех мер, я стала ругать дочь:
   - Сама меры не знаешь, сколь тебе можно купаться, а сколько нет, и мать не слушаешь, я же чувствовала, что вода холодная еще и нельзя вволю барахтаться, а ты - ну еще, еще, еще, - а я, как дура, тебя послушалась.
   Катя молчала, не огрызалась, чувствовала свою вину, а может, силенок не было.
   Наутро мама перед работой зашла к Ларисе Васильевне и попросила ее посмотреть ухо. Лариса Васильевна пришла, посветила Кате в ушко, вздохнула.
   - Да, отит, всё красное, - и увеличила дозу эритромицина.
   Через три дня, когда все внешние признаки болезни прошли, температуры не было, ухо не болело, я спросила Ларису Васильевну, не пора ли снять лекарство, боялась я аллергии и всего прочего, и тогда Лариса Васильевна произнесла речь-гимн антибиотику, ведь ей приходилось работать еще тогда, когда антибиотиков не было:
   - Все эти ужасные гнойные отиты, все эти уши, из которых всё время течет гной, потери слуха и другие острые случаи, всего этого мы теперь лишены, благодаря антибиотикам. Подавайте Кате еще четыре дня таблетки, и не будет у нее рецидивов.
   Я так и поступила. Рецидив всё же был, но через двадцать лет.
   25 июля мы отметили свой юбилей, 10 лет совместной жизни, и хотя отметили всё еще на чужой квартире, настроение было чемоданное, в ближайшие недели мы надеялись перебраться наконец в свою крохотную трехкомнатную квартиру.
   Конец августа. Редкая для этого времени жара. Я взяла за свой счет две недели, и мы живем в Долгопрудном и ходим купаться на остров.
   Идем по мостику над водой, я цепко держу подвижного, как ртуть, Сережку за ручку, чтобы он не свалился в воду. Мы переходим мостик и располагаемся под ивами. Тогда еще не было каменного бордюра, был песчаный пологий берег, и купаться было удобно.
   Две недели стоит жаркая погода, и я отдаюсь отдыху, украденному, не оплаченному отдыху, общаюсь с детьми, купаюсь.
   Сейчас мне некуда девать Сережку, я в тупике: не хочу вести ослабленного сына в детский сад, и девать его, пятилетнего, некуда. Я подумываю взять сокращенный рабочий день, не хочется мне увольняться сразу же по получении квартиры. Дом сдают, и я вот-вот получу ордер, скоро новоселье, пережит страшный шок болезни сына, август, вода в Клязьме теплая, и я живу, как редко со мной бывает, живу сегодняшним моментом, не думаю о будущем: страх, который две недели держал меня в мае, сделал меня нечувствительной к мелким ударам судьбы, всё было ерунда в сопоставлении с тем, что могло случиться, всё глупости, и Сережкино плохое зрение и больной глаз меня не удручают, пусть сын всю жизнь будет косоглазенький и в очках - главное, живой.
   Худой, с острыми коленками, в очках, с заклеенным глазом, Сергей был трогательно смешным и очень непослушным.
   В выходные мы ходили на новую квартиру, готовили ее к нашему переезду. Это в километре от того места, где мы сейчас живем.
   Мы были вчетвером, а потом Сережка спустился с лестницы и убежал домой, хотя я ему это запретила.
   Алешка вставил замок, поменял двери, и мы собрались возвращаться, когда обнаружили, что Сережки нет с нами. Я рассердилась: запретила ему идти одному домой, а он ушел.
   Всю обратную дорогу Алешка сердился, хотел искать его возле нового дома, говорил, что он маленький, и не найдет дорогу, но я знала своего сына: он потому и ушел, что хотел самостоятельно, один, добраться до дому.
   Как он перешел дорогу одноглазый, не знаю, но мы нашли его дома, и как всегда у меня бывает в таких критических ситуациях, ему мало влетело, я была рада, что он цел.
   Жилкомиссия в НИОПиКе выделила мне трехкомнатную угловую квартиру под номером 25 в первом подъезде на седьмом этаже с балконом на север, а потом мы поменяли ее на аналогичную квартиру в последнем подъезде, с балконом на юг.
   Я взяла справку из детской поликлиники, что у меня дети часто болеют, и таким образом выхлопотала себе квартиру на южной стороне дома под номером 207.
   Каждый, получающий квартиру, должен был отработать там чернорабочим, помочь строительству. Отрабатывал вместо меня Алексей, он и рамы в 25-ой квартире установил хорошие и двери, и даже замок поставил свой, новый. Позднее мы перетащили из 25-ой квартиры одну дверь, там все были новенькие, обитые пленкой под дерево, а здесь страшные, на последний подъезд из-за воровства деталей не хватало, и двери были покрашенные масляной краской. Мы постыдились менять обе двери и поменяли только одну.
   25-ая квартира была закрыта на наш замок, а 207-ая вообще открыта. Шестой подъезд никак не сдавали, нам надоело ждать, и мы 9 сентября, еще не получив на руки ордер, решились въехать без него, всё равно квартира предназначалась нам.
   Опять была суета переезда, вещей почему-то стало много, больше посуды, два детских дивана вместо одного, еще что-то и еще что-то, в общем, Алешка перехватил на улице грузовик, с прицепом, и мы его загрузили. Таскать вещи пришлось с четвертого этажа в старой квартире на седьмой в новой, лифт еще не работал, газ тоже не был подключен, только водопровод и канализация.
   Из мужчин, которые помогали переезжать, вспоминаю только Юрку Колгина, Алешкиного однокурсника и товарища по новой его работе. Нина Макшанова помогала мне упаковывать шмотки, и Колгин, выпив, всё приставал к ней, интересовался, верит ли она в любовь с первого взгляда. Свекровь не уехала к себе в Лысьву, а крутилась тут же, таскала вещи, участвовала в общей радости - переезд на новую квартиру.
   Я долго ходила по комнатам квартиры, пытаясь представить себе, как тут разместиться, и потом, вспоминая Галку Чуй, которая сказала, что у родителей всегда была своя спальня, а они с братом жили в проходной, я решила сделать также и детей устроить вместе в большую комнату, для нас изолированная с балконом прямо по коридору, а свекровь пока в маленькой.
   В тот же день Алешка с Юркой сгоняли в мебельный, находившийся в крайних домах на Лихачевском шоссе и купили кухонный столик, шкафчик половинку, а обеденный кухонный стол у нас был, и была одна кухонная полка.
   Ремонт мы решили пока не делать, чисто и ладно, а мои зеленые шторы подходили, как всегда, ко всем обоям.
   После выпивки и закуски, Колгин стал звать Алешку к Юрке Иванову, их однокурснику и приятелю, который работал в НИОПиКе, и хотя я была против этого похода, они всё же потряслись к нему.
   Погода стала хмарить, а затем пошел проливной дождь, благородно дождавшийся, когда мы переедем, чтобы не мочить наши скудные пожитки.
   Уложив свекровь и детей, я как-то устроила раскладушку в углу в одной комнате с нашей софой. Шкаф лежал кучей посреди пола, а секретер мы в этот раз и не разбирали, так тащили.
   Я постелила и легла к стенке, прислушивалась утомленно к шуму дождя и ждала мужа. Жил Иванов возле красной больницы, километра полтора от нас, зонтов они не взяли, да и не помню, были ли зонты, мама отдала мне свой старый зонт-тросточку, когда купила себе складной, а что было у Алешки, кто его знает.
   Пришли эти цуцики около двух часов, совершенно пьяные и мокрые до нитки, как будто из озера вылезли. Так и вспоминается, что с них струями текла вода на пол, до того они промокли, лязгали зубами и оставляли на полу мокрые следы.
   Алешка, более трезвый, стремительно скинул с себя всё мокрое и надел сухую рубашку.
   Обернувшись, он увидел, что Юрка Колгин трясется от холода, стоя перед раскладушкой.
   - Да ты что, - закричал Алексей. - Скидывай скорей всё мокрое. Простыть хочешь.
   И кинул ему свою старую сухую рубашку.
   Колгин быстро снял брюки и остался в мокрых трусах и рубахе, прилипающих к телу. Его мослатые колени, поросшие шерстью, ходили взад и вперед в мелкой тряске. Вид был не вдохновляющий.
   - Скорей, скорей, - кричал Алешка. - Ты чего?
   - Я Зойки стесняюсь, - вдруг тихо сказал Юрий и стал приседать, натягивать рубаху на колени, и коситься в угол, откуда я сверкала на них злобными глазами.
   - Как надраться до чертиков, прийти в два часа ночи, так не стыдно, - безжалостно выкаркнула я из угла. - И совершенно ты мне не интересен.
   Я отвернулась, уткнулась носом в стенку, и через минуту услышала скрип раскладушки, а еще через минуту запахло дождем, это сырой и холодный Алешка устраивался рядом под моим одеялом, второе мы отдали Колгину. Через десять минут они захрапят, закончится долгий день переезда и десять лет наших скитаний по частным квартирам. Мы стали, как все, с такими же заботами и проблемами. Появилась некоторая уверенность в завтрашнем дне.
  
Оценка: 7.54*7  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"