Стремительно темнело. Круглая белая луна всплыла среди туч, осветив дорогу. До города оставалось около четырех лье.
Ночью все видится иным, нежели днем. И обычная местность теперь, в темноте, скудно освещенная лунным сиянием, внушала страх. Разросшийся кустарник вдоль дороги зловеще топорщился, ветви так и норовили схватить меня за плащ, оцарапать. Я мог бы идти по середине тракта, чтоб избежать злой растительности, но опасался привлечь внимание разбойников, поэтому старался держаться в тени.
Слева выступила из ночи замшелая стена серого камня. Дорога прилепилась к глухой стене, и пришлось шагать, ощущая на лице холод камня. Не монастырь ли это Сен-Ж*? Я валился с ног от голода и усталости, однако горестные воспоминания заставили придержать шаг, поколебав решимость просить у монахинь ночлега. Прошло двадцать лет, с тех пор как я бежал отсюда, и мать-настоятельница, наверное, отдала Богу душу. Но моя бедная Катерина еще жива, и жива, значит, память обо мне в этих стенах.
В приемной монастыря было светло и тихо. Я плакал и умолял аббатису:
-Мать Мария, клянусь всем святым, что у меня есть: честью, родовым именем, здоровьем матушки, я только попрощаюсь с Катериной. Для меня священны ее желания, и раз она решила удалиться от мира, не стану противиться ее воле, хотя сердце мое разрывается и истекает кровью при мысли о разлуке с Катериной, - я опустился на колени и припал к руке старой аббатисы. - Я записался на корабль, который сегодня вечером отходит в Испанию. Скорее всего, более я не вернусь на родину. Поэтому умоляю вас, во имя любви, которую, возможно, вы когда-то испытывали, позвольте мне попрощаться с Катериной, последний раз взглянуть в ее нежное лицо...
Мать-настоятельница пронзительно смотрела на меня, словно хотела проникнуть мне в самую душу, изведать самые сокровенные мои помыслы. Но я был чист пред нею, и твердо выдержал взгляд матери Марии. Тогда эта строгая и добрая женщина спросила:
-Знаете ли вы, кавалер Амадей, почему Катерина приняла послушничество в нашем монастыре?
-Сие мне неведомо, мать Мария, - ответствовал я.
Она смотрела на меня так же, как, бывало, смотрела матушка, когда меня мальчишкой приводили к ней соседские конюхи или садовники. "Ты действительно не брал яблок?" - спрашивала матушка нежно - и я не мог лгать ее лучистым глазам.
-Клянусь, я не знаю причин, побудивших Катерину уйти в монастырь, отчего еще больше страдаю! - воскликнул я.
-Хорошо, кавалер, я вам верю, - произнесла мать-настоятельница после долгого молчания. - Я позволю вам свидеться с сестрой Анетт, если вы поклянетесь, что не увезете ее.
Мрачно и вместе с тем твердо я дал требуемую клятву перед распятием. Я сгорал от нетерпения и страсти и в то же время готов был рыдать, полный самой нежной и возвышенной любви, которая когда-либо поселялась в человеческом сердце. В тот момент я чувствовал себя несчастнее Ромео, ибо он хотя бы имел счастие думать, что возлюбленная его мертва. Я же был обречен всю жизнь оплакивать заживо погребенную невесту, ибо не мыслил себе другой женщины в сердце. Да и не существовало другая, подобная Катерине. Елена Прекрасная меркла красотой пред моей бывшей невестой, а кротостью и целомудрием Катерина была подобна Святой Деве.
-Помните, кавалер, вы дали клятву, - произнесла торжественно мать Мария. - Сестру Анетт сейчас приведут. Снисходя к вашему горю, позволяю вам остаться наедине с послушницей на один час.
Аббатиса вышла. В томлении я слушал, как старинная музыкальная шкатулка играла странную мелодию.
Наконец привели бледную Катерину.
-Можете спуститься в сад, - милостиво разрешила настоятельница и вышла, тихо прикрыв двери.
Катерина стояла неподвижно, опустив тонкие руки, не поднимая глаз. Как дивно хороша была она в монашеском одеянии! Тиха, прозрачна, она напоминала ангела, сошедшего с иконы старинных художников.
Я шагнул и взял ее за руку. Катерина вздрогнула. Слезы заструились из ее чудных глаз.
Зачем ты пришел, Амадей, - прошептала она, и голос ее звучал для меня небесной музыкой. - Ты же знаешь, как я страдаю...
-Катерина, любимая моя! - я поднес к губам узкую ладонь, покрывая поцелуями каждый пальчик. - Я всего лишь зашел попрощаться. Ты знаешь, как я тебя люблю. Никакая сила на свете не заставила бы меня расстаться с тобой! Но ты решила стать не моей, а Христовой невестой, и я не в силах возражать, ангел мой. Однако жить, зная, что ты рядом и недоступна, мне не по силам. Я бы обязательно попытался похитить тебя. Поэтому, чтобы не мучить себя и тебя, я уезжаю. Сегодня вечером отходит корабль в Испанию, я отплываю на нем. У ворот ждет карета, все вещи собраны; я уезжаю навсегда.
Тогда я говорил искренне, совершенно не подозревая, какие гонения предстоит мне пережить в другой стране, сколько бедствий придется перенести, и наконец подвергнуться преследованиям Инквизиции, этого древнего монстра, еще живого на Иберийском полуострове. И вот теперь я шагаю родными местами, дрожа от холода, не евши два дня, в надежде добраться до города раньше, чем упаду от усталости. К тому же местечко Шенье издревле славилось свирепыми волками, которые вырезали одиноких путников не хуже, чем разбойники.
-Однако я не удержался, чтобы не зайти и не взглянуть последний раз на твое прекрасное лицо, послушать твой дивный голос. Любишь ли ты меня еще, Катерина? Я так мечтал назвать тебя своей!.. Не плачь, дорогая, я не держу на тебя зла...
Пока я говорил, Катерина становилась все бледнее, так что я даже испугался, не стало ли ей дурно.
-Выйдем в сад? - предложил я, озабоченный ее состоянием.
-Да-да, - Катерина оперлась о мою руку, и сладкая дрожь пронзила меня от ее легкого прикосновения. По холодной лестнице мы спустились в сад.
Я вспомнил, что монастырский сад раскинулся до самого берега Л*, неширокой, но бурной реки. Говорили, что сад был посажен во времена Карла Великого. Так ли, нет ли, но огромные величественные деревья закрывали совершенно солнечный свет, ветви их переплелись, и под сводами их сгустилась вековая тьма. Среди нас, мальчишек, ходили слухи, будто в лесу жили привидения. Считалось особенной доблестью, переплыв Л*, по корням забраться на обрыв и садом добраться до монастырской делянки, где украсть что-нибудь и, вернувшись, хвастаться добычей. И все это, конечно, ночью. Ночи у нас в Шенье глухие, как теперь: луна выглянет не всегда, и в лощинах и среди деревьев гнездится непроходимая темень.
Не говоря ни слова, прогуливались мы по дорожкам по направлению к реке. Над обрывом остановились. Катерина смотрела на быстрые воды, я смотрел на нее, и жалость и отчаяние терзали сердце. "Бедная моя возлюбленная, - думал я с душевным трепетом. - Как ты исхудала, ослабла..."
Над нами шумели листвой старики деревья, словно бормоча сами себе истории о минувших временах; умиротворение царило вокруг, но в душе не было покоя.
-Тебе лучше? - тронул я прекрасную Катерину за плечо. - Тебе не холодно?
Она обернулась, и схватила меня за руку. Впиваясь мне в лицо каким-то безумным, горящим взором, она прошептала испуганно и страстно:
-Увези меня отсюда! Умоляю тебя, Амадей, заклинаю всем, что для тебя свято, нашей любовью, если ты еще не остыл ко мне, - увези! Я боюсь этого места, оно не для меня. Я чувствую, что умру, если останусь здесь одна, без тебя!
Она дышала прерывисто, грудь вздымалась, в глазах стояли слезы.
-Я не смогу прожить и недели, любимый, - шептала она, прижимаясь ко мне, и я страдал, ощущая изгибы ее упругого горячего тела так близко. Охваченный страхом за ее рассудок, я обнял ее, поправил прядь белокурых волос, выбившуюся из-под покрова. Катерина дрожала, как в лихорадке, лицо горело.
-Увези меня! Ты же видишь, я погибаю без тебя. Днем и ночью, во время дел и молитвы могу думать только о тебе, вспоминаю твой голос, твои руки... О, как я мечтала о том дне, когда ты сделаешь меня своей женой!..
Она отпрянула от меня, закрыв лицо руками. Я приблизился, не решаясь дотронуться до Катерины.
-Знай, я дышу одной тобой. Но ты избрала для себя путь спасения души, и я не в силах освободить тебя от данных тобою обетов...
Я осторожно взял ее руку, прижал к щеке, обнял за талию, притянул к себе. Всегда такая стыдливая и целомудренная, Катерина не сопротивлялась, не избегала ласки. Она всем телом прильнула ко мне, дрожа.
-Я... я бежала чудовищного греха, - запинаясь, молвила она. - Но я ошиблась в своих силах, ошиблась в себе. Раньше я верила, что мое предназначение - покой духа, чистота, и надеялась сохранить в себе все это. Мечтала быть верной женой и хорошей матерью, мечтала составить твое счастье, и чтобы ты никогда и ни в чем не мог упрекнуть меня. Мою жизнь я мыслила в угождении тебе, выполняя тем самым заповеди Бога нашего Иисуса Христа и матери Его Святой Девы Марии. Но затем... затем я узнала...
С каждым словом она возбуждалась все больше; щеки раскраснелись; она предстала моим взорам совсем другой, не такой, какой я ее давно знал - тихой, кроткой девушкой. Какая-то внутренняя страсть пробудилась в ней, наполняла всю ее изнутри, прорываясь в каждом взгляде и в каждом движении. Я испугался этой перемены, и вместе с тем почувствовал ответную страсть. Катерина зажгла меня в своем новом обличии, став прекраснее, желаннее в сотни раз. Я уже сожалел об опрометчивой клятве, данной аббатисе.
Катерина продолжала, то отстраняясь, то вновь приникая ко мне, с возрастающим жаром отвечая на мои объятья:
-Я узнала, Амадей, что моя душа обречена на вечные муки. В этих святых стенах явился мне дьявол и раскрыл мне мою собственную душу. О Амадей, любимый, не бросай меня! Я узрела, что только ты и твоя любовь суть смысл моей жизни, и другой любви нет во мне: ни к Богу, ни к людям.
Она обвила мою шею слабыми руками и зарыдала. Я ласкал ее, называл всеми нежными словами, какие рождало мое любящее сердце. Но Катерина продолжала прижиматься ко мне, и сквозь камзол я отчетливо чувствовал жар юного прекрасного тела.
-Я умру, - шептала она, целуя меня, - я знаю, ты поклялся матери Марии, что не увезешь меня. Я подслушала, милый. Видишь, какая я стала из-за тебя, - она засмеялась хрипло и стала расстегивать на мне сорочку. - Возьми меня. Прямо сейчас. Если мне суждено гореть в адском пламени, то я хоть испью до дна чашу греховной любви...
Я хотел ее остановить, но не мог. Поддавшись чарам, не сознавая себя, я целовал милую мою и ласкал, и овладел ею...
За стеной сейчас шумели, должно быть, те самые деревья, что укрывали тогда наше падение.
Недалеко в лесу раздался заунывный волчий вой, тягучий, как мед. Я прибавил шагу. Лучше подвергнуться малому риску быть узнанным, нежели стать поживой диким зверям. Оружия у меня никакого не было, если не считать маленького ножа для разделки птицы; я прихватил его из трапезной, когда убегал от святых отцов-иезуитов.
Под мертвенным светом луны я вышел к воротам и узнал их. Передо мной высились те же черные глыбы, то же мореное дерево огромных створок, та же ручка - массивное железное кольцо.
Те же, да не те.
Я остановил руку, готовую взяться за молоток, чтобы постучать. Дуб изъеден червями, кольцо иссушено ржой, камни застланы мхом...
Запущенный вид монастырских ворот прошел мимо сознания. Я против воли представлял, как выйдет ко мне постаревшая, подурневшая Катерина. Хотя и твердил я себе, что за столько лет она забыла меня, обратилась мыслями к Богу, превратилась в ханжу и выглядит бледной тенью прежней прекрасной девой, - страх встречи обуял разум. Я страшился и забвения - и узнавания, поэтому задержался перед воротами, замкнутыми наглухо, как уста обетом молчания.
По воротам проскользнула тень, и тогда только я взялся за звонок. Волчий вой раздался ближе. Перекрестившись, я опустил молоток на железную пластину раз, другой, третий... И стал ждать, опасливо оглядываясь.
-Кто там? - послышался из-за ворот хриплый мужской голос.
-Мое имя Амарго де Пуэнтевидос, - назвался я испанским именем. - Я направляюсь в город, но ночь настигла меня. Прошу у вас приюта до утра!
-Это женский монастырь, и я не могу вас впустить, - отозвался глухой голос. - Иди своей дорогой, путник.
-Вокруг полно разбойников и волков, а у меня нет оружия, - возразил я, взывая к милосердию сторожа.
-Здесь женский монастырь, - повторил сторож. - Мужчина может ступить в обитель только с разрешения матери-настоятельницы.
-Но, может, вы позволите мне переждать ночь у вас в сторожке? - воскликнул я, понимая, что сторож собирается уходить.
Долгое тягостное молчание было мне ответом. Я собрался уже проклясть злую судьбу свою, как раздался стук засова, и приоткрылась дверца. Высокий обросший волосами мужчина с фонарем в одной руке и пистолетом в другой всматривался в меня, затем пропустил за ворота.
Сначала сторож показался мне совсем старым. Сутулый, седой, худое лицо изъедено морщинами. Но когда он ввел меня к себе, я понял, что ошибся: человек был немногим меня старше. Я решил, что глубокое внутреннее горе вызвало признаки старости. Наверное, горе и теперь еще глодало несчастного, потому что он выглядел угрюмым, погруженным в себя. Взгляд его часто останавливался и как будто уходил внутрь.
Он не представился. Указал мне скамью в углу, кинул на нее старую медвежью шкуру и одеяло и сел у очага в другом конце комнаты.
Я огляделся. Сторожка представляла собой комнату в толще стены, с низким покатым сводом и не заделанными штукатуркой стенами. Потолок был черным от копоти, что вместе со скупым освещением - свеча на столе да остатки огня в очаге - и неприветливостью хозяина создавало гнетущее впечатление. Привыкнув к морским просторам, я чувствовал себя здесь неуютно.
Здесь стоял стол, простой, добротно сколоченный из толстых досок. На столе, помимо свечи, находилась миска с хлебом и кувшин. Я вспомнил, как давно не ел... Около стола стояла другая скамья и два стула. Прочее убранство комнаты составляло развешенное по стенам оружие. Мне показалось, что все оно действующее и содержится в отличном состоянии.
-Простите, - робко спросил я, - не найдется у вас хоть какой-нибудь еды? Я не ел два дня и очень ослаб.
У меня было немного денег, но я берег их, чтобы снять комнату и дожить до первого заработка. В рекомендательном письме капеллана сеньора де ля Фуэнте аббату Пуасси святой отец просил для меня сто экю.
-Я заплачу, - добавил я после некоторого колебания. Притихшие днем боли в желудке обострились при виде хлеба.
Старик покачал головой и указал на стол.
Пока я ел хлеб, запивая водой из кувшина, сторож снял со стены пищаль и начал неторопливо чистить и заряжать ее.
-Зачем вам столько оружия, ведь никто не станет покушаться на святую обитель? - спросил я, утолив первый голод.
Мрачно глянув на меня исподлобья, старик не ответил.
Я отставил в сторону миску, задумавшись, не спросить ли этого угрюмого человека о Катерине. И как это сделать, чтобы не вызвать ответных расспросов. Старик был странным. Казалось, одна мысль снедает его, не оставляет в покое ни на минуту. Взгляд его то перебегал беспокойно с предмета на предмет, то застывал.
-Здравствует ли еще мать Мария? - собравшись с духом, задал я вопрос, когда старик отложил пищаль и замер у камина, пустым взглядом уставившись в угли.
-Откуда вы знаете о матери Марии? - поворотил ко мне старик хмурое лицо. Я смутился.
-Да так. Мать моя родом из этих мест, и мне приходилось в детстве много слышать о матери Марии из Сен-Ж* монастыря, куда матушка ездила к заутрене по праздникам.
-Давно уж Богу душу отдала, - сплюнул сторож.
Я изумился, но сдержал выражение чувств, и спросил затем:
-А здравствует ли племянница аббатисы сестра Анетт?
Старик вскочил. Я отшатнулся - такое лицо стало у него. Не затронул ли я больное место?
Яростно сверкая глазами и потрясая кулаками, сторож воскликнул:
-Да пошлет Господь всевозможные кары на голову человека, виновного в смерти нежного ангела! Да проклянет Господь душу его и всех его потомков до седьмого колена, а еще лучше вовсе лишит его потомства, чтобы само имя его исчезло с лица земли!
Подождите, я не понимаю, - сердце забилось сильнее. - Разве сестра Анетт умерла? Но она же была совсем юной, когда...
Старик посмотрел на меня так, словно впервые увидел.
-Да, - произнес он медленно, что-то обдумывая про себя. - Юная невинная душа, сгинувшая по вине коварного обольстителя Амадея де Шенье...
Я вздрогнул.
Старик взял стул, подвинул к столу и сел, прислонив к себе пищаль. Он вдруг заинтересовался мной и стал внимательно изучать меня. Я уже проклинал собственную несдержанность и любопытство, пытался при этом казаться спокойным, хотя внутри бушевала буря. Каким образом мог я стать причиной ее гибели?
Старик, кажется, не нашел во мне того, что искал, потому что отвел жадный взгляд, но не успокоился, а стал говорить, поглаживая оружие. Он произносил слова так, будто говорил сам себе, причем одно и то же в который раз.
-Двадцать лет я молю дьявола, чтобы он свел меня с мерзавцем Амадеем. Двадцать лет я жду этого подлеца, чтобы всадить ему пулю в лоб. Двадцать лет я вслушиваюсь в шум ветра и волчий вой в надежде услышать шаги, на которые встрепенется мое сердце, ибо дьявол шепнет мне: это он.
Я сидел ни жив ни мертв, боясь выдать себя. Но меня волновала судьба несчастной Катерины. Моей единственной возлюбленной, вечной невесты, о которой я помнил каждый час и миг добровольного изгнания. Я не чаял увидеть ее светлый образ, но хранил память о нашей любви и не осквернял ее помыслами о чувствах к другим женщинам.
Сторож меж тем продолжал, как будто успокаиваясь:
-Меня зовут Рене де Шенье, я старший сын маркиза де Шенье...
Я обмер. Этот человек - мой брат? Я чуть было не открылся ему, но почему-то сдержался и стал слушать дальше.
-Родители при рождении посвятили меня Богу - так принято в Испании, откуда родом моя мать. Пяти лет меня отдали в монастырь. Я делал успехи в учебе. Десяти лет меня взял в Париж аббат Сен-Прев, и я потерял связь с домом. Я учился в семинарии, затем принял сан, имел маленький приход в окрестностях столицы. Когда двадцать лет назад отец вызвал меня нарочным в родные места, он рассказал следующее. После того как я отошел от мира, укрывшись в монастыре, отец, мечтавший о наследнике, из которого воспитал бы настоящего кавалера, родил дочь. Разгневанный маркиз велел отдать ребенка цыганам. Однако кормилица втайне от маркиза отдала девочку в Сен-Ж* монастырь. Матери сказали, что девочка умерла. Матушка через год утешилась долгожданным сыном. Далее произошло вот что, - старик рассказывал, повернув голову, глядя в тлеющие угли, погруженный в историю. Впрочем, и я слушал, забыв себя. Я начинал подозревать нечто ужасное в своем прошлом, но никак не мог допустить до сознания страшную мысль. О Катерина!..
-Мой брат, названный Амадеем в честь деда, наследник и любимый сын, восемнадцати лет влюбился в якобы племянницу аббатисы. Девица в том время жила у родни матери Марии по отцовской линии. Все шло к браку - любовь кавалера оказалась взаимной. Тогда вмешалась настоятельница, страшась кровосмешения. Она раскрыла маркизу де Шенье истинное происхождение невесты. Маркиз уж и думать забыл, что когда-то у него была дочь. Он пришел в ярость и потребовал, чтобы девушку немедленно постригли. Катерину забрали в монастырь, где рассказали о ее настоящих родителях. Влюбленный Амадей пробрался в монастырь и ложными клятвами уговорил аббатису позволить ему встретиться с сестрой.
"Сестрой!" - вспыхнуло в мозгу. Я вздрогнул и перекрестился. Старик обратил внимание на мой непроизвольный жест, замолчал на мгновение, затем продолжил, не сводя с меня подозрительного взгляда:
-Да, с сестрой, милостивый государь. И Амадей соблазнил невинную девушку - родную сестру! - прямо на земле в монастырском саду. Этом самом монастырском саду, - он сверлил меня пронзительным взглядом.
Его слова доносились до меня как издалека. Я сидел оглушенный. Не может быть, не может быть... Катерина - моя сестра? Святая Дева!
-Соблазнил и бросил, - буднично произнес старик, следя за мной. Я видел его жаждущий мести взгляд, и пытался сдержать рвущиеся наружу чувства. Боже Всемогущий, я совершил смертный грех... И узнал об этом только сейчас, через двадцать лет! Вот откуда все мои беды - это кара за блуд с единоутробной сестрой...
-Как же она погибла? - спросил я слабым голосом, стараясь сделать вид, будто меня совершенно не волнует гибель девушки. Однако сердце мое стонало и плакало, и душа разрывалась на части.
-Утопилась, - сухо, с какой-то издевкой, как мне показалось, произнес мой старший брат. - Как только возлюбленный брат ее скрылся, она тут же бросилась в реку.
-Бедная моя Катерина, - прошептал я, и слезы против моей воли потекли из глаз.
-Отец вызвал меня на похороны сестры и все рассказал. Подлец Амадей, развратник и преступник, бежал в Испанию. С горя отец заболел и умер спустя три месяца. Он отошел в мир иной, проклиная тебя, Амадей.
-А матушка? - не мог не спросить я.
Лицо его ожесточилось:
-Выплакала все глаза, когда узнала о Катерине и тоже прокляла тебя.
Он взял пищаль и навел ее на меня.
-Не знаю, Господь или дьявол привел тебя сюда, Амадей, но я готов душу отдать за удовольствие убить тебя. Ты посмел желать Катерину и должен понести наказание. Я убью тебя.
Под стеной взвыли волки. Я смотрел на человека, которого, как я видел, пожирал страстный огонь, горячая жажда мести. Как, откуда взялась такая ненависть в человеке, который не знал ни меня, ни Катерины, с детства был отлучен от родителей? Жаждать отмщения может только тот, кто любил - и потерял любовь, тот, кто получил оскорбление - и не сумел сразу получить удовлетворение. Двадцать лет ненависти порождают только двадцать лет любви...
-Ты тоже любил Катерину? - догадался я. Страх исчез, уступив место странной ревности к памяти, светлой и священной.
-Ее не похоронили на освященной земле! - крикнул он, кривя рот. - Двадцать лет ее тело гниет в голом склепе, а душа навек лишена прощения и вечной жизни! Ее чистейшая душа! И нежное тело! Ты все погубил!..
Я опустил руку в карман, еще когда он только назвал меня настоящим именем, и щупал теперь свой нож, соображая, как его применить. Было страшно, но сердце билось легко и радостно, как всегда билось в первые минуты боя или драки.
-Как мог ты любить ее, ведь ты был священником?
-Я полюбил ее раньше, чем принял сан. А после ее смерти расстригся, - усмехнулся он. -Раскрой-ка камзол и покажи, где у тебя сердце.
Угли погасли, теперь только свеча неверным огнем освещала наши напряженные фигуры, застывшие друг против друга. Я вдруг заметил, что в комнате нет распятия, и по спине прополз холодок. Кто он, этот человек? Действительно ли мой брат? Правда ли то, что он рассказал, и как он узнал меня?
Я чувствовал каждую жилку на руках и ногах, когда под насмешливым взглядом Рене стал расстегивать пуговицы. Куда делась страсть его, внутренняя боль? Он стал спокоен, и даже радость, хмурая радость, отражалась на морщинистом лице. Ничего не подозревая, он целился в меня и щурился насмешливо, кривил рот. На миг мне показалось, что один глаз у Рене зеленый, другой - бездонный черный.
И в тот же миг я кинул нож.
Он взмахнул руками. Оружие с грохотом упало на стол, перекувырнулось и свалилось на пол. Старик вперил в меня черный глаз, полный удивления, -- а во втором торчала рукоятка ножа. Алая струйка побежала по щеке.
-Все равно я тебя... - проговорил Рене. Кровь хлынула у него изо рта. Он повалился на пол.
Дрожащей рукой я оттер со лба пот.
Послышалось хлопанье крыльев, и мимо лица промелькнула летучая мышь, задев волосы. Я отшатнулся. Откуда она здесь?
Еще одна мышь пролетела возле уха, царапнув меня крылом. Я провел пальцем по повлажневшему виску, поднес его к глазам - и увидел кровь.
-Чур, чур меня! - я заозирался.
Хлопанье множества крыльев наполнило комнату. О низкий свод бились десятки неизвестно откуда появившихся тварей - единственное окошко были закрыто ставнями.
Закрыв голову руками, я побежал к выходу. Мыши облепили меня со всех сторон, я слышал их злобное попискивание и треск перепончатых крыльев.
Пряча глаза, я пытался снять засов с ворот. Что-то гнало меня прочь от этого места, но засов не поддавался. Тогда я бросился в глубь двора, надеясь укрыться в монастыре. В ярком свете луны двор выглядел совершенно запущенным и разрушенным. Преследуемый ордой злобных кусачих тварей, я натыкался на заколоченные двери и ставни, от которых несло могильным холодом.
Я замахал руками, отгоняя летучих мышей, и часть из них тут же вцепилась мне в волосы. Закричав от боли и страха, я кинулся вод черные своды деревьев. Куда угодно, лишь бы скрыться от проклятых летунов!
В сад, который, кажется, уже можно было назвать лесом, мыши не полетели, и я пошел спокойней. На месте стоять было жутко, к тому же следовало выбраться отсюда и поискать другого убежища. У меня дрожали руки и ноги, я постоянно спотыкался. Темно было хоть глаз выколи, я не видел совершенно ничего ни по сторонам, ни под ногами, ни вверху.
Довольно долго пробирался я среди деревьев, искололся и изодрал одежду. Кругом царила тишина, я слышал только собственное тяжелое дыхание, скрип шагов по траве и хруст сучков под сапогами.
Когда я выбился из сил и готов был пасть на землю, впереди мелькнул огонек. Я приободрился. Читая молитвы, я пошел на свет.
Спустя долгое время, исцарапанный, обессиленный, я выбрался на поляну. Из темноты проявилось каменное строение, в котором я не сразу признал часовню. Из окошек лился слабый желтый свет, купол терялся на фоне черных вершин. Перекрестившись, я ступил внутрь.
Маленькое, чисто прибранное помещение пустовало. Везде стояли свечи: перед образами, на подоконниках, на стенах, на постаменте в центре, на полу. Иконы висели высоко, и свет до них не доходил, но там, в золоте рам, я чувствовал направленные на меня строгие, укоряющие взоры. Скамеек не было, поэтому я повалился прямо на пол, чтобы передохнуть.
Спустя какое-то время я встал, чтобы лучше осмотреть место, куда я попал. Можно ли здесь подкрепиться или хотя бы устроить сносный ночлег?
Я обошел часовню кругом, всмотрелся в сумерки рам - и не разглядел ни одного святого.
Снаружи послышался волчий войти. Я кинулся к окну. Выглянул - и в белом свете увидел, что из леса выходят волки - много волков. Они подкрадывались, щеря острые клыки, из раскрытых пастей капала слюна.
За спиной раздался скрежет. Я оглянулся - и замер, прижавшись к подоконнику, спиной ощущая жар свечей. Резная каменная плита на постаменте подрагивала - или мне показалось?
Ноги вросли в пол, и я не мог сойти с места, хотя желал оказаться как можно дальше отсюда. Лунное сияние за моим окном погасло. Из темноты несся тоскливый вой.
Во все глаза я смотрел в центр часовни. Плита задрожала, съезжая в сторону. Между краем плиты и краем постамента появилась черная щель. "Что я сделал тебе плохого, Катерина?" - взмолился я про себя.
Постамент дрогнул - плита упала и раскололась.
В синих клубах пыли передо мной встала она. Она была облачена в саван, лицо ее было таким же белым, но прекрасным и одухотворенным.
-Приди ко мне, любимый, - произнесла она нежно. - Разлука была нестерпимой, но теперь закончилась. Мы наконец-то вместе и уж больше не расстанемся. Иди сюда.
-Я не хочу умирать! - кричал я, пытаясь убежать, но ноги не слушались меня. Я дергался и извивался, оставаясь на месте, словно врос в пол.
Катерина протянула ко мне мертвенно бледные руки. Я медленно, словно во сне, шагнул навстречу.
1. Старинная музыкальная шкатулка играет странную мелодию.
