Сегодня поэты - ущербный подвид:
Они не сбиваются в стаи.
Они не летят за познаньем в Аид
И к белым богам не взывают.
Друг друга на улице им не узнать,
Им песен чужих не услышать.
Не помнят они, как рыдает зурна
Все горше, все дольше, все тише.
Их век разметал по чужим городам:
В Нью-Йорке, в Харбине, в Берлине
Понуро бредут по осенним садам,
По листьям, по гальке, по глине.
Здесь музы визиты всегда коротки,
Тиха и заносчива муза.
При ней не чини башмаки да портки,
В припадке тоски и конфуза.
Ей скучно в скупые минуты любви
Ласкать онемевшие струны.
Ну, хочешь, ступай. Только, слышь, не трави
Мне сердце под оком Сатурна.
Пускай низойду по песочным часам,
Пусть сгину в парчовой пустыне.
Я знаю, что я прикоснусь к небесам
И там на мгновенье застыну.
Потому что болит - ни кричать и ни выть не посмею.
Это тьма немоты. Это даже и боли сильнее.
Но расплавленным оловом слово прожжёт немоту пустоты-
неизбежной, безбрежной, покуда жива. -
Это - ты.
Так проходит любовь - в пустотелом молчании дней,
словно солнце навек исчезает за кромкой дождей.
Так уходят в дорожную пыль, растрепавшись, земные
цветы.
Так вонзается нож - рукоятка в спине -
Это ты.
Отчего ж так молитвенно голос звенит
в чердаке мировой духоты?
И зачем сердце рвётся в бездонный зенит?
Там магнит. Он искрится, сияет, манит. -
Это ты.
05.07.1998
Стволы веснушчатые, поле-переполе...
то ль недостроенный, то ли разрушенный коровник.
Я еду в поезде, и сердце что-то колет:
сосед мой курит - из Чечни полковник.
Россия хожена и перехожена не мной...
как эти травы луговые за окошком
резки на запах, как континентален зной,
как хочется капусты и картошки
и той беспрекословности пути,
которой путь в Россию обозначен,
что я шепчу: "прости меня, прости..."
"и пожелай мне, милая, удачи".
______________________________________
Проводник был не то, чтобы пьяный,
на французский манер, "под шэфе",
и растаскивал дух конопляный
вместе с чаем по куцым купе.
Проводница - девчонка, пичужка,
на него не сердилась ничуть,
называла "проклятый пьянчужка",
а потом - "ничего, как-нибудь...".
Я спросила их, глядя на солнце,
волновавший меня сверх-вопрос:
"моя станция так-то зовется,
сколько ехать до станции верст?"
Вычисляли в уме, на бумажке,
пока весело злился титан.
То он фыркал - как конь без упряжки,
то бубнил: - абакан, абакан...
___________________________________
Вокруг - недружелюбным лесом
и пирамидами из шахт
владеющая - повсеместно -
сибирский горе-падишах:
не изначальная, а внове
приобретенная тщета -
держащаяся на корове,
шахтёрской жизни нищета.
___________________________________
- Здравствуй, родная,
доехала, видишь?
(сколько воды утекло!)
- Как хорошо,
что еще меня видишь!
(слезы ручьем сквозь стекло)
- Что посадила?
На этот год мало?
(голос внезапно простыл)
На старом диване
поверх покрывала
Есенин - затертый до дыр.
В войну на заводе
красили бомбы.
(голод был, голод и страх!)
Тебе бы учиться тогда, а не торбы
таскать в леденелых цехах.
Хочу написать про грозу
и про баню,
про кладбище, что на лугу.
Про то, как люблю я свою бабу Аню!
Но нет - не могу, не могу...
___________________________________
Ты смотришь на дочку мою
и ликуешь:
- Кызымочка, детка, цветок!
Я знаю, ты вмиг мне ее разбалуешь,
и пустит "цветок" - коготок,
Но радостно мне,
как мы есть этим летом:
четыре луча у звезды,
четыре дороги и стороны света,
четыре похожих мечты.
июнь-июль 2001
Двор другой - зелёный столик
И песочница пропали.
Горка есть, одна скамейка,
Раньше две скамьи стояли.
Тётя Лида стала бабкой,
Не признала бабу Веру.
Мы мячом топтали грядки,
Вера нас звала "холерой"
- "А Андреич, что ж не вышел,
В рыбу-кости не играет?"
- "Помер он ужесь два года.
И никто не обрезаеть
Лук, укроп, петрушку с грядок
И цветы детишкам в школу.
Да закрыли школу эту
Там кафе - пьють колу-колу,
И палять из пушек в цели,
И жують горячих догов..."
"И детсад давно закрыли,
Тот, что был через дорогу.
Там участок милицейский.
Им делов всегда хватаеть.
А детишек, где набраться?
Их теперя не рожають."
Тут слепой парнишка с палкой
Подошёл ко мне. - "Володя!"
- "Да, Володя. Повезло мне.
Был пожар на химзаводе.
Четверых похоронили,
Было пятеро в бригаде."
Я его в щеку целую,
Оставляя след помады.
На безлюдной остановке
Я сажусь в трамвай и еду
К гастроному и на рынок,
К бывшей площади Победы.
И "Прогресс" там был когда-то.
А сейчас в помятой куртке
Нищий, шлёпая по лужам,
Стеклотару и окурки
Собирает. Вдруг знакомый
Слышу голос. - "Дин, Динаша:
Рад тебе. Ты всё худеешь?
Знать, не в прок земля не наша."
Город серый, город старый,
Летним дождиком умытый.
Не соскучилась, не снился,
Не любимый, не забытый.
Вдруг во рту ощутить холодок "театральной" конфеты...
И в трамвай громыхающий лихо вскочить на ходу.
В автомат опустить в три советских копейки монету
и в окно различить обелиска простую звезду.
И с подножки - в бульвар, вдоль киношки с цветочным базаром.
И за угол свернув, добежать до высоких дерев.
И заветной скамейки коснуться свербящим загаром.
Запрокинувши голову вверх, посидеть, обомлев
от закатных лучей сквозь листвы золотистые стайки,
от ленивых разливов беспечно щебечущих птиц.
И себя ощутить кем-то вроде всемирной хозяйки.
И твоё отследить приземление из-под ресниц.
И под шорох машин - умирающий и отдалённый -
покачнуться на лодке скамейки в сквозящей луне.
И оглохнуть от крови своей неумолчного звона
в поцелуе божественном в этой безбожной стране.
Этой странной страны и на карте-то нет, не ищите, -
генератора фальши с помпезным размахом химер.
Ни священной войны, ни надежд, ни отваги открытий -
Ни победности маршей с безмерностью вёсен и мер.
Уж не мне ли грустить, что не стало на свете той страшной
И позорной страны, где свободы не терпят на нюх.
Где крестьянин беспашпортный над отчуждённою пашней
Разгонял самогоном тоску, голодуху да мух,
где штурмуя Берлин костылём в ресторанные двери,
пропивает за Сталина нищий герой пенсион,
ге в подгнившей улыбке всё скалится ласковым зверем
сукачей и фискалов гэбэшных чумной легион.
Это то государство, что в пыль превратив поколенья,
по колено в крови увязая и смрадной грязи,
до маразма бездарно, как в кайф, уходя в преступленья,
всё крутило пластинку, как жить хорошо на Руси.
Лучших здесь убивали. А правды не знали веками.
Здесь меня мордовали за службу Добру и Любви.
Сгинь, садистская власть! Пусть же камень не ляжет на камень,
Раз наперекосяк ты взошла на костях и крови.
От афганских высот и до мёрзлой низги Гулачиной,
От кровей Карабаха - до низменной свары кремлей -
это было бесовской империей зла дурачинной.
Самодурною, шкурной, бандитской отчизной моей.
Наконец, её нет. Что ж тут плакать и где ж тут смеяться?
Пал на всё её след, словно пепла распадного пыль.
Искаженью пространства и жизни теперь отражаться,
Множась в жалких осколках страны. Это боль. Это быль.
Но за гранью земной да святится советское лето,
поцелуй и под нёбом прохладности мятной налёт.
Это было со мной - это длится - не сгинуло это,
ну, а если и сгинет - со мной это вместе умрёт.
23.06.2000
В фуражке, в рваной телогрейке
У развалившихся ворот
Пастух играет на жалейке,
Жалеет нас, да не спасёт.
Он не пасёт сегодня стадо,
А ублажает слух старух
И вместо сада - вертограда
Растёт репейник, да лопух.
И нет ни выхода, ни входа -
Измождена, разорена
Становится страной Исхода
Моя Великая страна.
Чужие страны - всё не впору.
И остаётся просто жить,
Храня язык свой, словно Тору -
Да будет ли кому хранить.
Но это, может, и не важно.
Не всё потеряно, пока
Хрипит восторженно и страшно
Слепая дудка пастуха.
Мой отец не любил демократию.
А я не любил коммунистов.
Мы жили в разных квартирах.
И виделись очень редко.
Потом он, как водится, умер.
Как водится, езжу на кладбище.
Мы с ним ни о чем не спорим.
Я просто стою у могилы.
Я просто стою у могилы.
И думаю всякое разное.
То думаю: "Вот бы - к морю".
А после: "Зачем мне к морю?"
Затем возвращаюсь в троллейбусе
откуда-то в настоящее.
И мне наплевать на Сталина.
И, в общем, - на демократию.
Калейдоскоп Кремля сквозь лилии салюта,
В пять узеньких бойниц китайского письма,
Вливается, грешна, как вечная валюта -
Темна и холодна - московская зима.
Зачем здесь так прямы и плоски перекрёстки,
Бездушны фонари и призрачны такси,
Изношенной пурги растерянные блёстки
Безудержны, как стон. Здесь непроизносим
Заученный набор приличных поздравлений -
Как неуместна лесть в стрельбе из-за угла.
Запястья, уши, нос, живот, ступни, колени -
Мечтают о весне. Помедлив, улеглась
Та призрачная спесь желанья быть со всеми -
Витийствовать в толпе, и, голову задрав,
Ловить в туманной тьме грохочущее время,
На Каменном, где пар котельной ледостав
Истачивает в дым, прохожим на забаву,
А уткам на прокорм, где звёзды на воде
От пушек и речей чуть тронутся кровавым,
Нелестным городским оттенком наших дел.
Как мимолётен миг и счастье единенья,
На вечную любовь нам не хватает сил.
И я опухшим ртом шепчу в изнеможеньи:
Такси, такси, такси, полтыщи за такси...
22 октября 2001, два часа дня.
Я люблю разговоры о жизни, которой не помню.
Я люблю сигарету и крепкий, с горчинкою, чай.
Я люблю пустоту и безмолвие замкнутых комнат,
и вещей беспорядок, и сумрак, и даже печаль.
Я люблю тротуары, когда опускается полночь
на застегнутый ряд городских постовых фонарей,
я люблю замереть у Почтамта и долго, и долго
ожидать перезвона часов и окрестных камней.
Я болею скоплением парков, домов и проспектов,
я болею отсутствием смысла куда-то бежать,
я настроен в гармонии с каждым живым монументом,
я хочу эту вечность еще и еще осязать.
Я молюсь и надеюсь, что будет предъявлено чудо,
что последних пределов дежурный мундирный гонец
не помчится вослед, если я в отдалении буду,
но останется ждать моего возращенья в Донецк.
Я, наверно, не выживу в этой войне.
Прислонюсь к стене и осяду в пыль.
И увижу напротив, в разбитом окне
глаза того, кто убил.
И в сиреневом небе сиреневый диск
равнодушно сгорит дотла.
И начнется моя последняя жизнь.
И пройдет. А за ней - мгла.
И знакомый сержант, отражаясь в зрачках,
постоит и махнет рукой.
И нагретый асфальт у меня в головах.
И нагретый асфальт - под ногой.
И в невидимом небе - невидимый диск.
А в разбитом окне - мрак.
И начнется моя настоящая жизнь.
И закончится мой... страх.
6.02.01.
Словно не было убытка
и не срезало ботву,
возвратился я с отсидки
в раздобревшую Москву.
Да, пора, брат, оттянуться,
оттянуться я мастак,
и мне ангелом на блюдце
преподносится кабак.
Захожу, как завсегдатай.
Прямо с места и в карьер,
словно жизнью не помятый
и галантный кавалер.
Для начала, для затравки
закажу я двести грамм.
У меня в кармане справка,
у меня на сердце шрам.
Между столиков колготки
колготятся, вносят торт,
но не лезет водка в глотку,
в глотку водка не идет.
Вспомнил, как на пересылке
в тупике стоял вагон.
В щель, как будто на картинке,
виден был мне весь перрон.
Репродуктор выл от счастья,
плыл дешевенький мотив.
Для посадки n-ской части
подан был локомотив.
Я заметил только малость.
Много резких горьких фраз.
Видно, часть формировалась
для отправки на Кавказ.
Вдруг средь этой серой массы
луч, пронзающий века, -
взгляд стремительный и ясный
небольшого паренька.
Он стоял, как изваянье,
на заржавленных путях.
И тревогу, и отчаянье
я читал в его глазах.
Это длилось лишь мгновенье,
и его состав умчал.
Все, - к чертям мои сомненья, -
наливай, братан, бокал.
А вокруг царит развратик,
так на то и ресторан.
Ты меня прости, солдатик,
что сижу я сыт и пьян.
Ты ж лежишь под рёв сирены,
перебарывая страх,
с окровавленною пеной
от осколков на губах.
У войны свои резоны,
есть резоны у войны.
Где свобода регионов,
там и целостность страны.
Отсеченную ботвою
закушу хмельную грусть,
и со здешнею братвою
расцелуюсь, расплююсь.
Ну а с женским населеньем
я всегда был очень мил.
Для их
у-до-вле-творенья
не жалел последних сил.
Тут потасканные швабры,
прошмонтовки юных лет.
Я возьму их всех за жабры
в ресторане на десерт.
Тут царят лишь вор и жулик,
неплохую мзду гребя,
и поймать в разборках пулю
просто,
как и у тебя.
А ты знаешь, что в ненастье
ноют шрамы под ребром.
Здесь всегда найдется мастер
расписать меня пером.
Не узнает мать старушка,
как в дымине кабака
пропаду я за понюшку,
за понюшку табака.
Если так случится, парень,
и погибнешь ты в бою,
то не ради этих тварей,
а за родину свою.
Тех, кто гибнет в бранной сече,
имена, как ни крути,
будут выбиты навечно
в безднах млечного пути.
Зловещая звезда Звиада
Нависла низко над Курой.
Добьют: не пулей - так прикладом,
Не на горе - так под горой.
Беги, на шаг опережая
Разбой, осаду и погром,
Пока сама себе чужая
Не рухнешь где-то за бугром.
Очнешься в сытом Зазеркалье,
Без Бога, друга и жилья.
Судьбы вертлявое лекало -
В руках небесного жулья.
Круты мои метаморфозы -
Служу, вожу автомобиль.
Ни песен не пишу, ни прозы.
Какая боль! Какая гиль!
Здесь музы шпарят по-английски.
Здесь нет врагов. Здесь нет друзей.
Мой дом тбилисский, прах тбилисский,
Я ваш беглец. Я ваш музей.
Я тихонько фигею
Пустота звенит в голове
Я иду по бродвею
Уездного города V
Мимо модных салонов
Мимо клубов и кабаков
В красном свете неона
Через сумерки темных очков
Мимо тех, кто на мерсе
И тех, кто раз в год на такси
Мимо ласковых песен
Сирен DVD и MC
Я иду по бродвею
Уездного города V
Кто бы кинул идею
Где достать немного лэвэ
Мимо среднего класса
Отражаюсь в стекле витрин
И опять мимо кассы
Обхожу дорогой магазин
Мимо ярких журналов
И крутых мобильных систем
Мимо черного нала
И белого шума FM
Я иду по бродвею
Уездного города V
В сквере что-то темнеет
Пацаны сидят на Траве
Мимо пьяных подранков
И расписанных ими стен
Мимо рэйва и фанка
Мимо чьих-то колотых вен
Мимо трудных подростков
И заброшенных стариков
Мимо трех перекрестков
И двух параллельных веков
Без веревки на шее
И без царя в голове
Я иду по бродвею
Уездного города V.
Родина раздёргана;
У народа боле
Не хватает органов
Для любви и боли.
Святотатцы здравствуют,
А людей хороших
Убивают запросто -
Не за рубль, за грошик.
Умереть в безгласии
Вычерчено ли нам
В синем небе ласковым
Журавлиным клином?
Мой бедный, ото всехъ - такой далекiй,
Ты - камень, брошенный у края большака,
Ты - кожа рукъ, израненныхъ осокой,
Ты - подаянья ждущая рука;
Ты - позабытый Богомъ полустанокъ,
Где поездъ пробегаетъ, сбросивъ кладь,
Потерянный, измученный подранокъ,
Что такъ и не научится летать;
Ты осужденъ увидеть съизмальства
Театръ изнанокъ, доски декорацiй,
Когда снаружи - пыльный громъ акацiй
И перекрестковъ страшная молва;
Тебе известно, сколь чешуйчатъ ужасъ,
Какъ холодна измена естества,
Ты слышишь, как растетъ, упрямо тужась,
На мостовыхъ убожества трава,
Но и во тьме душевнаго раздора,
Мой милый, мой отчаянный истецъ,
Никто у насъ не отберетъ простора,
Открытаго для всехъ живыхъ сердецъ.
Лосъ-Анджелесъ, MCMXCV