- Ты, урод, обманул нас всех! Гнида! Чей это был жир?
- Висельника.
- Висельника? Ты, лживый, уродливый кусок говна! А рука чья?
- Его же...
- Лжец! Если бы это была рука ублюдка, то в доме никто бы не проснулся! Никто! А хозяева проснулись! Шум подняли! И мы еле ушли... Не смейте, никто не смейте мне лгать! А ты! Ты! Сдохни, сейчас же!
Сухой старик в потёртых одеждах страшно оскалился, выхватил у одного из стоящих полукругом мужчин огромный кривой нож и ударил им одноглазого бородача, того самого, чья преданность и исполнительность вызвали сомнения. Бородач захрипел. Даже как будто удивился, когда клинок вошёл в его пухлый живот. Старик взглянул в глаза разбойнику, провернул нож до самого паха, после чего резко выдернул. Мужчина завалился на снег и закричал дико, страшно, как гиена. Руки инстинктивно пытались зажать окровавленную рану, из которой вывалились светло-розовые кишки. Старик нагнулся и быстрым движением резанул горло. Потом встал и, уже не оглядываясь на бьющегося в немой агонии бородача, с усмешкой оглядел потупившихся подопечных. Увиденное не доставило ему какого-нибудь удовольствия.
И он скривился в нахлынувшем отвращении к этому сборищу голодных, обмороженных, уродливых людей. Таких неряшливо-серых на фоне чистого снега.
- Ну что? Кто хочет быть следующим?
Тишина пронзительна. Особенно сейчас. Когда в воздухе пахнет опасностью. Когда она бьётся об обледеневшие деревья и липнет к падающим снежинкам.
- Нам нужна "славная рука". Сегодня к вечеру. Мне надоело голодать и вам тоже, стадо тупых ублюдков. Жозеф, что в городе? Вешали кого-нибудь?
- Нет, - Жозеф. Один из самых молодых членов банды. Тринадцать лет, из них восемь - жизнь без одного уха. Отрезал отец. Кажется, тогда был голод, как и сейчас. Жозеф не живёт с разбойниками, его хибара находится под городской стеной. Жозеф знает всё, что происходит в городе и доносит. Хороший парень, перспективный.
- Вчера?
- Двоих, но уже закопали. Не знаю где.
- Плохо.
- Мы бы всё равно не успели её приготовить как надо...
- Щенок! Да что ты вообще знаешь о "славной руке"? Ты хоть знаешь кому она должна принадлежать?
- Висельнику. Ее надо отрубить. Кисть руки.
- Дальше?
- Высушить. И из оставшегося трупа взять жир и сделать свечу.
- И?
- Вложить свечу в руку. И идти на дело. Ночью, перед тем как влезать в дом, свечу зажечь. Тогда хозяева будут спать мертвецким сном, и их ничто не разбудит...
- Верно. Но хозяева проснулись! Проснулись! Значит, это был не висельник! Я не знаю чью руку и жир раздобыл этот скот, - разбойники невольно посмотрели на умирающего бородача, - но он хотел обмануть нас. Не вышло!
Старик нахмурился. Дурной знак... Что-то недоброе замышлял главарь, что-то по-настоящему страшное. И все следили за его глазами, в глубине которых угадывалось безотчетное бешенство. Взгляд старика остановился на Жозефе.
- Что ж, щенок. Ты, вижу, хочешь казаться башковитым... Ещё один рецепт "славной руки" знаешь? - Жозеф напрягся. - Знаешь. Вижу по лицу, что знаешь. Сегодня вечером я жду мертворождённого. Не принесёшь - убью.
---
В воровском мире очень ценятся пальцы мёртворождённых детей. Их отрезают и, когда идут на дело, используют как свечи. По количеству лиц, находящихся в доме. Стоит зажечь эти пальцы, и, пока воры будут обчищать комнаты, не проснётся ни одна живая душа.
А чтобы собака, сторожащая дом, оцепенела как мёртвая, надо положить на землю рядом с ней человеческую кость. Хотя какие собаки? Голод. Народ уже сожрал всё, что бегает на четырёх лапах или летает. А теплее, сытнее не становится. Маленький ледниковый период. И за какие грехи родителей Жозеф родился в этой стране в это время, когда зимой так холодно? Когда подходишь к спалённой на костре ведьме не потому, что интересно, а чтобы согреться?
Жозеф одинок и странен. Но старику он нравится. За то, что никто никогда не знает, что у парня на уме. За то, что Жозеф исполнителен и не задаёт вопросов, при этом умудряясь многое знать. Жозеф найдёт младенца, как бы тяжело это ни было. Он сможет. Хотя мертворождённые дети всегда редкость, а теперь тем более. Бабы почти не рожают, не те времена. Но Жозеф знает, что делать. Нужно найти беременную женщину и её убить. А потом вытащить плод. И принести старику. Тогда Жозеф останется в живых, независимо ни от чего. Даже если пальцы ребёнка и не подействуют.
Но Жозеф никогда не убивал, он не хотел, не думал об этом. Есть ли у него выбор? Нет.
Холодно-то как, и небо синее-синее. Под солнцем блестят сугробы снега, а вот и городская стена. Парень уже замерз, хотя ему кажется что так было всегда. Всегда холодно. Всегда будет холодно. До смерти, после смерти. Но нельзя отвлекаться.
Как же баб-то много, и все похожие друг на друга. Закутаны в какие-то грязные куцые тряпки... Как среди них найти беременную? Как ребёнка из неё вытащить? Народу много. Увидят, заступятся. А его повесят. Плевать. Потом об этом. Найти бы хоть одну брюхатую. Чёрт побери, какие же они некрасивые! Молодые ли, старые, с обветренными красными лицами, сутулые, семенят с корзинами в руках, с грязными свёртками.
Но есть ли тут беременная? Хоть одна? Он выманит её, выследит, вырежет, вытащит все потроха. Замотает в тряпку младенца и принесёт старику. Плевать на душу. Он хочет есть. Он хочет жить. Он замерзает.
Может, он найдёт брюхатую возле собора?
Нету... Кажется, будто уже много часов он шатается по городу, а ведь тень только чуть-чуть стала длиннее. И солнце почти не падает... Хочется есть. Постоянно. Какой длинный день... Какой ненавистный город! Странно, лютые морозы, а вонь никогда не исчезает с этих улиц. Неужели человеческие отходы не замерзают?
- Урод, прочь от моих окон!
Жирная старуха. Орёт и крестится, тварь. Жаль, не брюхатая. Жозеф не хочет на неё смотреть и не смотрит, почти безразлично проходя мимо, не оглядываясь. И не переставая следить глазами проходящие мимо фигуры. Выглядывать жертву.
Ну почему он не родился пажом или хотя бы сыном купца из гильдии каких-нибудь ткачей? За что ему такая судьба? Отец убил мать, отрезал Жозефу ухо. Неужели больше некому было это перенести кроме него? Есть ли человек более одинокий и некрасивый чем Жозеф? Зачем он выжил? Лучше бы отец убил его. А отец хотел сварить ухо Жозефа и съесть. Он просто был голоден. Да, именно так он всё потом объяснял, за минуту до повешения.
А мать... Что мать? Она увидела лежащего на полу сына, кровь по всей хибаре... Она кричала, Жозеф слышал, как она кричала! И пусть люди говорят, что он был без сознания. Жозеф всё слышал, и до сих пор крик матери не покидает его голову. Он бьётся о внутренние стенки черепной коробки, размазывается тонким слоем, иногда замирает. Но не теперь...
---
Ворота! И под ними проходит... пузатая баба. Выходит из города. Жозеф следует за ней, как же удачно всё складывается!
Она одна, идёт к хижинам. Не дойдёт к хижинам. Заметила его. Ничего страшного, теперь уже это не имеет никакого значения, как и то, что она скажет юному разбойнику. Потому что Жозеф уже предвкушает, как согреет свои руки в её крови.
Хорошее место. Никого.
- А ну иди сюда! - Жозеф не знает как надо поступать в подобных ситуациях, поэтому он просто хватает жертву за руку и тащит к опушке леса, где точно никто не помешает. Баба почти не орёт. Охрипла или боится? Как же она невыносимо похожа на остальных! Существуют ли другие женщины, не такие как она? То же опухшее лицо, глаза большие, уставшие. Между бровями вертикальная морщина. Какие же они все одинаковые, безвозрастные! Но как же, как её убивать?
Опушка. Пришли. Баба совсем ослабла, даже не сопротивляется. Она будет легкой жертвой. Она должна стать жертвой.
- Мальчик, не надо, у меня же дитя будет...
- Не будет у тебя дитя.
Жозеф как будто видит всё со стороны, ему холодно и жарко одновременно. Странное ощущение. А брюхатая падает на колени, прижимает лицо к ноге разбойника, хватает руками щиколотку.
- Не убивай!
И что-то ещё говорит, воет точнее. Страшно? Всем страшно.
- Мальчик, сжалься, ты ж двоих убьёшь. Две души погубишь!
- Знаю.
- Пощади, у меня ещё есть ребёночек... Как он без меня, грудной... Я всё отдам, что у меня есть.
- Ничего у тебя нет. А мне холодно, и скоро стемнеет.
Жозеф резко отходит назад, беременная заваливается набок. Голыми руками зачем-то загребает снег. И слёзы, крупные. Жозеф давно не видел слёз. Некрасивая, несчастная беременная баба. Заразны ли слёзы? Заразны... Не видно вдруг стало Жозефу этой брюхатой бабы, пятно одно темное. Исчезли блестящие сугробы - белые разводы остались. Жозеф и плачет, как эта брюхатая. Видел ли кто такое?
Нельзя. Не стоит жизнь и сытость этого ребёнка.
Баба лежит на снегу, воет, обнимает себя за живот. А Жозефа нет на опушке, он уже в своей холодной хибаре. Будет ночь. Будет утро. А дня не будет. Жозеф навсегда останется в завтрашнем утре. Смирился. Жалеет только, что ему так страшно.
---
Метет вокруг. Бело за окном, хоть и ночь. Жозеф не спит, глядит перед собой. Его никто не видит и не слышит. И прикоснуться не к кому. И звёзд за метелью не видно.
Страшно... страшно выйти из дома. Страшно остаться. Давит потолок. Хочется схватить руками голову и свалиться на пол. Заскулить, заплакать. Не просить, просто плакать. Но Жозеф не может пошевелиться. Цепенеет от ужаса. Роздал душу. Роздал мысли. За так. Страх.
- За-бе-ри-те. Меня. Туда. Куда?
Жозеф вскакивает и вышибает дверь. Как странно... Холод - не холод как будто, а там дорожка и зовёт кто-то. За деревом, немного левее... Не видно... Почти. А руки уже белые от налипших снежинок.
Пальцы дрожат... Бежать! Бежать в метель. Там, в бесконечности, есть кто-то, кто возьмёт его обледенелые руки и согреет. И не будет страшно. Никогда. Ступает Жозеф, ступает... Хрустит снежная каша. Засыпает острая белая крупа, а снежинки... Они, оказывается, горячие. И как будто царапают, но не больно. Почему Жозеф думал, что снег холодный? Обнять бы его и сжаться. Как та беременная. Набрать в горсти. Серебра! Зачем людям иное серебро, когда вокруг его столько? Жаль, что им не насытишься. Прижаться к снегу и опять заплакать. Не страшно, впервые в жизни не страшно! Хочется плакать, потому что хорошо. Быть некрасивым просто. Быть добрым - радостно. Умирать... пора
Замер Жозеф. Мёртвый? Мёртвый.
Не постучит больше в хижину главаря. И главарь не накажет Жозефа за то, что не принёс младенца. Уже не надо.
А дом остыл. Страшный. Давит. Уже не Жозефа... Он рассказал бы, да не знал как. Рассказал бы, как на самом деле не нужны были ему звёзды и хлеб, как тайком он пел снежинкам о людях. Как хотел любить их и мечтал, чтобы любили его. Как не утонул в мутном воздухе осени. Как обещал себе жить. Как боялся.