Семья Петровых дождалась рождения сына, когда обоим родителям стукнуло по сорок, а старшим девочкам уже было по восемнадцать и двадцать лет. Ангелине - восемнадцать, а Анастасии - двадцать. Девушки без особой радости приняли нового члена семьи, которого было решено назвать Андреем.
Если сказать, что малыш был беспокойным, то это будет чересчур мягким определением. Он орал целями днями, немолодые родители заволновались и стали таскать сына по врачам, желая выяснить причину беспокойного поведения сына. Специалисты обследовали кроху, но ничего не обнаружили. Ребенок продолжал кричать.
Настя и Лина нашли повод покинуть отчий кров - они выскочили замуж. Мать с отцом не возражали, после ухода дочерей все внимание сосредоточили на Андрюше. Когда мальчику исполнился год, он перестал оглашать округу громким криком и перешел на нерадостное созерцание. Он не по-детски взирал на мир излишне серьезными карими глазами, не забывая выражать несогласие с этим миром привычным способом, хотя, к тому моменту научился произносить несколько слов. Когда Андрей начал складывать слова в короткие предложение, то родители приняли это за сверходаренность. Они со слезами на глазах смотрели на чадо и с придыханьем говорили: "Ге-ний!" Именно, так - разделяя короткое слово на слоги. Притом повторяли так часто, что ребенок начал откликаться на него, приняв за собственное имя. Андрей, действительно, несколько опережал сверстников в развитии, но не более того. В детский сад гениального ребенка, естественно, никто не отдал. Мать пожертвовала работой и всю себя отдала ребенку. Она таскала сына по репетиторам, секциям и кружкам. С трех лет он начал учиться живописи, с пяти - английскому языку и фигурному катанию, в шесть был отправлен в музыкальную школу по классу фортепьяно, а в семь пошел в школу с математическим уклоном.
Родители ожидали от учителей хвалебных речей в адрес сына, но те воздерживались: таких "вундеркиндов" в классе было несколько человек, причем в их ряду Андрей не стоял на первом месте. Обращение "гений" стало забываться, а с годами для мальчика стало обидным прозвищем. На родительских собраниях Петровы старались донести до педагогического состава, что в их школе учится ребенок с неординарными способностями, на что те реагировали по - разному: некоторые отмалчивались, а другие взяли на себя смелость оспаривать сей факт. В общем, история стала анекдотической и вышла за пределы класса, а потом и школы. Кличка "Гений" прилипла к Андрею Петрову...
Учителям наскучило выслушивать родителей, они объединились в одну команду и решили доказать обратное: они с особым усердием опрашивали ученика Петрова по всем предметам, старясь занизить оценку. Но Андрюша всегда был готов к уроку. И не просто готов по школьной программе, но иногда поражал своими знаниями сверх программы. Учителя брали на вооружение полученные в процессе урока знания от ученика, чтобы донести до учащихся других классов. Но желание "макнуть" Петрова жило в преподавательских массах, поэтому Андрей никогда не расслаблялся.
В выпускном классе он знал, что будет поступать на экономический факультет университета. Родители видели его на посту Министра финансов, не меньше. Они предложили сыну нанять репетитора, но тот отказался, будучи совершенно уверенным в своих силах.
Если напротив твоей фамилии стоит невидимая галочка, которая свидетельствует о том, что за твоей спиной маячит поддержка влиятельного лица, то ты можешь быть спокоен: студенческий билет в твоем кармане. В противном случае поступление на престижный факультет закончится трагедией.
Для Андрея Петрова попытка поступления закончилась неудачей, он понадеялся на свои собственные силы и не заручился поддержкой влиятельного лица. Это был первый "щелчок по носу" круглому отличнику. Как золотой медалист Андрей сдавал всего один экзамен, но за него надо было получить пятерку, а он получил четверку. Парень смотрел на угловатую оценку в экзаменационном листе и не понимал, чей это лист. За все школьные годы он таких "поломанных стульчиков" не видел. Радостные улыбки стерлись с лиц родителей, когда из дверей показался их бледный сын...
Отец предложил обратиться в апелляционную комиссию, мать обрушила проклятья на голову преподавателя, завалившего ее гениального мальчика. Мальчик поразмыслил и отговорил родителей спорить с приемной комиссией и тратить на это здоровье и время. Он сказал, что будет поступать на следующий год, но мать напомнила, что уже осенью его могут призвать в Армию. Андрей не хотел терять два года, поэтому решил стать студентом любого ВУЗа, проучиться в нем год и предпринять еще одну попытку следующим летом.
Однако в начале девяностых годов вступительные экзамены в институты шли в один прием, затем провалившиеся абитуриенты могли поступать только на вечернее или заочное отделения. Отец предложил любое на выбор, в надежде, что в зимнюю сессию освободиться место на дневном. Андрей задумался. Разговор происходил сразу после провала. Они еще не успели отойти от здания, где проходили вступительные экзамены. Молодой человек покосился на строение и вдруг заявил, что на следующий год поедет поступать в Московский Государственный Университет. Сказал и удивился, что не пришел к этой мысли месяц назад. Матери затея не понравилась, она напомнила, что еще не все потеряно, надо сдать оставшиеся экзамены. Сын удивился ее наивности и заявил, что не переступит порога учебного заведения, где не заинтересованы в знающих студентах.
- Им не повезло! - заключил Андре с самодовольной улыбкой, - на стене здания этого университета не будет мемориальной таблицы с надписью: с такого-то по такой-то год здесь учился ученый с мировым именем Петров Андрей Иванович.
Родители переглянулись. Первый раз в жизни в их души закралось сомнение в правильности воспитания сына...
Обида на весь мир длилась месяц. Андрей лежал на диване в своей комнате и спрашивал у потолка, почему вокруг царит такая несправедливость? Потолок намекал, что скоро начнется белая полоса, главное - переждать. Ожидание привело к тому, что вступительные экзамены во всех ВУЗах благополучно завершились. Петров-младший везде опоздал и может готовиться к службе в рядах Вооруженных Сил. Обида плавно перешла в депрессию и апатию. К решению проблемы подключились сестры и их мужья. Была добыта информация, что в городе открывается первый коммерческий институт, но пока с одним факультетом журналистики. Новость заинтересовала Андрея и заставила подняться с дивана. Молодой человек уже представлял себя "в телевизоре" с микрофоном в руке на главном канале страны.
- Здорово! - заявил будущий специальный корреспондент.
Родственники радостно приняли согласие, одни украдкой прослезились, другие пожали руку потенциальному студенту коммерческого института, и хором выразили согласие платить за обучение мальчика. Мальчик, к которому через два месяца должно постучаться совершеннолетие, милостиво согласился...
Через год он забыл, что хотел стать экономистом, процесс обучения на факультете журналистики увлек его. Родственники только порадовались, что не придется расставаться с Андреем, который еще недавно мечтал об учебе в столичном ВУЗе. И заплатили за все оставшиеся годы обучения, таким образом отрезав пути к отступлению. Петров-младший и не собирался отступать, напротив, параллельно с обучением он устроился на работу в местную газету, где писал статьи на экономические темы, считая себя специалистом в этой области. Он то ругал, то хвалил действия Гайдара, только что назначенного Ельциным и утвержденным Верховным Советом Российской Федерации Председателем правительства. Ругать всех и вся в то время было модным, поэтому хвалебные статьи о непопулярном Председателе правительства редактор подписывал, скрипя зубами. В случае запрета новый сотрудник газеты мог переметнуться к конкурентам, а руководство могло потерять ценного работника, который после окончания института должен влиться в их дружные ряды. Андрей Петров объяснял в своих статьях смысл либерализации цен, за которой обязательно последует "шоковая терапия", рассказывал о приватизации, способной превратить простого труженика во владельца собственного предприятия, пусть не единоличного владельца, скупившего контрольный пакет акций, а в составе трудового коллектива. Читатели газеты благодарили Петрова за "ликбез", задавали вопросы, на которые тот с удовольствием отвечал.
Пока ему это не наскучило.
Андрею стало тесно в рамках заштатной газетенки, но вырваться у него пока не было возможности: он не закончил обучение и не оброс связями в нужных кругах.
С приходом Черномырдина страна перестала подвергаться шоковой терапии, и у молодого журналиста совсем пропал интерес к экономической жизни России.
На последнем курсе студентов выпустили в "свободное плавание". Они посещали институт пару раз в неделю, остальное время пробовали себя в будущей профессии. Андрей Петров мог сосредоточиться на обдумывании будущего...
Через год Петров получил очередной сюрприз в виде оплеухи. Если первый раз это был "щелчок по носу", то теперь хорошая чувствительная оплеуха.
А все так хорошо начиналось...
Однажды Андрей зашел пообедать в кафе "Анна", которое располагалось в одном квартале от редакции. Кафе было уютным и немноголюдным - цены здесь были выше, чем у конкурентов. Но Петров накрапал в своей газете небольшую статейку об этом кафе. Реклама позволила получить скидку на обеды. Очередь у дверей "Анны" не стояла, но образовался круг постоянных обеспеченных клиентов, проводивших в кафе деловые переговоры или неформальные встречи с чужими женами. Высокие перегородки между столиками позволяли посетителям сохранять свое инкогнито. От общего зала своеобразный кабинет отгораживался своеобразной ширмой - деревянные плоские кружочки были нанизаны на веревку. Ширма создавала иллюзию закрытости, позволяла уединившимся людям расслабиться и даже перейти границы вседозволенности. В разумных пределах. Это были места для VIР-персон.
Петров к таким персонам не относился и обедал на "демократической" стороне зала, где столы были собраны в дружные ряды.
Официант по имени Ник задал привычный вопрос.
- Вам, Андрей Иванович, как обычно?
И получил привычный ответ.
- Как обычно, Ник.
Естественно, Ник носил нормальное мужское имя Николай или просто Коля, но в таком заведении все должно быть из ряда вон. Почему превращение Коли в Ника считалось из ряда вон, Петров не придумал. Хотел сегодня заняться решением этой несложной задачи, чтобы "убить время", но официант быстро вернулся, склонился в вежливом поклоне и тихо произнес.
- Андрей Иванович, пройдите, пожалуйста, вон в ту кабину. Вас ждут. - и протянул руку в правую сторону, указывая, куда должен проследовать посетитель.
Через "подвижное" прикрытие Андрей с трудом рассмотрел одинокую фигуру хозяина заведения. До сего момента Петров не удостаивался чести быть представленным этому господину бандитской внешности, все предыдущие переговоры он вел с наемным директором "Анны". Но журналистское любопытство заставило навести справки о хозяине. Так Андрей узнал, что кафе названо в честь его любовницы, а самого хозяина зовут Минин Афанасий Лукич, больше известный в криминальных кругах, как Мина. Кличка была дана не как производная от фамилии, а как намек на взрывной характер мужчины. До Петрова доходили слухи, что в последнее время Минин занят сбором доказательств, что известный национальный герой семнадцатого века является его далеким предком. Он не поленился, посетил столицу и сфотографировался у памятника Минину и Пожарскому на Красной Площади, словно это было доказательством, что прапра... прадед Кузьма признал родню. Изображение размером метр на метр теперь висело на видном месте в кафе "Анна".
- Знай, всяк сюда входящий, с кем имеешь дело, - бубнил себе под нос Петров, каждый раз переступая порог заведения.
Сейчас он испытал страх. Первый раз в своей жизни. Мысленно обругав себя за несдержанность в словах, которые могли достичь ушей Минина, он откинул деревяшки и просунул физиономию внутрь кабинета, изобразив крайнюю степень радости от долгожданной встречи.
- Здрасти, - пролепетал он.
- Здоров, заходи, присаживайся, - властно произнес хозяин, - крепкий мужчина с бычьей шеей, в малиновом пиджаке, черной водолазке и с огромной золотой цепью на груди.
Наверное, по этой цепи ходил кот- ученый, - некстати мелькнула мысль в голове журналиста. Благодушный настрой Минина немного его успокоил. Но он призвал себя не расслабляться и бочком протиснулся к столу.
- Отобедаем?! - то ли предложил, то ли приказал Афанасий Лукич.
Андрей ничего не оставалось, как кивнуть.
Когда обед подошел к концу, Минин, наконец, заговорил о деле.
- Слушай, журналист...
- Меня зовут Андрей, - набрался храбрости Петров после выпитой водки. Визави хмыкнул.
- Андрей, - с грозным видом повторил он. Помолчал и снова. - Значит, Андрей? - Ожидая опровержения или подтверждения. При этом он так побагровел, словно от ответа зависело, схватит его удар или на этот раз посчастливиться выжить. Журналист дерзко кивнул. - Ладно... - С сочувствием в голосе сказал Минин. - Дело у меня к тебе, Андрей... - Петров подобрался, выражая наивысшую степень заинтересованности...
- ...А не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира, - с задумчивым видом заявил журналист, выслушав монолог Минина.
- Че? Какого еще Шекспира? Я тебе полчаса втолковывал...
- Извините, Афанасий Лукич, ляпнул невпопад, - опомнился Петров. Он слишком поздно догадался, что его собеседник слишком далек от советского кинематографа.
- А ты не ляпай... - незлобно пожурил его потомок Кузьмы. - Так что ты мне на все это скажешь?
- Надо подумать, - обтекаемо произнес Андрей.
- Ты соглашайся, я ж не за просто так прошу... Мина добро помнит...
Лучше бы забыл, - про себя взмолился журналист и уткнулся взглядом в стол. Афанасий принял задумчивость за ожидание и назвал цену за услугу, которая заставила глаза журналиста округлиться. Он несколько раз моргнул, думая, что собеседник исчезнет на третьем моргании, затем незаметно ущипнул себя за кисть, проверяя сон это или явь.
Таких денег Петров не держал в руках за всю свою жизнь. Поэтому, не долго думая, согласился...
Минин попросил журналиста переключиться на будущие выборы на пост губернатора. Андрей должен писать критические статьи о нынешнем руководителе области и хвалебные - об Афанасии Минине, который выдвинул свою кандидатуру на предстоящих выборах.
Хорошо, хоть, не владычицей морской, - облегченно вздохнул Петров и взялся за работу.
За деньги можно назвать черное белым, а белое черным. Замарать чистюлю и обелить грязнулю.
А за большие деньги можно так очернить непроверенными фактами, что человек не отмоется. Никогда... Причем, чем эти факты невероятнее, тем легче народ берет их на веру...
И покатилась волна публикаций, клеймящих позором губернатора и превозносящих до небес Минина Афанасия Лукича. Многие догадались, "откуда ветер дует", поняли, что кормушка бездонна и подключились к добычи компромата на существующего губернатора.
В итоге Минин "поставил на довольствие" всю редакцию газеты, которая превратилась в его личный орган гласности.
Только Петров начал жить "на широкую ногу", как предвыборная компания кандидата в губернаторы, имеющего криминальное прошлое, забуксовала. Негативные нападки на нынешнего губернатора остались без внимания общественности. Но активный "борец за справедливость" - Андрей Петров - этим фактом не обеспокоился. Он продолжал упорно "поливать ушатами помоев" руководство области, не догадываясь, что пора притормозить и выждать. В других изданиях стали появляться статьи, где известные в городе журналисты позволяли себе нелицеприятные высказывания в адрес своего коллеги. Сначала это были лишь намеки, а потом и прямые заявления: Журналист Петров продался известному криминальному авторитету и за деньги, нажитые на... крови, пишет на страницах известной газеты несуществующие факты из жизни губернатора. Последним ударом стала фотография в одном уважаемом издании, где Минин, сидя в компании журналиста за столиком кафе, передает ему конверт с деньгами. Под фотографией была подпись: Грязные деньги в руках грязных людей...
Редакция газеты поспешила откреститься от журналиста, быстро уволила его за профессиональную непригодность, забыв о "благодетеле".
Андрей потерял не только работу, он потерял родителей, которые не вынесли удара и один за другим ушли из жизни...
Из всего произошедшего Петров сделал вывод: алчность - это плохо.
Еще один вывод пришел позднее: он не гений, а обычный человек с пороками. И этому порочному человеку будет трудно отделаться от клейма продажного журналиста.
Как обычный человек Андрей решил вести обычную неприметную жизнь и перебрался в другой город. Перед отъездом он покаялся перед сестрами, те простили и пожелали начать новую жизнь...
Он начал новую жизнь другим человеком, взяв журналистский псевдоним. Это не дань моде, а возможность защитить себя от неприятных воспоминаний и напоминаний...
Аристарх Ламбровский решил идти ва-банк. Пусть Бобик считает желание написать рассказ, в котором будет фигурировать сам писатель, неоправданным риском. Другого пути тот не видит. Арик обязан поймать преступника "на живца". Кандидатура "живца" была не обсуждаемой. Подставить другого человека он не имел права.
В сорок втором году в город пришли фашисты. Зеленый тихий городок в один миг превратился в серый и тревожный. По улицам ползли танки, самые отважные жители прильнули к окнам, остальные попрятались по подвалам. В городе началась другая жизнь, с другими порядками и постоянным страхом за свою жизнь и жизнь своих близких. Существование и выживание...
Однажды ночью Соломею разбудил громкий стук в окно. Стекла дребезжали, вместе с ними тряслась девушка. Она осторожно приблизилась к окну и отодвинула занавеску. Во дворе стоял полицай с двумя приспешниками.
- Быстро на площадь! - приказал он и махнул автоматом, зажатым в руке, в сторону главной площади городка.
Троица отправилась к следующему дому, а девушка стала спешно собираться.
- Дочка, уходи в лес к партизанам! - приказала ей разбуженная мать, - проберешься задними дворами, никто тебя не заметит.
- А что будет с тобой?
- Не думай обо мне, я свое пожила.
Соломея посмотрела на мать: всего за один месяц сорокапятилетняя женщина превратилась в старуху.
- Нет, мама, я пойду на площадь! А ты останешься дома! - решительно заявила девушка.
Мать собрала нехитрые пожитки, сунула ей в руки узелок, крепко расцеловала и тихонько перекрестила дочь-комсомолку, когда та повернулась спиной. Сердце матери разрывалось. Давно не было вестей с фронта от мужа и сына, теперь в неизвестность уходит дочь...
На площади всех собравшихся жителей под прицелами автоматов посадили в грузовики и доставили на железнодорожную станцию. Погрузили в эшелоны, и начался долгий путь в Германию.
С этого времени советские люди превратились в рабов третьего рейха.
Сначала Соломея попала в принудительный лагерь, где сортировали остарбайтеров. Представители компаний - работодателей отбирали для себя будущих работников. Сосланные в Германию из разных стран трудились на крупных военных заводах. Девушка попала в город Дюссельдорф, в Хольтхаузен - главное предприятие фирмы Henkel, выпускающей стиральные порошки. Работа длилась по четырнадцать часов шесть дней в неделю. На деньги компании содержался частный лагерь, где жила Соломея, ее соотечественники и молодые люди из Польши и Румынии. Рядом с остарбайтерами трудились немцы, которые выполняли ту же работу, но получали втрое больше. Заработанных денег Соломее хватало на скудное питание, одежду и предметы первой необходимости. За отлынивание от работы людей отправляли в каторжные тюрьмы, где условия содержания были еще хуже. А оттуда была прямая дорога в тюрьму или на виселицу.
Так прошло два года. Два страшных года.
В сорок четвертом девушка познакомилась с итальянским военным Марко Каваллини. Жгучий брюнет с влажными темными глазами покорил сердце девушки. Он увез ее в Италию, в свой родной город Турин. Его отцу принадлежала небольшая фабрика по производству нижнего белья. Усилиями сына через несколько лет фабрика превратилась в крупную компанию, выпускающую спортивную одежду. Марко благодарил бога за то, что тот послал ему любимую женщину, которая стала его ангелом - хранителем...
Мы с отцом смотрели по телевизору открытие зимней Олимпиады в Турине. И тут я и услышал сакраментальную фразу.
- Интересно, тетя Соломея жива?
Я оглянулся по сторонам, не понимая, кому адресовано обращение. Кроме меня и отца в квартире никого не было. После смерти матери папа жил один, я лишь навешал его. Правда, нечасто, но все же приходил пару раз в месяц, рассказывал о своем житье-бытье, делился успехами, о неудачах я умалчивал, чтобы не расстраивать пожилого человека.
Недавно я стал третьей скрипкой в оркестре, а мой друг - первой. Я больше радовался за него, чем за себя. И не переставал надеяться, что жизнь сделает крутой поворот. О смысле жизни я думал постоянно, но ответа не находил. Даже созерцание красочного зрелища по телику не могло оторвать меня от нерадостных мыслей. Но это сделал отец своей странной фразой, брошенной в никуда. Продолжения я не дождался, поэтому осторожно спросил.
- Какая тетя Соломея?
- Сестра моего отца, твоего деда Федора. - пояснил он, чем еще больше запутал меня.
О сестре отца я слышал впервые, но все же покопался в своей памяти, ссылаясь на забывчивость. Однако сегодня на подкорках ничего не нашлось. Редкое имя Соломея, не Клавдия или Елена, врезалось бы в память намертво, клещами не вытащишь. В моем мозгу сочетание Соломея Ламбровская никак не запечатлелась. Я покосился на родителя, тот с увлечением наблюдал за красивым праздником спорта и продолжать беседу не собирался. Я не стал тревожить его "по пустякам", уставился в телевизор, продолжая мысленно терзать себя предположениями.
Я родился в семидесятом, - перешел я к размышлениям, - за все тридцать шесть лет жизни ни разу не слышал, что у меня была двоюродная бабушка по имени Соломея...
Когда трансляция закончилась, отец выключил телевизор и предложил выпить чаю. Я с радостью согласился: к чаю всегда прилагается доверительная беседа. Так и вышло.
Отец поведал мне трагическую историю Соломеи Ламбровской, которая была остарбайтером в годы Отечественной Войны.
- Почему ты вдруг вспомнил о ней именно сегодня? - спросил я.
- В начале семидесятых годов мой отец получил письмо из Италии, из Турина. Кто его доставил, неизвестно. Но человек не стал вручать послание Соломеи лично в руки адресата, а вложил его в обычный советский конверт и бросил в почтовый ящик, аккуратно переписал адрес получателя. Тетка действовала "на авось", не зная, живут ли ее родные по старому адресу или нет. Она ничего не знала о своем брате, жив ли он или погиб в Великую Отечественную? Живы ли родители? Ты знаешь, что война забрала у моего отца родителей, но он сам прошел всю войну и вернулся домой в сорок пятом. Женился на соседской девушке, через год родился я. Отец считал свою сестру погибшей. Он наводил о ней справки, искал среди депортированных женщин. Но тщетно... И вот спустя много лет он получает от Соломеи письмо. Оказывается, она живет и здравствует, причем живет вполне счастливо и безбедно. Им с мужем принадлежит крупная компания по выпуску спортивной одежды и обуви... Тогда мой отец разозлился и разорвал письмо на мелкие клочки.
- Почему?
- Он заявил, что сестра предала Родину, и он не желает ее знать!
- Было бы лучше, если она вернулась в СССР с клеймом остарбайтера, ее бы сослали в Сибирь, потом бы выпустили лет через десять с клеймом изменницы!? - возмутился я.
- Не знаю, - пожал плечами Василий Федорович. - Отец всегда отличался коммунистической непримиримостью. Уже после получения весточки от сестры, он объявил, что она для него умерла. Второй раз. Теперь окончательно. И призвал меня и мать не искать путей сближения. В те сложные времена нам были не нужны родственники за границей. Я оканчивал школу, собирался поступать в школу милиции, моя биография должна быть незапятнанной.
- И с тех пор от Соломеи больше не было никаких известий?
- Не было. Наверное, она посчитала, что род Ламбровских прекратил свое существование.
- Наверное, - согласился я. Но, мысленно, дал себе клятву, поднакопить деньжат, поехать в Италию и разыскать двоюродную бабушку или ее отпрысков...
Через месяц меня ошарашили две новости, притом почти одновременно. Я нашел между ними связь, хотя, на первый взгляд ничего общего не было...
Недавно меня начали мучить боли в груди. Сначала я принял это за обычный бронхит, прислушался к себе, кашлянул для вида, и понял, что закатываться кашлем мне не хочется. Следовательно, самостоятельно поставленный диагноз не подтвердился. Боли не напоминали о себе недели две, пока отец не попросил передвинуть мебель. Физические упражнения повлекли за собой возвращение загрудинной боль, сопровождая ее частым сердцебиением. Мой лоб покрылся испариной, я стал задыхаться, будто меня отключили о кислорода. Отец напугался, уложил меня на диван, сунул мне под язык валидол и стал спрашивать через каждую минуту о моем самочувствии. Когда дыхание восстановилось, а язык стал проворачиваться во рту, я поспешил его заверить, что мне значительно лучше. Но мой внешний вид, скорее всего, кричал об обратном, поэтому Василий Федорович решил вызвать неотложку, но я запротестовал. Мы пришли к консенсусу: завтра я пойду к врачу в районную поликлинику. Я не был послушным сыном, и быстро забыл о данном обещании. Но испуг засел у меня внутри: я постоянно прислушивался к поведению своего организма, к своим ощущениям. Каждый раз, когда сердце напоминало о себе громкими частыми ударами, я замедлял ход или замирал на время, пока оно не возвращалось к обычному ритму. Вскоре я стал с трудом преодолевать лестничные проемы, дыхание перехватывало, будто кто - то с силой ударял меня в грудь. Я хватал ртом воздух, уже привычно кидал в рот таблетку нитроглицерина, растирал кулаком ноющее место и ждал. Приступы стали повторяться чаще и длились дольше. Однажды я понял, что очередной приступ может стать последним и решился на поход к врачу.
- У Вас врожденный порог сердца, - вынес вердикт кардиолог после проведенного обследования.
- Как... врожденный? - удивился я. - Меня никогда не беспокоили боли, только недавно я впервые почувствовал недомогание, - сбивчиво пролепетал я и автоматически приложился к левой стороне груди.
- Так бывает, - "успокоил" меня врач. - В детстве дефект в структуре сердца и крупных сосудов был незначительный, а потом какое-то жизненное обстоятельство подтолкнуло болезнь к развитию.
- К...какое... обстоятельство? - заплетающимся языком спросил я.
- Может, стресс... Или обычный грипп, который дал осложнение на сердце. А Вы не болели гриппом?
- Болел. Месяца три назад...
- И перенесли болезнь на ногах, - догадался доктор.
- У нас была премьера в театре...
- Грипп страшен не сам по себе, а своими осложнениями, - деловито заключил он. Избитая фраза меня покорежила. Она не имела ко мне, молодому и крепкому мужчине, никакого отношения. Я немного "воскрес", но кардиолог продолжил без особо вдохновения, - Вы не волнуйтесь, Аристарх Васильевич, мы Вас вылечим.
Я окончательно скис. Неверие отпечаталось на лице доктора. Он смотрел на меня, как на человека, стоящего на краю жизни.
На пороге больницы я подумал о близких людях, провел ревизию недоделанных дел: Увы, я не посадил дерево, не родил сына, не построил дом... Я ничего и никого не оставлю после себя. Может, мои немногочисленные рассказы кто-то из близких соберет в одну книгу и издаст небольшим тиражом? И это все, что останется после меня.
От грустных мыслей меня отвлекло следующее известие. Если бы я получил его несколькими днями ранее, то порадовался, а теперь... даже не знаю...
Днем позвонил отец и без перехода заявил, что мне пришло письмо из нотариальной конторы. Такт и терпение - не его черты характера, поэтому он письмо, конечно, вскрыл и прочел мне содержание. В письме было всего несколько строк: Аристарху Васильевичу Ламбровскому надлежит явиться в Нотариальную контору... такого - то числа такого - то месяца.
Указанное число было не за горами, оставалось всего три дня, которые на удивление не внесли сумятицу в мою жизнь. Я старался не думать о предстоящем визите, удивить меня уже никто не мог...
В назначенный день отец прицепился ко мне, как репей, хотя, я уговаривал его остаться дома. Но он был непреклонен. Мы доехали до нотариальной конторы по настоянию отца на такси. Он заявил, что ехать в ТАКОЕ место на автобусе будет нелогичным. В чем заключалась его логика, я не понял, но спорить не стал. Мы явились раньше назначенного часа и еще полчаса томились к приемной. Секретарь нотариуса бросала на меня заинтересованные взгляды, но, не дождавшись ответной реакции, недовольно уткнулась в экран компьютера. Я предположил, что ее работа заключается в раскладывании пасьянса и, проходя мимо, бросил взгляд на светящийся экран. Угадал, - порадовался я и зашел в сопровождении отца в кабинет нотариуса.
Маленький пожилой мужчина, больше похожий на внезапно постаревшего подростка, поприветствовал нас и сразу перешел к делу. Он громко зачитал отпечатанный на бумаге текст, но я витал в облаках, решив, что произошла путаница и прочтение завещание ко мне не имеет никакого отношения. Нотариус ожидал ответных действий, и они не замедлили последовать: я попросил повторения. Мужчина терпеливо выполнил мою просьбу. Из текста я вырвал знакомую фамилию и уже после этого стал вникать в смысл. После смерти Сарита Каваллини, урожденная Соломея Ламбровская, все свое миллиардное состояние жертвует на благотворительность. Кроме одного несчастного... миллиона евро, который получает ее внучатый племянник Аристарх Васильевич Ламбровский.
- Значит, бабушка Соломея о нас знала! - догадался я, оправившись от шока.
Отец тоже вернул себе способность к общению и непримиримым тоном заявил, что я должен отказать от этих денег. В эту минуту он напомнил мне деда, которого я лично не знал, но был наслышан о его бескомпромизме. Я не стал шокировать нотариуса заявлениями, на которых настаивал отец, но сам мысленно отругал себя за колебаниями, пусть пока и не произнесенные вслух. То, что я сдамся и уступлю родительскому напору, я не сомневался. И связано это было напрямую с моим неизлечимым заболеванием.
Хозяин кабинета произнес со всей торжественностью, что завещание вступает в силу с этого дня и вручил мне свидетельство о праве на наследство. Он взял в руки красивый бланк, отрезав пути к отступлению. Но отец так не считал.
- Это ничего не значит, - зашептал он мне, скривив рот.
Нотариус смотрел на нас в ожидании. Может, ждал заявления или хотел, чтобы странная парочка скорее покинула его кабинет.
- Я хотел бы обсудить... кое - что, - нерешительно начал я и увидел в глазах отца возбуждение и гордость. - Не сегодня... Когда я могу прийти к Вам?
- Завтра Вас устроит? Или суток не хватит на обдумывание?
- Я буду у Вас завтра! - заверил я, прихватил отца и потащил к выходу.
Чтобы избежать разговоров - уговоров, я поспешил сказать, что завтра же откажусь от наследства двоюродной бабушки, и расстался с отцом на пороге нотариальной конторы. Но не пошел на репетицию, а отправился на съемную квартиру на улице Космонавтов.
Решение я принял сразу и об этом решении завтра доложу нотариусу. Не знаю, как он воспримет мое волеизъявление, но думаю, что я вправе составлять собственное завещание, имя на руках миллион евро.
На следующий день я пришел в нотариальную контору, сразу прошел в кабинет и с порога огорошил.
- Я бы хотел составить завещание!
Нотариус кивнул, не выказывая удивления, и указал мне на стул...
Весь миллион евро, полученный от Соломеи, после своей смерти я завещал человеку, который... предъявит свидетельство о праве на наследство Сариты Каваллини, полученное накануне в этом самом кабинете.
Со словами "вызываю огонь на себя" Аристарх захлопнул крышку ноутбука, словно это была крышка собственного гроба. Город спал и не знал, что один из его жителей пошел на риск, предложив себя в качестве жертвы в будущем преступлении, которое обязательно последует после публикации рассказа в газете.
Он чувствовал себя роженицей, произведшей на свет ребенка, которая вместе с физическим недомоганием испытывает эйфорию от того, что все благополучно завершилось.
Хотя, у него все только начиналось. Ребенок - произведение увидит свет на страницах газеты "Пламя" и затем начнется все самое интересное.
Выдуманная сказка о получении наследства несуществующей двоюродной бабушки должна иметь счастливый конец. Ламбровский на это надеялся. Кто же хочет умереть в тридцать шесть лет? Тем более, когда ты полон сил и планов.
Пока не поздно, можно все остановить. Взять и одним движением удалить из памяти компьютера напечатанный текст, который дался ему нелегко. Но Аристарх так не поступит. Надо учиться, не менять принятые решения!
А чтобы не передумать, уже утром отправится к Синявскому и заявит, что это правдивая история... И скрутит за спиной пальцы...
Ламбровский собрался покинуть квартиру, когда услышал призывный звонок в дверь. Кроме друга и по совместительству соседа к нему никто не заглядывал. Аристарх хотел ускользнуть незамеченным, но приятелю, как назло, сегодня не спалось.
- У Ксюши все хорошо! - произнес скорбным голосом Бобик.
- Я рад за нее, - ответил Арик, переминаясь с ноги на ногу. Евламп заметил, что тот собрался уходить и бесцеремонно спросил.
- Куда это ты собрался с утра пораньше? - тональность вопроса больше подходила отцу, не спускающему глаз с нерадивого отпрыска.
- Дела, - пространно протянул Ламбровский, дотрагиваясь до дверной ручки и тем самым намекая на окончание визита.
Бобик окинул его оценивающим взглядом, который мог дать подсказку. Но ничего интересного не уловил. Намек он проигнорировал, оторвал руку приятеля от дверной ручки и захлопнул дверь, отрезав путь к бегству. Аристарх мысленно порадовался, что скопировал рассказ на флешку, которая спокойно лежала в кармане пиджака.
- Одна находится на вершине семейного счастья, у другого появились от меня секреты, - обидчиво произнес Евлампий и засопел носом, показывая одновременно глубочайшую обиду на приятеля и терзания по поводу собственного одиночества. Реакции на душевные муки не последовало. Тогда он сложил брови домиком и просительно уставился на Ламбровского, который не удержался и хмыкнул.
- Гастроль театра драмы!
- Ну, и куда ты идешь... без меня? - снова задал вопрос Бобик, приняв вылетевшую фразу за желание продолжить разговор. Причем сконцентрировал внимание визави на последнем слове, напоминая приятелю, что они сиамские близнецы, которые не могут жить в разлуке.
Аристарх "купился" на жалкий вид, не выдержал и сказал.
- В редакцию!
И виртуозно выпроводил друга из квартиры, выскользнув следом за ним. Он уже ступил на первую ступеньку, но не тут - то было, Евлампий ухватил его за рукав куртки.
- Ты написал рассказ? - он пригнул голову, исподлобья взглянул на приятеля, будто приготовился атаковать его.
- Уж больно ты грозен, как я погляжу, - процитировал Аристарх и попытался высвободиться из схватки.
Но Евлампий к одной руке присоединил другую.
- Ты никуда не пойдешь! - прошипел он, придвигаясь ближе.
- Евлаша, отпусти меня, я все равно отнесу рассказ в редакцию. Не сегодня, так завтра.
- А я буду везде ходить с тобой и не пущу тебя к Синявскому! Думаешь, я не знаю, что ты задумал?
- Детский сад, - покачал головой Аристарх, не подтверждая его догадки и не отрицая.
Ламбровский стоял и ждал, когда Бобику надоест тискать его рукав.
И почему я стою и жду? - подумал он. - Может быть, сам сомневаюсь в правильности принятого решения? Надеюсь услышать из уст друга веские аргументы, которые заставят меня вернуться домой?
Евлампий уловил сомнение во взгляде и пошел в наступление.
- Тебе надо обратиться к психологу, чтобы он снял с тебя... чувство вины.
- Что ты несешь?! - скривился Ламбровский.
- Я не курица, чтобы нести...сь! Я... волнуюсь за тебя! Арик, ты идешь на риск... Преступник пошел на три убийства, ты хочешь быть следующей жертвой!? Если ты решил идти ва- банк, то поделись своими соображениями с отцом, он пойдет к бывшим коллегам, они разработают план мероприятий по твоей защите.
- Тогда убийца не решится пойти на преступление. - привел весомый аргумент Аристарх.
- Но и с тобой ничего не случиться!
- Со мной и так ничего не случиться, я... буду осторожен! Обещаю!
- Я хочу прочесть твой рассказ. - заявил Бобик приказным тоном.
- Когда вернусь, скину текст на твой компьютер, - пообещал Ламбровский.
- Я согласен на краткий пересказ, - с хитринкой в глазах заявил Евлампий, не желая выпускать друга из своих цепких рук.
- Я понял, ты напрашиваешься мне в попутчики. - догадался писатель. Лицо приятеля уже приготовилось снова нацепить маску под названием "жалостливый вид", но Аристарх опередил его, - быстро одевайся, я жду тебя на улице!
Евлампий отправился к Олесе, а Ламбровский пошел в кабинет главного редактора.
Максим Синявский вставил флешку в свой ноутбук и стал читать рассказ.
- Надо бы полицию уведомить о Вашем безрассудном поступке. - задумчиво произнес он, возвращая флешку Аристарху. Тот в ответ промолчал. - Я скопировал текст.
Потом минут десять он уговаривал писателя заручиться поддержкой правоохранительных органов.
- А кого мне бояться?! - беспечным тоном произнес Аристарх и хитро прищурился, - ведь, все злодеи, совершившие три убийства, сидят в тюрьме!
- Ну - да, - нерешительно согласился Синявский. - Но к чему тогда все это? - Вскинул он брови и указал на грудь писателя, где в кармане пиджака спряталась флешка.
- Хороший вопрос... Скажем так, я написал взрослую сказку о свалившемся мне на голову богатстве...
- Но по какой - то причине, Вы решили с этим богатством распрощаться...
- Причина ясна: я неизлечимо болен, и мне не нужен миллион евро.
- Но он нужен Вашему отцу или другому родственнику. Отдайте на благотворительность, в конце концов, как поступила Ваша бабушка Соломея!
- У меня нет бабушки Соломеи. У меня, вообще, нет бабушек. Но я рад, что Вы поверили. Значит, поверят и другие.
- Другой, - подсказал Максим. - Вас интересует один человек. И этот человек совершил три преступления. Я тоже не верю, что за решеткой оказались люди, совершившие убийства. Вы хотите поймать злоумышленника на наживку- алчность? Но почему Вы решили, что он на нее клюнет?
- Чтобы он клюнул, надо опубликовать рассказ в газете. От Вас зависит, станет ли моя безрассудность, как Вы выражаетесь, достоянием гласности.
В этот миг на Аристарха снизошло озарение. Он понял, что Синявский в убийствах не виноват. Не знал, почему к нему пришла уверенность, но она пришла, и писатель был этому несказанно рад. Может, к этому выводу привела чрезмерная забота и беспокойство о нем? Ламбровский облегченно вздохнул: Максим всегда вызывал у него симпатию. Спорить с оправданным редактором ему расхотелось, но все же он хотел расставить все по местам.
- Я ловлю преступника не на алчность, а на новый рассказ. Именно рассказ каждый раз побуждает его к действию. Я специально минимизирую количество действующих лиц. Нотариус, как жертва, его не заинтересует, отец всегда сможет постоять за себя, несмотря на возраст. Этот соперник убийце не по плечу...
- Существует несколько способов избавиться от человека, не приближаясь к нему. - перебил его Синявский.
- Мне кажется, он с самого начал охотился, именно, на меня. Только случай пока не представился... Или он специально выжидал, чтобы вселить с меня страх.
- Зачем ему это?- осведомился редактор.
- Наверное, он испытывает ко мне неприязнь, - невесело усмехнулся Ламбровский.
- Неприязнь, - задумчиво повторил Максим и побарабанил пальцами по столу. - Какую надо испытывать неприязнь, чтобы расправиться с тремя неповинными людьми?
- Сильную, - односложно вставил писатель.
В кабинете повисло молчание, в которое вклинивались звуки улицы, долетавшие из приоткрытого окна.
- Вы еще не передумали ловить преступника на живца? - наконец, прервал тишину редактор, рассчитывая, что за это короткое время Аристарх решился забрать свой рассказ.
- Этот человек бросил мне вызов, когда убил Ольгу Кашкину. За ним последовали еще два. - сразу ответил Ламбровский.
- Убийца не джентльмен, его вызовы "на дуэль" можно проигнорировать. На кону Ваша жизнь, вы не сойдетесь с ним лицом к лицу на открытой местности на расстоянии пятнадцати шагов, он будет действовать скрытно и нанесет удар в спину, я в этом уверен.
- Конечно, он не подойдет во мне и не скажет: "Слышь, Ламбровский, я пришел тебя убивать. Какую смерть предпочитаешь?" Или заявит: "Предлагаю дуэль, но, чур, оружие будет только у меня, ты с ним управляться не умеешь!"
- Вы, Аристарх Васильевич, как человек, наделенный воображением, сразу начинаете сочинять начало продолжения истории. Рассказ о наследстве бабушки, часть вторая. И свое нервное состояние пытаетесь скрыть за плоским юмором.
- Не могу сказать, что я совершенно спокоен, но круговые перемещения по замкнутому пространству собственной квартиры не совершаю. По ночам входную дверь не подстраховываю старинным шкафом, и теннисные шарики под окнами не раскладываю. - монотонным голосом сказал Арик.
- Пока такие меры предосторожности не нужны.
- До момента выхода рассказа на страницах газеты "Пламя". - согласился писатель.
- Вы отдаете себе отчет, что Вам грозит опасность, и все равно продолжаете настаивать, чтобы я отдал рассказ в печать?
- Продолжаю настаивать!
- Вы не козерог по гороскопу?
- Намекаете, что я уперся рогом и не сойду со своего места, пока не получу желаемое? Докладываю, я не козерог, я - близнец...
- Тогда, предлагаю переждать пару дней, второе "я" может оказаться более благоразумным, чем первое.
- Сейчас мы действуем сообща, - заверил Аристарх. - А вы, кто по гороскопу?
- Я скорпион. У меня день рождения в начале ноября.
- Тяжелый месяц. Дни короткие и туманные, - с нотками лирической грусти пропел Ламбровский, желая переключить редактора с надоевших уговоров на другую тему.
- Дело не в погодных катаклизмах и не в убывающих днях. В свое время я чуть не загремел в Армию, когда провалился на экзаменах в институт. А родился бы, как Вы, в июне, мог предпринять еще одну попытку.
- Но вы не загремели? И попытка повторилась?
- Судьба смилостивилась надо мною, - не вдаваясь в подробности, сказал Синявский. - Хотя, все в жизни происходит не просто так. Жизнь мне намекнула - не нужно поступать в тот ВУЗ, который выбрал. Это не мой путь. Наверное, следующим шагом должна была быть служба в Армии, я нуждался в хорошей встряске. Школу жизни в армейских рядах я не прошел, увильнул, и жизнь "уложила меня на лопатки".
- А я постоянно испытываю чувство, что проживаю чужую жизнь. Пытаюсь найти себя, плутаю в лабиринте, нахожу выход, а он оказывается не тем.
- Откуда вы знаете, что это не тот выход? - заинтересовался рассуждениями Ламбровского Максим Синявский.
- Я чувствую...
- Чувствовать и знать - это разные понятия. Если Вы живете одними чувствами, не включаете здравый смысл, то так и будете плутать в лабиринте....
- Не буду! Я найду правильную дорогу, пусть и набью при этом синяки и шишки. Найду, после того, как... жизнь уложит меня на лопатки". - повторил он высказывание редактора.
- А почему бы Вам не взять на вооружение известную пословицу: умные учатся на чужих ошибках, а дураки на своих? Взять и обогнуть, по возможности, острые углы, а не биться об них. Человеку дана одна жизнь. Од-на! Поэтому ею надо дорожить! Возможно, я без спроса лезу не в свое дело, извините, но я последняя инстанция, которая может повлиять на Ваше решение.
- Мы не ищем легких путей! -с комсомольским задором произнес Аристарх, хотя, потухший взгляд и судорожные движения руками говорили о сильном волнении.
- В этом кабинете я слышал многое, бравурные речи тоже слышал. - с обидой сказал Синявский.
Ламбровский избавился от кривой усмешки и серьезно тоном сообщил.
- Мне все давалось в жизни легко, все дети рвались обучаться игре на скрипке, но не всех отбирали, только особо одаренных. Я таким себя не считал, но меня взяли, потом легко переместился в Консерваторию, не считая себя великим композитором. Затем был принят в оркестр театра музыкальной комедии. Наверное, снова занял чужое место.
- Вы не чрезмерно самокритичны?
- Нет, я просто все про себя знаю. Почти все. Или, правильнее, я все знаю про скрипача Ламбровского. И чувствую, - он заметил удивленный взгляд редактора, - да-да, чувствую, что к фамилии Ламбровский должна прилагаться другая профессия.
- Писатель Аристарх Ламбровский! - высокопарно заявил Синявский.
- Смеетесь, - печально вздохнул Арик.
- Лично Вам это сочетание нравится?
- Нет!
- Но Вы всегда хотели стать писателем. Или поэтом.
- Я в поиске. Попробовал себя в сочинительстве и понял: не мое!
- Однако продолжаете писать рассказы и приносить их в редакцию?
- Сейчас я преследую другую цель. Вам она известна, - сухо произнес Ламбровский.
- Допустим, Вы найдете убийцу, что будет потом? Начнете снова искать правильный путь выхода из лабиринта? Но на эти поиски может не хватить всей жизни. Или найдете себя лет этак в девяносто девять и отправитесь в рай совершенно счастливым человеком.
- Я не желаю ждать так долго, поэтому иду ва-банк.
- Странная логика... Каким образом связаны эти два направления - поиски своего предназначения на земле и предложение себя в качестве очередной жертвы преступника?
- Для любого человека чужая логика кажется странной. Мы, слава богу, ушли от построения коммунизма и существования в развитом социализме, где все мыслят одинаково. А кто инакомыслящий, того выставляют из страны. Это в лучшем случае, а в худшем отправляют в места далекие и холодные.
- Философ и диссидент в одном флаконе, - заключил Синявский. - Аристарх, но вы ушли от ответа!
- У меня предчувствия, - пространно напомнил он и занялся изучением своих сплетенных пальцев.
- Я хочу Вам помочь. Хочу напечатать Ваш рассказ. Хочу, чтобы все закончилось благополучно. Хочу и боюсь. Боюсь за Вас. Может, мне поступить к Вам на службу в качестве телохранителя?
- Мне это приятель предлагал. Так мы и будет ходить неразлучной троицей, пока преступнику не надоест, и он не покончит со всеми одним махом.
- Не вариант, - согласился Максим.
- Ему нужен я! Не обязательно, что преступник захочет расправиться со мной. Для начала он решит со мной поиграть, как кошка с мышкой, но еще неизвестно, кому какая роль отведена. Пусть думает, что мышь это я... А свидетелей он уберет в два счета... - Ламбровский страдальческим взглядом посмотрел на редактора, будто уже видел его поверженным врагом. - Вы поймите, у меня чувства, а у него чутье... Или запрограммированный инстинкт...
- Никогда о таком не слышал.
- Я тоже.... Само родилось в голове...
- А что у вас еще родилось?
- Человек программирует себя на достижение конкретной цели, иногда программа корректируется, но цель остается прежней.
- А зачем ее корректировать?
- Если что-то не нравится, или кто-то переходит дорогу, то вносятся изменения. Цель этих изменений - достижение желаемой работы инстинкта. Тот, кто знает, как перепрограммировать инстинкт, может изменить результат инстинктивного действия.