Медовая жертва.

   - И снова бежали луны и годы над душою Заратустры, и было то ему нипочем; голова его ж поседела. Однажды, когда сидел он на камне у своей пещеры и выглядывал неподвижно вдаль, - а выглядывается там ж на море вдали, поверх извилистых бездн - вот бродили звери его задумчиво вкруг него и остановились наконец пред ним.
  "О Заратустра", говорили они, "высматриваешь ты видимо счастье свое?" - "Какое дело мне до счастья!" отвечал он, "давно уже не стремлюсь я к счастью, стремлюсь я к труду своему." - "О Заратустра", заговорили звери опять, "это говоришь ты как тот, есть у кого всего хорошего с избытком. Не покоишься разве ты в небесно-лазурном море счастья?" - "Вы плутовские паяцы", отвечал Заратустра улыбаясь, "как хорошо подобрали вы сравнение! Но и знаете вы ж также, что тяжело счастье мое и не как текучих вод волна: наседает оно на меня и не отстает словно расплавленная смола."
   Вот принялись опять звери бродить задумчиво вокруг него и остановились тогда снова пред ним. "О Заратустра", говорили они, "вот оказывается откуда, что сам ты становишься все желтее и темнее, как бы волосы твои белыми и льняными выглядеть не хотели? взгляни однако, сидишь ж ты в своей смоле!" - "Что вы там говорите, мои звери", сказал Заратустра рассмеявшись, "воистину, кощунствовал я, когда говорил про смолу. Как происходит со мной, так случается и со всеми фруктами, что созревают. Это мед в моих жилах, что кровь мою сгущает, а также душу наполняет спокойствием." - "Видимо так и есть, о Заратустра", отвечали звери и теснились к нему; "но не хочешь ты разве сегодня взойти на гору высокую? Воздух чист, и сегодня видно мир больше чем когда-либо." - "Да, звери мои", отвечал он, "советуете вы что надо и мне по душе: хочу сегодня я на гору высокую подняться! Но позаботьтесь, чтоб был мне там мед под рукой, золотистый, добрый, свежий как лед мед из сот. Ибо знайте, хочу там наверху принести я медовую жертву." -
   Когда ж был Заратустра вверху на высоте, отправил он зверей домой, что провожали его, и обнаружил, что остался теперь один: - тогда засмеялся он от всего сердца, огляделся кругом и заговорил так:

   Что говорил я про жертвы и медовые жертвы, лукавством была лишь речь моя и, воистину, полезной глупостью! Здесь наверху можно уже говорить по-свободнее, чем пред отшельническими пещерами и отшельническими питомцами.
   Чем жертвовать! Я растрачиваю, что мне подарено, я расточитель с тысячью рук: как могу я Это еще - называть жертвованием!
   И когда алкал я меду, алкал я лишь наживки и сладкой патоки и отвару, от которого даже ворчуны и чудаковатые брюзгливые злюки губы оближут:
   - лучшей наживки, что охотникам и рыбакам в саму пору. Ибо если мир - это темный лес зверей и всех диких охотников сад наслаждений, так сдается мне он еще более и милее бездонным морем богатым,
   - морем полным пестрых рыб и крабов, которых и богам бы возжелалось, даб стали они на нем рыбаками и закинули сети: так богат мир на диковинное, большое и малое!
Особенно людской мир, людское море: - к нему закидываю я ныне свое золотое удилище и говорю: откройся, ты людская бездна!
   Откройся и выбрось мне рыб твоих и блестящих раков! Своей лучшей наживкой приманиваю я себе сегодня диковеннейших людей-рыб!
   - мое счастье само закидываю я во все дали и шири, меж восходом, полуднем и закатом, не поучатся ль многие люди-рыбы на счастье мое(м) клевать и дергаться.
   Пока они, заглотнув мои острые тайные крючки, не должны будут в мои выси устремиться, пестрейшие пескари из бездн к коварнейшему из всех людей-рыболовов.
   Им ведь и являюсь я с самых азов начала, влекущим, вовлекающим, увлекающим, привлекающим, тягач, заводчик и воспитатель, что себя не зря когда-то уговаривал: "Стань, кем ты есть!"
   Так что пусть отныне приходят ко мне люди наверх: ибо все жду я еще знамений, что вот оно время для моего заката, все еще не спускаюсь я сам, как должен, меж людей.
   Этого и жду я здесь, хитро и насмешливо на высоких горах, ничуть не нетерпелив, ничуть не тепрелив, напротив тот, кто даже и терпению уж разучился, - потому что больше и не "терпит" он.
   Судьба моя ибо не торопит меня: забыла меня она что-ли? Иль сидит она где-то под бошьшим камнем в теньке и ловит мух?
   И воистину, за то ее я и люблю, мою вечную судьбу, что не подстегивает она меня и не торопит и дает время на злые шутколки: так что сегодня я на рыбалку на эту высокую гору взошед.
   Ловил ли когда-либо человек в горах высоких-то рыб? И даже если это и глупость, чем я тут наверху заняться хочу: лучше все ж Сие, чем там внизу от ожидания вконец заторжествоваться и позеленеть и пожелтеть -
   - взбесившийся от ожидания чванлик, святой ревущий шторм с гор, нетерпеливый, что на долины дует: "Услышьте, или высеку я вас кнутом божьим!"
   Не то чтоб я на подобных гневливцев был за это сердит: чтоб посмеяться сгодятся они мне вполне! Нетерпеливы ж должны они быть, эти огромные шумовые барабаны, что сегодня или никогда лишь выскажутся!
   Я же и судьба моя - мы говорим не к сегодня, говорим мы даже не к никогда: для того чтоб говорить есть ж у нас терпение и время и излишки его. Ибо когда-то должен он все ж прийти и ни в коем случае не пройти мимо.
   Кто должен когда-то прийти и ни в коем случае не пройти миио? Наш великий хазар, это наше великое далекое царствие людское, тысячелетнее царствие Заратустры - -
   И как далеко ж может подобное "далеко" быть? какое мне до этого дело! Но потому это мне и не менее несомненно -, обоими ногами стою я прочно на этом фундаменте,
   - на вечном фундаменте, на твердой первозданной породе, на этой высочайшей твердыни первозданных горных пород, к которым ветра все словно к метеорологическому разделу придувает, спрашивая где? и откуда? и куда?
   Здесь смейся, смейся, моя светлая цельная злость! С высоких гор кидай вниз твой сияющий насмешкой хохот! Примани блеском твоим мне прекраснейших людских рыб!
   И что в морях всех мне принадлежит, мое само-по-мне во всех вещах - это выловлю я себе, это приведу к себе наверх: того и жду я, злостнейший из всех рыболовов.
   Вдаль, вдаль, удочка моя! Внутрь, вниз, приманка счастья моего! Капай твоей сладчайшей росой, мой сердца мед! Кусайся, удочка моя, в брюхо любому черному унынию!
   Вдаль, вдаль, глаз мой! О что за бесчисленные моря у меня со всех сторон, что за брезжение людских будущих! А надо мной - что за розо-алая тишина! Что за обезоблаченное молчание!


Крик о помощи.

   На следующий день сидел Заратустра снова на своем камне перед пещерой, в то время как звери снаружи бродили по миру, чтоб принести домой новой пищи, - также и нового меду: ибо Заратустра весь старый мед уже расточил и расстратил до последнего зернышка. Когда ж Заратустра вот так сидел, с посохом в руке, и срисовывал тень от своей фигуры на земле, раздумывая и, воистину! не о себе и своей тени - как вдруг испугался он в одночасье и вздрогнул: ибо увидел он рядом со своей тенью еще одну другую тень. И когда быстро вокруг он огляделся и встал, глядь, стоял там прорицатель рядом с ним, то же самый, кого он раз за своим столом поил и потчивал, провозвестник великой усталости, который учил: "Все едино, ничто того не стоит, мир лишен смысла, знание удушает." Но чело его за это время преобразилось; и когда посмотрел ему Заратустра в глаза, ужаснулось снова его сердце: столько дурных провозвестей и пепельно-серых молний пробегало по сему лицу.
   Прорицатель, который заметил, что происходило в Заратустры душе, провел рукой по лицу, будто это все стереть хотел; то же сделал тоже и Заратустра. И когда оба таким образом молча собрались с мыслями и укрепились, протянули они друг другу руки, в знак, что снова друг друга узнали.
  "Добро мне пожаловать", сказал Заратустра, "ты прорицатель великой усталости, не зря ж должен ты был раз побывать моим застольным гостем. Ешь и пей сегодня у меня и прости, что один веселый старик с тобой за столом сидеть будет!" - "Один веселый старик?" отвечал прорицатель, качая головой: "кем бы ты ни был иль ни хотел бы быть, о Заратустра, здесь дольше всех ты наверху, - челну твоему недолго суждено еще сидеть на мели?" - "Сижу я что-ль на мели?" спрашивал Заратустра смеясь. "Волны вкруг твоей горы," отвечал прорицатель, "растут и растут, волны великой нужды и горя: подымут вскоре они и твой челн также и унесут тебя." - Заратустра помолчал на то и удивился. - "Не слышишь разве ты еще ничего?" продолжал прорицатель: "не доносится это разве сюда наверх из глубины?" - Заратустра помолчал снова и прислушался: тогда услышал он долгий, долгий крик, которым перебрасывались бездны и передавали дальше, ибо никто не хотел его себе оставлять: так злобно звучал он.
   "Ты скверный провозвестник," заговорил наконец Заратустра, "это ж крик о помощи какой-то и крик человека, что по-видимости из моря мрачного вышел. Но что мне за дело до человеческой нужды! Мой последний грех, что остается мне прибережен, - знаешь ведь ты, как он называется?"
   - "Сострадание!" отвечал прорицатель из переполненного сердца и поднял обе руки вверх - "о Заратустра, я приду, я что тебя на твой последний грех во искушение введет!"
   И едва были эти слова произнесены, как раздался крик снова, и дольше и боязливее прежнего, также уже гораздо ближе.
"Слышишь ты? Слышишь ты, о Заратустра?" закричал прорицатель, "к тебе относится крик сей, тебя зовет он: приди, приди, время настало, самое время настало!" -
   Заратустра смолк на то, сбитый с толку и потрясенный; наконец спросил он, как тот, кто внутри сам колеблется: "И кто же это, кто там меня зовет?"
   "Но ты же сам это знаешь," отвечал резко прорицатель, "что скрываешь ты себе? Высший человек это, что к тебе кричит!"
   "Высший человек?" закричал Заратустра охваченный ужасом: "что хочет тот? Что хочет тот? Высший человек! Что хочет тот здесь?" - и кожа его покрылась потом.
   Прорицатель ж не отвечал на страх Заратустры, а прислушивался и прислушивался к бездне. Когда ж там однако долгое время все оставалось тихо, обратил он свой взгляд назад и увидел что Заратустра стоит и дрожит.
   "О Заратустра," указал он с траурным голосом, "не стоишь ты тут как тот, кто счастьем своим вертит: должен ты танцевать будешь, чтоб мне тут не упасть!
   Но как бы ты предо мной танцевать ни хотел и скакать со стороны в сторону: никто мне не сможет все-таки сказать: 'Смотри, здесь танцует последний радостный человек!'
   Зря пришел бы тот на высоту эту, кто б его здесь искал: пещеры б он нашел и за ними еще пешеры, укрытия для скрытных, но не шахты счастья и сокровищницы и новые золотые жилы счастья.
   Счастье - да как же найти счастье у подобных погребенных и отшельников! Должен я искать последнее счастье лишь на блаженных островах и далеко меж забытых морей?
   Но все едино, ничто не стоит того, не помогут никакие поиски, нет также никаких блаженных островов больше!" - -

   Так вздыхал прорицатель; на его последнем вздохе ж просветлел Заратустра снова и обрел уверенность, подобно тому, кто из глубокой пасти и пропасти на свет выходит. "Нет! Нет! Трижды нет! выкрикнул он сильным голосом и погладил себя по бороде - это знаю я лучше! Есть еще блаженные острова! Ни слова об этом, ты вздыхающий причиталец!
   Кончай об этом болтать, ты дождевая туча пред обедом! Не стою я разве тут, мокрый от твоей хандры словно поджавший хвост пес
   Теперь отряхнусь я и убегу от тебя, так чтоб снова просохнуть: и этому ты не должен удивляться! Кажусь я тебе невежливым? Но здесь-то мой двор.
   Что ж касается твоего высшего человека: ладно! поищу его я мигом в тех лесах: откуда шел его крик. Может преследует его там какой злой зверь.
   Находится он в моей вотчине: в ней не должен он мне пострадать! И воистину, много злых зверей есть тут у меня." -
   С этими словами повернулся Заратустра пойти. Тогда сказал прорицатель: "О Заратустра, ну ты и плут!
   Знаю я уже: хочешь ты от меня избавиться! Лучше уж убежишь ты в леса и будешь зверей злых преследовать!
   Но что тебе с того толку? Вечером получишь ты ж меня снова обратно, в твоей собственной пещере буду сидеть я, терпеливый и тяжелый как обуза - и тебя ждать!"
   "Да будет так!" крикнул назад Заратустра уходя: "и что мое в пещере моей, принадлежит также и тебе, моему гостю!
   Случись же тебе внутри еще найти меду, вперед! вылижи его весь, ты мишка-ворчун, и посласти себе душу! Вечером ведь хотим мы оба быть в добром расположении,
   - в добром расположении и рады тому, что день этот подошел к концу! И тебе самому следует под песни мои станцевать как моему танцевальному мишке.
   Не веришь ты этому? Махаешь ты головой? Хорошо! И ладно! Старый мишка! Но также и я - прорицатель."

   Так говорил Заратустра

Разговор с двумя королями.
   Не был еще Заратустра и часа в своих горах и лесах в пути, как увидел он в одночасье странную процессию. Как раз по дороге, что он хотел спуститься, подошли два короля, украшенные коронами и пурпурными поясами и пестрые как фламинго: гнали они нагруженного осла пред собой. "Что хотят эти короли в моем царстве?" заговорил изумленно Заратустра к своему сердцу и спрятался быстро за кустом. Когда ж короли с ним поровнялись, сказал он, как тот, кто один сам с собой говорит: "Странно! Странно! Как рифмуется это вместе? Двух королей я вижу и только одного осла!"
   Вот оба короля остановились, заулыбались, поглядели в сторону места, откуда шел голос, и глянули себе после этого сами в лицо: "Подобного рода думают пожалуй также и среди нас," сказал король по правую, "но это не говорят вслух."
   Король по левую ж пожал плечами и отвечал: "Может это быть какой пастух. Или отшельник, что слишком долго жил средь скал и деревьев. Вообще никакого общества ведь портит даже и добрые нравы."
   "Добрые нравы?" возразил негодующе и горько другой король: "у кого же тогда убегаем мы с пути? Не является ли это 'добрыми нравами'? Нашим 'добрым обществом'?
   Лучше уж, воистину, жить средь отшельников и козьих пастухов, чем среди нашей золоченой фальшивой препудренной черни, - называет ли она себя уж 'добрым обществом',
   - называет ли она себя уж 'дворянством'. Но все там фальшиво и гнило, прежде всего кровь, благодаря старым худым болезням и еще худшим врачевателям.
   Всех лучше и милей мне сегодня еще какой здоровый крестьянин, грубый, хитрющий, упрямый, долгосохранимый: вот что сегодня важнейший вид.
   Крестьянин сегодня лучше всех, и крестьянскому виду следует быть властелином! Но это есть царство черни, - меня больше уж ничем не проведешь. Чернь же, это значит: мешанина.
     Сбродная мешанина: в ней все во всем неразбериха, святой и мерзавец и юнкер и еврей и каждой твари с Ноева ковчега.
   Добрые нравы! Все у нас фальшиво и гнило. Никто не умеет больше почитать: от этого как-раз и убегаем мы. Всё это слащавые назойливые псы, золотят они пальмовые листья.
   Мерзость эта душит меня, что мы короли сами стали фальшивыми, завешаными и ряжеными старой пожелтелой роскошью дедов, памятными медалями для самых тупых и изворотливых, и кто сегодня всё властью спекулируя обделывает.
   Мы не являемся первыми - а должны это все-равно означать: этим надувательством сыты мы наконец по горло и до тошноты.
   У отребья шли мы с дороги, у всех крикунов и писако-навозвых мух, у торгашной вони, у честолюбивой возни, у дурного дыхания - : фу, средь отребья жить,
   - фу, среди отребья значиться первыми! Ох, сблев! сблев! сблев! Кому дело есть еще до нас королей!" -
   "Старый недуг твой обуревает тебя," сказал тут король слева, "мерзость обуревает тебя, мой бедный брат. Но ты же знаешь, нас подслушивает кто-то."
   Сразу поднялся Заратустра, у кого от этих речей полезли на лоб глаза, из своего укрытия, приблизился к королям и начал:
     "Того кто вас слушает, кто вас в охотку слушает, зовут Заратустра.
   Я - Заратустра, кто раз сказал: 'Кому есть дело еще до королей!' Простите мне, радуюсь я, как говорили вы друг другу: 'Кому дело есть еще до королей!'
   Здесь однако мое царство и мое владение: что можете ж в царстве моем вы искать? Может же нашли Вы по пути то, что я ищу: а именно высшего человека."
   Как заслышали сие короли, ударили они себя в грудь и заговорили одними устами: "Нас узнали!
   Мечом слов сих рассекаешь ты сердца нашего густейший мрак. Обнаружил ты нужду нашу, тогда смотри! Находимся мы в пути, чтоб отыскать высшего человека -
   - человека, который выше нас: пусть и короли мы. Ему ведем мы этого осла. Высший человек ибо должен на земле также и высшим быть властелином.
     Нет несчастья суровее во всей судьбе человеческой, чем когда могущественные земли не являются также и первыми людьми. Тогда становится все фальшивым и кривым и чудовищным.
     А если они еще и последние и больше животное чем человек: вот растет и растет чернь в цене, и наконец говорит даже черни добродетель 'смотри, я одна суть добродетель!'" -
     "Что услышал я только-что?" отвечал Заратустра; "какая мудрость у королей! Я восхищен, и, воистину, уж хочется мне это зарифмовать: -
     - пусть это хоть и рифма будет, что не для каждого ушей сгодится. Давно разучился я уж как с длинными ушами считаться. Ладно! Пусть!
     (Тут однако произошло то, что даже осел взял слово: сказал же он четко и злостно И-А.)

             Когда-то - думаю, в году от рождества один -
            Рекла Сибилла, пьяна от особых вин:
           "Горе, таким ходом конец близко!
           "Упадок! Разложенье! Никогда мир не тонул так низко!
           "Рим пал до шлюхи и до шлюхи мавзолея,
           "Рима Цезарь пал до быдла, бог сам - до иудея!"

2

   Рифмами этими Заратустры залюбовались короли; король по правую ж сказал: "о Заратустра, как хорошо сделали мы, что отправились мы тебя повидать!
   Враги твои ведь показывали нам твой портрет в своем зеркале: там глядел ты с гримасой черта и язвительно смеясь: так что и боялись мы тебя.
   Но что поделаешь! Снова и снова колол нам слух и сердце ты своими изречениями. Вот и сказали мы наконец: какая разница, как он выглядит!
   Должны мы были его услышать, его, кто учит 'обязаны любить мир вы как средство к новым войнам, и короткий мир больше чем длинный!'
   Никто не говорил никогда таких воинственных слов: 'Что хорошо? Смелым быть хорошо. Хорошая война это, что оправдывает любое дело.'
   О Заратустра, кровь отцов наших зашевелась при таких словах у нас в теле: было то словно речь весны к старым вина бочатам.
   Когда скрещивались мечи в суматохе подобно покрытым красными пятнами змеям, тогда и становилась отцам нашим жизнь хороша; всего покоя солнце казалось им вялым и талым, долгий мир же внушал стыд.
     Как вздыхали они, наши отцы, когда видели на стене начищенные до блеска высушенные мечи! Им подобно жаждали они войны. Мечь ведь хочет напиться крови и искрится от вожделения." - -
   - Пока короли с таким пылом толковали и болтали про счастье своих отцов, овладело Заратустрой далеко не малое желание стебануть их пыл: ибо очевидно были это очень миролюбивые короли, которых видел он пред собою, такие со старыми и тонкими лицами. Но он преодолел себя. "Ладно!" сказал он, "туда вон ведет дорога, там лежит пещера Заратустры; и у этого дня должен быть длинный вечер! Сейчас же зовет меня спешно какой-то крик о помощи прочь от вас.
   Это делает моей пещере честь, ежель короли захотят в ней посидеть и подождать: но, правда ж, ждать придется вам долго!
   Ну что ж! Какая разница! Где учатся сегодня ждать лучше чем при дворах? И королей добродетель вся, что у них осталась, - не зовется ль она сегодня: уметь ждать?"

     Так говорил Заратустра.


Пиявка.

   И Заратустра пошел в задумчивости дальше и глубже, через леса и мимо топей; и как с каждым ж случается, кто размышляет о трудных вещах, так наступил он нечаянно при этом на какого-то человека. И глянь, брызнули ему там в одночасье крик боли и два проклятья и двадцать скверных ругательств в лицо: так что в ужасе поднял он свой посох и также еще ударил по наступленному. Но сразу ж пришел он в себя; и сердце его рассмеялось над глупостью, что он только-что совершил.
   "Прости, сказал он к наступленному, что гневно приподнялся и уселся, прости и послушай прежде всего-ка сначала притчу одну.
   Как странник, что о далеких вещах мечтает, нечаянно заденет на одинокой улице спящую собаку, собаку, что на солнышке лежит:
   - как там оба наскочили, столкнулись, смертельным врагам подобно, эти двое до смерти напуганные: вот то же случилось и с нами.
   И все же! И все же - какой малости не хватило, чтоб обласкали они друг друга, этот пес и этот одинокий! Оба ж они - одинокие!"
   - "Кем б ты ни был, все еще гневно говорил наступленный, слишком задеваешь меня своей ты притчей, и не только ногой!
   Смотри ж, разве я пес?" - и при этом сидящий приподнялся и показал свою голую руку из блата. Поначалу лежал ведь распростертым он на земле, скрытый и неузнаваемый подобно тем, что в засаде болотную дичь караулят.
     "Да что ж ты делаешь!" закричал Заратустра в ужасе, ибо увидел он, что вдоль по всей обнаженной руке лилась ручьем кровь, - "что приключилось с тобой? Укусил тебя, ты злосчастный, какой плохой зверь?"
   Кровоточный засмеялся, все еще разгневанный. "Тебе что за дело!" сказал он и хотел идти дальше. "Здесь я дома и в своем кругу. Пусть меня спрашивают кто хочет: остолопу я ж вряд-ли стану отвечать."
   "Ты заблуждаешься," сказал Заратустра сочувственно и удержал его, "заблуждаешься ты: здесь ты не у себя, а в моем царстве, и в нем никто не должен мне пострадать.
  Зови меня ж хотя-бы как хочешь, - я же тот, кем должен быть. Самого себя зову я Заратустрой.
  Ну что ж! Туда наверх идет дорога к пещере Заратустры: она не далеко, - не хочешь ль ты у меня поухаживать за свомим ранами?
  Жилось тяжко тебе, ты злосчастный, в этой жизни: сперва укусил тебя зверь, а потом - наступил на тебя человек!" - -
    Как услышал же наступленный имя Заратустры, так преобразился он. "Что происходит все ж со мной!" воскликнул он, "да кому дело еще есть до меня в этой жизни, как не этому одному человеку, то есть Заратустре, и тому единственному животному, что кровью живет, пиявке?
   О счастье! О чудо! Славься тот день, что завлек меня в это болото! Славься лучшая живейшая кровососная банка, что сегодня живет, славься великая пиявка совести Заратустра!" -
   Так говорил наступленный: и Заратустра радовался его словам и его утонченной почтительной манере. "Кто ты?" спросил он и протянул ему руку, "много чего остается между нами еще прояснить и просветлить: но уже, сдается мне, будет это чистый ясный день."
   "Я совестливый духа, " отвечал спрошенный, "и в делах духа с трудом относится к этому кто-либо строже, уже и жестче чем я, за исключением того, от кого и научился я этому, самого Заратутры.
   Лучше ничего не знать, чем много знать наполовину! Лучше глупцом быть по собственному почину, чем мудрецом по чужому усмотрению! Я - докапываюсь до грунта:
   - какая разница, велик он иль мал? Зовется ль он болотом или небесами? С ладонь шириною основания мне достаточно: если только и в самом деле является оно грунтом и основанием!
   - шириною с ладонь основание: на этом можно стоять. В правильном совестизнании нет ничего большого и ничего маленького."
     "Так ты вероятно знаток по пиявкам?" спросил Заратустра; "и занимаешься пиявками ты вплоть до последнего грунта, ты добросовестный?"
   "О Заратустра," отвечал наступленный, "это было бы что-то чудовищное, да как мог бы я такое затевать!
   Чего ж знаток я и мастер, так это у пиявки мозга: - это мой мир!
   И это тоже мир! Прости же, что тут гордость моя берет слово, ибо здесь нет мне равных. Потому и говорил я 'здесь я как дома'.
   Как давно занимаюсь я уж этим одним, мозгом пиявки, что скользкой истине тут больше мне не ускользнуть! Здесь мое царство!
   - поэтому выкинул я всё прочее вон, поэтому стало мне всё, прочему подобно; и вплотную к моему знанию лежит мое черное невежество.
    Совесть духа моего хочет так от меня, чтоб я что-то одно знал и остального не ведал больше: отвратительны мне все половинчатые духа, все чадные, витающие, восторженные.
   Где кончается моя честность, там слеп я и хочу им также и оставаться. Где ж знать я хочу, хочу я также и честным быть, а именно твердым, строгим, узким, жестоким, неумолимым.
   Что ты когда-то говорил, о Заратустра: 'Дух - это жизнь, что сама в жизнь себя врезает,' это вело и влекло меня к твоему ученью. И, воистину, собственной кровью множил я себе собственное знание!"
   - "Как учит видимость," пришло Заратустре в голову; ибо все еще стекала кровь по обнаженной руке у совестливого. В нее ж ведь впилось с десяток пиявок.
  "О ты чудной подмастерий, как многому учит меня этот вид тут, а именно ты сам! И далеко не всё можно мне похоже вливать в твои уши строгие!
   И пусть! Так расстанемся тут! Однако хотел я б охотно обрести тебя снова. Туда в гору ведет дорога к моей пещере: сегодня ночью следует быть там тебе дорогим моим гостем!
  Охотно хотел б я также и на теле твоем загладить, что Заратустра на тебя ногами ступал: о том подумаю я. Теперь ж зовет меня какой-то крик о помощи спешно от тебя прочь."

   Так говорил Заратустра.


Чародей.
1.

    Когда ж Заратустра обогнул утес один, так увидел он, не далеко под собой, на той же самой дороге, человека, что махал конечностями словно помешанный и наконец брюхом плюхнулся на землю. "Стоп! сказал там Заратустра к своему сердцу, этот вон там должен видимо быть высшим человеком, от него исходил тот скверный крик о помощи, - хочу посмотреть я, нельзя ли там помочь." Когда ж он подбежал, на месте, где лежал на земле человек, нашел он дрожащего старика с осоловелыми глазами; и как бы Заратустра не старался его выпрямить и снова поставить на ноги, было то тщетным. Также, казалось, несчастный не замечал, что кто-то рядом; напротив оглядывался он постоянно с трогательной миной, как тот кто покинут и брошен всем миром. В конце концов же, после долгого дрожания, подергивания и корчения, принялся таким образом он причитать:
          Кто греет меня, кто любит меня еще?
          Дайте горячих рук!
          Дайте сердца жаровен!
         Распростершись, содрогаясь,
         Полумертвому подобно, кому согревают ноги -
         Потрясен, ах! от неизвестных лихорадок,
         Трепеща пред острыми ледяными мороза стрелами,
         Тобою гоним, мысль!
         Неназываемая! Потаенная! Ужасная!
         Ты охотница из-за облаков!
         Ниц сражен тобою,
         Ты насмешливый глаз, что на меня из тьмы взирает:
                         - так и
         лежу я
         Изгибаюсь, изворачиваюсь, терзаем
         Всеми вечными муками,
         Поражен
         Тобою, лютейший охотник,
         Ты неведомый - бог!
         Рази глубже,
         Рази один раз еще!
         Разужаль, разубей это сердце!
         Какого черта пытки эти
         Набившими оскомину стрелами?
         Что смотришь ты снова,
         До мук люских неутомим,
         Со злорадными богомолний глазами?
         Не умертвить хочешь ты,
         Лишь терзать, терзать?
         К чему ж - меня терзать,
         Ты злорадный неведомый бог? -
         Хаха! Ты подкрадываешься?
         В такую полночь
         Что хочешь ты? Говори!
         Ты напираешь на меня, давишь на меня -
         Ха! уже гораздо ближе!
         Прочь! Прочь!
         Ты слышишь как я дышу,
         Прослушиваешь сердце ты мое,
         Ты ревнивый -
         Чему ревнуешь ты?
         Прочь!          Прочь! К чему лестница?
         Хочешь ты внутрь,
         В сердце,
         Вступить, в мои потаеннейшие
         Мысли вступить?
         Бесстыдный! Неведомый - вор!
         Что хочешь ты себе выкрасть,
         Что хочешь ты себе выслушать,
         Что хочешь ты себе вымучить,
         Мы мучитель!
         Ты -          палач-бог!
         Или ж должен я, псу подобну,
         Пред тобою валяться?
         Саможертвенный, вне себя от восхищения,
         Тебе - любовью подмахивать?
         Тщетно! Коли дальше,
         Лютейшее жало! Нет,
         Не пес - твоя дичь лишь я,
         Лютейший охотник!
         Твой самый гордый узник,
         Ты охотник из-за облаков!
         Говори ж наконец,
         Что хочешь ты, грабитель, от меня?
         Ты молнией скрытый! Неведомый! Говори,
         Что хочешь ты, неведомый бог? - -
         Как? Выкуп?
         Какой хочешь ты выкуп?
         Потребуй много - так советует мне моя гордость!
         И говори кратко - так советует мне другая моя гордость!

         Хаха!
         Меня - хочешь ты? Меня?
         Меня - всего?

         Хаха!
         И терзаешь меня, глупец, каков ты и есть,
         Растерзываешь мою гордость?
         Дай любовь мне - кто греет меня еще?
         Кто любит меня еще? - дай жарких рук,
         Дай сердца жаровен,
         Дай мне, одинокому,
         Кого лед, ах! семикратный лед
         Врагов самих,
         Врагов жаждать учит,
         Дай, просто отдай,
         Лютейший враг,
         Мне - тебя! - -
         Прочь!
         Вот сбежал он сам,
         Мой последний единственный товарищ,
         Мой большой враг,
         Мой неведомый,
         Мой палач-бог! -

         - Нет! Вернись,
         Со всеми твоими пытками!
         К последнему из всех одиноких
         О вернись же!
         Все слез моих ручьи текут
         К тебе своим руслом!
         И последнее пламя сердца моего -
         Тебе накаливается оно!
         О вернись,
         Мой неведомый бог! Моя боль!
          Мое последнее - счастье!

2
   - Здесь не смог уж Заратустра больше сдерживаться, взял свою палку и принялся со всех сил колошматить ею причитающего. "Прекращай!" крикнул он ему, с озлобленным смехом, "прекрати, ты актер! Ты фальшивомонетчик! Ты лжец по неволе! Узнаю ведь я тебя!
   Хочу согреть я тебе уж ноги, скверный ты кудесник, в том хорошо понимаю я толк, таким как ты - задавать жару!"
   - "Оставь," сказал старик и вскочил с земли, "не бей больше, о Заратустра! Я ж это разгонял лишь забавы ради!
   Подобное принадлежит к моему искусству; тебя самого хотел я проверить, как задавал тебе эту пробу! И, воистину, увидел здорово ты меня насквозь!
   Но также и ты - задал мне от себя далеко не маленькую пробу, крепок ты, ты мудрый Заратустра! Твердо бьешь ты 'истинами' своими, дубинка твоя вынуждает из меня - эту истину!"
   - "Не льсти," отвечал Заратустра, все еще взбудоражен и хмуро глядя, "ты актер по неволе! Ты фальшив: что говоришь ты - об истине!
   Ты павлин из павлинов, ты море тщеславия, что играешь ты предо мной, скверный ты кудесник, в кого должен я верить, когда причитаешь ты в подобном обличьи?"
   ""В кающегося духом," говорил старик, "того - играл я: ты сам когда-то изобрел сие словечко -
   - поэта и кудесника, что против себя самого обращает наконец свой дух, преображенного, что дурным знанием своим и совестью выморожен.
   И признай-ка лишь: длилось это долго, о Заратустра, пока не выкупил ты искусство мое и ложь! Поверил ты в мою беду, когда держал мне голову обеими руками, -
   - слышал я как сетовал ты, его слишком мало любили, сликом мало любили!' Что тебя настолько я обманул, о том ликует внутренне моя злость."
   "Можешь ты и более чутких обмануть чем я," сказал Заратустра твердо. "Не на чеку я тут пред обманщиками, без предосторожности должен быть я: так хочет того мой судьбы жребий.
   Ты же - должен обманывать: вот насколько я знаю тебя! Ты должен всегда двух- трех- четырех- и пятизначным быть! Также и то что ты сейчас признал, давно уж мне как ни достаточно правдиво, так и ни ложно!
   Ты скверный фальшивомонетчик, как можешь ты иначе! И болезнь свою стал ты б еще припудривать, если б врачу своему голым показывался.
   Так пудрил ты только-что предо мной и ложь свою, когда говорил: 'разгонял я то лишь забавы ради!' Была в этом и серьезность тоже, есть что-то в тебе от кающегося духом!
   Разгадал тебя я пожалуй: околдовываешь всех ты, но против себя самого нет у тебя больше лжи и хитрости в запасе, - сам себе ты расколдован!
   Пожинал отвращение ты, как твою единственную истину. Ни слова больше в тебе не подлинно, разве только твой рот: то есть отвращение, что прилипло к твоим устам." - -
   - "Да кто ты такой!" вскричал тут старый чародей упрямым голосом, "кто смеет так со мной говорить, величайшим, кто живет сегодня?" - и зеленая молния стрельнула из его глаза в Заратустру. Но сразу ж после переменился он и сказал печально:
   "О Заратустра, как мне это осточертело, противны мне искусства мои, не великий я, чего притворяюсь я! Но, ты знаешь это хорошо - я искал величия!
   Великого человека хотел я представлять и убедил многих: но ложь сия была выше моих сил. Она сломила меня.
О Заратустра, все - ложь во мне; но то что сломлен я - этот слом мой подлин!" -
   "Это делает тебе честь," говорил Заратустра мрачно и потупившись в сторону, "это делает тебе честь, что искал ты величия, но это и выдает тебя также. Ты не велик.
   Ты скверный старый чародей, это и есть лучшее твое и честнейшее, что я в тебе чту, что сам себе ты осточертел и вслух это сказал: 'я не велик'.
   В этом чту я тебя как кающегося духом: и даже если лишь на дуновенье мига, это одно мгновенье был ты - подлин.
   Но говори, что ищешь ты в лесах моих и утесах? И если кладешь ты мне себя на дороге, какого испытания хочешь ты от меня? -
   - чем искушаешь ты меня?" -
   Так говорил Заратустра, и глаза его заискрились. Старый кудесник помолчал немного, потом сказал он: "Искушаю я тебя? Я - ищу только.
   О Заратустра, ищу я кого-то настоящего, правильного, простого, однозначного, человека всяческой честности, сосуд мудрости, святого от познания, великого человека!
   Да разве не знаешь ты, о Заратустра? Я ищу Заратустру."

   - И здесь возникло длительное молчание между обоими; Заратустра ж погрузился глубоко в себя, так что он закрыл глаза. Но потом, возвращаясь к своему собеседнику, схватил он руку кудесника и говорил, полон учтивости и лукавства:
   "Добро! Туда наверх ведет путь, там лежит пещера Заратустры. В ней можешь ты поискать, кого б ты найти хотел.
   И спроси у зверей моих совета, моего орла и моей змеи: должны помочь они тебе в поисках. Но пещера моя велика.
   Я сам правда - не видел я еще ни одного великого человека. Что велико, для того груб сегодня глаз и у самых утонченных. Это - царство черни.
   Так кой-кого находил я уж, что растягивался и раздувался, и народ кричал: 'Смотрите вот, на великого человека!' Но что помогут все кузнечные меха! В конце концов выйдет весь воздух.
   В конце концов лопнет лягушка, что надувала себя слишком долго: вот как выходит весь воздух. Какого-нибудь распухшего в живот уколоть, это называю я славной потехой. Услышьте это, вы пацашки.
   Сие сегодня суть черни: кто знает там еще, что есть велико, а что мало! Кому посчастливилось искать там величия! Глупец один: глупцу счасливится такое.
   Ты ищешь великого человека, ты причудливый глупец? Кто научил тебя этому? Сегодня ли время для этого? О ты скверный искатель, чем - искушаешь ты меня?" - -

   Так говорил Заратустра, утешенный сердцем, и продолжал смеясь свой пеший путь.
В отставке.

   Недолго же, после того как отделался Заратустра от чародея, увидел опять он кого-то сидя на пути, которым он шел, а именно черного высокого человека с долговязым бледным лицом: тот раздосадовал его страшно. "Горе," сказал он к своему сердцу, "там сидит закутанная печаль, мнится мне это чем-то из породы священника: чего понадобилось тем в моем царстве?
   Что! Едва избавился я от того кудесника: должен мне там что-ли еще один чернокнижник снова путь перебегать, -
   - какой-нибудь ведьмак с руковозложением, темный чудотворец божей милости, помазанный мироклеветник, черт бы побрал которого!
   Но черта никогда нет на месте, когда надо: вечно приходит он слишком поздно, этот проклятый карлик и косолап!" -
   Так что ругнулся Заратустра нетерпеливо в сердце своем и размыслил, как бы ему отвернув взор проскользнуть мимо черного человека: но смотри-ка, вышло иначе. В то же самое мгновенье как раз увидел его уже сидящий; и не непохожий на того, с кем приключилось нежданное счастье, вскочил он и двинулся на:
   "Кем бы ты ни был, ты странник," заговорил он, "помоги одному заблудшему, одному ищущему, одному старику, что легко тут пострадать может!
   Мир этот здесь чужд мне и далек, также слышал диких зверей я вой; и тот, что мог бы мне предложить защиту, того самого нету больше.
Ищу я последнего набожного человека, святого и отшельника, кто один в своем лесу еще ничего о том не слышал, что весь мир сегодня знает."
  Что знает сегодня весь мир?" спросил Заратустра. "Что-то вроде, что старый бог не жив больше, в которого весь мир когда-то верил?"
  "Так и есть," отвечал старик печально. "И я служил этому старому богу до его последнего часа.
Теперь же в отставке я, без хозяина, и тем не менее не свободен, также ни часу болей не весел, разве что в воспоминаниях.
   Потому и взошед я на эти горы, чтоб устроить себе наконец праздник, как и подобает старому папе и отцу церкви: ибо знай же, я и есть последний папа! - праздник набожных воспоминаний и богослужений.
   Теперь же сам он мертв, набожнейший человек, святой тот в лесу, что постоянно бога своего пением и бурчаньем восхвалял.
   Его самого я не нашел больше, когда нашел его хижину, - но зато двух волков внутри, что завывали о его смерти - ибо все звери любили его. Тут и убежал я прочь.
   Так пришел ли зря я в эти леса и горы? Тут и решилось сердце мое кой-кого другого отыскать, набожнейшего из всех, кто в бога не верит -, отыскать Заратустру!"
   Так говорил старец и глянул острым глазом на того, кто стоял перед ним; Заратустра ж схватил руку старого папы и долго рассматривал ее с восхищением.
   "Смотри-ка, ты преподобный," сказал он тогда, "какая красивая и длинная рука! Это рука того, кто всегда раздавал благословленье. Теперь же держит она того, кого ищешь ты, меня, Заратустру.
   Я это, безбожный Заратустра, кто говорит: есть ли кто безбожнее меня, чтоб порадовался я него наставлению?" -
   Так говорил Заратустра и сверлил своим взглядом мысли и помыслы старого папы. Наконец начал тот:
   "Кто его больше всех любил и им обладал, тот его теперь и потерял всех больше -:
   - смотри, я сам пожалуй из нас обоих сейчас самый безбожный? Но кто мог бы этому обрадоваться!" -
   - "Служил ему ты до самого конца," спросил Заратустра задумчиво, после глубокого молчания, "знаешь ты, как он умер? Правда ли, как говорят, что сострадание задушило его,
   - что увидел он, как человек висел на кресте, и не вынес того, что любовь к человеку стала ему адом и в конце концов смертью?" - -
   Старый папа ж ничего не ответил, лишь глядел робко и с болезненным и мрачным выражением в сторону.
   "Да бог с ним," сказал Заратустра после долгого раздумья, все еще глядя старику прямо в глаза.
   "Да бог с ним, с ним все кончено. И пусть тебе это и делает честь, что о мертвеце ты сием говоришь только хорошее, так знаешь ж ты также хорошо как и я, кем он был; и что странными путями ходил он."
   "Меж трех глаз говоря," сказал просветлясь старый папа (ибо был на один глаз он слеп), "в вопросах бога по-просвещеннее буду я чем сам Заратустра - и имею право.
   Любовь моя служила ему долгие годы, воля моя шла всей его воле вослед. Хороший слуга ж знает все, и кое-что даже, что его хозяин сам скрывает.
   Был это скрытный бог, полный таинственности. Воистину к своему сыну даже не приходил он иначе как окольными путями. В дверях его веры стоит адюльтер.
   Кто славит его как бога любви, думает не достаточно высоко о любви самой. Не хотел разве этот бог также быть и судьей? Но любящий любит вне всякой награды и возмездия.
   Когда был он молод, этот бог с востока, так был он жесток и мстителен и соорудил себе ад на потеху своих любимцев.
   В конце концов ж состарился он и размяк и обессилел и разжалостливился, более на деда похож чем на отца, болей всего ж на шаткую старушонку.
   Так и сидел он, дряхлый, в своем углу у камина, тужил по своим слабым ногам, усталый от мира, усталый волей, и задохся в один день от своего чересчур большого сострадания." - -
   "Ты старый папа," сказал там Заратустра в промежутке, "видел ты это собственными глазами? Могло это пожалуй так и произойти: так, а также и иначе. Когда боги умирают, умирают всегда многими они видами смерти.
   Но так и быть! Так или иначе, так или иначе - с ним все кончено! Был противен ушам и глазам моим он на вкус, хучшего мне о нем говорить б не хотелось.
   Я люблю все, что смотрит ясно и говорит честно. Он же - ты ж знаешь это ведь, ты старый священник, было что-то от тебя в нем, что-то священническое - был он многозначен.
   Был он также невнятен. Чего он там на нас гневился, этот гневом-душимый, что мы его-де плохо понимали! Так чего ж не говорил он яснее?
   И было это если из-за наших ушей, зачем дал он нам уши, что его плохо слышали? Была тина у нас в ушах, хорошо! кто вложил ее внутрь?
   Слишком много не удалось ему, этому гончару, который не до конца доучился! Но что мстил он своим горшкам и созданьям, за то что плохо ему удались они, - было это прегрешением против хорошего вкуса.
   Есть также и в набожности хороший вкус: и сказал он наконец: "Долой с таким богом! Лучше никакого бога, лучше на свой страх и риск судьбу творить, лучше глупцом быть, лучше самому богом быть!"

   - "Что слышу я!" заговорил тут старый папа навострив уши; "о Заратустра, да ты набожнее чем думаешь, с подобным-то неверием! Какой-то бог в тебе обратил тебя к твоей безбожности.
   Разве не набожность твоя сама, что тебе больше в бога верить не позволяет? И чрезмерная правдивость твоя также еще уведет тебя по ту сторону добра и зла!
   Смотри ж, что осталось тебе прибережённым? У тебя есть глаза и рука и уста, для благословления предопределены они испокон веков. Благословляют не одной рукою только.
   В твоей близи, пусть и безбожнейшим быть ты хочешь, чую я потаенное ладана благовоние от долгих благословлений: становится хорошо и больно мне при этом.
   Позволь мне гостем твоим быть, о Заратустра, на одну единственную ночь! Нигде на земле не будет мне сейчас лучше чем у тебя!"-
   "Аминь! Да будет так!" сказал Заратустра с огромным изумлением, "туда наверх ведет путь, там лежит пещера Заратустры.
   Охотно, взаправду, тебя б и сам я туда проводил, ты преподобный, ибо люблю я людей всех благочестивых. Но сейчас зовет меня срочно крик о помощи прочь от тебя.
   В моей вотчизне никто не должен мне пострадать; моя пещера   - это хорошая гавань. И больше всего хотелось б мне каждого печальника поставить снова на твердую землю и твердые ноги.
   Кто ж взял бы тебе твою грусть с плеч? Для этого слишком я слаб. Долго, воистину, придется нам ждать, пока тебе кто-либо снова бога твоего разбудит.
   Этот старый бог ведь не жив больше: он основательно мертв." -

   Так говорил Заратустра.


Самый безобразный человек.

   - И снова бежали ноги Заратустры чрез горы и леса, и глаза его искали и искали, но нигде не было Того увидеть, кого они видеть хотели, великого нуждающегося и на-помощь кричащего. На всем пути ж ликовал он в своем сердце и был благодарен. "Что за хорошие вещи, говорил он, подарил мне все же этот день, в вознаграждение за то, что так плохо начался! Каких диковинных собеседников нашел я!
   Слова того хочу долго теперь я разжевывать как хорошие зерна; мелко должен зуб мой их перемолоть и растереть, пока не потекут они мне как молоко в душу!" -
   Когда ж путь снова обогнул утес, поменялся в одночасье пейзаж, и Заратустра вступил в царство смерти. Здесь торчали ввысь черные и красные скалы: ни травы, ни деревца, ни пенья птиц. Была то ибо долина, которую избегали все звери, даже хищники; только что один вид уродливых, толстых, зеленых змей, когда те старели, приползал сюда умирать. Потому и звали сию долину пастухи: змеиная смерть.
   Заратустра ж погрузился в черные воспоминания, ибо было ему, словно стоял уже раз он в этой долине. И огромная тяжесть окутала его ум: так что шел он медленно и еще медленней и наконец остановился. Тогда ж увидел он, как открыл глаза, что-то, что сидело на пути, по фигуре человек и едва-ли как человек, что-то невыразимое. И одним махом охватил Заратустру огромный стыд за то, что глазами увидел он что-либо подобное: покраснев по самы седые волосы, отвернул он взгляд и приподнял ногу, чтоб покинуть это жуткое место. Тогда ж огласилась мертвая пустошь шумом: из земли ж засочилось булькая и хрипя, словно вода по-ночам сквозь засорившиеся трубы бурлит и булькает; и наконец из этого вышел человеческий голос и человеческая речь: - звучала она так.
   "Заратустра! Заратустра! Отгадай мою загадку! Говори, говори! Что такое месть свидетелю?
   Заманиваю тебя я обратно, здесь гладкий лед! Смотри, смотри каб гордость твоя не переломала здесь себе ноги!
   Мнишь себя ты мудрым, ты гордый Заратустра! Так отгадай же загадку, ты твердый щелкунчик, - загадку, которой являюсь я! Так говори же: кто я!"
   - Когда ж услышал Заратустра эти слова, - и что ж вы думаете, там с душой его происходило? Сострадание охватило его; и опустился он в одночасье, словно дуб, что долго сопротивлялся многочисленным дровосекам, - тяжело, внезапно, к ужасу даже для тех, кто его хотели свалить. Но уже встал он снова с земли, и чело стало его твердым.
   "Я-то узнаю тебя," заговорил он медным голосом: "ты - убийца бога! Дай мне пройти.
   Ты не вынеc того, кто тебя видел, - кто тебя снова и сквозь и насквозь видел, ты самый безобразный человек! Отмстил ты этому свидетелю!"
   Так говорил Заратустра и хотел уйти; но невыразимый схватил его за кончик одежды и начал заново булькать и искать слова. "Останься!" сказал он наконец -
   "- останься! Не проходи мимо! Отгадал я, какой топор прибил тебя к земле: Ура тебе, о Заратустра, что стоишь ты снова!
   Разгадал ты, знаю это я хорошо, как у того на душе, кто его убил, - у убийцы бога. Останься! Присядь ко мне, это всё не просто так.
   К кому хотел я, как не к тебе? Останься, присядь! На меня ж не гляди! Чти таким образом - мою безобразность!
   Они преследуют меня: ныне ты мое последнее прибежище. Не ненавистью своей, не своими ищейками: - о подобному преследованию я только б посмеялся и горд и рад был!
   Не был разве любой успех доселе у хорошо-преследуемых? Кто хорошо преследует, учится легко следовать: - и вот уж он - позади! Но их сострадание это -
   - их сострадание это, от чего бежал я и прибежал к тебе. О Заратустра, защити меня, ты мое последнее прибежище, ты единственный, кто меня разгадал:
   - ты разгадал, как у того на душе, кто его убил. Останься! А хочешь ты идти, ты нетерпеливый: не иди по пути, что я пришел. Путь тот плохой.
   Гневишься ты на меня, что слишком долго уж я тут косноязычу? Что даю тебе я уж советы? Но знай, я это, самый безобразный человек,
   - у кого также и самые большие тяжеленные ноги. Где я шел, плох там путь. Затаптываю любой путь я насмерть и настыд.
   Что ты ж мимо меня прошел, молча; что ты покраснел, это прекрасно я видел: по этому и узнаю тебя я как Заратустру.
   Кто-угодно другой кинул б мне свою милостыню, свое сострадание, взглядом и словом. Но для этого - не настолько я нищий, это угадал ты -
   - для этого слишком богат я, богат на великое, на ужасающее, на безобразнейшее, на невыразимейшее! Твой стыд, о Заратустра, делает мне честь!
   Насилу выбрался я из давки сострадающих, - что я единственного нашел, кто сегодня учит 'сострадание назойливо' - тебя, о Заратустра!
   - будь то бога, будь то человека сострадание: сострадание перечит стыду. И не-хотеть-помочь может благороднее быть чем благодетель та, что кидается.
   Это же зовется сегодня добродетелью самой у всех маленьких людей, сострадание: - нет почтения у них пред великим несчастьем, пред великим уродством, пред великой неудачей.
   Поверх всех этих гляжу я, как пес поверх спин овечих кишмя стад глядит. Это маленькие добропушные доброслушные серенькие люди.
   Как цапля глядит презрительно поверх мелких прудов, с запрокинутой головой: так и я гляжу кишению серых маленьких волн и воль и душ поверх.
   Слишком долго признавали ихнюю правоту, этих маленьких людей: так что признали наконец также и их власть - теперь учат они: 'хорошо лишь то, что маленькие люди хорошим зовут'.
   А 'истиной' зовется сегодня, что проповедник сказал, кто сам из них вышел, какой-нибудь чудаковатый святой и заступник маленьких людей, что о себе свидетельствовал 'я - есмь истина'.
   Этот нескромник ныне дает давно уж маленьким людям повод высоко попетушиться - он, кто совсем не малому заблуждению учил, когда учил он 'я - есмь истина.'
   Было ли нескромнику любому когда-либо вежливее отвечено?   - Ты же, о Заратустра, прошел мимо него и говорил: 'Нет! Нет! Трижды нет!'
   Ты стыдишься стыда великого страдальца; и воистину, когда говоришь ты 'от сострадания исходит огромная туча, будьте осторожны, вы люди!'
   - когда учишь ты 'все созидающие суровы, любая великая любовь выше их сострадания': о Заратустра, как хорошо сдаешься ты мне научен по небесным знамениям!
   Ты же сам - предостерегай себя самого также от своего сострадания! Ибо многие уже на пути к тебе, много страдающих, сомневающихся, отчаивающися, утопающих, вымораживающихся -
   Я предостерегаю тебя также и от себя. Ты разгадал мою лучшую, худшую загадку, меня самого и что я совершил. Знаю я тот топор, что свалит тебя.
   Но он - должен был умереть: он смотрел глазами, что всё видели, - он видел человека глубины и основы, весь его утаенный позор и уродство.
   Его сострадание не знало стыда: он заползал в мои гнуснейшие уголки. Этот любопытнейший, сверхнавязчивый, сверхсострадательный должен был умереть.
   Он видел всегда меня: такому свидетелю захотел я отмстить - иль самому не жить больше.
   Бог, что видел всё, также и человека: этот бог должен был умереть! Человеку не вынести такое, что подобный свидетель живет."
   Так говорил самый безобразный человек. Заратустра ж поднялся и собрался уйти: ибо мозг стыл у него в кости.
   "Ты невыразимый," сказал он, "предостерегал ты меня от твоего пути. В благодарность за то хвалю я тебе свой. Смотри, туда наверх лежит пещера Заратустры.
   Пещера моя велика и глубока и имеет много уголков; там найдет и самый скрытный себе укрытие. А вплотную к ней сотня лазеек и уловок для ползучего, трепещущего и прыгучего зверья.
   Ты изгнанный, ты что сам себя изгнал, не хочешь жить средь людей и людского сострадания? Ну что ж, так делай как я! Так научишься ты тоже у меня; только делатель учится.
   И потолкуй сперва и сразу с моими зверями! Самый гордый зверь и самый хитрый зверь - эти уж могут нам обоим быть правильными советчиками!" - -
   Так говорил Заратустра и шел своей дорогой, задумчивей и медленней еще чем прежде: ибо вопрошал себя он о многом и знал с трудом как себе ответить.
   "Как беден все же человек!" думал он в сердце своем, "как безобразен, как хрипящ, как полон потаенного стыда!
   Мне говорят, что человек самого себя-де любит: ах, как велико должно быть это себялюбие! Сколько презрения имеет оно себя супротив!
   Также и тот любил себя, когда себя презирал, - великий любящий является мне и великим презирателем.
   Никого не находил я пока, кто б себя глубже презирал: также и это есть высота. Горе, был тот может великим человеком, чей крик я слышал?
   Люблю я великих презирателей. Человек же - это что-то, что должно быть преодолено." - -


Добровольный нищий.

  Когда оставил Заратустра самого безобразного человека, почувствовал он озноб, и одиночество: бродило ибо ему много холодного и одинокого сквозь чувства, так что даже и конечности его от этого замерзли. Восходя ж дальше и дальше, вверх, вниз, вскоре зеленых пастбищ мимо, но также и через дикие каменистые залежи, где прежде, видимо, какой нетерпеливый ручей отдохнуть прилег: вот стало ему в одночасье снова теплее и сердечнее на душе.
   "Что случилось со мной однако?" спрашивал он себя, "что-то теплое и живое ободряет меня, это должно быть у меня в близи.
   Уже менее я одинок; какие-то спутники и братья блуждают сами того не зная вокруг меня, их теплое дыхание касается души моей."
   Когда ж осмотрелся он кругом и поискал утешителей своего одиночества: глянь, вот были это коровы, что стояли на возвышении друг подле друга; чья близость и запах согрела сердце его. Коровы ж эти казалось с усердием внимали кому-то говорящему и не обращали на подошедшего внимания. Когда ж Заратустра оказался совсем в их близи, услышал отчетливо он, что человеческий голос говорил из середины коров; и очевидно повернулись они все вместе головами своими к говорящему.
   Тут вскочил Заратустра живо туда и растолкал зверей, ибо опасался, каб здесь не приключилось с кем несчастья, кому едва-ли могло помочь коровье сострадание. Но в этом он заблуждался: ибо глядь, сидел там на земле человек и казалось уговаривал зверей, чтоб те не боялись его, миролюбивого человека и нагорного проповедника, из чьих глаз проповедовала сама доброта. "Что ищешь ты здесь?" закричал Заратустра с недоумением.
   "Что я здесь ищу?" отвечал тот: "то же, что и ты ищешь, ты беспокойник! а именно, счастья на земле.
   Для этого ж и хотел бы я у поучиться этих коров. Ибо, знаешь ведь ты, всё полутро уж как уговариваю я их, и как раз хотели они мне дать ответ. Так зачем мешаешь ж ты им?
  Если не пойдем мы вспять и не станем как коровы, то не попадем в царство небесное. Следует нам у них ибо одному поучиться: пережевыванию.
   И воистину, завоюй человек хоть весь мир и не выучи одного, как пережевывать: что пользы в том! От скорби своей не избавиться ему
   - его глубокая скорбь: она зовется ж сегодня отвращением. Кто не полн сегодня от отвращения по само сердце, уста и очи? И ты тоже! Ты тоже! Но взгляни на этих коров!"
   Так говорил горный проповедник и обратил тогда свой собственный взор на Заратустру, - ибо доселе не сводил он его с любовью с коров - : тут же преобразился он. "Кто это, с кем я говорю?" выкрикнул он испуганно и вскочил с земли.
   "Это - человек без отвращения, это - Заратустра сам, превозмогатель великого отвращения, это - око, это - уста, это - сердце Заратустры самого."
   И так говоря, поцеловал он тому, к кому говорил, руки, с переполняющимися глазами, и вел себя как тот, кому подарок ценный и жемчужина ни с того ни с сего с неба падает. Коровы ж взирали всему тому и удивлялись.
   "Не говори обо мне, ты чудак! Любезный!" сказал Заратустра и воспротивился того нежности, "расскажи-ка мне сперва о себе! Не ты ли тот добровольный нищий, кто раз огромное богатство отринул, -
   - кто своего богатства устыдился и богатых, и к беднейшим бежал, чтоб подарить им свое изобилие и сердце свое?
   Но они не приняли его." "Но они не приняли меня, сказал добровольный нищий, ты знаешь это ведь. Так что пошел я наконец к зверям и этим коровам."
   "Так ты ж учил," прервал Заратустра говорящего, "насколько тяжелее право предоставлять чем правом пользоваться, и что добро дарить является искусством и последним хитроумнейшим мастерством доброты."
   "Особенно в наши дни," отвечал добровольный нищий: "сегодня как-раз, когда все низменное стало мятежным и пугливым и на свой манер надменным: то есть на черни манер.
   Ибо пришел час, ты это знаешь ведь, для великого дурного долгого восстания черни и рабов: растет оно и растет!
   И вот возмущает низменных любое благодеяние и мелкие отдавания; и да пребудут очень богатые настороже!
   Кто сегодня подобно пузатым бутылям из слишком узких горлышек капает: - таким бутылкам быстро сворачивают сегодня шею.
   Похотливая алчность, желчная зависть, раздосадованная мстительность, гордыня черни: это бросилось мне всё в лицо. Не верно более то, что бедные блаженны суть. Царствие небесное ж у коров."
   "А почему оно не у богатых?" спросил Заратустра попытки ради, пока защищался от коров, что сопели доверчиво на сего миролюбца.
   "Что пытаешь ты меня?" отвечал тот. "Знаешь ты это еще лучше меня. Что гнало меня все ж к беднейшим, о Заратустра? Разве не отвращение от наших богатейших?
   - от каторжан богатства, что из любого сора свою выцепят выгоду, с холодными глазами, страстными мыслями, от этого сброда, что воняет к небесам,
   - от этой золоченой подъебесной черни, чьи отцы были жульем иль стервятниками, иль старьевщиками, с бабцом на короткой ноге, похотливые, забывчивые: - им всем там ибо не далеко до шлюхи -
   Чернь наверху, чернь внизу! Что сегодня еще 'беден' и 'богат'! От этой разницы разучился я, - тогда и сбежал я, дальше, все время дальше, пока и не пришел к сим коровам."
   Так говорил сей миролюбый и сам пыхтел и потел при своих словах: так что коровы только заново дивились. Заратустра ж смотрел ему все врема с улыбкой в лицо, когда говорил тот столь сурово, и качал на сие молча головой.
   "Свершаешь ты насилие над собой, ты горный проповедник, когда используешь столь суровые слова. Для подобной суровости не доросли у тебя ни уста, ни глаза.
   Также, как мне сдается, ни желудок сам твой: тому противится всяк подобная гневливость и ненависть и переливы через край. Твой желудок хочет вещей помягче: ты - не мяса едок.
   Гораздо больше сдаешься ты мне по растеньям и корешкам. Может растираешь ты зерна. Точно уж чужд ты мясным радостям и любишь мед."
   "Хорошо разгадал ты меня," отвечал добровольный нищий, с облегченным сердцем. "Я люблю мед, я растираю зерна, ибо ищу я, что приятно на вкус и освежает дыхание:
   - также что требует много времени, повседневная работа челюстей для нежных лентяев и лоботрясов.
   Больше всего конечно достигли в том коровы: те придумали себе я жую-жую-жую и на солнышке лежу. Также воздерживаются они от любых тяжелых мыслей, что пучат сердце."
   - "Ну что ж!" сказал Заратустра: "следует повидать тебе также и моих зверей, моего орла и мою змею, - равных им нет сегодня на земле.
   Смотри, туда ведет путь к моей пещере: будь этой ночью ее гостем. И поговори с моими зверями про счастье зверей, -
   - пока я сам не возвращусь. Ибо теперь зовет какой-то крик о помощи меня спешно прочь от тебя. Также найдешь ты нового меду у меня, ледяной свежести золотого в сотах меда: его ешь
   Попрощайся теперь ж поскорей со своими коровами, ты чудной!Любезный! пусть это и дастся тебе нелегко. Ибо это твои самые теплые друзья и наставники!"
   "- За исключеньем одного, кто мне еще милее," отвечал добробольный нищий. "Ты сам хорош и еще получше будешь коровы, о Заратустра!"
   "Прочь, прочь с тобой! ты скверный льстец!" крикнул Заратустра со злостью, "чего портишь ты меня такой похвалой и льстивым медом?"
   "Прочь, прочь от меня!" закричал он еще раз и замахнулся своей палкой на ласкового нищего: но тот уж шустро сбег.


Тень.

   Едва ж убежал добровольный нищий и Заратустра остался снова наедине с собой, как услышал он сзади себя какой-то новый голос: тот звал "Стой! Заратустра! Да подожди же! Это ж я, о Заратустра, я, твоя тень!" Но Заратустра не подождал, ибо внезапная досада охватила его из-за многого натиска и давки в горах своих. "Куда делось мое одиночество?" говорил он.
  "Это становится мне воистину чересчур; эти горы кишат просто, царство мое больше не от мира сего, нужны мне новые горы.
   Моя тень зовет меня? Кому есть дело до моей тени! Пусть она и бежит за мной! я - убегу от нее."
   Так говорил Заратустра к своему сердцу и убегал. Но тот, кто позади него был, следовал за ним: так что вскоре было трое уже бегущих друг за другом, то есть сперва добровольный нищий, затем Заратустра и в-третьих и -задних его тень. Не долго бежали они так, вот пришел Заратустра в себя от своей глупости и смахнул одним махом всю досаду и пресыщение с себя.
   "Что!" говорил он, "не случались разве искони смехотворнейшие вещи у нас старых отщельников и святых?
   Воистину, высоко выросла глупость моя в горах! Теперь слышу я как все шесть старых глупцов ног цокают друг за другом!
   Можно ли Заратустре тени бояться-то? Сдается мне напоследок даже, что ноги у нее подлиннее будут чем у меня."
   Так говорил Заратустра, смеясь глазами и нутром, остановился и оглянулся быстро вокруг - и глядь, почти сбил он этим своего преследователя и тень с ног: так вплотную уж следовала за ним та самая по пятам, и так слаба была она тоже. Когда он ее все же рассмотрел, ужаснулся он словно от внезапного призрака: таким тонким, черноватым, полым и отжившим выглядел преследователь сей.
   "Кто ты?" спросил Заратустра резко, "что делаешь ты здесь? И из-за чего назвал себя ты моей тенью? Не нравишься ты мне."
   "Прости мне," отвечала тень, "что я это есть; и если не нравлюсь я тебе, что ж ладно, о Заратустра! в этом хвалю я тебя и твой хороший вкус.
   Странница я, что много уж по пятам твоим ходила: всегда в пути, но без цели, также без дома: так что воистину совсем малость мне до вечного жида не хватает, только что не вечна я, а также не еврейка.
   Что? Вечно в пути мне быть? Каждым ветром кружима, непостоянна, вперед несома? О земля, слишком круглой стала ты мне!
   На каждой поверхности сидела я уже, подобно усталой пыли спала я на зеркалах и окнах: все берет от меня, ничто не дает, я истончаюсь, - почти похожа я на тень.
   За тобой же, о Заратустра, летала и таскалась я дольше всего, и, скрывавась я уж от тебя, так была я все ж лучшей твоей тенью: где б ты не сидел, сидела я тоже.
   С тобою бродила я по отдаленнейшим и холоднейшим мирам, призраку подобно, что добровольно бегает по зимним крышам и снегу.
   С тобой устремлялась я ко всему запретному, худшему, отдаленнейшему: и если хоть что-то во мне и является добродетелью, так это то, что никакого запрета не боюсь я.
   С тобой разбивала я, что сердце мое только ни почитало, все пограничные знаки и символы опрокидывала я, за рискованнейшими желаниями гналась я, - воистину, сквозь все тяжкие хоть раз да пробегала я.
   С тобою разучилась я вере в слова и ценности и большие имена. Когда линяет дьявол, не опадает ли там также и имя его? Он же ведь тоже оболочка. Дьявол сам возможно - оболочка.
   'Ничто не истинно, все дозволено': так утешала я себя. В холоднейшие воды бросалась я, с головой и сердцем. Ах, как часто стояла я там из-за этого голой как вареный рак!
   Ах, куда делась та изолгавшееся невинность, которой обладала я раньше, невинность добрых и их благородных лжей!
   Слишком часто, воистину, следовала я за истиной вплотную вослед: вот и появлялась она у меня под самым носом. Порою думала я солгать, и смотри! тогда только и попадала я - в истину.
   Слишком многое прояснилось мне: теперь нет мне больше ни до чего дела. Ничто не живо больше, что я люблю, - как же любить мне еще себя саму?
   'Жить, как мне охота, или не жить вообще': так хочу я, так хочет этого даже и святейший. Но, горе! откуда быть у меня еще - охоте?
   Есть ли у меня - еще какая-то цель? Гавань, в которую плывет мой парус?
   Добрый ветер? Ах, лишь кто знает, куда едет, знает также, и какой ветр добр и ему попутен.
   Что осталось еще у меня? Сердце усталое и дерзкое; непостоянная воля; дрожь в крыльях; сломанный хребет.
   Поиск сей дома моего: о Заратустра, знаешь же ты, поиск сей и был карой моей, он пожирает меня.
   Где - мой дом? Это спрашиваю и ищу и искала я, его не нашла я. О вечное всюду, о вечное нигде, о вечное - напрасно!"

   Так говорила тень, и лицо Заратустры вытянулось при его словах. "Ты - моя тень! сказал он наконец, с печалью.
   Опасность твоя не из маленьких, ты свободный дух и странница! Выдался плохой день у тебя: смотри ж, каб тебе еще хуже вечер не пришел!
   Таким непостоянным, как ты, покажется в конце концов даже и тюрьма блаженной. Видела ль ты когда-нибудь, как спят пойманные преступники? Спят спокойно они, наслаждаются они своей новой безопасностью.
   Постерегись, каб тебя в конце не поймала еще более узкая вера, какая-нибудь суровая, строгая мания! Тебя ж ведь соблазняет и искушает отныне что-угодно, что узко и неколебимо.
   Потеряла ты цель: горе, как собираешься ты потерю эту перешутить и переболеть? С нею ж - потеряла ты также и путь!
   Ты бедная блуждающая, восторженная, ты усталый мотылек! Хочешь найти ты этим вечером привал и кров? Так иди наверх к моей пещере!
   Туда ведет путь к моей пещере. А теперича хочу я поскорей снова убежать от тебя. Уже лежит это на мне словно тень.
   Хочу бежать я один, так чтоб снова посветлело вокруг меня. Для этого должен я еще долго быть радостно на ногах. Вечером ж будут у меня - пляски!" - -

Так говорил Заратустра.


В обед.

   - И Заратустра бежал и бежал и не находил больше никого и был один и находил себя снова и снова и наслаждался и попивал свое одиночество и думал о добрых вещах, - часами. В час полудня ж, как стояло солнце прямо над Заратустриной главой, проходил он мимо одного старого кривого и корявого дерева, что было обнято в кольцах богатой любовью виноградной лозы и сокрыто от себя самого: с него свисали золотые виноградины обильно странствующему навстречу. Вот и захотелось ему утолить легкую жажду и сорвать себе виноградинку; как вытянул он уж для этого руку, так захотелось ему кой-чего другого еще больше: а именно, около древа того прилечь, в час совершенного полудня, и сопнуть.
   Это и сделал Заратустра; и как только лег он на землю, в тиши и скрытности пестрой травы, забыл уж он даже и легкую жажду свою и заснул. Ибо, гласит как Заратустрина поговорка: Одно поважнее другого. Только что глаза его оставались открытыми: - никак не насытиться им было, дереву и любви лозы виноградной взирать и восхвалять. Засыпая ж так говорил Заратустра к своему сердцу:

   "Тише! Тише! Не стал разве мир сию минуту совершеннен? Что происходит же со мной?
   Словно изящный ветерок, невидим, по паркетному морю танцуя, легок, как перышко легок: так же - танцует и сон на мне.
   Ни в одном глазу не дает мне он душу сомкнуть. Легок он, воистину! как перышко легок.
   Уговаривает он меня, я не знаю как?, поглаживает он меня льстящейся рукой, принуждает он меня. Да, он принуждает меня, чтоб душа моя растянулась: -
   - как она мне удлиняется и устает, диковинная моя душа! Пришел ли ей на седьмой день вечер прямо в полдень? Бродила она ль слишком долго уж блаженной меж добрых и зрелых вещей?
   Она вытягивается, длинно, - длиннее! она лежит неподвижно, моя диковинная душа. Слишком много хорошего отведала она уже, золотая печаль эта давит ее, кривит она рот.
   - Словно корабль, что в свою спокойнейшую бухту вошед: - ныне прислоняется он к земле, устав от долгих путешествий и неизвестных морей. Разве земля не вернее?
   Как такой корабль пристает к земле, прижимается: - там достаточно, и чтоб паучок какой с суши сплел к нему свою нить. Никаких крепче канатов тут и не требуется.
   Подобно такому усталому кораблю в спокойнейшей бухте: так покоюсь и я ныне земле близок, верен, доверчив, ожидающ, тишайшими нитями с нею связан.
   О счастье! О счастье! Хочешь-ка попеть ты, о моя душа? Лежишь ты в траве. Это ж потаенный торжественный час, где ни один пастух в дуду свою не дует.
   Постерегись! Знойный полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мир совершеннен.
   Не пой, ты живность травная, о душа моя! Даже и шепотом! Смотри ж - тихо! спит старый полдень, шевелит он ртом: не пьет разве ль как-раз он капельку счастья -
   - старую коричневую каплю золотого счастья, золотого вина? Оно порхает над ним, счастье его смеется. Так - смеется бог. Тихо! -
   'К счастью, как мало надо ж для счастья!' Так говорил я раз, и считал себя умным. Но было ж то кощунством: это выучил я теперь. Умные глупцы говорят лучше.
   - Самая малость как-раз, тишайшая, легчайшая, улитки шелест, одно дуновенье, один миг, один взгляд - малость составляет род лучшего счастья. Тише!
   - Что произошло со мной: Слушай! Совсем что-ли время улетело? Разве не падаю я? Не упал ли я - слушай! в колодец вечности?
   - Что происходит со мной? Тише! Колит ли меня - горе мне   - в сердце? В сердце! О разбейся, разбейся, сердце, после такого счастья, после такого укола!
   - Как? Не стал разве мир только что совершенным? Круглым и зрелым? О золотой круглой диадемой - да куда ж летит она? Побегу я ей вослед! Живо!    Тише - - " (и здесь потянулся Заратустра и почувствовал, что он спит.)
   "Подьем!" Сказал он себе самому, "ты соня! Ты полуденный соня! Вперед, давайте, вы старые ноги! Пора уже и давно, добрый кусок пути предстоит еще вам -
   Ныне выспались вы, сколько ж еще? Полвечности! Ладно, вперед теперь, мое старое сердце! Сколько уж можно тебе после такого сна - напросыпаться?"
   (Но вот заснул он уж сызнова, и душа его говорила против него и сопротивлялась и улеглась снова) - "Оставь меня уже! Тише! Не был разве мир только что совершенен? О золотого круглого шара!" -
   "Вставай", сказал Заратустра, "ты мелкая воровка, ты дня воровка! Как? Все еще потягиваться, позевывать, вздыхать, проваливаться в глубокий колодец?
   Да кто же ты! О душа моя!" (и здесь ужаснулся он, ибо луч солнца упал с неба вниз ему на лицо)
   "О небо надо мною", сказал он вздыхая и сел прямо, "ты наблюдаешь за мной? Прислушиваешься ты к моей диковинной душе?
   Когда выпьешь каплю ты росы ту, что упала на все земные вещи, - когда выпьешь ты эту чудную душу -
   - когда, колодец вечности! ты ясная жуткая полудня пропасть когда уж выпьешь ты душу мою в себя обратно?"

   Так говорил Заратустра и поднимался со своего ложа у древа словно от какого-то иноземного хмеля: и глядь, стояло там солнце все также прямо над его главой. Из чего можно бы, пожалуй, вполне заключить, что Заратустра проспал тогда недолго.


Приветствие.

   Под самый вечер вернулся только Заратустра, после долгих тщетных поисков и бродяжничества, снова домой в свою пещеру. Когда ж оказался он ее напротив, не дальше двадцати шагов от нее, вот случилось то, чего ожидал он меньше всего: сызнова услышал он сильный крик о помощи. И, с ума сойти! на сей раз шел он из его собственной пещеры. Был же это долгий множественный странный крик, и Заратустра четко различил, что слагался он из многих голосов: пусть даже, услышан издалека, и звучал подобно крику из одних единственных уст
.    Тогда впрыгнул Заратустра с свою пещеру, и смотри! что за зрелище ожидало его после такого ж звукового представления! Ибо там сидели они все вместе друг подле друга, мимо кого проходил он днем: король по левую и король по правую, старый чародей, папа, добровольный нищий, тень, совестливый духом, печальный прорицатель и осел; самый безобразный человек ж водрузил себе корону и опоясался двумя пурпурными лентами, - ибо любил он, подобно всем уродливым, себя украшать и прихорашиваться. Посреди ж этого грустного общества стоял Заратустрин орел, взъерошенный и беспокойный, ибо на слишком многое он должен был отвечать, на что не имелось у его гордости ответа; мудрая змея ж висела у него вокруг шеи.
   Сему всему взирал Заратустра с огромным изумлением; затем ж рассмотрел он каждого из своих гостей по отдельности с приветливым любопытством, прочитал их души и изумился сызнова. Между тем поднялись все собравшиеся со своих мест и ждали с благоговением, как начнет Заратустра говорить. Заратустра ж говорил так:
   "Вы отчаивающиеся! Вы чудные! Так это ваш я слышал крик о помощи? И теперь я также знаю, где искать того, кого тщетно искал я сегодня: высший человек -:
   - в моей собственной пещере сидит он, высший человек! Но что ж удивляюсь я тут! Разве не сам заманивал его к себе я медов жертвами и хитрыми приманками своего счастья?
   Сдается мне все ж, что годитесь слабо себе вы в компанию, только раздражаете вы друг другу сердце, вы о помощи кричащие, когда сидите здесь вместе? Это должен сначала кто-то прийти,
   - кто-то, кто вас снова рассмешит, добрый веселый паяц, танцор и ветр и сорванец, какой-нибудь старый глупец: - а вы как думали?
   Простите уж мне, вы отчаивающиеся, что говорю я пред вами такими мелкими словами, недостойно, воистину! таких гостей! Но вы и не догадываетесь, что резвит мне сердце : -
   - вы сами творите это и взгляд ваш, простите уж мне! Каждый, знаете, станет смел, кто отчаивающемуся взирает.
   Мне самому дали вы эту силу, - хорошее приношение, мои высокие гости! Настоящий подарок хозяину! Что ж, так не гневитесь же сейчас, что и я вам тоже предложу от моего.
   Это здесь и есть мое царство и владение: что ж однако мое, на этот вечер и эту ночь должно быть вашим.
   У меня у дома очага не должно никого разочаровать, в моих угодьях защищу я каждого от своих диких зверей. И это первое, что я вам предлагаю: безопасность!
   Второе ж однако: мой мизинец. И заимеете его вы только, так берите всего лишь и всю руку, только в путь!, и сердце в придачу! добро сюда пожаловать, добро пожаловать, мои гостеприятели!"
   Так говорил Заратустра и смеялся от любви и злости. После этого приветсвия поклонились его гости повторно и замолчали благоговейно; король по правую ж отвечал ему от их имени.
   "По тому, о Заратустра, как предложил нам ты руку и приветствие, узнаем мы тебя как Заратустру. Ты унизился пред нами; почти причинил ты нашему почтению боль -:
   - кто ж однако мог подобно тебе с такой гордостью б унизиться? Это ободряет нас самих, бальзам это для наших глаз и сердец.
   Сие одно лишь увидеть, готовы взобраться мы на высоченные горы как эта. Как праздная публика ведь пришли мы ж, хотелось нам увидеть, что замутненные глаза б просветлило.
   И глянь, покончено уж со всеми нашими криками о помощи. Уже стоит ум и сердце нам в распоряжении и полны восторга. Не хватает малости: и отвага станет наша озорной.
   Ничего, о Заратустра, не растет отрадней на земле, чем высокая сильная воля: она суть ее прекраснейшая растительность. Вся окрестность освежается от Одного такого древа.
   С пинией сравниваю я, кто подобно тебе, о Заратустра, вырастает: строен, безмолвен, тверд, одинок, из лучшего гибчайшего дерева, красавец, -
   - наконец же тянущийся наружу сильными зелеными ветвями за своими владениями, сильные вопросы спрашивая у ветров и погод и чего б там на высотах ни обитало,
   - сильнее отвечая, повелевающий, победоносный: о кто не стал бы, подобные урожаи чтоб увидеть, всходить на высокие горы.
   От древа твоего здесь, о Заратустра, усладится даже и мрачный, и неудачный, от твоего взгляда становится даже и непостоянный уверенным и исцеляет себе сердце.
   И вправду, к твоей горе и древу твоему направлено сегодня много глаз; огромное вскрылось томление, и некоторые научились спрашивать: кто такой Заратустра?
   И кому ты когда-либо песнь свою и мед свой в ухо капал: все попрятавшиеся, отшельники, двушельники, заговорили в одночасье к своему сердцу:
   'Жив ли еще Заратустра? Да не стоит больше и жить, все едино, все зря: или же - должны мы вместе с Заратустрой жить!'
   'Почему ж не приходит он, кто так долго о себе предвещал?' так спрашивают многие; 'поглотило его одиночество? Или ж должны мы, пожалуй, прийти к нему?'
   И вот свершается, что одиночество само рыхлеет и разбивается, подобно могиле, которая разбивается и мертвецов своих болей сдерживать не может. Повсюду видны воскресшие.
   Вот подымаются и подымаются волны вкруг горы твоей, о Заратустра. Как бы высоко ни были твои высоты, многие должны к тебе наверх; челну твоему не долго сидеть еще на мели.
   И то что мы отчаивающиеся пришли сейчас пещеру в твою и болей уж не отчаиваемся: примета и знак это лишь, того, что лучшие на пути к тебе, -
   - ибо он сам на пути к тебе, последний осколок бога средь людей, сиречь: все люди огромной тоски, огромного отвращения, огромного пресыщения,
   - все, кто жить не хотят, лишь научившись снова надеяться - или ж научатся они у тебя, о Заратустра, огромной надежде!"
   Так говорил король по правую и схватил руку Заратустры чтоб ее поцеловать; но Заратустра пресек его почтение и в ужасе отступил, молчалив и внезапно улетая словно в дальние просторы. Через короткое мгновение был он однако снова со своими гостями, оглядел их ясным, испытывающим взором и заговорил:
   "Гости мои, вы высшие люди, хочу говорить с вами по-немецки и без обиняков. Не вас ждал я здесь в этих горах."
   ("По-немецки и без обиняков? Боже упаси!" сказал тут король по левую, в сторону; "видно, не знает он этих дорогих немцев, этот волхв с востока!
   Но он имеет в виду 'по-немецки и по-грубецки' - да пускай! Это ныне еще не самый дурной вкус!")
   "Вы можете воистину все вместе высшими людьми быть," продолжал Заратустра, "но для меня - не достаточно высоки вы и сильны.
   Для меня, это значит: для непреклонного, который во мне молчит, но не вечно молчать будет. И принадлежите вы ко мне, то все ж не как моя правая рука.
   Кто сам ж ведь на больных и нежных ногах стоит, подобно вам, тот хочет прежде всего, знает он того иль ж от себя скрывает: чтоб его щадили.
   Свои ж руки и ноги не щажу я, не щажу я и войнов своих: как можете ж сгодиться вы для моей войны?
   С вами не хватало мне еще испортить себе любую победу. А кой-кто из вас упал бы уж, лишь громкий звук барабанов моих заслышав.
   Также недостаточно вы мне прекрасны и благородны. Мне нужны чистые гладкие зеркала для учений моих; на вашей ж поверхности искажается даже мой собственный портрет.
   Ваши плечи не одна давит ноша, не одно воспоминание; не один скверный карлик сидит на корточках у вас по углам. Есть потаенная чернь также и в вас.
   И даже будь вы велики и чем-либо значительным: многое криво в вас и безобразно.
   Вы суть лишь мостки: так пускай ж более значительные по вам переступают! Вы означаете ступеньки: так не гневитесь ж на того, кто через вас к своим высям восходит!
   Из вашего семени пусть также и мне когда-нибудь подлинный сын и совершенный наследник вырастет.
   Не вас жду я здесь в этих горах, не с вами могу я низойти в последний раз, -
   - не людей огромной тоски, огромного отвращения, огромного пресыщения и того, что зовете вы осколком бога.
   - Нет! Нет! Трижды нет! Других жду я здесь в этих горах и ноги своей без них отсюда не сдвину,
   - благороднее, сильнее, победоноснее, веселее, таких, что прямоугольно сложены телом и душой: смеющиеся лёвы должны прийти.
   О, гости мои, вы чудные, - не слышали вы ль ничего еще про детей моих? И что они на пути уж ко мне?
   Расскажите ж мне о моих садах, о моих блаженных островах, о чем-то по моему новому прекрасному виду и подобию, - отчего ж не говорите вы мне об этом?
   Таковой подарок испрашиваю я себе у вашей любви, чтоб рассказали вы мне о детях моих. Для того я богат, в том стал я беден: чем только я не жертвовал,
   - чем только б не пожертвовал я, чтоб одно иметь: этих детей, эту живую плантацию, этих жизни древ моей воли и моей высочайшей надежды!"
   Так говорил Заратустра и прервал внезапно свою речь: ибо охватило его его томление, и закрыл он очи и уста пред движением своего сердца. Также и гости все его молчали и стояли тихо и ошеломленно: только что старый прорицатель руками и жестами подавал знаки.


Вечеря.


   На этом месте ибо прервал прорицатель приветствие Заратустры и его гостей: он протолкнулся вперед, словно тот, кому нельзя терять ни секунды, схватил руку Заратустры и закричал: "Но Заратустра!
   Одно важнее другого, так говорил ты сам: что ж, одно мне сейчас по-важнее всего другого.
   Одно слово в нужное время: разве не пригласил ты меня на трапезу? И здесь присутствуют многие, что проделали долгий путь. Ты ж не хочешь нас тут речами потчевать?
   Также припомнили вы все мне уж слишком много замерзаний, утопаний, удуший и прочих телесных чрезвычаностей: но никто вспомнил мою чрезвычайность, а именно изголодание -"
   (Так говорил прорицатель; но как услышали звери Заратустры эти слова, сбежали они от ужаса. Ибо увидели они, что то что еще днем принесли они домой, не будет достаточным, чтоб одного прорицателя этого насытить.)
   "Включая и изнывание от жажды", продолжал прорицатель. "И слышу ли я уже, как вода здесь плещется, подобно мудрости речам, то есть обильно и неустанно: я - хочу вина!
   Не каждый - подобно Заратустре, прирожденный трезвенник. Вода не годится также для усталых и вялых: нам подобает вино, - оно только дает внезапное выздоровление и экспромтное здоровье!"
   По этому случаю, т.к. прорицатель алкал вина, случилось, что также король по левую, молчаливый, взял раз слово. "О вине", сказал он, "позаботились мы, я вкупе с моим братом, королем по правую: у нас вина достаточно, - целый осел полн. Так что не хватает только хлеба."
   "Хлеба?" возразил Заратустра и засмеялся на это. "Как раз лишь хлеба то у отшельников и нет. Но не хлебом единым жив человек, а также мясом добрых барашков, которых у меня два:
   - Их надо б поскорее зарезать и пикантно, с шалфеем, приготовить: как люблю я. А также в кореньях и фруктах нет недостатка, хорошо достаточно даже и для гурманов и лакомок; как и в орехах и прочих загадках для расколки.
   Так что давайте-ка вскоре устроим хорошенькую трапезу. Кто ж сотрапезничать хочет, должен тоже приложить руку, даже короли. У Заратустры ведь можно также и королю побывать поваром."
   Это предложение пришлось каждому по сердцу: только что добровольный нищий воспротивился мясу и вину и специям.
   "Вы только послушайте ж мне этого чревоугодника Заратустру!" сказал он в шутку, "для того ль идут в пещеры и высокогорья, чтоб свершать подобные трапезы?
   Ныне однако понимаю я, чему он нас раз учил: 'да здравствует маленькая бедность!' И зачем хочет он нищих упразднить."
   "Не унывай", отвечал ему Заратустра, "как я. Оставайся при своем обычае, ты превосходный, растирай свои зерна, пей свою воду, хвали свою кухню: если только тебя она радует!
   Я - закон только для своих, я - не закон для всех. Кто ж однако ко мне принадлежит, тот должен о крепких быть костях, также о легких стопах, -
   - жаждущим войн и празднецтв, никакой не угрюмец, не мечтатель, готовый к самому тяжелому как к празднику, здоровый и невредимый.
   Самое лучшее принадлежит моим и мне; и не дают нам то, так берем мы это:
- лучшую пищу, чистейшее небо, сильнейшие мысли, красивейших женщин!" -
   Так говорил Заратустра; король по правую ж возражал: "Странно! Звучали ль когда-либо подобные умные вещи из уст мудреца?
   И воистину, страннее всего в мудреце, когда каждому умен он и при этом не осел."
   Так говорил король по правую и удивлялся; осел же сказал на его речь со злым умыслом И-А. Но это было началом той длинной трапезы, что "вечерей" назовут в книгах по истории. На ней же ни о чем другом не говорилось как об высшем человеке.


О высшем человеке.


1

   Как пришел я в первый раз к людям, так совершил я глупость всех отшельников, величайшую глупость: заявился я на рынок.
   И когда говорил я ко всем, я говорил к никому. Вечером ж были канатоходцы моими товарищами, трупы; и сам я почти труп.
   С новым ж утром пришла мне новая истина: вот научился я говорить "Какое дело мне до рынка и черни и черни шума и длинных черни ушей!"
   Вы высшие люди, сие выучите у меня: на рынке не верит никто в высших людей. И хотите вы там говорить, флаг вам в руки! Чернь же сощурится "мы все равны".
   "Вы высшие люди" - так щурится чернь - "нет никаких высших людей, мы все равны, человек есть человек, пред богом - все мы равны!"
   Пред богом! - Ныне ж умер этот бог. Пред чернью ж не хотим мы равными быть. Вы высшие люди, идите прочь от рынка!


2

   Пред богом! - Ныне ж умер этот бог! Вы высшие люди, бог этот был вашей величайшей опасностью.
   С тех пор как лежит он в могиле, лишь воскресли вы снова. Ныне лишь грядет великий полдень, ныне лишь станет высший человек - властелином!
   Поняли ль вы слово это, о братья мои? Вы напуганы: закружились у вас вердца? Зияет вам тут пропасть? Тявкает вам тут цербер?
   Ну что ж! Ладно! Вы высшие люди! Ныне лишь вертится гора человеческого будущего. Бог умер: ныне хотим мы, - чтоб жил сверхчеловек.


3

   Заботливейшие спрашивают сегодня: "как сохраняется человек?" Заратустра ж спрашивает как единственный и первый: "как преодолевается человек?"
   За сверхчеловека болею я душой, он есть мой первенец и единственный, - не за человека: не ближнего, не беднейшего, не страждущейшего, не лучшего -
   О братья мои, что любить я могу в человеке, так это то что он суть переход, а не закат. И также и в вас есть многое, что побуждает меня любить и надеяться.
   То что вы презирали, вы высшие люди, это побуждает меня надеяться. Величайшие презиратели ведь и есть величайшие почитатели.
   То что вы отчаивались, в этом есть много что почтить. Ибо вы не научились, когда вы смирялись, не научились вы маленьким благоразумностям.
   Сегодня ведь стали маленькие люди властелином: проповедуют они все смирение и непритязательность и благоразумие и усердие и предупредительность и длинное и-так-далее маленьких добродетелей.
   Что от бабской породы суть, что из холопской породы происходит и особенно черни-мешанина: Это хочет ныне стать властелином всей судьбы человеческой
- о сблёв! сблев! сблев!
   Это спрашивает и спрашивает и не устает: "как сохраняется человек, лучше, дольше, приятнее всего?" С этим - они суть властелины сегодня.
   Этих господ от сегодня преодолеваем мы, о братья мои, - этих маленьких людей: эти суть сверхчеловека величайшая опасность.
   Преодолейте мне, вы высшие люди, маленькие добродетели, маленькие благоразумности, песчинки предупредительности, муравьев кишащий хлам, жалкое довольство, "счастье большинства" -!
   И лучше отчаявшись, чем что сдадитесь вы. И, воистину, люблю вас я за то, что вы сегодня не знаете как жить, вы высшие люди! Так именно живете вы - лучше всего!


4

   Имеете ли мужество вы, о братья мои? Отважны ли вы? Не мужество пред свидетелем, а мужество отшельника и орла, за кем даже и бог никакой болей не наблюдает?
   Холодные души, мулы, слепые, опьяненные зовутся мне неотважными. Сердце имеет, кто знает страх, но и страх покоряет, кто в пропасть глядит, но с гордостью.
   Кто в пропасть глядит, но глазами орла, кто когтями орла пропасть хватает: тот имеет мужество. - -


5

   "Человек зол" - так говорили мне в утешение все мудрейшие. Ах, если б было лишь это сегодня правдой! Ибо злое суть человека лучшая сила.
   "Человек должен становиться лучше и злее" - так учу я. Злейшее необходимо для сверчеловека лучшего.
   Пусть сгодится то для какого проповедника маленьких людей, что терпел он и страдал от греха человека. Я ж радуюсь величайшему греху как своему величайшему утешению. -
   Но подобное ж суть не для длинных ушей будет сказано. Любое слово надлежит также не каждому рту. Это суть тонкие далекие вещи: к ним не должно тянуться овечьим когтям!


6

   Вы высшие люди, думаете вы, что я тут, чтоб исправить что вы испортили?
   Иль хотел я и далее вас страдальцев поудобнее укладывать? Иль вам непостоянным, заблудшим, слишком высоко забравшимся новые полегче тропинки показывать?
   Нет! Нет! Трижды нет! Больше и больше, лучшие и лучшие из вас должны гибнуть, - ибо должно вам приходиться всё хуже и тяжелее. Только лишь так -
   - так лишь растет человек в высь, где молния сразит его и разобьет: достаточно высоко для молнии!
   На немногое, на долгое, на далекое мои устремлены ум и желания: какое дело мне до вашей маленькой, многочисленной, коротенькой жалкости!
   Вы страдаете мне еще не достаточно! Ибо мучаетесь вы собою, вы не мучались еще человеком. Вы соврали бы, если б говорили это иначе! Не мучаетесь все вы тем, чем мучался я. - -


7

   Мне этого недостаночно, чтоб не причиняла молния больше вреда. Не отводить ее хочу я: она должна приучиться на меня - работать.
   Мудрость моя собирается долго уж подобно туче, безмолвнее и темнее становится она. Так и делает каждая мудрость, что один день молнии породить должна. -
   Этим людям от сегодня не хочу быть я светочем, ни светочем зваться. Этих - хочу я ослеплять: молнией мудрости моей! Выколи им глаза!


8


   Не желайте свыше собственных возможностей: есть дурная фальшивость у всех тех, что хотят сверх своих возможностей.
   Особенно, если великих вещей хотят они! Ибо будят они недоверие против великих вещей, эти тонкие фальшивомонетчики и актеры: -
   - пока не окажутся они в конце концов фальшивыми пред собою, косоглазые, забеленная червоточина, прикрытые сильными словами, показушными добродетелями, блестящими фальшивыми трудами.
   Проявляйте стойко тут осмотрительность, вы высшие люди! Ничто ведь не ценится мне сегодня дороже и редче чем честность.
   Разве не суть это сегодня от черни? Чернь ж не знает, что велико, что мало, что откровенно и честно: она невинно крива, лжет она вечно.


9

   Проявляйте сегодня стойкое недоверие, вы высшие люди, вы смельчаки! Вы прямодушные! И держите свои мотивы в тайне! Это сегодня ведь суть от черни.
   Во что чернь без оснований научилась когда-то верить, кто мог бы ей доводами сие - опрокинуть?
   На базаре убеждают жестами. Но доводы делают чернь недоверчивой.
   И если там хоть раз и восторжествовала истина, так спросите ж себя с твердым недоверием: "что за сильное заблуждение сражалось здесь за нее?"
   Опасайтесь также и ученых! Те ненавидят вас: ибо они бесплодны! У них холодные иссохшие глаза, пред ними лежит каждая птица ощипана.
   Такие бьют себя в грудь тем, что не лгут они: но бессилие ко лжи это далеко еще не любовь к истине. Опасайтесь!
   Свобода от горячки это далеко еще не познание! Похолодавшим умам не верю я. Кто не может лгать, не знает, что такое истина.


10

   Метите вы высоко, так нужны вам собственные ноги! Не позволяйте вас наверх тащить, не садитесь на чужие спипы и головы!
   Взобрался ж ты на коня? Скачешь ты ныне шустро наверх к своей цели? Ну и пусть, друг мой! Но твоя хромая нога сидит также вместе на коне!
   Когда будешь ты у цели своей, когда спрыгнешь ты со своего коня: на твоей высоте-то , ты высший человек - и споткнешься ты!


11

   Вы созидающие, вы высшие люди! Только собственным ребенком можно беременным быть.
   Не позволяйте себя заговорить, уговорить! Кто ибо ваш ближний? И действуете вы даже "для ближнего", - творите-то вы не для него!
   Разучитесь мне же этому "для", вы творящие: ваша добродетель хочет как-раз того, чтоб ни одной вещи не делали вы с "для" и "чтобы" и "потому". Против этих ложных маленьких слов должны вы заклеить уши.
   Сие "для ближнего" есть добродетель только маленьких людей: там зовется это "подобное с подобным" и "рука руку моет": - нет у вас права, ни силы на ваше своекорыстие!
   В вашем своекорыстии, вы творящие, суть беременных осторожность и провидение! Что никто еще глазами не видел, плод: укрывает и бережет и питает он всю вашу любовь.
   Где находится вся любовь ваша, у вашего ребенка, вот также и вся ваша добродетель! Ваше творение, ваша воля - это ваш "ближний": не позволяйте уговорить вас на ложные ценности!


12

   Вы созидающие, вы высшие люди! Кто рожать должен, тот болен; кто ж родил, тот нечист.
   Спросите женщин: рождают не потому, что это доставляет удовольствие. Боль заставляет кур и писак кудахтать.
   Вы созидающие, в вас есть много нечистого. Это значит, что должны были вы матерями стать.
   Новый ребенок: о сколько новой грязи появилось также на свет! Уйдите в сторону! И кто родил, должен душу свою начисто отмыть!


13


   Не будьте добродетельными сверх ваших сил! И не желайте ничего от себя против вероятности!
   Идите по стопам, где уж отцов ваших добродетель шла! Как хотите вы высоко подняться, если воля отцов ваших вместе с вами не поднимается?
   Кто ж первенцем быть хочет, смотри, каб ты также и последником не стал! И где пороки отцов ваших, в том не стоит вам хотеть означать святых!
   Чьи отцы к женщинам неравнодушны были и к крепким винам и кабанам: что было б, если б тот от себя хотел целомудрия?
   Глупость была б это! Многое, воистину, сдается мне про одного такого, если он одной или двух или трех женщин муж.
   И воздвигни он монастыри и напиши над дверью: "путь к святому" - сказал б ж я: зачем! это еще одна новая глупость!
   И воздвигни он себе самому каторжный и радужный дом: на здоровье! Но не верю я в это.
   В одиночестве растет, что в него приносишь, также и внутренний зверь. В этом роде отсоветывает себя многим одиночество.
   Было ли что-либо грязнее доселе на земле святых-пустынников? Вокруг этих не только чёрт знает что творится, - но и также свинья.


14

   Робкие, пристыженные, неловкие, подобно тигру, которому не удался прыжок: так, вы высшие люди, видел частенько вас уползающих в сторону. Бросок не удался вам.
   Но, вы игроки в кости, какая разница! Не научились вы играть и прикалываться, как играть и прикалываться должно! Не сидим разве мы за большим глумильным и игральным столом?
   И ежель вам великое не удалось, сами вы ль поэтому - не удались? И не удались вы сами, не удался ль поэтому - человек? Не удался же человек: и что с того! ладно!


15

   Чем высшего вида, тем реже удается вещь. Вы высшие люди здесь, не все вы ли - не удались?
   Приободритесь, какая разница! Как много еще возможного! Учитесь смеяться на самими собой, как смеяться должно!
   Что ж удивительного, что не удались вы или удались наполовину, вы полуразбитые! Не напирает и не толкается разве в вас - человека будущее?
   Что удивительного, что какой горшок и разобъется! Учитесь над собой смеяться, как смеяться нужно! Вы высшие люди, о как много еще возможного!
   И воистину, как много удалось уже! Как богата эта земля на маленькие хорошие совершенные вещи, на благоудачное!
   Окружите себя хорошими совершенными вещами, вы высшие люди! Золотая зрелость чья исцелит сердце. Совершенное учит надеяться.


16

   Какой был здесь на земле доселе величайший грех? Не было разве это слово того, кто говорил: "Горе тем, кто здесь смеются!"
   Не нашел разве он на земле самой никаких поводов? Так искал он просто прохо. Ребенок здесь найдет еще поводов.
   Тот - любил не достаточно: иначе любил бы он и нас тоже, смеющихся! Но он ненавидел и насмехался над нами, рёв и скрежет зубов предвещал он нам.
   Должно разве сразу проклинать, где не любишь? Это - кажется мне дурным вкусом. Но так поступал он, этот безусловный. Он вышел из черни.
   И он сам любил лишь недостаточно: иначе гневился б он меньше, что его не любят. Любая большая любовь хочет не любви: - она хочет большего.
   Уходите с пути у всех таких безусловных! Это - бедная больная порода, плебейская порода: взирают дурно они на эту жизнь, злобен взгляд их на эту землю.
   Уходите с пути у всех таких безусловных! Тяжелы стопы их и душны сердца:
- не знают они, как танцевать. И как будет подобным же земля лёгкой!


17

   Криво приходят все добрые вещи к своей цели. Кошкам подобно выгибают они спину, мурлычат они внутренне пред своим близким счастьем, - все хорошие вещи смеются.
   Шаг выдает, ступает ли тот уже своим путем: так гняньте ж, как я хожу! Кто ж к своей цели приближается, тот танцует.
   И, воистину, статуей не стал я, еще не стою я, застывший, отупелый, окаменелый, как столб; люблю я шустрый бег.
   И если и есть на земле также болото и плотное уныние: у кого ноги лёгки, перебежит через трясину и станцует как на метёном льду.
   Возвысьте ваши сердца, братья мои, высоко! выше! И не забудьте мне также и ноги! Возвысьте также ноги ваши, вы хорошие танцоры, и лучше даже: станете вы тоже на голову!


18

   Эта корона смеющегося, эта корона венком из роз: я сам водрузил ее себе, я сам канонизировал свой смех. Никого другого не нашел я сегодня достаточно сильным для того.
   Заратустра танцор, Заратустра легкий, что крыльями машет, полетов наездник, всем птицам кивая, готовый и искуссный, блаженный легкомысленник: -
   Заратустра предсказатель, Заратустра предсмеятель, никакой не нетерпеливый, не безусловный, тот, кто прыжки и отскоки любит; я сам водрузил себе эту корону!


19

   Возвысьте ваши сердца, братья мои, высоко! выше! И не забудьте мне также и ноги! Возвысьте также ваши ноги, вы хорошие танцоры, а лучше даже: станете вы тоже на голову!
   Есть также и в счастье тяжелое зверьё, есть косолапые с самого начала. Забавно тужатся они, слону подобно, что тужится стать на голову.
   Лучше все ж быть дурацким от счастья чем дурацким от несчастья, лучше неуклюже танцевать чем ходить хромая. Так выучитесь мне ж мудрости моей: даже у самой скверной штуки имеются две хорошие изнанки, -
   - даже у самой скверной штуки есть хорошие танцноги: так учитесь мне ж себя самих, вы высшие люди, с правой ноги ставить.
   Так разучитесь мне ж пузырям уныния и всей печали черни! О какими печальными кажутся мне сегодня паяцы из черни еще! Это сегодня ж суть от черни.


20

  Ветру подобно мне поступает, когда со своих горных пещер он срывается: под свою дудку хочет он танцевать, моря дрожат и скачут под его стопами.
   Кто ослам дает крылья, кто доит львиц, хвала этому доброму неукротимому духу, что ураганом приходит всему сегодня и всей черни, -
   - что враг репейным и говейным головам и всем чахлым листьям и сорнякам: хвала тому дикому вольному урагану, что по топям и печалям пляшет как по лугам!
   Что ненавидит щенячих псов из черни и все неудалое угрюмое племя: хвала духу тому всех свободных умов, шторму смеясь, что всем черновидящим, язвоносящим пускает пыль в глаза.
   Вы высшие люди, ваше худшее суть: не научились вы все танцевать, как танцевать должно - поверх себя самих плясать! Что из того, что не удались вы!
   Сколь многое еще возможно! Так научитесь ж поверх себя самих смеяться. Возвысьте сердца ваши, вы добрые танцоры, высоко! выше! И не забывайте мне также доброго смеха!
   Этот венец смеющегося, этот венком из роз венец: вам, братьям моим, кидаю я этот венец! Смех канонизировал я; вы высшие люди, научитесь мне - смеяться!


Заунывная песнь.

1

   Когда говорил Заратустра эти речи, стоял вблизи он от входа в свою пещеру; с последними словами ж ускользнул он от своих гостей и выбежал на минутку на воздух.
   "О чистые запахи вокруг меня", воскликнул он, "о блаженная тишина вокруг меня! Но где мои звери? Сюда, сюда, мой орел и моя змея.
   Так скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе - запах может от них нехороший? О чистые запахи вокруг меня! Теперь знаю и чувствую я только, как вас, мои звери, я люблю."
   - И сказал Заратустра повторно: "люблю я вас, звери мои!" Орел ж и змея прижались к нему поближе, как говорил он эти слова, и вглянули вверх на него. Подобным образом молчали они втроем вместе и вдыхали и потягивали друг с другом чистый воздух. Ибо воздух здесь снаружи был лучше чем у высших людей.


2

   Едва ж покинул Заратустра свою пещеру, как поднялсся старый чародей, хитро́ оглянулся и заговорил: "Он вышел!
   И уже, вы высшие люди - чтоб вас уж сим хвалебным и льстивым именем пощекотать, подобно ему самому - уж охватывает меня мой скверный дух, обманщик и колдун, мой тоскливый демон,
   - что этому Заратустре противник не без основания: простите это ему! Ныне хочет он пред вами ворожить, пришел как-раз его час; тщетно борюсь я с духом злым этим.
   Всем вам, какие б почести не воздавали себе вы на словах, зовете ль вы себя 'свободные умы' или 'правдивые' иль 'покаянные духом' иль 'освобожденные от оков' иль 'великие тоскливцы' -
   - всем вам, кто от огромного отвращения страдает подобно мне, у кого старый бог умер и никакой новый не лежит еще в люльке и пеленках, - всем вам придется мой злой дух по душе.
   Знаю я вас, вы высшие люди, я знаю его, - знаю я также и это чудище, что против воли люблю, этого Заратустру; он сам сдается мне все чаще похожим на прекрасную личину святого,
   - на новый удивительный маскарад, в котором находит удовольствие мой злой дух, мой тоскливый демон: - люблю я Заратустру, так кажется мне частенько, ради злого духа моего. -
   Но уж охватывает тот меня и понуждает меня, этот тоскливый дух, этот вечерне-сумрачный демон: и, воистину, вы высшие люди, жаждется ему -
   - раскройте лишь глаза! - жаждется ему,голышом выйти, по-мужски ль, по-женски, пока еще не знаю: но он выходит, он понуждает меня, горе! раскройте ваши чувства все!
   День почти отзвонил, вот всем вещам идет вечер, также и лучшим вещам; услышьте ныне и увидьте, вы высшие люди, что за демон, мужчина ль, женщина, этот дух вечерней тоски!"
   Так говорил старый чародей, оглянулся лукаво и схватил тогда свою арфу.


3

         На осветленном воздухе,
         Когда уже росы утешение
         К земле нистекает,
         Невидимо, неслышно также: -
         Ибо мягкую обувь носит
         Роса утешница подобно всем на-утешенье-мягким -:
         Вспоминаешь ль ты, вспоминаешь ты, горячее сердце,
         Как когда-то жаждало ты,
         Небесных слез и росы капель
         Опаленное и утомленное жаждало,
         Пока по желтым травы тропам
         Коварно вечерние блики солнца
         Сквозь черные деревья вокруг тебя бежали,
         Слепящие зарева блики, злорадные.

         "Истины жених? Ты?" - так издеваются они -
         "Нет! Поэт лишь!
         Зверь, коварный, хищный, крадущийся,
         Что лгать должен,
         Что сознательно, намеренно лгать должен:
         Добычи алчущий,
         Пестро маскированный,
         Сам себе личина,
         Сам себе в добычу -
         Это - истины жених?
         Нет! Лишь глупец! Лишь поэт!
         Лишь пестро говорящий,
         Из-под глупца личин пестро выкрикивающий,
         Переходя по лживым слов мосткам,
         По пестрым радугам,
         Меж небес поддельных
         И поддельных земель,
         Скитаясь, паря вокруг, -
         Лишь глупец! Лишь поэт!

         Это - истины жених?
         Не спокоен, неподвижен, гладок, холоден,
         В картину превращен,
         В бога колонну,
         Не выставляем у храмов,
         Страж у дверей божих:
         Нет! Враг подобным истины изваяниям,
         В любых дебрях более чем в храмах дома,
         Кошачьего озорства полон,
         Сквозь каждое окно запрыгивая
         Мигом! в каждую случайность,
         К любому девственному лесу принюхиваясь,
         Томленьем одержим принюхиваясь,
         Что ты в девственных лесах
         Средь пятнистых хищников
         Греховно-здоров и пёстр и прекрасен бежал,
         С губою сладострастной,
         Блаженно-насмешлив, блаженно-адск, блаженно-кровожаден,
         Хищничая, крадучись, лгав бежал: -

         Или, орлу подобно, что долго,
         Долго неподвижно в бездны взирает,
         В свои бездны: - -
         О как они здесь вниз,
         Книзу, внутрь,
         Во все более глубокие глубины завиваются! -
         Затем,
         Внезапно, прямой линией,
         Мелькнувшим лётом,
         На ягнят наброситься,
         Отвесно вниз, ненасытно,
         Агнцев взалкать,
         Сердит на всех душ ягнячих,
         Люто-сердит на все, глядит что
         Овечно, ягнеглазо, курчаво,
         Серо, с ягняче-овечьим благодушием!
         Итак,
         Орлины, пантерны
         Суть поэта страсти,
         Суть твои страсти под тысячью личин,
         Ты глупец! Ты поэт!

         Ты что людям взирал
         Как бог, так и овца -:
         Бога разорвать в человеке
         Как и овцу в человеке,
         И разрывая смеяться -

         Это, это есть твое блаженство!
         Пантеры и орла блаженство!
         Поэта и глупца блаженство!" - -

         В осветленном воздухе,
         Когда уже луны серп
         Зеленым меж багрянцами
         И завистливо крадется:
         - дню враг,
         С каждым шагом тайно
         По гамакам из роз
         Серпом идя, не падут пока они,
         По-ночному книзу бледно не опадут: -

         Так падал и я сам когда-то
         Из своего истины безумия,
         Из своих дневных страстей,
         От дня усталый, болен от света,
         - падал книзу, к западу, к тени:
         Одною истиной
         испепелен и жаждущ:
         - вспоминаешь ль ты еще, вспоминаешь ты, жаркое сердце,
         Как там ты жаждало? -
         Чтоб изгнан был я
         Любою истиной,
         Лишь глупец!
         Лишь поэт!

О науке.

  Так пел чародей; и все, кто были друг подле друга, попали подобно птицам сами того не заметив в сети его хитрого и тоскливого сладострастия. Лишь совестливый духом не попался: мигом отнял он у чародея арфу и крикнул: "Воздуха! Свежего воздуха внутрь! Заратустру внутрь! делаешь эту пещеру ты душной и ядовитой, ты скверный старый чародей!
   Ты соблазняешь, ты двуликий, утонченный, к неведомым желаниям и дебрям. И горе, когда такие, как ты, вокруг истины шумиху и болтовню подымают!
   Горе всем свободным умам, кто не начеку с подобными чародеями. Пропала свобода их: учишь и манишь ты назад в тюрьмы, -
   - ты старый тоскливый черт, из твоих причитаний звенит манок, походишь ты на тех, кто своей хвалою целомудрия приглашает к сладострастию!"
   Так говорил совестливый; старый чародей ж глядел вокруг, наслаждался своей победой и проглотил досаду, что причинил ему совестливый. "Помолчи!" сказал он смиренным голосом, "хорошие песни хотят хорошо резонировать; после хороших песен должно долго молчать.
   Так делают эти все, высшие люди. Но ты ж мало что из песни моей понял? Мало в тебе имеется от духа волшебства."
   "Хвалишь ты меня", парировал совестливый, "отделяя меня от себя, ладно! Но вы остальные, что вижу я? Сидите все вы тут с похотливыми глазами -:
   Вы свободные души, куда делась свобода ваша! Почти, сдаетесь мне вы теми, долго кто на скверный девиц голышом пляшущих глядел: ваши души пляшут сами!
   В вас, вы высшие люди, должно больше от того быть, что чародей своим злым духом волшебства и обмана зовет: - должны же мы ведь быть различными.
   И воистину, наговорили и надумали достаточно мы сообща, пока не вернулся Заратустра в свою пещеру, чтоб не знал я: мы суть различные.
   Мы ищем различного также и здесь наверху, вы и я. Я ведь ищу больше безопасности, поэтому пришел я к Заратустре. Тот ведь является самой прочной башней и волей -
   - сегодня, когда все качается, когда вся земля трясется. Вы же, когда вижу я ваши глаза, что вы делаете, почти сдается мне, ищете вы большей опасности,
   - большего ужаса, большей угрозы, большего землетрясения. Вам жаждется, почти сдается мне так, простите моему самомнению, вы высшие люди -
   - вас тянет к тяжелейшей опаснейшей жизни, что меня больше всего страшит, жизни диких зверей, лесов, пещер, горных круч и зияющих безд.
   И не проводники из опасности нравятся вам больше всех, а те что вас со всех путей сбивают, соблазнители. Но, ежель такая тага в вас и в самом деле есть, так кажется мне то все-равно невозможным.
   Страх ведь - это наследственное и базовое чувство человека; страхом объясняется что-угодно, первородный грех и добродетель. Из страха выросла также и моя добродетель, что называется: наука.
   Страх ведь перед диким зверьем - он был прививаем человеку дольше всего, включая и зверя, что в себе самом он таит и страшится: - Заратустра называет это 'внутренним зверем'.
   Такой долгий старый страх, вконец утончась, одуховен, одухотворен - сегодня, сдается мне, называется он: наука." -
   Так говорил совестливый; но Заратустра, который только-что в свою пещеру вернулся и последние слова услышал и разгадал, бросил совестливому полную ладонь роз и засмеялся его 'истинам'. "Как! вскрикнул он, "что слышал я только-что? Воистину, сдается мне, глупец - ты или ж я являюсь им: и твою 'истину' поставлю я мигом с ног на голову.
   Страх ибо - это наше исключение. Смелость ж и приключения и тяга к неизвестному, к неосмеленному, - смелость сдается мне человека всей предысторией.
   У самых диких отважных зверей обзавидовал и обокрал он все их добродетели: так только стал он - человеком.
   Эта смелость, вконец утончась, одуховенна, одухотворена, эта человеческая смелость с орлиными крыльями и змеиной смекалкой: та, сдается мне, зовется сегодня -"
   "Заратустра!" закричали все, что сидели вместе, словно из одних уст и разразились на то долгим хохотом; но поднялся он от них словно тяжелая туча. Даже чародей засмеялся и заговорил благоразумно: "Прекрасно! Он убежал, мой злой дух!
   не предостерегал разве я сам вас от него, когда говорил, что плут он, лживый и обманчивый дух?
   Особенно ведь, когда себя голым он показывает. Но что могу я с его кознями! Я что ли его и мир создал?
   Ладно! Будем же снова добрыми и добрых полны надежд! И глядит уж Заратустра зло - посмотрите ж на него! он на меня сердит -:
   - еще и ночь не придет, как научится он снова меня любить и хвалить, не может он долго жить, чтоб не творить подобных глупостей.
   Тот - любит своих врагов: в этом искусстве разбирается он лучше всех, кого я видел. Но он и мстит за то - своим друзьям!"
   Так говорил старый чародей, и высшие люди апплодировали ему: так что Заратустра пошел по кругу и с злостью и любовью жал руки своим друзьям, - словно тот, кто должен за что-то перед всеми добром отплатить или извиниться. Когда ж подошел он при этом к двери своей пещеры, глядь, вот потянуло его снова на свежий воздух снаружи и к своим зверям, - и захотел он туда выскользнуть.


Меж дочерей пустыни.


1

   "Не уходи!" сказал там странник, что называл себя тенью Заратустры, "побудь с нами, каб не напало на нас иначе старое тупое уныние.
   Уж выдал нам тот старый чародей из своего худшего лучшим образом, и смори-ка, добрый набожный папа вот со слезами на глазах и снова взял курс на море тоски.
   Эти короли могут сколь-угодно пред нами делать хорошую мину: этому научились те ведь из нас всех сегодня лучше всего! Но не имей они при себе свидетелей, спорю, что даже и у них началась б снова плохая игра -
   - плохая игра тянущихся облаков, сырой тоски, завешанного неба, краденных солнц, завывающих ветров осени!
   - плохая игра нашего воя и крика о помощи: останься с нами, о Заратустра! Здесь много затаенной нищеты, что хочет слова, много вечера, много облаков, много спертого воздуха!
   Потчевал ты нас здоровой мужской пищей и крепкими изреченьями: не допусти, чтоб на нас на десерт снова понападали изженственные духи!
   Ты один здоровишь и проясняешь воздух вокруг себя! Находил ли я на земле когда-либо такой хороший воздух как у тебя в твоей пещере?
   Много стран перевидел же я, нос мой приучился всевозможный воздух проверять и оценивать: но у тебя смакуют ноздри мои свое сильнейшее наслаждение!
   Разве только, - разве только - , о прости старое воспоминание одно! прости мне старую десертную песенку, раз сочинил что я средь дочерей пустыни: -
  - у тех ведь был такой же хороший свежий воздух востока; там был я дальше всего от облачной влажной тоскливой Старушки-Европы!
   Тогда любил я подобных девушек востока и прочее голубое царство небесное, над которым не висят ни облака, ни мысли.
   Вы не поверите, насколько миловидно сидели они там, когда не танцевали, глубокие, но без мыслей, как маленькие тайночки, как лентами украшенные загадки, как орешки на десерт -
   пестрые и чуждые взапраду! но без облаков: загадки, к которым прислушаться: этим девушкам в угоду и сочинил я тогда свой десертный псалом."
   Так говорил странник и тень; и не успев ему кто-либо ответить, схватил уже он арфу старого чародея, скрестил ноги и оглянулся невозмутимо и мудро кругом: - ноздрями ж потянул он медленно и вопросительно воздух, как тот, кто в новых странах новый чужой воздух пробует. Затем принялся он с чем-то наподобие рычания петь.


2

Пустыня растет: горе тому, кто пустыни таит!
         - Ха! Торжественно!
         В самом деле торжественно!
         Достойное начало!
         По-африкански торжественно!
         Льва достойно,
         Иль какого нравоучительного ревуна -
         - но ничто для вас,
         Вы наилюбимые подружки,
         У чьих ног
         В первый раз,
         Европейцу, под пальмами
         Сидеть посчастливилось. Села.

         Чудесно воистину!
         Вот сижу я ныне,
         К пустыне близок и уже
         Так далек снова от пустыни,
         Также ни в чем еще не запустынен:
         А именно проглочен
         Этим малюсеньким оазисом -:
         - он распахнул как раз зевая
         Свою прелестную пасть,
         Благовоннейшую из всех пастиек:
        Туда и упал я внутрь,
         Вниз, насквозь - меж вас,
         Вы наилюбимейшие подружки! Села.

         Ура, ура оному киту,
         Когда он так гостю своему
         Угодить готов! - вы ж понимаете
         Намек ученый мой?
         Ура брюху его,
         Когда он так
         Таким добрым оазисом был
         Как этот: что я, однако, сомненью подвергаю,
         - зато я ж и родом из Европы,
         Что по-скептичней всех будет
         Постарелых женушек.
         Да исправит то господь!
         Аминь!

         Вот сижу я ныне,
         В этом малюсеньком оазисе,
         Финику подобно,
         Смуглый, прослащенный, златоязвенный, вожделеющий
         Об кругленьком девы ротике,
         Но еще больше ж об девичьих
         Студеных белоснежных бойких
         Зубок резцах: как-раз которых
         И алчет сердцевина у всех жарких фиников. Села.
         На упомянутые южные плоды
         Похожий, слишком уж похожий
         Лежу я здесь, маленькими
         Крылатыми жучками
         Охороводен и обыгран,
         Равно как и еще более мелкими
         Безрассудными злостными
         Желаниями и затеями, -
         Осажден вами,
         Вы безмолвные, вы пророческие
         Кошки-девушки,
         Дуду и Зулейка,
         - осфинксен, так что я в одно слово
         Много чувств запихну:
          (Прости мне господь
         Грех сей языка супротив!)
         - сижу здесь, лучший воздух потягивая,
         Райский воздух воистину,
         Светлый легкий воздух, в золотую полоску,
         Такой хороший воздух когда-лишь
         С луны ниспадая -
         Пусть даже и по-случайности,
         Иль случилось это по озорству?
         Как рассказывают древние поэты.
         Я сомневатель же подвергаю это
         Сомненью, зато ж и родом я
         Из Европы,
         Что по-скептичнее всех будет
         Постарелых женушек.
         Да исправит то господь!
         Аминь!
         Этот прекраснейший воздух пьющий,
         Нозри раздув кубкам подобно,
         Без будущего, без воспоминаний,
         Так и сижу я здесь, вы
         Наилюбимые подружки,
         И за пальмой приглядываю,
         Как она, подобно танцовщице,
         Сгибается и ластится и бедром ведет,
         - сразу присоединишься, только приглядись подольше!
         Танцовщице
         подобно, что, как мне хочется казаться,
         Слишком долго уж, опасно долго
         Все лишь на одной ноге стояла и стояла?
         - так и позабыла она, как мне хочется казаться,
         Другую ножку?
         Тщетно по крайней мере
         Искал я утерянное
         Близнецов сокровище
         - другую бишь ножку -
         В священной близости
         От вашей наилюбимой, наизящной
         Веером блесток порхающей юбочки.
         Да, если вы мне, вы прекраснейшие подружки,
         Совсем поверить хотите:
         Потеряла она ее!
         Пропала она!
         Навеки пропала! Другая ножка!
         Ох жаль как эту прелесную другую ножку!
         Где - покинуто горюя ни пребывала б она?
         Одинокая ножка?
         В страхе может перед каким
         Свирепым желтым белокудрым
         Зверюгой львиным? Или вообще уже
         Обглоданная, обгрызанная -
         Жалко, горе! горе! обгрызанная! Села.
         Ох не плачьте ж мне,
         Мягкие сердца!
         Не плачьте ж мне, вы
         Фиников сердцевинки! Груди молочные!
         Вы лакричных сердцевин
         Мешочки!
         Не плачь больше,
         Бледная Дуду!
         Будь мужчиной, Зулейка! Смелей! Смелей!
         - Иль может лучше
         Чему укрепляющему, сердце укрепляющему,
         На этом месте быть?
         Высокопарному афоризму?
         Торжественному совету? -

         Ха! Выше голову, достоинство!
         Добродетели достоинство! Европейца достоинство!
         Дуйте, дуйте снова,
         Мехи добродетели!
         Ха!
         Еще один раз зарычите,
         Нравоучительно зарычите!
         Как нравоучительный лев
         Пред дочерями пустыни рычит! - Ибо добродетели вой,
         Вы девоньки наилюбимые, Это больше чем весь
         Европейца пыл, европейца волчеголод!
         И вот стою я уж,
         Как европеец,
         И не могу ничего иначе, боже помоги мне!
         Аминь!
Пустыня растет: горе тому, кто пустыни таит!


Пробуждение. 1
   После песни странника и тени наполнилась пещера в один миг шумом и смехом; и вот собравшиеся гости заговорили все одновременно, и даже осел, при таком воодушевлении, не молчал болей, овладело Заратустрой неудовольствие и язвительность против своих посетителей: как бы ни радовался он их веселости. Ибо показалась она ему знаком выздоровления. Так что выскользнул он на воздух и заговорил к своим зверям.
   "Куда делась сейчас их нужда?" говорил он, и уж вздохнул облегченно от своего небольшого пресыщения, - "у меня разучились они, сдается, кричать на помощь!
   - даже если, к сожалению, еще не кричать." И Заратустра прикрыл себе уши, обо в эту минуту примешивался ослиный И-А чудесным образом к гаму ликования этих высших людей.
   "Они развеселились", начал он снова, "и кто знает? может за счет своего хозяина; и научились они от меня смеяться, так это все же не мой смех, которому научились они.
   Но что ж с того! Это старые люди: они выздоравливают по-своему, они смеются по-своему; мои уши претерпевали и худшее и не огрубели.
   Этот день - победа; он клонится уже, он убегает, дух тяжести, старый мой заклятый враг! Как хорошо день этот хочет кончиться, так что скверно и тяжко начинался!
   А кончиться хочет он. Уже идет вечер: по́ морю скачет он, всадник добрый! И как качается он, блаженный, домой возвращающийся, в своих пурпурных седлах!
   Небо глядит ясно к тому же, мир покоится глубоко: о все вы причудники, вы что ко мне пришли, это стоит уж того, у меня жить!"

   Так говорил Заратустра. И снова шел там крик и смех высших людей из пещеры: вот начался он сызнова.
   "Они клюют, наживка моя действует, вот избегает их даже и их враг, дух тяжести. Уже учатся они над самими собой смеяться: слышу ли я верно?
   Моя мужская пища действует, мои соков и силы афоризмы: и воистину, потчевал их я не пучащими овощями! А пищей войнов, пищей завоевателей: новые желания пробудил я.
   Новые надежды в их руках и ногах, сердце их расправляется. Находят новые слова они, вскоре задышит озорством их дух.
   Такая пища, конечно, не для детей, тем более не для томных старых и молодых бабенок. Кому иначе уговаривают нутро, чьим не являюсь я врачом и наставником.
   Отвращение сторонится этих высших людей: хорошо! это моя победа. В моем царстве становятся они уверенными, весь глупый стыд исчезает, вытряхивают они себя.
   Изливают они свою душу, добрые часы возвращаются к ним назад, празнуют и пережевывают снова, - они становятся благодарными.
   Это принимаю я за лучший признак: становятся они благодарными. Не долго еще, и выдумают они себе праздники и поставят памятники своим былым радостям.
   Это выздоравливающие!" Так говорил Заратустра весело к своему сердцу и выглядывал вдаль; его звери же прижимались к нему и почитали его счастье и его молчание.


2

   Внезапно же испугом наполнился слух Заратустры: в пещере ибо, что была до этого полна шумом и смехом, настала в единочасье мертвая тишина; - нос его ж унюхал благоухающий чад фимиама, как от горящих шишек пиний.
   "Что происходит? Чем заняты они?" спрашивал он себя и подкрался к входу, даб за своими гостями, незамеченный, понаблюдать. Но, чудеса чудес! что пришлось увидеть ему там своими собственными глазами!
   "Они все снова стали набожными, они молятся, они сошли с ума!" - говорил он и изумлялся сверх всякой меры. И, право! все эти высшие люди, два короля, папа в отставке, скверный чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый уродливый человек: лежали они все подобно детям и верующим старым бабенкам на коленях и обожествляли осла. И как раз принялся самый безобразный человек бормотать и фыркать, словно что-то невыразимое хотело из него наружу; когда ж довел он сие действительно до слов, глянь, была там набожная странная литания в прославление обожествленного и воскуренного осла. Литания эта звучала так:
   Аминь! И слава и честь и мудрость и благодарность и хвала и сила нашему богу, во веки вечные!
   - Осел же прокричал на то И-А.
   Несет он наше бремя, принял он образ человека, терпелив он сердцем и никогда не скажет нет; и кто бога своего любит, тот истязает его.
   - Осел же прокричал на то И-А.
   Он не разговаривает: только если он миру, что сотворил, всегда говорит да: так восхваляет он свой мир. Хитрость его это, что не разговаривает он: так не оказаться ему неправым.
   - Осел же прокричал на то И-А.
   Невзрачно идет он по миру. Серый - телесный цвет, в который укутывает он свою добродетель. Есть у него ум, так скрывает он его; каждый ж верит в его длинные уши.
   - Осел же прокричал на то И-А.
   Что это за потаенная мудрость, что носит он длинные уши и единственный говорит да и никогда нет! Разве не сотворил он мир по своему подобию, то есть как можно глупее?
   - Осел же прокричал на то И-А.
   Идешь ты прямыми и кривыми путями; мало волнует тебя, что нам людям прямым или кривым кажется. По ту сторону добра и зла царствие твое. Это невинность твоя - не знать, что такое невинность.
   - Осел же прокричал на то И-А.
   Глянь же, как ты никого от себя не отталкиваешь, ни нищих, ни королей. Детишек пускаешь ты к себе, и если злые негодяи манят тебя, так говоришь ты наивновато И-А.
   - Осел же прокричал на то И-А.
   Любишь ты ослиц и свежие финики, губа твоя не дура. Чертополох щекочет тебе сердце, лишь проголодаешься ты. В этом покоится божия мудрость.
   - Осел же прокричал на то И-А.


Праздник осла.


1
   На этом месте литании не мог уж Заратустра дольше сдерживаться, закричал сам И-А, громче еще чем осел, и впрыгнул в самую середину своих помешавшихся гостей. "Но что творите вы тут, вы сыны человеческие?" вокликнул он, рывком подымая молящихся с земли. "Горе, если б вас кто-либо другой увидел нежель Заратустра:
   Каждый судил бы, что были вы с вашей новой верой злостнейшими богохульниками либо безрассуднейшими из всех старых бабенок!
  И ты сам, ты старый папа, как согласуется это с тобою самим, что молишь ты подобным образом осла здесь как бога?" -
   "О Заратустра", отвечал папа, "прости мне, но в делах божих буду я еще по-просвещеннее тебя. И так тоже можно.
   Лучше бога так молить, в этом обличии, чем вообще ни в каком! Подумай-ка над этим афоризмом, мой высший друг: быстро разгадаешь ты, в подобном афоризме скрыта истина.
   Тот, кто сказал 'Бог это дух' - тот свершил доселе на земле величайший шаг и прыжок к неверию: такое слово на земле легко не искупишь!
   Мое старое сердце прыгает и скачет от того, что есть на земле еще что-то что боготворить. Прости это, о Заратутсра, старому набожному папскому сердцу!" -
   - "А ты", сказал Заратустра страннику и тени, "называешь ты и считаешь себя свободным духом? И занимаешься тут подобным идоло- и попослужением?
   Скверней, воистину, поступаешь ты здесь еще чем у твоих скверных темных девиц, ты скверный новый верующий!"
   "Скверно достаточно", отвечал странник и тень, "ты прав: но что могу я поделать! Старый бог снова жив, о Заратустра, и можешь говорить что хочешь.
   Самый безобразный человек во всем виноват: он снова его пробудил. И если он говорит, что он его раз убил: смерть - это у богов всегда лишь предрассудок."
   - "А ты", говорил Заратустра, "ты скверный старый чародей, что ты створил! Кто будет, в это свободное время, и дальше в тебя верить, когда ты в подобные бого-дурости веришь?
   Была это глупость, что ты сотворил; как мог ты, ты умница, сотворить подобную глупость!"
   "О Заратустра", отвечал умный чародей, "прав ты, была то глупость, - мне от этого и самому достаточно потяжелело."
   - "А ты тем более", сказал Заратустра совестливому духом, "задумайся ж и приложи палец к носу! Не идет разве ничего тут вразрез с твоей совестью? Не слишком чистоплотен разве дух твой для мольб сих и чада этих святош?"
   "В этом что-то есть", отвечал совестливый и клал палец к носу, "есть что-то в этом спектакле, что моей совести даже и на пользу идет.
   Может, что нельзя в бога мне верить: несомненно ж, что бог мне в этом образе сдается наиболее правдоподобным.
   Бог должен вечен быть, по свидетельству самых благочестивых: у кого есть столько времени, тот не спешит. Так медленно и так глупо насколько возможно: с этим может такой продвинуться ж далеко.
   И у кого духа слишком много, тот хотел б и сам от глупости и безумства обезуметь. Поразмысли о себе самом, о Заратустра!
   Ты сам - воистину! даже и ты мог бы от избытка и мудрости стать ослом.
   Не идет разве абсолютный мудрец охотно по кривейшим тропам?
Очевидность учит так, о Заратустра, - твоя очевидность!"
   - "И ты сам наконец", произнес Заратустра и обратился к самому безобразному человеку, что все еще валялся на земле, подняв руку к ослу вверх (дал он ибо выпить тому вина). "Говори, ты невыразимый, что ты тут наделал!
   Сдаешься ты мне преображенным, глаз твой горит, мантия возвышенного лежит вокруг твоей безобразности: что ты натворил?
   И что, правда это, что говорят, что его ты снова пробудил? А зачем? Разве не с полным основанием был он умерщвлен и покончен?
   Ты сам сдаешься мне пробужденным: что створил ты? что ты тут перевернул? Во что ты обратился? говори, ты невыразимый!"
  О Заратустра, отвечал самый безобразный человек, ну ты и плут!
   Жив ли еще тот или снова жив или основательно мертв,   - кто из нас обоих знает это лучше всех? Я спрашиваю тебя.
   Одно ж я знаю, - у тебя самого научился я этому раз, о Заратустра: кто основательнейше мертв, тот смеется.
   'Не гневом, а смехом убивают' - так говорил ты раз. О Заратустра, ты потаенный, ты уничтожитель без гнева, ты опасный святой, - ну ты и плут!"


2

   Тогда же и произошло то, что Заратустра, пораженный подобными сплошь плутовскими ответами, отпрыгнул назад к двери своей пещеры и, ко всем своим гостям обращаясь, закричал сильным голосом:
   "О вы пронырливые глупцы все разом, вы шуты гороховые! Что тут лукавите вы и прячетесь предо мной!
   Как же это у каждого из вас сердце затрепетало от радости и злости, от того, что стали вы наконец как дети, а именно набожными, -
   - что вы наконец снова створили что творят дети, а именно молились, сложили руки и 'дорогой бог' говорили!
   Но ныне бросьте мне этот детский сад, мою собственноую пещеру, где сегодня любое ребячество как дома. Охладите здесь снаружи ваш детский задор и сердца гам!
   Конечно: не став как младенцы, не попасть вам в царствие небесное. (И Заратустра показал руками наверх).
   Но мы ж вообще и не хотим в царствие небесное: мужчинами стали мы, - так хотим мы царствия земного."


3

   И еще раз поднялся Заратустра чтоб заговорить. "О мои новые друзья", произнес он, - "вы причудливые, вы высшие люди, как сильно нравитесь вы мне сейчас, -
   - как только снова повеселели вы! Воистину расцвели вы все: сдается мне, подобным цветам, что вы есть, новые нужны празднетцва,
   - новый смелый вздор, какое-нибудь богослужение и праздник осла, какой-нибудь старый веселый Заратустра-чудак, порывистый ветерок, что вам души в высшей степени продует.
   Не забывайте эту ночь и этот праздник осла, вы высшие люди! Это придумали вы у меня, это принимаю я за добрый признак, - подобное напридумают лишь выздоравливающие!
   И будете празновать его вы вновь, этот праздник осла, так делайте это себя ради, делайте это также и меня ради! И в мою память!"

   Так говорил Заратустра.


Сомнамбулическая (пьяная) песнь.

1

   Тем временем ж вышел один за другим наружу, на воздух и в прохладную задумчивую ночь; Заратустра сам же вел самого безобразного человека за руку, чтоб показать ему свой ночной мир и огромную круглую луну и серебристые водопады у пещеры. Вот стояли они наконец неподвижно друг подле друга, сплошь старые люди, но с утешенным храбрым сердцем и пораженные внутри, что им на земле так хорошо было; таинственность ночи ж подходила к ним все ближе и ближе к сердцу. И сызнова думал Заратустра внутри себя: "о как нравятся очень они мне сейчас, эти высшие люди!" - но он не произнес того вслух, ибо чтил он счастье и его молчание. -
   И вот случилось то, что в том поразительном длинном дне поразительнейшим было: самый безобразный человек начал еще раз и в последний раз бубнить и сопеть, и когда облек он то в слова, глянь, вот выпрыгнул вопрос откровенно и четко из его уст, добрый глубокий ясный вопрос, который всем, кто его слушал, взволновал сердце в теле.
   "Друзья мои все вместе," говорил самый безобразный человек, "и что вы думаете? Ради этого дня - я рад впервые, что жизнь всю прожил.
   И что так много я засвидетельствовал, мне еще не достаточно. Это стоит того жить на земле: один день, один праздник с Заратустрой научил меня любить землю.
   'Была то - жизнь?' хочу я к смерти сказать. 'Вперед! Еще один раз!'
   Друзья мои, и что вы думаете? Не хотите ли вы подобно мне к смерти сказать: Была то - жизнь? Ради Заратустры, вперед! Еще один раз!" - -
   Так говорил самый безобразный человек; было это ж не задолго до полуночи. И что ж вы думаете тогда произошло? Лишь услышали высшие люди его вопрос, осознали они в одночасье свое преображение и выздоровление, и кто им их самих дал: вот подскочили они к Заратустре, благодаря, обожая, ласкаясь, его руки целуя, на свой присущий каждому манер: словом, кто-то смеялся, кто-то плакал. Старый прорицатель ж танцевал от удовольствия; и даже если он, как думают некоторые рассказчики, был пьян тогда от сладкого вина, так был он точно пьянее от сладкой жизни и отринул всю усталость. Есть даже те, кто сказывают, что осел тогда танцевал: не зря ведь ему самый безобразный человек прежде вина дал выпить. Могло то обстоять так или также иначе; и если на самом деле в тот вечер осел и не танцевал, то случилось тем не менее тогда еще больших и страннейших диковинок нежель был бы танец осла. Вкратце, как гласит поговорка Заратустры: "да какая разница!"


2

   Заратустра же, как приключилось это с самым безобразным человеком, стоял там как пьяный: взор его потух, язык заплетался, ноги подкашивались. И кто хотел б в действительности угадать, какие мысли пробегали при этом чрез его душу? Очевидно ж подался дух его назад и полетел вперед и пребывал в неведомых далях и одновременно "на высоком перевале", как стоит писано, "меж двух морей,
   - меж прошлым и будущим блуждая как тяжелое облако". Мало-помалу ж, пока высшие люди держали его под руки, пришел малость он в себя и супротивился руками толкотне почитающих и озабоченных; однако он не заговорил. В одночасье ж повернул быстро он голову, ибо казалось что-то он услышал: тогда приложил он палец ко рту и произнес: "Пошли!"
   И тотчас стало кругом тихо и таинственно; из глубины ж поднялся медленно колокольный звон. Заратустра прислушался к нему, как и высшие люди; тогда ж приложил он еще раз палец ко рту и заговорил снова: "Пошли! Пошли! Идет к полуночи!" - и голос его изменился. Но все еще не шевелился он с места: вот стало еще тише и таинственней, и всё прислушивалось, даже осел, и почетные звери Заратустры, орел и змея, равно как и пещера Заратустры, так и огромная прохладная луна и ночь сама. Заратустра ж приложил в третий раз палец ко рту и заговорил:
   Пошли! Пошли! Идем! Давайте ныне странствовать! Час пришел: давайте в ночь странствовать!


3

   Вы высшие люди, идет к полуночи: вот хочу я вам кое-что в уши сказать, как старый колокол тот мне на ухо говорит, -
   - так потаенно, так ужасно, так сердечно, как полуночный колокол тот ко мне говорит, что больше пережил чем любой человек:
- который и ваших отцов сердца-скорби-удары отсчитывал - ах! ах! как вздыхает она! как смеется она во сне! старая глубокая глубокая полночь!
   Тише! Тише! Вот слышится нечто, чему днем разглашаться нельзя; ныне ж, в прохладном воздухе, вот также и весь шум сердец ваших поутих, -
   - теперь говорит оно, теперь слушает оно себя, теперь крадется оно в ночные бодрствующие души: ах! ах! как вздыхает она! как во сне смеется она!
   - не слышишь ты что-ли, как потаенно, ужасно, сердечно она к тебе говорит, старая глубокая глубокая полночь?
   О человек, смотри в оба!

4

   Горе мне! Куда подевалось время? Не погрузился я разве в глубокие колодцы? Мир спит -
   Ах! Ах! Пес воет, луна светит. Лучше умереть я хочу, умереть, чем сказать вам, о чем мое полночное сердце только думает.
   Теперь я умер уже. Кончено. Паук, что плетешь ты вокруг меня? Хочешь ты крови? Ах! Ах! Роса падает, час наступает -
   - час, когда мне зябко и холодно, что спрашивает и спрашивает и срашивает: "кто имеет сердца достаточно для того?
   - кому быть земли властелином? Кто хочет сказать: так вот должны вы бежать, вы большие и маленькие потоки!"
   - час приближается: о человек, ты высший человек, смотри в оба! речь эта для тонких ушей, для твоих ушей - что говорит глубокая полночь?


5

   Меня уносит туда, моя душа танцует. Денный труд! Денный труд! Кто должен земли быть властелином?
   Луна прохладна, ветер молчит. Ах! Ах! Взлетели ль вы уж достаточно высоко? Вы танцуете: но нога - это еще не крыло.
   Вы хорошие танцоры, ныне всякому удовольствию пришел конец, вину стало дрожжами, каждый бокал сгнил, могилы заикаются.
   Взлетели вы не достаточно высоко: ныне лепечут могилы "освободите мертвых! Почему такая долгая ночь? Не спаиваете ль вы нам тут часом луну?"
   Вы высшие люди, освободите ж могилы, пробудите трупы! Ах, что точит еще червь? Близится, близится час, -
   - гудит колокол, скребется все еще сердце, грызет все еще древоточец, сердечный червь. Ах! Ах! Мир глубок!


6

   Сладостная лира! Сладостная лира! Люблю звук я твой, твой опьяненный каркуши тон! - как издавна, как издалека идет звук твой, издали, из прудов любви!
   Ты старый колокол, ты сладостная лира! Каждая скорбь резанула тебя по сердцу, отца скорбь, отцов скорбь, праотцов скорбь, речь твоя стала зрелой, -
   - зрелой подобно златой осени и послеполудню, пододно моему
отшельническому сердцу - ныне говоришь ты: мир сам созрел, лоза румянится,
   - ныне хочет она умереть, от счастья умереть. Вы высшие люди, не чуете вы это что-ли? Бьет тайно запах ключом,
   - аромат и запах вечности, в розовом блаженстве румяный златых-вин запах старого счастья,
- от опьянелого полночного счастья смерти, что поет: мир глубок, и глубже чем день б помыслить мог!


7

   Оставь меня! Оставь меня! Слишком чист я для тебя. Не дотрагивайся до меня! Не был только что разве мой мир совершенен?
   Кожа моя слишком чиста для рук твоих. Оставь меня, ты глупый бестолковый мутный день! Разве полночь не ярче?
   Чистейшие должны быть земли властелинами, неузнаваемейшие, сильнейшие, полночные души, что любого дня ярче и глубже.
   О день, ищешь ты меня в потемках? Ищешь ты ощупью счастье мое? Богат я тебе, одинок, сокровищница, золотая жила?
   О мир, ты хочешь меня? Мирской я тебе? Духовный я тебе? Божественный я тебе? Но день и мир, слишком уж вы неуклюжи, -
   Имейте по-толковей руки, тянитесь к счастью поглубже, несчастью поглубже, тянитесь к какому-нибудь богу, ко мне ж не тянитесь:
   - счастье мое, несчастье мое глубоко, ты причудливый день, но все же я не бог, не божья преисподняя: глубока ее боль.


8

   Божия боль глубже, ты причудливый мир! Тянись к божей боли, не ко мне! Что я такое! Опьяненная сладостная лира, -V    - полуночная лира, колокол-каркуша, которую никто не понимает, но которая должна говорить, пред глухими, вы высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!
   Кончено! Кончено! О молодость! О полдень! О послеполудень! Теперь пришел вечер и ночь и полночь, - пес воет, ветер:
   - разве ветер - не пес? Он скулит, он скребет, он воет. Ах! Ах! как вздыхает она! как смеется она, как хрипит и пыхтит, полночь!
   И как трезво она говорит, этот пьяный поэт! перепила она что-ли свое опьянение? стала она неусыпной? пережевывает она назад?
   - свою боль пережевывает она назад, во сне, старая глубокая полночь, и еще больше свое удовольствие. Удовольствие именно, если уж боль глубока: удовольствие еще глубже чем кручина.


9

   Ты виноградная лоза! Что превозносишь ты меня? Я ж обрезал тебя! Я жесток, ты кровоточишь -: что хочет похвала твоя у моей опьянелой жестокости?
   "Что стало совершенным, вся зрелость - хочет умереть!" так говоришь ты. Благословлен, благословлен будь нож виноградаря! Но все незрелое хочет жить: горе!
   Боль говорит: "Пройди, прочь, ты боль!" Но все, что страдает, хочет жить, дабы зрелым стать и радостным и преисполненным желаний,
   - полным стремлений к более далекому, высокому, светлому. "Я хочу наследников, так говорит все, что страдает, хочу детей, себя я не хочу," -
   Наслаждение ж хочет не наследников, не детей, - наслаждение хочет самого себя, хочет вечности, хочет возвращения, хочет все-себе-вечно-единого.
   Боль говорит: "Ломайся, истекай кровью, сердце! Броди, нога! Крыло, лети! Вверх! Кверху! Скорбь!" Ладно! Вперед! О мое старое сердце: боль говорит: "пройди!"


10

   Вы высшие люди, что вы тут думаете? Прорицатель ли я? Сновидец? Опьянелый? Толкователь снов? Полночный колокол?
   Капля росы? Пары и аромат вечности? Не слышите вы разве? Не чуете вы разве? Только что стал мой мир совершеннен, полночь это тоже полдень, -
   Скорбь это тоже наслаждение, проклятие это тоже благословление, ночь это тоже солнце, - идите от этого прочь или вы выучите: мудрец - это тоже глупец.
   Говорили ль вы когда-либо да какой-нибудь усладе? О, мои друзья, таким образом сказали вы да также и всей боли. Все вещи сцеплены, связаны, слюблены, -
   - хотели ль вы когда-нибудь один раз два раза, говорили ль вы когда-нибудь "ты нравишься мне, счастье! Живо! Мгновенье!" таким образом хотели вы всё назад!
   - Всё заново, все вечно, все сцеплено, спутано, слюблено, о так любили вы мир, -
   - вы вечные, любите его вечно и беспрестанно: И даже боли говорите вы: пройди, но возвращайся! Ибо любое удовольствие хочет - вечности!


11

   Любое удовольствие хочет всех вещей вечности, хочет меду, хочет дрожжей, хочет опьянелой полуночи, хочет могил, хочет могильных слёз утешения, хочет золочённого вечернего зарева -
   - чего не хочет только удовольствие! оно более жаждущее, сердечное, голодное, ужасное, таинственное чем любая боль, оно хочет себя, оно впивается в себя, закольцованная воля борется в ней, -
   - оно хочет любви, оно хочет ненависти, оно сказочно богато, дарит, выбрасывает, попрошайничает каб взял его кто, благодарит берущего, оно могло б охотно быть и ненавистным, -
   - так богато удовольствие, что оно боли жаждет, преисподней, ненависти, позора, увечных, мира,- ибо этот мир, о да вы и знаете его!
   Вы высшие люди, по вам томится оно, удовольствие, неукротимое, блаженное, - по боли вашей, вы неудалые! По неудалому томится вечное удовольствие.
   - Удовольствие хочет всех вещей вечности, хочет глубокой, глубокой вечности!


12

   Выучили вы ль ныне песнь мою? Догадались ль вы, что хочет она? Ну же! Вперед! Вы высшие люди, так спойте мне ныне мой канон.
   Спойте мне ныне сами песнь, чье имя 'еще раз', чей смысл 'на всю вечность' - пойти, вы высшие люди, Заратустры канон!
         О человек! Постерегись!
         Что говорит глубока полночь ввысь?
         "Я спала, спала -,
         "Как ото сна глубокого воспряла: -
         "Мир так глубок,
         "И глубже чем бы день помыслить мог.
         "Глубока его боль -,
         "Наслажденье - еще глубже пут сердечных:
         "Боль говорит: Уволь!
         "Все ж любое наслажденье хочет веков вечных! -,
         "- хочет глубоких, глубоких веков вечных!"

Знамение.

   На утро ж после этой ночи вскочил Заратустра со своей постели, опоясал свои бедра и вышел из своей пещеры, пылающий и сильный, как утреннее солнце, что приходит с темных гор.
"Ты великое светило," говорил он, как он говорил когда-то, "ты глубокое счастья око, что было б все твое счастье, если б тех ты не имело, кому светишь!
   И даже остались б они в своих каморках, пока ты уже бодрствуешь и приходишь и даришь и раздаешь: как бы гневился на то твой гордый стыд!
   И пусть! они спят еще, эти высшие люди, пока я уже бодрстсвую: это не мои верные соратники! Не их жду я здесь в моих горах.
К своему труду хочу я, к своему дню: но они не понимают, каковы знаменья моего утра, мой шаг - для них не сигнал к пробуждению.
   Спят они еще в моей пещере, сон их пережевывает еще мои полуночи. Ухо, что ко мне прислушивается, - прислушивающегося уха недостает их конечностям."
   - Сие говорил Заратустра к своему сердцу, когда всходило солнце: вот глянул он вопрошающе в высоту, ибо услышал над собой резкий крик своего орла. "Хорошо!" крикнул он ввысь, "вот так нравится и подобает мне. Звери мои уже проснулись, ибо проснулся я.
   Мой орел уже бодр и чтит подобно мне солнце. Орлиными когтями тянется он к новому свету. Вы мои настоящие звери; люблю я вас.
   Но все еще недостает мне моих настоящих людей!" -
   Так говорил Заратустра; тогда же случилось, что себя он внезапно словно бесчисленными птицами окруженный и увитый услышал, - шум такого множества крыльев же и давка над его головой были настолько огромны, что он закрыл глаза. И воистину, облаку подобно падало на него, облаку стрел подобно, что на врага нового изливалось. Но глянь, здесь было это облаком любви, и над новым другом.
   "Что происходит со мной?" подумал Заратустра в своем изумленном сердце и опустился медленно на большой камень, что лежал возле входа в его пещеру. Но, хватая руками вокруг себя и над собой и под собой, и защищаясь от нежных птиц, глянь, вот случилось с ним кое-что еще по-страннее: дело в том, что невзначай засунул при этом он руку в густую теплую гриву; одновременно ж раздалось пред ним рычанье, - мягкий долгий львиный рык.
   "Знамение идет," сказал Заратустра и сердце его преобразилось. И вправду, как посветлело пред ним, лежал там какой-то желтый мощный зверь у его ног и прижимался головой к его колену и не хотел отпускать его от любви и вел себя подобно псу, что снова нашел своего старого хозяина. Голуби ж любовью своей были не менее ревностны чем лев; и каждый раз, когда голубь мелькал у льва перед носом, потряхивал тот головой и удивлялся и смеялся тому.
   Ко всем говорил Заратустра лишь одно слово: "дети мои уж близко, мои дети" -, затем стал он совершенно безмолвен. Сердце его ж было развеяно, и из его глаз капали слезы и падали ему на ладони. И ни на что болей не обращал он внимания и сидел там, недвижим и даже от зверей больше и не обороняясь. Летали там и сям голуби и садились ему на плечо и теребили его седые волосы, не уставая от нежности и ликования. Сильный лев же слизывал все время слезы, что падали Заратустре на ладони и рычал и к тому ж робко ревел. Так вот вели себя эти звери. -
   Сие все длилось долгое время, или короткое время: ибо, по-правде говоря, не существует для подобных вещей времени-. Тем временем же проснулись высшие люди в пещере Заратустры расположились друг с другом в процессию, так что пошли они Заратустре навстречу и желали ему доброго утра: ибо обнаружили они, когда проснулись, что его уже среди них больше не было. Когда ж достигли они двери пещери, и шорох их шагов им предшествовал, вот изумился лев ужасно, повернулся в одночасье от Заратустры и прыгнул, дико рыча, на пещеру; высшие люди же, как заслышали его рычание, вскрикнули, будто одними устами, и кинулись назад и мигом исчезли.
   Заратустра сам же, словно громом пораженный и отчужденный, поднялся со своего места, огляделся вокруг, стоял там ошеломленный, вопрошал свое сердце, приходил в себя и был одинок. "Так что услышал же я?" заговорил он наконец медленно, "что случилось только что со мной?"
   И уже пришло ему вспоминание, и постиг он одним взглядом все, что между вчера и сегодня произошло. "Здесь вот ведь камень," говорил он и гладил свою бороду, "на котором сидел я вчера утром; и здесь подошел ко мне прорицатель, а здесь услышал я впервые крик, что я только-что слышал, долгий крик о помощи.
   О вы высшие люди, про вашу было то нужду ведь, что вчера утром прорицал мне старый прорицатель, -
   - вашей бедою хотел он меня соблазнить и искусить: о Заратустра, говорил он ко мне, я иду, я что на твой последний грех тебя искусит.
   На мой последний грех? выкрикнул Заратустра и засмеялся гневно на свои собственные слова: что осталось мне все же прибережено как не мой последний грех?"
   - И еще раз погрузился Заратустра в себя и сел опять на огромный камень и впал в раздумье. Впезапно подпрыгнул он, -
"Сострадание! Сострадание к высшим людям!" крикнул он, и чело его превратилось в бронзу. "Ладно! Этому - было свое время.
   Мое страдание и мое сострадание - ну и что! Стремлюсь я что-ли к счастью? Стремлюсь я к своему труду!
   Ладно! Лев пришел, дети мои близко, Заратустра созрел, час мой пришел: -
   Это - мое утро, мой день встает: вверх теперь, вверх, ты великий полдень!" - -
   Так говорил Заратустра и покидал свою пещеру, пылающий и сильный, как утреннее солнце, что выходит из-за темных гор.