Аннотация: Сказочка для более-менее взрослых людей.
Не было никакой принцессы. Потому что их не бывает. Принцесса, как известно, это такая блондинка в розовом, у которой нет других дел, кроме как гулять по саду и ждать жениха. Который должен на белом коне, со свитой и тра-та-та. Жалко, что в нашем мире тра-та-та всё как-то больше по ночам, и не с принцами, а как повезёт. А белые кони хромают, и свита всегда в запое. Да и никто никому ничего не должен. По жизни.
Так вот, не было никакой принцессы, а жила-была маленькая разбойница. Лохматая, как ветер, непослушная, как жизнь, и заносило её от кабака до кабака кренделями. Весёлая. Смешная. Не верящая в сказки со счастливым концом.
Между кабаком и очередным кабаком, как правило, случалось самое интересное. Так, однажды встретился разбойнице Кот. Не учёный, а так, слегка наученный - одно ухо рваное, глаза щурит, и разговоры соответствующие - в марте о кошках, в голодуху о карасях в сметане, в остальное время суток - о стародавних былинах. И ходил кот не по цепи, а по струнке. И жил в уютной квартирке, весь из себя хозяйкой приголубленный, с ленточкой на шее.
Наскучила, говорит Кот, мне сытая жизнь. Хочу, говорит Кот, в бега податься. Хозяйка, говорит, надоела, и былины у неё неправильные, и чуть что куда - сразу веником по яйцам.
А у разбойницы как раз от кабака к кабаку дорогу замело - морозы, метели стоят, искры в глаза сыпят. Пробираться в рваной куртке по морозам за хорошей компанией не хочется. И затопила она печку в старой, бесхозной избушке на отшибе, и Кота привела, и говорит - живи, будем с тобой пиво пить. Ну и кошек, так и быть, пообсуждаем.
Пришёл Кот, распушился, замурлыкался, ленточку с шеи сорвал, шерсть дыбом поставил - и на печь с гитарой. Ничего, прижился, по первости мышей ловил. Даже готовил иногда. Правда, курил в ванной как паровоз, но на такие мелочи разбойница всегда глаза подзакрывала.
Приезжал к ним священник. Не такой, какие обычно ругаются и дальше паперти не пускают, а такой, что сам и пивцо уважал, и потрындеть до глубокой ночи обо всём подряд мог. Но довольно редко приезжал. Подводы мало ходили.
Через сугробы пробирался иногда к разбойнице захожий Менестрель. Пафоса тонны, грязь на ботинках, и как к инструменту засядет - даже котовий мурлык переорать может. Садится Менестель, бывало, к огню поближе, потягивает себе пивко и тоже, как умный, рассуждает: разбой - оно, конечно, тоже дело. Но ты чем пополезнее займись. И кота этого гони к едрени матери, у него хозяйка убивается, все глаза в ночь просмотрела, не возвращается ли приблуда хвостатый. Пора тебе, дескать, разбойница, деньги зарабатывать, а то вечным захребетником. Так говорил Менестрель, потягивая разбойничье пиво, а Кот тут же, рядом увивается, приятельнице на ухо шепчет: а гони ты его в шею, на самом деле, кому он тут сдался? От него бестолочи больше, чем толка, и гитару я эту уже слышать не могу.
А разбойнице всё было как ножовкой по струнам. Почему? Потому что самой доводилось три дороги от перекрёстка замерять. Шагами. Все равны оказались. Хоть наугад, зажмурившись, выбирай. Так выбирала-выбирала, и только что сделать решилась - пришла весна, а с ней в избушку на околице хозяева из города вернулись. С детишками на природе поотдыхать.
И сделала разбойница ноги. И Кот с ней.
Вот шли они шли по незнакомой, пересечённой местности, неделю шли, неделю спотыкались, простыли оба, носы красные, шмыгают так громко, что прохожие дорогу уступают, думают, королевский глашатай в трубу дует. Идёт Кот и разоряется: мол, всё равно ни к какой хозяйке ни лапой, уж лучше умру свободным, с тобой же свободным умру, и никто мне не нужен. Сам себе всё.
Пришли через неделю в небольшой посёлочек у завода. Там и обосновались. Тяжело спервоначалу было. Ветер в щели задувает, печь с дырой, сквозит, да и спали на полу на голых досках. Только что от Кота радости и было. Помурлычет, головой в ладони ткнётся, рядышком ляжет - вот и пригрелись, вот и спать, пока не замёрзнут. А потом и вовсе притерпелись.
А на улице март. Слякоть, сырость. Психбольницей пахнет. В самый раз затосковать, но где-то между рёбер весна щемит и солнышко светит, а значит, не всё так плохо.
Месяца три прожили - на передачках от родителей и на приездах всё того же священника. Не чокнулись, не перенервничали, про средства контрацепции не вспоминали, и хорошо было им по самое горло. Кот весь вылинял, как старый свитер, разбойница последние ботинки разбила вдребезги, посуду мыли раз в неделю, но счастливые-э! по самое не хочу. И пел мурлыка песенку про молочные реки, про кисельные берега, про храбрых зайцев. И повторял за разбойницей, что бывает и хуже, и что пока - пока! - всё хорошо. Всё хорошо.
Так бы и дальше жили. Но под Пасху поехал Кот к священнику творожком откормиться, и встретил Ротвейлера - старого друга своего и однокашника. Они ещё маленькими сидели под забором и спорили, кто людей больше ненавидит. До сих пор спорят, как видятся. Ротвейлер Кота в свою будку завёл. Вот, говорит, смотри, как живу. Кран, правда, покапывает, штукатурка, верно, местами осыпается, но уж зато - в своё удовольствие. Так, лаю иногда на мимо проходящих. Не по обязанности. От сытой жизни больше.
Так Кот и не приехал. А позвонил разбойнице с автомата, который на углу Писемского и Добролюбова, и говорит: давай к Ротвейлеру перебираться. У него то-то и то-то, а у нас разве что ни фига и ни фига, тень на плетень, вот и вся крыша. А Ротвейлер - он серьёзный, это тебе не шавка позорная, вот увидишь, заживё-ом!
Приехла разбойница в город, посмотрела по сторонам. Ну, город как город, как обычно. На углах коллеги, на площадях милиция, промеж - простые граждане. Бросила она вещи у Ротвейлера, забилась на диван в уголок, бутылку пива открыла - и красота. Воблы не хватает, разве что.
Не долго музыка играла. Хорошему Коту, как известно, и в декабре март. Привёл он в дом кошку. Симпатичную, навроде шотландской - ушки скруглённые, глазки умные, мордочка умильная. Стала кошка с ними жить. По первости Ротвейлер глазами зыркал, потом привык, вздохнул - и намертво к компу приклеился, так, что не отдерёшь. Только на пожрать и попить реагировал. Даже на соседей перестал лаять.
Разбойница вообще в запой срывалась. Допилась чуть не до белой горячки. По ночам к ней Ангел на балкон курить прилетал, поговорить о вечном. По утрам священник заходил - вином для Причастия похмелять. И как напьётся разбойница, так одну канитель заводит - я, дескать, к этой кошке руки тяну погладить, а она на меня - фырк да фырк. Не любит меня кошка. Ох как не любит.
Кот, когда кошки нет поблизости, подходил разбойнице песенку мурлыкать. Всё ту же, старую свою, про молочные реки, кисельные берега. Сказку, в общем, сказывал. Окончательно Кот скатился налево.
И в конце концов на одной ночной пьянке не выдержала она накала страстей - и двинула в угол к Ротвейлеру. Ночевать.
Ох ты ж ё-моё, какой кошачий концерт на всю ночь поднялся!
Кот их и в ванной запирал, и из дома сбегал, и таблеток наглотался под утро, и записки провокационного содержания в кухне на стекло крепил - ничего не помогло. И только когда он в обморок в коридоре свалился, когда разбойница его вместе со священником до кровати дотащила, - вот тогда только села она на край унитаза, закурила и заплакала. Потому что и разбойницы иногда плачут. Почему иногда? Так не принцессы ведь.
А наутро свалила куда глаза глядят. И Ротвейлера захватила.
Долго сказка сказывается, а дольше дело делается. Потому что, как известно, умеючи как раз долго. Много всего было - дороги, рассветы, закаты, озёра в ночь под звёздами... По дороге с Ротвейлером так разлаялась, что любая моська позавидует. Видимо, поднасобачила характер. Благо, компания позволила. И в конуру вернулись так вместе, что лучше бы уж порознь. Благо, без поводка оба ездили. Умишки хватило.
Глядь - а дома уже беспредела полная лавочка. Окончательно Кот разгулялся. Сиамскую ещё какую-то привёл. Разбойница как это дело увидела, первый порыв был - наивный такой, чистый, как слеза младенца, - за хвост, раскрутить - и с балкона. Может, Ангел поймает, если сильно захочет. Но шотландская отговорила.
Вот ходит разбойница вся понурая, как собственная жизнь, на всё подряд срывается и пьёт. И пьёт. Благо, тепло стало, есть где кренделей по кабакам нарезать. И донарезалась до того, что как-то утром со священником проснулась. Ясен пень, с тем самым. Подумала, подошла к зеркалу, посмотрела на отражение долго и пристально, а потом жахнула кулаком в стену.
И взывыла. Какой из разбойницы боксёр! Во-во. Фиговый.
С непривычки к жизни такой лёгкая лёгкость у неё в сознании поселилась. Полное безразличие к окружающему миру. И пустота. А на пустоту слетается же всё подряд, так же в мире быть не должно, чтобы пусто. И полезли к ней слова. Видимо, сказалось общение с менестрелем. Пусть не сразу, зато по голове. Стала разбойница песни сочинять пачками. Про своё житьё-бытьё, про то, как всё плохо. И так сочиняла, что слушатели потом животики надрывали от смеха. Потому что ведь и правда смешно.
И пела, как выла, и была себе женщина как женщина. И на вой, как на пожар, разные разности стекались. Послушать, посмотреть. Некоторые даже подумать.
Тут (видимо, мимо) Аспид проползал. Здоровый такой. Аки змея анаконда. Ну, та, которая в тропиках. Полз он полз, как-то так по синусоиде, тоже, видимо, от кабака до кабака, и наполз на источник воя. Воя не приметил, правда, а только перещёлкнуло у него в голове и замкнуло. Привиделось Аспиду, что вернулся он в родные стародавние времена, когда ещё вокруг рай был и люди нагишом бегали. Припомнилась ему яблонька по центру рая и наивная дурнушка Ева ему припомнилась. А ещё припомнилось Аспиду, что давненько он никого не поворачивал с путей прямых и торных, и подумалось ему тогда, что ещё поллитра - и всё. И точно эту, значится, к себе в кольца - и в укромный угол. Искушать.
Поллитру ему предоставили.
Усё, подумал Аспид. Точно искушу. Как пить дали, искушу.
Подполз он поближе. А разбойницу как раз тоже какой-то шибко матёрый дядя нога за ногу к остановке тащил. Это после пьянки-то. Мыслимое ли дело, сколько дней подряд! Это ещё удивляться надо, что всего один дядя, и что гитару по дороге не разбила. А тут из-за угла Аспид: моё к вам, значится, а вы, я слышал, Кота с Ротвейлером знаете. Ох, мы с ними тогда-то о! а тогда-то ээх! Вот только Кота, знаете ли, хозяйка ищет, все глаза в ночь проглядела, все выплакала. Так скучает, так скучает... А у вас лишней койки не найдётся? Знаете ли, иногда так домой не хочется, так не хочется...
Дальше уже вместе ползли. По синусоиде. Дядя по дороге отсеялся куда-то. И, слово за слово, да дай гитару понесу, да куда Ротвейлер делся, что неделю дома нет, - в общем, слово за слово и в койку. Уже совершенно механически.
А потом, в середине ночи, когда хмель начал проходить, а похмелье ещё не наступило, когда спал Аспид на кухне, кольцами свернувшись, стояла разбойница на балконе и одну за одной курила, одну за одной. И прилетел к ней пьянющий Ангел с грустно-весёлыми глазами, и тоже закурил, а когда она его провожала через дверь выходить, чтобы не шмякнулся случайно, взглянул он на кухню, зажигалкой чиркнул, присмотрелся и сказал: ой, надо же, Аспид... Ты зря это, разбойница. Сама понимаешь, зло.
А разбойница сидела в уголке, ножиком игралась и в голове считала мужчин, от первого до Аспида. И думала с похмелюги - это куда же зарубки-то ставить?
Сидела она на кухне утром, думала о жизни, звонила друзьям. А рядом шотландская кошка сидела и успокаивала. Наивная шотландская кошка. Кот, небось, уже месяц как у хозяйки на тёплой печке, ходит, мурлычет ей про молочные реки, про кисельные берега. Уже наверняка ленточкой новой на шею разжился. А ты котят ждёшь. Не дело это, меня утешать. Не родят люди змеёнышей.
Потом пить опять. Потом снова пить. И, всё в тоске и безысходности, притащила разбойница вечером к себе домой Серого Волка. Тоже как-то машинально. Механически. Мол, интересно же, какие они, серые волки, бывают - такие, как все, или что-нибудь тут есть особенное?
И когда Серый Волк не в оскале, в улыбке зубы раздвинул, и когда не зарычал, а промолчал - вот тогда-то ухнула она и покатилась, со всех своих горных пиков и пьедесталов, со всех идеалов, которые ещё в детстве были, со всех ног на землю, и с небес навзничь. И всё перемешалось в голове - то, что было, чего не было, что будет. И только то, что есть, - осталось. То есть осталось - удивляться.
Небось, теперь понятно, почему принцессы обычно дома сидят, а с Серыми Волками общаются исключительно Иванцаревичи. Конкуренции эти царевичи боятся, вот чего.
Встал с утра Серый Волк, выкурил пару крепких папирос, посмотрел ласково - и ушёл. Как это всегда бывает. И руки у разбойницы опустились куда-то ниже пояса. Ни по кабакам не хочется, ни по большим дорогам. А хочется странницей на паперти растянуться, хочется избу со ставенками, хочется рукой из окна махать. И встречать по вечерам тоже очень хочется. А не торчать на балконе с сигаретой промеж губ, как прыщ на морде города.
И взяла разбойницу тоска. Да такая тоска, что любой принцессе в заточении в башне не снилось. Потому, что принцесса, какая бы она ни была блондинка в розовом, всё равно, раз уж она сказочная, принца дождётся. А разбойнице на роду ничего не прописано, кроме даты рождения в паспорте, и крутись-вертись, родная, как умеешь. И, как назло, русская тоска навалилась. А будка покосилась. Уже даже Ангел опасался на балкон заземляться. Мало ли чего. Падать всё-таки хоть и ангел, а на копчик.
И не рассеивается тоска. Чего только разбойница не делала. И песни выла по-честному, и пила неделю по-чёрному, и со священником спорила, и с балкона прыгала, и колено расшибла, и опять кого-то для проформы подцепила на ночь... не помогает.
А всеми своими выкрутасами только одного добилась разбойница - приметил её дракон.
Это всё враки, что драконы только принцессами питаются. Этот вот покружился-покружился над разбойницей, и - полухитростью, полудобровольно, в своё логово и унёс.
Однако разбойницы тем от принцесс и отличаются, что не шёлком шиты, а лыком и дратвой, и не атласом подпоясаны, а клёпаным ремнём, и не туфельки носят, а берцаки. Выпила разбойница бутылку пива, покусала дракона, покурила на дорожку - и домой.