Ульянке только пошёл шестнадцатый год: не нагулялась, не наговорилась о девичьем с подружками, не успела получить от отца-матери первые обновы взамен поношенной юбчонки да сорочки, не примерила на шею вместо соломенных бус монисто и пёстрые бисерные нитки. Не было у Ульянки этих радостей. Жнивеньским утром ушла с отцом жать овёс на дальней делянке. Мать Ульянки ходила на сносях. Не то, что на дальнюю делянку - со двора она уже не отлучалась и украдкой жаловалась соседкам на плохие сны, и вздыхала: как бы это разрешиться от бремени, да не осиротить троих детей, не оставить двор без хозяйки...
Жали, не разгибая спин, врезались серпами в золотой лес стеблей. Зон и стрёкот мелких тварей, рассыпанных по земле в стародавние времена нерадивым человеком, которого за это пан бог превратил в бусла*, висел в раскалённом неподвижном воздухе. Пот заливал глаза. От пересохших болот тянуло сладковатым запахом гнилой стоячей воды. Рубахи жнецов пошли пятнами. У Ульянки белый платок повязан так, что закрывает и нос, и щёки. Лицо татки - медное, загрубелое, - ему уже не страшно летнее солнце. И на красном лице хозяина хутора из-под выцветших бровей в узких щелях век блестят небесной чистоты глаза.
Зной.
Стихло, замерло всё живое. Только с болот доносится скрип коростеля.
- Хватит, доня*, работать, - сказал отец, глянув, куда легла тень от дикой груши, - время Полудницы*.
-Ой, - засмеялась Ульянка, в последний раз взмахнув серпом и с готовностью разгибаясь, - а то и правда Полудница подойдёт и ударит в темечко?
Она развязала платок, и отец, внимательным взором глянув в её сторону, понял, что девчонка едва стоит от усталости. Но крепится, виду не подаёт.
"Эх, добрая девка подрастает, да только мала ещё, в силу не вошла, - подумал отец. - Что ж делать-то, дитятко: жниво в разгаре. Переждём полдень, да и опять за работу. За три дня управимся. Потом дам тебе день роздыха. Потом за вторую делянку примемся, мать ещё к работе не годна будет. А что ж... от так...".
- Доставай квас, Ульяна, да пообедаем, потом в шалаше подремлешь, а я пойду к болотянке, сорву одолень-траву*, мать просила.
- Я схожу, тата*, - вызвалась Ульянка.
- Нет. Пей квас и ложись в шалаше. И я тоже вздремну под грушей - сказал отец, вытер капли кваса с усов, принял из рук дочки горшочки-спарыши*. В одном была пшенная каша, в другом - зажаренное сало с луком. Отломил кусок от ломтя хлеба, засунул в горшочек - тот, что с салом, - завозил ломтем по стенкам, вымакивал жир. Вздохнул: хорошо, что кончился пост, о котором говорили, что его из вредности придумали бабы - так отравлял он мужчинам тяжёлую сенокосную пору.
Медленно перешла тень от груши. Солнечные лучи припекли, обжигая веки спящего. Отец беспокойно подхватился, встал с выгоревшей примятой травы, крепко потёр лицо. "Хорошо, что не заспался. Негоже дочке видеть, как отец дрыхнет в холодке, когда каждый час дорог!"
Ульяна лежала в шалаше.
"Будить? Э-э, пусть поспит ещё девчо, сейчас сама проснётся"
Тень от дерева ползёт дальше, скоро накроет тропинку. Жнёт отец свою полоску, закипает:
"Рано расхвалил Ульяну. Беспечная, спит без забот, что ж это такое? Паненка! А вот я сейчас с ней поговорю! Строгость не помешает, не то вырастет бездельницей, кому такая нужна?"
Отец отложил серп: успел сжать добрый кусок, пока лентяйка спит-прохлаждается. "Где ж это видано? Кому скажи - понадеялся на помощницу! Ох, и работница! Ну и работница!"
Зашагал к шалашу.
Только случилось так, что потом, часто оставаясь наедине с тяжкими мыслями, просил он у бога прощения, потому что не мог решить: хорошо ли сделал, что тихо, осторожно заглянул в шалаш? Может, надо было всунуться, взмахнуть руками, зашуметь, заругаться? Может, тогда бы всё кончилось быстро: поплакали бы, погоревали, и потекла бы жизнь дальше....
...Но нет, господи, - за что?! ...
...Заглянул осторожно - негоже пугать спящую.
На груди Ульяны, свернувшись, лежала болотная гадюка. Плоская голова поднята. Упорно, зло уставилась в лицо девчонке.
Глаза Ульяны широко открыты, в глазах испуг и мольба:
"Жить, татко! Жить, татко!
Жить!"
Гадюка дёрнула головой, зашипела, раздвоенное жало затряслось. Отец отпрянул. Словно в страшном сне успел заметить, как страшно шевелятся пальцы на вытянутых в струнку ногах дочки. Длинные худые пальцы судорожно сжимаются-разжимаются на неподвижных полудетских ногах.
Отец понял, что Ульяна долго лежит так: немо, боясь пошевелить губами, руками, ногами, с затёкшей шеей, с белым, как полотно, неподвижным лицом. Лежит под пристальным взглядом гадюки и молит о помощи, и ждёт его, татку!
Мужчина заморгал, воздел было руки перед собой, сердце его тяжко бухнуло в груди, от слабости подкосились ноги.
Совладал с собой, стал распускать пояс:
"Не то! Старый мягкий пояс ни на что не годен!"
Он оглянулся, вдруг вспомнил, что недавно под грушей оставлял кусок верёвки, и если верёвка там, то вот он.... сейчас-сейчас ....сейчас...сейчас.... Руки его тряслись, когда ощупывал узкое дупло, в которое седмицу тому назад припрятал подобранный на дороге кусок просмоленной верёвки.
Верёвка нашлась.
Мужчина быстро сложил её надвое, взмахнул, приноравливаясь. И, шепча- приговаривая: "Пресвятая Богородица, твоею милостью!" - сунулся в шалаш. Не давая себе времени думать, и сомневаться, и примеряться, коротким сильным ударом верёвки сбил гадюку с груди дочки.
- Ходу*!!! - крикнул отец
Ульяна как не слышала - лежала. Только руками закрыла было лицо, по которому больно полоснула верёвка. И оставила руки поднятыми, словно не знала, куда их деть. И странно, по голубиному изогнула шею, с испугом глядя себе под бок, где огромная гадюка дёргалась, стремительно свивая кольца. Отец бросился внутрь тесного шалаша, ломая низкий скат, изловчился, извернулся, босой ногой прижал голову гадюки к земле. Мял-крутил, вдавливал змею в землю до тех пор, пока длинное тело не перестало извиваться под его ногой. Тогда он схватил гадюку и вышвырнул из шалаша, вложив в бросок всю свою ярость и гадливость.
А беда железным обручем сковала сердце: Ульяна лежала неподвижно.
***
Карп с трудом взвалил дочку на спину. Не потому, что тяжела, нет. Девчонка поднимала руки, ворочала шеей, но тело не слушалось её. Пришлось Карпу ловчиться, чтобы умостить Ульяну на спине. На руках пробовал было нести - но по жаре не дойдёт с этой ношей: дочка вся в мать, телом не мелкая. О том, чтобы оставить бедняжку, да сходить на хутор за возком, - даже и не помышлял. Ульяна шептала спекшимися губами:
- Таточка! Родненький, не оставьте меня, татка! То Царь-Уж приходил за мной! - и по пыльным щёчкам текли и текли горькие слёзы.
На пути к хутору догнал их мальчишка Илля*, Ульянин погодка.
- Дядька Карп, что с Ульянкой? - выдохнул Илля. Брови его горестно взлетели и сошлись над переносицей.
"Ум ещё детский, лишь бы потом насмешничать, - подумал отец, но заглянул в глаза мальчишки и вдруг увидел - у того как будто душа на правду молится.
"Испугался... - решил Карп, - дурачок. Ему-то что? А-а, Ульянке я верёвкой поперёк лица полоснул, видно, опухло у неё лицо-то, вот и спрашивает хлопец....".
Вслух отрезал коротко:
- Змея её.... Иди себе, хлопче.
Когда впереди показался первый двор, Ульяна взмолилась:
- Тата, не несите меня домой, оставьте у тётки Липы!
- Что ты, дитятко? Мамку напугать боишься? Да как же я тебя от неё спрячу?
- Татка, не дотерплю.... - простонала Ульянка.
Отец понял.
И подумал, что теперь его дочка - страдалица, мученица несчастная. На глазах закипели слёзы, нечем было вытереть солёные, и капли падали просто в дорожную пыль, когда подходил Карп к чужому двору со своей горькой ношей.
Он принёс Ульяну к куме. Решил, что, может, это и к лучшему? Попросит Липу идти вместе с ним к его хозяйке, потому что бабы лучше умеют рассказать про горе. А то он, как подумает, что будет с женой, так делается ему страшно: Ульянка-то единственная у них с Лёксой доченька, первое их дитя, любимое.
И Липа пошла к Лёксе. Смотрела на опустившийся живот соседки и сокотала-успокаивала: мол, не в первый раз, и всё обойдётся, и что Лёкса - баба молодая, сильная, и ещё не одного дитёнка народит, и двор у них крепкий, и хозяин работящий, и что всякое в жизни бывает и судьба каждому человеку своя.
Лёкса, плавно поворачиваясь среди домашней птицы, остановила соседку:
- Ты чего, Липа?
- Утром видела: твой хозяин с Ульянкой, - хорошая девочка! - шёл на дальнюю делянку за Глыбоцкое болото...
- Ну... - насторожилась Лёкса, положив руку на живот в том месте, где больно ударило беспокойное дитя.
- А там же по весне было ну очень много вужак* всяких...
Дитя толкнуло, Лёкса тихо ойкнула.
- Говори, кума! - приказала она.
- А ты ж тяжела! - спряталась за словами старого обычая осторожная Липа.
- Говори, разрешаю, - отвечала ей Лёкса, чуя беду и зная, что скоро кончатся вежливые отговорки и соседка скажет что-то страшное. В голове стай понеслись думы: "Змея? Кого? Не насмерть, нет, не то уже плакала бы соседка, руки бы заламывала.... "
- Так ты прилегла бы.
- Не, постою.
-Так ты, милая, не горюй.
- Живы?
- Да, живы, - обрадовалась соседка и ухватилась за это слово:
- Живы, живы! И Ульянка, и Карп твой.... - договорить она не успела: Лёкса, выгнувшись в спине, широко поставив ноги, закричала на выдохе страшным, низким голосом...
***
Седмицу, а то и больше, не видала Ульянка своей матери. Лёкса рожала два дня, потом лежала в забытьи и повитуха отхаживала её; а когда очнулась - не вставала, была так слаба и, кажется, ни о чём не могла думать. Ульянка терпеливо ждала, когда мамино лицо склонится над ней, когда родные руки обовьют шею, погладят по головушке, когда пошепчут мамины губы ласковые слова. Тогда ей ещё казалось, что после этого она сразу засмеётся, подскочит на лаве, обнимет маму, прижмётся к ней и они будут плакать и радоваться, и мама будет знать, что делать, и как поставить на ноги свою Ульянку. И всё пройдёт, как страшный сон, и на осеннюю ярмарку они поедут с младшими братиками в город Речицу - покупать ей обновки, а малышам - леденцы, пряники и свистульки.
Но потом Ульяна увидела, что тихо, долго плачет над ней бессильными слезами несчастная мать, щупает её ноги, целует, воет навзрыд, сотрясаясь всем телом, - и поняла, что не встать ей даже к зиме.
***
Илля приходит после каждой ярмарки, передаёт гостинцы для Ульяны - так, пустячок. Он уезжает зимой на заработки, а когда приезжает, обязательно заглянет, и снова с гостинцем. Заходит, потому что только в доме Лёксы всегда есть кипячёная вода, и Илля просит налить ему этой воды - она полезная. Правильно приказал доктор из города, чтобы Ульяне давали только кипячёную воду и сами пили чтоб или берёзовик, или кипяток - и зимой и летом. Ульяна раньше осторожно выспрашивала у матери: не собирается ли сосед жениться? А потом перестала. Илля стал красивым парнем. Мелковат немного, как говорит мама - дробненький*, - но красивый, крепкий. Серьёзный. Каждую осень, когда отшумят свадьбы по окрестным хуторам и местечкам, мама, словно с затаённой радостью, говорит дочке:
- А Илля жениться даже и не думает.
И, сама не зная почему, Ульянка делается весёлой, иголка в её руках мелькает быстрее и павлины на вышивке смотрят друг на друга, а между ними цветёт "розан" - пышный раскидистый куст.
Вот настала пятая зима для Ульяны, уставшей горевать о своей загубленой доле.
Домашние входят со двора, впуская облако холодного пара, ёжатся, не в силах сразу согреться. Отец, как водится, отрубил хвост молодой кошке: не то всё равно кто-нибудь прищемит его, торопясь прикрыть дверь.
Морозным днём в село Капоровку привалил цыганский табор. На цыган было жалко смотреть. Пан, на землях которого условились зимовать эти люди, проигрался в карты, и урядник по какой-то причине приказал цыганскому королю сниматься с места, переезжать за Мозырь. Цыгане страшно бедствовали в своих драных кибитках, в селе хозяева отказали им в ночлеге: пронёсся слух, что среди цыган тиф. Цыганский король сам обошёл все дворы: кланялся, просил, божился, что среди его людей нет больных. Но хозяева были непреклонны. Тогда этот человек пошёл за село, в ту сторону, где на расстоянии полуверсты друг от друга на сухих буграх среди непролазных болот стояли хуторские дворы. И когда уже таял короткий зимний вечер, и вместе с ним таяла надежда короля, в самом дальнем, последнем дворе приняли цыган. Молчаливый хозяин просто распахнул ворота, кивнул: "Заводите коней!".
И цыганские кони стали к яслям рядом с лошадями хозяина.
Людей табора разместили в добротной бане, а нескольким рома, на усмотрение самого цыганского короля, нашлось место в доме.
Ночью седой король спал тревожно: беспокоился, как там кони? Цыгане коней любили больше жизни, умели раздобыть себе отменных лошадей. Вот и сейчас они привели породистого жеребца, которым очень гордились. Время перевалило за полночь, от мороза трещали стены избы. Цыган не выдержал: поднялся и, накинув худой кожух, пряча шею в поднятый воротник, вышел проведать коней. Воздух уколол ноздри тысячами игл; цыган подумал, что ничего хорошего не ждёт рома, если падёт их красавец гнедой. Да и остальных коней жалко - лошади неплохи, хоть и отощали за время переезда. Вошёл в конюшню, постоял, привыкая к потёмкам. Лунный свет слабо сочился в щели ворот. Кони фыркали во сне. Цыган подошёл к лошадям и душа его переполнилась тихой радостью: спины всех коней укрыл заботливый хозяин. Цыган ощупал старые мягкие рогожи, проверил, как лежат. Просунул руку под рогожи, трогал спины и конские крупы. Спины были тёплые. Цыган даже прослезился, когда обнаружил, что хозяину не хватило рогож на всех коней, и у красавца жеребца на спине лежит новая полотняная дерюга*. Видать, пришлось мужику стащить отрез без спросу из бабьего кубельца*.
Наутро цыгане засобирались. Но хозяин разрешил им остаться на хуторе ещё на одну ночь. Приметы говорили крестьянину о том, что станет ещё холоднее, но мороз этот - ненадолго.
Хозяйка терпеливо топталась у печи, один за другим ставила в огонь чугуны: варила на всех гостей гороховую затирку.
Король рома выходил во двор. В углу, за хлевами, как и другие, метил, прожигая, снег. Потом он обедал в доме, снова шёл к коням, растирал им спины и ноги, гладил и похлопывал крутые шеи. Слышно было как, отведав густой горячей затирки, в тесноте баньки бойко галдят женщины его табора.
Старая важная цыганка сидела в доме. Молчала, но хозяйка чувствовала: старуха зоркая, приметливая.
Седой король заставил старуху подняться, отчего из угла, в котором умостилась цыганка, от её юбок разнёсся резкий дух немытого женского тела. Цыгане вышли во двор, говорили, стали спорить, кричать, лопотали по-своему. Лишь отдельные слова разобрал в этом галдёже хозяин, но связать их не смог.
Наконец король повелел что-то старухе, та прошипела дерзко: "Ещё погляжу, надо ли?!" - и ушла в хату.
- У тебя дочка лежит, не встаёт, - сказала цыганка хозяйке, - я знаю.
Лёкса побелела, зыркнула на младших детей.
- Тебе сказали, тётка, - отрезала она.
- Некому мне было сказать, - возразила цыганка. - Я сама знаю. Это, значит, твоя дочка - та, которую Ужиный царь уговаривал стать ему женкой? Люди по сёлам сколько-то лет назад про то говорили, а потом забыли. А я помню.
- Глупости всё, - твёрдо сказала Лёкса и даже упёрла руки в бока.
-Конечно, мало ли что люди скажут, - неожиданно согласилась старуха, уставившись на женщину и сверля её взглядом. - Я помочь твоей дочке могу. Да. Твой хозяин наших коней спас и всем рома пропасть не дал.
- Она пять лет лежит, не встаёт.
- Я много чего могу! - гордо повторила цыганка. - Рома Леонтий велит мне вас отблагодарить.
Лёкса отвечала с достоинством:
- Мы возили доню в Юровичи, в монастырь, и людей звали к ней: привозили старика, который помнит ещё петриковскую Мару*, была у нас хорошая баба-шептуха из Мозыря.... - словно оправдывалась Лёкса.
- Петриковскую Мару помнит дед? И что, помог? Деньги давала?
- А как же, и мёд.
"Ага! Ты, видно, баба глупая. Рома-король мне велел - я сделаю. Но и поживлюсь тоже: одно другому не мешает" - подумала цыганка.
- Ты слушай, что я тебе скажу! - перебила старуха Лёксу. - Ужиный царь дочку твою не забыл. Она потому на ноги пала, что Уж её себе в женки готовил, а какие у змеи ноги? Ползает она у тебя?
Лёкса живо вспомнила как, и вправду, Ульянка некрасиво, не по-людски, ловко ползает по полу на руках и втягивает себя на лавку. Она просит мать проследить, чтобы младшие дети случайно не застали её, не подсмотрели. Поползает, потом говорит, что ей лучше стало, и спит спокойно.
У бедной матери холодок пробежал по спине. Она прижала ко рту кулак, закусила костяшки пальцев, заморгала повлажневшими ресницами: совестилась, что в последнее время сердилась и про себя называла несчастную дочку поползнем.
- Эх, не было меня здесь раньше! - воскликнула цыганка, - ведь дело простое. А, впрочем, редко кому я вот так, как тебе, секреты говорю. Против Ужиного царя отворот творить - на себя великий груз принимать. Но ты добрая баба. Ради тебя я постараюсь. Только ты доброту-то свою оставь, слышишь? Добудь пучок волос с головы девки незамужней, или девчоночки всё равно какой - хоть и совсем маленькой. Волосы эти отнеси на болото, да там и оставь. Скажи: "Царь Уж, пан наш болотный-подколодный, несу тебе от новой невесты привет!" Змей забудет про твою дочку, раз ему другая невеста приготовлена, будет её караулить. Запомни - в полночь всё сделать надо. Ну, признавайся: пойдёшь к Ужиному царю?
Лёкса задрожала. Она поверила цыганке. Про цыган говорили, что они знают много особенного, потому что книжек не читают, но хранят дивные стародавние веды*.
"Змей отцепится от моей донечки, Ульянка на ноги встанет! Да только как же это - другая девчоночка Ужу достанется? На муки? Ох, господи!"
И Лёкса, дрожа, словно в ознобе, и кривя губы, строго сказала:
- Не пойду, и делать ничего такого не стану! Нельзя это!
- И дочке так скажешь? Не захотела тебя спасать, другую подставлять?
-Скажу! - отрезала Лекса, внезапно обессилев под пристальным взглядом чёрных жгучих глаз. Ей показалось, что она сейчас упадёт. Лёкса прислонилась спиной к печи.
Глаза цыганки странно блеснули: "Эгей, тут о поживе думать нельзя. Женщина эта - как стебель гороховый, про который сказки говорят, что ведёт он прямиком от земли да на самое небо. Люди вряд ли понимают, что с ней рядом оказаться - уже удача. Каждому своя удача, конечно. Да-а...".
- Ну, хозяйка, - проворчала цыганка, - вот теперь я знаю, что не зря меня судьба завела в твой двор. Истинно, я должна вам помочь: нет на вас ни пятнышка! Забудь, что я тебе наговорила, то было пустое. Отведи меня к дочке, сниму я её испуг. Как кончатся морозы, так встанет твоё дитя.
Лёкса вдруг почувствовала тепло в своей груди и надежда опять ожила в ней.
Перед самым отъездом старая цыганка раскинула засаленные карты перед Ульяной, сильно удивилась, вроде как даже испугалась того, что виделось ей в картах, но язык прикусила старая, и хозяйке оставила только такие слова:
- На пути дочки будет ещё одна змея. Разведёт змея девку с её судьбой. Но верь мне, женщина, то самая малая цена, за которую выпросила я у Ужиного царя ноги твоей Ульяны.
- Девка замуж не выйдет? - спросила Лёкса.
- Будут ей всё, что назначено, - загадкой ответила цыганка.
***
Весной Ульяна выздоровела.
Статная, с длинной русой косой, кареглазая, спелая, она выделялась среди хуторских девушек.
Илля просил мать разрешения заслать к Ульяне сватов. Невеста был видная, хутор Карпа Седько - один из самых богатых крестьянских дворов в округе.
Но родительница воскликнула:
- Падучую взять хочешь?! И не думай! Пока я твоя мать - не бывать этому! Породу портить не дам!
Сказала, как отрезала. И решительно запретила Илле видеться с Ульяной и тем более заходить в их дом пить кипячёную воду.
Сын побелел, стал сам на себя не похож, и словно речь потерял.
Тогда хитрая баба, видя, что дело неладно, использовала последнее средство:
- Она под Ужиным царём лежала! И кто от неё родится? Ты что себе думаешь?
После этого Илля исчез. Говорили, с горя уехал искать другой доли.
Ульяна ещё пять лет сидела в девках. Парни по совету матерей обходили её стороной, хоть у всех зуб горел от одного взгляда на богатый двор. Лёкса как могла, утешала дочку: найдётся, мол, твоя судьба, какой-нибудь вдовец... Только Ульяне не нужно было утешения: часто, глядя на крепкие ножки, она вспоминала годы, проведённые на лавке, и была счастлива своими, неведомыми другим, радостями.
Как-то из царского войска возвращался служивый. Был он в чине фельдьфебеля, ему оторвало два пальца на правой руке и теперь человек решил вернуться в родные края. Посватался он к Ульяне, только раз взглянув на девушку. И потом говорил, что всегда искал такую: потому что у самого волос как вороново крыло, а глазами светлый - не в масть. И "для особого колориту" - так говорил фельдфебель, - ему нужна хозяйка светловолосая, но чтобы при этом была черноглазая.
Ульяна родила ему десять детей, трое из них умерли в младенчестве. Остальные выросли, разъехались по ближним сёлам. Хорошие были работники, все переженились и вышли замуж. Да и как же иначе, если в семье фельдфебеля все детки рождались - словно красочки* у садовника перемешаны - кто - в матушку, кто - в отца. А кто - от двоих родителей всё лучшее собрал, например, черноволосые, как фельдфебель, и с тёмными глазами матери. А другие - светлые волосом и с глазами отца - голубыми, как весеннее небо.
Одна из дочек Ульяны, Мальвина, стала моей прабабкой. От неё знают в нашем роду эту историю.
А что же Илля?
Как только Ульяна вышла замуж, Илля вернулся в село Капоровку. Жил бобылём. Так получилось, что каждый день путь Илли лежал мимо двора Ульяны. И каждый день, тридцать лет подряд, этот человек заходил в дом отставного фельдфебеля, смирно здоровался со всеми, честно и прямо смотрел в лицо хозяина немигающими жёлтыми в крапинку глазами. Только странно: всё время мерещился фельдфебелю в глазах тихого соседа золотой блеск: словно зубцы короны показываются на краткий миг. И в глазах у каждого своего младенца невольно искал отец след золотого огня.
Молчал. Что мог он сказать? Мало ли чего мерещится, мало ли что думается?..
...А Ульяна тем временем наливала гостю из горшочка кружку кипячёной воды. Наверное, в то время во всей округе кипячёная вода была только в доме Ульяны да в доме Илли. Они успевали перекинуться парой вежливых слов и расходились по своим делам. О странных визитах знали все и давно перестали шутить.
Шли годы. И настало время, когда, завидев седого соседа у ворот, муж Ульяны оглядывался на жену и говорил, особенно нажимая на слова:
- Ну, наливай кружку: идёт УЖ твой кавалер с тобой одну воду делить.
Приложение
Белорусский словарь:
*Бусел - аист. В народе считали, что аист - человек, наказанный богом за свою нерадивость. Когда-то этот человек выпустил из меха всех гадов и насекомых.
*Доня - дочка (характерно только для южных районов Белорусии)
*Полудница - дева в белых одеждах, дух поля. Наказывает тех, кто работает в полдень.
*Одолень-трава - кувшинка
*Тата - папа
*Горшочки-спарыши - гончарное изделие в виде двух соединённых боками горошочков. В такие горшочки хозяйка накладывала разные кушанья идущему в поле.
* 'Ходу!' - 'Двигай!', 'Беги!', 'Убегай!'
*Илля - Илья (ударение на последний слог)
*Вужаки - ужи. Кроме того, на Полесье обобщённое название змей вообще. Отсюда: гадюку герои рассказа называют Царь-Уж, т.к. Царь Уж - это не вид, это титул Главного Змея.
*Дробненький - мелкий, дробный.
*Дерюга - плотная домотканая льняная ткань, долговечная и достаточно тёплая. Сшивалась в два слоя, служила крестьянам для укрывания в холодное время года.
*Бабий кубелец (кубел) - лозовый плетёный короб с крышкой, имел круглую форму. Служил вместо сундука для хранения тканей, одежды.
*Петриковская Мара - по преданию, к городу Петрикову по утрам приходило нечто непонятное, изменчивой формы. А изменчивая форма у литвинов называлась Мара - видение, принимающее очертания то колоды, то живого существа. Петриковская Мара ничего не делала, но ныла, стонала. С восходом солнца Мара исчезала. Никакие способы долгое время не помогали жителям города избавиться от неё. На Полесье до начала XX века бытовала поговорка: 'Пристал, как петриковская Мара!' Возможно, ловкий человек объявил себя свидетелем чуда и к нему стали обращаться больные за помощью.
