Аннотация: Прошло двадцать лет спустя указанных событий в Евангелие от Матвея.
В комнате клочьями паутины висит темнота. Почему здесь так темно? Эх, будь моя воля, я бы запретил гасить свет в реанимационных палатах. Страшно умирать в темноте. Как будто растворяешься в ней. И мои соседи по палате похожи на мертвые восковые фигуры. Даже не могу рассмотреть толком их лиц. Оттого-то меня и гнетет странное ощущение, будто там, на соседних койках, под капельницами и аппаратами, заменяющими людям настоящую жизнь, ну совсем компьютер и телевизор, лежат вовсе не люди, а безликие манекены. Минуты надо мной словно вечный судия отсчитывает аппарат. Не знаю, что мне заменяет он, только этот писк, такой противный. Пик... Пик... Как будто кто-то подвесил надо мной вниз головой цыпленка. А он всё не хочет умирать... Почему-то здесь ужасно жарко. Хочется пить. Да кто-нибудь, включите свет! Я устал находиться в темноте! Даже мой друг череп зловеще скалится на руке, будто хочет е у меня откусить. Нет! Кто-нибудь! Я не могу быть больше один!
Внезапно я чувствую, как прохладная рука касается моего горящего лба. Мне становится хорошо. Даже темнота отступает. Напрягаю глаза, пытаюсь увидеть этого человека. Но ничего не вижу. Глаз касается что-то нежное.
-А ты всё такой же боец, Матвей? - раздается знакомый голос.
Голос. Самый прекрасный голос на Земле. Голос, выведший меня из смрадного подвала тридцать лет тому назад. Голос, давно покинувший мои уши. Я открыл рот, чтобы что-то сказать. И внезапно я узрел.
-Ах, какие слова, - легкий смешок, - ты говоришь, будто увидел ангела. Узрел! - снова смех, изящный как будто соткан из хрустальных нитей.
-Северин! Господи! Это ты! - выдохнул я, облизывая пересохшие губы.
-Да, это я.
На краешке моей кровати сидел тот самый кудрявый молодой человек, каким я помнил его еще со времен нашей первой встречи. Не тот бледный, утомленный, но со все той же нежной и ласковой теплой словно утреннее солнце улыбкой, каким он навещал меня в тюрьме. И сейчас от его лица исходит мягкое сияние, точь-в-точь от солнца. И кажется, даже какой-то ореол возле головы.
-Ты сияешь... Совсем как тогда, - я попытался протянуть руку, но жесткие путы шлангов и проводов не позволили мне пошевелиться.
Он взял меня за руку сам. Тихо зашуршала его белая одежда. Все те же безупречно выглаженные светлые брюки и белоснежная сорочка с накрахмаленным воротничком.
-Я сияю, потому что ты меня обожествил.
-Почему ты меня покинул? - испуганно спросил я.
На лице Северина появилась грустная улыбка. Эта такая улыбка, невеселая, даже тоскливая, от которой у любого живого человека защемит сердце.
-Так было лучше, Матвей. Беда в том, что ты обожествил меня. Ты сам не позволил мне остаться с тобой. Помнишь?
Помню ли я. Люди часто забывают свои промахи, свои ошибки. Свои убийства. Когда я вышел из больницы, я попал в тюрьму. За убийства пятерых человек. Ах, да разве это были люди. Нет, я признаю себя виновным в убийстве только одного, одного единственного, чья жизнь была мне дороже чем любая иная на этом свете. Он был на суде. Бледный, серьезный, в темном костюме. Ах как же ему не идет темный цвет. Ни серый обыденный костюм клерков, ни черный костюм похоронного бюро. Он давал показания, для этого ему пришлось рассказать, зачем он сам пришел туда. И что я спас его от надругательства. Но они не слушали его. Почему они никогда не слушали его?
-Я помню, не беспокойся, но беда в том, что ты любил меня слишком сильно. Возлюби ближнего как самого себя, Матвей. Помнишь? А ведь ты себя совсем не любил. Так какую же любовь ты мог подарить мне?
Он добровольно поставил себя к позорному столбу, чтобы скостить мне срок, он хотел добиться для меня оправдания. Ах, мой бедный Северин. Как же я ненавидел себя за то, что оказался причиной твоих несчастий. Как же я ненавидел тебя за то, что пошел на это ради такого как я. Загубил свою жизнь ради меня. После суда, когда меня забрали, последовало исключение из университета, где Северин учился с отличием. За неблагонравное поведение. Господи, он же врач, а не священник. Об этом я узнал потом, окольными путями. Сам Северин меня никогда и ни в чем не упрекал. Господи! Как же часть я вспоминал имя твое! Но не было для меня иных святых кроме моего Северина. Ему удалось устроиться работать санитаром при тюрьме. Должно быть, его богатым родителям хотелось избавиться от нерадивого сына, да уважить его последнюю просьбу. Последнюю, Боже, да! Он никогда у них больше ничего не просил. Никогда. Он приходил ко мне всякий раз, когда представлялась возможность. Мы проводили с ним бессмысленные часы в комнатах свиданий. Все знали о нас, но тем заключенным, кто пытался сказать что-то о Северине, я затыкал рты. Но я не был в силах оградить его от внешнего мира. Где были наши охранники, офицеры, обслуживающий персонал, который изводил Северина шепотом за спиной. Ах, он как Сонечка Мармеладова из русской классики последовал за своим возлюбленным в ад. Педик. Грязный. Грязный. Грязный... На свидания Северин приходил бледный, осунувшийся, изнуренный, но со все той же приветливой улыбкой. "Здравствуй", - неизменно говорил он и ласково улыбался.
-Здравствуй, - улыбнулся Северин и сжал мою скованную проводами руку.
-Как же ты прекрасен, - прошептал я, попытавшись поднять вторую руку, но наткнулся на преграду из проводов.
Я почувствовал, как глаза защипало. Будто я резал лук. Противно так. Ты вот рядом, совсем близко, а я даже прикоснуться к тебе не могу. Как и тогда.
-Помнишь? Все эти бесчисленные свидания, Матвей? - тихо спросил Северин, поудобнее располагаясь на краю моей постели, - Помнишь? Все заключенные не тратили их напрасно. Они целовали и обнимали тех, кого любили. Они до беспамятства трахались на узкой жесткой кровати с застиранными простынями. Но не мы.
Нет, конечно, не мы. Как я мог прикоснуться к тебе. Там во мраке подвала ты стал для меня ангелом, лучезарным светоносным ангелом, что вывел меня из ада. Чтобы войти в него вместо меня... Я обожал тебя, но я даже сидеть рядом с тобой не мог. Все эти краткие мгновенья, что мы были наедине, я держал твои руки в своих, стоя перед тобой на коленях. И молчал. Я целовал твои руки, целовал вечно до блеска начищенные туфли, какими бы старыми и изношенными они ни были. Ты был прекрасен для меня. Моя святыня. Ангел во тьме. Как я мог даже подумать о том, чтобы коснуться твоей плоти... Такая мысль даже не касалась моего ума...
-Это было нечестно, Матвей, - со внезапной усталостью мягко упрекнул меня Северин, - ты отказал мне в праве быть человеком, ты сделал меня святым еще при жизни, ты поклонялся мне как святыне, но разве ты не знаешь? "Не сотвори себе кумира".
-Ты был слишком чист для меня, - возразил я, - как я мог помыслить о том, чтобы прикоснуться к тебе. Такому прекрасному и невинному.
Северин пронзительно грустно улыбнулся. Лицо его омрачилось облаком скорби.
-Было время, Матвей, ты о нем не знаешь. Когда я хотел стать грязным. Я думал, что если я оскверню твой храм, то быть может, ты заметишь во мне человека? В городе я нашел какого-то старика, из бывших заключенных, самого грязного и отвратительного, какого только смог отыскать. Я пытался лечь под него. Но не смог. Как только он попытался прикоснуться ко мне, меня стошнило от его запаха. Запах дешевого спирта. Я так и сбежал той ночью. Я никогда не мылся так тщательно как тогда. Мне все казалось, что следы от его прикосновений алыми клеймами горят у меня на коже. Я всё никак не мог смыть их, убрать этот омерзительный запах. И на следующий день я снова выпросил свидание с тобой. Но ты ничего не заметил. Любовь на расстоянии легче, Матвей. Я перестал пытаться добиться твоих прикосновений. Я понял, что на расстоянии тебе легче будет любить меня. Тебе была нужна икона, а не человек. Но я не мог покинуть тебя там. Я не мог уехать.
Как страшно видеть скорбь ангела. Но только сейчас я понял, что все это время передо мной был человек. Светлый, добрый и чистый, почти святой. Но человек. Внутри меня всё сжалось. Сколько же боли я тебе подарил? Господи, Боже... Да ведь я до встречи с тобой даже в Бога не верил. Но уверовал, едва увидел. Потому что не мог представить, что среди людей может быть такой светлый человек...
-Как же я хотел, чтобы ты отпустил себя, чтобы просто позволил себе меня любить, - горько продолжал Северин, - чтобы ты не думал о том, что правильно, что нет. Разве я так многого хотел? Просто любить и быть любимым. Ах, Матвей.
-О Господи. Прости меня, Северин, я был эгоистом, прости меня, - мне хотелось рыдать.
Голос мой зачах в бессмысленных судорожных конвульсиях.
-Не покидай меня больше, Северин. Как бы я хотел прикоснуться к тебе теперь, но провода мешают, трубки мешают, я не могу дышать без них, Северин. Я так слаб...
-Тело бренно, Матвей, - мягко проговорил кудрявый, чуть наклонив голову, - но ты - нет.
Я глубоко и судорожно вздохнул, пытаясь вернуть голос. В груди клокотало. Наконец я успокоился и смог говорить снова. Как же тяжело плакать без слез...
-Помнишь, как это произошло? Тебе, должно быть, сказали... - тихо проговорил Северин.
-Тридцать шесть часов без сна, без отдыха, единая бесконечная смена. В местной больнице оперировали. В то время, как врачи сменялись, ты провел все это время без сна.
-Да, но правда в том, Матвей, - вздохнул Северин, - я хотел умереть. Очень хотел. Чтобы позволить тебе любить меня. Мертвому легче быть святым. Мертвому не надо волноваться, что он может выглядеть неопрятно, что к туфлям может пристать грязь, что дыхание может быть несвежим, что подошвы могут шаркать, а тело издавать неприличные звуки.
-Мертвому легче быть святым... - шокировано повторил я, - Господи, Северин, как же я ненавидел тебя, какое бесчисленное количество раз я упрекал тебя за то, что ты меня покинул. А потом проклинал себя за каждый упрек, за каждое дурное слово, сказанное мной о тебе. Моем святом.
-И ты окончательно сделал меня иконой. Вписал мое имя в свое собственное Евангелие, Матвей, - тоскливо улыбнулся Северин.
-Господи! Какое же я чудовище! - ужаснулся я, - Ведь это я убийца! Хуже Каина! Много хуже! Я убил не просто брата! Я убил своего возлюбленного!
-Прежде ты убил себя, ненавистью к себе ты выжег то хорошее, что делало тебя человеком, ты стал фанатиком, Матвей.
-У меня не осталось ничего, кроме веры в тебя, - подтвердил я.
-Ничего, кроме веры в меня, - повторил Северин.
-Господи, мне страшно! - взвыл я, - Северин! Северин! Да как меня Земля еще носит?! Как можно быть таким чудовищем?! Я ведь убил тебя! Из-за меня, ты рухнул на грязные плитки с кровоизлиянием в мозг. Ты, чье счастье было для меня превыше всего! О нет, для меня не было ничего более важного чем моя потребность восхвалять тебя! Ох, я эгоист! Не замечал твоих потребностей и желаний! Не позволял тебе любить себя, упиваясь своей грязью, не давая тебе даже прикоснуться к моей грязи. Возводил тебя на пьедестал, на котором тебе было так одиноко... Прости меня! Прости меня! Северин! Пожалуйста, не покидай меня!
-Не сейчас, - Северин мягко улыбнулся, - помнишь ли ты, что было потом?
-Тебя похоронили... Меня даже не отпустили на твои похороны. Ведь по документам мы были чужими людьми. И хотя все знали нас как любовников, никто не позволил мне даже увидеть краешек твоего гроба, проститься с тобой.
-И все же ты побывал на моей могиле.
-Побывал, - ошеломленно кивнул я, силясь сжать руку на пальцах Северина, что легонько касались моей ладони в целомудренной ласке.
-И ты рыдал на моей могиле, как будто похоронил мать.
-Нет, - я мотнул головой, - даже на похоронах матери я так не рыдал. С тобой я похоронил веру в светлое и чистое.
-Но человек упрямое создание, - мягко, чуть усмешливо, возразил Северин, - и ты нашел себе утешение.
-Да, я в нем нуждался. И им стал Лука.
Маленький сын соседских алкашей. Хрупкий мальчик, бледный, невысокий, с дистрофией. С копной льняных волос, жестких как сезаль. Он иногда появлялся на пороге моей комнаты в грязной коммуналке. Он не воровал. Наверное, потому что было нечего. Вечно грязный, сопливый, нечесаный, он постоянно кашлял и вытирал нос о рукав. Он появлялся на пороге моей комнаты, всякий раз, когда родители начинали пить. Ему было три года, но Лука не разговаривал. Наверное, ему было просто нечего сказать миру, который дал ему жизнь, но не объяснил как ею пользоваться. Я подманил его на кусок сахару. Тогда я нашел работу сторожем на складе. Я мало ел и ничего себе не покупал, мне удавалось иной раз отложить немного. Я отвел его к врачу, а потом научил говорить. Мы вместе ходили заказывать молебен по твоей душе, Северин. Я не говорил ему, кем тебя считали, я лишь говорил кем тебя считал я.
-Маленькому мальчику Луке повезло встретить тебя, - Северин ласково погладил меня по руке.
Какая мука, я все еще не мог сжать пальцы на его руке. Как бы мне хотелось прикоснуться к тебе, Северин. Но я не смею просить тебя освободить меня от проводов, позволить мне обнять тебя. Я омерзителен. Чем я лучше, чем тот старик, что посмел коснуться твоего тела в ту ужасную ночь...
Вот ты невесомо касаешься моей кожи на ладони, обводишь кончиками пальцев всех шрамов и мозолей. И я впервые ощущаю, как много эти руки сотворили за свою жизнь, сколько килограмм перетаскали, сколько скорби вынесли ведрами.
-Я научил его грамоте и отвел в школу, его родители заметили, что Лука слишком много времени проводит у меня, они пришли ко мне, чтобы шантажировать.
Словно живые, встают передо мной картины прошлого. Мне было сорок шесть. Ко мне крепко прижимался испуганный малыш, который едва ли доставал мне до бедра. Врачи говорили, что его рост слишком низкий для семи лет.
-Это очень хорошо, - вставил Северин, - что ты встретил его в том году.
-Иначе бы уже зимой я спился бы и замерз насмерть, - констатировал я.
Его родители пытались шантажировать меня. Они были убеждены, что я трахаю их маленького сына. И теперь они требовали с меня денег. Если бы я отказался, то они угрожали мне вызвать полицию. Я предпочел полицию.
-Мальчика забрали в детский дом, его проверили, они убедились, что к его телу ты не прикасался, - подтвердил Северин.
-Я и к своему-то не прикасался, - кивнул я, - оно казалось мне омерзительным, после твоей смерти мне и видеть себя не хотелось. Я избегал зеркал.
-Да, ты даже не брился и не стригся, отчего был похож то ли на юродивого, то ли на лешего, - едва слышно рассмеялся Северин.
-Не знаю уж какими путями, какими судьбами все так сложилось, потому что боролся, скорее по инерции, чем и вправду верил в свою победу, я оббивал пороги всех учреждений, умоляя, позволить мне усыновить Луку.
-Убийце-рецидивисту, - кивнул Северин, - ты совершил чудо, Матвей.
-Да, - я невесело улыбнулся, - я совершил чудо, как прежде совершил его ты.
-Как же так случилось, что, спустя десять лет, ты оказался здесь, Матвей?
Я задумался.
-Должно быть, я слишком сильно давил на него. Мне кажется, я пытался сделать из Луки святого, такого, каким был для меня ты, Северин.
-И что же дальше?
-Он старался, как мог, ему приходилось быть самым лучшим во всем. У кого самые лучшие оценки? У кого само примерное поведение? Но мне было все мало. Я сравнивал его с тобой. Мне все казалось, что он недостаточно чист, недостаточно умен. Я говорил ему, ты можешь больше, я верю в тебя. И он старался. Лука старался и верил в то, что он может больше. Но он провалил вступительные экзамены в университет. Не смог поступить на государственную стипендию. И это его подкосило. Я был разочарован, хоть и пытался скрыть это, но у меня не нашлось подходящих слов. Казалось, Лука был сломлен. А я был слишком ошеломлен. Я понял, что Лука не святой, не сверхчеловек. И он тоже может ошибаться.
-Каждый имеет право на ошибку, Матвей. Люди всегда имеют право на ошибку.
-Да, имеют, - с усилием кивнул я, - но его расплата оказалась слишком высока. Лука ввязался в дурную компанию, он врал мне, будто ходит на дополнительные занятия, чтобы поступить на следующий год, а сам тратил деньги, что я ему давал, на наркотики. Вначале я не замечал, не хотел замечать, если честно. Как мы порой стараемся не видеть на солнце пятен. Но они были там, росли и множились, словно черные мухи.
И когда он впервые попробовал что-то тяжелое, наваждение словно занавес спало перед моими глазами. И я увидел, что мой приемный сын, он вырос высоким и красивым молодым человеком, хоть все еще был хилым, Лука стал наркоманом.
-И что же ты сделал?
-Я разозлился. Я злился на него за то, что он обманул меня. Не стал моей иконой. Я злился на себя за то, что посмел ожидать от него слишком многого. Я злился на тебя за то, что ты меня покинул. И я злился на себя за то, что погубил тебя.
-Люди склонны возводить храмы и делать себе кумиров. Странная тенденция, не правда ли? Они пользуются тем, что были созданы по образу и подобию Бога, чтобы создавать себе кумиров из себе подобных. Они извращают мысль о том, что необходимо любить себя и становятся эгоистами. Но на самом деле эгоизм это не более чем кастрат. На самом деле эгоисты не любят себя. Они вообще не способны любить. И что же потом, Матвей?
-Я бросился туда, где, как я уже знал, собираются все эти наркоманы из его компании. Я хотел увести его оттуда. Увести куда угодно. В церковь, куда водил его каждое воскресенье, где молился о тебе. Домой, где смог бы запереть дверь и спрятать Луку от страшного враждебного мира. Куда угодно, лишь бы не оставлять его в том аду.
-И ты снова спустился за ним в Ад, - кивнул Северин, положив ногу на ногу, а потом снова коснувшись моей руки так, что я не мог прикоснуться к нему.
-Да, я спустился за ним в Ад, но вывести оттуда не успел.
Я смутно помню, что было потом. Там было так темно и душно, откуда-то воняло мочой, кто-то гулко блевал. Я схватил его за руку. Он был напуган, глаза огромные, синие, таращились на меня. Кожа землистая, а под глазами тяжелые мешки. Он был похож скорее не на человека, а на какое-то лесное чудо-юдо. Мой несчастный мальчик. Лука.
-Лука! - позвал его я, - Идем отсюда! Тебе нельзя здесь оставаться!
-Оставь меня в покое! - он выдернул свою руку из моей, - Я не поступил в университет! Я недостойный сын! Я вообще тебе не сын! Я же всего лишь сын каких-то алкоголиков! Я их уже даже почти не помню! - он намертво вцепился в свои льняные волосы и зарыдал.
Я попытался обнять его, но тут кто-то сзади ударил меня. И я упал. Только успел увидеть перепуганные глаза Луки.
-Не надо! - вскрикнул он, а потом рухнул на ватных ногах, прямо в грязь, - Не надо!
Но кто-то темный и страшный, молодой и развязно-наглый снова и снова опускал на мое тело, руки, которыми я пытался закрываться, на голову биту, усыпанную осколками стекла. Мне было пятьдесят шесть лет.
-А теперь, если позволишь, я бы хотел рассказать тебе немного о будущем, - кивнул Северин, будто отвечая на уроке.
-Будущее неопределенно, - возразил я, - оно может пойти разными путями.
-У тебя их только два, - мягко проговорил Северин.
-Я могу жить или умереть, - сказал я.
-Да, ты можешь жить или умереть, - кивнул Северин.
-И что же будет со мной, если я останусь жив? - осторожно спросил я.
-Ты останешься навсегда в рамках государственного инвалидного кресла. Лука бросит наркотики. Угнетаемый чувством вины, он пойдет работать, чтобы содержать тебя. Но однажды его озлобленность тяжелой жизнью и недовольство собой перельется через край. И он возненавидит тебя за то, что ты стал обузой для него. Что он не может реализовать себя из-за того, что вынужден заботиться о тебе. И он станет пить. Он станет пить все больше и больше, пропивая даже твою пенсию. И ты уже не сможешь вызволить его, потому что он будет глух к твоим молитвам.
-А если... - у меня перехватило дыхание, - если я умру?
Каждое живое существо боится смерти. И я тоже. Но мне кажется, я уже давно готов к ней. Я уже столько раз умирал, на больничной койке, вместе с теми, кто был мне дорог, что смерть кажется такой привычной...
-Это не больно, Матвей, - угадал Северин, - в последний раз - не больно.
-Что же будет с Лукой после моей смерти, Северин? - спросил я.
-Твоя смерть будет для него шоком. Сначала он попытается спрятаться в наркотическом мареве от угрызений совести, но там она будет грызть его острее всего. Тогда Лука бросит наркотики, снова станет ходить в церковь и молиться о тебе. Мертвому легче стать святым, помнишь? - ласково улыбнулся Северин.
-И кем же он станет? - спросил я.
-Врачом, он будет лечить таких же, каким был он сам. Таких же, из-за кого погиб тот единственный настоящий отец, какого он имел. Его икона. Его святой.
-Северин, а ты? Как же ты? Ты не оставишь меня?
-Конечно, нет, - покачал головой кудрявый, - чтобы ты ни выбрал, я остаюсь с тобой, в твоем сердце, что же ты выбираешь?
Я отвел глаза и огляделся. Кажется, теперь даже темнота вокруг стала светлее.
-Я хочу умереть. Забери меня с собой, Северин, - попросил я.
Кудрявый улыбнулся, поднялся на ноги и что-то отключил у меня над головой. Противное пик-пик прекратилось. Я вздохнул свободнее.
-Спасибо.
-А теперь, чтобы ты хотел, Матвей?
-Можно мне прикоснуться к тебе?
-Тебе не нужно спрашивать об этом у меня, - рассмеялся Северин, - спроси об этом у самого себя.
Я прикрыл глаза и задумался.
-Можно.
Северин тихо рассмеялся, а потом подал мне руку.
-Тогда прикоснись ко мне, Матвей.
-Но на моих руках провода, я не могу!..
-Ты можешь, - мягко возразил Северин, - теперь ты можешь всё...
Он подал мне руку и я, не раздумывая, протянул ему свою. И, о чудо, все эти провода и трубки, которыми я был обмотан, остались лежать на простыне, вместе с моей рукой, покрытой старческими пятнами, шрамами и мозолями. Я вложил в руку Северина ту самую руку, которой двадцать лет назад забрал у него абсент, чтобы опрокинуть его в свое горло.
-Пойдем домой, Матвей, - нежно шепнул мне на ухо Северин.
Я удивленно посмотрел на свою руку в его руке. От нее исходило точно такое же золотистое сияние как и от него.
-Теперь я достаточно чист, чтобы касаться тебя?
-Но ведь ты уже сумел прикоснуться ко мне. И теперь я надеюсь на продолжение, - улыбнулся Северин, - одевайся, идем!
Я надел висевшие на стуле рубашку и брюки, в которых я совершил свое маленькое чудо, получил опекунство над Лукой, откуда они только здесь? Я ведь давно продал этот костюм, когда нам с ним понадобились деньги...
-И туфли, - заботливо напомнил мне Северин.
Я послушно надел стоящие у постели туфли и оглянулся на человека, лежавшего на кровати. Он казался мне совсем чужим. Погасшие стеклянные глаза, остриженная медсестрами борода и голова, перебинтованная, с тяжелым запахом крови и лекарств. Это же не я. Это пустой манекен. Кокон.
-А теперь пойдем домой, - Северин снова протянул мне руку, и я принял ее.
Так мы последовали к двери. Северин открыл ее, там вместо больничного коридора были сияющие мягким золотистым светом ступени. Северин легко прижался к моим губам.
-Идем, ничего не бойся!
-А как же Лука?
-Он уже взрослый. Ему пора писать свое Евангелие, Матвей! - улыбнулся Северин.
Я шагнул на первую ступень и крепко обнял его, вдыхая аромат его кудрей.
-Ну что ты, - рассмеялся он.
-Я не сказал тебе тогда. Я люблю тебя, Северин.
-Я знаю, - кудрявый серьезно кивнул, - я ведь слышал это в твоих молитвах. Поэтому я и пришел сюда за тобой сегодня. Это позволяется лишь тем, кто любит.
-Благодарю тебя за эту любовь, - я поцеловал его.
-И я благодарю... - шепнул Северин, вплетая пальцы в мои волосы, - А теперь идем, у нас теперь много времени, мы все наверстаем, - едва слышно проговорил он, когда мы наконец оторвались друг от друга.
Я снова крепко сжал его руку, увлекаемый им по золотой лестнице. Дверь за нами закрылась.