Детинец (апокриф)

Колодник с бабой в обнимку перевёл дух, окстился двумя перстами.

- Ты чего, дядя Симеон? - спросил напарник с лутовиновой вервицей через лоб.

- Знай, свайку-то прямо держи - сурово ответил колодник и снова обрушил бабу на кольца смолёного ствола. - С пальцей воду трясти - чертей плодить, знамо. Истинно Антихрист.

- Оборони Господь - шепнул юноша. - Ещё не того дождёмся.

А Пётр Алексеевич рванул ширинку из рук денщика, утёр лицо. Чайки садились на песок у кромки Заячьего острова. Пётр Алексеевич харкнул, сплюнул, посмотрел на белое, как чухонский глаз, небо. Борей гнал синяки туч над заливом.

- Вот бы зарядов добрых с тех туч наделать - угадал Алексашка. - Ужо бы Каролусу по вкусу пришлось.

- Пустого-то не мели. Мало я об вас, дураков, батоги ломал. То им скатерть-самобранку, то печь самоходом. Чтоб заряда доброго добыть, знаешь, что нужно?

Пётр Алексеевич бросил ширинку в наглое алексашкино лицо.

- Обижаешь, мин херц.

- То-то же - усмехнулся Пётр Алексеевич, доставая из кармана голландскую трубочку. - На пятьсот ефимков преображенскому обозу свинца поставишь. Ишь, дворец-то отгрохал - по всей Фонтанке бор свёл. Из-за хором твоих только Каролус и уйтить вспятно не хочет. Небось, студёно в шатре. Да ещё одному, без Евиных-то дочек.

- И не говори, мин херц. Сказывают, Каролусу для того баб не водят, что...

- Будет! Чай, сами люди служивые. Стой-ка.

Пётр Алексеевич прищурился, глядя на устье Фонтанки. Вырвал подзорную трубку из алексашкиной, в белоснежных манжетах, руки, приставил к круглому глазу. С берега плыла череда длинноносых барок. По краям, у вёсел - синие треуголки с серебряными галунами, в серёдке - парики, шляпы с перьями птицы штраус.

- Кой чёрт несёт? - поскрёб Пётр Алексеевич тощую - с Пасхи не брит - бороду.

- Никак забыл, мин херц? Сам же гостей звал. Детинец-то твердить.

- Тьфу ты!

Первая барка причалила к острову. Черпая воду ботфортами, на берег полезли преображенцы в синих кафтанах. Самдруг выносили - как увечных без хитрости - иноземных гостей. Рогатые парики топорщились меж преображенских треуголок. Опасливо поджимали гости ноги в чулках и башмаках. Тощие зады ёрзали на мозолистых ладонях.

- Принимай, губернатор - толкнул Пётр Алексеевич Алексашку. - Стой! Всё ли для действа готово?

- Обижаешь, мин херц. Такое дело...

- Гляди, душу выну.

И Пётр Алексеевич зашагал к приземистой чухонской изобке.

Земля тут такая была - из колодца воду не ведром, ковшом доставали. А на острове и подавно. Заступ ткни - уже лужа. Но ров в две сажени глубиной - лесинные стены изнутри бетями распёрты - уже прошёл всю береговую линию острова. День и ночь черпали из того рва воду особыми мельницами с ковшами, да вёдрами таскали - а всё без толку, вода так и прибывала. Немец-инженер плевался: бутить сразу надобно, и качать нечего. Набросал валунов - вон их сколько навозили - да известью залил. Но Пётр Алексеевич всё медлил, всё не велел. Немец запил с горя.

И вот сейчас Пётр Алексеевич стоял на краю рва и свирепо оглядывал гостей.

- День сей попомните, гости дорогие. Провещаю: не бывать боле Московии с сего дня. В Европе нас переже знать не знали, и звать не звали. И не диво то. Дондеже вы там галанты да прохлады творишя, мы тут вшей да татар кормихом. Не до галантов было. И спасиба, что татары на нас зубы стратили, тоже не ждём. Спроста нашими желями на вас, дрочон, тех зубов потому и не достало.

Работный и датошный люд застыл у творил и желобов. Немец-петиметр в абрикосовом камзоле дико глянул на толмача и вдруг запустил руку под парик. Поклевал темя перстами, выхватил - два перста сведены, другие растопырил. Посмотрел, скривив рот, бросил в грязь, каблуком притопнул.

- Надмерно нам не надобет. Ано что восхочем, сами поимаем, уж не обессудьте. Абы по Свейскому понту ходить не претили. Обыкнем, дружить станем, в гости респектом плавать. Ну, а оже ли кто по пакость да свады семо наведается, чем прещить, сыщем. От сей вот тверди. Точию вот поташ в Архангельске купить на копейку, а онде в Амстердаме за два гульдена продать уж не выйдет. Сами управимся, а не то осмничее сберём...

Петр Алексеевич поперхнулся и ткнул пальцем в грязную гурьбу работного люда:

- Слушай сюда, мразота! Кто шланговать будет, на комарей пойдет! На четыре кости поставлю! У жмуриков сопли сосать велю! Шпал не хватит - вас уложу...

Пётр Алексеевич хотел продолжить, но судорога свела его лицо. Бросил руку в карман, выхватил ножницы. Подбежал цирюльник с зеркалом. В четыре приёма Пётр Алексеевич отхватил - чуть в глаз не попал, - себе бороду, зажал в кулаке, аж костяшки побелели.

- Алексашка, фитиль!

Подбежал Алексашка, роняя огненные капли с палки.

Пётр Алексеевич шагнул ко рву, занёс руку со власами надо рвом, фитиль - над единорогом. Из-за спин гостей выскочили два преображенца с рогожным кулем. Подбежали к Петру Алексеевичу.

- Мечи, ребята!

Куль мягко шлёпнулся в лужу на дне. Преображенцы перекрестились. Пётр Алексеевич швырнул за кулем власы, дунул следом на руку. Ожарил единорог фитилём. Гости схватились за парики. Громыхнул выстрел. Взлетели с блатин стаи колпиц.

- Лё-о-ос! - махнул палкой инженер с опухшей рожей. Прогибая брёвна желобов, покатились в ров валуны. Задрожала земля, заходили концы лесин у кромки рва, будто кто их снизу шатал.

- Фалундер!

- Швайне!

- Выблядок стрельчихин!

Эхо выстрела покрыло мат и вопли. Покатились тачки-творила. Пётр Алексеевич отнял одну у чернеца в заляпанной белым скуфейке. Подкатил ко рву, рявкнул, поднял на дыбы, выплеснул жидкую, как блинное тесто, известь.

- Ура Питербурху! Алексашка, фитиль!

День выдался долгим. Рейнские вина, пиво, водка - всё было выпито, выхлебано, вылито тайком под стол, выплеснуто в лица, выблевано по углам. Съели и собранные со всего сухарного края окорока и колбасы, сплясали пляски, сделали политес, комплезан, галант, паендонер, рафине и резоне. Десятнику-курляндцу оторвало голову - хотел прикурить от фитиля, да бес попутал - прикурил от жерла. Кто из гостей спал на столе, кто на полу, а кто, хрипя от натуги - спиной через лавку. Иные бормотали по-немецки, а инженер всё тыкал палкой, и коли попадал в мягкое, принимался бить по тому месту. А майское солнце всё не хотело тонуть в чёрном кружеве сосновых крон. А Пётр Алексеевич всё не пьянел, не говоря уж об Алексашке.

- Слабы в коленках-то! - кивнул Пётр Алексеевич на гостей, и покусал трубочку.

- Немцы, одно слово - поддакнул Алексашка.

- Немца, Данилыч, не тронь! Немец - он в коленках слаб, а головой... Против его головы твоя - пирог с зайчатиной. Осталось ренское-то?

- Для тебя, мин херц, припас - Алексашка выскочил через выбитую дверь и мигом вернулся, держа сулею с печатью саксонского посланника.

- Эх, тоска! - выдохнул Пётр Алексеевич после новой чарки. - Сколь же бить вас ещё? С чего вы нелюди такие? Пошто не фряги? Вон тот, смотри, - обосрался, а нос и во сне платом трёт. Э-ээх!

- Да, разные народы бывают - поддакнул Алексашка. И вдруг хихикнул:

- Чудно, мин херц!

- Чего тебе? - отозвался Пётр Алексеевич.

- Да вот мню: арапчонок-то чёрен, что твой аспид. А руда - как у нас. Красная. Диво!

- Какой арапчонок? - задумчиво спросил Пётр Алексеевич.

- Как какой? - изумился Алексашка. - Ганнибалка.

- А с чего ты руду-то его... А-а-а-а! Ах ты ж, блядин сын!!!

Пётр Алексеевич вскочил - с потолка труха посыпалась. Схватил сулею, шмякнул об алексашкину голову в рогатом, до пояса, парике.

- Ах ты ж, сволота подзаборная!

- А чего я, чего? - всхлипнул Алексашка, закрываясь манжетами. - Сам же, Пётр Алексеич, велел: чтоб первый попавший был. Ну, Ганнибалка и попался.

- Ах ты ж, отрод кабацкой! Ах, рабич калный! Стрельцов пирогами потчевал!

- Плывём по Фонтанке - а он с удочкой сидит. Капрал Скуснов ему: кто ж ноне на удочку ловит? Государь жать серпом, а ловить кулем велел, да оно и способнее. Выходит с кулем - Ганнибалка рот и разинул. Во рте тоже красно. Скуснов ему куль на голову - а тот брыкаться. Ну, туда-сюда, юшку и пустили. Да он недолго мучился, не убивайся, мин херц.

- Ах ты ж, внук псарёнков! А окуп каков за него давали, ты ведал?

- Так сам же повелел, Пётр Алексеевич! Батюшка! Смилуйся, родной! Припомни: сам боярам заповедал зверинским обычаем не жить. Сам сказал: в последний раз, на том Москве и конфузия всеконечно! А что окуп - так считай, окуп тот в детинец и ушёл. Против обычного гораздо крепок будет. Накось вот, ещё ренского!