Моё прошлое в паре часов от меня. Так случилось, что оно, это "прошлое", быстро сократилось, собралось в такую малость, что я вижу его как небольшой прозрачный шар, полный отражений и бликов. В сущности, в нём помещается некоторая личная бесконечность.
Вспоминается "текст по специальности" из учебника английского языка. Текст назывался "Finite but Unbounded" и повествовал о странностях в организации времени и пространства. В том рассказе человек направлялся к горизонту, к краю своего мира, конечного, но неограниченного. Неограниченного потому, что по мере приближения к границе мира, которая всё-таки была, человек становился меньше. Поэтому мир для него был бескрайним, и до самой его границы было никак не дойти.
А у меня ненароком вышло. Я смотрю, и, кажется, вижу себя сквозь блики и отражения.
2
Мне всегда хотелось оказаться по ту сторону самого себя. Скажем, хотелось увидеть с балкона, как я шагаю по тротуару. Сладкая жуть охватывала сердце, когда я старался себе представить, что такое вдруг стало возможным. Говорят, кому-то удаётся это во сне (тут у меня отдельная история, и я её расскажу). Наверное, таким образом мне хотелось как-то вырваться из самого себя. У меня были на то причины.
Когда тебе семнадцать, вся жизнь перед тобой - горизонт. Горизонт событий, которых ждёшь со смутной надеждой непонятно на что. Где-то вдали неясно просвечивает что-то, во что не просто хочется верить - тут и сомнений никаких нет: ты это видишь, чувствуешь, угадываешь. И веришь. Веришь непонятно во что, но, скажем, вся любимая музыка - об этом, все любимые книги - о том же. Только вот нет для "этого" слов. Как описать это чувство, когда ты просыпаешься воскресным утром и радуешься солнцу, небу, абсолютно всему? Это чувство либо есть, либо нет - вот и всё, что здесь скажешь. И какая разница, на что оно направлено. Какая разница, когда твоему сердцу семнадцать лет.
Ты взрослеешь, опыт копится, как песок в карманах того путника из рассказа, что бредёт по пустыне к горизонту. С возрастом начинаешь ощущать кожей, что в сутках двадцать четыре часа, что в неделе - семь дней, и так далее. Ведь возраст - это и есть поглощённое тобой время.
И если на секунду остановиться и как следует задуматься, то легко обнаружишь, что путник, направлявшийся когда-то к горизонту, мало того, что стал меньше. Он обнаружил пределы своих возможностей. Но, что самое печальное, у путника возникли серьёзные сомнения в самом существовании какого бы то ни было пути кроме замкнутого. Точнее, его пространство и его время сжались настолько, что и путь-то выбирать не приходится. А горизонт, который ты когда-то видел и куда намеревался отправиться, всё там же. Иногда просто хочется сесть на землю и, не двигаясь, ждать, когда упадёт небо.
Можете считать это моей манией: у меня особые отношения со временем и пространством. Всеобъемлющая мания. Но я вполне уживался со своим "помешательством". Я был обычным человеком. Это не сложно. Разве что не каждый в тёплое время года столь много времени проводил, как я, лёжа на балконе, на полу, почти совсем без мыслей глядя в небо. А видно его было великолепно - я жил на четырнадцатом этаже, последнем.
Довольно давно я жил один, если не считать моей кошки. И работал в "конторе". И только что я вам дал практически полное представление о моей жизни. Вряд ли упустил что-то существенное.
Злая игра: горизонт событий, тех самых событий, о которых когда-то думал и на которые рассчитывал, всегда, чтобы ты ни делал, остаётся так же далёк. Или отодвигается от тебя ещё дальше при попытке к нему приблизиться. По-видимому, жизнь среди людей как раз и даётся для того, чтобы постигать такие истины.
4
Жил я на окраине, а сразу за моим домом начинался огромный запущенный парк, отгораживающий город от промышленной зоны. Прокуренные лёгкие нашего города. Ближе к промышленной зоне парк дичал и превращался в тополиный лес с непролазными сплетениями пыльных акаций.
В детстве мы пробирались в промзону как сталкеры в одноимённой книге. Опасаясь сторожей и рабочих, перебегали от объекта к объекту, кричали в пустые цистерны, забирались в кабины списанных, мёртвых тепловозов и электровозов, помещённых в загон за колючей проволокой. Возвращались из зоны с трофеями. Это был какой-нибудь непонятный механический хлам с цифрами и стрелками.
А в парке я когда-то бегал школьные кроссы или просто бродил. Для нас, детей, живших рядом, парк был продолжением двора. В глубине его, по ту сторону большого пруда, находился санаторий "Нефтяник". Он был огорожен крашеным белым забором, проникнуть за который со временем становилось всё проще, а буквально за пару лет никаких сложностей с этим не осталось вовсе. В санаторий перестали прибывать рабочие из промышленной зоны, и он, разорённый и разграбленный, смотрел пустыми окнами на зарастающие травой асфальтовые дорожки и ветшающие беседки.
5
Мой каждодневный путь на работу огибал парк, далее - минут десять мимо промзоны, ещё дальше - минут пять по шоссе, мост, и минут десять по городу. Это если не застрянешь в пробке, что, впрочем, чаще происходило вечером.
Не могу жаловаться на работу. Честное слово. Когда-то она даже доставляла мне удовольствие. Хотя причём здесь работа? Это совершенно не важно, что было моей работой. Можете считать, что я был бухгалтером, программистом, продавцом автомобилей... Что угодно, выбирайте сами. Всё это не имеет никакого значения, поскольку со временем моя работа стала мне безразлична. Безразлична. Думаю, что так было бы и с любой другой. В каком-то смысле работа иногда действовала мне на нервы, но в каком-то смысле иногда мне всё действовало на нервы. А в каком-то смысле мне всё было безразлично. И уже довольно давно.
6
Помню, как-то этим летом я услышал разговор в магазине. Одна из продавщиц резала мясо и вдруг высказалась буквально так:
- Руки что ли на себя наложить...
Я как раз смотрел, как она управляется с мясом, и, разумеется, удивился.
- Что ты сказала? - не расслышала её другая продавщица.
- А что: работа, дом, работа, дом. Зачем? - пояснила она, продолжая резать. Она будто бы говорила сама с собой, просто почему-то вдруг стала говорить вслух. После своего признания, отложив нож, продавщица сказала "пожалуйста", протянула мне свёрток и я столкнулся с взглядом, по которому я легко мог догадаться о кошмарных глубинах её депрессии.
А у меня не бывает депрессий. Самая длинная, насколько я помню, а слежу я за этим тщательно, длилась что-то около пары дней. Раньше у меня легко менялось настроение. Пустяк мог загнать в сплин, другой пустяк мог из него вытолкнуть. Такой вот баланс. Однако со временем я мог констатировать, что баланс стал абсолютным. Всё ровно, почти без перепадов. Просто я научился использовать свою гипертрофированную рефлексию, самосканирование: досадно - находишь причину досады, тем самым её нейтрализуешь: всё равно, что бы это ни было, это не имеет значения. А почувствовал крылья - лучше причину и не искать. Радуйся.
7
Но я устал. Усталость накапливалась, как накапливается недосыпание. Меня и вправду постоянно клонило в сон. Но устал я не только от яви, я устал и от сна. Я устал от жизни. Я просыпался уже усталым.
Часто сон - это сплетение дневных мыслей и грёз. Но я всегда ощущал свой сон как обычную действительность-явь, просто данную хаотически и в иной консистенции, что и давало место каким-то визуальным эффектам, смещениям планов, воображаемым сгусткам какой-то "над-реальности".
А вы представьте себе, что в сон постепенно, медленно, но необратимо встраивается арматура порядка. Обычного, будничного порядка.
Поначалу это увлекало. Когда я более менее освоился, возникло ощущение, будто бы у меня появилась своя тайная параллельная жизнь. Проваливаешься в сон; черная невесомость забытья; а следом, фрагмент за фрагментом, захватывающее созерцание жизни, самых обыденных вещей. Например, дождь, серой штриховкой обозначенный в окне, барабанит по подоконнику. Или, наоборот, ярко светит солнце; луч пробивает стекло, проходит сквозь щель между закрытыми шторами, а в нём среди прочих сверкнёт пылинка. Я мог быть абсолютно поглощён каким-либо зрелищем вроде этого. Вот вы, например, никогда не обращали внимания на то, как вечером осеннего дня последние солнечные лучи прорываются сквозь прорехи в темнеющих облаках?
Словом, не сон видел, а внимательно рассматривал стереоскопические полотна. При этом был отчётлив каждый звук: шаги внизу под окном, детский крик с улицы, застывший в синем вечернем воздухе, мелодичный скрип, доносящийся издалека с заводской железнодорожной ветки за парком. В таком сне любое сказанное слово рассыпается на горсть звуков, как разноцветные стекляшки бус с порванной нитки. Оттенки интонаций заключают в себе мимолетную мелодию, тут же забываемую навсегда.
И ведь всё это было. Вчера, сегодня. Ты всё видел, но не замечал этой красоты, не чувствовал абсолютной точности обратного равенства рассветов закатам, плавности наполнения города светом и тьмой, не понимал того, что это одно и то же, только первый раз с плюсом, второй - с минусом. Выяснялось, что какая-то непостижимая, но ощущаемая шестым чувством логика связывает, например, шум ветра в ветвях деревьев и шум машин, всё на свете.
Медленно и уверенно стыковались картины, швов становилось всё меньше. И со временем сон стал объёмным зеркалом. Во сне я находился среди отражений дня. Брёл среди них, как путник по песку. Всё просто: со временем выяснилось, что я и сам во сне - всего лишь отражение себя дневного, несмотря на все удивительные вещи, что я мог увидеть и почувствовать.
Во сне, как в учебном фильме, происходило тщательное повторение пройденного днём. Это напоминало объяснение, проведённое с преувеличенной педантичностью. Только было совершенно непонятно, что же тебе собственно пытаются объяснить, ещё раз транслируя всё, что с тобой сегодня уже происходило. К чему, например, разговаривая с кем-то во второй раз, точнее, при повторе этого разговора во сне, уделять столько внимания лёгкому нервному тику собеседника, почти незаметному днём? Зачем так чётко ощущать сложный согласованный ритм сбивчивых жестов и моргания глаз?
Звонит будильник будто бы с изнанки этой второй действительности. Его настойчивый звук постепенно выходит на первый план, заглушая всё остальное. Сон разваливается под разрушающим действием звука, блёкнет, выцветает, пока не рассеется совсем.
Ты открываешь глаза и переходишь к накоплению штудируемого в следующем сне материала.
8
Со временем привыкаешь и к этому. Привыкаешь к снам, наполняешь и сны безразличием. Потому что выясняется, что равнодушие здесь - это естественный и единственный способ не сойти с ума. Всё очень просто. Думаю, если смотреть на вещи обычными человеческими глазами (без моей подготовки), то сложно себе представить, что можно ощутить, когда ты, например, наблюдаешь следующий эпизод. Допустим, после работы ты не сразу едешь домой, а выпиваешь с другом, вместе с которым когда-то учился. В общем-то, в последнее время в его стеклянеющие глаза и так, наяву, бывало жутковато смотреть, когда он, пьянея, как страшная, ключом заведённая кукла, начинал говорить почти в точности то же самое, что и в прошлый раз.
Но когда всё это повторится во сне, да ещё так, что ты увидишь всю картину чуть со стороны, во всей её ужасающей бессмысленности и безысходности, увидишь в немыслимом разрешении, при котором отчётливо видна каждая капелька пота на лице, и повторится всё, вплоть до оттенков интонаций его теряющей связность речи... Думаю, что после близкого знакомства с такого плана кошмарами, не обращая внимания на которые безбедно могут жить люди, после того, как привыкнешь к такому, на всякие "большие" страсти и жизненные трагедии смотришь как на фильм ужасов в телевизоре. Смотришь, а эмоций, на которые рассчитывает режиссёр, у тебя нет. Отсюда и никакого сопереживания. Безразличие, как и сказано выше.
9
Тяжёлая, вязкая, усталость от действительности вгоняла меня во всё тот же, один и тот же сон. Но несмотря на изнурительность моих сеансов повторного показа, иногда пробивалось что-то такое... Сложно подобрать слово. Настоящее, что ли. Не в ходовом смысле этого слова - с настоящим, по большому счёту, у меня проблем не было, поскольку я не расставался с ним даже во сне. Скорее, из-под мутной воды действительности иногда просвечивало что-то, что когда-то и давало ту иллюзию бесконечности, которая влекла путника за горизонт. Тот самый парк, например, в утренних прозрачно-осенних красках мог напомнить акварель из школьного учебника по литературе, под которой помещалось столь же прозрачное стихотворение Фета. Во сне я мог извлечь его из пространства, постепенно, слово за словом.
Это, кстати сказать, случилось как раз сегодня утром, когда, я вышел из дома и направился к машине. А чуть позже утром был ещё один эпизод, который навёл меня на мысль, что что-то разладилось в этом мире. Что этот мир, однозначный как пейзаж за окном, не столь надёжен, как я привык считать. Когда я проезжал мимо промзоны и остановился вместе с потоком машин на светофоре, мне, мало сказать, что стало страшно - меня охватил тот самый ужас, который называют тихим. Справа и слева от меня, спереди и сзади были грузовики. Рядом, слева, рычал строительный КрАЗ с синей полосой на кабине. Морда грузовика была в грязи и цементе. С другой стороны был серый борт какой-то фуры. Показалось, что в этот момент из привычного гула пространства будто бы щелчком тумблера были убраны все прочие звуки, и в нём не осталось ничего кроме напряжённого, сосредоточенного и злого урчания этих оживших грузовиков-убийц из рассказа Стивена Кинга. Пока они не замечали меня, но сделай я одно неверное движение, и в ту же секунду весь этот зверинец бы на меня бросился.
Зелёный загорелся через пару минут, но для меня времени прошло значительно больше. Потом поток понёс меня дальше. Скоро я из него выбрался, и по мере отдаления от промзоны чудовищ становилось всё меньше. И уходил страх.
10
Я приехал. Вышел из машины. Поднялся по ступенькам. Подошёл к вахте и взял ключ от кабинета. Последовало рукопожатие с охранником - он обычно делал это так, будто обещал поддержку в каком-то общем деле, нам с ним, несомненно, предстоящем. Скормил кофейному автомату мелочь и прошёл к себе. Поставил бумажный стакан. Включил компьютер. Сделал глоток. Положил голову на стол. И заснул.
Во сне произошло следующее. Я проснулся дома в полшестого утра. Побрился, не отрывая глаз от зеркала, следя за каждым движением, но тем не менее опять порезал подбородок, как и сегодня утром. Выйдя из ванной, включил негромко забормотавшее радио, в котором мне передали ту же сводку новостей и снова пообещали небольшой дождь вечером. Затем, завтракая, я снова прослушал бредовое лирическое отступление диктора, которое он читал по бумаге - теперь было отчётливо слышно, как она шуршала у него в руках. Я могу воспроизвести слова диктора почти дословно:
"А в парке осень неистовствует и бьёт в глаза. Напоминая непозволительно беспечных сапёров, люди выгуливают на поводках стремительных такс, прошаривающих длинными носами каждый квадратный метр опавшей листвы. Смотришь на небо - синее, пьянящее, совершенно летнее, такое, каким оно было на море. А с изнанки обманного тепла всё равно чувствуются скорые холода. И неизбывная сентиментальность при тебе, как старое пальто - привычное, страшно надоевшее, но от которого всё равно избавиться жаль. Бредёшь в этих своих, с позволения сказать, душевных лохмотьях, пересекая парк, и думаешь о всяких мелочах да мимолетностях. Остановишься и почувствуешь, как вокруг, за деревьями затаилось время. Хочется сказать: "Чу!". Но ты молчишь и слышишь всё тот же мерный гул."
Потом включили песню группы "Кино", которую я до этого никогда не слышал:
Им привозят машину
осенних жёлтых листьев
Их разбрасывают
по земле
Им кажется, что всё это
похоже на осень
Только всё это
это
не по мне.
Потом на кухню пришла Машка (кошка). Снова, как и утром, она отчего-то наступила лапой в чашку (сегодня всё было немного не так); отдёрнула её; брезгливо стрясла с неё капли молока. Я взял портфель. Спустился в лифте. Вышел на улицу. Вспомнил ту самую акварель из учебника, отмеченную мной сегодня ещё в первый раз. Правда, теперь был отчётливо слышен тот самый далёкий сложный гул просыпавшегося города.
Я сел в машину. А через некоторое время последовал повтор того, что случилось на перекрёстке. Повтор охватившего меня ужаса.
11
Но в этот раз всё было по-другому. Я так и остался стоять на перекрёстке, когда загорелся зелёный. Звери пошумели, посигналили и уехали. А я свернул и поехал другой дорогой. И спустя пару минут остановился у центрального входа в парк.
Это воспринималось как чудо: тот, кем я был во сне, перестал копировать того, кем я был наяву. И было странное, слегка жутковатое ощущение, что вот только что был один человек, а стало два - один поехал дальше, другой свернул к парку.
Я и подумать о таком раньше не смел. Точнее, я многократно проверил и знал, что это невозможно. А когда я, наконец, поверил в произошедшее, совершённый побег вызвал у меня эйфорию. Я сидел в машине и смеялся, как будто очень ловко кого-то обманул. Радовался как ребёнок.
12
Я вышел из машины и пошёл через парк. Да, диктор был прав: осень была нынче яркой. А потом, спустя какое-то время, уже пройдя мимо пруда, я увидел, что за оградой парка, на перекрёстке, стоял тот самый КрАЗ с синей полосой на кабине, так напугавший меня утром. Крыло его было вмято в кабину, радиатор был искорёжен. Уже набралось достаточно много случайных прохожих. Рядом стояла милицейская машина.
Надо сказать, до сих пор не могу свыкнуться с тем, что я увидел, когда, перепрыгнув ограду, подошёл к месту аварии.
Протиснувшись сквозь толпу, я увидел свою машину со смятым капотом. Она находилась по другую от грузовика сторону улицы. Казалось, что кто-то, какой-то гигантский взбесившийся ребёнок взял да и ударил ею со всего размаха об асфальт, как игрушечным жестяным автомобильчиком. Рядом с моей машиной стоял и что-то суетливо объяснял милиционеру мужик в серой вылинявшей болоньевой куртке - судя по всему, это был водитель грузовика. Он всё время показывал рукой то на грузовик, то на мою машину, то на улицу, по которой я ездил на работу, то на пересекавшую её улицу, по которой, как несложно было понять, ехал он сам. А через некоторое время, он, обнаружив меня среди собравшихся зевак, стал показывать на меня пальцем.
Его слов я не слышал. Я вообще ничего не слышал. Мне казалось, что я схожу с ума в абсолютной тишине. Если верить его жестам, именно мои действия стали причиной аварии. Что удивительно, никто кроме него не обращал на меня никакого внимания.
Я попытался проснуться. Даже стал тереть глаза. Должно быть, эти мотания головой и судорожные мимические усилия забавно выглядели со стороны. Но как проснуться, если ты спишь с открытыми глазами?
Через некоторое время ко мне подошел оказавшийся отчего-то здесь же охранник с работы. И я подумал, а что же со мной произошло сегодня там, в кабинете?
Охранник пожал мне руку. Сказал, что соболезнует родным. Как и все. Все видели, что я работаю на износ. Раньше всех прихожу, уезжаю последним. Что таких и раньше было мало, а сейчас такие и вовсе повывелись. Далеко бы пошёл. Но чтобы вот так, на рабочем месте... В таком возрасте... Я сразу, говорит, это сегодня заметил, как только ты вошёл в контору. Лица на тебе, говорит, не было. Что до его лица, то у него была физиономия раскаявшегося убийцы.
Но мне так и не довелось увидеть себя со стороны. Подойдя к своей машине, я обнаружил, что меня в ней нет.
14
Я пытался и пытаюсь сейчас как-то увязать логикой произошедшее. Выяснить, где я сейчас. Во сне или наяву. Был какой-то момент, когда я будто бы проскочил через поверхность того самого прозрачного шара, оказался по ту сторону замкнутого пространства, выпал из дурной бесконечности моих дней и ночей. Это произошло пару часов назад, когда я непостижимым образом свернул к парку, а не поехал дальше, как в первый раз.
Идя от места аварии, я оглянулся. Изображение потеряло резкость. Машины у тротуара задрожали, а стоявший в стороне мотоцикл чуть подпрыгнул, соскочил с подножки и упал. Словно какой-то механизм, удерживавший раньше в точном и безупречном порядке окружавшее меня безумие, наконец сорвался с колеи и пошёл вразнос.
Сон и явь наползали друг на друга, будто бесконечное число раз отражённые в зеркалах, стоящих одно против другого. Я увидел в одном из них себя, и стал безлик, будто с меня порывом ветра сорвало лицо.
В конце концов, я просто перестал успевать фиксировать происходящее. Я вошёл в парк, сел на скамейку и стал смотреть как падают листья.