В дорогу в доме Колыванова собирались затемно. Едва на подворье вернулся дворовый мальчонка, сообщив, что раскрыли Троицкие ворота и подняли решетки на улицах, маленький кортеж из двух телег и десятка конных холопов, вооруженных палицами, тронулся в путь. Антип Федорович, несмотря на предрассветную прохладу, в одной горничной рубахе вышел за тын проводить домочадцев. Нежно обнял на прощание жену, поцеловал заспанную, отчаянно зевавшую, Софью в пробор на макушке, размашисто осенив их крестным знамением.
- Нечто мне не спокойно. Может отложить отъезд на денек? Или вовсе никуда не ездите?
Марфа Семеновна чуть сдержалась, чтобы не фыркнуть. Ей богу, зла на него не хватало. То езжайте, то не езжайте. Антип в последнее время сделался мнительным, стал всего бояться - наветов людей, слухов, сплетен. И даже собственной тени пугался. Будь его воля, закрылся бы в подполе ото всех, оставил гостевое дело и ждал Страшного суда. Но она так не могла. Она, вестимо, понимала, что времена нынче наступили тяжелые, страшные, жить непросто, кругом кровь и чернота кромешная, людская злоба и науськивание, однако это пока не означало, что нужно прятаться в четырех стенах и не казать носа во двор. Куда больше злокозненных людей и царских опричников, рыскающих по дорогам, Марфу Семеновну пугала мысль остаться босой и голодной. Надо было побеспокоиться и о сенокосе, и о пажитях, и о тягловых людях. Кто займется их заботами, если они будут сидеть сиднем в палатах? Никто. Сам не приедешь, не проверишь, не постоишь над душой, люди вмиг распоясываются, начнутся недоимки, там и до разорения недалеко. К тому же, с вечера все было готово к отъезду, и теперь оставалось только дать отмашку и отправляться в путь. Поэтому Марфа Семеновна не придала словам мужа особого значения.
- Раз надумали, знать поедем. Чай, не на край света собрались, - проговорила она со вздохом. Она уже успела удобно устроиться среди узлов и котомок в первом возке с холщовым верхом, и не хотела никуда возвращаться. Краем глаза поглядывала, как заспанная Софья, вернувшаяся с подворья в спаленку едва ли не на заре, и ее кормилица Ефросинья, садятся с другой стороны возка.
- Край, не край. А ехать почти два дня,- невесело заметил Антип Федорович, проверяя в последний раз упряжь, - в дороге всякое бывает. Сама знаешь, лада моя, - и вскоре добавил: -Ну, с богом!
Возки и всадники тронулись. Он еще продолжал тихо ворчать, идя какое-то время рядом с телегой, держась за бортик рукой, пока та ехала вдоль их тына. Вскоре отстал, и жена с дочкой поехали дальше. Постоял немного, глядя вслед удаляющемуся поезду, пока тот не растворился в тумане за Троицкими воротами, затем поплелся неспешно домой. На душе у Антипа Федоровича лежала тяжесть, его грызли сомнения, не давая покоя ночью, правильно ли он поступает, отправляя женщин одних. Прежде, чем ступить на подворье, он оглянулся и вновь сотворил крестное знамение. Хоть бы его бабоньки спокойно доехали до села!
Утро встретило, отправившихся в путь людей, белой мглой, настолько плотной, что первые лучи рассвета не могли проникнуть сквозь густую пелену, нависшую над землей. Спасаясь от сырости и прохлады, Софья улеглась на самое дно возка, зашившись между узлами с одежей, а сверху Ефросинья накинула на подопечную стеганую дерюгу, пряча ее от промозглой влаги. Несмотря на ранний час, уже почти никто не спал. Дорога на Троицко-Сергиев монастырь, близ владений которого находился купеческий надел, оказалась запружена повозками, всадниками, пешими ходоками, домашним скотом, который гнали на торг. Возки Марфы Семеновны медленно двигались, с трудом продираясь через столпотворение, угодив во встречный поток. В воскресные дни в городе и посадах обычно происходили ярмарки, люди на них съезжались в Москву из окрестных, более мелких городков, весей и слобод. Были и такие, которые ехали издали. Как видно, день не задался с самого начала, невесело предположила Марфа Семеновна, вспоминая недавнее нежелание мужа отпускать их сегодня, вспыхнувшее в нем в последний момент. Сперва его бормотание, что лучше бы им не ехать, а теперь, как назло, еще и дорога была забита так, что пришлось еле волочиться из-за опасности столкнуться с чьей-нибудь подводой, или кого-нибудь раздавить. Не случись такой напасти, они уже давно бы отъехали от Москвы.
Марфа Семеновна порой высовывала голову из-под навеса, сидя за спиной возницы, вглядываясь в неясные силуэты людей. Утренняя мгла приглушала звуки и голоса. Люди двигались плавно, словно в толще воды, казавшиеся бесплотными мороками. Они приближались, проходили рядом, тая в тумане. Глухо звякала сбруя и бубенцы на дышлах. Где-то рядом, невидимые глазу, мычали коровы. Шум и топот усиливался только тогда, когда встречные возки проезжали мимо, едва не цепляя оглоблями упряжки Марфы Семеновны. Ее не покидало неприятно чувство, что она и все, кто ее окружал, движутся в потустороннем мире, настолько то, что видели ее глаза на расстоянии вытянутой руки, выглядело ненастоящим. Почти как во сне. И лишь обращая взор на едущего верхом, рядом с бортиком, Ефросиньиного Андрейку, чей кожаный поршень, вдетый в стремя, маячил перед ее глазами, да изредка оборачиваясь, чтобы проверить, как там Софья, Марфа Семеновна понимала, что она не спит, и чувство нереальности навеяно студеной мглой. Дочка, согревшись под дерюгой, дремала, положив голову на колени кормилицы. Досыпала то, что не выспала ночью. По губам Марфы Семеновны скользнула мягкая улыбка. Не выдержав, она протянула руку и легким жестом погладила Софьюшку по светловолосой макушке. Кончики пальцев коснулись шелковистых прядей, и сердце мучительно заныло. Почему дети не могут всегда оставаться маленькими? Недавно ее девочка бегала с поцарапанными коленками, растрепанная, чумазая, тычась в материнский подол носиком, а теперь уже вырядилась в дорогу, как на выход в храм в праздничный день. Зачем? Марфа понимала рассудком, что Софье давно пришла пора браться за ум, вести себя, как и положено девице на выданье. Однако, вопреки самой себе, она всем сердцем сопротивлялась стремительному взрослению своей кровиночки, оттягивая, насколько возможно, момент расставания с ней, потакая ее ребячеству. Перед глазами всплыла картина, как недавно, казалось, качала она ее на руках, прижимала к груди сморщенный кряхтящий комочек, что привез Антип из поездки, и душа таяла от нежности. В памяти навсегда остался и сладкий запах, что исходил от пеленок и детского тельца. Она его чувствовала, как наяву, словно девочку привезли только вчера. Время пронеслось, как один день. И вот уже рядом с ней в возке лежала взрослая девушка. Обычно строгой и властной, Марфе Семеновне, глядя на свернувшуюся во сне калачиком Софью, вдруг нестерпимо захотелось расплакаться от тоски. Господи, как быстро годы летят... Как стремительно растут дети... Как неумолимо приближается старость. Словно вчера, ее саму выдали замуж за Антипа. Ей тогда стукнуло четырнадцать, и она уже считала себя взрослой. А ныне ее Софье шел шестнадцатый год. Девочка перестала быть ребенком, хотя она ее таковой и считала из-за диковатых повадок и наивности. Ей пришла пора выйти замуж, чтобы не засидеться в девках. Марфа Семеновна горько поморщилась. Каково ее доченьке будет в чужой семье? Приживется ли? Найдет ли счастье? Как сложится жизнь, когда попадет в чужие руки? Осенью, после Покровов, Василий присылал сватов, прося выдать Софью за меньшего сына, Федора, но, слава богу, у нее получилось науськать мужа, чтобы брату дал отказ. Заглядывались на ее чадо и многие сыновья товарищей-гостей Антипа Федоровича, и другие холостые парни, когда Софье случалось выбираться на Торжище, помогать отцу в лавках раскладывать товар. Даже из Новгорода родня Марфы Семеновны интересовалась ее подросшей дочкой. Про то она точно знала, когда виделась намедни со стрыем, Филиппом. Он с ней и поделился горячим желанием соединить их роды.
Сегодня, туманным летним утром, пристально вглядываясь и видя, точно впервые, лицо дитя, которое она вырастила, Марфа, наконец, разглядела, насколько пригожей стала ее девочка. Софья, словно почувствовав на себе пристальный материнский взгляд, раскрыла на миг синие глаза, подернутые пеленой сна, недовольно заворочалась, меняя позу среди котомок, и снова их закрыла, подложив под голову сложенные вместе ладони. Марфа заботливо, стараясь не беспокоить ее, поправила золотистый с легкой рыжинкой, локон, выскользнувший из-под очелья, упрямо лезший в лицо и мешавший спать. На кого была похожа ее Софьюшка, спрашивала она себя много раз?
Красавица, но краса ее не здешняя, не славянская.
Софья своим прямым, словно выточенным носом, высокими скулами и ровным овалом лица походила на лифляндок, латгалок и эсток, исконных обитательниц варяжского взморья, на которых Марфа Семеновна нагляделась вдоволь. Этих женщин брали в полон русские ратники и привозили с собой на Московию, возвращаясь домой после очередного похода в ливонские земли.
Кем бы ни оказались ее настоящие мать и отец, они родили красивое дитя.
Кто они, Марфа Семеновна знать не хотела. Вопреки ее, и Антипа, опасениям, никто девочку не искал и по сей день. Потому Марфа давно срослась с мыслью, что Софьюшка - ее собственное дитя, и единственной уступкой былому, напоминанием о дне, когда муж привез Софью в их дом, оставалась золотая тоненькая цепочка, которую женщина не решилась спрятать или уничтожить. Софья носила ее с младенчества на груди. Была она на ней и сейчас, на ней висел золотой крестильный крестик. Глянув на него, Марфа нахмурила поседевшие брови. В памяти воскресли события пятнадцатилетней давности.
Не помогло крещение. Если бы не Война, она и поныне не ведала бы, что делать, как справиться с обрушившимися на семью несчастьями. Знахарь в памятный день не сразу ушел. Долго окуривал углы и стены палат травами, ходил на подворье по овинам и сараям, бормотал вполголоса слова заговоров, колдовал над очагом в печи. Марфа уже и вспомнить все толком не могла, по прошествии стольких лет, что творил знахарь, чтобы утихомирить разбушевавшихся домашних духов. Но после его ухода в доме Колывановых установилось затишье, жизнь вернулась в прежнее русло. Разве что, опять появился черный кот на подворье, но его Война велел не трогать, наоборот, строго приказал беречь и всяк ему угождать. Как бы ненавидела недавнего любимца Марфа после ночи, когда качалась сама собой колыбелька в каморе, ей пришлось кота лелеять из страха опять пробудить лихо. Зато с Софьей первые годы пришлось намучиться. Она и теперь, глядя на мирно спящую дочку, вздрогнула, волосы под кикой едва не зашевелились, когда мысленно возник перед очами дохлый воробей, задавленный дворовыми кошками, которого трехлетняя Софьюшка принесла в светлицу, чтобы ей показать. Хорошо, что никого из челяди не оказалось рядом. Софья держала воробья в руках. Птичка была мертвой без всяких сомнений: руки дитя выпачкало в крови и перьях, головка пташки свешивалась с маленьких ладошек, глаза закрыты. Воробей выглядел настолько растерзанным, что Марфа Семеновна даже побрезговала его сама взять в руки. Хотела позвать сенную девушку, чтобы та отобрала птицу у заплаканной Софьюшки и выбросила через окно в сад. Подошла к двери светлицы, собираясь кликнуть холопку и услышала детский смех.
- Мама, гляди. Птичка полетела.
На глазах обомлевшей, прислонившейся к стене светлицы, Марфы, носился, громко хлопая крыльями, воробей. Грязный, окровавленный, с торчащими в разные стороны перьями... Но живой.
Марфа Семеновна закрыла лицо руками, на мгновение даже забыв, что нужно дышать, настолько сильно ее захватили воспоминания. Как она тогда не умерла от страха? Как не повредилась умом? Не веря до конца собственным глазам, она подбежала к смеющейся Софье, ударила ее по щеке, начала трясти так сильно, что дитя моталось в ее руках, как тряпичная кукла. "Что ты сделала? Отвечай! Что ты натворила?" - повторяла она с пеной у рта, уже не владея собой, не замечая, что Софья тоже бьется в истерике от испуга. Взбудораженные, ничего не понимающие, слуги еле оторвали от нее дочку. Это был единственный раз, когда она подняла на девочку руку, о чем после всегда жалела. К вечеру Софья слегла в горячке, а Марфу отпаивали успокоительными настойками. Но как только дочка поправилась, мать усадила ее в возок и повезла к Войне в Наливай-слободу...
- ... и сказал Господь Лазарю: "Лазарь встань и иди", - дико хохотал старый знахарь, стоило Марфе рассказать ему о случившемся. - Ты хотела, Марфа, ведать, какой дар у твоей дочки? Теперь ты знаешь. Боги вложили в руки твоего чада божественную искру.
- Какие боги? - устало молвила Марфа, прижимая к себе дочку.- Бог один, сущий на небесах и на земле, и мы все его рабы.
Война резко прекратил смеяться, уставился на глупую купчиху с гневом.
- Один, говоришь? Что же ты тогда сюда, ко мне, бегала? Прибежала и ныне? Разве тебе помог твой Бог, когда люлька качалась, в трубе выло, кони дохли? Все вы одинаковые. Пока в жизни спокойно, в храме лбы о пол разбиваете в поклонах, а коль что стрясется и молитвы не помогают, по бабкам да по ведунам бегаете. Знать, бог не один... - подслеповатые глаза знахаря заискрились смехом. - А может один, да имен у него много, не всегда слышит, на какое имя откликаться, когда зовут. Ты своего громко звала?
Даже через душевный надрыв, страх и растерянность, Марфа понимала, что Война над ней потешается. Но ни огрызаться, ни спорить с вредным старцем не хотелось. Сил недоставало.
- Что мне делать теперь?
Война пожал плечами.
- Я тебе уже когда-то говорил, что для девочки было бы лучше. Ты сказала "нет".
- Я и ныне это повторю. Нет. Я не желаю для Софьи участи инокини. Она у меня одна.
- Дело твое.
- Что делать-то, если Софья опять такое вытворит? - уже вне себя от отчаянья, взвыла Марфа Семеновна.
Война посматривал на нее снисходительно, но все же снизошел до объяснений.
- Не думай, дурная ты баба, что она тебе будет оживлять воробьев стаями семь дней на неделе. Для того нужно много сил, а она дите малое, да и особый расклад душевный требуется, как видно. Редко когда такое чудо узришь. Но чем старше будет становиться девочка, тем чаще может проявляться дар. То худо. Нельзя, чтобы кто-то о нем знал и, тем более, чтобы видел. Я тебе, помнится, тоже об том говорил. Ежели не боишься, привози ее ко мне. Помогу, чем смогу, но не жди чуда. Я знахарь, травами ведаю, и в таком даре, как твоей Софьи, мало что понимаю. Одно могу сказать точно - где жизнь, там смерть. Две стороны одной дороги. Дитя, как смогло оживить мертвую птицу, точно так же в ее силах и убить ее. И не только воробья. Жизни без смерти не бывает.
Годы летели, Софья росла. Марфа Семеновна возила ее к Войне в те дни, когда Антип Федорович бывал в отъезде по торговым делам. О чем с ее дочкой говорил старик, чем они занимались в покосившейся хибарке у оврага на краю Наливай-слободы, она могла только догадываться. Софья никогда с ней беседами с Войной не делилась. В ее жизни больше не попадалось ни воскресших воробьев, ни других божьих тварей. Марфа почти успокоилась, убедив себя, что дар Софьи затух, когда начала замечать, что холопы удивляются то чудесному исцелению коровы, которая должна была издохнуть от плохого отела, то сросшейся, не понятно как, сломанной куриной лапке, то оправившейся на глазах после тяжелой хвори Василисе-поварихе. И опять пришел страх. Последней каплей, переполнившей чашу безграничного терпения, стал день, когда десятилетняя Софья прикоснулась руками к раскалывающейся от боли много дней голове Марфы Семеновны. От ладоней девочки исходило тепло, Марфа почувствовала легкое покалывание на затылке и боль неожиданно прошла.
- Софьюшка, родненькая, не делай так больше, - увещевала дитя Марфа вечером.
- Почему? Тебе же было больно. Я знаю. Я помогла. Больше у тебя, матушка, никогда не будет болеть голова, - глядя в растерянное лицо матери, объяснила наивно Софья.
Утром Марфа Семеновна совершила то, за что после ее долго терзала совесть, но и ныне, оглядываясь назад во времени, она могла признаться в душе, что поступила правильно. Одев Софью потеплее, ибо в тот день трещал лютый мороз, она отвезла девочку на Болотную площадь, где подвергали торговой казни какого-то мужика, обвиненного в ведьмовстве. Пока несчастного кат порол кнутом, снимая со спины полосы кожи вместе с мясом, а после четвертовал, она заставляла смотреть на это кровавое действо Софью. Заставляла силой, удерживая ее подбородок рукой, тормошила ее, когда та плакала и закрывала ладошками глаза. Шептала на ухо девочке, чтобы их никто не слышал из скопившейся у помоста толпы: "Ты уже большая и все понимаешь. Гляди и запоминай, милая. Так поступают с такими, как ты. Если хочешь жить, никогда, слышишь меня, никогда не показывай людям свой дар ".