Вернувшись домой, когда солнце уже перевалило за полдень, Бася, первым делом, плеснула в лицо воды из фарфорового тазика, что стоял у нее в покое, а после, вгляделась в зеркало, видя, какое оно белое, бескровное, с дрожащими, посиневшими от страха, губами. Потрогала припухший нос. Вроде, на месте, не хрустит. Значит, цел остался. Благодарение богу, что никого на хуторе в этот час не было, а то бы сразу заподозрили недоброе, судя по ее взъерошенному виду. Тетка уехала перед православной Троицей погостить к родне, в соседний уезд, а дядька был на службе, в фольварке Яновских, до позднего вечера. Не было и детей, которых она поутру, отменив занятие, спровадила пасти коров на выгоне, пообещав дать перников (пряников), когда вернется из Мостовлян. И только Марыська, ездившая с ней, затаилась, притихшая на кухне, раздумывая, за какую работу взяться в первую очередь, хотя руки не подымались что-то делать. Так и сидела возле припека (часть печи, с чугунной плитой, на которую ставились горшки и кастрюли, для приготовления пищи) на скамеечке, уставившись на кошелку с прошлогодним картофелем.
"Ах, черт меня дернул сегодня ехать в местечко", -- раздосадовано думала Бася, вытирая лицо рушником. Придирчивый взгляд зацепился за оборванный рукав на левом плече. В сердцах она потянула его от себя и совсем оторвала. К чему возится с починкой такой мелочи, если платье безнадежно испорчено, порвано во многих местах. Все одно, в мусор, или Марыське на тряпки придется отдать.
"Зачем, зачем поехала?", - в который раз думала Бася, стягивая с себя то, что, еще с утра, было красивым летним платьем из кисеи белого цвета (между прочим, ее любимое, то, которое в поместье Яновских одевала), а ныне превратившееся в грязные лохмотья, ни на что не годные. Тело ныло во многих местах, особенно, плечи и поясница. Оставшись в одних панталонах, тонкой нижней сорочке и корсете, она громко закричала: "Марыся!", надеясь, что та ее услышит и придет на помощь, чтоб распустить корсет. Это в богатых домах дергали за сонетку, вызывая прислугу, а у Бжезинских нужно было глотку драть до хрипоты, пока дозовешься нерадивую служанку, или самим идти на ее поиски.
Так и не дождавшись ответа, Бася сердито бухнулась на кровать, надеясь, что придет сон. Да, где там. Мысли так и роились в голове, назойливо будоража сознание, мешая закрыть глаза. В самом деле, ехать острой нужды не было, просто, пользуясь временной свободой от придирчивых глаз пани Эльжбеты, она еще с вечера решила, что, не мешало бы, в местечке приглядеть мел и новые тетради для детишек. Деревянная доска пришла в негодность, став совсем черной, да и руки не охота было марать в саже всякий раз, когда нужно было на деревяшке что-то написать. Она выклянчила у пана Матэуша, который, к слову, крайне скептически отнесся к ее "ненормальному" увлечению, большой лист жести, который задумала приспособить под доску, вместо изгаженной деревяшки, и тут ее торкнуло, что нужен мел. А купить его можно было только в Саколах или в Мастовлянах. Потому, и решила утром попросить дядьку отвезти ее в местечко вместе с Марысей, которую брала с собой на правах компаньонки, а самому ехать на службу. Узнав, что назад опять придется возвращаться пешком, Марыся, сперва, встала на дыбы. Мол, разве паненка забыла, чем все закончилось в прошлый раз? Нет, она не пойдет, ее ноги не казенные. Разве можно поспеть за паненкой? Нет, нет, и нет. Но хитрая Бася походила кругами вокруг здоровенной Марысиной тушки, польстила той, наобещав с три короба, что и обед приготовить поможет, и вазоны польет, и даже пол в доме выметет, и, расчувствовавшаяся, служанка поддалась на сладкие уговоры паненки, пообещав ее сопровождать.
Поняв, что заснуть ей тоже не удастся, Бася, как есть, в нижнем белье, спустилась вниз, на кухню, где и обнаружила Марысю, уставившуюся в одну точку немигающим взглядом.
-- Дядьке ни слова, - приказала она. - Пока сам не заговорит, рот держи закрытым. А если спросит о чем, лучше на меня разговор переведи. Я то знаю, что и как ему говорить. И про Станислава молчи. Тебе же первой и достанется, что за паненкой не уследила. Все тебе ясно, Марыся?
-- Яснее ясного, панна Бася, - угрюмо отвечала служанка. - Я то и ни пикну, все одно весь спрос с вас буде.
-- Поживем - увидим. До вечера время еще есть. Что-нибудь придумаю, - со вздохом ответила Бася, чувствуя как заболели ребра. - Корсет распусти мне. Дышать мочи нет под этими тисками.
Пока Марыська неловко возилась со шнуровкой, Бася поинтересовалась у нее:
--Что слышно о Васильке?
Та безразлично развела руками.
-- Ляжыть яще в горячке, панна Бася. А пазаучора яще трое злегли. Ой, ой, ой! Што-та робицца на свете!? Гаварили ж мне у мястэчку, что и деравенские дети паадкидалися. ( заболели). Вон, вам и Стасенчиха говорила. Таму и злосные такие, что смерць ходзить и уражай собирае. Нос не балиць?
Бася поморщилась, коснувшись его пальчиком. Чувствовалась припухлость. Ужас. Мало, что Станислав отбил ее у толпы, оборванную, грязную, так еще, добрых три часа, наблюдал ее непрезентабельный вид!
Шла "русальная" неделя, следовавшая после католической Троицы, предшествовавшая Троице православной. В народе ее еще называли "Зеленой". Она, и вправду, была самая зеленая из всех, что были на памяти Баси, так как, даты религиозных праздников в церковном календаре в этом году сдвинулись, до нельзя, в сторону лета. Такое очень редко случалось. Простой люд украшал двери хат, окна, ветками березы. Молодые девицы плели венки на берегах речки, "кумовались" (поцелуй, скреплявший дружеские узы, означавший, что поцеловавшиеся, отныне, кумушки, почти родня. Нельзя было, ругаться, наговаривать друг на дружку, нужно было всячески поддерживать хорошие отношения ), да гадали на долю. Весь тыдзень (нелеля - пол., бел.) считался священным. По земле, если верить языческим преданиям, бродили, начиная с Духова дня, души "заложных" (умерших неестественной смертью, самоубийц, утопленников, некрещенных детей, ведьмаков) покойников, которых хоронили на скрещенных дорогах, да вдали от погостов, чтоб нечистые не оскверняли своим прахом, освященную церковью, землю. В эту пору на берег из воды выходили водяницы (русалки), плели венки, чесали косы, и манили взглядом всякого мужчину, который имел неосторожность подсматривать за ними. Кто попадал к ним в ледяные, пахнущие рыбой и водорослями, руки, назад уж не возвращался.
Бася легко вздохнула только тогда, когда служанка полностью сняла с ее тела ненавистный, но, столь, необходимый атрибут женской красоты. "Надо бы сходить да занести гостинец мелкоте", - решила она. Василёк был одним из ее учеников. Смышлёный малый, только говорливый не в меру. Как жаль, что заболел. Да и половины детей она сегодня утром не досчиталась. Неужели, и они слегли на самом деле, как и говорила сегодня Стасенчиха? Вспомнив ее лицо, и лица других женщин, и толпу, что жаждала расправы, Бася похолодела изнутри. На виске запульсировала жилка, а нос, боль от которого, казалось бы, утихла, разболелся с новой силой.
На дворе стояло пекло адское, солнце жарило в полную силу, да это и не мудрено. Ведь червень, считали самым горячим месяцем лета. Дождь пройдет, и опять солнце выглянет, и парность кругом. В туманном мареве испарений, тянувшихся не только от земли, но и от реки Быстрицы, и от болота, что легло за Мастовлянами, зародилась эта хворь, которая медленно, но верно стала косить, сначала детей, а после, и взрослых. Она и раньше проявлялась. То там человек заболеет и помрет, то тут, но никогда не забирала сразу много душ. Нынче же, дело обстояло очень скверно. Больные появились не только в селах, но и в местечке, и даже в Соколах, которые находились на довольно приличном расстоянии от Мостовлян.
-- Болотная лихорадка, - сказал Басе Станислав в один из их вечеров. Она и так это знала. Малярия. Бич божий для жителей тех мест Польши и Литвы, где были обширные площади земли, покрытые водой, через века, превратившиеся в багны (топь - бел.) болот. В стоячей, теплой воде, множились полчища комаров, среди которых находились те, что разносили заразу по окрестностям, жаля людей и передавая им инфекцию. Болели и богатые и бедные, но выздоравливали, только богатые, которые могли позволить оплатить услуги уездного доктора и купить у аптекаря хинин. Остальные полагались на милость божию, на отвары из трав, что давала местная знахарка Стасенчиха.
Так уж сложилось, что первыми больными оказались дети батраков Бжезинского, что бегали, без присмотра, на луг возле Быстрицы. А после, стали заболевать и другие дети, и взрослые. И понесли первые гробы на погосты селянские, аккурат, на "русальную неделю". У страха, как ведомо, глаза велики. Темные, суеверные селяне всегда и во всем винили нечистую силу, коль случалась беда. Издохла корова, значит, соседка наговорила, заплакал ребенок в люльке - сглазили, кость нашли у порога, что собаки принесли, тут уж, и вовсе, аврал. Кто-то лихой мор на семью насылает. И, давай, воду лить через сучки, чтоб переполохи (испуг - бел.) выговорить; солью обносить хозяйство, да на перекрестие дорог ее кидать; подолом детей обтирать, плевать через левое плечо, освящать углы дома крещенской водой, а кости, подобранные, назад, в огород кидать соседям, чтоб вернуть то, что, поганцы, сделали. Если ничего не помогает, нужно искать виновного. Начинают вспоминать, кто что видел, кто что слышал, докапываться, значит, до истины. И всегда, найдется та, (обязательно женщина, ибо у баб языки длинные, уши вострые, а воображение неограниченное), которая подаст идею, устраивающую всех.
Они уж с Марысей почти закончили дела в местечке, и собиралась возвращаться на хутор, когда, проходя по площади, что возле костела, заметили группу крестьянок, стоявших недалеко от паперти православной церквушки. Одетые по-праздничному, в расшитые рубахи да зеленые юбки, те стояли, и что-то обсуждали. В церкви только закончилась литургия, и народ расходился кто-куда, плавно обтекая потоком эту кучку спорящих селянок. Шли, в большинстве своем, такие же бабы, мужики да дети малые. Изредка можно было различить в цветастой массе селянских уборов строгий костюм или платье на обручах, указывающие на принадлежность их обладателей к более высокому сословию.
Бася быстро шагала мимо толпы, неся в руках корзинку с мелом, нитками для шитья, что купила по случаю появления в местечке. Следом, пыхтя и отдуваясь, ковыляла ее Марыся, лицо которой, в последнее время, из-за солнца, превратилось в рыжую маску, потому что веснушки, которых, и так было не мало, высыпали еще с большей силой, и слились воедино, так, что носа не разобрать, и глаз не видно было за пятнами.
Они почти прошли мимо, когда Бася, как в прошлый раз, на Страстную Субботу, услышала голос, сказавший "Ведьма". Только теперь, это был не суеверный шепот, а громкое утверждение. Словно, сказавший за ее спиной, имел основания, право, так свидетельствовать.
Ей бы проскочить быстро да незаметно, вогнув голову в плечи, от греха подальше, но не тут-то было. Бася круто развернулась, аж подол больно хлестнул по лодыжкам, прищурила глаза, выискивая среди тех женщин, что стояли ранее у нее за спиной ту, кто посмел так страшно ее обозвать. Не спустит она с рук на этот раз подобное заявление, не на ту напали. Знала, что лучше первой ударить, атаковать, пока не опомнились дурехи деревенские, так как, самая лучшая защита - это нападение.
-- Ну что, бесстыжие, уставились?! Глаза поломать не боитесь? - отчеканила она каждое слово, грозно упершись кулаками в бока, буравя взглядом каждое лицо, - Кого тут ведьмой назвали, темень дремучая?
У нее в голове, словно, тот рог взыграл, что предков звал на поле битвы, пеленой злости застилая разум, подсказывающий бежать, спасаться. Вперед выступила немолодая женщина в белом платке, местная знахарка Стасенчиха, которую в округе и боялись и почитали, так как, она знала толк в травах да отварах, помогала скотину лечить, испуг выговаривать, да с тяжелыми родами справляться.
-- Ведьма и есть, - спокойно заявила та, оглядываясь на товарок, ища у них поддержку своим словам. Кому, как ни ей, было знать, что если страх неразумный людской не перевести на другого, она же первой станет, кому, убитые горем и, напуганные напастью люди, подкинут огонь в хату, побьют камнями, а может, и повесят на осине. Как, не однажды, случалось, если кого-нибудь подозревали в ворожбе. И не вспомнятся тогда, не зачтутся, ни добро, которым она помогала людям, ни ее советы, ни заслуги. От страха, перед непонятным, до самосуда - один шаг. К тому же, пан просил...
Две женщины схлестнулись взглядами, точно шпаги скрестили на дуэли. Одна, с высоко поднятой головой, с презрением и злостью, молоденькая совсем, другая - хмурая, обеспокоенная тающей уверенностью в своих силах, умудренная опытом жизни.
-- Бабаньки, гляньте ж на нее! - продолжила Стасенчиха, подначиваемая страхом за собственную жизнь. - Глаз у нее черный, недобрый. Таким детей, да скотину сурочить (сглазить - бел.) только и можливо. Недобрый глаз. И, помните, что паны говорили про ворожбу ее в костеле? - она махнула рукой в сторону собора, - Что свечи у нее из рук падали, что гас огонь пасхальный от дыхания. Ведомо ж, что Нечистик боится духа божьего в храмах. А детки, что она пригрела, все поболели. Не грамоте она их учить собиралась, (где ж это видано, чтоб шляхтянка босоту писать да читать обучала), она знаки чертила на дереве, Перуну (языческий, славянский бог огня, молний, один из триединства, эквивалентного христианской Троице. Сварог и Свентовит входили, так же, в троицу язычников) поклонялась. Потому и углем выводила паганские (языческие) письмена. Она мор на нас насылала, бабы. Люди ж помирать стали, как мухи, и спасения нема. Скольки детак уж схоронили? Она, эта черная панна, что дважды крещеная была, виной всему.
У Баси, на миг, даже, дыхание перехватило от той околесицы, что несла, стоя перед ней Стасенчиха. Глаза распахнулись от изумления человеческой неограниченной глупости и фантазии. Она оглянулась на Марыську, проверить, что та делает. Служанка стояла позади в нескольких шагах от панны, взволнованно теребя завязки рубахи на груди, трусливо опустив долу глаза. Такая же жалкая идиотка, как и эти, что стоят впереди, с презрением подытожила Бася, и смерив Стасенчиху, а после и остальных селянок, надменным взглядом, ринулась в атаку с упрямством быка, завидевшего красную тряпку.
--Люди ваши мрут, потому что хинин не используете для лечения. Это же малярия. Ее только хинином и вылечишь, - крикнула Бася, ступая вперед, заставляя своим натиском, Стасенчиху пятиться назад.- А детей я учила от чистого сердца, просто по доброте и глупости своей. И не письменам каким-то, а вашему родному языку, латиницей написанному. Что в том дурного? Разве худо, что дети читать научаться, что долю иную выбрать смогут, не спину горбатить с утра до вечера, а в город уехать. Людьми стать....
Вокруг них стали собираться любопытные зеваки, привлеченные шумом голосов. Всем было интересно посмотреть да послушать, о чем спорят у паперти женщины с молодой паненкой. Иных, хлебом не корми, дай на чужие выяснения отношений посмотреть. Кольцо возле Баси начало сжиматься, обрастая все новыми и новыми фигурами.
-- Вот и попалась, ведьма, - крикнул кто-то из толпы, и тут же, в опешившую Басю, полетело что-то, больно задев плечо. С удивлением, она обнаружила у ног мелкие камешки. Марыська схватила ее за руку, яростно шепча у самого уха: "Панночка, миленькая, маучите. Пойдем скоренько, а то, чтоб поздно не было". Но Бася вырвала у нее руку, не желая уступать. Если побежит сейчас, то, до конца дней, останется жить с недоброй славой о себе.
-- Значит, я ведьма, так?! Добре! Перуну покланяюсь? Тоже добре. А не боитесь стоять подле меня, люди добрые? Я, вот сейчас, возьму, и призову на ваши головы огонь небесный, и град, и что-там еще? Камни с неба! Ух, я вам!
Она воздела тоненькие руки вверх, безрассудно надеясь провести глупцов так же, как когда-то провела Марыську, разыгрывая представление, но не учла, что страх может не только заставить пуститься наутек, но и подвигнуть к действию. Ее толкнули в спину на женщин, стоявших перед ней, одна из них пребольно ухватилась за Басино плечо, потянув на себя. Затрещали швы на рукаве, и этот неприятный звук рвущейся ткани привел, оглушенную таким поворот событий Басю, в чувство. Она с силой пнула ногой холопку по голени, залепив той оглушительную пощечину. Селянка кинулась в панне, чтоб дать сдачи, замахиваясь над головой рукой, но промахнулась, попав лишь по, вовремя подставленной, кисти девушки. Под раскатистый гогот и свист толпы, охочей до женской драки, которую редко можно было увидеть, паненка и холопка сцепились меж собой, толкаясь, пинаясь ногами, пытаясь добраться до волос друг дружки. "Если это дура вопьется мне в волосы, я пропала", - отчаянно отбиваясь от наседавшей на нее крепкой, деревенской бабы, думала Бася. Она лягалась и кусалась, с тигриной яростью, схватила холопку на предплечья, чтоб не дать той размахивать широкими, как весла, руками, силы в которых было немеряно. Визжала дико Марыська, бегавшая кругами, хватавшая крестьянку то за рубаху, то за плечи, за талию, чтоб оттянуть от паненки, умоляла разнять, да только кто ее слушал. Под неистовое завывание толпы, в Басю полетели камешки, бумажные катышки, и прочий мусор.
Деревенская умудрилась таки достать проворную панну, ударив той в лицо кулаком по носу. Под звон в ушах, от невыносимой боли, пронзившей мозг, Бася осела прямо под ноги людей, чувствуя, что по губам и подбородку потекло что-то теплое, закапало вниз, на брусчатку площади. В десятках глаз, что смотрели на нее, не было ни жалости, ни милости, одна только звериная жажда крови. "Совсем как тогда, на площади, когда хотели помять Матиевского", - обводя глазами беснующуюся толпу, подумала Бася. Сейчас на его месте оказалась она. Трясущейся рукой она вытерла губы, размазывая по лицу не успевшую свернуться кровь.
-- Ад на ваши головы,- закричала она. - Другого вы не заслуживаете.
Страха в душе не было. Она видела себя словно со стороны, будто отделилась от собственного тела и повисла в воздухе, лишившись чувств и эмоций. Видела, как после ее слов, на голову и плечи посыпались удары кулаков женщин, у чьих ног она распласталась, как пинали несколько раз ногами в бок, под ребра, как схватили за волосы, ее красивые блестящие волосы, накручивая их на руку, точно канат, чтоб лучше было бить. "Мамочка, мама, помоги мне". Она молилась не Богу, ни Деве Марии, этим равнодушным идолам, позволившим толпе творить свое бесчинство у врат своего обиталища, нет. Она обращалась к своей матери, так рано ее покинувшей, той, которую любила больше всего на свете, прося о защите. "Ли-ли-лай, ли-ли-лай", - крутился в мозгу мотив колыбельной из детства, как защитная молитва во спасение от гнева людского.
Из коляски, остановившейся на краю площади, выскочил Станислав. Он несся к толпе семимильными шагами, толкая, сбивая с ног случайных прохожих. Врезавшись в людскую стену, он голыми руками стал расшвыривать злобных зевак, продираясь сквозь их скопление к центру, туда, откуда доносился вой Марыси и неистовые крики взбесившихся женщин.
-- Прэч, пшли прэч, убирайтесь, гарпии, - ревел он, мигом расшвыряв холопок в разные стороны. Схватил за шкирку ту, что, словно коршун когтями, впилась в лежавшую на камнях Басю, с яростью отдирая ее от бесчувственного тела девушки. Подхватил на руки обмякшее тело, испугавшись, что руки и ноги повисли плетьми, а голова запрокинулась, подметая длинным черным шлейфом волос землю, как у тряпичной куклы.
-- Милая моя, милая. Моя влюблёна (любимая - польск.), - то шептал он отчаянно, глядя на залитое кровью лицо Баси, на посиневшие губы, прижимая безвольное тело в себе, то переходил на угрожающий рык, кидая слова в толпу, что напирала на него. - Не жить вам, если с ней что случится. Богу молитесь, чтоб панна не покалечена была. Каждого задушу собственными руками. Так и знайте. Каждого!
И было в синих, сверкающих глазах, которыми он смотрел на людские лица, что-то настолько жуткое, первобытное, что голоса стали умолкать.
-- Пан, кого ты защищаешь? Она ж чаровница, - сипло проговорила Стасенчиха, глядя Яновскому в лицо прямо, без боязни. Она долго жила на свете, много видела и много знала, не была грамотной, но ей того и не надо было: читала в душах людских, как в раскрытой книге, все их помыслы, страхи, сомнения, все видела насквозь, и даже то, что сокрыто было пеленой от глаз человеческих, прошлое будущее и настоящее. И его насквозь видела: о чем думал, (она от его мыслей поморщилась, крови пан хотел, их крови, за панну), узрела его тревогу, страх, дымом клубившийся в душе, за ту, что держал на руках, прижимая к сердцу; видела и любовь его, разраставшуюся цветком неведанным, в том месте в груди, где все думали, находится душа (глупые, не там она была, а вокруг человека, покрывая его невидимым светом, как одёжей). А вот ее души не видела и не чувствовала. Не было света, переливов да узоров разноцветных. От того и назвала ее черной панной. Знала, почему так. Такие, как она, Стасенчиха, не имели власти над душами себе подобных. От того и не ворожили никогда на себя, будущего своего знать не могли, потому что сокрыто оно было от них силами природы да старыми богами. Панночка эта, силу имела, несла на себе знаки Мокоши (др.слав. богиня судьбы, прядения и рукоделия, ассоциируется с греческими Парками) и Перуна ( др.-сл. бог-громовержец, покровитель войны, оружия и огня, главный в пантеоне славянск. богов). Дивное сочетание и страшное, потому что женщина не должна носить Перуновы отметины. Будь они на мужчине, он мог бы стать великим воином, познать славу и власть над народами, женщина же понесет только гибель близким, страдания и смерти посеет. Вот и слова, что в гневе бросила, призывая на головы людские ад, сбудутся. В том она нисколько не сомневалась, потому что та от сердца пожелала, с силой. Затолкать бы их ей обратно в глотку, да слово - не воробей, вырвется - не воротишь.
-- Отпусти ее, пан. Лихо за ней по пятам ходит. Не буде табе добра от ее милости. Вот попомнишь мои словы. Не такая она, как ты, другая. Можа и не знать о том, да силу иметь. Сила в ее желаниях. Что попросит от души, старые боги все дадут.
Люди, от слов Стасенчихи, опять заволновались, зашумели. Кричать стали, чтоб за камнями кто-нибудь сходил, или за палками с веревкой. Станислав еще крепче прижал к себе бесчувственную Басю, и стал отступать назад, к паперти церковной. Скоро их разгонят, знал он, потому что послал кучера за сотским (чин жандарма в сельской местности, эквивалентный нынешнему участковому), да за разъездом жандармов. Они то не станут церемониться с холопами, особенно после того, как, стольких из них, мужики покромсали в лесу, а зачинщика главного, Корсака, так и не нашли. Лицо его исказила лютая ненависть к этому быдлу, что посмело поднять руку на Басю. В душе он, даже, жалел, что при себе не возил ни сабли, ни пистолетов, и даже кнут оставил в коляске, в горячке. Видит бог, он всегда спокойно относился к сплетням и домыслам местных кумушек, старался не прислушиваться к их глупым и беспочвенным толкам по поводу Баси, но сегодня они перешли все дозволенные границы, посягнув на ту, которую он любил. Они поплатятся, до единого, не важно, что женщины. Урок будет, чтоб впредь - не повадно было.
Люди, как привязанные, потянулись следом за ним, не набрасываясь с кулаками, но и не расходясь по домам. Скрипнули петли на воротах, ведущих в храм, и на паперть вышел маленький, сгорбленный годами, седовласый старец-иерей. Позади него возвышался молодой дьякон.
-- Заходи, пан Яновский. Греха в том нет. Вижу, что нужда заставляет, - сказал священник, указывая скрюченным, узловатым пальцем, на черный провал врат.
Станислав, не колеблясь, повернулся спиной к толпе, и ступил под своды православной церкви, бережно неся на руках свою ношу. За ним быстро, с удивительным проворством для своей комплекции, прошмыгнула Марыська, опасливо оглядываясь через плечо, не идут ли холопы за ними. Но нет. Люди остановились у паперти, недовольно гудя, но дальше не смели ступать, уважая и стены своего храма, и самого иерея, почитавшегося почти святым при жизни.
-- Что творите, православные? - спросил он с возмущением. Голос звучал удивительно звонко и молодо для его преклонного возраста, а было отцу Дионисию лет около восьмидесяти. - По что страх и суеверия дикие застили вам разум? Где совесть ваша и стыд, где ваше милосердие христианское? Учинить такое в святую неделю после Троицы? Возле храма божьего! - он потрясал, поднятыми над головой, руками, дав волю гневу. - Грех есть в том, что вы бесчинствуете, что поддаетесь в дни печали страху суеверному и гневу...
Он долго говорил, увещевая толпу разойтись, и, люди, пристыженные его отповедью, слушали внимательно, затаив дыхание, в душе поражаясь, как этот ярый противник католицизма, всегда порицавший жадность и высокомерие своего оппонента ксендза Брылевского, не только заступается за иноверцев, но и пустил их под своды святой церкви.
-- Идите с миром, - говорил людям отец Дионисий. - Расходитесь по домам. Нечего тут вам более делать. Та, которую вы ждете, не выйдет к вам, грехотворцы. Она под защитой святой матушки-церкви и господа бога нашего.
-- Ступайте же, - добавил от себя молодой дьякон. - Скоро жандармы прибудут, да и небо темнеет. Знать, гроза приближается.
Все, как один, подняли глаза к небу, бледно-голубому, обесцвеченному горячим червеньским солнцем. И правда, (хотя ничего не предвещало дождя, ни мошки, ни ласточки, кости ни у кого не крутило), на западе, над линией горизонта, за крышами домов и деревьями, сходились кучевые облака, сбиваясь в одну плотную массу. Подошвы их уже темнели, наливаясь серостью и разными оттенкам синевы, указывая на скорую бурю. Ветер дул в сторону Мастовлян, увлекая за собой все больше и больше туч, словно, чья-то невидимая рука направляла его движение. Холопки, из числа тех, кто набросился на панну Беланович, перекрестились, глядя с надеждой на Стасенчиху, а та, только плечами пожала да руками развела: "Я тут при чем?!"
Подгоняемые тревогой, возможностью остаться на улице во время грозы, люди очень быстро начали расходиться в разные стороны, в поисках убежища от внезапной, нежданной напасти.
Бася открыла глаза, не понимая, где находится. От свежего, прохладного воздуха, кожа на оголенных участках тела покрылась пупырышками. Холодно и тихо. Не шумят люди, не толкаются, никто больше не бьет ее, не дергает за волосы. О, боже, волосы! Она дотронулась пальчиками до головы. Кожа, под копной волос на макушке, болела, но шевелюра осталась на месте. Она проверила, специально проведя ладонью по ним сверху вниз. Меж пальцами осталось только несколько волосков. Вырвался вздох облегчения. Ой! В мозг стрельнуло, заставив скривится от боли. На лице лежала прохладная мокрая тряпица, закрывая его наполовину.
"Мой нос!", - в ужасе вспомнила она, резко садясь, чувствуя при том легкое головокружение.
-- Дайте мне зеркало!
Рука сама потянулась, чтоб сорвать тряпку с лица, но передумав, Бася, просто, ощупала болезненное место. Ее мысли были направлены только в одно русло: что с ее внешностью? Потому, она, даже, не спрашивала о том, где она, как сюда попала, почему ее голова лежала на коленях Станислава, от чего тихо хныкает ее служанка с медным тазиком в руках.
-- Тише, женщина! Примочку уронишь, - раздался недовольный голос молодого Яновского у нее над ухом, и он, обхватив ее талию рукой, собрался Басю уложить назад, к себе на колени, но та протестующе замычала, отодвигаясь. - Панне едва шею не свернули, а она о зеркале печется! Истину говорят - и в гробу женщина хочет быть красивой. Нет здесь зеркал, моя дрога. Мы в церкви.
Бася лежала на длинной деревянной скамье, стоявшей вдоль стены, безвольно склонив голову на бок, пока Марыська меняла ей мокрые тряпочки на носу. Голова опять покоилась на коленях Станислава, который тревожно всматривался ей в лицо, зажав рукой ее ладонь, приложив ту к своей щеке, и бесконечно спрашивал одно и тоже: "Не болит ли что панне?" "Не болит", - упрямо отвечала она, хотя нос ныл, и болезненно чувствовались ребра под корсетом, куда, несколько раз к ряду, бабы пнули ногами. Она по лицу его видела, что будь на то его воля, он прямо тут, в мостовлянской церквушке, раздел бы ее до тонкой нательной сорочки, сам стал осматривать и ощупывать ее тело, проверяя его сохранность. Останавливало Станислава только место, да прицельные взгляды толстой служанки, суетившейся вокруг панны.
В окнах церкви, расположенных, едва ли, не под потолком, сгущалась тьма. Она расползалась по углам, забирая под себя все больше и больше пространства. Только пламя свечей, что ставили прихожане во время службы на семисвечники за упокой и во здравие, сияло теплыми ареалами, бросая отблески света на золото иконостаса, престол, украшенный парчой, да на аналой.
Вспыхнула ослепительно, белым светом, молния, ярко озарив алтарь, выхватив из темноты искаженные, страдальческие лики святых, их неестественно большие глаза, изможденные тела, а после, на улице, за стенами, громыхнуло с такой силой, что зазвенели мелкие стекла оконные, содрогнулись деревянные стены церкви, принимая на себя первый удар стихии. Резко, сплошной стеной, по жестяной крыше забарабанил, чудовищный по силе, ливень с градом, разрушая удивительную тишину, царившую до того в храме.
-- Что это? - жалобно спросила Бася.
-- Бурза(гроза - пол.). Всего лишь навальница, - ответил Станислав, ласково поглаживая ее по голове.
Бася всегда страшилась грозы. Ей казалось, что удары молнии обязательно должны попасть в то место, где она стоит. Но еще больше, она боялась светящихся шаров, что, иногда, появлялись во время таких бурь, и от которых люди не могли спастись, сгорая заживо. Она сжалась комочком в объятиях Станислава, инстинктивно чувствуя его силу и уверенность в себе в этот момент, которой ей теперь очень не хватало. Он спокойно развалился на скамье, прислонившись спиной к оштукатуренной стене церкви, на которой была изображена примитивная картина Ада и грешников, которых, хвостатые и рогатые черти, варили в котлах, тянули на аркане в бурлящую огненными языками лаву Гиены огненной, резали и пилили на части. Высунутые языки, жуткие рожи страдальцев и самодовольные физиономии чертей. От этой картины, написанной крайне неумело и безобразно, у Баси по спине поползли мурашки.
-- Думаете, пан Станислав, ад есть? - спросила она шепотом.
Он лукаво взглянул в ее огромные испуганные глаза, при этом отметив для себя, с некоторым недовольством, что Бася, так и не избавилась от привычки всякий раз, обращаясь к нему наедине (служанка не в счет), прибавлять к его имени официальный придаток "пан". Словно, щитом заслонялась, удерживая его на расстоянии, не позволяя интимному "ты" сорваться с губ, сломать последние барьеры и сблизится. Не сказать, чтоб очень уж, но все же, осознание этого, Станислава огорчало.
-- Вряд ли он существует в том понимании, в котором изображен на этой стене горе-живописцем, - негромко рассмеялся он.- Думаю, его, скорее, можно встретить здесь, на земле, при жизни, чем после нее.
У Баси поползли вверх брови от изумления. Слышать подобные слова от католика было, по меньшей мере, странно. Ее всегда учили, что есть ад и есть рай, правда, никогда не уточняли, где точно, на земле или на небе, они находятся. Девочкой, она много раз поднимала глаза к небу, в надежде увидеть там маму ( сестра Беатриса утверждала, что Рай на небесах), хотя бы ее ноги или краешек платья. "Как же они там живут, ведь должны же по чем-то ходить? Если по облакам, то почему не видно их пяток на тучках?" Позже, она поняла, что понятия ада и рая абстрактны, не материальны, их не потрогаешь руками, не понюхаешь, чтоб убедится в их существовании. Все дело в вере. Либо веришь, либо - нет. Судя по словам, которые услышала от Станислава, он не был религиозным фанатиком, да и верующим назвать его можно было с большой натяжкой. У него было странное, свое видение, и загробного мира и райских кущей, граничащее с ересью. А она то полагала, раз он ходит в костел, значит, не сомневается в том, о чем в проповедях говорит ксендз, чему учит Библия.
-- Ад - это то, что человек сам себе создает, - звучал его голос под непрерывный шум дождя, - Внутри и снаружи, Бася. Сомнения, жадность, корысть, злость - все, что не дает жить спокойно, по моему разумению, и является для человека внутренним адом. А снаружи тело терзают болезни, войны, нищета, насилие. Что может быть хуже, когда внутренне и внешнее пекло( ад- польск., бел.) сливаются воедино?
-- Но ведь деваются же куда-то мысли, желания, стремления человека, когда он умирает!
-- Да, наверно, куда-то деваются, моя любознательная чаровница! - задумчиво произнес он, глядя, как новая вспышка молнии осветила иконостас. - Но, точно не туда, где скачут такие вот смешные чертики со свиными рыльцами.
-- А как же, тогда, рай? Где он, если на земле, по вашим словам, только сплошной ад.
Он осторожно скосил глаза в сторону Марыськи, которая с испугу крестилась, читая "Отче наш" на латыни, забыв, что находится в православной церкви, и осторожно провел пальцем по бровям Баси, повторяя их изгибы, по контуру лица, задержав его у линии губ.
-- Рай, моя дрога, когда можно быть рядом с тобой, как сейчас, гладить твои волосы, томясь от дикого желания поцеловать в губы, -- он шутливо ей подмигнул, при том лицо его было абсолютно серьезным и напряженным.
Синие глаза внимательно изучали Басю, словно он искал в ней ответ для себя на какой-то немой вопрос, но не найдя ничего, отвернулся, тихо вздохнув.
Бася опустила глаза, от стеснения заливаясь краской. Когда уж перестанет краснеть, как свекла, слыша подобные слова, раздраженно думала она. Порой, речи Станислава ставили ее в тупик. Слишком высокопарными казались для реальной жизни, а, порой, чересчур откровенными и прямыми. Вот, как сейчас. И эта интимная прямота, звучавшая в них, смущала ее. Она, вовсе, была не дурочка, прекрасно понимала, что пан Станислав надеется на нечто большее, чем пара сорванных украдкой поцелуев, да вздохи при луне. Только, и в мыслях не было уступать, как и не могла ему сказать важных три слова, которые он тоже ждал от нее. Сердце ныло, грудь, порой, распирало от переполнявших ее чувств, но язык не поворачивался признаться : "Я люблю тебя". Произнести это вслух, означало переломать себя, признать его власть над собой, подчинится. Она этого не хотела. "Ни один мужчина на свете не стоит того, чтобы женщина плакала из-за него кровавыми слезами" - говорила мать-настоятельница. И Бася боялась, что однажды этот красивый, такой самоуверенный, сильный человек, станет причиной ее слез.
-- Пан Станислав, - громким шепотом заявила она, опять поднимая голову с его колен и садясь на скамью. Глазами она сделала знак, призывая его к молчанию. - Мы в церкви, пусть православной, но все равно, в храме божьем. А вы богохульствуете!
-- Здаётся мне, Бася, что длинного языка своей служанки ты боишься больше, чем гнева божьего, - хохотнул он, переведя глаза на Марыську, а после серьезно добавил, - Разве тебя не учили в монастыре, что Господь есть Любовь?!
Марыська же, вне себя от священного страха перед грозой, от пережитого ужаса на площади, только диву давалась, спокойствию и беспечности этих двоих, что сидели рядышком на скамье, воркуя, как голубки. И это теперь, когда вокруг бушевала гроза, когда от каждого раската грома у нее, Марыси, душа в пятки уходила! Особенно удивлялась панночке. Той нос расквасили, едва жива осталась, платье изорвано в клочья, а она, словно ничего и не случилось, королевной держится, улыбается да посмеивается. Да и где?! В церкви православной! Тьфу! Грешники.
Вспыхнула молния и погасла. Яростный треск разнесся у них над головами, оглушая своими раскатами. Марыся, где стояла, там и бухнулась на колени, прикрыв голову руками, а Бася, лишь теснее прижалась в Станиславу, нырнув под его руку, пряча голову в накрахмаленных складках рубашки. Он для нее, как успокоительная пилюля, жмурясь от удовольствия, подумала она, чувствуя, как ее плечо ободряюще сжимает мужская ладонь.
Бесшумно открылась дверь где-то за иконостасом, из сумрака вышла тощая сгорбленная фигура старца в поповской ризе.
-- Вижу, панне, лепше стало,- с улыбкой сказал старик, и Станислав поднялся перед ним со скамейки. Встала на ноги и Бася. Она раньше видела этого маленького, дряхлого от старости, иерея, возглавлявшего православную частью прихода. Отец Дионисий. Кажется, так его звали.
-- Не надобно ли чего вам? - поинтересовался он, с нескрываемым интересом разглядывая девушку, стоявшую перед ним.
Станислав отрицательно покачал головой.
-- Благодарю вас, отче, за приют и помощь.
-- Какие тут могут быть благодарности, пан Станислав. Храм Господа открыт для всех нуждающихся. То был мой долг, как христианина и священника.
-- И вас не смущает, что мы, католики, вот здесь...
Отец Дионисий прервала Станислава на полуслове, отнюдь, не любезным жестом руки, что свидетельствовало о его, далеком от смирения, характере.
-- Будь вы, пан, черны, как головешка, что тот эфиоп, я и тогда б не отказал. Потому как, долг истинного христианина обязывает помогать любой твари божьей. А панне помочь хотел, как человеку своей веры.
У Баси даже рот слегка приоткрылся, когда услышала такое.
-- Но .., -- протестующе начала она, только иерей и ей не дал договорить.
-- Дитя, - сказал он строго. -- Тот, кто единожды был крещен в святой православной вере, навсегда останется в ней, - а после добавил уже другим тоном, мягким и жалостливым, -- Ну, пойду я, раз вам ничего не надобно. Оставлю вас одних. Стар я стал, кости болят на грозу. Как переждете навалу - кликните дьякона моего Трифона. Он за вами ворота запрет.
-- Благодарю вас, батюшка, - все еще не придя в себя от изумления, проговорила Бася ему вслед.
Громыхало после не долго. Гроза, возникшая внезапно, также внезапно и закончилась. Кликнув дьякона, как и наказывал им отец Дионисий, Станислав и Бася, пропустив вперед необъятное тело Марыси, вышли из церковных врат на паперть.
Толпа рассеялась. Ни единого человека возле церкви не было. Воздух после грозы очистился, исчезла, смытая ливнем пыль, каменная брусчатка блестела на солнце, а в лужах, по площади, прыгали босоногие детишки. Стало легко и свободно дышать. Мир вокруг, словно приобрел новое, чистое лицо.
-- Смотрите, пан Станислав, радуга! - воскликнула Бася, указывая на семицветный сияющий мост, перекинувшийся от одного конца горизонта да другого, --- Боже, как красиво!
Он улыбнулся ответной улыбкой, поражаясь в душе легкости и чистоте Басиной натуры, умеющей быстро забывать и отметать от себя грязь человеческого бытия. В порванном платье, с посиневшим носом, растрепанной прической, она, едва не покалеченная злой толпой, стояла рядом, глядя на небо, на радугу, и ее лицо лучилось от искреннего, какого то младенческого, восторга. "Люди злы и жестоки, - подумал он. - Боже, если ты есть, оставь ее душу такой же чистой и нетронутой. Не дай коснуться ее подлости и мерзости человеческой. Сохрани ее для меня".
Станислав отвез их в коляске до хутора как раз вовремя, ибо опять начиналась жара. Минутная передышка после грозы, пару глотков свежего, прохладного воздуха, и снова, повисло удушающее июньское марево. Воздух загустел от парности, источаемой мокрой землей. Коротко попрощавшись, ибо в нескольких шагах от них стаяла Марыся, они расстались. Глядя вслед удаляющейся коляске, Бася почувствовала, что вместе с тающей вдаль широкоплечей фигурой в белой рубашке, исчезает и ее беспечность, невидимая глазу защита, уверенность в собственной безопасности, которые в нее вселяло присутствие Станислава Яновского. Опять нахлынул страх, задрожали руки и кольнуло в боку. Нестерпимо захотелось кинуться вслед по дороге, окликнуть Станислава, попросить его остановить. "Не уезжай, - дрогнули ее губы, в глазах защипало от слез,- Мне без тебя так плохо". Он, будто услышав ее молчаливый призыв, приподнялся с сиденья, повернувшись, к двум одиноко стоявшим фигурам, лицом, и взмахнул рукой. Короткий жест, но от него потеплело на душе, радостно забилось сердце Баси. Она тоже помахала на прощанье, довольная и счастливая.
А радуга, все еще продолжала висеть над ними, точно хотела объединить меж собой два противоположных берега, два горизонта, которым никогда не сойтись...