Мы жили на Севере. Не настолько севере, чтобы именовать все лежащие к югу от нас земли "Материком", но тем не менее.
Сразу за домом начиналась тайга. И никаких тебе избушек на курьих ножках, Волшебных баобабов, Рифейских гор и прочих демаркационных линий. Во вполне себе благоустроенном доме лесника, с канализацией и паровым отоплением, жил лось. На автобусной остановке по дороге на Енашимо шатун задрал бабу. Калитки обрастали гроздьями ядовитых колдовских грибов. Даже в наш класс, как-то через окно влетела слепая сова: поселковые, флибустьерского вида кошки выцарапали ей глаза, и она долго ещё страдальчески металась по школьным коридорам, словно чья-то перепуганная душа в загробном мире.
Тайга постоянно напоминала о себе, ни на одну минуту свободного времени, не давая тебе забыть кто ты и где ты. Душных её медвежьих объятий бежали лишь дети. Взрослым же оставался алкоголь, игра и чтение авантюрных романов. У подростков был клей. У ползунков - материнская грудь.
Лето было жарким, коротким и дымным (горели леса), а зима омолаживала местность и людей сорокоградусным ярым морозом. Осень приходила в августе. Осенью я, после каникул и всяческих душедробительных сцен в аэропорту, на замечательном ЯК-40 возвращался из города домой.
Перелёт был нередким (два - четыре раза в год) удовольствием. И то ведь. Сидишь себе в кресле, как Шива в золотой колеснице: тут тебе и леденцы, и стакан с бесплатной газировкой, и Акимушкин - "Причуды природы", и волк с корзинкой для яиц, и даже газета "Труд", забытая предыдущим небожителем ("Последняя колонка": "Битва морского льва с акулой", "Путешествуй, цирк", "Он пришёл из леса, чтобы попросить прощения..." - Неужто снежный человек?!).
А внизу, неясные, словно в чашке Петри, бродят облака, исходят на оконце исморосью пятна багряного, колонии жёлтого, всего необжитого, дикого, таёжного, равнодушными нереями изгибаются в тумане безымянные реки. Дрожит в воздухе серебристое веретено (fuseau - fuselage), зудят без сна и отдыха чудесные машины, и ты чувствуешь, как, несмотря на увязший в зубах "Барбарис", всё равно закладывает уши, а воздушные ямы попрежнему жонглируют твоим большим сердцем...
Дома меня ждали довольные родители, аккуратные стопки тетрадей: общие, тонкие ( "в клеточку и линеечку"), новый портфель, вязанки авторучек с резким, забытым запахом синтетических чернил, гробики индийских карандашей, баальбек из стирательных резинок, горы нечитанной "Пионерской правды" и прочее, и прочее, и прочее.
Обязательные астры на 1 сентября и другие, поблекшие за лето, цвета и запахи, которые теперь приходилось открывать для себя заново.
А потом была школа. Средняя школа номер один, имени Героя - огромная, белая, двухярусная, как моя детская кровать, с забытыми часами на фронтоне, с широкими пролётами каменных лестниц, с актовым залом во весь второй этаж - обжитое и безопасное пространство, где мы носились как угорелые, где рвали брюки, бились за раздевалку, где я никогда и никого не боялся ( в отличии от красноярской восемьдесят третьей, которая встретила нервно и настороженно, где у меня появились первые, самые настоящие, лютые враги).
Тут же, рядом, чрез футбольное поле - новенькие корпуса начальных классов: рассмолились деревянными теремами - стрельчатыми наличниками, навеки спрятавшие Натэллу Сергеевну, сказочную нашу Алёнушку, эх, эх, прошлого не вернуть...
Первого сентября самостоятельно шёл в школу - благо идти-то было всего-ничего: через дорогу. После первых бурных восторгов и непродолжительного светского раута ("линейка" в актовом), непритязательного фуршета (чаепитие), фотосессии (групповой снимок у памятника Белинскому) и обмена светскими сплетнями ("Слышь, Юльке Рассказовой родаки целый блок "Турбо" привезли! - Да ты гонишь! - Да, я отвечаю! И ещё видак! - Да поклянись! - Вот (складываешь из пальцев "звёздочку")"), начинались обычные, суконные, советские будни.