В молодости он был очень красив, какой-то невсамделишной, киношной красотой, такой, что хоть сразу в "Романс о влюблённых" или в "Петровку, 38". Отращивал ли он битловские патлы или штурманскую клочковатую бороду, одевал ли старую, потёртую до белых разломов, кожаную куртку или свой единственный, ещё со свадьбы, коричневый костюм-тройку - всё шло ему, всё было к лицу.
Юность его, проведённая сначала в Норильске, а потом в Крае, была бурной. В нашем диване между резиновыми сапогами и ракетками для бадминтона лежал пронафталиненный пакет с чёрно-белыми фотографиями той поры. Там отец, молодой, весёлый, хмельной в компании, таких же, как он, в безбашенной шайке прокопчённых на солнце и лесном костре, длинновласых, всегда пьяных, белозубых бандитов. И фотографии женщин с наивными надписями - все, как одна волоокие пухлогубые фифы, у всех причёски под Надю из "Иронии судьбы"...
Мама ненавидела этот пакет лютой ненавистью, но выбросить его не решалась. Так и лежал он у нас вместе с её потемневшим свадебным венцом и детскими метриками, как напоминание о тёмном родительском прошлом.
Отец был романтик. Ещё до армии он хотел сбежать в мурманскую мореходку из рано осиротевшей семьи (едва дожив до сорока, умер мой дед) но что-то не срослось. Ему и Север был, надо думать, поначалу мил: суровые будни золотодобыдчиков, сизая тайга, сигарета в кулак на тридцатипятиградусном морозе, да с презрительным прищуром, тяжёлая работа, которой он никогда не боялся, развали-дороги, искуроченные, изуверченные под гигантскими колёсами чудовищных "БЕЛАЗов", скупая на эмоции, но честная мужская дружба...
Ну, чем ни Джек Лондон?
Мать в это же самое время с ужасом смотрела на угол нашей общаговской комнаты: в нём нежно индивел ледяной сталактит и думала о том, где достать сухого молока для бэбика.
Но быт - это не мужское дело. Мужик - он должен деньгу зашибать.
И зашибал. Платили по тем временам рабочему классу неплохо. Были "северные". Всё, правда, позже сгорело в сполохах павловской реформы.
Кажется, с матерью они тогда не особо ладили.
Обителью его была "сарайка". Не простой сарай, а с деревянным верстаком, утяжелённым чугунными тисками; инструментом, любовно развешанным по стенам, как картины в музее (у каждого своё место, с аккуратнейшим образом, выжженным раскалённой иглой профилем), с драгоценным ящиком, в котором лежали горы отсыревших, пахнущих мышами журналов: "Техника-молодёжи", "Наука и жизнь", "Моделист-конструктор". Самые древние номера относились ещё к середине брежневского застоя.
Когда отец ругался с мамой, он всегда уходил в свой мир. А там всегда гостеприимно горела лампочка, сияли консервные банки с шурупами и гвоздями, и пол был устлан мягкой вьющейся сосновой стружкой. Он кипятил себе воду, садился на чурбан, заменявший ему стул, и, напившись чаю, с римским спокойствием брался за рубанок.
Я любил за ним наблюдать во время работы.
Почти вся наша мебель и в первой и во второй квартире была сделана его руками. Он сам пилил, строгал, шкурил, сверлил, красил и покрывал эпоксидкой. Ему было мало сделать просто кровать - он делал её двухъярусной. Не просто письменный стол - а стол трансформер, где всё на кнопках. Не просто полку, а "стенку" с матовыми зеркалами.
Отчасти это диктовалось необходимостью (квартиры были малолитражные), отчасти собственным куражом. Он и меня пытался по малолетству приучить к дереву, и я, который сейчас не помнит, что такое долото, когда-то, под его руководством делал лопаты для снега, табуреты и разделочные доски на кухню.
Он умел всё. Все элементы мироустройства: металл, огонь, дерево, вода были покорны ему. От него пахло машинным маслом, табаком, кожей, потом, и иногда немножко алкоголем. Лучшими запахами из тех, которыми достоин пахнуть мужчина.
Иной раз, правда, резковат был для детского обоняния тяжкий дух спиритус, но что делать: давила тайга-медведица. Мать после рождения Котьки резко пошла в гору и наездами стала посещать Чернореченский техникум, что в Хакассии: готовили её на должность главного инженера в РАЙНО. И только она за порог, на сессию, тут отец давал, конечно, маху.
Помню, пришёл раз с занятий домой, а там двери, да окна нараспашку, в кадке с капустой, что соседи в коридор выставили, наручные часы "Электроника" блестят - видно квасятся вместе с клюквою, и батя мой, сокол, в отключке на диване пластом - рот раскрыл, зубы белые, крепкие, борода в потолок.
И не смотря на апрельский сквозняк дух в квартире тяжёлый-тяжёлый.
И храп такой, что сервант резонирует.
Ну, купец Громов - "Угрюм-река", что ты будешь делать! Ох, и разозлился я на него тогда.
Лишь патриархальностью соседских отношений можно объяснить тот факт, что квартиру тогда не обчистили. А так, конечно, выноси - не хочу.
Хотя с кем не бывает...
Как у Ивана Грозного у отца после содеянных бесчинств начинался продолжительный период раскаяния. Готовить у нас в семье мужчины не любили, разве только яичницу или картошку пожарить на сале, а так он зайдёт после работы в кафетерий "Ветерок", накупит там шашлыка, чебуреков, беляшей разных и нам с братом на радость домой волокёт. Сидим втроём, уминаем гостинцы за обе щёки.
До сих пор, кажется, лучшего лакомства, чем жареное мясо, для меня не придумали.
А сам начнёт поварничать - тут держите меня семеро, такой суп из концентратов сварганит, что всем чертям станет тошно. Я по этой причине по сей день красную фасоль не переношу в любом виде - папаша-кок расстарался.
"Полундра! - кричит, - Эй, бесштанная команда, айда руки мыть!"
Так воскресал в нём на время загубленный "морской волк".
С отцом можно было смотреть до двух ночи телевизор, читать до утра "Остров сокровищ", не делать уроки и не убираться в комнате.
Это от него я впервые узнал про огни Святого Эльма, и кто такой боцман, и что кОмпас на самом деле компАс. Смоля на завалинке, он показывал мне на созвездия Медведицы и Кассиопеи, на спутники, рассказывал про землю Санникова, Плутонию, звёздных королей и доисторическую борьбу за огонь...
Он тревожил моё и без того впечатлительное воображение. Как только отец бросал читать очередной фантастический роман, его - роман, тут же подхватывал старший сын. Нашими общими героями тогда были Хольгер Карлсен, Джон Гордон и Крыса из нержавеющей стали.
Грустно думать, что в какой-то момент мы с ним стали расходиться, как корабли в океане. Корить родителя за это - последнее дело: быть отцом не самое простое ремесло. Послушный, смешной и большеглазый кид вырос в мрачного, замкнутого и впечатлительного отрока, живущего в мире своих фантазий и, непонятных родителю, крокодиловых страстей. Надо думать, батю, эта неизбежная метаморфоза в своё время неприятно озадачила.
Наступивший холод в наших отношениях, нам удалось изжить только после армии...
С развалом Империи, отвращение матери к Северу достигло своего апогея и, после двенадцати лет отданных Руднику, она поставила отцу ультиматум: " Или уезжаем вместе, или я уезжаю с детьми!"
Отец согласился на отъезд.
В мае 1992-го мы улетели в Красноярск на самолёте, а отец остался в Северо-Енисейском, в опустевшей квартире. Наступил сезон "белых ночей": посёлок наш находится на широте Петрограда, заполночь и газету почитать можно без света и в картишки перекинуться, да некогда: вещи собирать пора.
О чём он думал тогда, один, уезжая против своей воли, пакуя книги, посуду, "железки"? Одичав, поистрепавшись, заглядывая в белое, негаснущее небо?
Мать говорила позже, что сама "Судьба не хотела", противилась нашему отъезду. А я так скажу: куда бы она тебя, парень, не забросила, хоть в Москву, хоть в Нью-Йорк, хоть на самый Большой Барьерный риф, а только Север никогда тебя не отпустит. И в африканских странах прорастёт во сне молочным кружевом ягельным, и каждая клюковка - что капля твоей крови.
Ох, ты Господи...
Ладно, поехали. Мебель, мотоцикл колясочный и прочий скарб погрузили в девятнадцатитонный "Урал" - парни с работы подсобили. В водилы взял испытанного дядю Колю Вангаша. По гравийке с полусуток до парома, а потом и ещё того дольше. Пропылили вдвоём всю бессонную ночь.
Как отец говорил: никогда такой красоты, как тогда ни до, ни после не видывал.
Сопки. Азия. Высота - в тыщу метров, дизелю воздуха не хватает.
А куда взгляд не кинь - всё одно, тайга.
И ведь как подумаешь, что на карте Северо-Енисейский - так, точка, пгт почти что на юге, а дальше до торосов Карского моря тыщи и тыщи миль, целая тёмнохвойная антлантида, terra incognita. Голова кругом.
За ночь триста километров пути отмахали. Утром в районе Епишино паром - баржа да буксир. Переправились, поели, отдохнули, выпили: Вангаш свои сто грамм, отец, конечно, больше. И опять дорога.
А за Лесосибирском дядя Коля помер. Так, прямо за "баранкой".
Надо понимать весь ужас отца: пустая трасса. Вечер. Вокруг на километры не души. Двое в машине. Из лекарств - хорошо если валидол.
Батя так отчаянно делал искусственное дыхание, что сломал покойнику рёбра.
Всё бестолку.
"Урал" "Уралу" рознь: у отца хоть права и были, а только ничего серьёзнее соседской "Нивы" он в этой жизни не водил.
Ладно, разобрал, где тормоз, где газ. Известная система.
Кой-как завернул эту махину в какой-то леспромхоз, ночью привёз навьё, тут его сразу, как свидетеля, в ментовку-то и определили: что де, да как? Денег нет - пропили, связи нет, а тут ещё: "А отчего это у покойного рёбра сломаны? Уж не драка ли?"
Короче, как говорится, дело пахнет керосином.
Батя поседел весь, извёлся.
Хорошо мент правильный попался: научил, как толково заявление составить, дал связаться с Рудником по селектору, приехали мужики наши - Вангаша за баранкой сменили, а самого покойничка оформили на самосвале обратно.
Приезжает "Урал" к нам на Дорожную в Красноярск спустя сутки. Мебель хоть и под брезентом была, а только такой слой пыли на себе скопила, что не знаешь отмывать её или хоть сейчас на свалку везти. Посуды половину перебили. Диван точно в дёгте.
И батя-бедолага в кабине. Чёрный, пьян, как лорд, улыбка деревянная, а в глазах темень. Мать было открыла рот, да только, как увидела отцовские глаза тут и промолчала.
Но на этом история с трупом не закончилась, а чем закончилась, о том узнали мы опосредованно. Покойника привезли к месту прописки на самосвале в совершенно разбитом виде. Плюс - сломанные рёбра. Хай поднялся невообразимый. Жена дяди Вангаша, как увидела мужа в таком вопиющем нецелесообразии, ударилась в крик и, как говорят, в сердцах, прилюдно прокляла и злополучную поездку эту, и отца и всю нашу семью. Ладно. Не мне её винить.
Через две недели отмечали материн день рожденья и новоселье с ним заодно. Под конец отец в пьяном кураже полез снимать соседский цветочный ящик, что висел над нашим балконом и к досаде свекрови пачкал бельё, да и, не удержавшись, рухнул вниз.
Отец стонал так, что у меня ныли зубы. Упав со второго этажа, он сломал себе обе ноги.
И это было лишь началом долгой череды несчастий, выпавших на нашу семью в девяностые годы.
С тех пор я уверовал в магическую силу Слова. И жизнь мне дала достаточно примеров, что бы укрепиться в этой мысли.
Слово сакрально. Это знали ещё те, кто переводил Ветхий завет с древнееврейского на греческий и латынь.
Слово, произнесённое с должной силой и чувством, обладает страшной разрушительной силой. Словом действительно можно убить.