Большой и тучный, волосы длинные, пышные. Брюки и рубашка просторные, мешкова тые, на ногах - мягкие тапки. Что-то уютное, домашнее во всей его фигуре. Другие по углам сидели, уткнувшись глазами-лупами в механизмы, а он принимал в ремонт.
Старичок положил на прилавок часы-ходики с кукушкой.
- Вот. Кукушка не стала выпрыгивать. И не кукует.
Мужчина, тряхнув пышной шевелюрой, быстро и зорко взглянул на часы.
- Такие не ремонтируем, дедушка. Вы обратитесь в мастерскую на Рабоче-Крестьянс кой.
- А где это?
Я стал объяснять, а мастер, видимо, подумав, что я пришел с дедом - и клиентов больше нет, крутнулся на одной ноге и пошел по комнате. Остановился у столика, сказал что-то добродушное работающему мастеру... потом зашагал дальше, мягко ступая, по-медвежьи неуклюже и смешно подпрыгивая, колыхая широченными штанинами, а головой откидывая назад волосы.
Я позвал:
- Посмотрите, пожалуйста.
Он остановился, с некоторым недоумением взглянул на меня и живо засеменил к прилавку.
Я поставил перед ним будильник, сказал, что он упал со стола и теперь убегает часа на три в сутки.
- Сейчас посмотрим, посмо-отрим, - пропел он задумчиво.
Очень ловко, одним указательным пальцем одну за другой отвинтил с задней крышки головки (они упали на стол), движением отвертки отбросил крышку, сунул в глаз лупу, взял пинцет и уставился внутрь будильника, ковырнул пинцетом...
Мурлыча что-то, кивком головы сбросил лупу в подставленную ладонь, надел крышку и с прежней ловкостью, тем же пальцем стал ввинчивать головки.
"Сейчас скажет... придите через недельку - и заломит цену... рубля три, - подумал я. - Стоит ли возиться с утилем, когда новому цена пятерка?"
Собрав будильник, толстяк стал заводить его, потом вприпрыжку подскочил к большим стенным часам, сияющим лаком и никелем, сверил по ним время, вернулся к окошку и хлопнул будильник передо мной.
- Что? - спросил я.
- Готово.
- Готово?! Сколько с меня?
- Нисколько.
- Почему?
- Ничего не нужно. Вы, наверно, их уронили, - рассеянно, думая о чем-то своем, проговорил он, отвернулся, взял что-то со стола, тут же положил. Ему хотелось двигаться, работать...
Сзади нажимали другие клиенты, и я отошел.
Таким часовой мастер был в советские времена.
В МАЙСКОЕ УТРО
Эту историю пятьдесят лет назад рассказала мне Иветта Михайловна Шабунина (Гамазова).
Судебно-медицинский эксперт Александр Кальчугин сидел за столом и, с трудом сдерживая волнение, рассматривал фотографию девушки. Большие девичьи глаза смотрели на него с лукавой усмешкой, вызывая горячее чувство досады и боли. Как могло случиться, что наивная девочка, которая с обожанием слушала его рассказы о судебной экспертизе и к которой он относился со взрослой снисходительностью, вдруг превратилась в красивое, загадочное, недоступное существо?
Александр бросил фотографию на стол и торопливо заходил по комнате. Около окна в накинутом на плече платке сидела Варвара Павловна, мать Александра. Она склонилась над книгой, но уже несколько минут не переворачивала страницу, искоса следила за сыном, не решаясь заговорить.
Саша остановился перед ней.
- Я не могу так больше, мама! Поговори, пожалуйста, с Фаридой Александровной.
Варавара Павловна подняла глаза на сына и кивнула головой:
- Хорошо, Саша, но не нужно так волноваться.
...Майским воскресным утром они отправились на окраину города.
У подножья горы, утопая в зелени, расположился небольшой деревянный домик. По тенистой аллее они направились к нему. Таинственная тишина окутала сад, лишь откуда-то из глубины слышался звонкий девичий голос. Александр вздрогнул, узнав ее голос.
На террасу вышла Фарида Александровна. Ответив на приветствие, она пригласила гостей в дом.
- А где же Танечка? - спросил Александр, с трудом сдерживая волнение.
- Подождите минуту, я её позову. Танюша! - крикнула Фарида Александровна.
Голос в глубине сада смолк, и через минутку на аллейку выпорхнула стройная девушка, босая, в нежном розовом платье.
- Что, мамочка? - звонко спросила она, но тут же смутилась, увидев гостей, склонила головку и негромко сказала: - Здравствуйте.
- Танюша, - попросила мама, - побудь, пожалуйста, с Сашей.
- Мамочка, я не хочу сидеть в комнате.
- Таня... - строго сказала мама.
Девушка сжала губы и, заложив назад руки и потупив головку, шагнула на террасу.
Варвара Павловна и Фарида Александровна прошли в спальню. Фарида Александровна усадила гостью на стул. Спросив о здоровье, Варвара Павлона затем неуверенно начала:
- Мне как-то неудобно говорить об этом, но дело в том, Фарида Александровна, что мой сын любит вашу Танечку, и если бы вы согласились на их брак... Надо как-то решительно покончить с этим.
Фарида Александровна помолчала несколько минут, потом сказала:
- Ваш сын, Варвара Павловна, взрослый человек, почти мужчина, у него своя дорога в жизни... А Танюша совсем еще девочка, она заканчивает только десятый класс, ей нужно учиться.
А Танечка и Александр в это время были в зале. Танечка сидела на диване, сложив между колен руки и склонив на бок головку. Александр был рядом, он не решался говорить и не знал, куда деть свои большие ручищи.
- Видите ли, Танечка, - наконец начал он. - Дело в том, что у меня кончается отпуск, и я уезжаю на работу. Я хотел бы... Видите ли, моя работа скоро снова увлечет меня, я хотел бы, чтобы не я один переживал романтику моей профессии, этой интересной и опасной профессии, требующей от человека не только знаний, но даже здоровья и жизни.. Вот посмотрите, пожалуйста. - И он положил ей на колено фотографию своей ноги, прострелен ной им самим же для какого-то эксперимента.
- Ой, какая гадость! - вскрикнула Танечка и, вскочив с дивана, подбежала к окну. Осторожно обняв ладонями пушистый красный цветок, она прикоснулась к нему розовыми губками.
Потом растворила окно, ветер пахнул, заставил её на миг зажмуриться. Нежное розовое платье затрепетало и прильнуло к её телу, будто упиваясь её молодостью.
Деревья абрикоса протянули к окну белые в цветах ветви, снежная гора голубела вдали, и молочные облака на её вершине будто присели отдохнуть перед дальней дорогой.
- Я люблю путешествовать, - прошептала Танечка. - Мы с мужем будем много путешествовать.
- А у меня профессия такая, мне приходится много ездить! - донесся до неё горячий шопот, и она почувтвовала прикосновение чего-то мягкого и теплого. Она склонила головку и увидела на своем плече его пухлую волосатую руку.
- Ой, - вскрикнула она и выскочила из комнаты.
Напевая, она пересекла сад, пролезла через щель в заборе, пробежала пеструю в цветах полянку и остановилась перед горной речкой. Пенистая голубая вода бурлила, с грохотом разбиваясь о круглый камень недалеко от берега, и фонтаны брызг радугой искрились на солнце.
Она вспрыгнула на камень, уселась на него и опустила ноги в холодную прозрачную воду. Светилось песчаное дно, неуклюже переваливались в глубине круглые гладкие камни. Она представила, как по берегу скачет юный джигит, красивый и стройный, подхватывает её на лету и, прижимая к груди, мчится, мчится... Она закрыла глаза, но вдруг ей показалось будто снова что-то прикоснулось к её плечу, а к лицу протянулась пухлая, волосатая рука. Танечка вскрикнула, выпрыгнула на берег, наклонилась, сорвала крупную черную ягоду ежевики, сломила веточку и, помахивая ею, напевая что-то, побежала вдоль берега.
Бушевал прозрачный поток, струился алмазный воздух, звенел девичий голос, улыбалось ласковое солнце - и всё это в майское утро дышало вечной, пленительной молодостью
ЭТОТ ОБЕД ПОПОЛУДНИ ПОЭТ НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕТ
6 ноября пришла бандероль из Чехословакии: большая, красиво изданная книга в суперобложке, с оригинальными, крупными, на весь разворот, иллюстрациями: стихи известного чехословацкого поэта Милана Лайчиака, изданные посмертно. На титульном листе написано по-чешски:
"На память о моем дорогом муже, который не дождался этой книги, от всего сердца дарю Геннадию Яковлевичу Коробкову.
Малвина Лайчиак.
Братислава, 20.10.87 СССР - ЧССР"
Я не каждую страницу посмотрел, а сын, листая книгу, сказал:
Я быстро взглянул на заголовок, он был понятен: "Обед пополудни". В скобках: "Веноване (наверно: посвящаю) Зинаиде Ивановне". Всё всколыхнулось во мне. Я взял у сына книгу, ушел в свою комнату и горько и вместе с тем как-то облегченно разревел ся. Чем ближе человек к концу, тем больше у него горестных потерь.
В августе восемьдесят третьего года (я работал тогда в Союзе писателей) зам. ответственного секретаря Л.С. Кривошеенко поручил мне сопровождать в поездках по Волгограду прибывшего к нам гостя из Чехословакии Милана Лайчиака. Это был известный в своей стране человек: участник антифашистского сопротивления, большой поэт, лауреат Государственной премии. Несколько лет Милан работал в Чехословацком посольстве в Москве, он хорошо говорил по-русски, знал многих советских писателей, и его многие знали и любили. Он объездил почти всю нашу страну, не случайны такие заголовки его стихов: "Стихи о Москве", "В квартире Ильича", "В Ленинградском порту", "Сталинград", "На Волге", "Расул Гамзатов", "Армянские элегии", "Таллинские миниатюры", "На борту Восток-6" и т.д. Кстати, и вся книга имеет посвящение: "70-летию Великой Октябрьской революции".
С ним была жена Малвина и наша переводчица Имара Сафар-Алиева.
Что сказать о его внешности? Высоко роста, тонкий и стройный, с очень высоким лбом. Прост он был и снаружи, прост и внутри, в душе, - как все по-настоящему большие люди. Согласно расписанному заранее графику, мы посетили Тракторный завод, Мамаев курган, совхоз "Варваровский", а в нем - лучшую в районе школу, в свовхозе нас очень щедро покормили. Беседовали с руководителями, видели издалека рабочих. Всё это хорошо, но, мне думается, при такой распланированной встрече гость увозит с собой маленькое неудовлетворение.
Немного раньше к нам приезжал американский писатель, тоже с женой и переводчи цей. Зная, что в нашей писательской организации его будут угощать чаем, я заранее "смо
тался" на дачу, которая находится чуть ли не в центре города - на Ангарском поселке, и нарвал молодой крупной, яркокрасной клубники. Кроме красоты она была еще и вкусной и очень понравилась гостям. И когда мне было поручено проводить их в аэропорт, я подумал: "везде им стараются показать самое "лучшее" и броское, но, может быть, им намного интереснее и душевно теплее было бы заглянуть на какую-нибудь дачку, познакомиться с простой русской женщиной, поговорить с ней, сорвать с куста ягоды, подышать чистым воздухом, - и задуматься о совместном проживании на земле. И у меня было намерение по пути в аэропорт предложить им заглянуть на дачу, еще раз попробовать ароматную русскую клубнику, это займет каких-нибудь полчаса, тем более, что машина прибудет заранее, задолго до отлета.
Но... страх "как бы чего не подумали", сковывавший нас многие годы и отгородив ший нас от мира, давший повод людям другой системы назвать нас закрытым обществом, приглушил моё робкое гостеприимное намерение. (Кстати, а аэропорту я сказал о своей невыполненной задумке переводчице, она гостю. Он ответил: "О, мы бы с удовольствием!"
А чего же нам отгораживаться? Мы великая страна, нам есть чем гордиться и нам некого и нечего бояться. Почему же мы закрылись от мира? Наши дети, по горькому свидетельству международных журналистов, не умеют общаться. "Увы, - говорю это с досадой _ наши подростки рядом с американскими (которые проявляют "поразительную способность непринужденно, весело, обаятельно и раскованно держаться на людях, в незнакомом окружении") наши подростки казались скованными, стеснительными, зажатыми." ("Комсомольская правда", 1987 г.)
Что это, пережитки социализма? Уже засевшая в гены робость, боязнь всего вокруг?
...Днем мы выполняли официальную программу, а вечером они ходили по центру, по набережной, заглядывали в магазины.
В магазине на Тракторном они купили детскую обувь волгоградской фабрики. Я удивился: ведь чехи поставляют нам много своей обуви.
- А детской у нас мало, - сказала Малвина.
Мы встречаемся не только для высоких разговоров, вот такие бытовые, маленькие, общечеловеческие заботы рождают простоту общения, доверчивость и близость.
Днем я повез их на дачу. Мама никогда не сердилась, когда я неожиданно привозил гостей. Она была очень общительная и гостеприимная. Только удивилась немного и расстроилась, что я не предупредил и она заранее ничего не приготовила. Я привез две рыбины, подаренные мне накануне братом, а остального - овощей, фруктов, картошки - было полно на даче. Пока мы бродили среди деревьев, мама приготвила уху. Она умела очень вкусно готовить и печь. Кого бы я ни привозил, она сразу находила с ними общий язык и могла по часу, по два беседовать. И она увлекалась, и гость азартно беседовал, и он потом говорил мне: у тебя чудесная мама, настоящая сталинградка. Так как для меня такие разговоры были не новы, они иногда казались мне незначительными, нередко касались меня, а мне было стыдновато и неприятно еще раз слышать о своих литературных и жизненных сложностях, - то я слушал вполуха или уходил куда-то... Но у самого всё время была мысль, что мама человек талантливый и умный, с громадным жизненным опытом, неё чудесная память ("С самого детства - всё очень хорошо помню, словно вчера было." - говорила она), - и я всё собирался и собирался поговорить с ней, выслушать множество историй и о многом написать, - но так и не собрался.
Всё было хорошо, но у меня только осталась в памяти маленькая досада. Когда мы
ехали на дачу, Милан сказал: "Может быть, бутылку вина купить?" Мне "ненормально му" человеку, оно ни нужно было ни до, ни после обеда, а он, мне подумалось, предложил это по пресловутой традиции: мол, в гости и без бутылки - как можно? Мне не хотелось, чтобы он тратился. И я сказал: да не надо.
Когда начали есть уху, Милан, неловко оглядевшись, сказал:
- Надо было бы купить...
И только тут я понял, что он предлагал сделать эту покупку не только из неловкости придти с пустыми руками, а просто за столом без рюмки и знакомиться не совсем удобно, да и обедняется вкусный обед. Принципиальность моя в винном вопросе (вернее, просто равнодушие к нему) обернулось некоторой черствостью и поздним сожалением.
В последний вечер они пригласили меня в номер гостиницы. Как-то был разговор о том, что у нас в магазинах нет в свободной продаже даже сливочного масла. Я понял, что они соскучились по нему, и принес с собой купленную на талон порцию масла и сладкие булки. Они горячо возражали, что нам самим надо, я горячо убеждал их, что у нас есть, полно, много. За вечер мы съели его, мягкое, сладкое, намзывая на свежую булку. Я не помню, о чем мы говорили. Не о сложностях жизни, не о зигзагах политики, не о анемичности литературы, - а об обыденных вещах, что-то вспоминали, над чем-то смеялись.
На Тракторном заводе я взял из ящика, наполненного красивыми медными гайками, одну гайку, крупную, ярко-оранжевую, словно сувенир. Милан постеснялся взять, что бы не вызвать каких-то подозрений, но я видел, как он с некоторым вожделением взглянул на неё. Чуть позже в столовой я подарил ему эту гайку. Любовно держа её в пальцах, он сказал:
- Я буду класть её на рукопись, чтобы ветерок, когда открыто окно, не сдувал со стола листы.
В этот вечер он подарил мне свою книгу, чуть поменьше нынешней, но тоже очень хорошо изданную. И подписал: "Дорогому другу Геннадию Яковлевичу Коробкову от всего сердца, Милан Лайчиак, словацкий писатель."
Из волгограда они уехали в Пицунду, на отдых в Дом творчества писателей. Я думал, что наше трехдневное общение - случайная встреча, каких у него сотни, разошлись - и забыли. Но уже через несколько дней пришла открытка "Сердечные приветы Вам и Вашей чудесной мамочке - Зинаиде Ивановне - посылают..." - и каждый своей рукой расписался: Милан Лайчиак, Малвина, Имара Сафар-Алиева.
Почерк на открытке был Имары Гаджибековны. Она написала по-русски: "мамочке". А Милан потом везде будет передавать привет "мамушке", "вашей милой мамушке".
"Дорогой Геннадий Яковлевич,
друзья никогда не забывают
друзей. Спасибо Вам за
всё прекрасное, за замечательные
глаза Вашей прекрасной мамушки.
Ваш Милан
и Малвина (это написано её рукой)
8. II. 1983
Братислава."
Тогда я еще не знал, что из всего увиденного у нас самые теплые впечатления оставила именно поездка на дачу, "обед пополудни". В том же году он написал это стихотворе ние, но почему-то не прислал мне. И мама не увидела, не прочитала эти строчки (она умерла в позапрошлом году), а как бы она порадовалась им. Через год после её смерти пришел некролог из Братиславы.
И мама часто говорила: какой простой, хороший человек. И мне подумалось: никакие официальные приемы с запрограмированными торжественными мероприятиями не родят той человеческой близости, которая возникает при случайном, естественном, искреннем общении. Ведь не написал он оды ни совхозу, ни передовому Тракторному заводу, а какая-то дача, простая женщина оставили в его сердце волнительную памятливую зарубку.
Как жалко, что два этих простых, душевных человека больше не встретятся, не поговорят. Правда, был бы я верующий, я питал бы надежду, что они уже встретились там, далеко.
Я много раз открывал страницу с этим стихотворением, пытался разгадать строчки: бабушка... незабудками... голуби над Волгоградом кружились как везде, дробинки хлеба озбирали, как злато (мама кормила голубей, "Гулюшки со мной тут живут, я с ними разговариваю", - говорила она).