В этот вечер в клубе репетиций не было, и потому я удивился, услышав музыку.
Я замер в фойе и прислушался.
Бурно и напряженно нарастая, сгущаясь, тревожно, будто перед бурей, метался страстный поток звуков; потом вдруг звонко и мучительно-вопрошающе ударили аккорды.
Что это?!
Я вбежал в репетиционный зал клуба.
За пианино сидел тучный юноша в темном осеннем пальто, без шапки; на пюпитре лежали раскрытые ноты, но он не смотрел в них, голова была опущена , и неподвижный взгляд устремлен на клавиши, по которым нервно и сильно бегали пальцы.
Дверь хлопнула за мой. Юноша сразу перестал играть и почти испуганно обернулся.
У него было широкое, мясистое лицо, толстые губы. Некоторое время он смотрел на меня, близоруко щурясь и как бы приходя в себя, потом отвернулся и достал из кармана паиросу.
Я прошел в угол и тихо сел на диван.
Юноша жадно курил. Он сидел, прикрыв глаза, опустив большую лохматую голову на грудь и ссутулившись. Клубы дыма окутали его квадратную, бесформенную фигуру. Покурив, он наклонился к нотам, долго и внимательно рассматривал их, потом выпрямился и снова заиграл.
И снова, как лавина с гор, нарастая, глухо забурлили басы, а затем удивленно вскрикнули звонкие аккорды. Когда я слышал эту мучительно-страстную мелодию?! Пианист, напряженно сгорбившись, с силой ударял по клавишам, потом резко откинулся, выдохнул:
- Фу, не получается.
Он встал, сбросил на стул пальто и заходил по комнате. Я вдруг заметил, что он слишком сутулый, даже слегка горбат, пальто скрывало уродство, и, может быть, поэтому он не снимал его. На нем был темный мешковатый пиджак, густая грива волос почти касалась плеч.
- Что вы играли? - спросил я.
- Вам нравится?
- Да. Очень знакомая мелодия.
- Это Революционный этюд Шопена. - Юноша внимательно посмотрел на меня. - Хотите, я расскажу вам историю его создания?
Он снова присел к пианино.
- Шопен не был профессиональным революционером, но в нем с детства жили свободолюбивые идеи. Он дружил с польскими революционерами и был их певцом. Как у нас Пушкин был певцом декабристов. Его независимые мысли и вольнолюбивая музыка пугали аристократов, и они говорили, что он пишет легкомысленные, бездарные пьески. В восемьсот двадцать девятом году двадцатилетним юношей он покидает Польшу, как потом оказывается - навсегда. Он живет в странах Европы, переезжает из города в город, выступает с концертами, сочиняет музыку. И не прекращает переписки с друзьями, с нетерпением и радостью получает с родины сообщения об их борьбе.
Летом тридцать первого года в Польше поднимается революция. Шопен узнает об этом по пути из Вены в Лондон. Он останавливается в маленьком немецком городке Штутгарте и поселяется в небольшой гостинице. Горячий и страстный, он не может скрыть своего волнения. Он рассказывает всем о своих друзьях, уверяет, что скоро на его родине утвердится свобода, - и с нетерпением ожидает дальнейших известий.
Однажды он возвращается с прогулки. Хозяин гостиницы передает ему письмо. Конверт с таким знакомым штемпелем, послание с Родины! Он вбегает по скрипучей лестнице наверх, влетает в свой номер, кидает трость, сбрасывает шляпу и пальто, распахи вает створки окна, разрывает конверт...
Маленькая записка, несколько торопливо нацарапанных строчек. Фредерик читает и не верит своим глазам. Он снова перечитывает. В записке сообщается, что революция разгромлена и потоплена в крови, что почти все друзья расстреляны или брошены в тюрьмы... Неужели всё кончено? Неужели он остался совсем один?
Мертвым взглядом смотрит он в угол. Механически надевает пальто и шляпу, выходит из гостиницы. Он бродит по узким улочкам, никого и ничего не замечая. Разыгрыва ется непогода, ветер срывает с него шляпу, хлещет дождь, а он всё идет и идет. Буря страстей бушует в его груди, она вот-вот разорвет его, он не может подавить тревоги и волнения, ускоряет шаги и бежит, бежит, врывается в гостиницу, падает в кресло у рояля и в страстных звуках изливает отчаяние и гнев...
Так был создан Революционный этюд.
Юноша встал и заходил по комнате.
Мы долго молчали.
- Вы здесь работаете или просто занимаетесь в самодеятельности? - рассеянно спросил он. - Сегодня нет занятий. Не хотите погулять по городу?
Я охотно согласился.
- Давайте познакомимся, - сказал он.
Его звали странным именем - Аскольд.
Мы долго бродили по ночным улицам. Он рассказывал о Шопене, Бетховене, Чайковском, Рахманинове. Я заметил, что его удивляет в них прежде всего что-то странное, необычное, и прежде всего - их почти немыслимая работоспособность. Когда я попытался заговорить о таланте, он досадливо отмахнулся:
- Это всё потом, потом. Нужно сначала много поработать, чтобы выявить себя. Без большого труда нет ни одного великого музыканта, пиателя, артиста или художника. Не нужно сидеть и мыслить, гений я или нет, надо жестоко трудиться.
Потом он рассказал немного о себе. Родом он из Ставрополя. Сюда приехал несколько месяцев назад, узнав, что у нас открывается музыкальное училище. Готовится и будет сдавать. Из дома убежал, как он выразился, спасаясь от излишней опеки родителей.
Когда мы проходили мимо раскрытых окон ресторана, Аскольд неожиданно остановился, как будто на пути встала преграда, и громко потянул носом.
- Как вкусно пахнет, - задумчиво произнес он.
Будто притянутый магнитом, он приблизился к окну. В глубине зала играл оркестр. Я спросил, не знает ли он случайно гитариста из этого оркестра Кольку Матвеева, он нередко бывает у нас в клубе.
- Я с ним живу на одной квартире, - буркнул он.
Я удивился.
- А как же вы оказались вместе?
Он не ответил. Сощурившись, он пристально, жадно рассматривал что-то в глубине ресторана. Недалеко от окна сидела за столом девушка со смазливым и сильно накрашен ным личиком. Напротив неё, спиной к нам, - парень; он что-то оживленно рассказывал, по его напряженной позе чувствовалось, как он старается заинтересовать собеседницу. Для убедительности он время от времени притрагивался к её руке.
Она слушала рассеянно; с любопытством посматривала в нашу сторону и постоянно поправляла рукой то волосы, то крупные яркие бусы на груди.
- Очень похожа на одну мою знакомую, - прошептал Аскольд.
Парень, не преодолев рассеянности собеседницы, обернулся, увидел нас, вскочил со стула, попросил свою спутницу пересеть на его место, спиной к нам, а сам сел на её. Он был худощавый, простенький, невзрачный.
Аскольд поёжился, глухо сказал: "Пошли", - и неуклюже зашагал прочь.
Я пригласил его к себе, сказал, что родителей нет дома, мы посидим, покрутим пластинки, поговорим.
- А точно их не будет? - с удивившей меня настороженностью спросил он.
- Да, они ушли в гости к знакомым.
Мы пообедали, выпили слабого виноградного вина собственного производства. Он разомлел, расстегнул пиджак, развалился на стуле, взгляд его затуманился. Когда я поставил пластинку с итальянской песенкой "Рассвет" и тут же хотел было снять её, он встрепенулся, воскликнул:
- Стой, стой, эта мелодия многое мне напоминает. Знакомый лейтмотив.
Он слушал всё в той же позе, шевелил губами: "О не забудь... Ты счастье мне дала... Ты ушла", - и дирижировал указательным пальцем.
Когда я поставил следующую пластинку, тоже про любовь, он капризно поморщился:
- Не надо... - Потом он завел речь о вещах, которые не совсем имели отношение к нашим разговорам, но которые, очевидно, отвечали каким-то его наболевшим мыслям.
- Один философ сказал: авторитет человеку делает его материальное положение. Как бы ни была в будущем твоя дружба крепка, она никогда не будет той, которую ты знал в юношестве. Пойми, никакими материальными узами она не связана. Умей ею дорожить. Другое. Если ты хочешь завоевать непоколебимый авторитет, то должен это делать с позиций интеллектуальных (смотря какое общество). Гюго сказал: "Живые - борются, и живы только те, чье сердце предано возвышенной мечте". Юности свойственна романтика. Но романтику - в прямом смысле - нужно отличать от романтики "розового цвета". Это романтика мещанства. У нас порой бывают огромные планы на будущее. Мы видим, творим в своём уме, чуть ли не находимся в стадии галлюцинации, рисуя нашу жизнь такими богатыми, живыми красками. Но чтобы было именно так, надо действовать, трудиться - и очень много.
Он любил пофилософствовать. Причем, нередко весьма туманно. Источники такой философии мне стали ясны позже.
Пришли мои родители. Аскольд замолчал. Как-то сразу сник и насторожился. Мать вошла к нам, положила перед нами кулек с печеньем и, пожелав спокойной ночи, ушла. Когда всё стихло в их спальне, Аскольд шопотом спросил:
- Они тебя не ругают, когда ты приводишь гостей?
Тут уже удивился я.
- Нет, конечно.
- А мои... если придет кто, мать обязательно накричит: шляетесь, натоптали... А
если угостишь, то совсем шуму не оберешься. Меня ребята часто спрашивали: "Она у тебя не родная что ли?.."
Он неуклюже сидел на стуле, тучный, большеголовый, с полузакрытыми туманными глазами, был похож на набитый чем-то мягким большой мешок.
- 2 -
Они жили с Колькой Матвеевым на квартире, в небольшой комнатке. Много времени проводил у них семнадцатилетний юноша Веня, человек с туманными целями в жизни и непостоянными желаниями. Они много и довольно жарко говорили о музыке, о путях в большое искусство, о судьбах великих музыкантов.
- Духовное начало человека выше материального! - кричал Колька (на практике он придерживался почему-то других позиций, неплохо подрабатывая в ресторанном оркестре).
- Если смотреть на это с интеллектуальной точки зрения, - возражал Аскольд и произносил длинную, сложную речь. Он имел непонятную страсть к книгам старых философов-идеалистов. и от этого и сам иногда говорил очень путанно и туманно.
Веня многое не понимал в их спорах (хорошо, если они и сами понимали), но считал нужным вставлять свои замечания, часто употребляя слово "ажур" или: "Эта музыка - воплощение" и т.д. Однажды он поспорил, что за полгода овладеет пианино, но когда вступил в дебри нот, половина его энергии убавилось, он просил учить без нот, просто показывать, куда давить, - и, конечно, ничему не научился. Иногда он наивно спрашивал: "А правда, я умный?"
Мне нравилось бывать у них и слушать их споры, потому что вся эта обстановка напоминала чудесную жизнь бедной, непрактичной, но неунывающей и талантливой парижской богемы. (Мы только недавно посмотрели в музкомедии премьеру, удивитель ный, нежный, страстный спектакль - "Фиалку Монмартра".)
Вот несколько сцен из его далекого детства. Большой зал, вечер. Ветви акаций заглядывают в раскрытые окна.
Кто-то играет на пианино "Революционный этюд", а один из гостей, мужчина, объясняет мальчику историю создания этюда.
Ночь. Малыш ходит по темным аллеям. В голове его бьются страстные, непокорные звуки. Он пробирается в зал и пальцем пробует мелодию.
Поздняя ночь. Мальчик мечется на кровати во сне. Буря звуков бушует вокруг, не дает спать.
Так появляется желание играть. Ребенок говорит о своем решении матери. Она с улыбкой соглашается: "Хорошо, милый". А сама думает: детское увлечение, рассеется, как дымок.
Мальчишка толст, неулюж, уродлив. Разве создан он для сцены?
Но в нем крепко зреет мечта. Сначала мать отговаривает сына, а потом, когда его занятия начинают мешать домашним, она уже время от времени просто запрещает подходить к пианино.
У него есть младшая сестра. Она менее способна и у нее совершенно нет желания заниматься музыкой, но её насильно усаживают за инструмент.
Отец его, майор в отставке, человек флегматичный и безвольный, чаще всего отмал
чивался.
Закончил школу, и положение открылось очень неопределенное. Нужно было несколько месяцев спокойной и упорной работы, чтобы подготовиться в училище, но он не мог их получить. Мать всё еще не может понять, что его призвание - музыка, она запрещает заниматься "бестолковым бренчанием" и требует побольше думать о каком-нибудь институте. Его устраивают "для стажа" в типографию, учеником переплетчика. Он долго не выдерживает этой однообразной, совершенно не нужной ему работы. Отдавая ей много времени и сил, он совсем не имеет возможности заниматься музыкой, потому что к вечеру пальцы немеют, к тому же вечером все собираются дома, и играть уже нельзя.
Грустным голосом, но с некоторой нарочитой небрежностью он однажды сказал:
- А я еще никого не целовал... хочу похвалиться.
Равнодушное, иногда открыто-пренебрежительное отношение девушек больше, чем что-либо другое, вызывало в нем боль.
Однажды он рассказал мне о первой и пока единственной любви.
Это было в начале десятого класса. Он стоял в коридоре у окна и, подняв глаза к потолку, что-то задумчиво напевал, а рукой, держа её у самого лица, сдержанно жестикули ровал.
Она проходила мимо, тоненькая, стройная, черноглазая. Остановилась. Он вдруг встретился с ней взглядом и замер. Она хмыкнула, вскинула голову и пошла дальше. А он, как загипнотизированный, побрел за ней.
Прозвенел звонок на урок.
После занятий он ждал её у выхода и незаметно пошел за ней. Оказалось, что они жили совсем недалеко друг от друга. Её звали Лена.
Школьный бал. Он скромно стоит у стены, невысокий, нескладный, несимпатичный, в очках. Танцевать он не научился и стесняется девушек. Здесь несколько раз повторяют модную в то время песню "Рассвет", печальная мелодия ассоциируется с его настроени ем.
Он говорит другу:
- А ты бы мог станцевать вон с той девчонкой? - и показывает на неё рукой.
В это время она оборачивается... Он забывает опустить руку, смущается и уходит в темный угол. Друг все-таки делает попытку пригласить её на танец, но она презрительно хмыкает, гордо вскидывает голову и уводит танцевать подругу.
Аскольд следит за ней из угла, жадно ловит каждое её движение, улыбку. Время от времени она поворачивает голову на его взгляд и каждый раз досадливо кривит губы.
Закончили десятый класс. Она ездила в Москву, сдавать в институт, но скоро вернулась.
Почти ежедневно он стоит на углу её дома, ждет, когда она пройдет. И тогда он счастлив.
Однажды её не было целую неделю. Он не выдержал, поднялся на второй этаж, позвонил. Она вышла, похудевшая, немного бледная, спросила резко:
- Что тебе?
- Ничего. Ты болеешь?
- Что ты ко мне привязался?! - крикнула она и захлопнула дверь.
Он ушел. Никогда он еще не получал такой обиды, никогда ему больше не было так
больно. Это, может быть, было главной причиной, почему он решил уехать из дома.
Потом он посылал ей несколько писем, но ответа не получил.
В конце зимы он стал собираться в дорогу. С матерью пришлось выдержать очень неприятную стычку. Отец проводил его на вокзал, дал денег на дорогу, сказал: "Дерзай, сын".
Жилось ему в нашем городе не сладко. Трудно было сидеть за инструментом семь-восемь часов в сутки, когда жедудок почти пуст, и когда очень неопределенен завтраш ний день. Хозяин, у которого он жил, каменщик, помог ему поступить на стройку. Он около двух недель копал траншеи, а потом очень сильно ударил себя ломом по колену и бросил работу. Вскоре он почти потерял возможность заниматься музыкой. Однажды, когда он играл "Дикую охоту", произведение очень буйное и громкое, в зал влетел заведующий клубом Иван Митрофанович:
- Ты что хулиганишь?! Что разбиваешь пианино? Ты знаешь, сколько стоит каждый молоточек? Больше не приходи сюда!
"Разве Митрофан разбирается в серьезной музыке?" - жаловался потом Аскольд.
Он договорился со сторожихой в клубе, приходил в шесть часов утра и занимался до десяти, пока никого не было.
В таких условиях невозможно было отлично подготовиться, и в училище он не попал. Мать потребовала, чтобы он вернулся домой, и перестала высылать ему деньги. А вскоре приехал отец и, строго поговорив, увез его с собой.
Долгое время я ничего не знал о его судьбе.
- Этого и нужно было ожидать, - подводил итог гитарист Колька Матвеев. - Жил одним днем. Никакой основы под ногами. Удивительно непрактичный человек.
Я знал, почему он ненавидел его. Сам он только и делал, что создавал "основу", зарабатывая деньги, а на большое искусство у него не было ни желания, ни воли.
Выдвинутый физическим недостатком из рядов человечества, он имел "не человечес ки" сильную и страстную душу, закаленную невзгодами, и вполне мог стать необычным, оригинальным, невыразимо-сильным музыкантом.
-3-
"Привет из солнечной Черкессии! Привет, старик! Сколько лет, сколько зим!??!