Война 41-го года гнала нас на восток. Мы - это кони и люди.
В сентябре 39-го Советский Союз приватизировал (тогда говорили: "освободил") нашу Западную Украину. Наша графиня Ледуховская, не чинившая поселянам личного зла (свирепствовали приказчики), благополучно уехала через Румынию на Запад. Графине, кстати, я обязан жизнью: у неё было сорбоннское медицинское образование, и в самом нежном моём возрасте она вылечила меня от острых последствий применения народной медицины.
Так вот, вдовствующая графиня с братом и близким окружением уехали, а в их имении образовался колхоз имени Молотова из аборигенов и конезавод (номера не помню) из собранных по всей приватизированной части Польши арабских скакунов. И когда началась война (а от новой границы до нас - пара сотен километров), сверху успел прийти приказ: арабов эвакуировать.
Советская власть (прошло два неполных года) ещё не казалась аборигенам обязательной: мало кто не был здесь властью в последние 20 лет. Народ ещё помнил границы своих полей, и своих коней, и свои возы. И когда дядя Петр, маманин брат, попытался в суматохе вывезти свою семью на чужом транспортном средстве, его невежливо и твёрдо завернули. Бабу Таню, которая осталась с дядей Петром, я больше уже не увидел.
Среди мелкой советской администрации было много моих родственников. Отец - назначенно- избранный председатель колхоза. Тётка Галина, сестра отца - депутатша. Брат их Мефодий - делегат Учредительного собрания, призвавшего Советы на власть. Брат их Алексей, успевший поискать счастья и богатства в Южной Америке, владевший там - с его весёлых слов - мебельной фабрикой, вернувшийся на родину ни с чем, теперь заведовал какой-то районной конторой. Судьба этой администрации была предсказуема, и предложение лошадиного директора Бурковского уходить с арабами было более чем кстати. Потом, уже в дороге, пассионарная тётка Галина поссорилась с Бурковским, вернулась - и это стоило ей жизни.
Мне было три с половиной года, и мои детские впечатления от бегства и войны отрывочны и как будто много раз пересняты и дорисованы со слов других, как переснимают и дорисовывают выцветающие за десятилетия фотографии. Ромодан - был такой городок на нашем пути; это слово произносили взрослые, когда я на ночёвке беженцев первый раз в жизни увидел и услышал патефон. А на мосту через Днепр под Черкассами нас крепко побомбили.
Наш табор как раз на мосту, показывается самолёт. Решили: свой, "нас провожает". Оказалось - разведчик. Вскоре налетели другие "провожающие", посыпались бомбы. Личное открытие: бомба, летя на тебя, вращается вокруг оси. На мосту паника. Бомбы падают в воду, взрываются, осколки - во все стороны, один - в кобылу, от кобылы мне в лоб, но не убил, а только поцарапал. Я в чьих-то чужих реках, ору "ма-а-амо!", а маманя обезумела, смотрит и не узнаёт меня, окровавленного. Чуть - и разминулись бы на всю жизнь. А повезло ещё и всем: ни одна бомба не угодила в мост. Говорили, что военным, скопившимся на подходе к переправе, повезло меньше.
Добрались мы до Опытного - отделения 63-го конезавода, райского, по моим нынешним понятиям, места, с речкой, яблоневым садом и большим совхозным огородом. Но на Опытном негде было жить, и нас переселили на Хутор. Пока мы там жили, с 41-го по 47-й, это место иначе и не называлось: Хутор и Хутор. То есть никак. Годы спустя в толстой областной книге я отыскал официальное название этого места - Ветрогон. Но тогда, в моё время, это был просто Хутор.
Наши личные, досоветские кони и наш личный воз отошли государству, а нам взамен отошла комната в Красной (из красного кирпича) казарме - средний подъезд, первая дверь налево. В подъезде - один этаж и четыре комнаты-квартиры. В нашей - одно окно и мрачный портрет революционного командира Щорса на стене. Щорса я боялся панически.
Отца и дядю Алексея мобилизовали в армию, но дядю по возрасту, общительности и живости воображения вскоре отпустили. Был он здесь налегке: его средняя (как окажется потом) жена и их общая дочь каким-то образом остались на исторической родине. Дядя устроился на Опытном и иногда наведывался к нам с маманей с сомнительными финансовыми претензиями.
2
Наш Хутор был нелюбимым у Бога местом. Сухое русло пересекавшего Хутор ручья кое-как заполнялось водой только с редкими скупыми дождями - и тогда ручей пытался течь, но тёк он недалеко и вскоре впадал в сомнительной чистоты пруд; вода же для людей и скотины добывалась из-под земли. Вокруг была просторная, ненаселённая, слегка всхолмленная степь. Если захотеть, то можно было, как в Москве, насчитать семь холмов.
На первом холме, рядом с нехорошим прудом, были две настоящие усадьбы, с заборами и собаками. В одной жил Тимошенко, заведующий Синдикатом - так здесь назывался склад горючего, расположенный на втором холме, обнесённый рвом, охраняемый и видный издали. У Тимошенки был единственный на Хуторе вишнёвый сад. Мы потом, когда подросли, компанией занимались жалким воровством: тростинками, расщеплёнными на конце, утаскивали из-за забора по несколько ягод. Рядом была усадьба другого начальника - Хатунцева; с его дочерью я потом учился в школе. Третий холм был увенчан настоящим ветряком, от которого, будто это Испания, работала ветряная мельница. Четвёртой холм, через пруд от первого был пониже и похуже, а на нём был дом Семёна Баштового. Семён потом взорвал у себя в руках запал от гранаты и остался без двух пальцев; ещё повезло, что запал, а не гранату, а то понятно, что было бы.
На оставшихся от круглого счёта трёх холмах я, пожалуй, помещу три фермы: свинарник, овчарню и коровник - рабочие места моей мамани. Небольшого росточка, тридцати лет к началу войны, привычная к любой сельской работе, она пасла совхозных коров, выхаживала совхозных поросят, доила совхозных овец с целью получения брынзы - и маялась со своим единственным чадом. Чадо росло хилым и болело тем чаще, чем больше его оберегали от людских и погодных превратностей. Капризничало. Не хотело оставаться взаперти наедине со Щорсом. И тогда его, то есть меня, подкидывали к Баштовым.
То были другие, двоюродные Баштовые. Они жили здесь же, в Красной казарме, в том же среднем подъезде, только дверь была прямо и налево. Им везло: увечного дядю Романа в армию не взяли. Но их было много: мой сверстник Василий, его младшая сестра, бабушка. В такой же комнатке, как мы со Щорсом.
К лету 42-го немцы добрались до Донбасса, и Хутор заполнили городские беженцы. Им было трудно: отцы семейств на шахтах и заводах не так уж и плохо зарабатывали, и матери семейств не были готовы к первобытному выживанию. Городских выручали прихваченные с собой химикаты для варки мыла: их можно было обменять на еду. Грубое мыло для стирки варилось из дохлятины и пахло соответственно; умывательное - из желтков; оно застывало в суповых тарелках и принимало форму последних.
А ещё всех выручала кукуруза. Жару она любила, сушь как-то терпела. Моя запасливая маманя засевала едва ли не по полгектара (благо власть разрешала) и на кукурузных харчах разводила свиней. Умнейших, кстати, тварей: когда война докатилась и до нас в 42-м, наша многодетная свиная женщина, заслышав стрельбу, особым хрюком собирала свою детвору и уводила её подальше, в дальнее засарайе, в буйные заросли лебеды. Потом эта достойная дама собою спасла жизнь другой, рогатой особе: хозяйственная маманя обменяла её на обезножевшую корову, которую проезжие беженцы уже собрались убить и съесть. Маманя корову выходила и потом надаивала от неё по ведру молока за раз. Статная серо-стальная красавица была потом продана, когда из-за моей школы пришлось перебираться на центральную усадьбу и покупать развалюху. А дочь её Листопадка оказалась дурой: сожрала платок с иголками и потом болела.
Что же касается кукурузы, то накопленные маманей запасы вернувшийся с войны отец широким жестом раздал неимущим. А два года спустя, в 47-м, мы по-настоящему голодали. Отец, ушедший из-за моей школы из начальников в водители кобылы, приходил с работы усталый и злой и приносил в кармане пару горстей украденного (поймали бы - посадили бы) у своих же лошадей овса. И маманя варила овсянку - на четверых, сэр!
3
Война догнала нас летом 42-го, когда немцы пошли на Сталинград. Ни обороны, ни боёв за наш нестратегический Хутор не было. Отходивших наших провожали с осуждением и, боюсь, с ненавистью. Кажется, было несколько дней безвластия, а потом, заслышав гул моторов, мы с маманей и Баштовыми спрятались в погребе, вырытом здесь же, рядом с казармой. Вскоре крышку погреба открыли сверху. Чья-то рука протянулась вниз, держа небольшую пустую круглую коробочку. Чей-то искусственный, как я бы сказал сейчас, голос потребовал: "Матка, масло!" Масло было. Мы, мальчишки, не утерпели и высунули носы вслед руке. От нашего бомбоубежища удалялись несколько рослых немцев с одинаковыми коробочками розового цвета.
Немецкой администрацией был староста Финенко, ходивший с плёткой. Потом он бежал с немцами, семья осталась - жена и сын моих лет. Этого мальчишку можно было оскорблять и бить безнаказанно. Я не бил.
Немцы не стояли в Хуторе, а только наведывались, проводили, как сказали бы сейчас, зачистку от боевиков. Рывком открывали дверь в апартаменты и с одними и теми же словами "Рус партизан!" обследовали пространство под кроватями. И напрасно: партизанить в той степи глухой, где и укрыться-то можно было разве что в невысоком, невыносимо-колючем и непролазном терновнике, никак было нельзя.
Если немец-оккупант запомнился мне ещё и тем, что, потребовав у мамани "млеко", почему-то заплатил ей, то оккупант-румын раскрылся на моих глазах с несколько иной стороны. Начал он с того, что обошёл все двенадцать "квартир" Красной казармы и отобрал всё понравившееся, например, почти новые женские чулки. Потом встал на крыльце третьего подъезда (там жили Кольвашенки) в позе оперного солиста и жестом велел принести ему воды Умылся. И сказал стоявшей рядом бабке Одессихе: "Прусо!". И бабка вынесла румыну заслуженные, видавшие виды бабьи трусы. И румын оскорбился. Ещё раз прошёлся с обыском по всем двенадцати "квартирам". Собрал в стопку все-все-все полотенца. Встал в ту же позу оперного солиста и демонстративно утёрся каждым полотенцем по очереди: утрётся и бросит, утрётся и бросит... И когда потом с румынами, как и с нами, и с другими нашими братьями по лагерю, случилась перестройка, и они по-своему судили и по-своему убивали своего товарища Николая и свою товарэшу Елену - когда всё это происходило, мне отчётливо представлялось, что руководит всем этим делом, может быть, уже с Того Света тот самый оккупант-румын моего детства.
Кольвашенки... Милая, дружная, большая семья. Наши отцы ушли на войну вместе и первые месяцы вместе воевали. Я не помню Кольвашенков по именам, и спросить не у кого: маманя и отец уже Там. А адрес в памяти остался: Полтавская область, Новосанжарский район, село Крутая Балка.
На хозяйственных работах у немцев - заготовке сена и уходе за приватизированными немцами лошадьми - были двое наших военнопленных, Курыленко и Кузьма Бикмаев. Курыленко - солидный мужчина с начальственной складкой на шее ниже затылка, Бикмаев - худощавый подвижный татарин. Маманя Курыленку недолюбливала и не привечала, а с Кузьмой была дружна, но не в амурном плане, а в человеческом: стирала ему, а тот точил ножи, а иногда приносил топливо или съестное. А когда наши после Сталинграда погнали немцев и были уже, по слухам, в соседней Бараниковке, Кузьма пошел им навстречу, прихватив дубину. И встретил - но не наших, а двух вооружённых итальянцев, немецких, стало быль, союзников. И, как сам потом рассказывал, здорово испугался, закричал дурным голосом: "Хенде хох!" - и пошёл на итальянцев с дубиной, и те подняли руки. Отобрал у них автоматы и всякие сумки, подсумки и матерчатые шлемы, привёл назад на Хутор, поставил итальянцев под окнами нашей с маманей "квартиры" и принялся раздавать детские подарки. Мне достались галеты и брезентовая сумка, послужившая потом школьным ранцем. А Кузьма повёл итальянцев сдаваться. Говорили, что через несколько дней он погиб под Беловодском, нашим районным центром.
А Курыленко оказался донжуаном. Прошло время - и юная, лет восемнадцати, жена одного из сподвижников отца по Западной Украине, бежавшая от войны вместе с нами, родила девочку. И у крохи на шее ниже затылка уже была фамильная начальственная складка - сам видел!
4
Магическое слово "тиф" понимали оккупанты всех национальностей. Как только кому-либо из молодых здоровых мужчин, томившихся без женщин, приходила в голову в общем-то здравая мысль узнать поближе какую-либо из молодых здоровых женщин, томившихся без мужчин, находился благовидный предлог - облава. Но женщину не перехитришь. Шестым своим органом чувств она предугадывает мужской замысел. Сбивается в клубок (местом сосредоточения в нашем подъезде была четвертая "квартира" - первая дверь направо). Стаскивает туда как можно больше детей (своих и чужих) - и при появлении соискателя кричит противным голосом "Ти-иф! Ти-ф!". Незаметно и больно щиплет чад. Те плачут и кричат уже непритворно ещё более противными голосами. И желание соискателя спадает, и он, чертыхаясь по-немецки, по- румынски или по-итальянски, удаляется ни с чем.
Цыганка Сковородкина, бежавшая с выводком из шахтёрского посёлка, вся была вытатуирована советской символикой, серпами-молотати и звёздами. Безошибочно определяемая по внешности принадлежность к истребляемому немцами народу плюс неистребимая символика... Когда бежали двое военнопленных, и была погоня, Сковородкина испугалась и показала полицаю рукой: туда. Беглецов догнали и показательно расстреляли.
Витька Пряхин, младший из троих Пряхиных, был моим приятелем. Пряхины жили через стенку, в четвёртой "квартире" первого подъезда, и мы с Витькой переговаривались по "телефону": прикладываешь к стене железную кружку, кричишь в неё, а потом прикладываешь ухо. Средний, Коля, - приёмный. Тихий, стеснительный. Над ним подтрунивали. Как звали старшего, я не помню. Когда наши вернулись, у всех на постое были военные. Они отлучились, старший Пряхин - к винтовке. А тут Коля входит. "Стой, стрелять буду!" - старая шутка, винтовка-то не заряжена, но Коля каждый раз неподдельно пугается и на этот раз тоже инстинктивно закрывает лицо рукой. Старший Пряхин нажимает курок. Выстрел... Мы все понимали: несчастный случай, но сторонились убийцы.
Кроме казарм, Красной и Белой (белёной снаружи), были на Хуторе Домики - эдакие коттеджи для специалистов. В одном таком Домике во время великого бегства народов жили те самые Сковородкины, в другом - Масичи. Юрка Масич был моим одногодком и приятелем, а его мама Александра Павловна, женщина с высшим скотоводческим образованием, была приятельницей моей мамани, тоже скотоводши по роду занятий, но без всякого не то что специального, а и без всякого иного образования, если не считать того, что мой будущий отец слегка обучил мою будущую маманю грамоте, прежде чем взять её в жёны. Обучал он, кстати, сразу нескольких девиц, чтобы было из кого выбрать.
Александра Павловна ходила, всегда склонив несколько голову набок - то были последствия драмы: муж завёл другую, а Александра Павловна вешалась, но осталась жива. У Юрки была тётя, мамина сестра, была старшая сестра, которой тусоваться с нами уже было неинтересно, был младший двоюродный брат, и была прелестная младшая сестра того двоюродного брата Аллочка. Как-то мы, мальчишки, ввязались в азартную игру с железяками, а она безучастно смотрела в сторону. Кто-то из нас спросил: "А ты почему не играешь?", и Аллочка ответила: "Но я же женщина!" - и с этим ответом осталась в моей памяти.
Мои железяки... Их было много, целое кладбище рядом с мастерскими. То были громадные комбайны "Коммунар", таскаемые по полю тракторами (самоходные комбайны ещё не появились на свет), и трактора, и плуги, и сеялки, и веялки, и прочие рассыпные богатства. Ценились поршневые кольца из хрупкого чугуна: они легко дробились на части, увеличивавшие дальность и точность стрельбы из рогатки (лучшая рогаточная резина - из противогазов). Неплохой находкой был подшипник: добытые из него шарики завораживали блеском и совершенством формы. А колёса, гладкие снаружи и зубчатые изнутри, были превосходным транспортным средством. Делаешь из толстой проволоки управляющий крюк и катишь, поднимая пыль, и тормозишь, хватая колесо крюком, и трогаешь с места "без рук", одним резким движением крюка.
В детском саду, открывшемся после восстановления советской власти, я пробыл ровно один день: "деды" тут же отлупили новенького, и маманя меня больше туда не повела. Но учреждение запомнилось тем, что там были настоящие игрушки. И однажды, проходя под вечер мимо учреждения, я нашёл в траве забытый воспитанниками замечательный зелёный жестяной автомобильчик. Мамане показывать нельзя: отдаст. И я стал прятать сокровище и доставать только для тайных от всех игр. А потом забыл его в духовке, а маманя развела огонь - и автомобильчик почернел и местами поплавился. Почти как стойкий оловянный солдатик.