Аннотация: Зарисовка, впервые за долгое время.. Об офицерской чести.
Погода не радовала Андрея Михайловича вот уже, который год. Дождь не смолкая, барабанил по жестяным крышам квартала Монпарнас, этот звук доводил его до исступления - очень напоминал перестук пуль по щиту трехдюймовки, звук, при котором не разогнешь ноги, ни рукой махнуть не смей - оторвет пальцы и полетит дура дальше, а в атаку бывало надо, левый фланг залег, а на правом так вообще одни юнкера, да Юрий Николаевич с десятком матросов. Надо ж, сейчас и не вспомнить лицо адмирала, который тогда, в окопе забытой Богом Венгрии, лежал в ста шагах от тебя и улыбался так искренне. Не помню лицо, как шашкой вырубило из памяти, только белый офицерский китель помню с черными брюками, и кортик на поясе. Гордо он тогда встал в атаку, в полный рост... как гордо и глупо. А может и не глупо, может предвидел что ждет нас, всех, кто лежал в окопах, а не горланил на улицах сытого Петербурга. Предвидел и отказался участвовать во всем этом фарсе, встал гордо, и все, и нет его уже. А я тут, в этом проклятом распутном Париже, на улочке Дюрока, и этот несмолкающий дождь в середине ноября, который заставляет меня говорить с самим собой. А Родина там...
Андрей Михайлович наконец-то дошел до кабаре "Бовильер", в которое ходил каждый четверг ровно к семи. На столе его уже ждала чашка кофе, и несколько газет. Он всегда занимал столик в самом углу крытой, но не отапливаемой террасы, за кадушкой с разросшимся мясистым фикусом. На застиранной скатерти стояла синего стекла пепельница с отколотой ножкой. Эта картина была уже так привычна, что любое несоответствие бросалось в глаза. Андрей Михайлович осмотрел колким взглядом зал - никто не вызвал его подозрения и он чуть расслабившись позволил себе достать портсигар и вытянул одну сигарету. Прикурил осторожно, чтобы не подпалить белых перчаток, которые по этикету положено было бы снимать, но он соблюдал свой этикет - в этой стране он снимал перчатки только в наемной квартире, которую образно называл домом, либо при дамах. Это место он не удостаивал такой чести.
Угрюмого и холодного офицера, в сером кителе, без погон, но с гербовыми пуговицами знали все завсегдатаи этого парижского кабаре. Он приходил всегда в одно и тоже время, когда девицы мадам Ля Раш еще не выходили на сцену, но уже приходили несколько сбежавших русских, и можно было выпустить скрипача в зал, что бы он побередил их души, и вытряхнул несколько так нужных им франков. Но они не могли не дать эти гроши музыканту, который играл их музыку. Об их понятии чести знали все прохвосты и лжецы, но особенно заигрывать с ними не решались, каждый из этих гордых подтянутых мужчин, наводнивших Париж в 1922, носил с собой револьвер, и мог спокойно попасть ровно между глаз подлецу с пятидесяти шагов. Их боялись, как боятся дворовые шавки породистого волкодава. Ободранного, никогда не лающего, но всегда готового перекусить глотку подошедшему излишне близко..
Кофе был как всегда омерзителен, и только вкус сигареты мог спасти вечер, и он, русский офицер, сидел в обшарпанном кабаре в Париже и спасал свое настроение плохими сигаретами. Не думать о России он не мог даже сейчас. Газеты писали об установлении контактов с советской Россией, о Германии, французские тонкоусые журналистики с бравадой в каждом слове писали о своих современных пушках и о силе англо-французской дружбы, и о пруссаках, которые "должны бы этого поостеречься". Ему хотелось плюнуть в лица этих самонадеянных идиотов, он уже хотел порвать гадкую газетенку, как его плечо пронзила старая привычная боль - осколок снаряда трехдюймовки сидел в кости и не давал делать резких движений. Он сдержал гримасу боли и отхлебнул еще кофе, что бы отвлечься от ощущений во всей руке.
Скрипач-еврей наигрывал какую-то цыганскую мелодию, хозяйка заведения, старая распутница считала, что все русские как один цыгане и пляшут с медведями в обнимку после литра водки. Его это не бесило, он понимал, что он находится на чужбине, и пытаться что-то изменить тут, было бы крайней наглостью и самодурством. И он не менял. Скрипач обходил столы, где сидели не молодые уже мужчины, так же как и Андрей Михайлович, в кителях без погон и шевронов, и заискивающее смотрел им в глаза продолжая наигрывать "Очи черные". Никто, ни один не достал и одного франка ему.
Он решил использовать последний шанс - заиграл, сильно коверкая, "Боже, царя храни", то ускоряя, то замедляя темп, и так же крутясь возле офицеров. По стойке смирно вытянулся один, второй... это была пытка, они вставали вот так уже пятнадцать лет, каждый четверг, не могли не встать, и все это знали. А он мечтал не встать. Остаться сидеть при этих святых словах, сидеть, не предав в себе русского, и он боролся с этим проклятым евреем, который впрочем, просто пытался заработать себе на жизнь, но вот таким варварским способом.
"И он встал, встал, но не вытянулся струной, как умел, а подошел к музыканту и отхлестал его - подлеца, по лицу десятифранковыми купюрами, засунув их, по окончании экзекуции, в нагрудный карман пиджака музыканту...". Но нет - виденье спало, он продолжал стоять "на вытяжку", а скрипач играл последний аккорд, одевая на голову кепи полную десятифранковых купюр... Он дождался последнего отзвука и как подкошенный сел. И в этот раз не смог. Чувство омерзения к самому себе разлилось по всей душе, и руку полезла во внутренний карман ... за портсигаром.
19-15. Человек, который обещал придти в 19-05, опаздывал. Это не меняло планов Андрей Михайловича посидеть в кабаре ровно до девяти, но определенным образом настраивало к и без того неприятному типу. Толстый немец нашел его в Праге, прошлым летом, во время ежегодного собрания РОВС, куда Андрей Михайлович продолжал ездить, но уже без всякой серьезной надежде. Господа офицеры с напускным жаром обсуждали планы освобождения России, штурма Москвы и за какие сроки загонят красных за уральский хребет, где отдадут их японцам. Но каждый год приезжавших было все меньше, и многие уже приезжали на машинах, в гражданской одежде, порой по последней моде одетые, в то время как другие прибывали на поездах, буквально на последние деньги, продавая или перезакладывая часы. Незнакомого немца в форме чиновника подвел к нему знакомый офицер из "первого казачьего", представив как Хуго Шперрлера, настоятельно посоветовал доверительно поговорить с ним, на что Андрей Михайлович не преминул сделать замечание ретивому офицеру, что "в их положении любое доверие должно быть ограниченно благоразумием". Уязвленный офицер щелкнул каблуками и отошел, а немец остался. Разговора не получилось, и единственной договоренностью стал обмен координатами, и условленность встретится позже.
И вот теперь, в дождливый ноябрь Андрей Михайлович сидел в замшелом кабаке в тесной улочке Парижа. Немец пришел в двадцать пять минут, когда третья сигарета уже подходила к концу, а в зал спустился десяток девиц, пока еще чтобы выпить перед выступлением. Это было не принято в приличных заведениях, но кабаре таковым не являлось. Шперрлер вошел в заведение уверено, осмотрел зал, попутно снимая свое пальто и перчатки, нашел глазами столик, занятый в уголке, возле фикуса и направился к нему. Положив мокрые перчатки прямо на сероватую скатерть без извинения и каких-либо церемоний начал разговор на немецком. Офицер русской армии Андрей Михайлович естественно, знал немецкий, как знал и французский и чуть хуже итальянский... Разговор, точнее монолог - сам он в основном слушал, шел о том, о чем и ожидалось. Немцы готовят войну, и против большевиков так же, и им нужны надежные опытные люди, для свержения большевиков, для легитимность вторжения так сказать. Андрей Михайлович знал, что очень многие его друзья верят в это и уже дали согласие на эту авантюру, но он, он не верил, ему казалось, он видел этого пруссака насквозь, видел его желание править, желание сидеть за шикарным столом, с красной икрой, осетром, бужениной, с видом через огромное окно на леса с правильными дорожками и красавицами в прусском платье. Этот одутловатый, но бесспорно умный немец не хотел свержения большевиков, не желал свободы многострадальной родине, чей сын сейчас сидел перед ним - поникший, бедный, но гордый сын, - он, немец желал власти над Россией. Им не о чем было говорить. Сейчас лишь было жаль испорченного вечера, хотя куда уж его больше было портить, когда такой свист пуль на улице, и бьют, и бьют по крыше.
Новый приступ боли скрутил мужчину в армейском кителе, он прервал немецкую гавкающую речь прерывистым прощанием на русском, надел мундир и вышел прочь из кабака. Руки не подал ни тот ни другой. А на столе возле пустой чашки кофе остались лежать пять франков, последние деньги, что были у полковника инфантерии, шедшего сейчас под дождем, по мощеной булыжником улочке, прочь. Прочь от гадкого заведения, от шлюх - напомаженных, но разлагающихся заживо, от гада-музыканта, прочь, назад, в Россию! Бросится на колени, сдернуть жгущие руки перчатки, из-за которых вся это котовасия, которая погубила его страну, упасть на землю, пусть и расстрелянным этими незаконнорожденными сынами России - "красными". Прочь, в землю, к жене, к Настасье, оставшейся там, под Киевом, в сырой земле возле хутора, в обнимку с дочкой, совсем еще маленькой. Он и не помнит её совсем, родилась, а он уже был в Венгрии, а пришел, только и успел что по голове погладить... Так и не снимал больше перчаток, после той переправы, где догнали тех сволочей, с красными околышами в папахах, горе-казачков с бабами да дитями воевавшими.
В свете уличного тусклого фонаря он увидел, что правая перчатка вся в крови, на секунду растерялся - "где он, в каком окопе, где адъютант, красные уже прорвались??" Но нет, это старая рана открылась, видать осколок прочь просится. Он подумал было о враче, но денег на него не было, да и не хотелось отдавать тому ни кусочка родины, пусть даже это и осколок снаряда.
Зайдя за угол, он вынул из кармана мундира револьвер, в нем оставалось всего два патрона.
Дробь по крышам и булыжникам разбавилась одним выстрелом, миг, и что-то глухое осыпалось, упало на камни мостовой.
Красная кровь струйкой бежала по каменному желобу водостока. Вниз, к земле, красная-красная...