Корман Владимир Михайлович : другие произведения.

677 Роберт Лоуэлл Стихи-8

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Публикуется небольшая подборка нескольких избранных стихотворений известного американского поэта Роберта Лоуэлла

  
  Роберт Лоуэлл Россия, 1812
  (С английского).
  
  Стихия яростную силу собрала,
  и никла голова французского Орла.
  Оставили Москву - спалённую столицу.
  Лишь луковки церквей продолжили дымиться.
  Cнег падал с неба пополам с дождём
  и стлался по земле сугробами со льдом.
  Уже не видно, где начальники, где флаги:
  не стало Армии - шагали как бродяги.
  Cмешались фланги, поломался строй.
  Больному и отставшему порой
  укрытьем стали конские останки
  да сено, да обломки на стоянке.
  Один сигнальщик умер на посту
  с обледенелым мундштуком во рту,
  среди картечи, в снежном оперенье,
  верхом - представши будто привиденье.
  Будь славен, Страж, невиданной красы !
  До дрожи трогают твои обмёрзшие усы...
  Шёл снег, губил нещадно и с коварством,
  людей, пленённых топким белым царством,
  совсем разутых, хлеба - ни куска:
  уже не люди, больше не войска.-
  Нет. Это мистика, увиденная в смоге
  трагичная толпа бредущих без дороги,
  чья отрешённость, страшная на вид,
  пугает и грозит, при том как будто мстит.
  Не сами ль небеса, путём набега,
  одели войско саваном из снега ?
  Толпа - среди снегов: кто б ей помог ?
  Страшась погибели, любой был одинок.
  Уснёшь - помрёшь. Толпа не чтит запреты.
  Бросают пушки, жгут лафеты.
  Грозился русский Царь, пугал мороз.
  Мороз был пострашней других угроз.
  Среди полков, отважных и упрямых,
  иные смерть нашли в глубоких снежных ямах.
  Убитых, пленных, дезертиров и калек,
  как в ту войну, мог насчитать не каждый век.
  Приход Аттилы, Канны Ганнибала ! -
  Любая Армия на смерть маршировала.
  Десяток тысяч лягут спать -
  и лишь четыре могут встать.
  Сам маршал Ней, лихой начальник тыла
  был должен отбивать у казаков кобылу.
  Ночами крик: "Qui vive ! А ну-ка поскорей.
  Живей прогоним пластунов от батарей !"
  А то налёт отчаянных джигитов,
  ничем не отличимых от бандитов.
  Ордою налетят, потом ускачут прочь.
  Такие вырежут всю армию за ночь.
  
  Всё это было на глазах Кумира.
  Он слышал, будто Дуб, как буйствует секира,
  и валится один, а дальше новый сук:
  сподвижник - то солдат, то просто верный друг.
  Но кто-то верует ещё в его звезду,
  в военный гений, упреждающий беду.
  Хоть Император не похож на великана,
  но тень его, большая, как с экрана,
  сквозь полотно шатра его видна,
  и слава выживет в любые времена.
  А так как нынче был не в должной высоте,
  друзья всё каялись за lese-majeste.
  Его несчастье отразилось на других.
  И содрогнулся он. Момент был слишком лих.
  Внезапно ощутил тревогу.
  Безбожник обратился к Богу:
  "Бог воинств ! Неужели то финал ?"
  Оцепенело и беспомощно стоял.
  "Не это ль искупленье ? Дай ответ".
  Из тьмы - неясно кто - промолвил: "Нет,
  Наполеон". Воитель внял.
  И легион меж тем под снегом погибал...
  
  Robert Lowell Russia, 1812
  
  The snow fell, and its power was multiplied.
  For the first time the Eagle bowed its head -
  dark days! Slowly the Emperor returned -
  behind him Moscow! Its onion domes still burned.
  The snow rained down in blizzards - rained and froze.
  Past each white waste a further white waste rose.
  None recognized the captains or the flags.
  Yesterday the Grand Army, today its dregs!
  No one could tell the vanguard from the flanks.
  The snow! The hurt men struggled from the ranks,
  hid in the bellies of dead horse, in stacks
  of shattered caissons. By the bivouacs,
  one saw the picket dying at his post,
  still standing in his saddle, white with frost,
  the stone lips frozen to the bugle"s mouth!
  Bullets and grapeshot mingled with the snow,
  that hailed ... The Guard, surprised at shivering, march
  in a dream now; ice rimes the grey moustache.
  The snow falls, always snow! The driving mire
  submerges; men, trapped in that white empire,
  have no more bread and march on barefoot - gaps!
  They were no longer living men and troops,
  but a dream drifting in a fog, a mystery,
  mourners parading under the black sky.
  The solitude, vast, terrible to the eye,
  was like a mute avenger everywhere,
  as snowfall, floating through the quiet air,
  buried the huge army in a huge shroud.
  Could anyone leave this kingdom? A crowd -
  each man, obsessed with dying, was alone.
  Men slept - and died! The beaten mob sludged on,
  ditching the guns to burn their carriages.
  Two foes. The North, the Czar. The North was worse.
  In hollows where the snow was piling up,
  one saw whole regiments fallen asleep.
  Attila"s dawn, Cannaes of Hannibal!
  The army marching to its funeral!
  Litters, wounded, the dead, deserters - swarm,
  crushing the bridges down to cross a stream.
  They went to sleep ten thousand, woke up four.
  Ney, bringing up the former army"s rear,
  hacked his horse loose from three disputing Cossacks ...
  All night, the quivive? The alert! Attacks;
  retreats! White ghosts would wrench away our guns,
  or we would see dim, terrible squadrons,
  circles of steel, whirlpools of savages,
  rush sabring through the camp like dervishes.
  And in this way, whole armies died at night.
  
  The Emperor was there, standing - he saw.
  This oak already trembling from the axe,
  watched his glories drop from him branch by branch:
  chiefs, soldiers. Each one had his turn and chance -
  they died! Some lived. These still believed his star,
  and kept their watch. They loved the man of war,
  this small man with his hands behind his back,
  whose shadow, moving to and fro, was black
  behind the lighted tent. Still believing, they
  accused their destiny of lese-majeste.
  His misfortune had mounted on their back.
  The man of glory shook. Cold stupefied
  him, then suddenly he felt terrified.
  Being without belief, he turned to God:
  "God of armies, is this the end?" he cried.
  And then at last the expiation came,
  as he heard someone call him by his name,
  someone half-lost in shadow, who said, "No,
  Napoleon." Napoleon understood,
  restless, bareheaded, leaden, as he stood
  before his butchered legions in the snow.
  
  Примечание.
  Здесь показан перевод, сделанный Робертом Лоуэллом с французского. Это начало стихотворения Виктора Гюго. "Искупление", часть, имеющая отношение к России и к 1812 году. Translated from the French by Robert Lowell.
  Victor Hugo (1802 - 1885) "L'expiation".
  Роберт Лоуэлл перевёл на английский только первую треть стихотворения Гюго.
  Полные переводы текста Гюго на русский были сделаны Бенедиктом Лившицем и
  М.Кудиновым. Возможно, есть и другие переводы.
  
  Роберт Лоуэлл Дельфин-Белобочка
  (С английского).
  
  Подруга ! Ты взяла меня врасплох.
  Как у Расина, страстной речью Федры
  в душе моей, перелопатив недра,
  ты устранила весь переполох.
  Я долго слушал и почти оглох
  от критики, просыпавшейся щедро.
  С упрямства моего отслаивалась цедра,
  и жёсткость воли выстлал мягкий мох.
  Я резок был в оценке существа
  и трудностей минувшего союза,
  но ты мне помогла как близкая мне Муза,
  чтоб книга стала безобидна и трезва.
  Но посочувствуй... Там и приврано слегка
  насчёт сачков, снастей да рыбьего мирка...
  
  я видел, что творят вокруг исподтишка.
  
  Robert Lowell Dolphin
  
  My Dolphin, you only guide me by surprise,
  a captive as Racine, the man of craft,
  drawn through his maze of iron composition
  by the incomparable wandering voice of Phеdre.
  When I was troubled in mind, you made for my body
  caught in its hangman's-knot of sinking lines,
  the glassy bowing and scraping of my will. . . .
  I have sat and listened to too many
  words of the collaborating muse,
  and plotted perhaps too freely with my life,
  not avoiding injury to others,
  not avoiding injury to myself--
  to ask compassion . . . this book, half fiction,
  an eelnet made by man for the eel fighting
  
  my eyes have seen what my hand did.
  1973
  
  Примечания.
  Весной 1972 г. Роберт Лоуэлл написал первую версию этого стихотворения, которая
  стала известной его ближайшим друзьям, в том числе Элизабет Бишоп.
  В это время поэт расторг брак с Элизаветой Хардвик и заключил новый брачный союз
  с Каролиной Блэквуд. Стихотворение "Dolphin" завершало книгу стихов "The Dolphin",
  имевшую автобиографический характер. Элизавета Хардвик была возмущена предстоящей
  публикацией, посчитав её вредной, злой, озорной, непродуманной, без всякой художественной ценности и неджентльменской. Поэт цитировал в ней строки из личных писем бывшей жены. Друзья и, больше других, Елизавета Бишоп уговорили поэта переписать стихотворение, сделать более приемлемым и необидным. Здесь представлена попытка перевести вторую (опубликованную) версию.
  
  Роберт Лоуэлл Воспоминания о Вест-стрит и Лепке.
  (С английского).
  
  Cижу с утра в пижаме, книжным червяком.
  Помимо вторников, не покидаю дом.
  Он весь в моём распоряженье.
  Здесь, в Бостоне, на Мальборо - покой,
  и мусорщик наводит глянец.
  Имеет пару чад, фургон для пляжа,
  Есть у него напарник под рукой,
  и сам он "Молодой Республиканец".
  А у меня девятимесячная дочка,
  по возрасту годится мне во внучки.
  Проснётся с солнцем, и одёжка - будто пёрышки фламинго.
  
  Идут спокойные пятидесятые года,
  а мне уж сорок. Не пожалеть бы мне о времени посева ?
  Я вёл себя как совестливый пламенный католик
  и выступил с безумным заявленьем:
  послал подальше президента и закон,
  за что, вплоть до суда, как бык, попал в загон...
  Так запихнула к парню, к чёрному, охрана -
  в его вихры впилась марихуана.
  
  То был военный сорок третий год.
  Прогулки были на тюремной крыше,
  на узкой, будто школьная площадка.
  Раз в день оттуда видел я Гудзон,
  Но сквозь веревки и бельё всё выглядело гадко.
  Мы с Абрамовичем вели беседы
  о метафизике, порой входили в жар.
  То был какой-то легковесный пацифист,
  при том заметно жёлт - как будто смазан сланцем.
  Он объяснял: "загар" - и был вегетарианцем.
  Носил верёвочную обувь и с задором
  хвалил свою диету Брауну, и Бьёффу -
  двум голливудским сутенёрам
  В двубортных парах, каждый с парой кулаков.
  обросшим силачам с негородским румянцем.
  Они наставили ему, вскипевши, синяков.
  
  Я был совсем несведущ и ни слова
  не слышал о "Свидетелях Йеговы".
  "Ты не католик ли ?" - спросил кого-то.
  Он мне ответил: "Я - иеговист !"
  Как оказалось, это был рецидивист,
  приговорённый к смерти вождь преступной шайки -
  главарь наёмных киллеров "Царь" Лепке.
  Теперь он мог сказать об этом без утайки.
  Такое значилось на полотенцах и футболке.
  Он, вопреки запретам, мог на полке
  и в шкафчике держать любимые вещички:
  и радио, и два американских флага,
  завязанные поперёк пасхальной лентой,
  Довольно дряблый, оперированный, лысый,
  теперь духовно он принадлежал
  лишь только электрическому стулу,
  и только тот висел над ним в эфире,
  уже утратившим все связи...
  
  Robert Lowell Memories of West Street and Lepke.
  
  Only teaching on Tuesdays, book-worming
  in pajamas fresh from the washer each morning,
  I hog a whole house on Boston's
  "hardly passionate Marlborough Street,"
  where even the man
  scavenging filth in the back alley trash cans,
  has two children, a beach wagon, a helpmate,
  and is "a young Republican."
  I have a nine months' daughter,
  young enough to be my granddaughter.
  Like the sun she rises in her flame-flamingo infants' wear.
  
  These are the tranquilized Fifties,
  and I am forty. Ought I to regret my seedtime?
  I was a fire-breathing Catholic C.O.,
  and made my manic statement,
  telling off the state and president, and then
  sat waiting sentence in the bull pen
  beside a negro boy with curlicues
  of marijuana in his hair.
  
  Given a year,
  I walked on the roof of the West Street Jail, a short
  enclosure like my school soccer court,
  and saw the Hudson River once a day
  through sooty clothesline entanglements
  and bleaching khaki tenements.
  Strolling, I yammered metaphysics with Abramowitz,
  a jaundice-yellow ("it's really tan")
  and fly-weight pacifist,
  so vegetarian,
  he wore rope shoes and preferred fallen fruit.
  He tried to convert Bioff and Brown,
  the Hollywood pimps, to his diet.
  Hairy, muscular, surburan
  wearing chocolate double-breasted suits,
  they blew their tops and beat him black and blue.
  
  I was so out of things, I'd never heard
  of the Jehovah's Witnesses.
  "Are you a C.O.?" I asked a fellow jailbird.
  "No," he answered, "I'm a J.W."
  He taught me the "hospital tuck,"
  and pointed out the T-shirted back
  of Murder Incorporated's Czar Lepke,
  there piling towels on a rack,
  or dawdling off to his little segregated cell full
  of things forbidden to the common man:
  a portable radio, a dresser, two toy American
  flags tied together with a ribbon of Easter palm.
  Flabby, bald, lobotomized,
  he drifted in a sheepish calm,
  where no agonizing reappraisal
  jarred his concentration on the electric chair
  hanging like an oasis in his air
  of lost connections...
  
  Примечание.
  В 1943 г. Роберт Лоуэлл отказался регистрироваться как военнообязанный на
  призывном пункте. Он посчитал идущую войну несправедливой в связи с бомбёжками
  немецких городов и бедствиями гражданского населения. Поэт провёл десять дней
  под арестом в Нью-Йоркской тюрьме на улице Вест-Стрит, потом отбыл пятимесячное
  заключение в штате Коннектикут. Упомянутый здесь "Лепке" (Louis Buchalter, 1897- 1944), был вскоре казнён за убийство. William Biaff сидел в тюрьме за вымогательство. George Brown - за сводничество.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"