Корепанов Алексей Яковлевич : другие произведения.

Множатся тени

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это было осенью, в ноябре. Помнится, тогда недели две подряд шли почти непрерывные мелкие холодные дожди, превращая воздух в безвкусную влажную вату...

  Алексей Корепанов. Множатся тени
  
  "Это было осенью, в ноябре. Помнится, тогда недели две подряд шли почти непрерывные мелкие холодные дожди, превращая воздух в безвкусную влажную вату. Поблекшие, полинявшие улицы пропитались автомобильным перегаром и мертвенно-печальным запахом прелой листвы. Грязь, брызги из-под колес, потеки на стенах, мокрые пятна лиц, треск зонтов на трамвайных остановках и у дверей гастрономов, печальный шорох плащей. Безвременье, мучительная смерть осени, не желающей уступать место грядущей покойнице-зиме.
  Третий день бродил он по улицам этого промокшего города, куда попал, в общем-то, случайно, проездом. Очередной серый полдень принес, наконец, перемены: во-первых, промаявшись в кисло-прело-потной духоте вокзала, отупев от гомона и толкотни, он приобрел плацкартный билет, а во-вторых, выкарабкавшись из заплеванного храма уродливого божества Железной Дороги, обнаружил, что дождь прекратился. Может быть, временно - но прекратился.
  До отправления поезда оставалось еще несколько часов и он, убивая время, бесцельно погрузился в глубину одноликих городских кварталов, сотнями окон отражавших безжизненное тусклое небо. Все вокруг было настолько унылым и неприглядным, что печальная музыка, вдруг донесшаяся из-за угла, представилась атрибутом этой тоскливой осени. Подойдя к перекрестку, он увидел обычное действо, ежедневно, ежечасно вершащееся в разных местах обитаемого пространства. Действо грустное, но такое же неизбежное, как неизбежен приход ночи.
  Заляпанный грязью автобус-катафалк с черной полосой на боку, застывший на обочине у края лужи. Люди с отвратительными похоронными венками. Сиротливо-редкая вереница увядших цветов на мокром асфальте. Черные платки. Приглушенный блеск музыкальных инструментов, выдавливавших из себя звуки, от которых болезненно сжимается сердце. Белая-белая тонкая ткань, покрывающая тело в плывущем над головами гробу.
  Он увидел все это сразу, как только вышел к перекрестку, а в следующее мгновение впился взглядом в перехваченный траурной лентой большой фотопортрет, который несли перед гробом. Пересек улицу, не замечая, что шагает прямо по лужам, и, прежде чем опустили крышку гроба, успел взглянуть в мертвое лицо девушки; затем гроб скользнул в глубину катафалка. Вновь перевел взгляд на фотопортрет.
  Люди, тихо переговариваясь, заходили в стоявшие поодаль автобусы, музыканты курили, сплевывая в лужи, по тротуару сновали черные скрюченные старушонки, а он оцепенело стоял на мокрой желтой траве газона, чувствуя, как странный холод знакомо расползается по телу, добираясь до сердца.
  Все живущие подобны колодцам, у дна которых колышутся воспоминания. Стоит зачерпнуть - и вспомнится...
  Настоящее, оступившись, соскользнуло в пропасть прошлого и камнем низринулось в глубину, пронзая толщи минут и часов, спрессованных в годы.
  Далекое лето, деревушка на берегу Волги, длинные-длинные дни, какие бывают только в детстве, с купанием и футболом, играми в прятки на развалинах старой церкви, хождением по грибы и вечерними кострами. "Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет..." - он не знал еще тогда этих слов Цветаевой, но хорошо знал вкус земляники, растущей среди могил небольшого кладбища над рекой. Он обрывал ее вместе с другими пацанами, тоже приехавшими погостить на лето к деревенским родичам. Было ему восемь или девять лет.
  Они разбредались по кладбищу, теряя друг друга из виду за высокими соснами, кустами шиповника и оградами, а вокруг, наподобие странных деревьев, тянулись вверх кресты и обелиски, вырастая из густой травы на холмиках могил. Он читал надписи на дощечках, рассматривал фотографии, торопливо бросая в рот душистую кровавую землянику, и с замиранием сердца ждал того непременного момента, когда кто-нибудь из ватаги завопит, пугая себя и других: "Покойник! Покойник идет..." - и вся пацанва врассыпную умчится с кладбища, а потом посмеется, вновь собравшись в ватагу уже у реки или возле поросших крапивой церковных стен.
  Он помнил эти лица с кладбищенских фотографий даже спустя многие годы.
  Студенческую практику он проходил на одном из заводов Северо-Запада, далеко от волжских берегов. Как-то раз, холодным весенним днем, он и два однокурсника-практиканта, прослонявшись всю смену по цехам, скинулись на портвейн и решили посидеть на кладбище неподалеку от гастронома; место было удобное тем, что туда редко заглядывала милиция.
  И там, на кладбище другого города, на совершенно другом кладбище, очень далеком от волжской деревушки, он вновь увидел знакомую с детства фотографию на серой гранитной плите. То же лицо. Те же черные волнистые волосы. Тот же взгляд. Только фамилия и инициалы были другими, и другими были даты рождения и смерти. Более поздними.
  - Ты посмотри, какая девчонка! - Однокурсник сокрушенно покачал головой и вытянул зубами пробку из горлышка бутылки. - Надо помянуть.
  - Это ж ей и двадцати не было, - сказал другой. - Моложе нас... Как бы не загнуться нам от этого портвейна, парни.
  Он тогда не сказал приятелям, что это милое девичье лицо знакомо ему с давних пор, с земляничного кладбища. Он ничего не сказал. Он сидел на скамейке у ограды, пил из горлышка противный портвейн и смотрел на фотографию, неведомо каким ветром перенесенную сюда, в холодную весну, из давнего-давнего лета. Вино не согревало, вино обдавало сердце ледяными волнами.
  Лишь гораздо позже он успокоил себя мыслью о том, что мало ли каких совпадений не бывает на свете, и постарался обо всем забыть. И забыл, потому что ему было всего лишь двадцать с небольшим, и в жизни хватало всяких событий.
  Минуло еще лет десять, событий в жизни поубавилось, закружилась размеренная карусель будней, с которой так трудно, а подчас и просто невозможно спрыгнуть, и вот был осенний день в чужом городе, лежал в кармане билет на поезд, а с фотопортрета, который несли в похоронной процессии, вновь задумчиво смотрело знакомое лицо. И лицо лежавшей в гробу не оставляло сомнений в том, что именно умершая, а не кто-то
  другой, запечатлена на фотопортрете.
  Автобусы уехали, и ветер смел в лужи у обочин брошенные цветы, а он подошел к шушукавшимся черным старушкам и узнал: скоропостижно... всего-то девятнадцать недавно исполнилось... единственная дочь... И опять фамилия умершей была другой. Но лицо было все тем же.
  "Два совпадения - слишком много для совпадений... Два совпадения - слишком много для совпадений... Два совпадения..." - так непрерывно думал он, и так непрерывно стучали колеса поезда, унося его от дождливого города в другой город, где он теперь жил, погруженный, как и все мы, в топкое болотце каждодневных забот.
  "Совпадения... совпадения... совпадения..." - стучали колеса, стучало в голове.
  Больше ни о чем не думалось. По-другому думаться не могло. В школе, а потом в институте, между сопроматом и теормехом, а потом на работе, в кружке политучебы, ему вколачивали, вколачивали и вколачивали в голову какие-то очень правильные, неопровержимые и безусловные понятия о том, что должно быть так, а не иначе, и только так, а все другое - пережитки, вымыслы и чуждая нам идеология.
  "Совпадения..."
  Это утверждение не вызывает сомнений, если такое случается где-то, когда-то и не с тобой, и на следующей строчке начинается логичное, безукоризненное и единственно истинное разъяснение. А если - не где-то? А если - именно с тобой? Если
  распахнуть чугунные ворота, если вылезти из своего железобетонного дота и сказать, хотя бы себе сказать: "Да, я дважды убедился в том, что в разное время в разных местах умер один и тот же человек. Одна и та же девушка..."
  Сказать себе такое - значило обречь себя на ненужные тревожные раздумья, что-то переломить в себе, шагнуть в какой-то таинственный жуткий мир, который может губительно повлиять на рассудок.
  Он побоялся ломать себя. Он продолжал делать свою работу, а по вечерам смотреть телевизор и читать газеты. Он не желал прикосновения другого мира - черной изнанки нашей повседневности. Так было гораздо спокойней.
  И в таком спокойствии прокатились мельканием дней еще семь или восемь лет.
  Хотя спокойствие было обманчивым. Он изо всех сил старался удержать это спокойствие, он больше не ходил на кладбища и поворачивал назад, едва заслышав звуки траурной музыки. Он боялся наткнуться на очередное совпадение.
  Обычным незапоминающимся днем он ехал куда-то в переполненном троллейбусе, стиснутый со всех сторон на задней площадке, насыщенной запахами пота, духов и табачного перегара. В глубине салона визгливо ругались, а за его спиной вполголоса звучал юношеский басок:
  - Ну, давай, все-таки, пойдем завтра, ведь воскресенье же. Ну, не хочешь на пляж, давай поедем к плотине, а? Погодка-то клевая, а?
  Он усмехнулся про себя, выслушав речь современного Цицерона.
  - Нет, никуда я завтра не поеду, - ответила собеседница. - Завтра у меня особенный день. Созвонимся в понедельник. Вы сейчас не выходите?
  Он понял, что вопрос адресован ему, отрицательно качнул головой и произнес традиционную "троллейбусную" фразу:
  - Я вас выпущу.
  Троллейбус затормозил, водитель раздраженным микрофонным голосом провозгласил тоже обычное: "Не держите двери!" - двери раскрылись, и распаренный народ посыпался из чрева троллейбуса, словно из чрева библейского кита. Он тоже вышел, чтобы пропустить напиравших сзади, и повернулся лицом к троллейбусным дверям, готовый вновь погрузиться в чрево и продолжить поездку. Следом за ним легко соскочила со ступенек девушка в джинсах, с черной сумочкой в руке.
  Он очнулся, только когда его обругали и оттолкнули от дверей. В духоте июньского дня повеяло холодом, и у него замерзло сердце. Трижды умершая вновь была жива.
  Он, как во сне, не чувствуя собственного тела, пробирался среди прохожих, следуя за той, что покоилась в безнадежной глубине могил трех кладбищ в двух городах и одной деревушке. А может быть - тридцати трех? А может быть - шестисот шестидесяти шести?.. Не спеша, шла она под каштанами, вдавливая каблучки в размягченный солнцем асфальт, и не было в ней ничего странного, ничего НЕЗДЕШНЕГО, ничего, говорящего о ее причастности к чему-то необъяснимому... Обычная девчонка, легко несущая на округлых плечах необременительный груз своих восемнадцати или девятнадцати лет.
  Он обогнал ее на негнущихся ногах, повернулся, преграждая дорогу. Он не знал, что сказать, но просто не мог позволить ей уйти. ("Чтобы затеряться среди фотографий?" - проползла ледяная мысль.) Девушка остановилась, насмешливо прищурила черные глаза. Улица была солнечной и людной, совсем рядом, в скверике под ивами, гоготали подростки, и девушке было совсем не страшно.
  - Что, дяденька, спутали с собственной дочкой?
  Она рассмеялась, довольная тем, как остроумно отшила пожилого, лет сорока, искателя развлечений, обогнула его и, помахивая сумочкой, направилась дальше.
  Она так ни разу и не оглянулась, и исчезла в подъезде большого дома. Она исчезла - а он уронил свое тело на скамейку у подъезда и застыл, скованный холодом. Мысль о совпадениях больше не успокаивала. Слишком много получалось совпадений.
  "Особенный день", - сказал она.
  Что это значит?
  "У меня завтра особенный день".
  Но не искать же ее по всему подъезду, трезвоня в каждую квартиру... Даже если найдет - ЧТО он скажет ей?
  Июньское солнце заливало двор, бегали дети, играли в домино пенсионеры, а ему было страшно.
  Вечером он долго смотрел телевизор, потом лег и уснул, и ему снились кошмарные сны. Он просыпался, обливаясь потом, переводил дух, выныривая из кошмара, и вновь погружался в кошмар.
  Два дня он просто заставлял себя заниматься разными делами, а на третий не выдержал и направился к ее дому. Он решил во что бы то ни стало поговорить с ней. О чем угодно. Вдруг да и мелькнет какой-нибудь тайный знак?..
  День вновь был погожим, солнце трудилось, не жалея сил, спокойная голубизна небес стремилась умиротворить взбудораженные чувства - но не было спокойствия в его душе. День был всего лишь довеском к господствующей в мире жуткой ночи, победить которую не мог даже солнечный свет, а голубые небеса были не более чем подкладкой все той же холодной всеобъемлющей тьмы. Сердце колотилось так неистово, словно хотело отстучать до конца и навсегда замереть, и трудно было дышать. Лица прохожих искажались, превращались в расплывчатые бледные пятна, и все вокруг, наполнившись вдруг роковым смыслом, покачиваясь и дрожа, скользило к краю пропасти.
  Потом все стало отчетливым и ярким. Чересчур отчетливым и чересчур ярким. Люди у подъезда. Венки и крышка гроба под окнами дома. Гроб на табуретках. Застывшее молодое лицо, обрамленное черными волнистыми волосами. И вновь - большой фотопортрет. Еще не видя всего этого, еще не дойдя до поворота во двор, он предчувствовал уже, что так все и будет: венки; гроб; умершая вновь девушка. И когда предчувствие подтвердилось, он окончательно убедился, что все это неспроста, что ни при чем здесь мелкие случайные случайности - размеренная поступь целенаправленного действия сквозила в этих разбросанных во времени событиях. Он, наконец, с содроганием признал это - и что-то словно лопнуло там, внутри, в глубине, в той неописуемой неопределенности, где, возможно, и таится душа.
  Он отрешенно ходил за спинами толпившихся у гроба людей, сердце изнемогало от холода и пустоты, а вокруг вновь, как когда-то, шелестели слова: "Скоропостижно, в субботу вечером... Ничем не болела... Еще в пятницу сидела тут, на скамейке, с мальчишками... С отцом плохо, увезли..." И бился, бился в бетонные стены многоэтажек плач женщины в черном платке, сидевшей у гроба.
  "Особенный день", - сказала она.
  И не дожила до этого дня. Скоропостижно умерла накануне. Вряд ли она имела в виду "особенные дни" женщин.
  Он был почти уверен в правильности своего предположения, к которому, оказывается, пришел давным-давно, только боялся признаться себе в этом. Ныло, ныло сердце...
  Когда отзвучала печальная музыка, он вместе с другими сел в автобус и поехал на кладбище. Стоял у могилы, смотрел на гроб. Все уехали назад, а он остался там, у земляного холмика, окруженного венками и покрытого увядшими уже цветами. Сидел неподалеку, в редкой тени тополя, и смотрел в пустоту невидящими глазами. Потом бесцельно бродил между оградами, обелисками, плитами, памятниками и крестами, словно решил навсегда остаться среди этой тишины.
  Под вечер он вытащил из-под куста давно примеченную лопату и направился к свежему холмику.
  Действовал быстро, с яростью, стиснув зубы, не глядя по сторонам, не обращая внимания на испачканные землей брюки и промокшую от пота рубашку. Тяжело дышал, отплевывался от пыли, но продолжал размеренно и целеустремленно разрывать могилу. Думать он ни о чем себе не позволял, он превратился в обыкновенный копающий механизм наподобие экскаватора. И лишь когда лезвие лопаты со стуком наткнулось на деревянную преграду, вздрогнул и обессиленно привалился к стенке могилы.
  Но только на несколько секунд. Вновь с ожесточением принялся за работу и, не колеблясь ни мгновения, попытался поддеть лопатой крышку гроба. С третьей или четвертой попытки это ему удалось. Крышка приподнялась, держась на гвоздях, он схватил ее и, напрягшись, отвалил в сторону.
  Ноги его обмякли и он сел на не успевшую еще спрессоваться землю, хотя увидел именно то, что и ожидал увидеть.
  Гроб был пуст. Тело умершей исчезло.
  Небо уже начало темнеть, и маячили в нем первые нетерпеливые звезды, не испугавшиеся догорающего заката, когда он расставил помятые венки вокруг вновь насыпанного им холма. Отнес на место лопату, долго умывался и чистился у колонки рядом с кладбищенской конторой, хмуро глядя на захлебывавшегося лаем пса, рвущегося с цепи. Подставил голову под холодную струю, выпрямился и медленно пошел к воротам, машинально вытирая лицо мокрым рукавом.
  Однажды в детстве, в пионерском лагере, он получил на утренней линейке солнечный удар. Все тогда поплыло перед глазами, он погрузился в темноту, а, очнувшись в тени, в беседке, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Сейчас он испытывал похожее состояние, и хотя ноги двигались, но движение это происходило без его участия, как бы само по себе. Он не знал, куда обратиться со своим страшным открытием: в исполком? в милицию? в газету? в Божий храм?.. Все мышцы болели, а голова была словно переполнена той самой еще не успевшей спрессоваться рыхлой землей. Этот тяжелый запах земли пропитал его, въелся в кожу, в волосы, мешал дышать...
  Он едва добрался до своего дома, долго стоял под душем, отмывался, и все никак не мог отмыться от этого запаха, а потом обессиленно лежал на диване, глядя в потолок, нависавший над ним подобно крышке гроба.
  Долго, долго, бесконечно долго длилось тяжелое оцепенение - и он все-таки нашел в себе силы очнуться, потому что почувствовал вдруг, как сквозь запертую входную дверь пытается проникнуть в квартиру и дотянуться до дивана нечто - СТРАШНОЕ. Чье-то присутствие до ужаса осязаемо ощущалось в тишине, что-то грозное, невыразимое чувствами, шарило огромными лапами, стараясь пролезть в комнату. Обливаясь потом, задыхаясь, покачиваясь от ударов взбесившегося сердца, он поднялся, включил люстру и настольную лампу, закрыл двери в прихожую и на балкон. И просидел до рассвета за столом, скорчившись от ужаса, каждой клеткой тела ощущая бездонную тишину на лестничной площадке, где затаилось то невыносимое, что пришло за ним, раскрывшим тайну.
  И только на рассвете ему стало легче, но он знал, что второй такой ночи не переживет".
  
  * * *
  Утром, шагая на работу привычной дорогой, я встретил Мишу Гонтаря, корреспондента "Вечерней газеты". Миша выбирался из недр нашего микрорайона, и вид у него был помятый и всклокоченный. Увидев меня, Миша поднял руку и утомленно произнес:
  - Салют коллеге.
  - Что, длительное ночное интервью? - поинтересовался я с улыбкой, ответив на приветствие. Я знал, что Миша живет на противоположном конце города.
  - Если бы! - Миша достал сигареты. - С вечера мотался с оперативниками, материал собирал.
  - Ну и много насобирал?
  Миша покосился на меня и неопределенно пожал плечами.
  - Это я из чистого любопытства, не переживай, - успокоил я его. - Мы ведь все больше по парапсихологии да по аномальщине, мы ведь криминальную хронику не печатаем.
  Миша поскреб небритый подбородок и вновь пожал плечами:
  - Я и не переживаю. Мы же все равно раньше выпускаемся, Так, ничего особенного... Семейная поножовщина без трупов, "Жигуль" разули прямо под окном, да ларек сожгли на набережной. Ну, и еще три-четыре вызова по мелочам. Только вот последний... - Миша ткнул пальцем через плечо. - Оттуда и бреду. Опера уже укатили, а я все соседей допрашивал. Представляешь, ночь, тишина. Вдруг крик - это соседи так говорят. Не крик даже - вопль. И - с шестого этажа... На асфальт. Ребята там все излазили, и я вместе с ними. Дверь изнутри заперта, замок на предохранителе, в квартире никого, и следов никаких нет. Посторонних... И в психушке на учете не состоял, уже проверили. "Видиков", что ли, насмотрелся и выпал? Но кричал, соседи говорят, душераздирающе. - Миша передернулся и отбросил окурок. - Впрочем, сейчас в любой момент сдвинуться можно, и без всяких "видиков". Ладно, поползу обрабатывать. Кстати, может быть, как раз и по твоей части. Может быть, какая-нибудь аномалия этого Колесникова и ухайдокала. Рамкой бы надо по квартире пройтись.
  - Как ты сказал? - медленно спросил я. - Колесников? Это здесь, на Восточной?
  - Ага, - вяло отозвался Миша и зевнул. - Все, пошел хлебать кофеек.
  Он двинулся дальше, а я остался стоять.
  Колесников. Улица Восточная. Да, несомненно, это был вчерашний посетитель.
  
  * * *
  Я начал описывать всю эту историю в тот же день, за рабочим столом в редакции, а закончил вечером, уже дома. Я изложил все так, как рассказывал мне Колесников, только вчера говоривший со мной... Разве что постарался облечь повествование в художественную форму. Но сути рассказа Колесникова не исказил. Я не касался только его предположений, которые он высказывал накануне, сидя рядом с моим столом и глядя на меня какими-то неживыми глазами. Он сказал тогда, что не переживет ночи, а я с досадой подумал, что наконец-то повезло: начались визиты тихих помешанных. Впрочем, может быть, он и был помешанным? Как проверить? Еще раз раскапывать могилу?
  Вот что он мне сказал в завершение разговора, вернее, монолога, потому что я молча слушал и чертил узоры на перекидном календаре.
  Есть несколько предметов, стоящих на столе. Например (он бросил взгляд на мой стол), четыре стаканчика для карандашей. Они располагаются на одной линии, а за последним из них находится включенная настольная лампа. На стене видна только одна тень, хотя стаканчиков - четыре. А теперь, говорил Колесников, поменяем местами понятия. Предположим, что тень на стене - это предмет, а стаканчики - тени от него. Один предмет и четыре тени. И находятся тени-стаканчики не на обычном столе, а на поверхности времени. Самый удаленный от стены стаканчик - в самом удаленном от настоящего прошлом, самый ближний - в прошлом недавнем.
  - Одна сущность - и несколько ее проявлений... в разное время... понимаете? - запинаясь, говорил Колесников, пока я рисовал свои узоры. - Это не разные люди умирают, это все время одна и та же... А потом вновь появляется, потому что ее вновь посылают... И будут посылать, они же добиваются того, чтобы она выполнила свое предназначение.
  - Кто посылает-то? - миролюбиво спросил я. - И в чем предназначение?
  Колесников долго молчал, устало потирая висок. А потом начал неопределенно говорить о каких-то черных силах, злую волю которых должна исполнить девушка-тень, о том, что светлые силы стремятся не допустить этого, и пока им удается справляться с посланницей - и я затосковал. Но ради того, чтобы хоть как-то пошатнуть навязчивую идею Колесникова, я возразил ему. А почему не предположить, сказал я, что, напротив, некие светлые силы вновь и вновь выпускают эту девушку в мир ради светлой миссии, а черные пока успешно препятствуют этому?
  - То, что за моей дверью, не может быть светлым, - ответил Колесников.
  Еще он сказал:
  - Мне кажется, таких теней много. Я ведь обнаружил только малую часть. Случайно... Может быть, их с каждым днем все больше и больше?..
  И замолчал.
  Разговор исчерпался. Я не мог ему ничего посоветовать. Язык не поворачивался предложить ему обратиться к врачу. Но он понял. Он встал и медленно произнес:
  - Я вполне нормальный обыкновенный человек. Я никогда ни о чем таком не думал, и ни в какие потусторонние дела не верил. Но теперь убежден, понимаете? Убежден. Боюсь, что эту ночь мне не пережить...
  Он, не прощаясь, вышел, а я не стал догонять его. Но осадок от этой встречи остался. Как-то нехорошо, неспокойно было на душе...
  И вот чем все это кончилось. И что же теперь прикажете делать? Поверить в НЕЧТО, уничтожившее человека, проникшего в тайну? Куда обращаться? Есть ли доля истины в его словах? Да, он называл мне места, фамилии и даты... Так что, проверять? А если и меня, тоже узнавшего тайну?..
  Чепуха! Чепуха... Совпадение. Просто он заболел от этих совпадений.
  Чепуха... Может быть, кто-то еще встречался с такими совпадениями?
  Чепуха... Только вот почему так давит темнота за окном?..
  И как с той могилой? Проверить?
  Постараюсь все это опубликовать. Как рассказ. Как вымысел. Может быть, кто-то отзовется? А что тогда?..
  Ну почему так давит темнота?..
  
  С тех пор каждый вечер давит темнота, и просыпаюсь среди ночи с ужасным чувством приближения чего-то неотвратимого...
  1993
  
  Сборник "Украинская мистическая фантастика-2006". Харьков, "Фолио", 2006.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"