Странная вещь - человеческая память. Она улавливает и подшивает в папочки воспоминания, завязывает и складывает их в шкафы и коробки. Обычно она неряшлива, и некоторые файлы теряются или оказываются в неположенном месте. Когда вдруг натыкаешься на такие, думаешь: "Надо же, я и такое помню..."
Я ходила по дряхлеющему дедушкиному дому. И не испытывала ничего... Хотя нет, была жалость. Крепкий добротный дом начал разваливаться. Это пожалуй все чувства, которые вызывал у меня дом, в котором прошел значительный период моего детства. Каждый раз, прогуливаясь по пустым комнатам, пытаюсь что-то вспомнить. Но все блекло, серо, как в тумане.
Дома дышат, пока живы его обитатели. В одиночестве они загнивают в своих воспоминаниях. Крыша местами подтекает. Пол скрипит. Даже мышами уже не пахнет, нечем им здесь поживиться. Все самое ценно забрали мы. Полезный хлам кто-то растащил, выбив стекла. Остались уже никому ненужные шкафы, книги по ветеринарии, выцветшие репродукции. Двор зарос лопухами. Забор завоевывает мерзкое растение - "летающий огурец".
Я не первый раз ходила по дому, а ощущения были одинаковыми. Я чувствую себя предателем. Будто делаю что-то неправильно, не до конца. Я упустила что-то важное, и все остальное обесценилось. Не искренна, и неискренна прежде всего с собой. Так чувствую себя еще только в одном месте - в церкви. Выхожу и хочу спрятаться за стеклами темных очков. Нет умиротворения. Есть стыд. Поэтому, наверное, я редко хожу в церковь и боюсь заходить в этот дом. Он должен вызывать бурю воспоминаний! А память глуха.
Совсем недавно проходила мимо латка "все по десять рублей". На обороте дешевого вьетнамского зеркальца в пошлой розовой оправе яркая фотография девушки. Взгляд зацепился за ее миндалевидные глаза и я провалилась в картину...
Буйные цвета японской осени. Желтые, бардовые, изумрудный, золото-оранжевый, какие-то дикие, нереальные краски. Можно подумать, это нарисовано, если бы не девушка в национальном японском костюме на переднем плане. Вполне реальная и неземная красота. Картинка висела в прихожей на крепкой фанерной дощечке, внизу приспособлен календарь с отрывными листочками. Он постепенно худеет, заменяется другим, а девушка продолжает загадочно улыбаться. Этакая восточная Мона Лиза. Воспоминания начали всплывать, как кадры бессвязно склеенной кинопленки...
Она была королевой, принцессой по крайней мере точно. Эта восточная девушка на календаре. Мне так хотелось быть на нее похожей! До совершенства оставалась самая малость - узкие глаза. Я оттягивала кожу у внешних уголков глаз к вискам и величественно шествовала по двору, пока не спотыкалась о какое-нибудь ведро. Но чаще всего местом "преткновения" были ганки.
Мои дедушка с бабушкой жили недалеко от границы России, Белоруссии и Украины. Какой там диалект! До сих пор без труда понимаю и "хохла", и "сябра". И хотя сама я жила тогда в Белоруссии, яростно боролась за чистоту русского языка. Моё: "Так говорить неправильно!" - долго будут мне припоминать.
"Ганки" - это крыльцо, кажется по-украински. И было оно очень высоким, по крайней мере тогда. Бабушка как-то перебирала на нем сахарные груши для варенья. Ос слетелось! Все предупреждения проскочили мимо моих ушей, и на одну из них я наступила. После продолжительных слез вместо ноги распухло лицо. Я получила такие желанные узкие глаза. Но на принцессу была мало похожа, скорей на японского пчеловода. Меня откололи димедролом, и мама поставила диагноз - аллергия. Как я этим гордилась! "Если меня укусит пчела, я могу умереть!" - много ли еще ребенку для счастья надо? А потом бабушка обнаружила аллергию на противные горчичники, и я полюбила болеть.
На огромном солнечном окне веранды лежали помидоры. Пока они дозревали, Наташа их по-тиху таскала. А если это был еще и сорт "черный принц"! Таскать их приходилось, потому что на томаты тоже проявилась аллергия. Я расчесывала руки до крови, но преступная любовь к помидорам была сильнее воли.
На веранде стоял холодильник, в котором бабушка хранила старое пожелтевшее сало. Его специфичный неприятный запах помню до сих пор. Вся веранда им пропахла. Но там был косой потолок, обитый оргалитом. Если попрыгать по дедовой лежанке, то можно даже коснуться его рукой.
У нас с потолком были особые отношения. Я по нему гуляла. Это мое личное незапатентованное изобретение. Берется прямоугольное зеркало, перед которым каждое утро бреется дедушка, держать нужно перед собой на уровне груди. Опускаешь голову и весь потолок в твоем распоряжении. Самое интересное - переступить "порог" потолка. Здесь самое главное - за шторку не зацепиться. Я натыкалась на углы, стулья, спотыкалась о ковер. Мне кричали: "Смотри под ноги"... Я пробовала гулять по другим потолкам, но было уже совсем не интересно.
Между потолком и печкой было небольшое отверстие, выходившее в прихожую. Вообще-то прихожей сложно назвать помещение, где стоял стол, сервант, кровать. Но оно отделяло зал от кухни и должно была как-то называться. У бабушки это была "задняя хата", у меня - прихожая. Так вот это самое отверстие предназначалось, видимо, для вентиляции. Но бабуля, как женщина деревенская, постоянно завешивала его шторкой. Пролезть в это окошко могла только моя голова. Там я играла в разведчика. Но противные взрослые, наверное, все знали и не делали ничего интересного, когда я там сидела. А долго сидеть я не могла. Печь была всегда горячей, и двух минут шпионажа хватало, чтобы накалить до красна разбитые коленки и мало битую попу.
Во дворе была куча построек: сарайчики, гаражи, кладовочки... Рай для пряток! Сейчас я вспомнила одиннадцать дверей. За каждой было что-то интересное.
Не открывала только одну. За ней бабушка держала быка. Они меняли один другого, но для меня Бык был един. Я не боялась "бабаек". Если рядом ревет гора мяса, мистической тварью не напугаешь. Мама рассказывала, как в детстве за ней гонялся разъяренный бык. Я это так живо представила, что каждый раз, когда он должен был прийти с пастбища, меня сметало со двора. Только однажды я его видела.
Была оттепель. Мы сидели в доме и смотрели по телевизору "Марью-искусницу". Под окном в коляске спала маленькая сестра. Мама выглянула в окно и обомлела. Бык вырвался из заточения, поддел рогом ручку коляски и укачивал спящего младенца. "Счастливой будет, - сказала бабушка, - ее бык на рогах покачал".
Рядом с сараем стоял курятник, его обитал мой знакомый петух. Цыпленком он попал лапкой в мышеловку и долго не мог ходить. Я его кормила, выгуливала, и пока он не оклемался, удрать от моей опеки не мог. По слезной просьбе из всех претендентов на смену старому петуху выбрали моего протеже. Как-то это неблагодарная птица проклевала мешок с карбидом и отвела к нему свой "гарем"... Сколько гребешков полегло!
В одной из кладовок стоял огромный старый темно бардовый шкаф. Там хранили старые пальто, шубы, пропахшие нафталином и обувь. Выбрасывать поношенное добро было как-то не принято. Однажды я выудила оттуда босоножки и долго над ними потешалась. На большой деревянной платформе, с высоким каблуком, кожаные с металлическими заклепками. Смешные, как туфли моей японки. Ходить на них можно было медленно семеня, а падать с них было больно. Я продефилировала в них метров десять и босоножки полетели обратно в шкаф. Когда мне стукнет шестнадцать, я еще вспомню эти босоножки и вздохну. Истинно, всё модное - давно забытое старое.
Хорошо помню, как бабушка собирала "смертённый узел". Натолкнешься на такое напоминание о неизбежности смерти, и дрожь пробирает. Я не понимала самого смысла этой затеи. Кажется, теперь мне эта тайна приоткрылась. Весь "смертённый узел" сейчас можно купить в магазине за час. А тогда его годами собирали, чтобы не обременять лишними хлопотами родственников. Со всеобщим дефицитом это было вполне рационально.
По соседству жила бабка в доме с соломенной крышей. Однажды ночью он загорелся. Тушили соседи, то есть мы. А я проспала. Бабка очень быстро померла в больнице. Это пепелище мы выкупили. В обугленных стенах мы с сестрой играли в Бабку-Ёжку. А однажды я встретилась с настоящей ворожеей.
Меня одолела икота. Справиться с ней не могли. Даже ночью не спала из-за нее. Утром меня укутали, посадили в сани и отвезли по заснеженному огороду шептать. Знахарку все звали баба Ступа. Известная была, даже из соседней Белоруссии к ней приезжали. Не помню, что именно помогло, но на икоту у меня до сих пор неадекватная реакция. Когда икаю, слегка подпрыгиваю.
Возле подвала стоял чудо-аппарат. Когда он работал, двери калитки закрывали на замок. И почему-то было страшно. На дворе стояла вторая половина восьмидесятых. По двору разносился дивный хлебный запах. Он дурманил, а точнее пьянил, перебивая даже вонь браги. Хотя дедушке нравилась и она, и то, что из нее получалось. Самогоноварением занимались тогда все. Это нужно было "для дела". Тогда, да и сейчас тоже, в селе провести сельхозработы без этой "меры оплаты" практически невозможно.
Я любила прятаться в пристройке, где кроме водокачки ничего не стояло. Только под потолком висели какие-то сушеные травы. Водокачкой не пользовались. Каждый раз, когда из нее пытались что-то добыть, хрипя вырывалась одна ржавчина. Воду брали в колонке через дорогу. Был специальный бидон на тачке. А чтобы перетянуть его через высокий порог калитки, дедушка сбил две деревянные конструкции, вроде привладного мостика, в виде буквы "Н". Прикладывать их к порогу было моей почетной обязанностью.
Буквы "Н" в этом доме можно было встретить часто. Читать я научилась до школы, а писать - только свое имя. Обычно терпения хватало вывести только первые три буквы. Обои я не портила, зато корявое "НАТ" можно было встретить на фотографиях, альбомах, на обороте любимого дедушкиного зеркала и (о ужас!) книгах.
С умением читать пришло недоумение. Все поздравительные открытки были подписаны "Наде и Мише". Миша, понятно, - мой дедушка. А Надя кто такая? Много позже, разбирая фотографии, я наткнулась на такую открытку. "Мам, так кто эта загадочная Надя?" "Твоя бабушка. Так ее звали на родине - в Трубчевске. А здесь для всех она была Настей". До сих пор корю себя за несвоевременное любопытство. Поинтересуйся раньше и можно было бы узнать, почему так произошло. Но секрет раскрылся в первые дни после бабушкиной смерти.
Моя бабушка была строгой и серьезной женщиной. Просто сельская железная леди. Живи она в наше время, с ее деловой хваткой не каждый мужчина бы сравнился. А в свое время она была ветеринаром. Единственный ветврач на восемь сел. Очень уважаемая женщина. Нам уже не понять, а тогда лучше самому голодать, нежели скотина загнется. Потому что если падет корова или конь, всей семье придется туго. Ночью, в стужу, она садилась на коня и ехала спасать животное. Стоило сказать "внучка Петровны" и всем становилось понятно "чиих буду".
Ее любимым блюдом был молочный кисель. Он вызывал у меня большой интерес, но попробовать его я не решалась. На вид это был клейстер. На вкус наверное тоже. Кроме бабы Насти его никто не ел. Эта привычка осталась у нее с голодных военных времен. Тогда только так и выживали. Еще в память врезалось, как сильно она переживала гибель Влада Листьева. Обо мне говорила: "Бедный ребенок, у нее мой нос". А любимой ее поговоркой было: "Планида твоя такая". От судьбы, значит, не уйдешь.
Она родила четверых детей. Моя мама поздний ребенок. А я старшая из внуков.
Дедушка был мягким, как его имя - Миша. Работал на конюшне. Лучше него окопать посевную картошку на зиму никто не умел. Он был в трудовых лагерях Германии, куда пошел подростком вместо старшей сестры. С той поры осталась у него раскладная вилка с тремя зубьями. Кто будет с нее обедать, решал бой между внуками. Как самая старшая, побеждала я.
Дедушка был очень умный и начитанный. Даром что колхозник. Носил шляпы и дымил, как паровоз. Я не любила его целовать, потому что курил он "Приму" и табак. На огороде был даже небольшой участок, засеянный табаком. Я часто ощущала аромат этого растения, когда была в поисках хорошего зеленого чая. И сейчас нет-нет, да и нарвешься на поддельный "табачный" чай.
Дедушка Миша играл на гармони. "Жили были два Гаврилы. А дзынь-дзынь!" Я никогда не слышала больше этой песни, и не услышу. Он прошелся по всему селу, заглянул ко всем знакомым, простился... Когда на следующий день кому-то говори, что он умер, люди отвечали: "Не может быть, я же только вчера его видел". Кажется, его тогда видели все. Бабулю пережил всего на полтора года. А до Дня Победы не дожил сутки.
В "наследство" от него мне досталась поговорка: "Так... так... так... Сказал бедняк. Денег нет, а выпить хочется".
Дом пустует уже десять лет.
Маленькие эпизоды детских впечатлений рассыпались на пазлы календаря с японской девушкой. Время убило буйство красок. Мухи оставили на красивом лице свои следы. Однажды его сменит другой - настенный, тонкий, серый, с рекламой стройматериалов.