Аннотация: Пока только то, что уже разок вычитано. Продолжение буду заливать сюда же. Буду благодарна за любые отзывы.
Птаха наряжала елку, когда в гостиной стало чуточку темнее. Блики на стеклянных шарах едва заметно потускнели, а огоньки мигающей гирлянды стали казаться ярче. Совсем незначительно, на какой-то мизер, но этого хватило, чтобы Птаха испуганно замерла. Страшная мысль заставила подпрыгнуть сердце: "Он пришел".
Она медленно повернулась, обшаривая взглядом комнату. Ожидая, что вот-вот привычно дрогнет тень в каком-нибудь из углов. Например, за диваном, или за одним из кресел в цветастых чехлах. Он ведь и раньше всегда прятался за креслом. Но тени лежали спокойно, как им и полагалось.
- Перепады напряжения, - вслух успокоила себя Птаха.
Но коробку с игрушками отложила в сторону - настроение пропало. На небольшом журнальном столике у дивана стояла бутылка коньяка и пара бокалов. Птаха резко, с хрустом, свернула пробку, наплескала благородного напитка почти по узкое горлышко бокала и залпом выпила. Закашлялась, чувствуя, как мерзкий привкус растекается по языку. Она не любила алкоголь, но иногда только он мог помочь успокоится и загнать поглубже ненужные воспоминания.
Сходив в холл за сигаретами, присела на диван и закурила. Плеснула еще коньяка и задумчиво посмотрела в окно.
Чертов дом был чудо, как хорош. Даже окно в гостиной оказалось именно таким, о каком она всегда мечтала - огромным, от пола до потолка. Сквозь него прекрасно было видно силуэты молодых елей, сторожащих кирпичный забор, звездное небо над ними и темную громадину соседского дома, сонно глядящего оранжевыми пятнами окон.
Из четырех створок окна две можно было открывать и выходить на небольшую замощенную площадку с качелями и низким очагом, но Птахе не хотелось. Ей больше нравилось рассматривать сквозь стекло пласт снега, нарастающий внизу. Она все гадала, до какого уровня он поднимется за зиму.
Птаха подумала, что неплохо бы нарядить еще и ели во дворе. Игрушек потребуется больше, но это не вопрос - свистнуть Игорю, привезет целый мешок. Она довольно хмыкнула, представляя, с какой физиономией папин сторожевой пес будет выслушивать поручение. Наверняка, покраснеет от ярости, как ошпаренный рак. Пускай привыкает, все равно ничего сделать не сможет.
Птаха ухмыльнулась и отхлебнула из бокала. Но тут же закашлялась - увидела за окном то, отчего янтарный напиток пошел не в то горло.
На снегу у качелей явственно виднелась цепочка следов. Прямая, как стрела, она обрывалась у стекла двумя глубокими полосами на снежном срезе.
Птаха нервно затушила сигарету прямо об стол. Не отводя взгляда от окна, маленькими шажками подошла к нему, присела, разглядывая отпечатки. Они были похожи на собачьи, но все же не совсем. Следы от подушечек были слишком длинными, как и узкие прорези от когтей. Таких вытянутых пальцев и таких больших когтей нет ни у одной породы собак.
Она заворожено разглядывала мутные полосы подмерзшей влаги на стекле. Живот заныл от ужаса, колени вдруг ослабели, но вместе с этим внутри разливалось теплое чувство нежности. Ее песик вернулся.
Рука сама потянулась к ручке - открыть, убрать преграду. Но подмерзший механизм заартачился, не желая поддаваться. Птаха налегла всем весом, остервенело дергая створку. Та мелко тряслась, щелкая чем-то внутренним, металлическим, но не сдвигалась ни на миллиметр. Замок упорно держался, не позволяя повернуть ручку. Грязно ругаясь, Птаха билась о стеклянный заслон, пытаясь раскачать его, сдернуть, как-то пересилить. Но все без толку. Бешеная злость на упрямую стекляшку вспыхнула моментально. Плеснула на щеки горячими слезами, наполнила рот металлическим привкусом.
- Черт! Открывайся, тварь! - заорала Птаха, изо всех сил пиная створку.
Ногу пронзило болью от пальцев до колена, но преграда устояла. Тяжело дыша, Птаха сползла на пол и прижалась к стеклу лбом. Сердце колотилось где-то в горле, его судорожное токование закладывало уши, губы и ноздри грызла соль от слез. Большой палец на ноге пульсировал яркой болью, но кроме страданий она приносила и ясность мыслям. Птаху отпустило безумное и глупое желание открыть дверь, отпустил и приступ злости, осталась только усталость и боязливая дрожь где-то под ребрами.
- Перекур, - прошептала она, с трудом вставая.
Доковыляв до дивана, дрожащими руками вытащила из пачки сигарету и долго не могла высечь искру колесиком зажигалки. Наконец, огонек вспыхнул.
Первую Птаха прикончила всего в несколько затяжек. Тут же прикурила вторую, пустила пару колечек и откинулась на спинку дивана, задумчиво разглядывая, как дым вихляется в полете. Ей хотелось разглядеть в нем смысл. Может, знак, может, ответ. Хотя, ответ у нее был уже давно.
- Нет, я не хочу, - четко произнесла она. - Ты мне больше не нужен, слышишь?
Прихрамывая, сходила за сумочкой, вытряхнула ее содержимое на стол. Среди кучи мелочей нашелся пузырек с таблетками. Птаха помучалась с хитрой крышкой, но все же открыла. Достав пару белых горошин, кинула на язык. Запила коньяком.
- Все, баста, карапузики. Никаких больше собак.
Собственный голос прозвучал незнакомо, как завывание ветра из печной трубы - жутко и хрипло. Почти так же звучал голос отца за пару дней до того, как он умер.
Птаха вспомнила его искаженное мукой лицо, такое бледное в багровом ореоле спекшейся крови, и налила еще коньяка. Ей не хотелось помнить тот укор, который прочла в остекленевших глазах отца, ей вообще не хотелось помнить. Жить настоящим - только так. В прекрасном доме, в чудесном месте. И никогда не оборачиваться назад. Тогда все будет хорошо.
Коньяк неожиданно стал очень вкусным. Он дарил тепло и подстегивал мысли. Птаха не просто так изменила жизнь, не просто так старалась запереть все двери в прошлое. Скоро в этом доме она будет уже не одна. Ей будет кого любить, о ком заботиться. Благо, несчастных судеб в избытке распихано по детским домам.
Трель домофона отвлекла от размышлений. Поднявшись, чтобы дойти до монитора, Птаха поняла, что основательно набралась. В голове зашумело, ноги казались чем-то отдельным и жутко слабым, а глаза отказывались хоть как-то фокусироваться на реальности. Кое-как собрав себя в кучу, Птаха прошлепала в холл. По пути взглянула в большое зеркало.
- Птаха, как она есть, - хихикнула она, придвигаясь к отражению самым носом. - Чучелко.
Провела пальцами по темным кругам под глазами, еще больше взъерошила короткие каштановые волосы и удовлетворенно хмыкнула. Она давно решила, что будет любить себя такой, какая есть. И держала обещание. Как ни странно, перестав пытаться уложить жесткие пряди в осмысленную прическу, сгладить острые черты лица, придать больше цвета бледно-голубым глазам, перестав подкрашивать и приукрашивать все то, чем была недовольна, она действительно стала себе нравится. И не только себе.
Звонивший в домофон оказался настойчив. Как ни тянула время Птаха, рассчитывая, что он назвонится и уйдет, назойливая трель не смолкала. Пришлось отвечать.
Небольшой экран вспыхнул черно-белым, показывая неугомонного посетителя. Птаха с трудом рассмотрела в шевелении темных пятен лицо, оно оказалось неожиданно большим, почти на весь экран. Это был мужчина - вот и все, что она смогла разобрать. Из-за низко-надвинутой шапки, поднятого воротника куртки и плохого качества изображения все остальное осталось тайной.
- Кто там? - подражая мультяшной птичке, спросила Птаха.
- Здравствуйте, - динамик немного похрипывал, но голос все равно был приятным, - я ваш сосед Антон Орлов. У вас все в порядке? Просто, я случайно увидел, как вы...э-э-э... пытаетесь открыть дверь, и..
- Не, не, не! У меня все хорошо, Антон Орлов! Не стоило беспокоиться.
- Точно? - голос гостя прозвучал неуверенно и немного смущенно.
Птаха подумала, что он, должно быть, чувствует себя очень глупо, стоя на морозе и разговаривая с запертой калиткой. Но спасать не торопилась. Даже наоборот.
- Точно, - подтвердила она и как можно суше поинтересовалась: - Что-нибудь еще?
- Ничего. Всего хорошего.
Как Птаха и ожидала, сосед разозлился. Уходил быстро и нервно, поскальзываясь на утрамбованном снегу дороги. И, наверняка, про себя крыл матом ее, а не наледь.
Хорошее настроение вернулось к Птахе, и она даже вознамерилась продолжить наряжать елку. Но расколотила пару шариков и поняла, что стоит идти спать. Напоследок взглянула в окно - за стеклом молчаливо лежал снег. Абсолютно ровный и чистый.
- Так-то лучше, - пробормотала Птаха.
Словно в ответ, где-то далеко на улице разразилась захлебывающимся лаем собака.
Проснулась Птаха от жуткой боли. Казалось, что палец на ноге кто-то рывками проворачивает, как шуруп, не заботясь о связках и суставах. Жгучая пульсация отдавалась в костях, прошивая до самого бедра. В такт с ней пульсировала комната. Очертания предметов менялись, то становясь меньше, то вновь расширяясь. Тупо ныл правый висок.
С кряхтением и оханьем, Птаха села. Посмотрела на светящийся в темноте кроваво-красным будильник. Цифры расплывались, но она все же разобрала - шесть утра.
- Запомните, дети, ни зимою ни летом, никогда не мешайте бухло с марафетом, - пробормотала Птаха, массируя виски.
Потянувшись, она щелкнула выключателем лампы и прищурилась - после темноты, даже слабый свет бил по глазам.
Нога опухла до голени и стала похожей на свиную рульку. Птаха попыталась надеть тапок и тут же замычала, до крови прикусывая губу. От боли стало жарко, футболка прилипла к мигом взмокшей спине. Нагло попыталось капитулировать сознание, как всегда, когда Птахе случалось серьезно пораниться. Пришлось опустить голову и несколько минут посвятить вдумчивому дыханию.
Спуститься в гостиную за забытым телефоном оказалось целым делом. Особенно трудно дались ступени. Поврежденный палец так и норовил зацепиться за каждую, хоть Птаха и старалась наступать на пятку. Приходилось постоянно останавливаться, чтобы перетерпеть вспышки боли и выругаться. Наконец, она добралась до дивана, плюхнулась на кожаные подушки и закурила.
Мобильник валялся рядом с пустой бутылкой. Простенький, изрисованный лаком для ногтей. Сердечки, цветочки, полоски и закорючки - память об одиночестве. Не таком, как сейчас - о вынужденном и ненавистном. Давно пора было выкинуть аппарат, но что-то не давало.
Длинные гудки сменил сонный голос:
- Слушаю.
- Я сломала ногу.
Игорь помолчал. Птаха могла бы поклясться, что он загоняет поглубже злорадство, чтобы не просочилось в слова и фразы.
- Понятно. Я сейчас приеду, - наконец прозвучал дистиллированный ответ.
Игорь повесил трубку.
Птаха бросила мобильник и покопалась в куче барахла на столе, выуживая облатку с обезболивающим. Для верности съела сразу две таблетки, разжевывая и морщась от мерзкой горечи. Запить было нечем, а тащиться за водой на кухню не хотелось.
У нее онемел язык и щеки, но нога так и не прошла. Болела, болела. Болела... Боль вытеснила все остальные ощущения, даже сигаретный дым стал безвкусным и пустым. Птаха откинулась на спинку дивана, смотрела в потолок и считала дощечки. Выкрашенная в темный цвет вагонка колыхалась, словно желе, то оплывая потеками, то выгибаясь вверх. Вместе с ней плыла Птаха, все время сбиваясь со счета.
... Отец был не в духе. Он сердито сопел, как ворочающийся в берлоге медведь, вздыхал, но не отрывался от своего занятия - оценки нового экземпляра коллекции. Буря должна была разразиться после, когда будет перевернута и осмотрена последняя страница. Птаха сидела в кресле напротив папиного стола, обнимала колени, с ужасом глядя поверх них в угол за шкафом.
Здесь редко бывало светло. Драгоценные книги, запертые в стеклянных клетках, не любили солнца. Как вампиры. Поэтому и без того крошечное окно всегда закрывали тяжелые шторы. Багрово-красные, каким и полагается висеть в логове вампиров. Настольная лампа на длинной ноге, похожая на нахохлившуюся цаплю, изливала свет строго вниз. Лишь жалкие крохи рассеивались в стороны, отражаясь от лакированной столешницы и блуждая в стеклах витрин.
У Птахи свербело в носу от книжной пыли. Казалось, все ноздри изнутри уже покрылись ей и теперь иссыхали, как и страницы мертвой истории, которую терзали на столе. Хотелось чихнуть, но Птаха терпела. Резкие звуки вредны для мумий.
Отец разогнулся, бережно закрывая книгу. Оперся на стол локтями, сцепляя под подбородком пальцы. Отраженный от лакового глянца свет озарял его лицо снизу, превращая в жуткую маску, лишенную глаз. Но даже не видя их, Птаха ощущала всю тяжесть взгляда.
- Как ты могла? Алиса, как? - в голосе отца слышалась усталость.
- Птаха.
- Что?
- Меня зовут Птаха, - упрямо повторила она, косясь на движущиеся тени в углу.
- Хватит!
Отец так грохнул ладонью по столу, что подпрыгнула книга.
- Хватит страдать ерундой! Сколько можно жить в выдуманном мире и изводить нас?! Эта мерзкая, отвратительная кличка вместо имени, данного родителями. Дурацкие выходки почти каждый день. Байрон! Что тебе сделал Байрон?! Ты хотела насолить Свете и не пожалела несчастную птицу ради этого? Ты... - отец почти задохнулся, подбирая слова. - Ты... Да ты хоть представляешь, что испытала Света найдя его оторванные крылья у себя в постели?! Ты представляешь это, маленькая дрянь?!
Он кричал и кричал, распаляясь и от собственных слов и от того, что она не пыталась оправдаться. Кричал и колотил по столу кулаком, не обращая внимания на томик, который еще несколько минут назад держал с таким трепетом. Птаха почти не разбирала слов - уши будто залило водой - лишь крепче обнимала подтянутые к подбородку колени и смотрела...
Между шторами и витриной сгущалась тень. Наливалась сплошной чернотой, приобретая знакомые очертания. Мощный торс, будто бы перебитый посередине линией угла, крепкие толстые лапы и крупная голова, наклоненная перед атакой, почти слившаяся с черным телом. Ее песик, ее Баунти пришел защитить хозяйку.
Наполненный мраком силуэт недолго оставался четким. Поползли по стенам извилистые змейки-трещинки, наполняясь силой, ширясь, как разломы при землетрясении. Они крались по обоям, перебирались на стекла витрин, на потолок, пожирая весь свет на своем пути. Фигура собаки стала уродливой кляксой, расплескавшейся за спиной отца. Похожая на бесформенного паука, она росла, заполняя собой каждый миллиметр пустого пространства. Хрипло и жарко дышала ему в затылок. Нависала сверху тягучими черными нитями. А он не слышал и не чувствовал этого.
Птаху колотила дрожь. Как заклинание или мантру, она шептала без остановки:
- Папа, не кричи. Твои книги, папа, им вредно. Папа, не кричи, папа...
- Ты не оставила мне выбора! Ты...
Он поперхнулся на полуслове и повалился вперед, упираясь грудью в столешницу. Птаха наконец смогла увидеть его глаза, в которых застыла смесь удивления и обиды. Отец силился что-то сказать, но изо рта вместо слов вытекла струйка темной слюны. Пробежала по подбородку и свесилась вниз, играя алыми бликами в свете лампы. Чернота утробно рыкнула и пошевелилась, словно стараясь раздвинуть тесные стены. Чавкнуло, будто бы причмокнул губами великан, за первой струйкой хлынул целый поток крови, расплескиваясь об стол и замарывая красным обложку старой книги. Завоняло чем-то отвратительным, тошнотворно теплым и страшным.
Птаха хотела закрыть глаза, но веки не слушались. Все тело онемело, превратилось в камень неподвластный разуму. Ей оставалось только наблюдать.
Тело отца дернулось, клюнуло головой вперед и резко выпрямилось, как марионетка, которую дергают за ниточки. Его голова свешивалась набок, и вся грудь была залита кровью, но глаза все еще были живыми. Они блестели животным ужасом и болью, и с бессловесной мольбой смотрели на Птаху. Так смотрят на взрослых маленькие дети, когда не понимают что происходит, почему им так больно. Беззащитно, с надеждой.
И Птаха оттаяла. Моргнула, распрямляя ноги, в которые тут же впились тысячи невидимых иголок. Осторожно ступив на пол, встала и шагнула к нему.
- Папа...
По щекам текли слезы, а горло сжимало судорогой, но она продолжила. Это было важно. Чтобы он понял. Наконец, понял. Тогда ему станет легче, если понимаешь за что - всегда легче.
- Папа, я не виновата. Ты сам... Понимаешь? Что тебе стоило просто любить меня? Как Стаса, как Свету? Что тебе стоило?! Что?!...- она замолчала, унимая рыдания. Тихо сказала. Не ему - теням: - Теперь ты мне уже не нужен. Теперь ты можешь не любить меня, не делать вид, что любишь.
Черная клякса тени дрогнула, пошла едва видимыми волнами, заставляя мелко вибрировать стены. Тело отца дернулось, глаза расширились еще больше и угасли, мгновенно подергиваясь мутью смерти. Натянулась на груди рубашка, будто вдруг стала меньше на несколько размеров. Под ней двигались, ходили ходуном ребра, как струны, которые перебирает неумелая рука. Темнота влажно хлюпала и хрустела, терзая уже мертвое тело, дергая его из стороны в сторону, заставляя вихляться нелепой сломанной куклой. На пол капала кровь, и шлепалось что-то еще, мокро ударяясь о доски.
Птаха упала обратно в кресло и разрыдалась. Жалость и тоска рвались наружу, вытекая с соленой влагой, капая с подбородка и разбиваясь об пол. И ей становилось легче. С каждой минутой отступала горечь, что копилась долгие годы. Вместо нее приходил покой и умиротворение. Слезы горя незаметно превратились в слезы облегчения.
Когда Птаха успокоилась, песика уже не было. Он ушел тихо, оставив на паркете сломанную игрушку. Отец лежал на животе, неестественно вывернув шею, и глядя мертвыми глазами на витрину с самыми дорогими экспонатами. В его спине чернела рваная дыра, вытянутая, как прорезь в копилке. Среди неровных обрывков плоти сахарно белели осколки костей...