Этот проклятый, давно позабытый кошмар опять ворвался в мой спокойный размеренный сон. Я ползаю по земле, горячей и чёрной, как пепел от огромного пожарища. Я ищу спасения, я молю о пощаде, но в ответ только тычки и удары и прикосновение холодной, убийственной стали...
Надо мной склоняется лицо в сетке морщин, в обрамлении седой, косматой, нечёсаной гривы волос. Лакийский колдун! "Отдайте его мне, о, великий! Я сделаю из него..." Дальше его губы просто шевелятся, слов не разобрать - и ужас, липкий ужас, покрывающий всю кожу испариной, поднимающий волосы дыбом...
Просыпаюсь. Долго прихожу в себя. Ставни опять неплотно закрыты - сквозь них струится слабый свет. Утро? Который час? И только тут понимаю, что в двери кто-то стучит. Робко, почтительно, но в то же время настойчиво. "Ваша честь, вы спите? Ваша честь..." Руки торопливо ощупывают лицо, тело. По привычке хочется вскочить с кровати, подбежать к зеркалу... Беру себя в руки. Прокашлявшись, отзываюсь.
Дверь слегка приоткрывается. Показывается долговязая фигура моего не в меру ретивого помощника Манчина.
-Ваша честь, дело о непочтении памяти... Вы просили докладывать в любое время.
-Да, просил. Уже иду.
Манчин исчезает.
Гулкие коридоры дворца правосудия. Караульный отдаёт честь, распахивая передо мной дверь. Все почтительно встают при моём появлении. Всё правильно. Так и надо. Я - городской судья. Я храню здесь Закон, Порядок, и главное - Память.
Я обвожу глазами зал. Все в сборе - бургомистр, обвинитель, секретарь. Всех выдернули из постели, но никто не ропщет. Все понимают важность момента.
Я занимаю своё место. Устраиваюсь поудобнее. И только потом поднимаю глаза на обвиняемого. Вернее - на обвиняемую. Простолюдинка. Чёрные вьющиеся волосы выбились из-под белого чепца. Красные руки. Платье не скрывает, а неприлично подчёркивает полную соблазнов фигуру.
-Обвинитель, огласите суть дела!
-Сегодня в шестом часу бдительными горожанами в непристойном поведении и в непочтении к Памяти была замечена прачка Тальмина и некое лицо мужского пола, личность которого установить пока не удалось. Непристойное поведение выражалось в разговорах о любви в общественном месте, которые вышеозначенная прачка вела с вышеозначенным лицом мужского пола в нарушение последнего постановления "О защите морали и духовных ценностей". Непочтение к Памяти выражалось в следующем: громкий смех в непосредственной близости от памятника Защитникам Города, проход мимо памятника без остановки, без скорбной минуты молчания, без коленопреклонения, что является грубым нарушением "Закона о Памяти".Ещё более грубым нарушением "Закона о памяти" явился тот факт, что вышеозначенная прачка Тальмина поставила корзину с бельём прямо на священный сердцу каждого горожанина постамент памятника и принялась самым бесстыдным образом производить поцелуи и объятия с вышеупомянутым лицом мужского пола, что одновременно является нарушением постановления "О защите морали и духовных ценностей". Бдительные горожане немедленно сообщили гвардейскому патрулю о замеченном преступлении. Наши славные гвардейцы задержали прачку, которая оказала сопротивление, чем позволила бывшему с ней лицу мужского пола избежать ареста. Вышеозначенная...
-Довольно! - я прерываю доклад обвинителя и некоторое время молчу. Слышно, как в зале, жужжа, летают мухи. Перед моим мысленным взором встают все описанные обвинителем картины, я сопоставляю недостойное поведение прачки с величием подвига Героев Великой Осады. Именно исходя из этого сопоставления, а не из каких-либо положений закона я вывожу степень вины этой девушки, чтобы вынести справедливый и правильный приговор. Именно так должны поступать истинные судьи. В других городах пусть судьи связывают себя по рукам и ногам буквой закона, мы будем приговаривать, следуя собственному внутреннему убеждению и Памяти о павших Героях.
-Девица Тальмина, твоё дело рассмотрено - слушайте приговор. За непочтение к Памяти Героев Великой осады, за непристойное поведение в публичном месте, ты приговариваешься к двадцати ударам плетью у позорного столба на Малой Рыночной площади!
* * *
Я иду по начинающей наполняться людьми улице. Всё ближе памятник Защитникам Города - огромный и величественный, построенный по моему требованию. Город голодал, многие жили в развалинах после Великой Осады, но мемориал строили, неукоснительно придерживаясь плана. Теперь, построенный, возвышающийся над хлипкими домишками жителей слободы, он поражал своим великолепием, величиной, мощью. Под стать подвигу, совершённому моими соотечественниками, который не померкнет в веках!
Ход моих мыслей был прерван. Я увидел нечто, возмутившее меня. Трое малышей лет семи - восьми, пользуясь попустительством взрослых, хохоча и повизгивая от удовольствия, прыгали через лужу, оставшуюся после вчерашнего дождя.
Да, формально здесь не было состава преступления. Безобразники находились слишком далеко от памятника, к тому же им было явно меньше двенадцати. Но, помимо закона, есть же ещё и гражданское сознание, и если родители этих детей не удосужились внушить им почтение к Памяти Героев, если окружающим наплевать, как подрастающее поколение катится по наклонной, то я, как представитель города молчать не намерен! Калёным железом мы выжжем всяческое непочтение к Памяти!
-Что за безобразие? Кто-то приглядывает за этими детьми? - Я строго смотрю из-под капюшона плаща. Малыши перестают играть. Оглядываются испуганно на меня и у всех троих начинают медленно кривиться рты. Они вот-вот заревут. Стражники, которые бесшумно и незаметно следуют за мной во время моих выходов из дворца правосудия, вопросительно смотрят на меня. Я жестом показываю им, что их помощь не нужна. - Разве вы не знаете, безобразники, что находитесь возле памятника Павшим Героям, где полагается вести себя тихо, выражая почтение Памяти Героев, отдавших за вас, неблагодарных, свои жизни?!
Двое плачут, один ещё держится, но его нижняя губа уже начала выпячиваться.
Стайкой испуганных наседок подлетают их матери. Щедро раздавая подзатыльники и оплеухи, мамочки утаскивают своих чад подальше от меня, не забывая заискивающе кланяться: "Простите! Простите!! Простите нас, господин судья!"
-Зря вы так, господин хороший! -раздаётся сзади меня надтреснутый голос. - Мёртвые пусть лежат в земле, живые пусть живут и радуются жизни. Нечего превращать жизнь в вечные поминки!
Я поворачиваюсь, чтоб разглядеть наглеца, и резкие слова, готовые сорваться у меня с языка, остаются несказанными. Поседевший широкоплечий мужчина в залатанной куртке и таких же заношенных штанах. Глаза завязаны широкой чёрной лентой, из тех что одевают на руку во время траурных процессий зажиточные горожане. А на груди приколота белая атласная роза с чёрными, словно опалёнными лепестками. Осадник!
- Моё почтение герою, - как можно доброжелательнее произношу я, - прошу меня извинить, но этим малолетним бездельникам следовало преподать урок. Молодёжь должна помнить какой ценой завоёвано её беззаботное существование. Люди, пережившие Великую Осаду, такие как вы и я, несут на себе не только сияние заслуженной славы, но и высокий долг напоминать людям, доносить до них правду о том суровом времени...
-Правду?!- громко перебивает меня слепец. Я вижу, как по изуродованному лицу играют желваки, как белеет от напряжения пальцы, сжимающие посох, - Какую правду я должен рассказать этим детям, господин хороший? Рассказать про то, как наш магистрат пять лет не мог достроить городскую стену, и лакийцы одолели её, как будто это был сельский плетень? Рассказать, как гарнизон во главе с магистратом закрыл перед нами - отступающими солдатами и спасающимися горожанами- крепостные ворота? Рассказать, как отворачивались стражники на стенах, слыша вой и плач женщин и дробный грохот сотни стучащих в ворота кулаков? Как мы заняли оборону в слободе под самой стеной крепости, и отбивали штурм за штурмом? Потому что выбор был невелик - либо смерть для мужчин, позор для женщин и невольничий рынок для наших детей, либо быстрая смерть от меча среди горящего города. И всё это время гарнизон сидел в крепости, наблюдая за бойней под стенами. Берёг себя. Берёг стрелы. Берёг продовольствие. За всё время бургомистр послал нам всего одного гонца с письмом. Всего одно слово: "Держитесь!". Гонец, на свою беду, попал по пути в руки лакийцев, так даже они были в ярости от такого бесстыжего лицемерия. Говорят, отдали гонца колдуну для особо изощрённого умерщвления. Держитесь! Деритесь палками и камнями с лакийскими мечниками, с бронированной пехотой, с тяжёлой кавалерией! А мы посмотрим с безопасного расстояния. Это счастье и милость создателей, что на помощь нам двинулись соседние княжества. Из живых нас осталась горстка. Зато теперь каждый писарь гарнизона считает себя спасителем города! Зато Память! Зато почитание героев! А их семьи до сих пор ютятся в развалинах, в подвалах и землянках! И ещё этот судья Морт! Кто он такой вообще? Откуда взялся?!
Слепец не знает кто перед ним. Я подаю знак стражникам, означающий - "проследить, но пока не арестовывать". Как это ни прискорбно, но и среди героев Великой осады встречаются паршивые овцы, подрывающие устои. Слепец ещё что-то гневно выкрикивает, потрясая посохом, но я этого уже не слышу, я удаляюсь, раздумывая какой приговор вынести клеветнику, и тут передо мной вырастает чья-то коренастая фигура. Молодой горожанин, по виду ремесленник, а может, торговец.
-Господин судья! - голос этого молодчика дрожит. Я уже заранее знаю, что сейчас меня будут просить нарушить закон. - Меня зовут Харт, я портной с Краснокаменной улицы. Я вас умоляю - отмените приговор моей невесте. Тальмина. Прачка. Её взяли сегодня ваши люди. Я - тот, кто был с ней в то утро, тот, кого ищут ваши люди. Я готов понести наказание вместо неё. Только отпустите её, она ни в чём не виновата!
-Не виновата? - я не могу сдержать саркастической улыбки, - Разрешите мне, судье, решать виновен человек или нет. А наказание вы обязательно понесёте. Только не "вместо", а "вместе" с вашей очаровательной невестой. Будете рядышком стоять у позорного столба под кнутом палача.
Харт бледнеет. Его кулаки как-то странно сжимаются. Мне это не нравится, совсем не нравится. Где стража?
-Кнутом? Тальмину? За то, что смеётся? За то, что любит?! Ах ты... гниль...кладбищенская!
Я подаю знак стражам. Они быстро пересекают площадь, они почти бегут. Но всё равно они слишком далеко, слишком. И зачем я так далеко ушёл от них? А жених прачки близко. Он не боится, он не держится на расстоянии, как того предписывает "Закон о статусе городского судьи", он прям-таки наступает на меня. На лице его не просто злость - на нём написана решимость. Что задумал этот портняжка?
-Прочь! - кричу я, отступая. Харт, сузив глаза, подходит уже совсем близко.
-Мертвяк! -цедя сквозь зубы, произносит он, - кто тебя выпустил из могилы судить живых? Кто тебе дал право высасывать из нас жизнь?! Сам не живёшь, и нам...
Я вижу, как Харт заносит кулак как для удара. Стражники подбегают и хватают его под руки. Я чувствую невероятное облегчение. Этот смутьян даже не представляет, что я с ним сделаю! И в этот момент Харт, вырываясь, лягает меня ногой под рёбра, и плюёт в лицо.
-Мертвецы-ы-ы! - воет Харт, пока стражники, повалив на землю, крутят ему за спиной руки.
А я чувствую его плевок. Не на лице. Там, в глубине черепа, за правой глазницей. Я чувствую, как одно за другим, падают мои рёбра на уже потеплевший от солнца камень. Я слышу истошные крики, я успеваю увидеть перекошенные от ужаса лица горожан, показывающих пальцами в мою сторону. Я рассыпаюсь, я падаю. Мой череп с глухим стуком катится по каменным плитам.
В последнем отблеске сознания я вижу склонившегося надо мной колдуна. Теперь я слышу всё, что он говорит.
"Отдайте его мне, о, великий! Я сделаю из него нечто, что отомстит за нашу неудачу. Эти фанатики украли победу у нас из-под носа. Мы украдём её у них! Не сразу. По кусочку. Это же надо! Ни совести, ни достоинства, ни чести, ни души, ни-че-го! Одно самомнение! Живой мертвец. Немножечко сделать его более мёртвым и запустить к живым. Высасывать жизнь, превращать в кладбище всё, к чему прикоснётся. Никто и никогда не делал ничего подобного!"
Сознание меркнет. Я слышу голоса всех этих жалких людишек: "Мертвец! Мертвец!" Я вас ненавижу! Вы, оказавшиеся меня недостойными, не оценившие мой грандиозный замысел! Я ухожу от вас! Прочь! Домой! К мертвецам...