По полю танки грохотали, танкисты шли в последний бой,
А молодого командира несли с пробитой головой...
Народная песня
Прослушать песню
Павел Дементьев любил танки, и даже порой жалел, что стал артиллеристом. Когда перед очередным наступлением он смотрел на стальные громадины, готовые двинуться вперёд, сметая всё на своём пути, он испытывал чувство какого-то языческого преклонения перед этими грозными машинами, и казалось ему, что это воинственные боги древности спустились на землю для кровавого пира. А командиры и башнёры, поводыри боевых слонов двадцатого века, напоминали ему сказочных героев, отправлявшихся совершать подвиги. В сущности, так оно и было - подвиги совершались танкистами ежедневно и ежечасно. Они шли первыми, дрались отчаянно и погибали страшно: далеко не всегда удавалось танкистам выбраться из тесного нутра подбитых машин, когда люки заклинены, а танк горит, и пламя вот-вот доберётся до боезапаса. Людям в броне многое прощалось: на войне смерть может поцеловать любого, но танкистов эта сволочная старуха любила особо пылкой любовью. И холодное дыхание смерти, стоявшей рядом, леденило сердца и вымораживало души людей в броне.
И кое-кто из них зависал на зыбкой грани, разделявшей живых и мёртвых, не уйдя ещё в мир смерти, но уже отринув мир жизни. Далеко не у всех хватало сил выдержать это страшное испытание, не спасала и водка. И запомнил Павел Дементьев картину, виденную им в январе сорок пятого - картина эта поразила его своей запредельностью.
Подвижный передовой отряд остановился на ночь в каком-то маленьком городишке. Кругом было тихо, ярко светила луна, серебря иней, подёрнувший железо боевых машин. С лязгом распахнулся башенный люк танка, стоявшего неподалёку от машины Дементьева. Из люка выглянул лейтенант-танкист. Он снял шлем, вытер им лицо, посмотрел в небо, на луну и звёзды, а потом вытащил пистолет и равнодушно выстрелил себе в висок...
* * *
Прошкин был бледен до синевы.
- Что случилось, Георгий Николаевич? - встревожено спросил Павел, увидев лицо комиссара.
- Подлецы! Дрянь! Так опозорить честь советского солдата! - выкрикнул замполит, поперхнувшись матерными проклятьями. - Мразь!
- Кто?!
- Танкисты, - мрачно произнёс политрук, - мать их распротак...
...Польское село под названием Воля было небольшим. Батальон Бочковского ждал здесь прибытия заправщиков, отставших от стремительно двигавшихся танков. "Эрэсники" устраивались на ночлег по соседству - дело шло к вечеру. Прошкин пошёл размяться, и тут вдруг услышал в одном из ближайших домов душераздирающий женский крик. Подбежав к дому, он толкнул дверь - заперто. Не раздумывая, майор вышиб двери ногой и оказался в узком коридорчике, ведущим в большую комнату. Крик повторился - кричали там, в этой комнате. Майор влетел в комнату и остолбенел.
На столе тускло горела керосиновая лампа, стояли пустые бутылки, открытая банка консервов, валялись куски хлеба. В углу, на широкой кровати, лежала раздетая женщина, на ней сопел танкист в расстёгнутом комбинезоне. Женщина уже не кричала - она стонала и плакала, давясь слезами. А вокруг стола сидело ещё человек семь танкистов, наблюдая за происходящим и ожидая своей очереди. Все они были пьяны - это было видно по всему.
Прошкин был человеком не робкого десятка. Он никогда не прятался в бою за чужие спины, но тут ему стало не по себе - в комнате висела какая-то нелюдская атмосфера. Один из солдат встал, покачнувшись, подошёл к замполиту и пьяно выдохнул ему прямо в лицо:
- Советуем тебе, майор, убраться отсюда куда подальше, а то как бы чего не вышло.
Выпивохи потянулись за оружием. Комиссар посмотрел в глаза танкиста, в которых плавало пьяное безумие, и понял, что словами здесь уже ничего не сделаешь. Его могли тут же пристрелить - в этом Прошкин нисколько не сомневался.* Он молча повернулся и вышел из комнаты.
* В похожей ситуации в том же январе 1945 года под Познанью погиб заместитель командира 8-го механизированного корпуса полковник Владимир Михайлович Горелов, до этого в течение двух лет командовавший 1-й танковой бригадой (после него комбригом-1 стал Темник).
Несчастье случилось в местечке Овиньски, при переправе 8-го мехкорпуса через реку Варту. Здесь же переправлялись части 2-го танкового корпуса генерала Ющука, из-за которых на переправе возникла пробка. Горелов, опасаясь налёта немецкой авиации (горький опыт имелся в избытке), бросился на берег - искать начальника переправы. Им оказался подполковник, командир одной из бригад 2-го корпуса. Однако он не занимался своим прямым делом, а пьянствовал с группой своих офицеров в домике на берегу реки. Зайдя в дом и увидев там пьяную компанию, Горелов потребовал, что бы танки 2-го корпуса были немедленно убраны с переправы. Подвыпившие танкисты послали его куда подальше, а один из них развязно бросил - мол, да кто ты такой, а вот мы тебя сейчас проверим.
Вспыливший Горелов сбил наглеца с ног ударом кулака и вышел из дома, решив сам разогнать пробку. Обиженный им офицер выскочил за ним следом с автоматом в руках и выстрелил Горелову в спину. Из дома выскочили и другие танкисты; один из них стал искать документы убитого. Расстегнув полушубок полковника, он увидел на гимнастёрке Горелова Золотую Звезду Героя и целый набор орденов. Мигом протрезвевшие танкисты тут же разбежались по своим танкам и быстро скрылись с места преступления. Горелова хватился его ординарец - заместитель командира корпуса долго не возвращался. Зная, куда пошёл Горелов, ординарец побежал к домику и нашёл там полковника мёртвым.
Гибель Горелова оплакивала вся 1-я танковая армия - его любили и уважали все: и солдаты, и офицеры, и сам Катуков. Под его командованием 1-я танковая бригада отличилась и на Курской дуге, и на Украине, и в Польше. Комбриг был настоящим человеком и настоящим русским офицером, опытным и отважным.
По злой иронии судьбы, роковая пуля убила и Горелова, и настоящую любовь двух людей. Горелов, будучи разведённым (его первая жена Валерия, врач по профессии, нашла себе на фронте другого, и Горелов подал на развод), встретил на фронте военврача Агнию Фёдоровну. Этой паре, удивительно подходившей друг другу, по-доброму завидовали.
Убийцу искали долго. Нашли и судили его уже в самом конце войны - убийцей оказался сотрудник СМЕРШ (что и затруднило поиски) танковой части 2-го корпуса, форсировавшей Варту в тот злосчастный день. Высшее командование тщательной замалчивало этот дикий случай - о смерти Горелова говорили и писали традиционно: "пал смертью храбрых".
Вот, например, что пишет об этом Катуков:"Под Познанью произошел трагический случай, который болью отозвался в сердце каждого бойца 1-й танковой. В результате нелепой случайности погиб один из талантливейших командиров Герой Советского Союза Владимир Михайлович Горелов. Горелов стал заместителем командира корпуса в тридцать четыре года. Высокого роста, с красивым, еще мальчишеским лицом, он был человеком необыкновенной личной храбрости. Когда он возглавлял 1-ю гвардейскую танковую бригаду, она всегда шла впереди корпуса. Горелов выходил целым и невредимым из сложнейших боевых операций. И вот шальная пуля оборвала жизнь этого замечательного человека...".
И только спустя много лет маршал бронетанковых войск Амазаспас (Армо) Бабаджанян вскользь упомянул в своих мемуарах, как было дело: "Подлая пуля пьяного бандита скосила его, угодив спину".
- Этого так оставлять нельзя, - шевельнул желваками Дементьев, выслушав рассказ Прошкина, - пошли к Бочковскому, комиссар.
- Пошли, - замполит кивнул. - Даже если эти мерзавцы уже сбежали - в чём я сильно сомневаюсь, они там все пьяные были до зелёных соплей, - найти их проще простого. Возле того дома стояли два наших танка из батальона Бочковского - я номера запомнил. Наверняка это их экипажи и паскудничали. Ну, пошли, капитан.
* * *
Комбат встретил их неласково. Был он выпивши или нет, Дементьев с уверенностью сказать не мог, однако внешний вид Бочковского оставлял желать лучшего. Щёки капитана ввалились, сухая кожа туго обтянула скулы, запавшие глаза блестели нездоровым блеском - Володя походил на тяжелобольного, если не сказать больше. Павел очень хорошо понимал его состояние, но понимал он и то, что танкисты из батальона Бочковского сотворили чёрное дело, которое не должно остаться безнаказанным.
Выслушав Дементьева и Прошкина, Бочковский сказал с поразившим Павла ледяным спокойствием:
- Я понимаю, что насиловать женщину отвратительно. Я сам этого никогда не делал, и делать не буду - это гнусно и противно моей натуре. Но и ссориться по пустякам с моей чумазой братией мне не с руки.
- По пустякам? - изумился Дементьев. - И это ты называешь пустяками?
- Повторяю, - комбат зло сверкнул глазами, - ссориться со своими ребятами сейчас, когда мы идём по немецким тылам, я не буду. Мне с ними ещё воевать, они в каждом бою рискуют жизнью - ты знаешь, капитан, сколько танков мы теряем каждый день. Кроме того, на войне, и вы знаете это не хуже меня, пули и снаряды могут лететь и попасть в тебя и со стороны своих. Пули - они ведь не меченые, и откуда они в тебя попадут, узнать нельзя. И я не хочу, чтобы со мной произошёл какой-нибудь непредвиденный случай, как, например, с командиром танкового полка девятнадцатой бригады, которого совершенно случайно, знаете ли, раздавил свой танк. Тот подполковник ретиво требовал со своих экипажей высокого порядка и жёсткой дисциплины, строго наказывал за пустяки и очень показывал свою власть, а у нас в танковых войсках так поступать нельзя.
- А ты что, считаешь, пусть лучше твои бойцы делают, что хотят? - не выдержал Прошкин. - Пьют, грабят, насилуют? И никакой дисциплины? Война всё спишет, да? Они же советские солдаты, чёрт подери!
- Они прежде всего люди, - всё так же спокойно произнёс Бочковский, - а с людьми надо вести себя разумно. Предположим, сниму я сейчас эти экипажи, отдам их под трибунал, который пошлёт их в штрафбат, и что дальше? Кого я посажу в танки - ваших ракетчиков-миномётчиков? После завершения операции, если живы будем, я проведу соответствующую воспитательную работу, - он сжал увесистый кулак, - но сейчас, в разгар рейда, я не хочу восстанавливать своих орлов против себя. Я с ними вместе рискую жизнью, и выполнение боевой задачи зависит от них. А сейчас, ребята, вы лучше уйдите из батальона, и не советую вам поднимать шум по этому поводу и докладывать начальству.
Дементьев молчал, не зная, что возразить. В словах Бочковского было своя правда, но это была какая-то неправильная правда, идущая вразрез с той правдой, которая с детства жила в душе Павла: "Есть вещи, которые человеку делать нельзя, и никакие оправдания тут не помогут".
- Поговорили, называется, - угрюмо сказал Прошкин, когда они возвращались к себе, и замысловато выругался. - Танковые войска, краса и гордость... Тьфу!
- Ты лучше, Георгий Николаевич, - посоветовал Павел, - смотри, чтобы у нас такого не было. У нас ведь тоже люди, и тоже, между прочим, каждый день жизнью рискуют.
- Если у нас случится такое, - глухо отозвался комиссар, - я до трибунала доводить не буду. Сам расстреляю, на месте, вот этой вот рукой, а там пусть меня хоть судят, хоть пулю в спину пустят. Капитан Бочковский не прав - нельзя так. Один раз дашь слабину - вроде бы из благих побуждений или ещё почему, - а там всё, пошло-поехало. Если можно насиловать женщину - причём, заметь, не немку даже, вражью бабу, а полячку! - то почему нельзя потом вспороть ей живот? И почему нельзя вместе с перстнями оторвать пальцы, отрезать уши вместе с серёжками, вырвать золотые зубы вместе с челюстью? И что дальше? Будем детей танками давить, забавы ради? Чем же мы тогда лучше фашистов, спрашиваю я тебя, Павел Михайлович? Вот то-то и оно...
* * *
"Грязное это дело - война, - размышлял Дементьев, - грязное и мерзкое. Может, когда-то, веке в семнадцатом-восемнадцатом, она и была увеселением, красивым зрелищем со шпагами, мушкетами, ватными клубами порохового дыма, благородными кавалерами, яркими мундирами, шляпами с перьями, белыми конями и рыцарским отношением к дамам и к побеждённым. Да и то, наверно, всё это было только лишь в книгах Александра Дюма, а в реальности вшивые солдаты-наёмники давали жару, получив на три дня на разграбление захваченный город... Но сейчас, в двадцатом веке, всё, что связано с войной, приводит к разрушению человеческой цивилизации, какой бы идеологией эта война не прикрывалась. Звереет на войне двадцатого века человек, дичает и теряет свой облик. Распадается душа его, и рассыпается в пыль хрупкое здание нравственных ценностей, с таким трудом выстроенное гуманистами - писателями, художниками, мыслителями - за последние пару столетий. Но какой бы омерзительной ни была война, эту, Отечественную войну, мы должны закончить во что бы то ни стало - надо добить гнусную тварь, пожирающую всё и вся".
Ординарец Вася Полеводин безмятежно дремал, но Павлу было не заснуть. Наконец, промаявшись, он встал и пошёл к Гиленкову - отвести душу в разговоре с другом. Комдив не спал, сидел в своей машине и пил чай, и Дементьев выложил ему всю эту поганую историю.
- У тебя что, своих дел мало? - сказал Гиленков, ставя на походный столик кружку с чаем. - Пусть со своими танкистами Володька Бочковский разбирается.
- Не будет он разбираться - были мы с Прошкиным у него. Оправдывает он своих - они, мол, у меня святые великомученики, им всё можно.
- Не надо драматизировать, Паша, - миролюбиво сказал Юрий. - Что уж такого особенного произошло-случилось? Ну, помяли ребята польку - сильно с неё убудет? Не убили же они её, в самом-то деле. Они каждый день со смертью обнимаются, в танках горят свечками, пусть хоть разок бабу потискают.
- В танках горят? А мы с тобой что, гуляем-развлекаемся, и от смерти заговорённые? А лётчики - они не горят в своих самолётах? А пехотинцы не идут на немецкие пулемёты голой грудью, без всякой брони? Нельзя гниль душевную на войну списывать - человеком надо быть, и оставаться им всегда и везде! Силком брать женщину - это преступление, и насильник есть преступник, даже если на нём форма, и он только что вышел из боя. Мы защитники Родины, воины-освободители или грабители-завоеватели? Володя Бочковский мне друг, воюет он дай бог каждому, и ты, Юра, тоже мой друг не первый год, но тут мы с вами как будто говорим на разных языкам, словно вы не люди, а марсиане какие-то!
- Да мы-то люди, а вот ты, Паша, точно не от мира сего. Ну чего ты так горячишься? Человек - скотина довольно-таки неприятная, и на войне это особенно заметно. Людей не переделаешь, Паша, да и не наша с тобой это задача - нам бы до Одера дойти, и желательно потом назад вернуться: живыми.
- Людей нужно и можно переделать, - упрямо возразил Павел, - сделал же Гитлер из немецких рабочих и крестьян убийц в мундирах. И коммунизм - он ведь для новых людей предназначен, разве не так? Только вот задача эта ох и непростая... Как в грязь падать, так человек делает это легко и даже с радостью - падает, а потом гордо хрюкает в этой грязи как свинья. А как надо ему эту грязь с себя соскабливать, тут он, понимаешь, ворчать начинает - не нравится... Но если люди души свои не вычистят, то всему миру нашему конец придёт: стряхнёт Земля человечество со своей спины, словно блох кусачих, и полетит себе дальше, нимало о нас, людях, не сожалея.
- Тебе бы в проповедники податься, - сказал Гиленков, глядя на Павла так, словно видел его впервые. - Философия это, а мы с тобой на войне. И поэтому, капитан Дементьев, выкинь ты это всё из головы да иди-ка ты спать - завтра снова бой.
Вернувшись в свою штабную машину, Павел лёг и уснул. И уже на гране сна и яви услышал он знакомый голос ведуна, но что именно сказал ему этот голос, Дементьев, уходя в сон, не разобрал.
* * *
Утро было белёсым и бесцветным.
Дементьев стоял у своей машины, наблюдая, как солдаты дивизиона его разбегаются по "бээмкам". Колонна "катюш" готовилась к движению, а мимо неё с лязгом, расшвыривая гусеницами комья земли и снега, шли танки батальона Владимира Бочковского - как всегда, танкисты первыми уходили навстречу огню.
- Смотри! - Прошкин, стоявший рядом с начальником штаба, толкнул его локтем. - Вот они!
- Кто они? - не понял Павел.
- Помнишь, я говорил тебе, что запомнил номера танков, стоявших у того дома, где насиловали польку? Вот это они и есть, красавцы, - комиссар показал глазами на идущие "тридцатьчетвёрки", - этот вот танк, и следующий.
В башенном люке танка видна была фигура танкиста. Он смотрел прямо перед собой, но вдруг, как будто услышав слова Прошкина, повернулся и посмотрел на эрэсников. Взгляд его равнодушно миновал Дементьева, а на замполите чуть задержался, словно припоминая и узнавая. А потом танкист улыбнулся - точнее, оскалился, - зловещей волчьей улыбкой, на тёмном лице его сверкнули белые зубы, и он скрылся в люке. Крышка захлопнулась.
Дементьев смотрел вслед уходящим в бой танкам, и память его с фотографической точностью зафиксировала их номера - белые цифры на серой броне.
А потом был очень длинный день, и был бой, и разрывы снарядов, и кровь на снегу. Очередной немецкий опорный пункт оказался крепким орешком, танкисты не смогли его расколоть, и тогда Темник пустил в ход "катюши". Залп дивизиона "РС" поставил жирную огненную точку, и подвижный передовой отряд двинулся дальше, оставляя позади горящие дома, разбитую технику, трупы и землю, изрытую дымящимися воронками.
В разрушенном посёлке не осталось ничего живого, выстрелы смолкли. Колонна "БМ" змеёй втягивалась в посёлок, и у самого въезда, метрах в пятидесяти от первых домов, превратившихся в развалины и горевших, Павел увидел две подбитые "тридцатьчетвёрки". Танки стояли рядом, облизанные огнём, и ещё дымились, хотя их подбили, судя по всему, ещё во время первой неудачной атаки, часа полтора назад. Краска обгорела и зашелушилась, однако номера обеих машин ещё можно было разобрать. Дементьев вздрогнул: это были те самые номера, который он видел и запомнил утром, на выезде из небольшого польского села с красивым названием Воля. А рядом с подбитыми машинами стоял ещё один танк, целый и невредимый. Это был танк Бочковского. А сам комбат стоял у своей машины, опершись на неё локтем, курил и угрюмо глядел на сгоревшие "тридцатьчетвёрки".
Услышав шум моторов колонны гвардейских миномётов, он повернул голову.
- Видишь? - сказал он, встретившись глазами с Дементьевым. - Вот так... Два танка, восемь трупов, и не трупов даже, а... Сгорели ребята до головешек - расстреляли их в упор, никто не выскочил. Одного я только не пойму - я же им кричал по радио: "Не лезьте в лоб, обойдите! Обойдите, мать вашу, отходите, не прите на рожон!". А они как глухие - ни один экипаж не отозвался, ни другой не ответил. Вот и нарвались...
"Возмездие судьбы" - прошелестело в сознании Павла, и он понял-догадался, что именно эти слова слышал он вчера, засыпая: слышал, но не разобрал.
- Может, мне не надо тебе этого говорить, Володя, - произнёс он, глядя в больные глаза Бочковского, - но я всё-таки скажу. Именно эти твои ребята так славно порезвились вчера ночью, в селе, где мы ночевали, - комиссар наш запомнил номера танков. Наверно, есть не только людской суд, но ещё и другой, который оправданий не признаёт, понимаешь?
Комбат не ответил. Он посмотрел на Павла свинцовым взглядом, бросил папиросу и молча полез в танк. Лязгнули траки, и машина, выстрелив сизым дымом сгоревшей солярки, двинулась дальше - на запад.
* * *
Коричневый Дракон, выпестованный Кощеем Бессмертным, зачахшим над златом до состояния костлявой мумии, был созданием жутким. Астральный Зверь был страшен в бою - его чудовищные когти раздирали земную твердь, зубы дробили камень и металл, поток огня, извергаемый монстром, сжигал всё, что могло гореть - и даже то, что гореть не могло. Зверь был ненасытен, и питался он кровью и муками людскими - без этого не мог он поддерживать то сумрачное подобие жизни, которой жил Коричневый Дракон.
И было ядовитым дыхание Зверя. Яд этот не был смертелен для тела, но выжигал он души людские, обращая их в пепел, на котором не растут цветы. И даже кровь, хлещущая из ран чудовища, нанесенных мечами бившихся с ним воинов, истекала ядовитым паром. И тот, кто вдыхал этот смрадный пар, получал ожог души - неисцеляемый и передающийся от отца к сыну, от сына к внуку, из поколения в поколение. И жили люди с обожжёнными душами, переставшие отличать вкус, цвет и запах Добра от вкуса, цвета и запаха Зла.
Война калечила не только тела, но и души людей. И только истинные воины и люди с настоящей душой - настоящие люди - могли устоять перед ядом Коричневого Дракона, не одичать, не оскотиниться, сберечь свои души и сохранить их в чистоте.